для человеческого, не говоря уже о творческом.
Кто же такой Хосе, спрашивал я себя? Что он за существо? Что чувствует,
как пришел он к своему теперешнему состоянию? И можно ли хоть как-то ему
помочь?
Получив толстую папку с полной историей болезни, я был поражен огромным
количеством данных, собранных с того момента, как в возрасте восьми лет с
Хосе случился первый приступ его странной болезни. Произошло это так:
внезапно у него начался сильный жар, который
278
сопровождался непрерывными судорогами (припадки продолжаются и по сей
день); вскоре появились и быстро усилились симптомы нарушения мозговой
деятельности и аутизма (врачи с самого начала не могли установить точную
природу заболевания). Анализы спинномозговой жидкости на этой стадии
заболевания были очень плохими, и врачи сошлись во мнении, что Хосе перенес
нечто вроде энцефалита. У него наблюдались судорожные припадки самых
разнообразных типов: малые и большие эпилептические, акинетические и
психомоторные, причем эти последние - чрезвычайно сложной разновидности.
Психомоторные судороги могут сопровождаться внезапными вспышками эмоций
и буйства, а также необычным поведением между припадками (так называемый
психомоторный тип личности). Такие судороги вызываются нарушениями функции
височных долей головного мозга, и многочисленные энцефалограммы подтвердили
наличие у Хосе двустороннего расстройства именно этих отделов мозга.
В мозгу человека височные доли отвечают, среди прочего, за обработку
звуковой информации; они играют особенно важную роль в механизмах
образования и восприятия речи. Доктор Рапен не просто диагностировала у Хосе
аутизм, но заподозрила также, что нарушения функции височных долей приводят
у него к слухоречевой агнозии - неспособности распознавать звуки речи и
связанной с этим неспособности говорить и понимать окружающих. Этим
предположением она пыталась объяснить загадочное явление речевой регрессии
Хосе. По словам родителей, до болезни ребенок нормально говорил, но при
наступлении острого периода 'онемел' и полностью прекратил всякий контакт с
людьми. Все многочисленные интерпретации этого факта - как психиатрические,
так и неврологические - оставались только гипотезами.
Несмотря на все эти нарушения, по меньшей мере одна из способностей
Хосе не пострадала и даже (возможно, в силу компенсаторного механизма)
усилилась: у ребенка был замечательный талант к рисованию. Талант этот про-
279
явился с самого раннего детства и, похоже, был наследственным: его отец
всегда любил рисовать, а брат, намного старше Хосе, стал успешным
художником.
Как я уже упоминал, острый период болезни сопровождался тяжелыми
судорогами, которые никак не удавалось остановить. В день случалось по
двадцать - тридцать тяжелых припадков, а также бесчисленные 'мелкие'
эпизоды: падения, отключения сознания, 'сновидные' состояния. Затем
наступила потеря речи и общая интеллектуальная и эмоциональная регрессия.
Хосе оказался в странном и трагическом положении. Он перестал ходить в школу
(какое-то время к нему еще приглашали частного преподавателя) и в конце
концов оказался замкнут в кругу семьи - пожизненный инвалид, аутист,
возможно афатик, умственно отсталый ребенок. Считалось, что он неизлечим и
не поддается обучению. Случай его казался абсолютно безнадежным. Хосе был
намного младше всех своих братьев и сестер - поздний ребенок почти
пятидесятилетней женщины. К девяти годам он полностью выпал из реальности,
оказался вне общества и школы, вне той нормальной среды, которая окружает
обычных детей.
Пятнадцать лет Хосе почти не выходил из дома. В качестве объяснения
приводились обычно его 'упорные' судороги. Мать Хосе говорила, что не
решается выводить сына на улицу из-за боязни, что его бесконечные припадки
будут происходить на людях. Лечащие врачи перепробовали множество
препаратов, помогающих остановить судороги, но эпилепсия казалась
неизлечимой - так, во всяком случае, утверждалось в истории болезни.
У нас почти нет информации о том, что произошло за эти годы. Хосе исчез
из мира, ушел из-под медицинского и любого другого наблюдения. Он мог бы так
и кануть в небытие, содрогаясь в конвульсиях в своей одинокой подвальной
комнате, не случись с ним сильного психического 'взрыва', который окончился
первой в его жизни госпитализацией.
Добавим, что там, в подвале, внутренняя жизнь Хосе все же не угасла
окончательно. Он просил и жадно рассматривал журналы, предпочитая издания по
естественной
280
истории и географии. Кроме того, урывая время между припадками и
сыпавшимися на него попреками, он находил огрызки карандашей и рисовал. Эти
рисунки, похоже, были его единственной связью с внешним миром, в особенности
с миром живой природы. В детстве он часто ездил с отцом за город на этюды и
полюбил растения и животных, так что теперь их изображения оставались той
тонкой нитью, которая соединяла его с реальностью.
Такой была его жизнь, реконструированная мной на основании различных
источников, прежде всего истории болезни, которая оказалась весьма
примечательным набором документов - и тем, что в них содержалось, и тем, что
отсутствовало. Мне пришлось также полагаться на свидетельства очевидцев, в
частности, работника отдела социального обеспечения, который заинтересовался
случаем Хосе, приходил к нему домой, но ничем не смог помочь. Свою роль
сыграли и рассказы постаревших и больных родителей. Но все это так никогда
бы и не вышло на поверхность, не случись с Хосе этого первого внезапного и
страшного приступа буйства - настоящего взрыва, когда он неистовствовал и
крушил вещи и в конце концов попал в больницу.
Что могло вызвать эту ярость? Можно ли считать ее бешенством
эпилептического происхождения*? Просто 'психозом', в соответствии с
примитивной формулировкой врача приемного покоя? Или же мы имели дело с
отчаянным криком о помощи, с попыткой немой, доведенной до последней
крайности души хоть как-то сообщить окружающим о своих мучениях?
Ясно одно: госпитализация и применение новых мощных лекарств, унявших
на время судороги, впервые позволили Хосе свободно вздохнуть; копившееся в
нем с восьми лет физиологическое и психическое напряжение разрядилось.
* Подобное, правда крайне редко, можно наблюдать при тяжелых припадках,
вызываемых эпилептической активностью в височных долях. (Прим. автора)
281
Государственные больницы часто рассматривают как 'тотальные
учреждения'*, способствующие деградации пациента. Это, без сомнения,
справедливо, причем в колоссальных масштабах. Однако больница может стать и
настоящим убежищем, о чем Гофман почти не упоминает. Измученная,
потерявшаяся в мире душа иногда находит там приют и отдых - счастливое
сочетание свободы и порядка, которое ей так необходимо.
Органическая эпилепсия и разлад в доме привели к тому, что Хосе на
время оказался во власти хаоса. Он превратился в раба, в пленника своих
родителей и болезни, и больница стала для него благословенным и, возможно,
спасительным местом. Встречаясь с ним, я видел, что он и сам хорошо это
понимает.
Из замкнутой, душной атмосферы семьи Хосе внезапно перешел в другой
мир, где его ждали уход и внимание. Медицинские работники относились к нему
с профессиональной отстраненностью, не допуская оценочных и обвинительных
суждений и вместе с тем проявляя глубокое понимание его проблем и внутренних
состояний. Такое отношение приносило свои плоды, и через месяц к Хосе стала
возвращаться надежда. Он ожил, а самое главное, начал тянуться к людям -
впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм.
Но надежда и человеческий контакт давались ему непросто. Он переживал
их как запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцать
лет Хосе жил в тщательно охраняемом замкнутом пространстве - Бруно
Беттельгейм называл его 'пустой крепостью'**. И все же мир Хосе никогда не
был абсолютно пустым - он
* Термин Эрвина Гофмана (1922-1982) - американского социолога
канадского происхождения. В книге 'Убежища' (1961) Гофман ввел понятие
'тотального учреждения', подразумевающего замкнутое пространство жизни и
деятельности. В рамках этого понятия он проанализировал больницы,
психиатрические лечебницы, монастыри, тюрьмы и некоторые типы
школ-интернатов.
** Бруно Беттельгейм (1903-1990) - американский психолог, специалист по
детской психологии. Его книга об аутизме, опубликованная в 1967 году,
называется 'Пустая крепость: детский аутизм и рождение личности'.
282
был наполнен стремлением к живой природе. Эта часть личности Хосе не
отмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в больнице,
появилась новая возможность - человеческий контакт. Соблазн общения возник
слишком внезапно, напряжение оказалось слишком сильным, и именно в моменты
возможного сближения с людьми Хосе отбрасывало назад, в болезнь, к
безопасности привычного состояния. Он снова и снова уходил в себя,
возвращался к примитивным раскачивающимся движениям, которые в свое время
стали первыми симптомами развивавшегося аутизма.
Наша третья встреча произошла в клинике. На этот раз я пришел к нему
сам, без предупреждения, и обнаружил его в приемном отделении. Раскачиваясь,
закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной, полной больных комнате отдыха -
живая картина регрессии. Меня охватил ужас. После первых встреч, принимая
желаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и мне
потребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого ухудшения и регрессии (позже
оно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого 'пробуждения' не будет и
что впереди - опасный и рискованный путь. Что ждет его на этом пути? Ко всем
моим надеждам примешивался теперь страх, ибо я наконец осознал, до какой
степени Хосе сжился со своей тюрьмой.
Услышав мой голос, он тут же вскочил и радостно побежал за мной в
комнату для рисования. Зная, что Хосе недолюбливает цветные мелки (только
они и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку.
- Помнишь ту рыбу, в прошлый раз? - спросил я и, не зная, понимает ли
он мои слова, попытался очертить ее контур в воздухе. - Можешь опять
нарисовать?
Он решительно кивнул и взял ручку.
'С тех пор прошло три недели, - думал я. - Вспомнит или нет?'
Хосе на мгновение закрыл глаза, как бы вызывая в памяти образ, и
принялся за дело. На листе бумаги опять появилась форель, вся в радужных
пятнах, с острыми
283
плавниками и раздвоенным хвостом, но на этот раз в ней отчетливо
проступали человеческие черты. Появилась чудная ноздря (откуда у рыбы
ноздри?) и пухлые губы. Я хотел уже забрать ручку, но он дал понять, что еще
не закончил. Что еще он задумал? Оказалось, что он рисовал не отдельный
образ, а целую сцену. Раньше рыба существовала сама по себе, как
изолированное иконическое существо, - теперь же она стала частью окружающего
мира, частью большего события. Хосе быстро дорисовал еще одну маленькую
ныряющую рыбку - товарища, - и от рисунка тут же возникло ощущение
плескучей, живой игры. Закончив, он очертил горизонтальную поверхность воды
и вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя волну, Хосе
разволновался, и у него вырвался странный крик.
Я не мог отделаться от мысли, что рисунок символичен, хотя, возможно,
это было слишком легковесное объяснение. Неужели большая и маленькая рыбы
изображали меня и его? Важно было еще и то, что без всяких намеков и
подсказок с моей стороны Хосе пришло в голову добавить новый элемент -
взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякий
контакт отсутствовал. Теперь же, пусть символически и зрительно, элемент
общения проник в его мир. Можно ли было это проверить? И каков смысл
сердитой, мстительной волны?
284
Я решил, что лучше оставить зыбкую почву свободных ассоциаций. В
рисунке, безусловно, чувствовалась надежда и новые возможности, но они
сопровождались отчетливым ощущением опасности. Нужно было вернуться к
невинной надежности природы, оставив позади первородный грех человеческой
близости.
На столе перед нами лежала рождественская открытка - малиновка на
пеньке в окружении снега и темных ветвей. Я указал Хосе на птицу и дал
авторучку.
285
Он рисовал тонкими, точными линиями, а птичью грудку закрасил красным.
Лапки малиновки оканчивались вцепившимися в кору коготками (меня всегда
поражало стремление Хосе подчеркивать хваткость, цепкость рук и лап -
навязчивая потребность в надежном контакте). Но что это? Сухая зимняя ветка
рядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно расцвела.
Возможно, в изображении имелись и другие детали,
286
обладавшие символическим смыслом, но одно радостное превращение больше
всего бросалось в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной.
...Через некоторое время Хосе наконец начал говорить. Впрочем, для
описания вырывавшихся у него странных, запинающихся, невнятных звуков едва
ли годится слово 'говорить'. Звуки эти вначале путали и нас, и его самого,
так как все мы - и сам Хосе в первую очередь - считали, что он абсолютно и
неисправимо нем. Причину этого видели в отсутствии у него и способности, и
желания пользоваться речью. Чувствовалось, что в молчании Хосе помимо самого
факта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его молчание
было связано с органическими нарушениями, а в какой - с мотивировкой,
выяснить было невозможно.
Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять под
контроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе так
и не вернулись к норме. Они по-прежнему показывали присутствие фоновой
электрической активности, время от времени перебиваемой пиками, аритмией и
медленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился от
нанесенного ими ущерба. И все же по сравнению с его состоянием на момент
поступления в больницу произошло огромное улучшение.
Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал Хосе, но при
этом было очевидно, что ему придется до конца жизни бороться с нарушениями
способности понимать, распознавать речь и пользоваться ею. И тем не менее
изменилось главное: там, где раньше, отвергая все попытки сближения, он с
каким-то безнадежным извращенным наслаждением принимал свою немоту, теперь
явственно различалась борьба за понимание и овладение языком. В этой борьбе
все мы, во главе с логопедом, всячески старались ему помочь.
Раньше нарушение речевых способностей Хосе и его отказ говорить,
дополняя друг друга, усиливали злокачественность болезни; теперь же
восстановление речи и по-
287
пытки вступить в общение счастливо сочетались с благотворным процессом
выздоровления. Несмотря на это, даже самые оптимистично настроенные среди
нас понимали, что Хосе никогда не будет говорить свободно, что речь не
сможет стать для него способом подлинного самовыражения и навсегда останется
служанкой обыденных потребностей. Он тоже это чувствовал и, продолжая борьбу
за восстановление речевых навыков, все настойчивее, все яростнее пытался
выразить себя в рисовании.
Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели из
бурлящего приемного отделения в более спокойную палату для специальных
больных. Эта палата меньше походила на тюрьму и отличалась особой домашней
атмосферой; тут работало много высококвалифицированных специалистов, и
вообще, в отличие от большинства других отделений и больниц, все было
устроено так, что пациенты-аутисты могли почувствовать столь необходимое им
человеческое тепло и заботу. Беттельгейм назвал бы эту палату настоящим
'домом души'. Когда я в первый раз пришел туда навестить Хосе, он встретил
меня нетерпеливо-радостным взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня на
прогулку - такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнего
возраста - с начала болезни - Хосе ни разу не выразил желания выйти из дому,
и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужно
открыть. Он стремился на волю, на воздух.
Сбежав впереди меня по лестнице, Хосе вышел из больницы в залитый
солнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку,
он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду, и Хосе смотрел по сторонам - на
небо, на деревья, но большей частью вниз, на желто-лиловый ковер одуванчиков
и клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные формы и
цвета растений, и он тут же нашел редкий белый цветок клевера, а потом - еще
более редкий четырехлепестковый экземпляр. Обнаружив целых семь
разновидностей травы, он радостно приветствовал каждую. Но больше
288
всего его радовали огромные желтые одуванчики, полностью раскрытые
солнцу. Ясно было, что одуванчик - его растение, и выразить свои чувства он
решил с помощью рисунка. Стремление изобразить любимый цветок полностью
завладело Хосе. Он опустился на колени, положил дощечку для рисования на
землю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу.
Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор, как отец возил
его на этюды, - и вышел он великолепно: цветок был схвачен верно и живо.
Качеством исполнения и научной точностью он напомнил мне изысканно-ясные
рисунки в средневековых ботанических атласах и травниках - и это притом что
Хосе совершенно не знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться с ней, он
наверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы с
абстрактными понятиями - эта дорога к истине для него закрыта. Но взамен у
него есть нечто другое - талант и страсть к конкретному. Он стремится к
подробностям, вникает в них и способен воссоздавать их в рисунке. При таком
подходе конкретное становится еще одним, присущим самой природе путем к
реальности и истине. Абстрактные концепции ничего не значат для аутиста,
тогда как конкретное и индивидуальное составляют для него весь мир. Неважно,
связано это со способностями или с психической установкой, но именно так
обстоят дела. Понятие общего чуждо аутистам, и их картина мира состоит из
набора частностей. В результате они существуют не в универсуме, а в
'мультиверсуме' (выражение Вильяма Джеймса) - во вселенной, составленной из
бесчисленных, точных, бесконечно живых особенностей.
289
Мышление аутиста при этом максимально далеко от процессов обобщения и
категоризации, от научного подхода - но все же ориентировано в сторону
реальности, нацелено на нее, пусть и совершенно другим способом. Именно
такое сознание описано в рассказе Борхеса 'Фунес, чудо памяти' (а также в
книге Лурии 'Ум мнемониста'):
Не будем забывать, что сам он был почти совершенно не способен к общим
платановым идеям... В загроможденном предметами мире Фунеса были только
детали, в их почти абсолютной непосредственной данности... Никто... не
испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что
обрушивался денно и нощно на бедного Иренео.
Хосе похож на Иренео Фунеса, но абсолютная конкретность мира моего
пациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могут
стать источником радости и надежды, особенно если они сияют символическим,
значительным светом.
Мне кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким даром
конкретной формы, что это делает его настоящим художником-натуралистом. Он
воспринимает мир как многообразие форм - непосредственных и вызывающих
живейший отклик - и стремится их воспроизвести. Он способен с удивительной
точностью нарисовать цветок или рыбу - и при этом может наделить их
оттенками собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А ведь
считается, что аутистам недоступно воображение, игра и искусство!
Такие существа, как Хосе, вообще говоря, невозможны. Дети-аутисты с
выдающимися художественными способностями, согласно всем имеющимся данным, -
чистая бессмыслица. Но так ли уж редко они встречаются - или мы просто их не
замечаем? Найджел Деннис в блестящей статье о Наде в 'Нью-йоркском книжном
обозрении' за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детей
оказывается вне нашего поля зрения, сколько уничтожается талантливых
произведений, сколько странных
290
дарований, подобных Хосе, мы бездумно списываем со счетов как случайные
и бесполезные причуды природы. Судя по всему, аутисты, наделенные
воображением и художественными способностями, не так уж редки. За многие
годы моей врачебной деятельности, не занимаясь специальными поисками, я
столкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов.
Аутисты в силу самой природы своего заболевания с трудом поддаются
внешним влияниям. Они обречены на изоляцию и, следовательно, на
оригинальность. Их способ видения мира, если удается его разглядеть, обычно
оказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу к
мысли, что они представляют собой некую отдельную расу - странный и
оригинальный подвид человечества, каждый представитель которого полностью
замкнут на себя.
В прошлом аутизм считали детской шизофренией, однако с точки зрения
реальных симптомов это противоположные состояния. Шизофреник постоянно
жалуется на воздействия, приходящие извне: он пассивен, им играют внешние
силы, он не может оставаться самим собой. Аутист же, научись он жаловаться,
поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции.
Джон Донн писал: 'Нет человека, который был бы как остров, сам по
себе'*, но в отношении аутиста это как раз неверно. Каждый аутист - это
остров, отрезанный от материка. При классической форме болезни, достигающей
тотальной стадии к третьему году жизни, изоляция наступает так рано, что
воспоминаний о 'большой земле' почти не остается. Вторичный же аутизм
развивается
* Джон Донн (1572-1631 ) - английский поэт. Приводимая О. Саксом
знаменитая цитата взята из произведения Донна 'Молитвы на случай'; полная
фраза звучит так: 'Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе:
каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море
береговой Утес, меньше станет Европа, и то же случится, если смоет край Мыса
или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет
меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по
ком звонит Колокол: он звонит по Тебе'.
291
обычно позднее, в результате поражений мозга. В этом случае часть
памяти сохраняется, что нередко вызывает ностальгию по утраченной связи с
миром. Здесь, возможно, кроется объяснение того, почему с Хосе оказалось
легче наладить контакт, чем с большинством аутистов, почему - пусть только в
рисунках - он способен вступать во взаимодействие с другими людьми.
Мертв ли остров, отрезанный от материка? Совсем не обязательно. Даже
если все 'горизонтальные' связи человека с обществом и культурой нарушены,
остаются и даже усиливаются 'вертикальные' связи - прямое соприкосновение с
природой и реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот
'вертикальный' контакт в случае Хосе приводит к поразительным результатам.
Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине,
в них есть какая-то кристальная ясность без малейшего намека на
двусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих.
Все это приводит нас к следующему вопросу: найдется ли в мире хоть
какое-то место для человека-острова - для существа, которое невозможно
приручить и слить с материком? Способна ли большая земля освободить место и
принять в свое лоно абсолютно уникальное явление? Здесь есть много общего с
реакцией культуры и общества на гения. (Я, конечно, далек от идеи, что все
аутисты - гении, и просто указываю на сходную уникальность их положения
среди других людей).
Возвращаясь к Хосе - какое будущее ему уготовано? Можно ли вообразить
мир, который, не уничтожая и не подавляя, воспринял бы его особую природу и
нашел применение его талантам?
Может статься, острый глаз и любовь к растениям позволят ему заняться
оформлением научных изданий, начать иллюстрировать работы ботаников,
травники, зоологические или анатомические тексты (взглянем, к примеру, на
рисунок, который он сделал, когда я показал ему учебник с изображением
многослойной ткани под названием 'реснитчатый эпителий')? А может, он сумел
бы сопровождать
292
Реснитчатый эпителий трахеи котенка (увеличенный в 255 раз)
научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково хорошо
пишет красками и изготовляет макеты)? Способность к абсолютной концентрации
делает его идеальным ассистентом.
Совершим еще один, пусть странный, но не такой уж абсурдный прыжок
воображения: не мог бы Хосе, со всеми причудами его характера и мышления,
иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно,
он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами затейливых
форм, - но ведь есть еще искусство каллиграфии, возможность создавать
изысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикой
и мореным деревом, он уже изготовил для церквей несколько прекрасных
запрестольных образов; он вырезал также ряд удивительных надписей на
надгробных плитах. А еще он печатает на ручном станке разнообразные
материалы для больницы, и его шрифты и орнаменты достойны лучших
иллюстраторов 'Великой хартии вольностей'. Итак, подобные занятия вполне
доступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог бы
приносить пользу и радость окружающим и занять свое место в жизни. Но, увы,
для этого должны найтись внимательные и чуткие люди с достаточными ре-
293
сурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясь
вокруг, я подозреваю, что встреча Хосе с такими людьми крайне маловероятна.
Скорее всего, звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми забытый,
подобно множеству других аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухой
палате государственной больницы.
Постскриптум
После публикации этой истории я вновь получил множество писем и статей.
Самой интересной оказалась корреспонденция от Клары Парк, посвященная
аутизму*. Несмотря на то, что Надя из одноименной книги - возможно,
единственный в своем роде ребенок (что-то вроде Пикассо), художественные
таланты в целом достаточно широко распространены среди аутистов (это
подозревает и Найджел Деннис). Выявить их нелегко. Тест 'Нарисуй человечка',
разработанный Флоренс Гуденаф, как и все другие стандартные тесты, тут почти
бесполезен. Должна произойти спонтанная вспышка художественного творчества -
как это случилось с Хосе, Надей и Эллой, дочерью Клары Парк.
В серьезном и хорошо иллюстрированном обзоре книги 'Надя', появившемся
в 1978 году, Клара Парк, анализируя мировую литературу по этой теме, а также
опыт работы с собственным ребенком, перечисляет главные особенности рисунков
детей-аутистов. В ее список входят и 'негативные' черты, такие как
вторичность и стереотипность, и 'позитивные' - способность к воспроизведению
по памяти, а также способность к изображению восприятий (а не
представлений), приводящая к особой непосредственности и одухотворенности.
* В 70-х годах Клара Парк опубликовала книгу 'Осада', в которой описала
первые восемь лет своей жизни с больной аутизмом дочерью (см. библиографию).
В 2002 году появилась вторая книга Клары Парк (с предисловием Оливера Сакса)
- 'Выходя из Нирваны', где рассказывается о дальнейшей судьбе девочки.
294
Клара Парк отмечает также относительное безразличие таких детей к
оценкам и реакциям окружающих, что может приводить к непреодолимым
трудностям в обучении. Опыт, однако, показывает, что с этим можно
справиться. Дети-аутисты до определенной степени реагируют на внимание и
усилия педагогов, и особым образом построенный процесс обучения может
привести к успеху.
Клара Парк не только описывает жизнь с дочерью (ставшей к настоящему
времени художницей), но и приводит удивительные и почти неизвестные
результаты японских ученых Моришимы и Моцуги, которые добились значительных
успехов, помогая талантливым, но почти не поддающимся обучению
детям-аутистам профессионально работать в области изобразительных искусств.
Моришима использует особые техники обучения ('структурную тренировку
навыков'), основанные на классической японской традиции отношений мастера и
подмастерья; он также поощряет использование рисунка в качестве средства
общения. Но такая формальная подготовка, несмотря на всю ее важность,
недостаточна. Требуется более тесный, эмоциональный контакт. Последнюю часть
своей книги я хотел бы закончить словами, завершающими обзор Клары Парк:
Секрет успеха, скорее всего, не в этом. Он - в самоотверженности
Моцуги, поселившего одаренного ребенка-аутиста у себя дома. Моцуги пишет:
'Талант Янамуры удалось развить благодаря приобщению к его душе. Учитель
должен любить бесхитростную красоту 'простого' существа, уметь погружаться в
чистый мир наивного сознания'.
295
Библиография
Основная литература
Хьюлингс Джексон, Курт Голдштейн, Генри Хед, А. Р. Лурия - выдающиеся
ученые, отцы неврологии. Их размышления и открытия посвящены проблемам, не
так уж сильно отличающимся от тех, с которыми приходится сталкиваться
сегодня нам. Работа любого невролога неотделима от их идей, и представители
этой четверки снова и снова появляются на страницах моей книги.
Существует тенденция сводить сложные характеры ученых к стереотипам,
игнорировать масштаб и плодотворные противоречия их мысли. Я часто упоминаю
о классической джексоновской неврологии, но Хьюлингс Джексон, писавший о
'сновидных состояниях' и 'реминисценциях', не похож на Джексона, видевшего
мышление в терминах исчисления пропозиций. Первый - поэт, второй - логик, но
оба - один и тот же человек. Генри Хед, любитель диаграмм и схем, разительно
отличается от Хеда, описавшего 'тональное чувство', а Голдштейна, так
абстрактно излагающего теорию 'Абстрактного', восхищают подробности
индивидуальных случаев.
У А. Р. Лурии эта двойственность является сознательной. Он считает
необходимым писать книги двух видов: с одной стороны, формальные,
структурные исследования ('Высшие корковые функции человека'), с другой -
художественные биографии ('Ум мнемониста'). Первую группу работ он называет
классической, вторую - романтической.
Джексон, Голдштейн, Хед и Лурия составляют интеллектуальное ядро
неврологии. Они задают главное измерение моей собственной мысли, и в
частности этой книги. Как следствие, я чаще всего обращаюсь к их трудам. В
идеале я хотел бы работать со всем корпусом их текстов, поскольку лишь
взятое в целом творчество ученого передает его характерные особенности,
однако в целях практических я ссылаюсь лишь на ключевые, наиболее доступные
издания.
Хьюлингс Джексон
Прекрасные описания отдельных болезней существовали и до Хьюлингса
Джексона (см., к примеру, работу Джеймса Паркинсона 'Эссе о дрожательном
параличе', написанную в 1817 году), но в них не было обобщений и
систематизации нервных функций. Хьюлингс Джексон - основатель неврологии как
науки. Его основные работы собраны в следующем издании: Taylor, J., Selected
Writings of John Hughlings Jackson, London: 1931; repr. New York: 1958.
Работы Джексона читать непросто, несмотря на то, что местами он достигает
поразительной ясности и образности письма. Еще один том избранного, с
записями бесед с Джексоном и его воспоминаниями, был почти полностью
отредактирован Джеймсом П. Мартином, но его недавняя смерть отложила
публикацию. Я надеюсь, что этот том выйдет в свет к 150-летию со дня
рождения Джексона.
296
Генри Хед
Хед, как и Уэйр Митчелл (см. библиографию к главе б), пишет гораздо
лучше Хьюлингса Джексона. Обширные тома Хеда всегда читаются легко и
приятно. Studies in Neurology, 2 vols. Oxford: 1920. Apahsia and Kindred
Disorders of Speech, 2 vols. Cambridge: 1926.
Курт Голдштейн
Из неспециальных книг Голдштейна проще всего найти
Der Aufbau des Organismus (The Hague: 1934);
в английском переводе - A Holistic Approach to Biology Derived from
Pathological Data in Man (New York: 1939).
См. также Goldstein, К. and Sheerer, M. 'Abstract & concrete
behaviour'. Psychol. Monogr. 53 (1941). Замечательные истории из клинической
практики Голдштейна разбросаны по разным книгам и журналам; давно спедовало
бы выпустить их одним сборником.
А. Р. Лурия
Книги А. Р. Лурии - настоящее сокровище неврологической науки, как с
теоретической, так и с описательно-клинической точки зрения.
Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста). М., 1968.
Потерянный и возвращенный мир: история одного ранения. М., 1971.
Речь и развитие психических процессов у ребенка. М., 1956. -
Исследование психических расстройств, речи, игры и близнецов.
Мозг человека и психические процессы. М., 1963. - Истории болезни
пациентов с синдромом лобной доли.
Нейропсихология памяти. М., 1974. Т.1 ; М., 1976. Т. 2.
Высшие корковые функции человека. М., 1969. - Главное произведение
Лурии - важнейший синтез неврологической практики и мысли в двадцатом веке.
Основы нейропсихологии. М., 1973. - Сжатое и доступное изложение
предыдущей работы - на сегодня лучшее введение в нейропсихологию.
Список литературы по главам
[1] Macrae, D. and Trolle, E. 'The defect of function in visual
agnosia'. Brain (1956) 77:94-110.
Kertesz, A. 'Visual agnosia: the dual deficit of perception and
recognition'. Cortex (1979) 15:403-419.
Marr, D. См. ниже, глава 15.
Damasio, A. R. 'Disorders of Visual Processing' in M. M. Mesulam
(1985), pp. 259-288. (См. также ниже, глава 8).
[2] Полная библиография по Корсакову имеется в книге А. Р. Лурии
'Нейропсихология памяти'. Лурия приводит множество поразительных примеров
амнезии, сходной со случаем 'заблудившегося морехода'. И здесь, и в
предыдущей истории я ссылаюсь на Антона, Петцля и Фрейда.
297
Anton, G. 'Über die Selbstwarnehmung der Herderkrankungen des Gehirns
durch den Kranken'. Arch. Psychiat. (1899) 32.
Freud, S. Zur Auffassung der Aphasia. Leipzig: 1891.
Pötzl, O. Die Aphasielehre vom Standpunkt der klinischen Psychiatrie:
Die Optische-agnostischen Strörungen. Leipzig, 1925. Описываемый Петцлем
синдром является не только зрительным, но может включать полную потерю
восприятия отдельных частей или одной стороны тела. В этом качестве он
связан с темами глав 3, 4, и 8. Я также ссылаюсь на эту работу в своей книге
'Нога, чтобы стоять' (1984).
[3] Sherrington, С. S. The integrative Action of the Nervoius System.
Cambridge, 1906. Особенно интересны стр. 335-343.
Sherrington, С. S. Man on His Nature. Cambridge, 1940. Глава 11 этой
книги и особенно стр. 328-329 прямым образом относятся к состоянию этой
пациентки.
Purdon Martin, J. Basal Ganglia and Posture. London, 1967. На эту
важную книгу я чаще ссылаюсь в главе 7.
Weir Mitchell, S. См. ниже, глава 6.
Steman, А. В. et. al. 'The acute sensory neuropathy syndrome'. Annals
of Neurology (1979) 7:354-358.
[4] Pötzl, О. Die Aphasielehre vom Standpunkt der klinischen
Psychiatrie: Die Optische-agnostischen Strörungen. Leipzig: 1925.
[5] A. H. Леонтьев, А. В. Запорожец. Восстановление движения. М., 1945.
[6] Steman, А. В. et. al. 'The acute sensory neuropathy syndrome'.
Annals of Neurology (1979) 7:354-358.
Weir Mitchell, S. Injuries of Nerves. 1872; Dover repr. 1965. Эта
замечательная книга содержит классические описания фантомных конечностей,
рефлекторного паралича и т. д., сделанные Уэйром Митчеллом во время
гражданской войны в Америке. Все его описания читаются легко и живо, потому
что он был писателем в той же мере, что и неврологом. Некоторые из его
наиболее занимательных историй, в том числе 'Случай Джорджа Дедлоу', были
опубликованы не в научных журналах, а в 'Atlantic Monthly'" в 1860-70-х
годах и пользовались в то время огромным успехом.
[7] Purdon Martin, J. Basal Ganglia and Posture. London: 1967. Особое
внимание следует обратить на главу 3, стр. 36-51.
[8] Battersby, W. S. et al. 'Unilateral 'spatial agnosia' (inattention)
in patients with cerebral lesions'. Brain (1956) 79:68-93.
Mesulam, M. M. Principles of Behavioral Neurology (Philadelphia: 1985),
pp. 259-288.
* 'Atlantic Monthly' - известный американский литературно-критический
журнал, выходящий с 1857 года.
298
[9] Лучший разбор соображений Фреге о 'тоне' содержится в книге Dumme',
M., Frege: Philosophy of Language (London, 1973). См. стр. 83-89.
Свои идеи по поводу речи и языка, и в частности 'чувства тона', Хед
подробнее всего обсуждает в цитированной выше книге об афазии. Работы
Хьюлингса Джексона по этой теме разбросаны по многочисленным изданиям, но
многое собрано посмертно в статье 'Hughlings Jackson on aphasia and kindred
affections of speech, together with a complete bibliography of his
publications of speech and a reprint of some of the most important papers'.
Brain (1915) 38:1-190.
В отношении сложной и еще не вполне разработанной темы слуховых агнозий
см. Hecaen, H. and Albert, M. L, Human Neuropsychology (New York: 1978), pp.
265-276.
[10] В 1885 году Жиль де ля Туретт напечатал статью в двух частях, в
которой с поразительной наглядностью (он был не только неврологом, но и
драматургом) описал синдром, который сейчас носит его имя. 'Etude sur une
affection nerveuse caractérisée par l'incoordination motrice accompagnée
d'echolalie et de corpolalie'. Arch. Neurol. 9:1942,158-200.
Замечательная книга о тиках Мейге и Фейнделя - Meige, H., Fein-del, Е.
Les tics et leur traitement. Paris: 1902 - открывается уникальными
автобиографическими воспоминаниями пациента под названием 'Les confidences
d'un tiqueur'.
[11] Как и в случае с синдромом Туретта, необходимо обратиться к старой
литературе, чтобы найти полные клинические описания. Крепелин, современник
Фрейда - автор многочисленных заметок о нейросифилисе. Всех, кто
заинтересуется этим вопросом, я отсылаю к его лекциям: Kraepelin, E.
Lectures on Clinical Psychiatry (Eng. Tr. London: 1904). См. в особенности
главы 10 и 12 - о мегаломании и бреде, а также об общем параличе.
[12] См. Лурия А. Р. Нейропсихология памяти. М., 1974. Т. 1 ; М., 1976.
Т. 2.
[13] См. Лурия А. Р., Мозг человека и психические процессы. М., 1963.
[14] См. выше, глава 10.
[15] Critchley, M. and Henson, R. A. eds. Music and the Brain: Studies
in the Neurology of Music. London, 1977. Особое внимание следует обратить на
главы 19 и 20. Penfield, W. and Perot, P. 'The brain's record of visual and
auditory experience: a final summary and discussion'. Brain (1963)
86:595-696. Эта великолепная стостраничная статья, кульминация почти
тридцати лет глубоких наблюдений, экспериментов и анализа, кажется мне одной
из самых значительных и оригинальных работ за всю историю неврологии. Она
произвела на меня ошеломляющее впечатление, когда появилась в 1963 году, и я
постоянно размышлял о ней, работая в 1967-м над своей книгой 'Ми