жели не ясно?
Шкурупий угрожающе посмотрел на Ивлева. Того этот взгляд обозлил.
-- По-моему ты у них главный был, -- сказал он, глядя на Шкурупия. --
Хочешь на Семене отыграться?
Шкурупий только хмыкнул, покачал головой.
-- На самом деле ни за что посадят... От народ!
-- Уведите, -- велел следователь милиционеру.
Шкурупия увели.
Следователь нахмурился, долго копался в бумагах.
-- Мне надо сказать вам...
Ивлев похолодел от недоброго предчувствия.
-- Что?
-- Жена ваша тоже замешана.
-- Да что вы!
-- Да.
-- И она... сидит сейчас?
-- Нет, она пока не сидит. Сидят вот такие, вроде Шкунрупия.
-- Как же это так-то? -- Ивлев расстегнул ворот рубанхи. -- Как же так?
-- Пугаться не надо, -- успокоил следователь. -- Пренступление не такое
уж... -- он показал рукой, -- не очень большое. Хранение, перепродажа...
Ивлев налил из графина воды, напился. Глубоко вздохннул.
-- Черт возьми!.. Никак не верится. Она тоже продавала?
-- Хранила ворованное.
-- Так она же не знала! Я сразу говорил...
-- Знала.
-- Вот это номер...
-- Зайдите к начальнику, он просил.
Ивлев прошел в кабинет начальника милиции.
-- Узнал? -- спросил тот, увидев взволнованного Ивленва. -- Садись.
-- Может, она врет? Чтобы тех выгородить. А? Она танкая -- на себя...
-- Нет, не врет.
-- Сроду не думал.
-- Если б думал, не сообщил бы?
Ивлев помолчал и сказал честно:
-- Нет.
Начальник кивнул головой.
-- Ты сам откуда?
-- Из-под Барнаула... За хранение ворованного что бынвает?
-- Тюрьма.
-- Значит, посадят?
-- А как же?
-- И сколько дадут?
-- Немного, наверно... Для первого раза.
"Все. В тюрьме она окончательно свихнется, -- думал Петр. -- Сам в яму
толкнул".
-- А ничего нельзя сделать?
Начальник прикурил от зажигалки.
-- А что можно сделать?
-- Черт возьми совсем! -- Ивлев тоже достал папиронсы. -- Испортится
она там.
-- Ну... это напрасно. Ты где работаешь?
-- В СМУ-5.
Помолчали. Начальник задумчиво смотрел в окно, тронгал пальцами гладко
выбритый подбородок.
-- Знакомые есть в городе?
-- Нет. А что?
-- Так... -- начальник поднялся. -- До свиданья. Если пончувствуешь,
что... следят... следит кто-нибудь -- сразу скажи. Могут попытаться
отомстить. С женой... тут сам решай. Лучше всего бы уехать сейчас отсюда. А
если захочешь найти понтом -- найдешь, поможем. Как считаешь?
-- Никак не считаю: все из головы вылетело. Я думал, она не виновата.
Нет, пока не уеду, -- Ивлев встал. -- До свинданья.
-- Будь здоров.
Ивлев вышел из милиции... Остановился, долго сообранжал: что делать? Из
головы все вылетело. Пусто.
"Что делать? Что делать?" -- терзал он себя. Шел, как нончью: ждал, что
сейчас оборвется и будет долго падать в чернную какую-то, гулкую яму. "Нет
Ольги. И не будет. В тюрьме". От этой мерзкой мысли хотелось завыть.
Дома в двери нашел записку:
"Не радуйся сильно, свое получишь. Скрываться бесполезнно -- смерть
будет тяжелее".
"В смерть балуются, -- равнодушно подумал Петр. -- Всянкая гнида хочет
быть вошью".
В комнатах холодно, пусто... Петр включил свет, не разндеваясь лег на
кровать лицом вниз. Подумал, что надо бы занпереться, но лень было вставать.
Страха не было.
"Пусть приходят. Пусть казнят".
Захотел представить человека -- автора записки. Всплынло лицо, похожее
на лицо Шкурупия.
"Посадить тебя, паскуда, задом в навоз и забивать осинонвым колом слова
твои обратно тебе в глотку. Чоб ты наелся ими досыта и никогда больше не
выговорил".
Опять потянулась бесконечная ночь. Часа в два Петр встал, нашел письма
к Ольге с родины, списал адрес и составил телеграмму ее отцу. Он знал
только, что отец ранботает председателем колхоза.
"Срочно вылетайте помочь Ольге". Подпись: "Ивлев".
И стал ждать утра. Ходил по комнате, вспоминал свою жизнь. Вспомнил
почему-то, как пацаном возил копны и его однажды растрепала лошадь. То ли
укусил ее кто, то ли испугалась чего -- черт ее знает: вырвала из его слабых
рунчонок повод и понесла. За ним на другой лошади летел станрик стогоправ,
не мог догнать взбесившуюся кобылу, кринчал сзади: "Держись за гриву,
Петька! Крепче держись -- не отпускался!" А его тогда -- он помнил --
подмывала от странха мысль: "Может, лучше самому упасть, чем ждать?" Но
старик кричал: "Держись, Петька! Она счас пристанет!" Действительно, кобыла
скоро выдохлась и стала. Эх, старик, старик...
За окнами стало светать.
Через три дня прилетел отец Ольги.
Петр шел с работы, увидел на крыльце своего дома нензнакомого пожилого
человека. Он догадался, кто это.
-- Здравствуйте.
-- Здравствуйте. Я -- отец Ольги, Павел Николаевич.
-- Я понял. Сейчас все расскажу, -- Петр отомкнул занмок, пропустил
вперед Фонякина.
-- Ну? -- глаза Фонякина покраснели от бессонницы. -- Что?
-- Ольга спуталась здесь с плохими людьми... В общем, ей грозит тюрьма.
Фонякин болезненно сморщился.
-- Что они делали... люди-то?
-- Воровали. Ворованное хранилось у Ольги.
Левый уголок рта Фонякина нервно дергался, он прикунсил папироску
зубами.
-- Ты -- муж ее, насколько понимаю?
-- Да.
Разговаривали стоя.
-- Как же ты допустил?
-- Я не знал ничего. Она до меня была знакома с ними.
-- Сейчас где она? Сидит?
-- Нет. Но я не знаю, где. Она... ушла из дома. Можно в минлиции
узнать.
-- Пойдем в милицию.
Почти всю дорогу молчали. У самого входа Петр тронул Фонякина за руку,
остановил. Сказал, глядя ему в глаза:
-- Как-нибудь отведите ее от тюрьмы. Она пропадет там.
Фонякин смотрел на зятя устало и внимательно.
-- Как вы жили-то с ней? Долго?
-- Плохо жили.
Фонякин отвернулся. Десять лет назад он отправил дочь учиться в город,
в институт. Через полтора года она сообщинла, что вышла замуж. Потом
написала -- разошлись. Потом бросила институт, приехала домой. Пожила с год,
ничего не делая, уехала снова в город. Опять вышла замуж. За какого-то
талантливого ученого. И снова -- не то, развод. Писала, что работает, денег
не просила. Все это, вся ее скособоченная жизнь убивали его; что мог, он
скрывал от людей. И вот -- тюрьма. И какой-то новый ее муж перед ним...
-- Телеграмму-то раньше надо было дать.
-- Я не думал, что так обернется.
-- Пошли. Наколбасили вы тут... черт вас возьми.
К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать.
Ждать пришлось долго.
Наконец Фонякин вышел... Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.
-- Ну?
-- Плохо, -- тихо сказал Фонякин.
-- Я тоже зайду к нему. Подождите.
Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и
потрогал под пиджаком левую сторонну груди.
-- Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, --
сказал он, вставая.
-- Найдете? Мой дом-то...
-- Найду.
Ивлев вошел к начальнику.
-- Отца ты вызвал? -- спросил он сухо.
-- Я.
-- Для чего? Пожилого человека... Я же объяснил: сделать ничего нельзя.
-- А что тут такого? Он отец.
-- Он больной, из больницы раньше времени выписался.
-- Я не знал этого.
-- Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется --
совсем доконает себя. Написать сперва надо было...
Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
-- До свиданья, -- зло сказал Петр.
Начальник кивнул.
Ивлев пошел домой.
Фонякин пришел поздно. Печальный.
-- Вот так, -- сказал он. -- Дай умыться. Упал у вас во дворе...
Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить
об Ольге -- как она? Фонякин будто поднслушал его мысли.
-- Что о жене-то не спросишь?
-- Как она?
-- Вы разошлись, оказывается?
"Уеду к чертовой матери из этого города", -- решил вдруг Ивлев.
-- Я думал, она еще вернется, -- сказал он.
Фонякин вздохнул, промолчал.
-- Ужинать будете?
-- Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать?
-- У меня есть.
...Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке -- и молчали. Все было
ясно.
На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шурншало за окнами.
Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.
"Уеду", -- думал Петр.
-- Ты здешний? -- спросил Фонякин.
-- Нет.
-- Откуда?
-- Тоже из Сибири.
-- А как сюда попал?
-- Служил здесь... Недалеко.
-- А родители в Сибири?
-- У меня нет их. Померли. Тетка там.
Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.
-- Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? -- тихо спросил он.
-- Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее... -- Фонякину было горько. И
Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла
-- Послушалась бы она меня!
-- Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?
-- А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сванливаете?
-- Но ты же рядом был...
-- Я рядом был! Полторы недели... А вы всю жизнь.
Нехорошо посмотрели друг на друга.
-- Мужик называется... Муж! -- сердито сказал Фонянкин. -- Полторы
недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.
Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру
особенно обидно и горько.
-- Не я ее учил пить.
-- Кто же, я, что ли?
-- Ну и не я!
-- Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою.
Надо или нет? -- Фонякин повысил голос.
-- Надо! -- Петр тоже повысил голос. -- А вам не надо было?!
Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами
виски.
-- Ладно... чего мы тут. Поздно хватились.
Помолчали.
-- Сколько ей сулят?
-- Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хвантало?! Мм... --
Фонякин поморщился. Полез за папиросанми. -- Напиши мне, как тут все
будет...
-- Я уезжаю тоже...
-- Куда?
-- Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, -- Петр
тоже закурил.
-- Эх, вы, -- вздохнул Фонякин. -- Молодежь... Все -- санми, сами! Что
же у самих-то не получается?
-- У вас все получалось?
-- Но уж такого... безобразия не было. Захотели -- соншлись, пожили
неделю, захотели -- разошлись. Да вы что?
-- Это вы у нее спросите.
-- А твоя хата с краю?
-- Не хочу говорить про это, -- заявил Ивлев. -- Все равнно ни до чего
не договоримся. Я вам одно, вы -- другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не
легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать.
-- Спи. Я посижу маленько.
-- Ложитесь на кровать, я -- на диване.
Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.
Рано утром простились.
-- Закурим на дорогу, -- сказал Фонякин. Сел на свой ченмодан.
Закурили.
-- Может, подождал бы пока уезжать, -- посоветовал Фонякин. -- Узнать
бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут
-- совсем нехорошо.
Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел
он действительно очень плохо.
-- Останусь. До суда. Сообщу.
-- Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... -- Фонянкин вырвал из
блокнота чистый листок, написал каранданшом адрес. -- А то мать там с ума
сойдет. Я ей не буду говонрить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол,
ничего. Да и от людей стыдно...
-- Ладно. Я аккуратно сделаю.
Еще посидели немного. Встали.
-- Ну... бывай, -- Фонякин пожал руку Петру. -- Может, увидимся, --
говорить ему было тяжело. Он повернулся и выншел, не оглядываясь. И потом,
когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.
Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до рабонты оставалось два
часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул
глаз.
Прошло восемь месяцев.
Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой.
Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяйнки, в небольшой уютной
комнате окнами на живописный пустырь.
Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабричнной библиотеки.
Любил читать про путешествия.
И в тот немного душный июньский вечер сидел, примоснтившись у открытого
окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет -- лень. Петр положил
книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за
речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес даленко-далеко, куда
хватал глаз, -- терялся в призрачной вечернней дымке. Тихо было в этой части
города, покойно. Как в деревне.
Вошла хозяйка.
-- Петь, к тебе барышня какая-то.
-- Какая барышня?
-- Не знаю. "Дома?" -- спрашивает. А я завертелась со стиркой-то и
забыла: дома ты или нет? Пойду, говорю, понгляжу:
"Кто?" -- недоумевал Петр, включая свет.
Он не сразу узнал Ольгу: то ли от неожиданности, то ли изменилась она.
Она, пожалуй, изменилась: пополнела немного, глаза все такие же смелые и
умные, только была в них теперь какая-то жесткая наглинка, что-то
вызываюнще-высокомерное, но внимательное.
-- Вот так номер, -- только и сказал он.
Ольга улыбнулась. И в улыбке нечто неуловимо новое: чуть-чуть
виноватость, что ли, некая неловкость, которую хотят побороть, скрыть.
-- Как в кино, -- сказала Ольга.
-- Точно... -- Петр поглупел от такой нежданной встренчи. Засуетился:
подставил стул -- показалось, близко к понрогу, переставил ближе к столу. --
Садись, чего стоишь-то?
-- Тут ты и живешь? -- Ольга села, огляделась.
-- Ну да.
Петр все смотрел на нее, не верилось, что перед ним -- Ольга.
-- Я все время хотела бы вот так жить, а не получается, -- сказала
Ольга.
-- Как? -- не понял Петр.
-- Вот в такой уютной комнатке, одна, на краю города. Зимой, наверно,
ветер за окном, воет, а у тебя -- тепло, -- она опять улыбнулась. -- Правда,
хорошо. Тут стихи сочиннять можно. Не пробовал?
-- Нет.
-- Зря.
Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу
не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой.
-- Это хозяйка? -- спросила Ольга, кивнув на дверь.
-- Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то...
-- Потом. Сходи купи вина... И поговорим.
-- Сейчас.
-- Денег дать?
-- Брось ты!.. -- Ивлев надел пиджак и вышел.
Он рад был, что побудет один, -- надо собраться с мыснлями. Но никак не
получалось -- расползались мысли. Рад он был или не рад -- непонятно. Рад,
конечно. Но с чем приншла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось
опять видеть ее, понять: с чем она пришла?
...Сели к столу, когда за окном стало совсем темно.
Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал -- ткнул пальцем в первое
попавшееся.
-- Вкусное. Правда?
-- Ничего, -- Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на
свободе раньше срока (ей давали два года), пончему она здесь, в этом городе,
как нашла его и зачем нашла.
Ольга не торопилась.
-- Хорошо у тебя, правда.
-- Тебя почему раньше-то отпустили? -- не выдержал Петр.
-- За красивые глаза.
-- Нет, серьезно.
-- Серьезно.
-- Давно?
-- Полмесяца уже...
-- А меня как нашла?
-- Ну!.. В наше время найти человека -- раз плюнуть. Отнтуда почему
уехал? Испугался?
-- Нет. Противно стало.
Ольга надолго задумалась. И не притворялась -- опять ей чего-то остро
не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней,
не нужно ей. И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно,
что?
-- Чем ты занимаешься?
Ольга очнулась от своих дум, выпила вина, крепко постанвила рюмку на
стол.
-- Поедем со мной? В деревню... ко мне, -- а дальше загонворила не с
ним: -- Черт с ней, не вышло -- не надо! Начну новую жизнь. Правильную, --
она насмешливо глянула на Петра, поморщилась и продолжала серьезно: --
Только не такую правильную, от которой клопы дохнут, а -- правильнную!..
Понимаешь? Буду учить людей, чтобы они были сменлыми, свободными,
сильными... Не веришь?
-- Я ничего не говорю.
-- И ничего мне больше не нужно.
-- А кто я-то при тебе буду? Вроде шута горохового?
-- Нет, слушай меня, я серьезно. Я много об этом думала. Любви нет, не
спорь со мной. Ты думаешь, ты любишь?
-- Понял.
-- Что понял?
-- Это в тюрьме такие учителя нашлись?
-- Я серьезно, Петро. Знаешь, как мы с тобой хорошо заживем! Я окончу
наконец этот институт -- заочно, мне полтора года осталось, -- стану
учительницей. Буду учить сибирячат... Я же училась в институте, бросила.
Теперь кончу. Поедешь со мной?
-- Зачем я тебе нужен?
-- Нужен. Нужен же мне муж в конце концов. Я серьезно говорю: ты лучше
всех, кого я встречала. Только не ревнуй меня, ради Христа. Я не тихушница,
сама презираю таких. Буду тебе верной женой, -- Ольга встала и в
неподдельном волнении заходила по тесной комнате. -- Нет, Пентя, это
здорово! Какого черта мы тут ищем? Здесь тесно, душно... Ты вспомни, как там
хорошо! Какие там люди... донверчивые, простые, мудрые.
Почему-то Ивлев понял, что это не пустые слова, не блажь. И не то даже,
что она побыла не на свободе, струсинла и сломя голову кинулась мечтать --
как можно хорошо, свободно, спокойно жить. Если так -- она доедет до
Новонсибирска, вернется и опять будет беситься и звереть от тоснки. Нет,
почему-то поверилось, что ее беспокойная, не совсем женская энергия, которая
мучительно требовала ранботы, дела, нашла выход.
И совсем как-то иначе, счастливо, по-девичьи, закинув руки за голову,
Ольга сказала вдруг.
-- Я на сеновале спать стану. А по утрам буду бегать на речку купаться.
У нас вода в реке ледяная. Поедем?
-- Поедем.
-- Я знала, что поедешь. Давай выпьем, за... счастье. Оно есть, я верю.
Мне прямо не терпится скорей начать действонвать.
Выпили.
-- Хорошо? Ты не кисни.
-- Хорошо, Ольга, ты же знаешь, хоть ты и натрепалась тут, что любви
нет. Есть.
-- Ну и слава богу! И со спокойной душой заснем. Иди скажи хозяйке, что
жена приехала... А то я не люблю так. А завтра проснемся и начнем
действовать. Я готова. Будем ходить завтра за всякими бумажками,
выписываться... Полунчим самую глупую справочку -- уже что-то сделали,
радость. Верно? А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленьнкие
полустанки... Будут поля, леса... Урал проедем. Потом пойдет наша Сибирь...
Я раздеваюсь. Иди говори. Мы потуншим свет и еще поговорим. А потом заснем.
Петр пошел объявлять хозяйке, что приехала жена.
Он обалдел от счастья, самому не терпелось начать поднробно-подробно
думать и говорить о том, какую можно пренкрасную жизнь создать. "Господи,
послала же мне судьба танкого... непутевого, родного человека!"
Дорогой Ольга смеялась и дурачилась, рассказывала Петру в коридоре
анекдоты. Петр, чтобы не обижать ее, сменялся. Смешно было не всегда.
Беспокоила некая надсадность ее веселья; Ольга как будто заставляла себя
веселиться. А то подолгу молча сидела у окна. О чем думала, непонятно. Петр
уставал от этих перемен, сам тоже частенько задумывался. "Ненадолго ее
хватит", -- приходила мысль. Но все забыванлось, когда Ольга ласково
смотрела на него.
-- Славный мой... -- говорила она. -- Все бросил -- понехал. Куда!
В Крутоярское с дороги дали телеграмму. Подписали: "Ольга. Петр".
На вокзале их встретил Фонякин.
Петр не сразу узнал его. Стоял на перроне высокий, бонлезненно худой
человек в легком кожаном пальто. Смотрел на них веселыми внимательными
глазами.
-- Здравствуйте, здравствуйте, -- сказал глуховато. Ненловко обнял
дочь, ткнулся ей в щеку, Ивлеву подал руку и тут только сам едва узнал его.
-- А-а!.. Вот как? Ну, вот... виндишь. Здравствуй. Пошли.
Петр нес чемоданы, наблюдал сбоку за Ольгой. Ольга присмирела, не
смеялась. Зато ему сделалось отчего-то венсело.
"Какого черта я унываю?" -- подумал он.
До Крутоярского доехали за час с лишним. Дорогой манло-помалу
разговорились.
-- Как приехали-то? -- спросил Фонякин.
-- В смысле -- на чем, что ли? -- не поняла Ольга. -- На поезде.
-- Насовсем или в гости?
Ольга посмотрела на мужа, сказала твердо:
-- Насовсем.
Фонякина, чувствовалось, обрадовал такой ответ. Он синдел впереди,
разговаривал не оборачиваясь.
-- Ну вот, -- сказал тихо.
-- Мама здорова?
-- Ничего.
-- А ты?.. Худой какой-то. Не болеешь?
-- Работы много, -- уклончиво сказал Фонякин. -- Я тенперь директор
совхоза.
Петр заметил, как смотрит на Ольгу шофер Фонякина, крепкий парнина лет
двадцати пяти -- двадцати шести: с изумлением. Ольга раза два перехватила
взгляд шофера, усмехнулась сама себе.
"Ах, как нравится, когда на тебя так смотрят!" -- не без досады подумал
Петр.
...Вечером собрались к Фонякиным гости.
Ивлев отвык от сельских людей. Впрочем, к таким сельнским людям он и не
привыкал никогда -- это было районнное начальство: парторг совхоза, ветврач,
директор школы, второй секретарь райкома... Все с женами. Были какие-то
родственники Фонякиных. Всего человек двенадцать. Петр с интересом
присматривался к ним; и к нему тоже присматнривались.
Особенно весело не было. Мужчины разговаривали о предстоящей
партконференции, про общих знакомых, о командировках. Женщины колготились на
кухне. Ивлев раснсматривал толстый семейный альбом Фонякиных. Перелиснтал
один раз, закурил и стал листать сначала. Ольга в канкой-то из комнат (их в
доме было четыре) приводила себя в порядок.
За столом оживились. Выпили. Фонякин тоже выпил, хонтя жена пробовала
удержать его.
-- Что ты? -- сказал Фонякин. -- Сегодня положено.
Петр пил много, чем неприятно удивил тещу, полную молодящуюся женщину.
Пил, но почему-то не пьянел. Люнди нравились ему. Он только не знал, о чем
говорить с ними. Старался улыбаться, поддакивал.
Ольга была весела. Ивлев пригляделся и понял: притвонряется, не хочет
обижать родных.
Завели патефон, пошли танцевать.
Фонякин с Ивлевым ушли в соседнюю комнату, незанметно прихватили с
собой бутылку вина.
-- Потолкуем, -- сказал Фонякин. -- Вот тут жить будете. Ничего?
Петр оглядел комнату.
-- Хорошо, чего еще надо.
-- Пока... А там видно будет. Садись.
Закурили. Выпили молча по рюмке.
-- Что делал это время?
-- Работал.
-- Столярничал?
-- Да.
-- Сама нашла тебя?..
-- Сама.
-- Ну и как? Как теперь думаешь? -- Фонякин имел в винду дочь.
-- Если в двух словах: по-моему, дело идет к лучшему. Не сразу,
наверно... Не знаю, по-моему, она взялась за ум. Я венрю. Учиться хочет.
-- Здесь тоже столярничать думаешь?
-- А что еще?
Фонякин налил по рюмке. Оглянулся на дверь.
-- Не прихватят нас с тобой?
-- Нельзя пить?
-- Дэ-э... Давай.
Выпили.
-- Кхэ... А где столярничать хочешь?
-- В МТС.
-- В РТС. Эмтээсов нет теперь.
-- Ну в РТС. Какая разница.
Помолчали.
-- Рад, что приехали, -- сказал Фонякин. -- Старею, нанверно... Сны
какие-то дурацкие вижу.
-- Одна она у вас была?
-- Она не говорила?
-- Нет.
-- Сын был... Убит под Курском. Николай. Ступай позови ее... Пусть
споет. Охота послушать.
Ольга вошла в комнату, вопросительно посмотрела на отца.
-- Садись, дочь. Давно не виделись... -- просительная нотка прозвучала
в голосе Фонякина; и весь он был канкой-то беспомощный перед крупной,
красивой дочерью.
"Оба мы перед ней какие-то... маленькие, -- признался себе Петр. -- И
не знаем, что делать. Вот человечина!"
-- Спеть?
-- Спой. Сейчас я гитару принесу, -- Фонякин встал и вышел из комнаты.
-- Сдал крепко отец-то, -- сказал Петр.
Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не
сказала.
-- Покажи брата, -- попросил Петр.
Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотонграфию) молодого
круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме.
Взгляд такой же -- прянмой, твердый, открытый. Петр вгляделся.
"Он бы сумел с ней поговорить", -- подумал невольно.
Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.
-- Твоя. Помнишь?
-- Помню, -- Ольга взяла гитару, села на стул, положинла ногу на ногу.
Тесная юбка чудом не затрещала.
-- Что желаете? -- посмотрела с усмешкой на отца и мунжа. Когда она так
усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно
очерченным ртом.
-- Чего-нибудь, -- сказал Фонякин.
Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.
Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа... И
запела негромко:
Мне помнится сказка,
Забытая сказка:
О том, как влюбился в огонь мотылек,
Он думал, что будет тиха его ласка,
Но огненных сил превозмочь он не мог.
При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно
стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но
голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство
далекой молодости -- когда хотелось отчего-то вдруг заплакать --
вспомнилось.
Гитара задумчиво гудела.
И вечером чистым, порою лучистой
В окно растворенное тихо влетел
И, словно безумный, не чувствуя боли,
В огне серебристом мгновенно сгорел.
Любовь моя тоже -- забытая сказка...
Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально
и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он
ее, крепко его занботила ее судьба.
Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела
с усмешкой на обоих.
-- Чего носы повесили?
Фонякин очнулся, поднял голову.
-- Так.
-- Давайте вместе какую-нибудь? -- предложила Ольга.
-- Ну уж нет! -- возразил Петр.
Фонякин тоже сказал:
-- Зачем? Спой еще.
Я о прошлом уже не мечтаю, --
запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охвантило Ивлева,
но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство,
когда хоть и грустно, хоть и планкать хочется и жаль чего-то, но если
плакать, то и смеяться и любить -- вместе. И прощать и жалеть: "Милые,
милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?"
"Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твоинми песнями
вместе! Ничего бы не надо больше", -- думал Петр.
Ольга кончила петь.
Некоторое время все трое сидели молча, додумывали дунмы, какие породила
песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и
печального мира, куда увели песни.
В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в
бостоновом костюме, сказал громко:
-- А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разванливается.
Пойдемте танцевать, -- посмотрел на Петра вопнросительно.
-- Я не танцую, -- сказал тот.
Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало,
с какой легкостью она носит свое большое тело.
-- Пойдемте.
Они ушли.
-- Вот так, -- сказал Фонякин. И надолго умолк.
Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней
комнате. Опять новая жизнь...
-- Значит, столярничать? -- спросил неожиданно Фоннякин.
-- А что?
-- Так просто. А поучитъся... не думал? У тебя сколько?
-- Пять классов.
-- М-да-а... не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много.
"К чему он?" -- недоумевал Петр.
-- А что? -- опять спросил он.
-- Да ничего!.. Время сейчас такое -- все учатся... У нас вечерняя
школа хорошая. Хотя бы техникум... Жизнь больншая.
-- Посмотрим, Павел Николаевич.
Жизнь дальше пошла так.
Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу
выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его
с великой охонтой взяли в плотничью бригаду на строительство кошары.
Ольга не на шутку принялась за книги.
Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывалнся во дворе под
рукомойником, одевался, ел на кухне невнкусные пироги с морковью, которые
почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком... Если Фонякин был дома,
он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели
пироги с морковью.
Теща и Ольга спали еще.
-- Как дела? -- спрашивал Фонякин.
-- Ничего. Как у вас?
-- Ничего.
И каждый думал о своем.
Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамейнку у ворот,
закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села,
рабочих возили на работу и с ранботы). Это было самое хорошее время дня --
эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за гонры, но
светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров.
Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы
догоняют пастунха, подстегивая коров хворостинками.
-- Ну, отелилась, ли чо ли?! -- ругаются. Как будто не санми виноваты,
что пронежились лишних пяток минут в тепнлой постели.
Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крикннет запоздавшей
бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой -- со
сна, теплые. Люди не успели наработаться -- не сердитые. Да и шибко уж
просторно, яснно, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу
что-нибудь самое пустяковое.
-- Здорово, сосед!
-- Здоров. Как ночевал?
-- А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На
коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее!
А подальше еще двое переговариваются через плетни:
-- Ты что седня вечером делаешь-то?
-- Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего.
-- Может, сплаваем в островишко, посидим?
-- Оно можно бы... у меня припасишки вышли. Я этто занказывал Семке
Косому, поедешь в город, возьми на мою донлю с кило. Забыл, окаянная душа!
-- У меня есть маленько, я дам.
-- Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю...
-- У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная...
-- Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо.
-- Ну и сплавам, посидим, -- а дальше негромко: -- Я тада возьму на
литровку?.. -- кивок в сторону крестового донма, где живут две учительские
семьи. -- Штук шесть-то донбудем, поди.
-- Бери, добудем.
Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит.
Дробь пойдет самодельная. А так как деньнжонок у обоих нет, а выпить после
охоты надо, один возьнмет у учителей шесть рублей под уток (бутылка --
пара), кунпит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат
во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опанлят, распотрошат утку и
заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым;
блаженно покряхтынвают двое, прихваливают:
-- А ничо получилось!..
-- Мм.
-- Жалко, в одну промазал. Прямо над головой шаркнунла, гадина...
Темно.
-- Ничо, этого от пуза.
Трепыхается слабый огонек под таганком, выхватывая из тьмы две фигуры.
Бывает, со двора не в лад, но задушевно поплывет в теплом стоялом воздухе:
Аб чем, дева, плачешь?
Аб чем, дева, пла-ачешь?
Аб чем, дева, пла-а-ачешь?..
Мужской голос, с плохо скрытой завистью, прикрикнет с улицы:
-- Огонь-то затопчите потом, девы!
Если "девы" не успокоятся, выходят жены.
-- Ну-ка, марш по домам!
...На работе к Ивлеву сперва было несколько настонроженное отношение --
директорский зять. Скоро, однако, наладилось. Работать Петр умел, за счет
других не ловчил, плохого к людям за душой не таил -- это скоро понимают.
Ольга целыми днями читала, забравшись с ногами на динван. Мужа с работы
встречала не то что прохладно -- спонкойно: оторвется от книги -- мысли
далеко-далеко.
-- В печке на сковородке картошка жареная, в сенях -- огурцы, капуста.
Хлеб -- в шкафу.
Ивлева не очень огорчало такое.
"Ничего, -- думал, -- лишь бы тосковать не начала".
Сам серьезно подумывал над словами тестя: не начать ли учиться? Жизнь
выровнялась, на душе устоялся желанный покой. Листал вечерами Ольгины книги,
и крепло желание: сидеть рядом с женой и въедаться в неведомый, чужой мир.
Ночью, в темноте, негромко разговаривали.
-- Мне тоже отец советует учиться. А? Я ведь, если возьнмусь...
-- Правильно советует. У него только другое, наверно, на уме... свое. Я
сама возьмусь за тебя. Странно мне, Петя! Как будто, знаешь, шла, шла и
вдруг -- море. Совсем не ждала. И прямо не знаю, что мне с ним делать --
большущее танкое!.. -- и добавляла сердито: -- А мне уж скоро тридцать.
-- Ерунда какая. Люди...
-- Да я не об этом. Жалко!
-- Чего жалко?
-- Ничего. Тебя жалко, что не понимаешь.
-- Понимаю, почему не понимаю. Жалко, что время зря много ухлопала?
-- Спи. Дай твою руку... Я не знаю: может, я испугаюсь, что оно такое
большое...
-- Не бойся. Хорошее дело надумала -- не робей. Я тоже с тобой: рога
черту свернем. Я ведь мужик крепкий, мне если что западет в башку...
-- Не хвались. А учиться будешь, я без отца давно решинла. Хорошо от
тебя потом пахнет -- сосновым. Спи.
Петр засыпал счастливый. Иногда, когда он засыпал так, Ольга вдруг
говорила сама себе твердо, зло и отчаянно:
-- Нич-чего у меня не выйдет.
Приехав в Крутоярское, Петр написал тетке письмо с новым адресом.
Похвалился в письме, что живет хорошо. И вдруг получил телеграмму от дяди:
"Срочно выезжай тетя безнадежная".
Петр в тот же день выехал на родину.
Случилось так, что в тот день, в который уехал Петр, в село привезли
хороший фильм. Ольга слышала о нем и венчером пошла в клуб. Сидеть ей
пришлось рядом с молодым человеком, которого она раза два видела на улице,
знала, что он учитель истории и географии, что сам откуда-то из Ленинграда,
кажется. Худощавый, среднего роста, бледнный, опрятно одетый. Ольга тогда
еще подумала: "Интереснно, как он о Стеньке Разине рассказывает: "Дорогие
дети, Степан Тимофеевич был человек энергичный и очень муженственный..."?"
-- Здравствуйте, -- вежливо сказал молодой человек Ольге, когда она
села рядом.
Ольга тоже сказала:
-- Здравствуйте.
И все. И стали ждать начала картины. Ольга, как бы межнду прочим, раза
два глянула на него: сидит, облокотившись на спинку стула, терпеливо ждет.
Сеанс все не начинался.
Молодой человек ослабил галстук, посмотрел на часы.
-- Что-то долго они...
-- Вы давно здесь? -- спросила вдруг Ольга. Сама не жданла, что
заговорит.
-- Здесь, в зале? -- простодушно уточнил молодой челонвек, повернувшись
к Ольге; ей показалось, что он близорункий. -- Минут пятнадцать уже.
-- Нет, в деревне?
-- В этой? -- опять уточнил молодой человек. -- В этой -- год.
Ольге сделалось весело: очень смешно он уточнял вопнросы.
-- Нравится у нас?
-- Почему "у нас"? Вы ведь сами приехали.
-- Я родилась здесь.
-- Да? В отпуск?
-- Нет, домой приехала. Совсем.
-- Хорошее дело, -- он произносил: "дево". Опять понсмотрел на часы. --
Ужасный механик. Копуша.
Ольге хотелось разговаривать.
-- Нравится у нас?
Молодой человек сморщил лоб и погладил его вдоль морщинок средним
пальцем (у него была такая привычка).
-- Нравится. Не все только.
-- Привыкнете, -- Ольга ужаснулась пустому слову. Страннно, у нее
пропала легкость, с какой она находила слова в люнбом почти разговоре --
ироничные, никогда не серьезные и всегда серьезные, более или менее
остроумные и едкие. Парень предложил неожиданный тон разговора: пронстой и
недвусмысленный.
-- Привыкнем, -- согласился он. У него, кажется, не бынло охоты
разговаривать. Это задело Ольгу за живое. Она жданла, что он, изголодавшись
по "светским" разговорам, пойндет щеголять, станет показывать, что "и мы
здесь" кое-что понимаем. Эдит Пиаф? Извольте: поет хорошо, а книжки писать
не умеет. Нет такой -- женской литературы. Знаете, что подумала каждая
третья женщина, прочитав ее испонведь: "Если бы я рассказала!.." После
Чехова или Толстого так не подумаешь. Ну, что еще? Поэзия? Наша? Как
сканзать...
Было время, когда Ольге такие слова кружили голову, как вино, потом она
научилась сама говорить их, потом они стали злить ее. Все это хорошо, мило,
но очень уж дорого нандо платить.
Ольга ненароком еще раз посмотрела на молодого челонвека. Из каких же
он? По облику, по костюму он даже не из тех, кто поначалу кружит голову, а
из тех, кого и поначалу жалко: слабенькие, начинают с отрицания всех и вся,
обънявляют жизнь "болотом", потом объясняются в любви. А кончают тем, что
снова объявляют жизнь "болотом" и стеснняются давать деньги на аборт.
Сеанс все не начинался.
-- Ужасный механик, -- сердито сказал молодой человек и опять посмотрел
на часы. Сердиться он не умел.
-- А куда вы торопитесь?
-- Да никуда!.. Но так тоже нельзя -- впустить людей и тонмить их тут.
-- Видите -- плохо в деревне.
Молодой человек вдруг негромко засмеялся. Ольге кровь бросилась в лицо.
-- Вы как шпион: потихоньку выспрашиваете у меня... -- смеялся молодой
человек искренне, необидно. -- Если это самое плохое в деревне, я согласен
ждать еще час.
-- Что же самое плохое? -- Ольга вконец потерялась. Нинкак не могла
обрести легкий путь в разговоре. А говорить хонтелось. Она даже ругнулась
по-мужски про себя. "Что со мной?"
-- Да ничего, все нормально. Вы кино любите?
-- Хорошее.
-- А я -- всякое. Черт его знает: понимаю, что это гвупо (глупо), а
хочется смотреть. Если совсем дрянь -- тоже смешно.
-- Это опять-таки деревня, -- уперлась на своем Ольга.
Посмотрели друг на друга. И вдруг рассмеялись оба. Ольнге стало легко.
-- Доконаю я вас с этой деревней.
-- А что вы делать приехали?
-- Я тоже учительница, -- Ольга чуть поторопилась. -- Не совсем еще.
Мне нужно дотянуть полтора года заочно.
-- В нашем полку прибыло.
-- А разве возьмут так?
-- Возьмут. У нас треть таких -- дотягивают. С руками-нонгами возьмут.
Не хватает же. У вас какой?
-- Литература
-- Возьмут.
-- Серьезно: вы не скучаете здесь? Почему летом-то останлись?
-- Тут... всякие дела. Не скучаю, я серьезно говорю. Тольнко надо... Да
нет, впрочем...
-- Что?
-- Так. Найдется что-нибудь, чтоб не скучать. Были в школе?
-- Нет еще.
-- Отличная школа. Вот такие нужны.
-- А ребята как?
-- Как везде -- разные. Многих бы я попер из школы. Нельзя. Это плохо.
-- Плохо, что гнать нельзя?
-- Да. Зачем?.. -- молодой человек совсем повернулся к Ольге и с
горячностью стал ей доказывать: -- Зачем, скажинте, и ему, и себе нервы
трепать?!
-- Но восемь-то классов надо...
-- Да восемь-то ладно. А он за восемь перевалил, а учитьнся не хочет.
Ну и иди с богом! Сглупил? Ошибся? Вечерняя школа к услугам. А мы врем,
тройку ставим, когда надо двоняк прочный. Кол осиновый!
-- О!..
-- А есть славные. Одно удовольствие. При чем тут денревня?
Свет погас наконец.
-- Поехали, -- сказал молодой человек и снял пиджак. Фильм, правда, был
хороший. Но Ольгу волновала близость молодого человека, она почувствовала
плечом его руку и отнвлеклась от картины. Можно бы отодвинуться и
сосредонточиться на картине... В конце концов Ольга так и сделала. Но теперь
она слышала запах "Шипра", исходивший от его линца. И это тоже отвлекало.
Это вконец вывело из себя Ольгу. Впору было встать и уйти. Черт знает что
лезло в голову: захотелось вдруг крепко прижать его к себе и шепнуть на ухо
ласково: "А ты еще совсем-совсем маленький". У нее даже голова заболела от
волнения. И в ушах пошумливало. "Да ты что, девка?" -- пыталась она унять
себя. Едва досидела до конца сеанса. Вышли вместе. Ольга глубоко вздохнула.
-- Душно...
-- Хорошая картина. Оказывается, не надо ничем удивнлять, -- молодой
человек задумчиво сморщил лоб и потрогал его пальцем. -- Лев Толстой
говорил: "Если хочешь что сказать, скажи прямо". Правильно.
-- Пойдемте на речку? Так пить захотелось, не дотерплю до дома.
Пошли на речку.
Волнение О