у макросоматических животных
(таких как собаки), 'дикарей' и детей. (Прим. автора)
*** В журнале 'Listener' за 1970 год Джонатан Миллер критикует Хеда в
статье, озаглавленной 'Собака под кожей' ('The Dog Beneath the Skin').
(Прим. автора)
*** * Гилберт Кийт Честертон (1874-1936) - английский писатель и поэт.
207
Постскриптум
Недавно мне пришлось столкнуться с противоположным случаем. У
глубокого, одаренного человека после травмы головы оказался серьезно
поврежден обонятельный тракт (обе его части пролегают в передних черепных
ямках и в силу своей длины крайне уязвимы). В результате пациент полностью
лишился способности воспринимать запахи.
Последствия этой потери оказались для него настоящим бедствием.
- Обоняние? - говорил он. - Да я никогда и не думал о нем. Никто ведь
не думает. Но стоит его потерять - и будто слепнешь. Вкус жизни уходит. Мы
редко задумываемся, как много во 'вкусе' запаха. Человек чует других людей,
чует книги, город, весну... Этот фон большей частью не осознается, но он
совершенно необходим. Весь мой мир внезапно оскудел...
Он тяжело переживал утрату, тосковал по ушедшим ароматам. Его снедало
желание вспомнить потерянный мир запахов, на который он никогда не обращал
внимания; он вдруг понял, какую огромную роль играл этот мир в его жизни. И
вот через несколько месяцев, к его восторгу и изумлению, 'мертвый' кофе
вдруг стал оживать. Он осторожно потянул давно заброшенную трубку, и на него
слегка повеяло забытым родным ароматом.
Вне себя от невозможной надежды (невропатологи не обещали
восстановления обоняния), он помчался к доктору, но после тщательных,
'дважды слепых' испытаний* тот с сожалением заключил, что нет никаких следов
восстановления.
- Полная аносмия, - сказал он. - Любопытно, что вам все же кажется,
будто вы чувствуете запах кофе и табака...
Тут важно заметить, что у пациента был поврежден только обонятельный
тракт, а кора головного мозга не
* Дважды слепым называется такой тест, в котором во избежание
необъективности предмет испытания (запах, цвет, лекарственный препарат и т.
д.) неизвестен ни испытуемому, ни проводящему тест.
208
пострадала. Судя по всему, у него исключительно сильно развилась
обонятельная образность, и в результате возникло нечто вроде контролируемого
галлюциноза. Теперь он пьет кофе и курит трубку (раньше эти действия были
тесно связаны с запахом) - и инстинктивно вызывает образы нужных ароматов,
являющиеся ему с такой силой, что в первый момент он уверен в их реальности.
Эта способность, частью осознаваемая, частью бессознательная,
распространилась и на другие ситуации. Он начал, к примеру, улавливать запах
весны - точнее, обонятельный образ весны у него настолько усилился, что он
почти убедил себя (и полностью убедил окружающих), будто действительно
ощущает весенний запах.
Известно, что подобная компенсация часто приходит на помощь слепым и
глухим (вспоминаются оглохший Бетховен и ослепший Прескотт*), но я не знаю,
насколько широко такие явления распространены при аносмии.
* Вильям Хиклинг Прескотт (1796-1859) - американский историк, почти
полностью ослепший в результате несчастного случая в студенческие годы. В
американской культуре - образ слепого гения, усматривающего во мраке живые
картины истории.
209
[19]. Убийство
ДОНАЛЬД убил свою подружку, находясь в состоянии наркотического
опьянения под действием фенциклидина (PCP). По всем признакам, память его не
сохранила никаких следов содеянного, и ни гипноз, ни амитал натрия не смогли
ее восстановить. В результате суд заключил, что имеет место не подавление
воспоминаний, а амнезия органического характера - полное затмение памяти,
хорошо известное из литературы по фенциклидину.
Всплывшие в ходе судебно-медицинской экспертизы подробности оказались
настолько жуткими, что их было решено не оглашать в ходе открытых заседаний.
Они обсуждались в кабинете судьи и остались неизвестны ни публике, ни самому
Дональду. Эксперты сравнивали их с актами насилия, иногда совершаемыми в
ходе припадков при височной или психомоторной эпилепсии. В подобных случаях
никакой памяти о содеянном не сохраняется и,
210
скорее всего, нет даже преступного намерения. Поэтому человека не
признают ответственным за совершенное насилие, и в вину оно ему не
вменяется. Тем не менее таких людей в интересах как их собственной, так и
общественной безопасности обычно заключают в лечебно-исправительные
учреждения.
Беднягу Дональда ждала именно такая участь. Несмотря на то, что его
нельзя было с уверенностью признать ни невменяемым, ни преступником, он
провел четыре года в психиатрической лечебнице закрытого типа. Лишение
свободы он принял с чувством облегчения: с одной стороны, он нуждался в
наказании, с другой - признавал явную необходимость обезопасить и себя, и
общество. 'Я не гожусь для жизни среди людей', - горестно объяснял он.
Больница не только защищала общество от Дональда, но и оберегала его самого
от внезапной потери контроля над собой, давая ему некоторое внутреннее
спокойствие.
Дональда всегда интересовали растения, и это его полезное увлечение, по
счастью, вполне далекое от опасной зоны человеческого общежития, всемерно
поощрялось персоналом. Он взял под свою опеку садовый участок при лечебнице
и разбил там множество разнообразных цветников и огородов. Казалось, он
достиг состояния какого-то сурового равновесия, в котором некогда бурный мир
его страстей сменился странным покоем. Одни находили у Дональда признаки
шизофрении, другие, напротив, считали его нормальным, но все соглашались,
что он обрел устойчивую основу.
На пятый год его стали по выходным отпускать из лечебницы. В прошлом
заядлый велосипедист, он вернулся к своему давнему увлечению, что послужило
отправной точкой второго акта его странной драмы.
Однажды, когда он по обыкновению стремительно мчался вниз с крутого
холма, наперерез ему внезапно вывернул автомобиль. Пытаясь избежать
столкновения, Дональд потерял управление, его выбросило вперед и ударило
головой об асфальт.
211
Травма головы была почти смертельной - обширные двусторонние
субдуральные гематомы (их тут же удалили и провели дренаж), а также тяжелый
ушиб обеих лобных долей. Почти две недели Дональд находился в коме, но затем
стал постепенно приходить в себя. И вот тут начались кошмары.
Возвращение сознания было ужасно. В лихорадочном полубреду Дональд
метался и бился, вскрикивая время от времени 'Нет! Нет! О, Боже!' Вместе с
сознанием постепенно возвращалась невыносимая память. Неврологические
проблемы и сами по себе были очень серьезны - онемение и слабость всей левой
части тела, судороги, выраженные нарушения функции лобных долей, - но
одновременно с ними возникло нечто новое. Полностью забытое убийство,
зверское деяние встало перед ним с живой, почти галлюцинаторной яркостью.
Дональд находился во власти непроизвольной реминисценции, воспоминания
душили его: он видел убийство, он снова и снова совершал его. Что это было -
кошмар, безумие? Или же приступ сверхпамяти - истинное, достоверное,
зловеще-отчетливое воспроизведение реального события?
Его подвергли настойчивым расспросам, тщательно избегая каких бы то ни
было намеков и подсказок, и вскоре стало очевидно, что имела место
настоящая, хотя и неконтролируемая реминисценция. Он знал все детали
убийства, все скрытые от публики в ходе разбирательства подробности.
То, что ранее казалось навсегда забытым и утраченным и не поддавалось
ни гипнозу, ни амиталу натрия, теперь вернулось и проникло в сознание. Более
того, память работала непроизвольно и была совершенно невыносима. Находясь в
отделении нейрохирургии, Дональд дважды пытался покончить с собой, и его
пришлось связывать и держать на больших дозах транквилизаторов.
Что же с ним происходило? Возможность внезапной психотической фантазии
исключалась - его воспоминания в деталях соответствовали действительности.
Но даже если это был психоз - почему сейчас, почему так
212
внезапно, после травмы головы? Память Дональда, без сомнения, работала
в психотическом режиме; его воспоминания были перенасыщены психической
энергией до такой степени, что толкали его к самоубийству. Но каков
нормальный эмоциональный баланс в этом случае? Как должен чувствовать себя
человек, внезапно переходящий от полной амнезии к отчетливому сознанию не
какого-то эдипова комплекса или смутной вины, а зверского убийства?
У нас возникло подозрение, что при сотрясении лобных долей нарушился
механизм подавления памяти и что теперь Дональд переживал взрывоподобное
извержение вытесненных воспоминаний. Никто из нас ни о чем подобном раньше
не слышал. Хорошо известны случаи общего возбуждения и снятия запретов при
синдромах лобной доли: человек становится импульсивен, остроумен,
разговорчив, пересыпает речь сальностями и анекдотами - сквозь личность
проступает беспечное, вульгарное и свободное инстинктивное начало. Однако с
Дональдом происходило не это. Не было ни импульсивности, ни непристойностей,
ни вольности в словах или действиях. Его личность, темперамент и здравый
смысл оставались без изменений. Мы имели дело с насильственным вторжением в
сознание воспоминаний о конкретном убийстве, а также с навязчивой и
мучительной реакцией на них.
Присутствовал ли здесь какой-либо возбудитель или раздражитель
эпилептического толка? Особенно любопытными в этом отношении оказались
энцефалограммы. Воспользовавшись специальными носоглоточными электродами, мы
установили, что кроме больших эпилептических судорог (grand mal) имела место
непрерывная глубокая эпилептическая активность в обеих височных долях,
распространявшаяся, как мы предполагали, на крючковидный отросток, амигдалу
и лимбические структуры* - на все отвечающие за эмоции компоненты мозга.
* Подтвердить это предположение можно было лишь при помощи вживленных в
мозг электродов. (Прим. автора)
213
Пенфилд и Перо в свое время опубликовали отчет о 'периодических
реминисценциях' и 'чувственных галлюцинациях', наблюдавшихся у некоторых
пациентов с такого рода активностью в височных долях*. Однако в описанных
ими случаях пациент обычно играл роль пассивного наблюдателя, лишь слыша
музыку и присутствуя при событиях, но не принимая в них активного участия**.
Никто из нас никогда не слышал, чтобы пациент заново проигрывал и полностью
переживал деяние. С Дональдом же происходило именно это. Нам так и не
удалось прийти ни к какому определенному заключению.
Остается рассказать конец этой истории. Молодость, везение, время,
процесс естественного выздоровления, а также сохранившиеся после травмы
функциональные ресурсы и терапия луриевского типа, помогающая другим
участкам мозга взять на себя нарушенные функции лобных долей, - все это
вместе привело к замечательному улучшению. Сейчас лобные доли Дональда
функционируют почти нормально. В последние несколько лет появились новые
антиконвульсанты, которые позволили снизить уровень патологической
активности в височных долях (и здесь, судя по всему, тоже сыграл свою роль
процесс естественного выздоровления). Наконец, опытным и внимательным
психотерапевтам удалось смягчить карающий напор совести Дональда. Частично
отведя обвинения суперэго, они помогли более разумным и спокойным
компонентам его личности взять бразды правления.
Но главное - Дональд вернулся к садоводству.
- В саду на меня нисходит покой, - говорит он. - Среди растений я
забываю о борьбе - у них нет самолюбия, и они не могут ни оскорбить, ни
обидеть.
* См. журнал 'Мозг' ('Brain'), 1963. С. 596-697. (Прим. автора)
** Это, следует заметить, происходило не всегда. В одном особенно
тревожном случае Пенфилд наблюдал, как двенадцатилетняя девочка вновь и
вновь переживала сцену, в ходе которой она в ужасе убегала от убийцы,
гнавшегося за ней с мешком, полным извивающихся змей. Эта 'чувственная
галлюцинация' была точным воспроизведением реального эпизода, случившегося
за пять лет до эксперимента, (Прим. автора)
214
Прав был Фрейд, утверждая, что лучшее лекарство - это труд и любовь!
Дональд не забыл об убийстве, ничего не вытеснил из сознания (можно ли
в его случае вообще говорить о вытеснении?), однако надрыв прошел, и на его
месте возникло физическое и моральное равновесие.
Но что сказать об утраченной и вновь обретенной памяти? Какова причина
амнезии - и последующего взрыва в сознании? Сначала полное затмение, а
затем, внезапно, вспышки чудовищных воспоминаний, - в чем истинный сюжет
этой причудливой неврологической драмы? Все это и по сей день остается
загадкой.
215
[20]. Видения Хильдегарды
РЕЛИГИОЗНАЯ литература всех времен полна рассказов о 'видениях', в
которых возвышенные, невыразимые словами переживания сопровождаются сияющими
зрительными образами*. В подавляющем большинстве случаев нельзя точно
сказать, чем вызвано видение - истерическим или психотическим экстазом,
действием наркотика или алкоголя, последствиями эпилепсии или мигрени.
Уникальное исключение представляет случай Хильдегарды Бингенской
(1098-1180), мистического склада монахини, необычайно одаренной литературно
и интеллектуально. С раннего детства и вплоть до самой смерти ей непрерывно
являлись видения; она оставила выразительные описания своего мистического
опыта, а также многочисленные рисунки. До нас дошли
* Вильям Джеймс называет это явление псевдофотоэстезией (photism).
(Прим. автора)
216
два ее рукописных сборника - 'Scivias' ('Познай пути Господни') и
'Liber divinorum operum' ('Книга Господних трудов').
'Видение Града Господня'.
Из рукописи, озаглавленной 'Scivias', написанной в Бингене около 1180
года. Изображение представляет собой составную реконструкцию, сделанную на
основе нескольких вызванных мигренью видений.
Детальный анализ описаний и рисунков Хильдегарды не оставляет сомнений
относительно природы ее видений: они связаны с мигренью и иллюстрируют
различные типы зрительной ауры, о которых я упоминал вначале. В вышедшем в
1958 году подробном исследовании о Хильдегарде Сингер перечисляет их
наиболее характерные черты:
Во всех видениях выделяется светящаяся точка или группа точек. Точки
мерцают и движутся, обычно волнообразно, и чаще всего воспринимаются как
звезды или горящие глаза (рис. Б). В достаточно большом числе случаев
центральный источник света, более яркий, нежели все остальные, окружен
колеблющимися концентрическими кругами (рис. А); часто появляются отчетливые
образы крепост-
217
ных стен - иногда они как бы высвечиваются на фоне окрашенных участков
зрительного поля, исходя из центральной области (рис. В и Г). Зачастую свет
создает ощущение работы, кипения, брожения - это описывают и многие другие
мистики...
Разновидности вызываемых мигренью галлюцинаций, возникавших в видениях
Хильдегарды. На рис. А фон составляют мерцающие звезды среди волнообразных
концентрических кругов. На рис. Б дождь из сверкающих звезд (фосфены)
гаснет, пройдя через все поле зрения, - положительная и отрицательная
скотомы следуют одна за другой. На рис. В и Г Хильдегарда изображает
типичные для мигреней линии крепостных стен, исходящие из центральной точки;
в оригинале рукописи точка эта цветная и ярко блестит.
218
Сама Хильдегарда пишет:
Видения являлись мне не во сне, не в мечтах, не в безумии, не скрытно и
тайно; они представлялись не глазам тела, не ушам плоти. Будучи в здравом
уме и твердой памяти, я созерцала их духовным взором, слышала внутренним
слухом; они сотворились открыто и явно, по воле Божией.
Одно из таких видений - падающие в океан и гаснущие там звезды (рис. Б)
- означает для Хильдегарды 'падение Ангелов':
Я узрела огромную звезду, сияющую и бесконечно прекрасную, и вокруг нее
множество падающих звезд; все вместе они двигались на юг... И вдруг все
звезды исчезли, сгорели дотла, обратились в черные угли... растворились в
бездне и стали невидимы.
Такова аллегорическая интерпретация Хильдегарды. Наша буквальная
интерпретация заключается в том, что через ее зрительное поле прошел дождь
фосфенов (световых пятен), закончившийся отрицательной скотомой (слепой
зоной).
Видения крепостных стен - 'Zelus Dei' (рис. В) и 'Sedens Lucidus' (рис.
Г) - несколько иного рода. Фигуры образованы линиями, исходящими из сияющей
точки, в оригинале цветной и ярко блестящей. Эти два фрагмента объединяются
в составную картину (первый рисунок), которую Хильдегарда толкует как одно
из строений Града Господня.
Все ауры Хильдегарды сопровождаются душевным восторгом, причем
эмоциональный подъем максимален в тех редких случаях, когда на фоне свечения
возникает вторая область света:
Зримый мною свет не протяжен в пространстве. Нельзя установить ни его
длины, ни ширины, ни вышины, и все же он сияет ярче солнца. Я называю его
'облаком живого света'. И как солнце, луна и звезды отражаются в воде, так
все писания, слова, добродетели и труды человеческие светятся в нем предо
мной...
219
Иногда внутри этого света я узреваю еще один и именую его Живым
Светом... И когда я смотрю на него, все скорби и страдания уходят из памяти,
и я уже не старая женщина, а вновь простая девица.
Восторг и сияние, наделенные глубоким теологическим и философским
смыслом, сыграли в жизни Хильдегарды решающую роль, направив ее по пути
святости и мистицизма. Здесь мы встречаемся с ярким примером того, как
физиологический процесс, столь заурядный, бессмысленный или страшный для
подавляющего большинства, в особенном, избранном сознании может стать
основой откровения. Хильдегарду можно сравнить разве что с Достоевским,
который также приписывал глубочайшее значение своим эпилептическим аурам:
Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг
чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. <...>
Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд
- то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь
и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит*.
* Слова Кириллова из третьей части 'Бесов'.
220
221
Часть IV. МИР НАИВНОГО СОЗНАНИЯ
222
Введение
КОГДА несколько лет назад я начинал работать с умственно отсталыми,
дело это представлялось мне крайне тягостным, и я написал Лурии, спрашивая
совета. К моему удивлению, он ответил ободряющим письмом, в котором говорил,
что у него никогда не было пациентов дороже этих и что часы и годы работы в
дефектологическом институте остаются самыми волнующими и плодотворными в его
профессиональной жизни. Подобное отношение высказано в предисловии к первой
из написанных им клинических биографий ('Речь и развитие психических
процессов у ребенка', 1956): 'Пользуясь правом автора выражать отношение к
своей работе, я хотел бы отметить, что всегда с теплым чувством возвращался
к материалам, опубликованным в этой небольшой книге'. Что же это за 'теплое
чувство', о котором говорит Лурия? В его словах отчетливо ощущается нечто
эмоциональное и личное, что было бы невозможно, не отзывайся умственно
отсталые пациенты на человеческий контакт,
223
не обладай они, несмотря на физические и психические расстройства,
подлинной восприимчивостью, эмоциональным и душевным потенциалом. Но Лурия
говорит и о другом. Он утверждает, что эти пациенты представляют особый
научный интерес. Похоже, Лурию-ученого привлекало в них нечто большее, чем
дефекты и нарушения функций, ибо дефектология сама по себе не так уж
занимательна. Итак, что же именно может интересовать нас в мире 'наивного'
сознания?
Ответ на этот вопрос связан с тем, что у пациентов с отклонениями в
развитии сохраняются определенные умственные способности - не затронутые
болезнью и часто даже превосходящие средний уровень, и эти способности
делают неполноценных в одних отношениях людей абсолютно состоятельными и
глубокими в других. Неконцептуальные свойства мышления - вот что можем мы
наблюдать с особой ясностью в жизни 'наивного' сознания. То же самое
справедливо и в отношении детей и дикарей, хотя, как неоднократно
подчеркивал Клиффорд Гирц*, эти три группы нельзя уравнивать: дикари не
являются ни умственно отсталыми, ни детьми; у детей отсутствует племенная
культура дикарей; умственно отсталые отличаются и от детей, и от дикарей. Но
даже с учетом подобных оговорок сравнительный анализ вскрывает важные
параллели, и все обнаруженное Пиаже** у детей, а Леви-Строссом*** у дикарей
в особой форме заключено в 'наивном' сознании и ожидает своих
первооткрывателей*** *.
* Клиффорд Гирц (р. 1926) - американский антрополог, основатель
интерпретативной антропологии, занимающейся изучением различных культур и
влиянием концепции культуры на концепцию человека.
** Жан Пиаже (1896-1980) - швейцарский психолог, основатель женевской
школы генетической психологии, исследовавший этапы когнитивного развития
ребенка.
*** Клод Леви-Стросс (р. 1908) - французский философ, социолог и
этнограф, основатель структурной антропологии.
*** * Все ранние труды Лурии связаны с этими областями: он работал с
детьми в примитивных обществах Центральной Азии, а затем перешел к
исследованиям в дефектологическом институте. Это положило начало изучению
человеческого воображения, которому Лурия посвятил всю свою жизнь. (Прим.
автора)
224
Особенно уместен здесь подход луриевской 'романтической науки',
поскольку работа с такими пациентами затрагивает одновременно и рассудок, и
сердце ученого.
Итак, что же это за особые способности? Какие свойства 'наивного'
сознания сообщают человеку такую трогательную невинность, такую открытость,
цельность и достоинство? Что это за новое качество, столь яркое, что можно
говорить о мире умственно отсталого, как говорим мы о мире ребенка или
дикаря?
Если бы нужно было ответить одним словом, я назвал бы это качество
конкретностью. Мир 'наивного' сознания столь ярок, насыщен и подробен и в то
же время столь непосредствен и прост потому, что он конкретен: его не
осложняет, не разбавляет и не унифицирует абстракция.
В результате странного обращения естественного порядка вещей неврология
часто рассматривает конкретность как нечто убогое и презренное, как не
заслуживающую внимания область хаоса и регресса. Курт Голдштейн, величайший
систематизатор своего поколения, связывает мышление - гордость человека -
исключительно с абстракцией и категоризацией. Любое нарушение функций мозга,
считает он, выбрасывает человека из этой высшей сферы в недостойное homo
sapiens болото конкретности. Лишаясь 'абстрактно-категориальной установки'
(Голдштейн) или 'пропозиционального мышления' (Хьюлингс Джексон), индивидуум
опускается на дочеловеческий уровень и исчезает как объект исследования.
Я называю это обращением естественного порядка вещей, поскольку в
мышлении и восприятии более фундаментальным считаю не абстрактное, а
конкретное. Именно оно делает реальность человека реальной - живой,
личностной и осмысленной. На примере профессора П., принимавшего жену за
шляпу, мы уже видели, к чему может привести потеря конкретного: человек
регрессирует от частного к общему (в антиголдштейновском направлении) и в
результате оказывается практически в другом мире, на другой планете.
225
При повреждениях мозга, не затрагивающих 'наивные' способности, гораздо
естественнее говорить не о регрессе, а о сохранении конкретного, так как в
этом случае пострадавший индивидуум не теряет личность, свое индивидуальное
бытие.
Именно это видим мы в Засецком из 'Потерянного и возвращенного мира'.
Пациент Лурии в чем-то главном остается человеком и, несмотря на крах
абстрактно-категориального мышления, не утрачивает ни нравственного
достоинства, ни воображения. Здесь Лурия, в принципе поддерживая идеи
Хьюлингса Джексона и Голдштейна, наполняет их прямо противоположным
содержанием. Засецкий - не раздавленный болезнью калека, а полноправный
человек, боец, с сохранившимися и, возможно, усилившимися духовными
способностями. Он не потерял, а отстоял свой мир, и даже в отсутствие
объединяющих абстракций переживает его как насыщенную и глубокую реальность.
Я полагаю, что все это - и даже в большей степени - верно для больных с
задержками в развитии, поскольку им вообще незнакомы соблазны абстрактного.
Они переживают реальность вне схем и категорий, целиком погружаясь в ее
первозданную, порой сокрушительную стихию.
Мы вступаем здесь в область чудес и парадоксов, связанных с загадкой
конкретного. Как врачи и терапевты, как учителя и ученые, мы неизбежно
приходим к этой загадке. В ней - суть 'романтической' науки Лурии. Обе
написанные им литературно-клинические биографии можно рассматривать как
исследования конкретного: в одной описано, как в поврежденном сознании
Засецкого оно сохраняется на службе реальности, в другой - как, пожирая
реальность, гипертрофирует его 'сверхразум' мнемониста.
В классической науке нет места конкретному - неврология и психиатрия
считают этот уровень тривиальным. Только 'романтическая' наука может по
достоинству оценить его поразительные возможности и опасности. Потенциальное
действие конкретного двояко. Развивая восприимчивость и воображение, оно
может углубить
226
внутреннюю жизнь человека, но иногда действует и в противоположном
направлении, подавляя личность и сводя мир к набору бессмысленных
частностей.
Обе эти возможности ярко, словно под увеличительным стеклом,
проявляются у умственно отсталых. Развивая в них образное мышление и память,
природа как бы возмещает им утрату аналитических способностей. Этот процесс
может пойти двумя путями. Один из них ведет к одержимости деталями, к
гипертрофии образа и запоминания и в конце концов порождает ментальность
трюкача и вундеркинда. Такова судьба луриевского мнемониста. Эта крайность
известна с древних времен в виде культа 'искусства памяти'*. Подобные
тенденции, подстегиваемые как спросом на публичные представления, так и
склонностью самих пациентов к навязчивым состояниям и эксгибиционизму, мы
видим в Мартине А. (глава 22), в Хосе (глава 24) и особенно в близнецах
(глава 23).
Гораздо более интересным, более человечным и реальным является другой
путь. Он систематически замалчивается наукой, но хорошо известен
внимательным родителям и учителям. Речь идет о правильном, естественном
развитии области конкретного. В той же мере, что и любые абстракции, область
эта может стать подлинным средоточием красоты и тайны, основой
эмоциональной, творческой и духовной жизни. Возможно, она даже ближе к жизни
духа, чем абстракции, - именно это утверждал Гершом Шолем (1965),
противопоставляя концепт и символ, а также Джером Брунер (1984), сравнивая
схематические и сказовые формы**. Конкретное насыщено чувством и смыслом
(возможно, даже в большей степени, чем любая абстрактная концепция), и
именно отсюда проистекает его глубинная связь с красотой и смехом, с драмой
и символом - с огромным миром искусства и духовности. На формальном уровне
больные с задержками развития
* См. замечательную книгу Фрэнсис Йейтс с тем же названием (1966).
(Прим. автора)
** См. библиографию в конце книги.
227
могут быть калеками, но если перенести внимание на их способности к
восприятию индивидуального и символического, впечатление ущербности
исчезает. Никто не выразил это лучше Кьеркегора: 'Приглядимся к простецу! -
гласят его предсмертные слова (я слегка перефразирую).
- Символизм Священного Писания бесконечно высок... но эта 'высота' не
имеет ничего общего ни с величием разума, ни с разницей в умственных
способностях... Нет, она
- для всех... Каждому доступна эта бесконечная высота'.
Один человек в' умственном отношении может быть гораздо 'ниже' другого.
Есть люди, которые не могут даже отпереть дверь ключом, не говоря уже о
понимании законов Ньютона; есть и такие, кто вообще не в состоянии
воспринимать мир концептуально. Но интеллектуальная неполноценность отнюдь
не исключает наличия в человеке ярких способностей и даже талантов в
отношении конкретного и символического. Именно в таких талантах - иная,
высокая природа этих особых существ, блестяще одаренных простаков, к которым
принадлежат Мартин, Хосе и близнецы.
Мне могут возразить, что подобные вундеркинды - редкие и выдающиеся
исключения, и в ответ на это я открываю последнюю часть своей книги историей
Ребекки
- ничем не примечательной, 'простой' девушки, которую я наблюдал
двенадцать лет назад. Я вспоминаю о ней с теплым чувством.
228
[21]. Ребекка
КОГДА Ребекку направили в нашу клинику, ей уже исполнилось
девятнадцать, но в некоторых отношениях она, по словам ее бабушки, была
совсем ребенком. Она не могла отпереть ключом дверь, путала направления и
терялась в двух шагах от дома. То и дело она надевала что-нибудь
шиворот-навыворот или задом наперед, но, даже заметив ошибку, не могла
переодеться. Неудачные попытки натянуть левую перчатку на правую руку или
втиснуть левую ногу в правую туфлю иногда отнимали у нее по нескольку часов.
Бабушка считала, что Ребекка начисто лишена ощущения пространства. Она
выглядела неуклюжей, некоординированной: в истории болезни один из врачей
окрестил ее 'косолапицей', другой сделал запись о 'двигательной дебильности'
(интересно, что, когда она танцевала, вся ее неуклюжесть пропадала без
следа).
Внешность Ребекки носила характерные отпечатки того же врожденного
расстройства, которое было причи-
229
ной дефектов ее умственного развития: 'волчья пасть' добавляла к ее
речи уродливый присвист; короткие толстые пальцы оканчивались плоскими,
деформированными ногтями; прогрессирующая близорукость с дегенеративными
изменениями сетчатки требовала очень сильных очков. Чувствуя себя всеобщим
посмешищем, Ребекка выросла болезненно робкой и замкнутой.
И в то же время эта девушка была способна на сильные, даже страстные
привязанности. Она души не чаяла в бабушке, у которой росла с трех лет после
смерти родителей; ее тянуло к природе, и она проводила много счастливых
часов в городском парке или ботаническом саду. Еще Ребекка очень любила
книги, хотя, несмотря на упорные попытки, так и не овладела грамотой и
вынуждена была просить окружающих почитать ей вслух. Ее бабушка, сама
любительница литературы и обладательница прекрасного, завораживающего внучку
голоса, говаривала: 'Хлебом ее не корми - дай послушать, как читают'.
Ребекка чувствовала глубокую тягу не только к прозе, но и к поэзии,
находя в ней духовную пищу и доступ к реальности. Природа была прекрасна, но
нема, а девушка нуждалась в слове - ей хотелось, чтобы мир говорил.
Словесные образы были ее стихией, и она не испытывала ни малейших
затруднений с символикой и метафорами самых сложных поэтических произведений
(это поразительно контрастировало с ее полной неспособностью к логике и
усвоению инструкций). Язык чувства, конкретности, образа и символа составлял
близкий и на удивление доступный ей мир. Лишенная абстрактного и
отвлеченного мышления, она любила и знала стихи и сама была хоть и
неуклюжим, но трогательным и естественным поэтом. Ей легко давались метафоры
и каламбуры, она способна была к довольно точным сравнениям, но все это
вырывалось у нее непредсказуемо, в виде внезапных и почти невольных
поэтических вспышек.
Бабушка ее была верующей, и вместе они с тихой радостью выполняли
иудейские обряды. Ребекка любила смотреть, как зажигают субботние свечи,
любила благословения
230
и молитвы и охотно ходила в синагогу, где к ней относились нежно и
бережно, как к младенцу Божьему, невинной душе, блаженной. Она целиком
погружалась в пение, молитвы и обряды еврейской службы. Все это было ей
вполне доступно, несмотря на серьезные проблемы с внутренней организацией
времени и пространства и выраженные нарушения всех аспектов отвлеченного
мышления: она не могла сосчитать сдачу и проделать простейшие вычисления, не
умела ни читать, ни писать, и средний коэффициент ее умственного развития
был ниже 60 (стоит отметить, что с языковой частью тестов она справлялась
гораздо лучше, чем с решением задач).
Итак, Ребекка, которую часто с первого взгляда определяли как 'тупицу'
и 'юродивую', владела неожиданным, удивительно трогательным поэтическим
даром. Нужно признать, что с виду она и в самом деле казалась редкостным
скопищем увечий и дефектов, и, приглядевшись, в ней можно было различить
обычные для таких больных разочарование и тревогу. Она сама признавала, что
была умственно неполноценной, сильно отставая от окружающих с их природными
навыками и способностями. Но стоило познакомиться с ней поближе, как всякое
впечатление ущербности исчезало. В душе у Ребекки царило ощущение глубокого
спокойствия, цельности и полноты бытия, чувство собственного достоинства и
равенства со всеми окружающими. Другими словами, если на интеллектуальном
уровне она ощущала себя инвалидом, то на духовном - нормальным, полноценным
человеком.
При первой встрече мне сразу бросились в глаза ее физические недостатки
- общая неуклюжесть, мешковатость, топорность. Она показалась мне злой
проделкой природы, жертвой болезни, все формы и симптомы которой я знал
наизусть: множество апраксий и агнозий, набор расстройств чувствительности и
движения, ограниченность абстрактного мышления и понятийного аппарата,
сравнимая (по шкале Пиаже) с уровнем восьмилетнего ребенка. 'Вот бедняга, -
думал я, - даже дар речи до-
231
стался ей как случайный подарок'. Вне языка - разрозненный набор высших
корковых функций, схемы Пиаже - в самом плачевном состоянии.
Наша следующая встреча - вне тесных стен кабинета, вне ситуации осмотра
и обследования - оказалась совсем другой. Стоял замечательный апрельский
день, и, улучив минуту перед началом работы, я прогуливался по садику рядом
с клиникой. Ребекка сидела на скамейке и с явным наслаждением вглядывалась в
апрельскую листву. В ее позе не было и следа неуклюжести, так поразившей
меня накануне. Ее легкое платье и едва заметная улыбка на спокойном лице
вдруг напомнили мне чеховских героинь - Ирину, Аню, Соню, Нину. Простая
девушка на фоне сада искренне радовалась весне. В этот момент я видел ее как
человек, а не как невролог.
Услышав мои шаги, она обернулась, улыбнулась мне и сделала широкий жест
рукой, как будто говоря: 'Смотрите, как прекрасен мир!' Затем последовала
серия джексоновских восклицаний, нечто вроде странного поэтического
извержения: 'Весна... рождение... расцвет... движение... пробуждение к
жизни... времена года... всему свое время...' Мне вспомнились строки из
Библии: 'Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и
время умирать; время насаждать и время...' В своей бессвязной поэтической
манере эта девушка, как библейский мудрец, описывала смену времен года,
общее движение времени! 'Да это же недоразвитый Экклезиаст!' - мелькнуло у
меня в голове, и в этой догадке два образа Ребекки - слабоумной пациентки и
поэта-символиста - слились в один.
Она, конечно, провалила все тесты. Цель психологического и
неврологического тестирования - не просто обнаружить изъяны, но разложить
человека на составляющие функций и дефицитов, и, как и следовало ожидать,
такой подход не оставил от Ребекки камня на камне. Но вот сейчас, в этот
весенний день, каким-то чудом из разрозненных частей у меня на глазах
собралось гармоничное и уравновешенное существо.
232
Как могла она так безнадежно распадаться на части в одних
обстоятельствах и сохранять цельность в других? Я отчетливо наблюдал два
диаметрально противоположных режима мышления, два способа внутренней
организации бытия. Один из них был связан с абстракциями и заключался в
распознавании образов и решении задач; именно на него были нацелены все
тесты, выявившие столь катастрофическую картину неполноценности. Но дело в
том, что в этих тестах и не было места ничему, кроме дефектов Ребекки! Они
не предполагали присутствия в ней позитивных сил, способности воспринимать
реальность, мир природы и воображения как согласованное, постижимое,
поэтическое целое. Тесты не позволяли даже заподозрить наличие у нее
внутренней жизни, обладающей осмысленной структурой и чуждой простому
решению задач.
В чем же заключалась основа ее цельности и уравновешенности? Ответ на
этот вопрос лежал в стороне от схем и абстракций. Я подумал о ее увлечении
историями, повествовательными образами и построениями, и у меня возникло
предположение, что Ребекка - одновременно очаровательная девушка и умственно
неполноценная пациентка, недоразумение природы, - не имея доступа к схемам и
абстракциям (в ее случае из-за врожденных дефектов этот режим мышления
просто не работал), пользовалась для создания осмысленного мира не
формальным, а художественным (повествовательным или драматическим) методом.
Раздумывая над этой возможностью, я вспомнил, как Ребекка танцевала и как
танец упорядочивал ее случайные, неуклюжие движения.
Она сидела передо мной на скамейке и созерцала не просто весенний
пейзаж, а священное таинство природы, и я осознал вдруг всю нелепость наших
тестов и методик, всю убогость наших медицинских заключений. Они
обнаруживают только недостатки, а не сильные стороны, и полагаются на задачи
и схемы там, где нужен язык музыки, беседы, игры - свободной и естественной
жизни.
Догадавшись, что Ребекка остается полноценным и гармоничным существом в
условиях, позволяющих ей организовать себя художественно, я смог выйти за
рамки
233
формального, механистического подхода и разглядеть скрытый в ней
человеческий потенциал. Мне довелось узнать эту девушку в двух ипостасях: в
одной она была неизлечимым инвалидом, в другой - вся светилась надеждой и
будущим. По счастливой случайности, именно она одной из первых встретилась
мне в клинике, и то, что я разглядел в ней, определило мое отношение ко всем
остальным подобным пациентам.
Наши встречи продолжались, и каждый раз Ребекка казалась мне все
глубже. Это могло быть связано с тем, что она раскрывалась все полнее, но,
возможно, я и сам начал относиться к ней по-другому, с большим вниманием и
уважением. Душа ее не была безмятежна (глубокие натуры редко пребывают в
покое), но почти всю оставшуюся часть года она провела вполне счастливо.
Затем, в ноябре, умерла бабушка, и свет и радость апреля сменились
тьмой и скорбью. Ребекка была потрясена, но держалась с замечательным
достоинством. Эта стойкость, это новое духовное измерение добавили еще один
план к светлой, лирической стороне ее души, так поразившей меня прежде.
Я зашел к ней сразу же, как услышал печальную новость, и она, застывшая
от горя, приняла меня в своей маленькой комнатке опустевшего теперь дома. Ее
речь снова напомнила мне джексоновское 'извержение', но на этот раз оно
состояло из коротких, полных горечи и страдания восклицаний:
- Зачем она ушла?! - выкрикнула Ребекка и добавила: - Я плачу не о ней,
а о себе. - И потом, после паузы: - С бабулей все в порядке. Она в своем
Долгом Доме.
Долгий Дом! Был ли это ее собственный образ или подсознательный отклик
на слова Экклезиаста