река. В тополях гудел ветер. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Други игрищ и забав В нервной, шумливой семье Худяковых -- происшестнвие: народился младенец по имени Антон. То-то было волннений, крика, когда их -- роженицу и младенца -- привезли домой... Радовались, конечно, но и шумели, и нервничали тут же -- стыдились радоваться: у Антона нет отца. То есть он, конечно, есть, но пожелал остаться неизвестным. Семья Худяковых такая: отец Николай Иванович, сухой, пятиденсятилетний, подвижный, как юноша, резкий... Шофер. Как разволнуется, начинает заикаться. Мать Лариса Сергеевна, обычно крикливая, но не злая. Сын их Костя, двадцатитрехнлетний, слесарь, тоже нервный, часто волнуется, но тогда не кричит и не говорит -- мало говорит -- старается найти слонва сильные, точные, не сразу их находит и выразительно смотрит темно-серыми глазами на того, кому он хотел бы найти эти слова. И наконец дочь Алевтина, двадцатилетняя, с припухлыми, чуть вывернутыми губами, хоть тоже шумлинвая, но добрая и доверчивая, как овца. Она-то и родила Аннтона. Из-за нее-то и нервничали. Казалось бы, чего уж тенперь-то нервничать: знали же, ждали же... Нет, как привезли человечка, тут они все разнервничались -- на то они и Хундяковы, крикуны, особенно отец. -- Ну, х-орошо, ну, л-л-л... это... ладно, -- кричал отец, -- если он не хочет прийти, то х-оть скажи: кто он?! Алевтина плакала, но не говорила, упорно не говорила... Николай Иванович из себя выходил, метался по комнате. Лариса Сергеевна -- это странно, но никто как-то на это не обращал внимания, что это странно, -- не кричала, а спонкойно налаживала кроватку, распоряжалась насчет пеленок, распашонок... Она, как видно, свое откричала раньше. Коснтя... У Кости, брата, было сложное чувство. Младенец взволнновал его, обрадовал, но досада, стыд и злость на сестру гунбили радость. Он тоже хотел бы знать, кто же это такой ловкий, что и ребенка смастерил, и глаз казать не хочет? -- Подожди ты, не кричи, -- сказал он отцу, -- чего кринком достигнешь? -- Достигали! -- закричал и на него отец. -- Вы всего доснтигаете!.. Вон вы чего достигаете -- в подолах приносить. Радуйтесь теперь!.. -- Ну и... все. Чего кричать-то? Чего изменишь-то кринком? -- Я хочу знать: кто?! -- отец резко крутнулся на месте, махнул рукой и выбежал из комнаты. На кухню. Он не мог совладать с отчаянием. -- Как добрым, отдельную квартиру дали!.. -- вовсе уже бессмысленно кричал он оттуда. -- Нет, они начинают тут... Тьфу! -- Алька, -- приступил к допросу Костя, приступил, как ему казалось, спокойно и умно. -- Скажи мне, я один буду знать: кто? -- Иди ты к черту! -- закричала на него заплаканная Алька. -- Не скажу! Не ваше дело. -- Не наше?! -- закричал и Костя. И уставился на сестру, и смолк, в поисках сильного справедливого слова. -- А чье же? Не наше?.. Зануды вы!.. Дуры! -- он тоже резко поверннулся и ушел на кухню. -- Ну, что за дуры такие!.. -- повторил он уже на кухне, при отце. И стал закуривать. -- Убивать таких... Отец, засунув руки в карманы брюк, стоял у окна, обинженно смотрел на улицу. -- Вырастили дочь, -- сказал он. -- Хоть беги теперь от позора... С кем она дружила-то? -- опять повысил он голос. И повернулся к сыну. -- Не знаешь? -- Откуда я знаю? -- "Откуда я знаю"! Черти... Засмеют теперь, людям тольнко дай повод. Эх-х!.. Они долго молчали, курили, невольно прислушиваясь к возне там, в комнате. Маленький Антон молчал. -- Парень-то крепкий уродился, -- сказал отец страдальнческим голосом. -- Ну и пусть растет, -- невольно поддался было Костя мирному, хоть и горькому настроению. -- Что теперь сделанешь? -- Ну, нет! -- взвился опять отец. И вскочил, и заходил по тесной кухне. -- Это они... сильно легко жить собрались! Черта с два! Так не бывает, -- он помолчал, еще походил немного, остановился перед сыном. -- Ты вот что: когда успонкоимся, ты как-нибудь подъехай к ней... Хитростью как-нинбудь. Не может быть, чтобы нельзя узнать... Что, в чужой стране, что он? Поумней как-нибудь... Не кричи, а поспонкойней. То, се, мол, может, привет передать... Да не может быть, чтобы нельзя было узнать! Я его приведу, подлеца, и -- носом в пеленки, как кота: вот теперь твое место здесь, здесь... Гады золотушные. Ишь, научились как!.. Прямо не жизнь, а малина. Ну, нет!.. -- Да что нет-то? Что нет-то? -- рассердился вдруг Костя на отца. -- Что сделаешь-то? -- Что сделаю? Приведу и поселю здесь жить: вот тебе, друг ситный, твоя семья: жена и сын. -- А он пошлет тебя... И все. И ничего ты не сделаешь. Отец строго уставился на сына... Но, видно, и сам тоже подумал: а что, действительно, тут сделаешь? -- Сде-елаем, -- сказал он обещающе, но развивать эту мысль дальше не стал, -- нечего развивать, вот и не стал. Сел, закурил опять. Курил и смотрел в пол безнадежно. Пальцы рук его чуть тряслись. Косте стало жалко отца. Ничего он не сделает, подумал он. Что он может сделать? Покричит-покричит, а будет все как есть. Но если пожилой отец ничего не может сделать, тут же подумал Костя, то мне-то грех оставлять беззащитными сестру и племянника. Это уж... извините. И решил Костя: не надо кричать, не надо суетиться, нандо спокойно, железной рукой восстановить справедливость. Эти волосатики, правда что, собрались легко жить (поченму-то он был уверен, что отец Антона -- какой-нибудь из этих, каких он часто видел во дворе с гитарой)! Самого Коснтю как-то миновало это поветрие -- трясти космами и до одури бренчать на гитаре, он спокойно презирал обтянутых парней, сторонился и следил только, чтобы у него с ними не случилось драки: волосатики ходили стадом и не стыдились бить кучей одного. Костя решил, что он все равно узнает, кто отец Антона. А там уж видно будет, что делать. И Костя узнал. Дня через три, когда все малость успокоились, он потинхоньку перерыл сумочки сестры, карманы ее пальто и куртончек -- и нашел, что искал: записную книжку. В книжке -- номера телефонов. Костя стал внимательно изучать эти нонмера. Тут были телефоны подружек, рабочие телефоны (Алевтина работала на почте), телефоны каких-то тетей... Но того, что было нужно, не было. Тогда Костя набрал телефон первой попавшейся подружки Алевтины. Светы канкой-то... -- Света? -- спросил он вежливо. -- Да-а, -- пропел ему в ухо голосок. -- Кто это? -- Света, это брат Алкин... Слушай сюда, у нас же это... прибавление... Света молчала. -- Знаешь, да? -- продолжал Костя игриво. -- Да, -- сказал в ухо голосок. -- Знаю. -- А чего же он не звонит? А? -- Кто, Игорь? -- Да, Игорь-то. Чего он? -- Но они же... -- Света, видно как, спохватилась, помолнчала и сказала: -- Я не знаю. -- Что "не знаю"? Чего ты хотела сказать? -- Не знаю... -- А кто он, этот Игорь? -- Не знаю. Все, теперь она не с лезет со своего "не знаю". Ну, хватит и того, что успела сказать. -- Что же вы такие, Света? -- спросил Костя как можно спокойнее. И сжал трубку, аж пальцы побелели. -- Какие? -- удивилась Света. -- Да лахудры-то такие... Что, совсем, что ли, дуры полнные? Света положила трубку. Игорек... Ну, держись, Игорек... Собака! Костя походил возле телефона-автомата... Как умней понвести дело? Надо же этого Игорька еще добыть! "Э! -- догадался Костя, -- да эти же и знают, с гитаранми-то. Чего я?.." И он подошел к одному, к тоскливому... Этот тоскливый был, видно, с похмелья по воскресному делу, сидел один на скамеечке под березой, устало и одинаково смотрел перед собой -- ждал, что ли, кого. -- Что такой задумчивый? -- спросил Костя, присаживанясь на скамейку. Тоскливый повернулся к нему... Глаза круглые, неглунпые, несколько усталые, но тотчас засветились любопытстнвом и неким немым ожиданием. -- А чего? -- спросил он. "Да нормальные люди! -- успел подумать Костя. -- Нанпускают только на себя..." У этого, тоскливого, даже и волосы-то не такие уж длиннные, правда, -- усы... -- Ты этого... Игорька знаешь? -- прямо спросил Коснтя. -- С сеструхой-то который... Тоскливый некоторое время с интересом смотрел на Костю -- не то изучал, но и не скрывал интереса. Усмехннулся. -- А тебе что? Костя заволновался, но прищемил свое волнение зубанми... Тоже смотрел на усатого, старался усмехнуться, но не знал: усмехается или нет? Очень уж он как-то сразу взволнновался. -- Пошли выпьем? -- сказал Костя. И суетливо сунулся в карман, чтобы этим жестом успокоить усатого -- что не трепется, что деньги есть. Но деньги не стал показывать, ибо заметил, что усатый утратил интерес к нему: видно, как потонропился он с этой выпивкой. "Ну а как, как? -- в отчаянии соображал Костя. -- Как же?" -- Прикупить, что ли, хочешь? -- спросил усатый. И отнвернулся. Но снова повернулся. -- Зачем тебе Игорька-то? -- спросил. Тут Костя взмолился: -- Слушай... прости с этой выпивкой -- сам не знаю, ченго я... Прости, -- он даже тронул трясущейся рукой усатого по колену. -- Я хочу спросить Игорька: будут они... сходитьнся-то? Усатый опять смотрел на Костю, и опять глаза его кругнлые слабо осветились жизнью: опять ему стало интересно. Он усмехнулся. -- Не будут, -- сказал он. -- Почему? -- спросил Костя. Он хотел бы тоже усмехннуться, но не знал: получается у него усмешка или нет. -- А зачем же тогда ребенка-то?.. -- Это ты у сестры спроси, -- молвил резонно усатый. И отвернулся. Интерес потух в его круглых глазах. Мгновение Косте казалось, что он кинется на усатого, вцепится ему в горло... но он помолчал и спросил: -- Неужели ребенка-то?.. Хоть бы посмотрел. Что уж тут, съедят, что ли, вашего Игорька? Чего боитесь-то? -- Кто боится? -- спросил усатый удивленно. -- Да вы боитесь, -- Костя понял, что нечаянно угодил в слабое место усталой души усатого. -- Чего же прячетесь, если не боитесь? Усатый долго молча смотрел на Костю... И Костя смотнрел на него, и ему удалось презрительно усмехнуться, он это почувствовал. -- Ну и поганцы же!.. -- сказал он презрительно. -- Чуть чего, так в кусты. Джельтмены, мать вашу... Твари. Усатый задумался... Скосил глаза куда-то мимо Кости и даже губу покусал в раздумье. -- Мгм, -- сказал он. -- Я могу дать адрес Игорька... Но вечером ты выйдешь и расскажешь, как вы там поговорили. Так есть? -- Есть, -- поспешно согласился Костя. -- Расскажу. -- Мичурина двадцать семь, квартира восемнадцать. Но не забудь, вечером расскажешь. ...Костя летел на Мичурина и твердил в уме: "Двадцать семь, восемнадцать, двадцать семь, восемнадцать..." Поченму-то взял страх, что забудет, а записать -- ручки с собой нет. Ни о чем другом не думал, твердил и твердил эти цифнры. Только когда пришел к дому двадцать семь и стоял уже перед дверью, на которой табличка -- 18, тогда только пенревел дух... И тут обнаружил, что очень волнуется, так волннуется, как никогда не волновался: даже сердце заболело. Нет, надо успокоиться, решил Костя, а то... что же я такой сделаю там? Он походил перед дверью... Не успокоился, а, сам того не желая, не сознавая даже, нажал кнопку звонка. Дверь открыла моложавая еще женщина, очень приятная на вид... Открыла и смотрела на Костю. -- Игорь дома? -- спросил Костя спокойно. Он поразилнся в душе своему вдруг спокойствию. Только что его чуть не трясло от волнения. -- Нету... -- что-то такое было, наверно, в глазах Кости, что женщина не закрыла дверь, а смотрела на него вопронсительно, даже встревоженно. -- А вы... вам зачем он? Костя пошел прямо на женщину... Она невольно понсторонилась, и Костя прошел в квартиру. По коридору нанвстречу ему шел мужчина в спортивном костюме, лет так пятидесяти пяти, с брюшком, но с таким... аккуратным брюшком, упитанный, добродушный. Но хоть лицо его добродушное, в эту минуту оно тоже было несколько встренвоженное. Он тоже вопросительно смотрел на Костю. -- Я к вашему Игорю, -- сказал Костя. -- Но нет же его, -- чуть раздраженно сказала сзади женнщина. -- А где он? -- Костя стал в коридоре между мужчиной и женщиной -- отцом и матерью Игорька, как он понял. -- Мне его срочно надо. -- А что такое? -- спросил мужчина. -- Он скоро придет? -- в свою очередь спросил Костя. Спросил почему-то у женщины. -- А что такое? -- опять спросил мужчина. Костя повернулся к мужчине и долго, внимательно смотнрел ему в глаза. Тот не выдержал, шевельнул плечом, коротнко -- поверх Кости -- глянул на жену потом опять на Костю. -- В чем дело-то, вы можете объяснить? -- потребовал он строго. Костя стиснул зубы и смотрел на мужчину. -- У Игоря... у вашего, -- заговорил он дрожащим от обинды, от горькой обиды и ярости голосом, -- родился сын. Но Игорь ваш... не хочет даже... Игорь ваш прячется, как... -- Костя не досказал, как кто, но он знал -- чувствовал -- он здесь сейчас скажет все: как на грех, стоял перед ним -- сынтый благополучный человек, квартира большая, шуба доронгая висит на вешалке, шляпа на вешалке, сверху... -- То-о есть? -- как-то даже пропел мужчина. -- Как это? -- Что, что, что?.. -- несколько заполошно зачастила сзанди женщина. -- Что? -- У Игоря вашего родился сын. Но Игорь ваш... не на тех нарвался! -- у Кости прыгали губы; все здесь -- эти изумленнные, сытые люди, квартира богатая -- все предстало в его сознании как мир недобрый, враждебный, он весь стиснулнся, скрутился в злой, крепкий комок. Он мог бы -- готов был -- дать ногой в аккуратный живот мужчине. -- Не на тех нарвался ваш Игорь! -- повторил Костя. В этот миг ему бросилась в глаза медная ступка с пестиком, что стояла на тумбочке в коридоре, он отметил, что она стонит тут, это придало Косте уверенности. Он даже несколько успокоился. -- Ну-ка, пройдемте сюда, -- сказал мужчина. И поверннулся, и ушел в дверь направо из коридора. -- Идите сюнда! -- сказал он уже из комнаты громко. Костя повернулся к женщине и сказал: -- Идите, чтобы вы тоже знали... -- и показал рукой на дверь, куда ушел мужчина. Женщина (она была так растеряна, что покорно повинонвалась) пошла в комнату. Когда она зашагнула за порог двери, Костя прошел минмо тумбочки, неслышно вынул пестик из ступки и сунул во внутренний карман пиджака; пестик был небольшой, аккунратный, тяжеленький. Он оттянул полу пиджака, по надо специально приглядываться, чтобы это заметить. -- Ну-ка, по порядку -- велел мужчина, когда Костя воншел в большую красивую комнату с рыбками на подоконннике. -- Не волнуйтесь, не... Толком расскажите, в чем денло? Кто вы такой? -- Человек, -- сказал Костя, опускаясь в мягкое кресло. С пестиком он себя чувствовал уверенно, как с наганом. -- Ваш Игорек... Я еще раз вам говорю: ваш Игорек стал отнцом, но хочет, как гад, ускользнуть в кусты. Я повторяю: у него этот номер не пройдет. -- Да кто вы такой-то?! -- чуть не со слезами вскричала женщина; она поняла, что это правда: ее Игорек стал отцом, и она готова была зареветь от ужаса. -- Погоди, -- остановил ее муж. -- Ну-ка, -- терпеливо, но уже и недобро стал он расспрашивать, -- наш Игорь стал отцом... То есть, у него родился ребенок? Так? -- Так. Антон. -- А кто мать... Антона? -- Моя сестра. -- Боже мой! -- воскликнула опять миловидная женщинна. И уставилась на Костю с мольбой и отчаянием. Косте показалось даже, что она увидела оттянутую полу его пиднжака и вот-вот взмолится, чтобы их не убивали. -- Да какой же он отец?! -- А кто твоя сестра? -- продолжал допрашивать мужчинна; он заметно сердился. И чем больше он сердился, тем опять спокойнее становился Костя, спокойнее и ожесточеннней. -- Тоже человек, -- сказал он, глядя в глаза мужчине. -- Я тебя дело спрашиваю, сопляк! -- взорвался мужчинна. -- Чего ты!.. Пришел, здесь, понимаешь!.. Чего ты ломанешься сидишь? Пришел -- говори дело. Кто твоя сестра? -- Че-ло-век,-- сказал Костя. Руки его ходуном ходили -- охота было уже выхватить пестик, но он еще сдерживал себя. -- Молодой человек, -- взмолилась мать, -- да вы рассканжите все, зачем же мы злимся-то? Расскажите спокойно. -- Я не знаю, почему ваш муж обзываться начал, -- понвернулся Костя к женщине. -- За сопляка я еще... мы еще про это тоже поговорим. Моя сестра... ей двадцать лет, она работала... пока не забеременела... Теперь она туда, конечнно, не пойдет. От позора. Работала на почте. Мы люди пронстые... Мы люди простые, -- повторил с глубокой внутреннней силой Костя, глядя на мужчину, -- но Игорек ваш от нас не уйдет. Лично от меня не уйдет. Ясно? -- Ясно, -- сказал мужчина. И встал. -- Вот оттого, что ты, сопляк... я повторяю: сопляк, пришел и взял сразу танкой тон, я с тобой говорить отказываюсь. Тоже ясно? Я буду говорить с твоей сестрой, с отцом, с матерью, а тебе приканзываю -- вон отсюда! -- и показал рукой на дверь. Он был властный человек. Костя встал... И вынул из кармана пестик. И сразу без слов пошел на мужчину. Вмиг лицо мужчины сделалось сенрым... Он попятился назад, к рыбкам... Нахмурился и смотнрел, как зачарованный, на медный пестик в руке Кости. Женщина не сразу поняла, зачем Костя встал и пошел... Занчем вынул из кармана пестик, она это тоже как-то не понянла. Она поняла все, когда увидела лицо мужа... И закричала пронзительно, жутко. Костя оглянулся на нее... И тотчас полетел на пол от крепкого удара в челюсть. Мужчина прыгннул на него, заломил назад его правую руку и легко вырвал пестик. -- Вон ты какой!.. -- сказал он, поднимаясь. -- Вставай! Садись сюда. Костя поднялся, сплюнул сукровицей на ковер... Понсмотрел на мужчину. Глаза Кости горели безумием и отвангой. -- Все равно убью, -- сказал он. Мужчина толкнул его в кресло. Костя упал в кресло, уданрился затылком об стенку. Но продолжал смотреть на мужнчину -- Убью... из ружья. Подкараулю и убью, -- повторил он. Мужчина с пестиком в руке сел напротив, заговорил ранзумно и спокойно: -- Хорошо, убьешь. За что? -- За то, что породили такого бессовестного... такую тварь бессовестную. Кто так делает? -- Косте хотелось занплакать и кинуться на разумного мужчину. -- Кто так деланет?! -- закричал он. -- Что делает? Как делает? -- Как ваш сын... -- А сестра твоя как делает? -- жестко и справедливо спросил мужчина. -- Она же совершеннолетняя. -- Она дура! -- Что значит "дура"? Дуру не возьмут работать на почту. -- Она жизни не знает... Много надо, чтобы их обмануть! Нет, -- постучал Костя худым кулаком по своей острой коленке, -- пока они не распишутся и не будут жить норнмально... до тех пор я вам жизни не дам. Сам погибну, но вам тоже не жить. Сам все сделаю, сам! Сам буду судить!.. За подлость. Мужчина внимательно и тяжело смотрел на него. Долго молчал. -- Не пугай ты меня, не пугай, -- сказал Костя на это тяжкое молчание. -- Не испугаешь. Убить -- можешь... Дай вон пестиком по голове и в багажнике вывези куда-нибудь... -- Господи, да что же это такое-то! -- тихо, с ужасом воснкликнула опять женщина. -- Да о чем вы говорите?! -- Мне жизнь не такая дорогая, как вашему красавцу... Но ему не жить, если он не сделает по-человечески! -- Коснтя опять с силой ударил кулаком по колену. -- Не жить! Я жить не буду, отец убьет вас: он знает, куда я пошел... -- Кто твой отец? -- спросил мужчина. -- Человек. Чего тебе все надо: кто? Кто? Человек, кто! Пуза у него, правда, нет вот такого... -- Костя посмотрел на аккуратный арбуз мужчины, обтянутый синим спортивным свитером. -- Сейчас ты оставишь свой адрес и уйдешь, -- сказал мужчина. Встал и подошел к столу -- записать адрес. -- Гонвори. -- Я не уйду отсюда, пока не дождусь вашего Игорька... Потом мы пойдем вместе, я его суну носом в пеленки -- он будет знать, где теперь его дом и семья. -- Да какой он семьянин! -- не то с изумлением, не то ненвольно со смехом, с горьким, правда, смехом сказала мать. -- Он только первый курс закончил... Ему еще четыре года учиться. -- Будет работать и учиться, -- заметил на это Костя. -- Ничего страшного. -- Давай адрес! -- опять стал злиться отец. -- Я приду гонворить с твоим отцом. А ты человеческих слов, я вижу, не понимаешь. -- Ваш подонок зато понимает человеческие слова... Красивые, наверно, слова! Я не двинусь отсюда, пока его не дождусь. -- Да нету его, нету! -- тоже громко и сердито воскликнунла мать, оскорбленная за "подонка". -- Что же, милицию, что ли, вызвать? -- Вызывайте. -- Но нет его! Нету в городе -- в деревне он. -- Врете. -- Говори адрес!.. -- заорал мужчина, багровея. -- Не ори, -- посоветовал Костя. -- А то живот лопнет... Мужчина бросил ручку, бросил пестик, который еще держал в руке, быстро подошел к Косте, сгреб его за шивонрот и повлек по коридору к входной двери. Но как ни кренпок он был, мужчина, все же Костя был молодой и жилинстый... Он сперва покорно пошел, повинуясь руке, а когда мужчина расслабился и уже без усилия вел Костю за шкирку, тот вдруг вывернулся, развернулся и со всей матушнки-силы дал ногой мужчине в живот. Тот так и сел к стене на корточки... Женщина закричала, вылетела из коридора в какую-то еще комнату к телефону, как понял Костя, потонму что услышал, как схватили трубку и крутнулся диск. Коснтя вернулся в красивую комнату с рыбками, взял пестик и вышел опять в коридор. -- Не надо! -- хоть с трудом, но громко сказал мужчина. Костя думал, что он ему говорит, но мужчина смотрел мимо него и еще раз крикнул: -- Ольга, не надо! Женщина появилась в коридоре. Тоже закричала: -- Но это же бандитизм. Почему не надо?! Это же бандинтизм!.. -- Не надо, -- решительно сказал мужчина. Он поднялнся, держась за стенку, постоял, пережидая боль в животе... Вздохнул и качнул головой. И скрипнул зубами. На Костю с пестиком не смотрел. -- Пойдем к отцу вместе, -- сказал он после долгой паунзы. -- Дай одеться, Оля. Костя жалел, что пнул мужчину -- он сам не ждал, что так случится, -- зато теперь хоть дело стало походить на дело: с отцом-то им легче захомутать этих жеребцов -- Игорька с его папашей. Впрочем, чувство враждебности к отцу Игорьнка у Кости поослабло -- оставалось одно нетерпеливое женлание: довести справедливое дело до конца. Когда мужчина надел костюм и появился в коридоре, у него каким-то образом куда-то упряталось брюшко; стоял солидный мужчина, решительный, крупный, крепкий. -- Пошли, -- сказал он Косте. -- Пестик-то оставь. Костя положил пестик на стул перед самым выходом из квартиры. -- Где ваш дом? -- спросил мужчина, когда стояли у лифнта, ждали кабину. -- На Советской. -- Как туда ехать? -- Да тут три квартала... Лифт подъехал... Вошли в кабину, закрылись, мужчина нажал кнопку -- мягко поехали вниз. Стояли близко друг к другу, так близко, что Косте было неловко смотреть в глаза мужчине. А тот смотрел на него. Но Костя тоже старался не утратить самостоятельности и решительного настроения. Единственное, о чем он пожалел в эту минуту, -- что он не такой же крупный и солидный, как этот, который смотрит на него несколько сверху. Костя часто жалел, что он не крупный, не солидный. -- Сколько тебе лет? -- спросил мужчина. -- Не в этом дело, -- сказал Костя. Тут лифт мягко остановился -- точно сел на подушку -- очень хороший лифт... Вышли, спустились несколько вниз по ступенькам и очутились на улице. -- А чего ты так ерепенишься-то? -- спросил мужчина. -- А чего же мне на вас, молиться? -- Да не молиться, кто тебя заставляет молиться. Но так же тоже... умные-то люди не ведут себя. -- Ваш Игорек зато ведет себя... Комсомолец небось! -- Из всякого безвыходного положения всегда можно найти выход, запомни это. -- Что, деньги небось будете совать? -- Дурак, -- сказал мужчина горько. -- Психопат. И сестнра твоя такая же? -- Что же вы умные... -- Костя даже остановился от вознмущения и от обиды. -- Ишь, умные! -- Костя сам теперь в упор смотрел на мужчину -- Умники... -- он стиснул зубы и клятвенно сказал: -- Я вам раз и навсегда говорю: не сделаенте по-человечески, я... -- Пошли, -- коротко и тоже решительно сказал мужчинна, повернулся и пошагал дальше. -- От горшка два вершка, а сплошные угрозы. Сопляк. Некоторое время шли молча. -- Что же это за семья будет, если мы их силой сведем? Вы об этом-то подумали? -- спросил мужчина. -- А он думал?.. -- Да что ты, как дятел, -- "он, он"! А она? -- Она девка! А он -- парень! -- Не ори... -- мужчина посмотрел по сторонам. -- Чего ты орешь? Я вообще могу не ходить с тобой... -- Выломлю штакетину и погоню вперед... Если не пойндешь, -- вид у Кости был такой свирепый, что можно было не сомневаться -- так и сделает: выломит штакетину и учиннит на улице драку. -- Тьфу!.. Полудурок. Да неужели ты не можешь спокойнно-то? -- Не могу. Не могу-у! Я как только погляжу на твою спонкойную... на твое лицо, так у меня в голове все мутится: как ты-то можешь спокойно? Человечек же на свет родился... маленький... а вы, как... Да вы что! -- Все, не ори больше. Иди молча. Дальше до самого дома шли молча. Дверь открыл отец... Костя легонько подтолкнул сзади мужчину, вошел сам в квартиру закрыл дверь и сказал: -- Дедушку привел нашего Антона. -- Здравствуйте, -- серьезно, с достоинством сказал мужнчина, дедушка Антона. -- Я -- Свиридов, Павел Владиминрович. -- Так, -- сказал отец Кости. -- А мы Худяковы, -- и смотрел на Свиридова пристально, прямо, не мигая. -- Ну, приглашайте, -- сказал Свиридов. -- Показывайнте внука. Из кухни вышла мать Кости и смотрела на Свиридова изумленно и с интересом. Вышла из комнатки, где теперь жил маленький Антон, мама его, Алевтина... И смотрела на крупного дядю с недонумением. Она не слышала слов брата, что тот привел "дендушку", поэтому не могла понять, почему так странно все стоят и молчат. -- Где же внук-то? -- еще раз довольно бодро спросил Свиридов. -- Какой внук? -- тихо спросила Алевтина. -- Мой внук... -- Это отец Игоря, -- пояснил Костя. -- Какого Игоря? -- Твоего Игоря... Отца Антона. -- Во, псих-то, -- сказала Алевтина. И ушла в комнатнку. -- Чего ты самодеятельность-то развиваешь? -- сказала она из комнаты. И опять появилась на пороге. -- Какой Игорь? -- Ты не темни!.. -- громко сказал Костя. Он растерялся, это было видно. -- Чего "не темни"? -- Он -- отец Игоря, -- уже не так уверенно сказал Коснтя, -- а Игорь -- отец Антона. Что ты? -- Да откуда ты взял? -- спросила Алевтина. -- Чего ты людей зря беспокоишь, дурак ты такой! Ну надо же!.. При чем тут Игорь-то? -- Погодите, погодите, -- сказал Свиридов. -- Давайте разберемся: вы были знакомы с моим сыном? С Игорем Свиридовым. -- Была знакома... Я знала его. Но дружил он не со мной, а с моей подругой, тоже на почте работала. -- Значит, это не его сын? -- Откуда?! -- А чей же он тогда сын?! -- заорал Костя. -- Костя, -- сказал отец. -- Не ори. Ну, выяснили? Все, значит, в порядке... Извините, что зря побеспокоили. -- Да ну что!.. -- сказал Свиридов по-доброму. -- Дело разве... -- Да врет она! -- опять закричал Костя. -- Не хочет говонрить: договорились с этим Игорем! -- Не ори, Костя! -- тоже повысил голос отец. -- Чего орать-то? Извините, -- еще раз сказал он Свиридову. -- Мы, конечно, переживаем тут, поэтому и... -- Нет, -- обратился Свиридов к Алевтине, -- может быть, правда, вы что-то скрываете? Может быть, Игорь... -- Да ни с какого боку! -- сказала Алевтина. И даже зансмеялась. И пошла в комнату. -- Господи!.. -- сказала она там сама себе. Она, как стала матерью, сразу как-то поумннела, осмелела, часто баловалась со своим Антоном и смеянлась. -- Ну что же... -- Свиридов повернулся к Косте. -- Я монгу быть свободен? Костя, миновав его, молча прошел на кухню. И заорал оттуда что было силы: -- Все равно дознаюсь! Доз-на-а-ю-усь! -- До свидания, -- вежливо сказал Свиридов. Отец молча кивнул. Свиридов ушел. -- Не я буду, дознаюсь! -- еще раз крикнул Костя срынвающимся голосом. Он плакал. Он устал за этот день... Очень устал и изнервничался. -- Други игрищ и забав наншлись мне... Паразиты. -- Ладно, Костя, -- мирно сказала мать. -- Не переживай. На кой он черт нужен, такой отец... если и найдется! Что, санми, что ли, не прокормим? Прокормим. -- Никто так не делает, -- возразил Костя, вытирая слензы. -- Кто так делает! -- Ну не делают!.. Сплошь и рядом. Садись поешь вон... а то бегаешь, как сыщик, с лица опал даже. Что ты-то перенживаешь? Костя присел к столу склонился на руку и задумчиво смотрел в окно, во двор. Еще надо выходить вечером объяснняться с этим... с усатым, думал он. Возьму нож и пойду -- пусть сунутся. -- Не переживай, Костя, -- сказала мать, ставя ему миснку со щами. -- Сами вырастим. "Не нож, а гирьку какую-нибудь на ремешке, -- решил Костя. -- За нож самому попадет, а с гирькой... на гирьку они тоже не очень кинутся". -- Други игрищ и забав, -- еще сказал он. Он где-то услыншал эти слова, они ему понравились: в его сознании все косматые выстраивались под этой фразой, как под транспарантом, -- в колонну не в колонну даже, а в кучу довольно нахальную и бессовестную. "Нет, не гирьку, а -- нож, -- вернулся он к первому варинанту. -- Все страшней будет. На нож не полезут". Был у него такой складной охотничий нож, довольно внушительный и ловкий в руке -- не сунутся. На том он и порешил и придвиннул к себе тарелку со щами. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Думы И вот так каждую ночь! Как только маленько угомонится село, уснут люди -- он начинает... Заводится, паразит, с конца села и идет. Идет и играет. А гармонь у него какая-то особенная -- орет. Не голонсит -- орет. Нинке Кречетовой советовали: -- Да выходи ты скорей за него! Он же, черт, житья нам не даст. Нинка загадочно усмехалась: -- А вы не слухайте. Вы спите. -- Какой же сон, когда он ее под самыми окнами растянгивает. Ведь не идет же, черт блажной, к реке, а здесь старанется! Как нарочно. Сам Колька Малашкин, губастый верзила, нахально смотрел маленькими глазами и заявлял: -- Имею право. За это никакой статьи нет. Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Калька выходил из переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переулнке начинала орать, потом огибала дом, и еще долго ее было слышно. Как только она начинала звенеть в переулке, Матвей сандился в кровати, опускал ноги на прохладный пол и говорил: -- Все: завтра исключу из колхоза. Придерусь к чему-нинбудь и исключу. Он каждую ночь так говорил. И не исключал. Только, когда встречал днем Кольку, спрашивал: -- Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после трундового дня отдыхают, а ты будишь, звонарь! -- Имею право, -- опять говорил Колька. -- Я вот те покажу право! Я те найду право! И все. И на этом разговор заканчивался. Но каждую ночь Матвей, сидя на кровати, обещал: -- Завтра исключу. И потом долго сидел после этого, думал... Гармонь уже уходила в улицу, и уж ее не слышно было, а он все сидел. Наншаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана папиронсы, закуривал. -- Хватит смолить-то! -- ворчала сонная Алена, хозяйка. -- Спи, -- кратко говорил Матвей. О чем думалось? Да так как-то... ни о чем. Вспоминалась жизнь. Но ничего определенного, смутные обрывки. Впрончем, в одну такую ночь, когда было светло от луны, звенела гармонь и в открытое окно вливался с прохладой вместе горький запах полыни из огорода, отчетливо вспомнилась другая ночь. Она была черная, та ночь. Они с отцом и с младшим братом Кузьмой были на покосе километрах в пятнаднцати от деревни, в кучугурах. И вот ночью Кузьма захрипел: днем в самую жару потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло. Отец разбудил Матвея, велел поймать Игреньку (самого шустрого меринка) и гнать в деревню за молоком. -- Я тут пока огонь разведу... Привезешь, скипятим -- надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас, -- гонворил отец. Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игнреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот... Теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было -- все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий воснторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет -- как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской -- только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желаннный, редкий миг непосильной радости. ... Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и вроде баюкал его: -- Ну, сынок... ты чо же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!.. А маленький Кузьма задыхался уж, посинел. Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возинлись с ним в сене, а теперь лежал незнакомый иссиня-белый чужой мальчик. ... Только странно: почему же проклятая гармонь оживинла в памяти именно эти события? Эту ночь? Ведь потом была целая жизнь: женитьба, коллективизация, война. И мало ли еще каких ночей было-перебыло! Но все как-то стерлось, понблекло. Всю жизнь Матвей делал то, что надо было делать: сказали, надо идти в колхоз -- пошел, пришла пора женитьнся -- женился, рожали с Аленой детей, они вырастали... Приншла война -- пошел воевать. По ранению вернулся домой раньше других мужиков. Сказали: "Становись, Матвей, предсендателем. Больше некому". Стал. И как-то втянулся в это дело, и к нему тоже привыкли, так до сих пор и тянет эту лямку. И всю жизнь была только на уме работа, работа, рабонта. И на войне тоже -- работа. И все заботы, и радости, и гонрести связаны были с работой. Когда, например, слышал вонкруг себя -- "любовь", он немножко не понимал этого. Он понимал, что есть на свете любовь, он сам, наверно, любил когда-то Алену (она была красивая в девках), но чтоб сканзать, что он что-нибудь знает про это больше, -- нет. Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про люнбовь, страдают, слышал даже -- стреляются... Не притворянются, а привычка, что ли, такая у людей: надо говорить про любовь -- ну давай про любовь. Дело-то все в том, что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно, Нинка -- здоровая, гладкая. А время подперло женниться, ну и ходит, дурак, по ночам, "тальянит". А чего не походить? Молодой, силенка играет в душе... И всегда так было. Хорошо еще, что не дерутся теперь из-за девок, раньнше дрались. Сам Матвей не раз дрался. Да ведь тоже так -- кулаки чесались и силенка опять же была. Надо же ее куда-нибудь девать. Один раз Матвей, когда раздумался так вот, сидя на кронвати, не вытерпел, толкнул жену: -- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу... -- Чего ты? -- удивилась Алена. -- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь. Не важно. Алена долго лежала, изумленная. -- Ты никак выпил? -- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке выншла? Я сурьезно спрашиваю. Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала -- она тоже не знала, забыла. -- Чего это тебе такие мысли в голову полезли? -- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня... как-то... заворошилось. Вроде хвори чего-то. -- Любила, конечно! -- убежденно сказала Алена. -- Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил сенредь ночи? Заговариваться, что ли, начал? -- Пошла ты! -- обиделся Матвей. -- Спи. -- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла сканзать. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти. -- Куда? -- насторожился Матвей. -- Да не на покосы на твои, не пужайся. -- Поймаю -- штраф по десять рублей. -- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то. -- Ладно. Так что же все-таки было в ту ночь, когда он ехал за монлоком брату, что она возьми и вспомнись теперь? "Дурею, наверно, -- грустно думал Матвей. -- К старости все дуреют". А хворь в душе не унималась. Он заметил, что стал даже поджидать Кольку с его певучей "гармозой". Как его долго нет, он начинал беспокоиться. И сердился на Нинку: "Телка гладкая!.. Рази ж она так скоро отпустит!" И сидел и поджидал. Курил. И вот далеко в переулке начинала звенеть гармонь. И подннималась в душе хворь. Но странная какая-то хворь -- женланная. Без нее чего-то не хватает. Еще вспоминались какие-то утра... Идешь по траве босинком. Она вся бусая от росы. И только след остается -- ядовинто-зеленый. И роса обжигает ноги. Даже теперь зябко ногам, как вспомнишь. А то вдруг про смерть подумается: что скоро -- все. Без страха, без боли, но как-то удивительно: все будет так же, это понятно, а тебя отнесут на могилку и зароют. Вот трудно-то что понять: как же тут будет все так же? Ну допустим, понятнно: солнышко будет вставать и заходить -- оно всегда встает и заходит. Но люди какие-то другие в деревне будут, которых никогда не узнаешь... Этого никак не понять. Ну, лет десять-пятнадцать будут еще помнить, что был такой Матвей Рязанцев, а потом -- все. А охота же узнать, как они тут будут. Ведь и не жалко ничего вроде: и на солнышко насмотрелся вдонволь, и погулял в празднички -- ничего, весело бывало и... Нет, не жалко. Повидал много. Но как подумаешь: нету тебя, все есть какие-то, а тебя больше не будет... Как-то пусто им вроде без тебя будет. Или ничего? "Тьфу!.. Нет, старею". Даже устал от таких дум. -- Слышь-ка!.. Проснись, -- будил Матвей жену. -- Ты смерти страшисся? -- Рехнулся мужик! -- ворчала Алена. -- Кто ее не страншится, косую? -- А я не страшусь. -- Ну дак и спи. Чего думать-то про это? -- Спи, ну тя!.. Но как вспомнится опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце и сожмет -- тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слез жалко. А в одну ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее все нет и нет. Так и не дождался. Изманялся. К свету Матвей разбудил жену. -- Чего эт звонаря-то нашего не слышно? -- Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают. Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из своей жизни, но как-то сонвсем ничего не приходило в голову. Опять навалились колнхозные заботы... Косить скоро, а половина косилок у кузнницы стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Финля-кузнец, гуляет. Теперь еще на свадьбу зальется, считай, неделя улетела. "Завтра поговорить надо с Филей". ... Встретив на другой день Кольку губастого, Матвей уснмехнулся: -- Что, брат, доигрался? Колька заулыбался... А улыбка у него -- от уха до уха. -- Все, Матвей Иваныч, больше не буду будить вас по