Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Речь на обеде в память Мицкевича 27 декабря 1898 г.
     OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию:
     В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
     Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
     Сохранено  деление  на  страницы, номер  страницы издания проставлен  в
конце  каждой   страницы.  Курсив  в  книге  заменен   на  выделение   двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}.
     В польских текстах  ' перед  буквами c, s,  o  означает соответствующие
буквы с апострофом над ними, пред буквой l  - l  перечеркнутую, перед a и e,
соответствующие носовые гласные (a и e со значком под этими буквами).
---------------------------------------------------------------



     Он вдохновлен был свыше
     И с высоты взирал на жизнь.
     (Пушкин) {1}

     Смотреть на  жизнь _с  высоты_ совсем  не то же,  что смотреть  на  нее
_свысока_.  Для последнего нужно только иметь заранее высокое мнение о своей
личной значительности  при действительном отсутствии некоторых  нравственных
качеств.  Но,  чтобы   смотреть  на  жизнь  с  высоты,  нужно   этой  высоты
_достигнуть_, а для этого мало взобраться на ходули  или даже влезть на свою
приходскую  колокольню. Вот  почему при  таком множестве людей, смотрящих на
нее  свысока,  нашелся  в целое  столетие  между  великими  только один, про
которого можно было, не изменяя истине, сказать, что он не взглянул только в
минуту  поэтического  вдохновения, а  всегда  _взирал_ на  жизнь  с  высоты.
Славный праздник братского народа {2}  имеет  -  то есть может иметь, мог бы
получить  -  особое   значение  для  нас  и  независимо  от  русско-польских
отношений, если бы воскресший образ великого человека,  еще  к нам близкого,
еще  не  отошедшего  в  тьму  веков,  помог восстановить  в нашем  сознании,
очевидно,   потерянную  мерку   человеческого  величия,  напомнить  нам   те
внутренние  условия, которые делают не  великого только  писателя или поэта,
мыслителя или политика, а _великого человека_ или _сверхчеловека_ в разумном
смысле этого  злоупотребляемого слова.  Ни самые высокие  притязания на свою
личную  сверхчеловечность,  ни  самые  великие  способности  к какому-нибудь
особому   деланию,  ни   самое  успешное  решение   какой-нибудь   единичной
исторической задачи  не могут  существенно  и  действительно поднять нас над
общим уровнем и дать то, что

     205

     дает только целость нравственного характера и жизненный подвиг.
     Он "с высоты взирал  на  жизнь". Когда  Пушкин  от немногих бесед с ним
получил такое о нем  впечатление, Мицкевич  стоял  только на  первой ступени
этой высоты, сделал первый духовный свой подъем.
     Каким образом живущий может смотреть на жизнь с высоты, если эта высота
не будет им добыта как правда самой жизни? И каким образом добыть эту высшую
правду,  если не  оторваться от низших, недостаточных, неоправданных явлений
жизни? И если высота жизненного взгляда должна быть действительно добытою, а
не  придуманною,  то  и  разрыв с  низшим  должен  быть  на  деле пережит  и
мучительно испытан.  Ребенок, рождающийся  на вольный свет божий,  один  раз
порывает органическую связь с темнотою и  теснотою утробной жизни, но, чтобы
стать окончательно на ту высоту, откуда видна вся, целая правда жизни, чтобы
освободиться от _всякой_ утробной темноты и тесноты, нужно пережить не один,
а целых три жизненных разрыва, три внутренние катастрофы.
     И  прежде всего нужно  разорвать с  основною и  самою  крепкою  связью,
которая  тянет нас  к  личному  счастью  в его главном средоточии  - половой
любви, когда кажется, что вся правда и все благо жизни воплотилось для нас в
женщине, в этой единственной женщине, когда мы с искренним убеждением готовы
повторять слова поэта:

     Только в мире и есть, что тенистый
     Дремлющих кленов шатер,
     Только в мире и есть, что лучистый
     Детски задумчивый взор {3}.

     В  этой  сосредоточенности  любовного  ощущения  есть  великая  правда,
истинное  предчувствие того, что должно быть,  безусловного значения  полной
человеческой личности. Но  великая  неправда  здесь в  том, что предчувствие
принимается   за   исполнение,   и   вместо  открывшейся   огромной   задачи
предполагается готовое и даровое благополучие. Между тем,  чтобы экзальтация
чувства  не  оказалась  пустым  обманом,  нужно во всяком  случае порвать  с
темнотою  и  теснотою  всепоглощающей  стихийной  страсти и  понять  умом  и
сердцем, что правда и благо  жизни не могут зависеть от случайностей личного
счастья. Этот первый и глубочайший жизненный разрыв  есть, конечно, и  самый
мучительный, и много прекрасных и благородных душ его не выносят. И Мицкевич
чуть не кончил, как гетевский Вертер. Когда

     206

     н одолел слепую  страсть, глубоко испытанная душевная сила подняла его,
еще  юношу,  чтобы  смотреть на  жизнь  с этой  первой, смертельною  борьбою
достигнутой, высоты.
     Таким  узнал его Пушкин,  когда  сказал  о нем  свое  проницательное  и
прорицательное слово*, потому  прорицательное, что скоро  Мицкевичу пришлось
пережить второй, а  потом  и третий  нравственный  разрыв, и войти  на новые
высоты жизненного взгляда.
     Про  любовь  к народу или  к отчизне должно  сказать то же, что  и  про
любовь к женщине. Здесь  и в самой исключительности чувства есть предварение
великой  правды, что и народность, так же как личность  человеческая,  имеет
вечное  и  безусловное  назначение,  должна  стать  одною  из  непреходящих,
самоценных и незаменимых форм для совершенной полноты жизненного содержания.
Но  чтобы  предварение высшей  правды  не  превратилось в пустую,  лживую  и
пагубную   претензию,   нужно,  чтобы   изъявительное   наклонение  простого
патриотического  чувства:   "я  люблю  родину"  переходило  в  повелительное
наклонение патриотического долга: "помогай родине в сознании и исполнении ее
высшей задачи". Патриотизм, как и  всякое  чувство, растет,  конечно,  не из
головы, а коренится глубже; он имеет свои утробные корни, которые остаются и
еще крепнут от внешнего разрыва:

     Litwo! Ojczyzno moja, ty jeste's jak zdrowie!
     Ile ci'e trzeba ceni'c, ten tylko si'e dowie,
     Kto ci'e straci'l. Dzis pi'ekno's'c tw'a w calei ozdolie
     Widz'e i opisuj'e, bo t'eskni'e po tobbie!**

     Без этих натуральных корней  нет настоящего патриотизма.  Всякий знает,
однако, что никогда в природе  не бывает и того, чтобы  цветы и  плоды росли
прямо  из  корней.  Для  расцвета  и  плодотворности  патриотизма нужно  ему
подняться над своими утробными корнями в свет нравственного сознания. И этот
подъем  не дается даром  и не добывается одною отвлеченною мыслью. Требуется
на опыте пережить новый жизненный разрыв.
     Когда дух Мицкевича впервые  поднялся над руинами мечтательного личного
счастья, он беззаветно отдался дру-
     _________________
     * Сказано оно было публично лишь впоследствии, но  впечатление получено
при первой встрече.
     ** Отчизна милая! Подобна ты здоровью;
     Тот истинной к тебе исполнится любовью,
     Кто потерял тебя. В страданьях и борьбе,
     Отчизна милая, я плачу о тебе!
     (*Пан Тадеуш", перев. Берга).

     207

     гим,  более широким  мечтам  о счастье  национальном.  Польский Вертер,
Густав, был  спасен  от самоубийства своим превращением в Конрада Валленрода
{4}. Идея  здесь, при всей  сложности  сюжета, есть в сущности идея простого
натурального патриотизма, который  хочет только доставить  своему  народу во
что бы то  ни стало внешнее благополучие в виде политической независимости и
торжества над  врагом.  Тут  есть  неправда  формальная:  _во  что  бы то ни
стало_,-  и  неправда по содержанию: _внешнее_ благополучие. Эта  обманчивая
мечта была  разрушена  для  Мицкевича катастрофою  1830 года  {5}. Порвалась
вторая жизненная связь, и совершился второй духовный подъем.
     Я вижу этот подъем в тех мыслях  о значении и призвании Польши, которые
Мицкевич высказывал  на чужбине в Книге польского народа и паломничества и в
некоторых чтениях в College de  France. Эти  мысли, получившие потом большую
определенность под влиянием Товянского,  явились, однако, у Мицкевича раньше
знакомства  с  этим  мистиком {6}.  Перерождение своего патриотизма наш поэт
пережил  сам.  Я  знаю,  что не  только  русские, но  и большинство  поляков
несогласны  видеть в  заграничной проповеди  Мицкевича его духовный подъем и
успех национальной идеи. Я не стану здесь,  конечно, доказывать  свою  точку
зрения. Для пояснения ее скажу только два слова. Важно не то, что кто-нибудь
считает свой народ избранным,- это свойственно почти всем,-  а  важно  то, в
чем  полагается  избранничество.  Не  то важно, что Мицкевич объявил  Польшу
народом-мессией,  а то,  что он преклонился перед нею, как  перед мессией не
торжествующим, а  страждущим,  понял,  что  торжество  не дается даром  и не
добывается одною внешнею  силою, а требует тяжелой внутренней борьбы, должно
быть выстрадано. То  заблуждение, в которое при  этом впал Мицкевич, было на
деле безвредно:  он думал, что  польский народ своими  страданиями  искупает
грехи  других  народов.  Конечно, это не так. Разве польский народ не  имеет
своих собственных  национальных и исторических  грехов? Насколько искупление
других своим страданием вообще возможно, оно уже совершилось раз навсегда. А
теперь  всякий  народ, как и  всякий человек,  страдает  только  за себя, и,
конечно,  не  в  диком  и  фантастическом  смысле   кары  и  отмщения,  а  в
нравственном  и реальном смысле  неизбежного  пути от худшего к лучшему,-  к
большей  силе и полноте  своего  внутреннего  достоинства. Раз даны  низшие,
несовершенные  формы  жизни  и  раз  дана естественная привязанность людей и
народов к этим формам, уже логически

     208

     необходимо,  чтобы  переход  от  них   к  лучшему  и  высшему  сознанию
совершался  через  тяжелые  разрывы, борьбу  и  страдания.  Как бы  ни  были
различны  исторические  судьбы  народов,   но  ясно,  что  путь  внутреннего
возвышения для всех один;  и в новых  воззрениях  Мицкевича важно именно то,
что он признал для _своего_ народа этот нравственный путь,  ведущий к высшей
и  всеобъемлющей цели  через самоотречение, вместо прежнего валленродовского
пути. Важен этот со времен еврейских пророков небывалый подъем национального
сознания в область высшего нравственного порядка. Перед этим исчезает и  то,
что  Мицкевич  имел  неверные  или  преувеличенные  представления  о  фактах
польской  истории,  и даже  то,  что  он  впоследствии спотыкался на  им  же
указанном пути.
     Но ему предстояло еще третье и, может быть, самое тяжелое испытание.
     Юноша всю правду и весь смысл жизни  сосредоточивает в образе избранной
женщины,  которая должна ему  дать личное  счастье. Из крушения  этой  мечты
юноша Мицкевич  вынес вместе с расцветом своей дивной поэзии и то  сознание,
что правда личного счастья должна быть не началом, а концом жизненного пути,
что  полноту личного бытия  нужно заслужить.  Перед  кем? Прежде всего перед
другой  избранницей,- перед  отчизной.  Созревши, Мицкевич ей  посвящает все
свои силы, и  из  ее  несчастья и  из разлуки  с нею  вместе  с пленительным
образом  родного края (в  "Пане  Тадеуше")  {7}  выносит высшую национальную
идею,- что внешнее  благополучие народа  должно быть добыто его нравственным
подвигом.  Откуда  для  него  силы?  Уже  в  своем  детстве  Мицкевич   имел
предваряющий ответ:

     Panno Swi'eta, co Jasnej bronisz Cz'estochowy
     I w Ostr'ej swi'eciaz Bramie! Ty, co gr'od Zamkowy
     Nowgr'odzki ochraniasz z jego wiernym ludem'!
     Jak mnie dziecko do zdrowia powroci'las cudem,
     Gdy od placz'acej matki pod Twoja opiek'e
     Ofiarowany martw'a podnios'lem powiek'e,
     I zaraz moglem pieszo do Twych 'awi'aty'n progu
     I's'c za wr'ocone zycie podzi'ekowa'c Bogu,-
     Tak nas powr'ocisz cudem na ojczyzny 'lono*.
     ___________________
     * Мать Ченстоховская, на Ясной что Горе!
     Как умирающий лежал я на одре,
     Устами жаркими хвалу тебе читая,
     И ты спасла меня, заступница святая,-
     Так благостынею божественных щедрот
     Спасешь когда-нибудь отверженный народ.
     ("Пан Тадеуш", перед. Берга).

     209

     Как Мицкевич  свое личное счастье подчинил счастью отчизны, так  судьбу
отчизны  он  и  по  чувству,  и  по  сознанию  подчинил  религии,-  третьей,
сверхличной и сверхнародной  избраннице. Но и тут  Мицкевича  ждала  еше, на
пороге  старости, великая  внутренняя  борьба. Ведь была  правда в  его юной
жажде счастья и любви  личной, но ему  пришлось сказать себе,  что правда не
может зависеть  от того, предпочтет ли Мариля Верещак его,  Адама, господину
Путткаммеру или не предпочтет; он должен был понять, что  смысл личной жизни
не  может существовать сам по себе, как случайность,  а должен быть связан с
самою всеобщею  правдой, чтобы освободиться в  ней  ото всякой  случайности.
Пусть затем  эта правда воплощается в избраннице иного порядка  - в отчизне,
но ведь не отчизна есть источник и мерило правды, а сама правда есть норма и
для отчизны,- какою она должна быть,- и не мог истинный патриотизм при  всей
благочестивой  памяти  прошлого  не  отметить  в  нем  того,  что  требовало
исторического чистилища.  Мицкевич понял, что  носительницею высшей правды в
мире не могла быть Польша XVIII века в ее политическою неправдою анархии и с
ее социальною неправдой жестокого порабощения низших классов.
     И  через  народную  жизнь   должен  непрерывно  проходить  острый  меч,
разделяющий  между  добром и злом,  правдой  и неправдой, и здесь должно без
устали отбрасывать случайное, преходящее, недолжное. На чем же утолится наша
жажда  полного доверия, беззаветной  преданности, окончательного успокоения?
Не на ней ли, на третьей  избраннице, родной и сверхнародной, исторической и
сверхисторической, вселенской церкви? Но хорошо ли  с нашей стороны смотреть
на нее только как на успокоение,- этой избраннице приносить одну леность ума
и воли, усыпление совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение
с  нею? И разве она в самом  деле примет  от нас  этот дар? На что он ей? Не
примут  ли  его под ее  именем  другие,  которые имеют интерес  в том, чтобы
атрофировался наш разум и  оглохла  наша совесть? Нет, никогда не будет и не
должно  быть успокоения  человеческому духу в этом мире.  Нет, не может и не
должно быть такого  авторитета, который заменил  бы наш разум  и  совесть  и
сделал бы  ненужным свободное  исследование. Церковь, как и  отчизна,  как и
библейская  "жена юности",  должна быть для нас внутреннею силою неустанного
движения  к  вечной цели,  а не  подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и
отстающих, но, понимая

     210

     великого человека, приходится напомнить и то, что духовная усталость не
есть признак великих людей.
     Не  забудем при том, что умственная  усталость и отсталость  имеют  две
формы,  которые   стоят  одна  другой:   успокоение  на  слепой  преданности
какому-нибудь внешнему авторитету, с одной стороны, а с другой -  успокоение
на  пустом и легком отрицании. Одни,  чтобы не утруждать своего  ума и воли,
довольствуются  патентованною  истиною   карманного  формата   и   домашнего
приготовления,  а  другие,  в  тех  же  видах  духовного  комфорта,  заранее
отрицают,  как  нелепый вымысел,  всякую задачу, которая  для них  не  сразу
понятна и легка. И те, и другие -  и люди ленивого доверия, и  люди ленивого
неверия  -  имеют  общего  смертельного  врага  в  том,  что  они   называют
мистицизмом.  И  Мицкевич с  обеих сторон  подвергся  осуждению как  мистик,
особенно по  поводу движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем
Товянским. Насколько  это движение  мне  известно,  здесь рядом с некоторыми
второстепенными заблуждениями  (как, напр., культ Наполеона)  были некоторые
первостепенные истины, имевшие право существования в  христианском  мире,  и
прежде всего истина продолжающегося внутреннего роста христианства. Если мир
стоит столько веков после Христа, значит,  делается что-то, приготовляется в
нем желательное для нашего спасения; и  принимать  участие в этом делании  -
есть   наша  обязанность,   если  только  христианство  действительно   есть
богочеловеческая религия.
     Религиозный кризис, пережитый Мицкевичем на пороге старости, не был для
него разрывом с самою церковью, как  и прежде его  патриотический  кризис не
был  разрывом с  самою отчизною и  как еще раньше его  любовное крушение  не
уничтожило в  нем личной  жизни сердца. Мицкевич разошелся не с  церковью, а
только  с  маловерием  иных  церковных  людей,  которые  хотели   видеть   в
христианстве  лишь  основанное  на  предании  прошлого   правило  житейского
обихода,  а  не  жизненное и  движущее начало  всей будущности человечества.
Внешнему авторитету церкви Мицкевич противопоставлял не себя, а обязательный
и для церкви принцип общего духовного права: est Deus in nobis  - есть бог в
нас,- и не видно, чтобы Мицкевич когда-нибудь отступил  от того религиозного
настроения, которое выражено  в одном письме, где он, отказываясь от  титула
учителя, говорит так: "Не верьте слепо ни одному из людей и мое каждое слово
судите, потому что  сегодня я  могу  говорить правду, а завтра ложь, сегодня
действовать хорошо, а зав-

     211

     тра  -  дурно". Всякому внешнему авторитету  он  противополагал  только
безусловную правду божию, о которой свидетельствует совесть.
     Истинно был  он  великим  человеком и мог  смотреть на  жизнь с высоты,
потому что жизнь  возвышала его. Тяжкие испытания не подавили, не ослабили и
не   опустошили  его  душу.   Из  крушения  личного  счастья  он   не  вышел
разочарованным мизантропом  и пессимистом; крушение счастья национального не
превратило  его  в   равнодушного   космополита;  и  борьба  за   внутреннее
религиозное  убеждение  против  внешнего авторитета не  сделала  его  врагом
церкви.  Он велик тем, что, подымаясь на новые  ступени нравственной высоты,
он нес  на ту  же высоту с собою не гордое  и  пустое отрицание, а  любовь к
тому, над чем возвышался.

     212

     КОММЕНТАРИИ. МИЦКЕВИЧ

     Впервые напечатана в журнале "Мир искусства", 1899, No 5, с. 27-30.
     Соловьев хорошо  знал  творчество  поэта,  о котором  в  1875 г.  писал
Цертелеву:  "В  виде  отдыха  читаю  по-польски  Мицкевича,  в  которого   я
совершенно  влюбился" (Письма,  2, 227). Одно  из  стихотворений поэта  было
переведено  Соловьевым ("На мотив  из Мицкевича",  1885).  Мицкевич,  поэт и
религиозный мыслитель, идеально соответствовал соловьевским представлениям о
гармоничном    сочетании    человека-творца    с    началами    христианской
нравственности.
     {1} Неточная цитата из стихотворения  "Он между нами жил..."  (1834). У
Пушкина:
     "...он вдохновен был свыше
     И свысока взирал на жизнь".
     {2} Мицкевич родился 24 декабря 1798 г. В России столетний юбилей поэта
отмечался очень скромно.
     {3}Начальные  строки стихотворения  Фета  "Только  в  мире и есть,  что
тенистый..." (1883).
     {4}  _Густав_  -  герой  поэмы  Мицкевича  "Дзяды"  (1823),  несчастный
влюбленный. _Конрад Валленрод_, литовский патриот,  вступивший в ненавистный
ему тевтонский  орден, чтобы изнутри погубить его,- герой одноименной поэмы,
вышедшей в 1828 г. Соловьев несколько искусственно отождествляет поэта и его
героев.
     {5}  Речь   идет  о  поражении  польского  национально-освободительного
движения 1830-1831 гг.
     {6}  В  "Книге  польского   народа  и  паломничества"  (1832)  изложены
религиозно-исторические взгляды  Мицкевича, его понимание  польского  народа
как   главного  выразителя  христианской  идеи.  В  лекциях   о   славянских
литературах,  которые  он читал  в  Париже  в 1840-1844  гг., Мицкевич также
касался идеи  польского  мессианизма,  увлечение которой  заметно  усилилось
после знакомства в 1841 г. с мистиком и философом Товянским.
     {7} Поэма "Пан Тадеуш" (1834) рисовала картины старопольского быта.

     401

Last-modified: Fri, 07 Sep 2001 18:43:10 GMT
Оцените этот текст: