вило -- кореннастый малый в огромной шапке. Его биток, как маленький снаряд, вырывает с кона сразу штук по пять бабок. Мишка играет спокойно, уверенно. Прежде чем бить по кону, он снинмает с правой руки рукавицу, сморкается по-мужичьи на донрогу, прищуривает левый глаз... прицеливается... Все, затаив дыхание, горестно следят за ним. Мишка делает шаг... втонрой... -- р-р-раз! -- срезал. У Мишки есть бабушка, а бабушка, говорят, того... поколдовывает. У ребятишек подозрение, что Мишкин биток заколдован. Ванька Колокольников проигрался к обеду в пух и прах. Под конец, когда у него осталась одна бабка, он хотел словнчить: заспорил с Гришкой Коноваловым, что сейчас его, Ванькина, очередь бить. Гришка стал доказывать свое. -- А по сопатке хошь? -- спросил Ванька. -- Да ты же за Петькой бьешь-то?! -- Нет, ты по сопатке хошь? -- Когда Ваньке нечего говонрить, он всегда так спрашивает. Их разняли. Последнюю бабку Ванька выставил с болью, стиснув зубы. И проиграл. Потом стоял в сторонке злой и мрачный. -- Мишка, хочешь "Барыню" оторву? -- предложил он Мишке. -- За сколько? -- спросил Мишка. -- За пять штук. -- Даю три. -- Четыре. -- Три. -- Ладно, пупырь, давай три. Скупердяй ты, Мишка!.. Я таких сроду не видывал. Как тебя еще земля держит? -- Ничего, держит, -- спокойно сказал Мишка. -- Не хончешь -- не надо. Сам же напрашиваешься. Образовали круг. Ванька подбоченился и пошел. В труднные моменты жизни, когда нужно растрогать человеческие сердца или отвести от себя карающую руку, Ванька пляшет "Барыню". И как пляшет! Взрослые говорят про него, что он, чертенок, "от хвоста грудинку отрывает". Ванька пошел трясогузкой, смешно подкидывая зад. Понмахивал над головой воображаемым платочком и бабьим гонлоском вскрикивал: "Ух! Ух! Ух ты!" Под конец Ванька станновился на руки и шел, сколько мог, на руках. Все смеялись. Прошелся Ванька по кругу раз пять, остановился. -- Давай! Мишка бросил на снег две бабки. Ванька опешил. -- Мы же за три договаривались! -- Хватит. Ванька передвинул шапку козырьком на затылок и меднленно пошел на Мишку. Тот изготовился. Ванька неожиданнно дал ему головой в живот. Мишка упал. Заварилась веселая потасовка. Половина была на Ванькиной стороне, другие -- за Мишку. Образовали кучу малу. Но тут кто-то крикнул: -- Училка! Всю кучу ребятишек как ветром сдуло. Похватали сумнки -- и кто куда! Ванька успел схватить с кона несколько банбок, перемахнул через прясло и вышел на свою улицу. Он был разгорячен дракой. Около дома ему попалась на глаза снежная баба. Ванька дал ей по уху. Высморкался на дорогу, как Мишка Босовило, вошел в избу. Запустил сумку под лавнку, туда же -- шапку. Полушубок не стал снимать -- в избе было холодно. На печке сидела маленькая девочка с большими синими глазами, играла в куклы. Это сестра Ваньки -- Наташка. -- Ваня пришел, -- сказала Наташка. -- Ты в школе был? -- Был, был, -- недовольно ответил Ванька, заглядывая в шкаф. -- Вань, вам про кого седня рассказывали? -- Про жаркие страны. -- Ванька заглянул в миску на шестке, в печку. -- Пошамать нечего? -- Нету, -- сказала Наташка и снова стала наряжать кукнлу -- деревянную ложку -- в разноцветные лоскута. Запела тоненьким голоском: Ох, сронила колечко-о С правой руки-и! Забилось сердечко По милом дружке-е... Наташка пела песню на манер колыбельной, но мелодии ее -- невыносимо тяжкой и заунывной -- не искажала. Ваньнка сидел у стола и смотрел в окно. Ох, сказали, мил помер -- Во гробе-е лежи-ит, В глубокой могилке-е Землею зарыт. Ванька нахмурился и стал водить грязным пальцем по синим клеточкам клеенки. Голос Наташки, как чистый ручеек, льется сверху в синюю пустоту избы. Ох, надену я платье-е, К милому пойду-у, А месяц укажет Дорожку к нему-у... -- Хватит тебе... распелась, -- сказал Ванька. -- Спой лучше про Хаз-Булата. Наташа запела: Хаз-Булат удало-ой... Но тут же оборвала: -- Не хочу про Хаз-Булата. -- Вредная! Ну, про Катю. -- Катя-Катерина, купеческая дочь? -- Ага. -- Тоже не хочу Я про милого буду Ох, пускай люди судю-ют, Пускай говоря-ят... Ванька поднялся, достал из-под лавки сумку, сел на пол, высыпал из сумки бабки и стал их считать. Вид у него вызынвающе-спокойный; краем глаза наблюдает за Наташкой. Наташка от неожиданности сперва онемела, потом захлонпала в ладоши. -- Вот они где, бабочки-то! Ты опять в школе не был? Обязательно скажу маме. Ох, попадет тебе, Ванька! -- ...Семь, восемь... Говори, я ни капли не боюсь. Девять, десять... -- Вот не выучишься -- будешь всю жизнь лоботрясом. Пожалеешь потом. Локоть-то близко будет, да не укусишь. Ванька делает вид, что его душит смех. -- ...Одиннадцать, двенадцать... А лоботрясом, думаешь, хуже? В сенцах что-то треснуло. Ванька сгреб бабки и замер. -- Ага! -- сказала Наташка. Но это трещит мороз. Однако бабки все равно нужно припрятать. Ванька ссынпал их в старый валенок и вынес в сенцы. Потом опять он сидит у стола. Думает, где можно достать три полена дров. Хорошо бы затопить камелек. Мать придет, а в избе такая теплынь, хоть по полу валяйся. Она, конечно, удивится, скажет: "Да где же ты дров-то достал, сынок?" Ванька даже пошевелился -- так захотелось достать три поленна. Но дров нету, он это знает. Наташка уже не поет, а баюкает куклу. Нудно течет пустое тоскливое время. За окнами стало синеть. Чтобы отвязаться от назойливой мысли о дровах, Ванька потихоньку встал, подкрался к печке, вскочил и крикнул громко: -- А-а! -- Ой!.. Ну что ты делаешь-то! -- Наташка заплакала. -- Напужал, прямо сердце упало... -- Нюня! -- говорит Ванька. -- Ревушка-коровушка! Не принесу тебе елку. А я знаю, где вот такие елочки! -- Не надо мне твою елочку. Мне мама принесет. -- А хочешь, я тебе "Барыню" оторву? Ванька взялся за бока и пошел по избе, и пошел, высоко подкидывая ноги в огромных валенках. Наташка засмеялась. -- Ну и дурак ты, Ванька! -- сказала она, размазывая по лицу слезы. -- Все равно скажу маме, как ты меня пужаешь. Ванька подошел к окну и стал оттаивать кружок на стекнле, чтобы смотреть на дорогу. В избе тихо, сумрачно и пусто. И холодно. -- Вань, расскажи, как вы волка видели? -- попросила Наташка. Ваньке не хочется рассказывать -- надоело. -- Как... Видели, и все. -- Ну уж! Опять молчат. -- Вань, ты бы сейчас аржаных лепешек поел? Горяченьнких, -- спрашивает Наташка ни с того ни с сего. -- А ты? -- Ох, я бы поела! Ванька смеется. Наташка тоже смеется. В это время под окнами заскрипели легкие шаги. Ванька вскочил и сломя голову кинулся встречать мать. Наташка запуталась в фуфайке, как перепелка в силке, -- никак не может слезть с печки. -- Вань, ссади ты меня, а... Ва-нь! -- просит она. Ванька пролетел мимо с криком: -- А я первый услыхал! Мать в ограде снимала с веревки стылое белье. На снегу около нее лежал узелок. -- Мам, чо эт у тебя? -- Неси в избу. Опять раздешкой выскакиваешь! В избе Наташка колотит ножонкой в набухшую дверь и ревет -- не может открыть. Увидев Ваньку с узелком в руках, она перестает плакать и пытается тоже подержаться за узел -- помочь брату. Вместе проходят к столу, быстренько развязывают узел -- там немного муки и кусок сырого мяса. Легкое разочарованние -- ничего нельзя есть немедленно. Мать со стуком свалила в сенях белье, вошла в избу. Она, наверно, очень устала и намерзлась за день. Но она улыбаетнся. Родной, веселый голос ее сразу наполнил всю избу; пустоты и холода в избе как не бывало. -- Ну как вы тут?.. Таля? (Она так зовет Наташку.) Ну-ка расскажи, хозяюшка милая. -- Ох, мамочка-мама! -- Наташка всплескивает руканми. -- У Ваньки в сумке бабки были. Он их считал. Ванька смотрит в большие синие глаза сестры и громко возмущается: -- Ну что ты врешь-то! Мам, пусть она не врет никогда... Наташка от изумления приоткрыла рот, беспомощно смотрит на мать: такой чудовищной наглости она не в силах еще понять. -- Мамочка, да были же! Он их в сенцы отнес. -- Она чуть не плачет. -- Ты в сенцы-то кого отнес? -- Не кого, а чего, -- огрызается Ванька. -- Это же неодуншевленный предмет. Мать делает вид, что сердится на Ваньку. -- Я вот покажу ему бабки. Такие бабки покажу, что он у нас до-олго помнить будет. Но сейчас матери не до бабок -- Ванька это отлично поннимает. Сейчас начнется маленький праздник -- будут стрянпать пельмени. -- У нас дровишек нисколько не осталось? -- спрашивает она. -- Нету, -- сказал Ванька и предупредительно мотнулся на полати за корытцем. -- В мясо картошки будем добавлять? -- Маленько надо. Наташка ищет на печке скалку. -- Обещал завезти Филипп одну лесинку... Не знаю... может, завезет, -- говорит мать, замешивая в кути тесто. Началась светлая жизнь. У каждого свое дело. Стучат, брякают, переговариваются... Мать рассказывает: -- Едем сейчас с сеном, глядь: а на дороге лежит лиса. Ленжит себе калачиком и хоть бы хны -- не шевелится, окаяннная. Чуток конь не наступил. Уж до того они теперь осмеленли, эти лисы. Наташка приоткрыла рот -- слушает. А Ванька спокойно говорит: -- Это потому, что война идет. Они в войну всегда сменлые. Некому их стрелять -- вот они и валяются на дорогах. Рыжуха, наверно? ... Мясо нарублено. Тесто тоже готово. Садятся втроем стряпать. Наташка раскатывает лепешечки, мать и Ванька занворачивают в них мясо. Наташка старается, прикусив язык; вся выпачкалась в муке. Она даже не догадывается, что вот эти самые лепешечнки можно так поджарить на углях, что они будут хрустеть и таять на зубах. Если бы в камельке горел огонь. Ванька наншел бы случай поджарить парочку. -- Мама, а у ней детки бывают? -- спрашивает Наташка. -- У кого, доченька? -- У лисы. Ванька фыркнул. -- А как же они размножаются, по-твоему? -- спрашиванет он Наташку. Наташка не слушает его -- обиделась. -- Есть у нее детки, -- говорит мать. -- Ма-аленькие... лисятки. -- А как же они не замерзнут? Ванька так и покатился. -- Ой, ну я не могу! -- восклицает он. -- А шубки-то у них для чего! -- Ты тут не вякай, -- говорит Наташка. -- Лоботряс! -- Не надо так на брата говорить, доченька. Это нехорошо. -- Не выучится он у нас, -- говорит Наташка, глядя на Ваньку строгими глазами. -- Потом хватится. -- Завтра зайду к учительше, -- сказала мать и тоже стронго посмотрела на Ваньку, -- узнаю, как он там... Ванька сосредоточенно смотрит в стол и швыркает носом. Мать посмотрела в темное окно и вздохнула. -- Обманул нас Филиппушка... образина косая! Пойдем в березник, сынок. Ванька быстренько достает с печки стеганые штаны, рукавицы-лохматушки, фуфайку. Мать тоже одевается потепнлее. Уговаривает Наташку: -- Мы сейчас, доченька, мигом сходим. Ладно? Наташка смотрит на них и молчит. Ей не хочется одной оставаться. Мать с Ванькой выходят на улицу, под окном нарочно громко разговаривают, чтобы Наташка их слышала. Мать еще подходит к окну, стучит Наташке: -- Таля, мы сейчас придем. Никого не бойся, милая! Наташка что-то отвечает -- не разобрать что. -- Боится, -- сказала мать. -- Милая ты моя-то... -- Отнвернулась и вытерла рукавицей глаза. -- Они все такие, -- объяснил Ванька. ... Спустились по крутому взвозу к реке. На открытом месте гуляет злой ветер. Ванька пробует увернуться от него: идет боком, идет задом, а лицо все равно жжет как огнем. -- Мам, посмотри! -- кричит он. Мать осматривает его лицо, больно трет шершавой рукавицей щеку. Ванька терпит. В лесу зато тепло и тихо. Удивительно тихо, как в каком-то сонном царстве. Стройные березки молча обступили приншельцев и ждут. Ванька вылетел вперед по глубокому снегу и, облюбовав одну, ударил обухом по ее звонкому крепкому телу. Сверху с шумом тяжко ухнула туча снега. Ванька хотел отскочить, запнулся и угодил с головой в сугроб, как в мягкую постель. Мать смеется и говорит: -- Ну, вставай! Пока Ванька отряхивается, мать утаптывает снег вокруг березки. Потом, скинув рукавицы, делает первый удар, втонрой, третий... Березка тихо вздрагивает и сыплет крохотными сверкающими блестками. Сталь топора хищно всплескивает холодным огнем и раз за разом все глубже вгрызается в белый упругий ствол. Ванька тоже пробует рубить, когда мать отдыхает. Но понсле десяти-двенадцати ударов горячий туман застилает ему глаза. Гладкое топорище рвется из рук. Снова рубит мать. Березка охнула и повалилась набок. Срубили еще одну -- поменьше -- Ваньке и, взвалив их на плечи, вышли на дорогу. Идти поначалу легко. Даже весенло. Тонкий конец березки едет по дороге, и березка глуховато поет около уха. Прямо перед Ванькой на дороге виляет хвост березки, которую несет мать. Ванькой овладевает желание наступить на него. Он подбегает и прижимает его ногой. -- Ваня, не балуй! -- строго говорит мать. Идут. Березка гудит и гнется в такт шагам, сильно нажимая на плечо. Ванька останавливается, перекладывает ее на другое плечо. Скоро онемело и это. Ванька то и дело останавливаетнся и перекладывает комель березы с плеча на плечо. Стало жарко. Жаром пышет в лицо дорога. -- ... Семисит семь, семисит восемь, семисит девять... -- шепчет Ванька. Идут. -- Притомился? -- спрашивает мать. -- Еще малость... Девяносто семь, девяносто восемь... -- Ванька прикусил губу и отчаянно швыркает носом. -- Девянносто девять, сто! -- Ванька сбросил с плеча березку и с удовольствием вытянулся прямо на дороге. Мать поднимает его. Сидят на березке рядом. Ваньке очень хочется лечь. Он предлагает: -- Давай сдвинем обои березки вместе, и я на них лягу, если уж так ты боишься, что я захвораю. Мать тормошит его, прижимает к теплой груди. -- Мужичок ты мой маленький, мужичок... Потерпи манленько. Большую мы тебе срубили. Надо было поменьше. Ванька молчит. И молчит Ванькина гордость. Мать думает вслух: -- Как теперь наша Талюшка там?.. Плачет, наверно? -- Конечно, плачет, -- говорит Ванька. Он эту Талюшку изучил как свои пять пальцев. Еще некоторое время сидят. -- Отцу нашему тоже трудно там, -- задумчиво говорит мать. -- Небось в снегу сидят, сердешные... Хоть бы уж зинмой-то не воевали. -- Теперь уж не остановются, -- поясняет Ванька. -- Раз начали -- не остановются, пока фрицев не разобьют. Еще с минуту сидят. -- Отдохнул? -- Отдохнул. -- Пошли с Богом. Было уже совсем темно, когда пришли домой. Наташка не плакала. Она наложила в блюдце сырых пельменей, сняла с печки две куклы и усадила их перед блюднцем. Одну куклу посадила несколько дальше, а второй, та, что ближе, говорила ласково: -- Ешь, доченька моя милая, ешь! А этому лоботрясу мы не дадим сегодня. ... Ванька с матерью быстро распилили березки; Ванька впотьмах доколол чурбаки, а мать в это время затопила каменлек. Потом Ванька с Наташкой сидят перед камельком. Огонь весело гудит в печке; пятна света, точно маленькие желтые котята, играют на полу. Ванька блаженно молчит. Наташка пристроилась у него на коленях и тоже молчит. По избе голубыми волнами разливается ласковое тепло. Наташнку клонит ко сну. Ваньку тоже. А в чугунке еще только-тольнко начинает "ходить" вода. Мать кроит на столе материю, время от времени окликает ребятишек и рассказывает: -- Вот придет Новый год, срубим мы себе елочку, хороншенькую елочку... Таля, слышишь? Не спите, милые мои. Вот срубим мы эту елочку, разукрасим ее всякими шишками да игрушками, всякими зайчиками -- до того она у нас будет красивая... Ванька хочет слушать, но кто-то осторожно берет его за плечи и валит на пол. Ванька сопротивляется, но слабо. Голос матери доносится откуда-то, издалека. Кажется Ваньнке, что они опять в лесу, что лежит Ванька в снегу и помалнкивает. Странно, что в снегу тепло. ... Разбудить их, наверно, было нелегко. Когда Ванька всплыл из тягучего сладкого сна на поверхность, мать говонрила: -- ... Это что же за сон такой, обломон... сморил моих ченловечков. Ух, он сон какой!.. Ванька, покачиваясь, идет к столу. В тарелке на столе дымят пельмени, но теперь это уже не волнует. Есть не хочется. Наташка та вообще не хочет просынпаться. Хитрая, как та лиса. Мать полусонную усаживает ее за стол. Она чихает и норовит устроиться спать за столом. Мать смеется. Ванька тоже улыбается. Едят. Через несколько минут Ванька объявляет, что наелся до отказа. Но мать заставляет есть еще. -- Ты же себя обманываешь -- не кого-нибудь, -- говорит она. ... После ужина Ванька стоит перед матерью и спит, свенсив голову. Материны теплые руки поворачивают Ваньку: полоска клеенчатого сантиметра обвивает Ванькину грудь, шею -- ему шьется новая рубаха. Сантиметр холодный -- Ванька ежится. Потом Ванька лезет на полати и, едва коснувшись пондушки, засыпает. Наташка тоже спит. В одной руке у нее занжат пельмень. В самый последний момент Ванька слышит стрекот швейной машинки -- завтра он пойдет в школу в новой рубахе. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Дебил Анатолия Яковлева прозвали на селе обидным, дурацнким каким-то прозвищем -- "Дебил". Дебил -- это так пронзвали в школе его сына, Ваську, второгодника, отпетого шалопая. А потом это словцо пристало и к отцу. И ничего с этим не поделаешь -- Дебил и Дебил. Даже жена сгоряча, когда ругалась, тоже обзывала -- Дебил. Анатолий психовал, один раз "приварил" супруге, сам испугался и долго ласконво объяснял ей, что Дебил -- так можно называть только дунрака-переростка, который учиться не хочет, с которым учинтеля мучаются. "Какой же я Дебил, мне уж сорок лет скоро! Ну?.. Лапочка ты моя, синеокая ты моя... Свинцовой принмочкой надо -- глаз-то. Купить?" Так довели мужика с этим Дебилом, что он поехал в гонрод, в райцентр, и купил в универмаге шляпу. Вообще, он давненько приглядывался к шляпе. Когда случалось бывать в городе, он обязательно заходил в отдел, где продавались шляпы, и подолгу там ошивался. Хотелось купить шляпу! Но... Не то что денег не было, а -- не решался. Засмеют денревенские: они нигде не бывали, шляпа им в диковинку. Анатолий же отработал на Севере по вербовке пять лет и два года отсидел за нарушение паспортного режима -- он жизнь видел; знал, что шляпа украшает умного человека. Кроме тонго, шляпа шла к его широкому лицу. Он походил в ней на культурного китайца. Он на Севере носил летом шляпу, ему очень нравилось, хотелось даже говорить с акцентом. В этот свой приезд в город, обозлившись и, вместе, обнретя покой, каким люди достойные, образованные охранянют себя от насмешек, Анатолий купил шляпу. Славную такую, с лентой, с продольной луночкой по верху, с вмятинками -- там, где пальцами браться. Он их перемерил у прилавка уйму. Осторожненько брал тремя пальцами шлянпу, легким движением насаживал ее, пушиночку, на голонву и смотрелся в круглое зеркало. Продавщица, молодая, бледнолицая, не выдержала, заметила строго: -- Невесту, что ли, выбираете? Вот выбирает, вот вынбирает, глядеть тошно. Анатолий спокойно спросил: -- Плохо ночь спали? Продавщица не поняла. Анатолий прикинул еще парочнку "цивилизейшен" (так он про себя называл шляпы), понгладил их атласные подкладки, повертел шляпы так, этак и лишь после того, отложив одну, сказал: -- Невесту, уважаемая, можно не выбирать: все равно ошибешься. А шляпа -- это продолжение человека. Деталь. Поэтому я и выбираю. Ясно? Заверните, -- Анатолий порадовался, с каким спокойствием, как умно и тонко, без злонсти, отбрил он раздражительную продавщицу. И еще он занметил: купив шляпу, неся ее, легкую, в коробке, он обрел вдруг уверенность, не толкался, не суетился, с достоинстнвом переждал, когда тупая масса протиснется в дверь, и тонгда только вышел на улицу. "Оглоеды, -- подумал он про людской поток в целом. -- Куда торопитесь? Лаяться? Псинховать? Скандалить и пить водку? Так вы же успеете! Можнно же не торопиться". По дороге он купил в мебельном этажерку. От шоссе до дома шел не торопясь; на руке, на отлете, этажерочка, на голове шляпа. Трезвый. Он заметил, что встречные и попенречные смотрят на него с удивлением, и ликовал в душе. "Что, не по зубам? Привыкайте, привыкайте. А то попуснту-то языком молоть вы мастера, а если какая сенсация, у вас сразу глаза на лоб. Туда же -- обзываться! А сами от фетнра онемели. А если бы я сомбреро надел? Да ремешком принстегнул бы ее к челюсти -- что тогда?" На жену Анатолия шляпа произвела сильное впечатленние: она стала квакать (смеяться) и проявлять признаки тунпого психоза. -- Ой, умру! -- сказала она с трудом. -- Схороним, -- сдержанно обронил Анатолий, устраинвая этажерку у изголовья кровати. Всем видом своим он явнлял непреклонную интеллигентность. -- Ты что, сдурел? -- спросила жена. -- В чем дело? -- Зачем ты ее купил-то? -- Носить. -- У тебя же есть фуражка! -- Фуражку я дарю вам, синьорина, -- в коровник хондить. -- Вот идиот-то. Она же тебе не идет. Получилось, знанешь, что: на тыкву надели ночной горшок. Анатолий с прищуром посмотрел на жену... Но интеллингентность взяла вверх. Он промолчал. -- Кто ты такой, что шляпу напялил? -- не унималась женна. -- Как тебе не стыдно? Тебе, если по-честному-то, не слесарем даже, а навоз вон на поля вывозить, а ты -- шляпу. Да ты что?! Анатолий знал лагерные выражения и иногда ими польнзовался. -- Шалашня! -- сказал он. -- Могу ведь смазь замастырить. Замастырить? -- Иди, иди -- покажись в деревне. Тебе же не терпится, я же вижу. Смеяться все будут!.. -- Смеется тот, кто смеется последний. С этими словами Анатолий вышел из дома. Правда, не терпелось показать шляпу пошире, возможно даже позвонлить кому-нибудь подержать в руках -- у кого руки чистые. Он пошел на речку, где по воскресеньям торчали на берегу любители с удочками. По-разному оценили шляпу: кто посмеялся, кто сказал, что -- хорошо, глаза от солнышка закрывает... Кто и вовсе промолчал -- шляпа и шляпа, не гнездо же сорочье на гонлове. И только один... Его-то, собственно, и хотел видеть Анатолий. Он -- это учитель литературы, маленький, ехидный человек. Глаза, как у черта, -- светятся и смеются. Слова не скажет без подковырки. Анатолий подозревал, что это с его легкой рунки он сделался Дебилом. Однажды они с ним повздорили. Анатолий и еще двое подрядились в школе провести заново электропроводку (старая от известки испортилась, облезла). Анатолий проводил как раз в учительской, когда этот манленький попросил: -- А один конец вот сюда спустите: здесь будет настольнная лампа. -- Никаких настольных ламп, -- ответствовал Анатонлий. -- Как было, так и будет -- по старой ведем. -- Старое отменили. -- Когда? -- В семнадцатом году. Анатолий обиделся. -- Слушайте... вы сильно ученый, да? -- Так... средне. А что? -- А то, что... не надо здесь острить. Ясно? Не надо. -- Не буду, -- согласился учитель. Взял конец провода, присоединил к общей линии и умело спустил его к столу. И привернул розетку. Анатолий не глядел, как он работает, делал свое дело. А когда учитель, довольный, вышел из учительской, Анатонлий вывернул розетку и отсоединил конец. Тогда они и повнздорили. Анатолий заявил, что "нечего своевольничать! Как было, так и будет. Ясно?" Учитель сказал: "Я хочу, чтобы яснно было вот здесь, за столом. Почему вы вредничаете?" -- "Потому, что... знаете? -- нечего меня на понт брать! Ясно? А то ученых развелось -- не пройдешь, не проедешь". Поченму-то Анатолий невзлюбил учителя. Почему? -- он и сам не понимал. Учитель говорил вежливо, не хотел обидеть... Всякий раз, когда Анатолий встречал учителя на улице, тот первым вежливо здоровался... и смотрел в глаза Анатонлию -- прямо и весело. Вот, пожалуй, глаза-то эти и не нранвились. Вредные глаза! Нет, это он пустил по селу "Дебила", он, точно. Учитель сидел на коряжке, смотрел на поплавок. На шанги оглянулся, поздоровался, скорей машинально... Отверннулся к своему поплавку. Потом опять оглянулся... Анантолий смотрел на него сверху, с берега. В упор смотрел, снисходительно, с прищуром. -- Здравствуйте! -- сказал учитель. -- А я смотрю: тень какая-то странная на воде образовалась... Что такое, думаю? И невдомек мне, что это -- шляпа. Славная шляпа! Где купили? -- В городе, -- Анатолий и тон этот подхватил -- спокойнный, подчеркнуто спокойный. Он решил дать почувствовать "ученому", что не боги горшки обжигают, а дед Кузьма. -- Нравится? -- Шикарная шляпа! Анатолий спустился с бережка к коряжке, присел на корточки. -- Клюет? -- Плохо. Сколько же стоит такая шляпа? -- Дорого. -- Мгм. Ну, теперь надо беречь. На ночь надо в газетку занворачивать. В сетку -- и на стенку. Иначе поля помнутся, -- учитель посмотрел искоса -- весело -- на Анатолия, на шлянпу его... -- Спасибо за совет. А зачем же косяк давить? Мм? -- Как это? -- не понял учитель. -- Да вот эти вот взгляды... косые -- зачем? Смотреть нандо прямо -- открыто, честно. Чего же на людей коситься? Не надо. -- . Да... Тоже спасибо за совет, за науку. Больше не буду. Так... иногда почему-то хочется искоса посмотреть, черт его знает почему. -- Это неуважение. -- Совершенно верно. Невоспитанность! Учишь, учишь эти правила хорошего тона, а все... Спасибо, что замечание сделали. Я ведь тоже -- интеллигент первого поколения только. Большое спасибо. -- Правила хорошего тона? -- Да. А что? -- Изучают такие правила? -- Изучают. -- А правила ехидного тона? -- Э-э, тут... это уж природа-матушка сама распоряжаетнся. Только собственная одаренность. Талант, если хотите. -- Клюет! Учитель дернул удочку... Пусто. -- Мелюзга балуется, -- сказал он. -- Мули. -- Что? -- У нас эту мелочь зовут мулишками. Муль -- рыбка танкая, Ma-аленькая... Считаете, что целесообразней с удочкой сидеть, чем, например, с книжкой? -- Та ну их!.. От них уж голова пухнет. Читаешь, читаешь... Надо иногда и подумать. Тоже не вредно. Правда? -- Это смотря в каком направлении думать. Можно, нанпример, весь день усиленно думать, а оказывается, ты обндумывал, как ловчей магазин подломить. Или, допустим, насолить теще... Учитель засмеялся. -- Нет, в шляпе такие мысли не придут в голову. Шляпа, знаете, округляет мысли. А мысль про тещу -- это все-таки довольно угловатая мысль, с зазубринами. -- Ну, о чем же вы думаете? С удочкой-то? -- Да разное. -- Ну, все же? -- Ну, например, думаю, как... Вам сколько лет? -- учинтель весело посмотрел на Анатолия. Тот почему-то вспомннил "Дебила". -- Сорок. А что? -- И мне сорок. Вам не хочется скинуть туфли, снять рунбашку -- и так пройтись по селу? А? Анатолий стиснул зубы... Помолчал, через силу улыбннулся. -- Нет, не хочется. -- Значит, я один такой... Серьезно, сижу и думаю: хороншо бы пройтись босиком по селу! -- учитель говорил искнренне. -- Ах, славно бы! А вот не пройдешь... Фигушки! -- Да... -- неопределенно протянул Анатолий. Подобрал у ног камешек, хотел бросить в воду, но вспомнил, что учинтель удит, покидал камешек на ладони и положил на место. И еще сказал непонятно: -- Так-так-так... -- Слушайте, -- заговорил учитель горячо и серьезно, -- а давайте скинем туфли, рубашки и пройдемся! Какого чернта! Вместе. Я один так и не осмелюсь... Будем говорить о чем-нибудь, ни на кого не будем обращать внимания. А вы даже можете в шляпе! Анатолий, играя скулами, встал. -- Я предлагаю тогда уж и штаны снять. А то -- жарко. -- Ну-ну, не поняли вы меня. -- Все понятно, дорогой товарищ, все понятно. Продолнжайте думать... в таком же направлении. Анатолий пошел вразвалочку по бережку... Отошел метнров пять, снял шляпу, зачерпнул ею воды, напился... Отнряхнул шляпу, надел опять на голову и пошагал дальше. На учителя не оглянулся. Пропел деланно беспечно: Я ехала домо-ой, Я думала о ва-ас; Блестяща мысль моя и путалась и рвалась... Помолчал и сказал негромко, себе: -- В гробу я вас всех видел. В белых тапочках. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Демагоги Солнце клонилось к закату. На воду набегал ветерок, пригибал на берегу высокую траву, шебаршил в кустарнике. Камнем, грудью вперед, падали на воду чайки, потом взмынвали вверх и тоскливо кричали. Внизу, под обрывистым берегом, плескалась в вымоинах вода. Плескалась с таким звуком, точно кто ладошками приншлепывал по голому телу. Вдоль берега шли двое: старик и малый лет десяти -- Петька. Петька до того белобрыс, что кажется: подуй ветер сильнее, и волосы его облетят, как одуванчик. Старик нес на плече свернутый сухой невод. Петька шел впереди, засунув руки в карманы штанов, понсматривал на небо. Время от времени сплевывал через зубы. Разговаривали. -- ... Я ему на это отвечаю, слышь: "Милый, говорю, ченловек! Ты мне в сыны три раза годишься, а ты со мной так разговариваешь". -- Старик подкинул на плече невод. Он страдал глухотой, поэтому говорил громко, почти кричал. -- "Ты, конечно, начальство!.. Но для меня ты -- ноль без панлочки. Я охраняю государственное учреждение, и ты на меня не ори, пожалуйста!" -- А он что? -- спросил Петька. -- А? -- А он что на это? -- Он? "А я, -- говорит, -- на тебя вовсе не ору". Тогда я ему на это: "Как же ты на меня не орешь, ежели я все слышу! Когда на меня не орут, я не слышу". -- Ха-ха-ха! -- закатился Петька. Старик прибавил шагу, догнал Петьку и спросил, тоже улыбаясь: -- Чего ты? -- Хитрый ты, деда! -- Я-то? Меня если кто обманет, тот дня не проживет. Я сам кого хошь обману. И я тебе так скажу... Под обрывом, в затоне, сплавилась большая рыбина; по воде пошли круга. Петька замер. -- Видал? Старик тоже остановился. -- Здесь рыбешка имеется, -- негромко сказал он. -- Только коряг много. Петька как зачарованный смотрел на воду -- Вот такая, однако! -- Он показал руками около метра. -- Талмешка... Тут переметом. Или лучить. Неводом тут нельзя -- порвешь только. -- Старик тоже смотрел на воду. Он был длинный, сухой, с благообразным, очень опрятным свежим лицом. Глаза молодые и умные. Еще сплавилась одна рыбина, опять по воде пошли круги. -- Ох ты! -- тихонько воскликнул Петька и глотнул слюну. -- Может, попробуем? -- А? Нет, порвем невод, и все. Я тебе точно говорю. Я эти места знаю. Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был. Петька посмотрел на старика. -- Как утонула? -- Как... Нырнула и запуталась волосами в коряге. У нее косы сильно большие были. Помолчали. -- Деда, а почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это? -- Его раздувает, -- пояснил дед. -- Ее нашли потом? -- Кого? -- Девку ту. -- Конечно. Сразу нашли... Вся деревня, помню, смотнреть сбежалась. -- Дед помолчал и добавил задумчиво: -- Она красивая была... Марья Малюгина. Петька глядел на воду, в которой притаилась страшная коряга. -- Она здесь лежала? -- Петька показал глазами на берег. -- Где-то здесь. Я уже забыл теперь. Давно это было. Петька еще некоторое время смотрел на воду. -- Жалко девку, -- вздохнул он. -- Ныряет в воду, и косы зачем-то распускать. Вот дуреха! -- А? -- Я про Марью. -- Хорошая девка была. Шибко уж красивая. Шумела река, шелестел в чаще ветер. Вода у берегов понрозовела -- солнце садилось за далекие горы. Посвежело. Вентер стал дергать по воде сильнее. Река наершилась рябью. -- Пошли, Петра. Ветер подымается. К ночи большой бундет: с севера повернул. Петька, не вынимая рук из карманов, двинулся дальше. -- Северный ветер холодный. Правильно? -- Верно. -- Потому что там Северный Ледовитый океан. Дед промолчал на это замечание внука. -- Деда, а знаешь, почему наша речка летом разливается? Другие весной -- нормально, а наша в середине лета. Знаешь? -- Почему? -- Потому что она берет начало в горах. А снег, сам понинмаешь, в горах только летом тает. -- Это вам учительша все рассказывает? -- Ага. -- Она верно понимает. Какие теперь люди пошли! Ей небось и тридцати нету? -- Это я не знаю. -- А? -- Не знаю, говорю! -- Ей, наверно, двадцать так. А она уж столько понимает. Почти с мое. -- Она умная. -- Петька поднял камень и кинул в воду. -- А я на руках ходить умею! Ты не видел еще? -- Ну-ка... Петька разбежался, стал на руки и... брякнулся на задницу. -- Погоди! Еще раз!!! Дед засмеялся. -- Ловко ты! -- Да ты погоди! Глянь!.. -- Петька еще раз разбежался и снова упал. -- Ну будет, будет! -- сказал дед. -- Я верю, что ты уменешь. -- Надо малость потренироваться. Я же вчера только нанучился. -- Петька отряхнул штаны. -- Ну ладно, завтра покажу. ... Подошли к месту, где река делает крутой поворот. Вода здесь несется с бешеной скоростью, кипит в камнях, пенится. Здесь водятся хариусы. Разделись. Дед развернул невод и первым полез в воду. Вода была студеная. Дед посинел и покрылся гусиной кожей. -- Ух-ха! -- воскликнул он и сел с маху в воду, чтобы сранзу притерпеться к холоду. Петька засмеялся. -- Дерет? Дед фыркал, крутил головой, одной рукой выжимал бонроду, а другой удерживал невод. -- Пошли! Поставили палки вертикально и побежали, обгоняя теченние. Невод выгнулся дугой впереди них и тянул за собой. Петька скользил по камням. Один раз ухнул в ямку, выскончил, закрутил головой и воскликнул, как дед: -- Ух-ха! -- Подбавь! -- кричал дед. Вода доставала ему до бороды; он подпрыгивал и плевался. Вдруг невод сильно повлекло течением от берега вглубь. Петька прикусил губу, изо всех сил удерживая его. -- Держи, Петра! -- кричал дед. Вода заливала ему рот. Петька напрягал последние силы. Голова деда исчезла. Невод сильно рвануло. Петька упал, но палку из рук не выпустил. Его нанесло на большой канмень, крепко ударило. Петька хотел ухватиться одной рукой за этот камень, но рука соскользнула с его ослизлого бока. Петьку понесло дальше. Он вытянул вперед ноги и тотчас ударился еще об один камень. На этот раз ему удалось упереться ногами в камень и сдержать невод. Огляделся -- деда не было видно. Только на короткое мгновение голова его показалась над водой. Он успел крикннуть: -- Ноги! Дер... -- И опять исчез под водой. Невод сильно дергало. Петька понял: ноги деда запутанлись в неводе. Петька согнулся пополам, закусил до крови губу и медленно стал выходить на берег. Упругие волны били в грудь, руки онемели от напряжения. Петька сморщился от боли и страха, но продолжал медленно, шаг за шагом, то и дело срываясь с камней, идти к берегу и тащить невод, на другом конце которого барахтался спутанный по ногам дед. ... Дед был уже без сознания, когда Петька выволок его на берег. -- Деда! А деда!.. -- звал Петька и плакал. Потом принялнся делать ему искусственное дыхание. Деда стало рвать водой. Он корчился и слабо стонал. -- Ты живой, деда? -- обрадовался Петька. -- А? Петька погладил деда по лицу. -- Нагружался я до смерти, деда. Дед закрутил головой. -- Звон стоит в голове. Чего ты сказал? -- Ничего. -- Ох-хох, Петра... Я уж думал, каюк мне. -- Напужался? -- А? -- Здорово трухнул? -- Хрен там! Я и напужаться-то не успел. Петька засмеялся. -- А я-то гляжу, была голова -- и нету. -- Нету... Бодался бы я там сейчас с налимами. Ну, истонрия. Понос теперь прохватит, это уж точно. -- И напужался ж я, деда! А главное, позвать некого. -- А? -- Ничего. -- Петька смотрел на деда и не мог сдержать смех -- до того был смешным и растерянным дед. Дед тоже засмеялся и зябко поежился. -- Замерз? Сейчас костерчик разведем! Петька принес одежду. Оделись. Затем набрал сухого ванлежника, поджег. И сразу ночь окружила их со всех сторон высокими черными стенами. Громко трещал сухой тальник, далеко отскакивали краснные угольки. Ветер раздувал пламя костра, и огненные космы его трепались во все стороны. Сидели, скрестив по-татарски ноги, и глядели на огонь. -- ... А как, значит, повез нас отец сюда, -- рассказывал дед, -- так я -- слышь? -- залез на крышу своей избы и горьнко плакал. Я тогда с тебя был, а может, меньше. Шибко уж неохота было из дома уезжать. Там у нас тоже речка была, она мне потом все снилась. -- Как называется? -- Ока. -- А потом? -- А потом -- ничего. Привык. Тут, конечно, лучше. Тут же земли-то какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная. Петька засмеялся. -- Разве земля бывает жирная? -- А как же? -- Земля бывает черноземная и глинистая, -- снисходинтельно пояснил Петька. -- Так это я знаю! Черноземная... Чернозем черноземом, а жирная тоже бывает. -- Что она, с маслом, что ли? -- Пошел ты! -- обиделся дед. -- Я ее всю жизнь вот этими руками пахал, а он мне будет доказывать. Иная земля, если ты хочешь знать, такая, что весной ты посеял в нее, а осенью получаешь натуральный шиш. А из другой, матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная. -- Ты "полоску" не знаешь? -- Какую полоску? Петька начал читать стихотворение: Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился, поля опустели. Только не сжата полоска одна, -- Грустную думу... -- Забыл, как дальше. -- Песня? -- спросил дед. -- Стихотворение. -- А? -- Не песня, а стихотворение. -- Это все одно: складно, значит, петь можно. -- Здрас-сте! -- воскликнул Петька. -- Стихотворение -- это особо, а песня -- тоже особо. -- Ох! Ох! Поехал! -- Дед подбросил хворосту в костер. -- С тобой ведь говорить-то -- надо сперва полбарана умять. Некоторое время молчали. -- Деда, а как это песни сочиняют? -- спросил Петька. -- Песни складывают, а не сочиняют, -- пояснил дед. -- Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. "Эх ты, доля, эх ты, доля", нанпример. -- А "Эй, вратарь, готовься к бою"? -- Подожди... я сейчас... -- Дед поднялся и побежал в кусты. -- Какой вратарь? -- спросил он. -- Ну, песня такая. -- А кто такой вратарь? -- Ну, на воротах стоит!.. -- Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные. -- Спой какую-нибудь! Дед вернулся к костру. -- Чего ты говоришь? -- Спой песню! -- Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю. Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки. -- Ну что мне прикажете с вами делать?! -- воскликнула она. -- Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш донмой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на ренке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете? Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними. -- А где же рыба-то? -- спросила она. -- Чего? -- не расслышал дед. -- Спрашивает: где рыба? -- громко сказал Петька. -- Рыба-то? -- Дед посмотрел на Петьку. -- Рыба в воде. Где же ей еще быть. Мать засмеялась. -- Эх вы, демагоги, -- сказала она. -- Задержитесь у меня еще раз до ночи... Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит. Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать -- за ним. Петька затоптал костер и догнал их. Шли молча. Шумела