арыми журналами "Знание -- сила" вперемешку с папками с рукописями, набрал номер. (Телефон -- на удивление -- работал.) Людмилкин хриповатый голосок произнес высокомерно: "Вы разго- вариваете с автоответчиком. Оставьте сообщение после короткого сигнала". Короткий сигнал прозвучал, но Вадим не стал оставлять никакого сообщения. Да подите вы все в жопу! Он шваркнул трубкой по аппарату, поднялся с корточек и еще раз огляделся. Жуть! Срам! Мерзость запустения!.. Ненавижу... Он был по натуре своей аккуратист и терпеть не мог любого беспорядка. Может быть, именно поэтому, напившись и потеряв человеческий облик, он всегда такой отвратительный беспорядок учинял. По принципу доктора Джекила, он же -- мистер Хайд... Спасибо, что хоть полы не заблевал в расстройстве чувств при потере личности... Добрый час он старательно, скрупулезно и даже с неким сладострасти- ем убирал авгиеву конюшню. Матвей внизу, видимо, утомившись ждать (а также, видимо, вспомнив о наличии второго входа на лестницу -- со двора), уехал наконец. Когда Вадим покончил с разбросанными журналами, поднял и поставил на место книжную стенку, Матвей позвонил и осведомился, как он там. На вершине блаженства, ответил Вадим. "Точно?" Абсолютно. "Имей в виду, -- сказал Матвей, -- я все время дома и машина под парами. Если что -- так сразу!.." А как Тенгиз? Он тоже под парами, сказал Матвей. Спасибо, ребята, но ей-богу ничего больше не надо, сказал Вадим. Все устроилось. "Как?" -- спросил Матвей. Само собой, ответил Вадим. "Но если все само собой устроилось -- еще чудесней!" -- процитировал Матвей и повесил трубку. Тут Вадим спохватился и позвонил к тетке в Наклажную. Мама подошла, и они поговорили. У мамы все было в порядке, слава богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все было в порядке. Во всем мире стоял сплошной, беспросветный и полный порядок, оставалось только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц... И в этот момент Вадим вспомнил. Вспомнил, кто говорил ему: не трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Это же, конечно, Андрей Белюнин ему сказал. Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии, прибежал к нему жаловаться и просить защиты. "Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет..." Он вспомнил это, и ему снова стало страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы, бояться было уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо глядело на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева -- золотистым ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, подумал он вдруг. Но сразу же отогнал от себя эту мысль, как преждевременную и потому -- опасную. ...А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин (по прозвищу Страхоборец) сидел на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного (среди драбантов) также под кличкой Эль-де-през. Неспешно обменивались нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосали пиво из длинных холодных банок и наблюдали искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды. Сынишка сражался со своим ужином. Диспозиция была такая: в левой руке он держал большой, однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой -- вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре неаппетитно стыло в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находилось у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое (в мамочку) личико выглядело болезненно асимметричным. Мама со старшенькой в данный момент плавали в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполнял строгий наказ: "Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертусину и в восемь часов -- спать". Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывало аппетита, а уж если кормлением занимался папаня, процедура приема пищи превращалась в котлетомахию и в сущий цирк. -- Жу-уй! -- в очередной раз не вытерпев, распорядился Эль-де-през нарочито занудным голосом. -- Жуй и глотай. Горе луковое. Луковое Горе совершило несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглотило и снова застыло в неподвижности, почти уже трагической. -- Не желает, -- объяснил Эль-де-през. -- Не желает, и все тут. В отказе стоит. -- А может быть -- пусть? -- осторожно предположил Андрей, понизив на всякий случай голос. -- То есть как это -- пусть? А кто жрать за него будет? -- Проголодается -- сам попросит. -- Что ты в этом понимаешь? -- сказал Эль-де-през с усталым пренебрежением. -- Папаня аховый... Андрей плотно зажмурил глаза и поднял обе руки (ладонями вперед) в знак того, что молчит, сдается и вообще заткнулся навсегда, а Эль-де- през произнес решительно, адресуясь уже не к нему: -- Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом -- доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились? Горе Луковое быстро-быстро закивало и сейчас же принялось жевать -- образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?) -- Пива еще хочешь? -- спросил у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику. -- Есть "Туборг", между прочим. -- Спасибо, мне достаточно. -- Ух ты, какие мы твердокаменные! -- А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл? -- Знаю: твердокаменный ленинец. -- Угу. Почти. Он называл его "каменная задница". -- Ну да? И что -- с осуждением? Или -- одобрительно? -- Скорее, одобрительно. -- Вот странная вещь, -- заметил Эль-де-през глубокомысленно. -- Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит... -- Это называется "селекция наблюдений", -- объяснил Андрей. -- Просто те, кто видел его в плохом настроении, -- не выжили, и их рассказов история нам не сохранила. -- Может быть, -- согласился Эль-де-през. -- А может быть, он и в самом деле был неплохой мужик? А? -- Вроде твоего хозяина? -- Ты кого имеешь в виду? -- спросил Эль-де-през, сразу же профессионально насторожившись (словно кто-то в толпе сунул вдруг руку во внутренний карман пиджака). -- Что значит -- "кого"? У тебя так много хозяев? -- А-а-а... Нет, мой хозяин в порядке. Грех жаловаться. Печальный человек с длинными волосами. Андрей посмотрел на его с удивлением. -- Да ты поэт! Как сказано, однако: "Печальный человек с длинными волосами"! -- Да это не я сказал, вообще. -- А кто? -- Неважно. Тут Андрей поймал на себе внимательный взгляд черноглазого Существа, и хотел было подмигнуть ему ободряюще... или скорчить какую-нибудь гримасу посмешнее... или хотя бы губы свои сочувственно этак поджать... Но -- не решился. Поостерегся. Дети его недолюбливали, и он это знал. Что-то в нем их настораживало: они старались не разговаривать с ним, уклонялись от игр и не принимали его шуток. Это его огорчало, но не так уж чтобы слишком. Неприятно, конечно, когда такой вот симпатяга глядит неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли?.. Например, когда на тебя неприязненно смотрит какой-нибудь дьяволоподоб- ный питбуль. -- Значит, так, -- решительно объявил папа Сережа, перехвативший этот обмен взглядами, но понявший его совершенно неправильно. -- Будем все-таки лопать или будем в гляделки с дядей Андреем играть? -- Соку хочу, -- объявило Луковое Горе, уклоняясь от прямого ответа на поставленный вопрос. -- Так. Желание законное. Подливаю соку. Пей. Но после -- немедлен- но глотай то, что у тебя за щекой, и черт с тобой, давай сюда эту котлету, и хлеб можешь оставить, положи на тарелку, я все уберу, только вот этот кусок котлеты доешь... который на вилке. Договорились, нет? Это было похоже на полную и безоговорочную капитуляцию, каковой оно, по сути, и было. Андрей великодушно пропустил разгром опытного и умелого папы Сережи мимо внимания и спросил: -- Ну, хорошо. "Печальный рыцарь с длинными волосами". А поподроб- нее? -- "Печальный человек". Цитируешь, так цитируй. -- Виноват. "Человек". И что он, спрашивается, за человек? О нем же легенды ходят. Это все правда? -- Смотря что именно. -- Что он из людей делает овечек, например. -- Это как? -- Приходит к нему человек, -- объяснил Андрей. -- Мафиози какой- нибудь. Людоед. А выходит -- смирный как овечка. Вегетарианец. Эль-де-през покачал головой. -- Первый раз слышу. -- Что у него квартира -- Эрмитаж пополам с Лувром. Сплошь увешана старинным оружием, латами там разнообразными, ятаганами... -- Не знаю. Дома у него никогда не был. -- А ты его вообще -- видел когда-нибудь? -- спросил Андрей мягко. Эль-де-през только фыркнул с презрением, потом поднялся и, не говоря ни слова, вышел вдруг из кухни -- неестественно бесшумный и легкий -- при такой-то массе. Андрей посмотрел на Горе Луковое и -- не удержался все-таки -- скорчил ему рожу в том смысле, что такие вот дела, друг мой -- какой у тебя папаня, оказывается, нервный и легковозбуди- мый... Впрочем, контакта никакого не получилось: парнишка отвел глаза в сторону -- и даже откусил от остатков котлеты, чтобы только не общаться с неприятным дядей. (Правая щека у него сразу сделалась еще больше.) Эль-де-през вернулся (так же внезапно и так же бесшумно) и сунул Андрею под нос цветную фотографию неописуемой красоты: лето, зелень, роскошный белый лимузин аномальной длины, и какие-то люди рядом -- стоят у распахнутых дверец. -- Это кто по-твоему? -- спросил Эль-де-през с невыразимым презре- нием. -- Ты. -- А это? -- Не знаю. -- Он. Между прочим, заметь: рядышком. Вась-вась. -- Понял. Сражен. Сдаюсь. ...А ведь и в самом деле: "Печальный человек с длинными волосами". Бледное, слегка одутловатое лицо, уголки губ опущены, глаза чуть прищурены от солнца (в руках -- темные очки). Все вокруг улыбаются, зубы напоказ, а он -- нет. Ему -- грустно. Или, может быть, скучно. Какой-то он... несовременный! Вот точное слово: несовременный. Несовременная одежда -- подержанная и мешком. Несовременное лицо... Выражение лица несовременное... И эта общая печальная расслабленность... -- А женщина кто? -- Супруга. Алена Григорьевна. -- Красивая. -- Ну дак! -- Краси-ивая... -- повторил Андрей. -- И дети есть? -- Есть. Сынишка. Алик. Это он нас как раз и фотографирует. -- А вот это кто, с тросточкой? Эль-де-през протянул руку и отобрал у него фотографию. -- Много будешь знать, знаешь, что будет? -- Гос-с-с... Подумаешь, тайны! Подожди, а что там у тебя написано? Покажи! Эль-де-през показал, и с удовольствием. На обороте четким детским почерком написано было (фломастером): "Эль-де-презу -- с благодарностью за все". И витиеватая неразборчивая подпись. И дата: июль прошлого года. Числа нет. Наверное потому, что снималось в один день, а надписывалось -- в другой. -- А почему его зовут Аятолла?.. -- Его зовут Хан Автандилович, -- резко сказал Эль-де-през. -- Или господин Хусаинов. А ты не повторяй глупостей. Андрей молча смотрел на него: какой он огромный, черный, грозный и праведно встопорщенный. Потом сказал: -- Кайлас помнишь? -- Ну, -- ответил Эль-де-през, сразу же помягчев и сделавшись Серегой, Сержем, Серым, Щербатым. -- Черная гора. Долина Смерти. Титапури... -- "Обитель голодного черта"... -- Сережа уже больше не сердился, взгляд его сделался задумчив. -- Если бы я тогда самого господа бога назвал бы аятоллой, разве ты на меня обиделся бы?.. -- Ну, я вообще-то неверующий... -- Эль-де-през от внезапных воспоминаний совсем смягчился было, но тут же посуровел. -- Все! -- сказал он Луковому Существу. -- Ты меня достал. Пошел с глаз моих, чтобы я тебя не видел. Игрушки убрать! Десять минут тебе на все... Дай сюда вилку... Горе Луковое радостно отдало вилку с куском котлеты, съехало со стула и радостно затопало вглубь квартиры, мелькая вылезшей из рейтуз клетчатой фланелевой рубахой. -- Побеждает не сила, -- сказал Андрей поучительно, -- побеждает терпение. -- Это ты о чем? -- спросил Эль-де-през с подозрением, но уточнять не стал -- сунул в рот остаток котлеты, а вилку, не вставая и не прицеливаясь, с большой точностью переправил через всю кухню в мойку. С лязгом. -- Слушай, -- сказал Андрей задумчиво. -- Как ты думаешь, почему меня детишки не любят? -- А кто тебя такого вообще любит? -- Гм. И то верно. Впрочем -- женщины! Женщины меня любят. -- Это не любовь, -- сказал Эль-де-през пренебрежительно. -- Это -- похоть. При чем здесь любовь?.. Андрей почему-то сразу же вспомнил анекдот про мужика, который своей законной решил однажды показать по видику крутую порнуху, но рассказывать анекдота не стал: у Сережи всегда была некая затрудненка с юмором. Смешные истории он не воспринимал и ничего смешного в этой жизни никогда не замечал. "Ну, не знаю, не знаю, -- говаривал он. -- Со мной никогда ничего смешного не происходит..." Он был строгий парень. Но зато надежный, как "роллс-ройс". -- А откуда он знает, что ты -- Эль-де-през? -- спросил вдруг Андрей и на этот раз был понят немедленно, хотя, казалось бы, речь шла уже совсем о другом. -- Сам удивляюсь, -- признался Эль-де-през. -- Знает откуда-то. Он вообще все знает. -- Но ты ему не говорил? -- Конечно, нет. Чего ради? Да и когда? Он со мной два раза всего разговаривал: когда я нанимался к нему и когда он меня отправлял в эту командировку... -- В какую еще командировку? -- Ну, в охрану к этому, к Профессору, к кандидату нашему. -- А-а-а... -- Я ведь не насовсем к нему перешел, -- объяснил Эль-де-през, доставая из холодильника новую банку. -- К кандидату. Я ведь только на время выборов. -- Ну и что, тяжелая работа? -- Да нет. Нормальная. Я бы даже сказал -- пустяковая. На хрен кому он нужен, этот наш Профессор? -- А говорят, у него рейтинг вдруг круто пошел, -- заметил Андрей между прочим. -- Да, говорят. Я утром сегодня в штаб звонил -- там все на ушах стоят от восторга. Но вообще-то странно -- с чего бы это вдруг? -- Представления не имею, -- соврал Андрей. Кое-какие соображения по этому поводу у него были. -- Вообще-то какая разница? Я жду не дождусь, когда вся эта залепуха кончится и я вернусь к ребятам. Надоело. У этого профессора команда -- все какие-то нервнобольные. Дерганые какие-то. -- А ты чего ждал? Высокая политика. -- Ну да, высокая... -- проворчал Сережа Эль-де-през. -- Выше дерева стоячего. Может, все-таки дать тебе еще пива? Что ты пустую банку сосешь второй час? -- Спасибо, не надо. Мне и так хорошо. -- Потолстеть боишься? -- Нет. Я вообще-то ничего не боюсь, как ты, может быть, слышал. -- Слышал, слышал... Бодигард из тебя никакой. -- Это почему же? -- А потому, -- наставительно произнес Эль-де-през, вскрывая оче- редную банку, -- что настоящий бодигард должен всего бояться. Только тогда от него и будет толк. Тетка в толпе в зеркальце посмотрела -- губы подкрасить, -- а ты обязан тут же вздрогнуть и насторожиться. -- Ну и работка! Так весь день и вздрагиваешь? -- Ей-богу. Как проклятый. Но виду, конечно, показывать нельзя. С виду ты должен быть -- как египетский сфинкс. "Каменная задница"... Он засмеялся, но как-то невесело. Лицо его словно бы вдруг постарело, глаза остановились. -- Дурак какой-нибудь, собачник гуляющий, посмотрит как-нибудь не так... -- Он замолчал, оборвав самого себя, а потом пробормотал: -- Знаешь, я все-таки позвоню туда еще разок... -- Он вытянул из заднего кармана мобильник и нажал кнопку. -- Чего-то мне неспокойно вдруг сделалось, ей-богу, -- объяснил он, как бы извиняясь. -- Сам не понимаю, почему... Толян, ты? Да, это я. Ну, как вы там?.. Точно?.. Водку празднуете? А не рано?.. Я говорю, не рано начали?.. Да? Ну, слава богу... Ну, давай. Давай, говорю!.. До завтра... Гудят! -- объяснил он Андрею, заметно повеселев. -- Гудят, корифеи! Не рано ли начали? ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ВОСКРЕСЕНЬЕ. ФИНАЛ Он стоял на кухне перед раскрытым холодильником, поедал бутерброд с яичницей и смотрел, что бы еще такое из холодильника добыть. Во дворе за окном падал светлый медленный снег, было тихо и спокойно. Он с наслаждением ни о чем не думал. Сегодня ему замечательно легко и хорошо ни о чем не думалось, и внутри себя он ощущал легкую и теплую, ласковую пушистую пустоту и совсем ничего больше, кроме этой пустоты. Впервые, может быть, за последние полгода. Он превосходно выспался и с удовольствием предчувствовал, как будет доводить до кондиции разоренную гостиную, которую вчера уже в значитель- ной степени привел в порядок, но -- недостаточно, безусловно недостаточ- но. Комната по-прежнему вызывала в памяти старый рекламный слоган: "Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно". Надо этим случаем воспользоваться, подумал он с приятным предвкушением. Расставить наконец книги должным порядком: собрания сочинений -- отдельно, беллетристику -- отдельно и чтобы по алфавиту, фактическую литературу -- отдельно, на стеллаж слева... Звонок в дверь раздался (он автоматически посмотрел на дедовские часы с кукушкой) ровно в двенадцать: дзинь, дзинь, дзинь-дзинь-дзинь -- кто-то из "дедов" заявился. Скорее всего, Матвей -- с сосредоточенно целеустремленным своим носом и застывшим раз и навсегда мучительным состраданием на длинном лице. Надо сразу же погнать его за жратвой, вот что. Тут главное -- не давать человеку опомниться, а хлеба в доме нет... Но это оказался не Матвей: какой-то совсем незнакомый человек в берете смотрел на него из-под трагических бровей трагически-черными немигающими глазами. И с ним, за спиной у него, виднелись в вечном сумраке лестничной площадки еще какие-то люди, и увидев их -- еще не узнав, а только лишь обнаружив, -- Вадим задохнулся, и все, что вроде бы успокоилось в нем со вчерашнего, улеглось было совсем, сделалось прошлым и необратимым, снова вспучилось и взорвалось, словно бомба угодила в старое болото. Он даже, кажется, ослеп на мгновение от этого страшного взрыва внутри, он понял, кто это (как собака понимает -- без слов, без имен, без названий), и тут человек в берете произнес: -- Здравствуйте, Вадим Данилович. Я к вам всего лишь на несколько минут, вы разрешите? Вадим послушно отступил от него в прихожую, и человек с трагически- ми бровями двинулся следом, на ходу снимая свой берет, а за ним выступили из сумрака и те двое, причем впереди -- элегантный, в кожаном пальто до пят, аристократически бледный, отвратительно знакомый, с лакированной указкой-тросточкой в правой руке. И тогда Вадим сказал хрипло: -- Нет. Этому -- нет. Не позволяю!.. И человек с беретом сейчас же (ничуть не удивившись и очень вежливо) попросил аристократически-элегантного: -- Эраст Бонифатьевич, побудьте снаружи. Пожалуйста. И ты, Семен тоже. Я -- ненадолго... Вы разрешите мне раздеться? -- спросил он у Вадима. -- Да, -- сказал Вадим перехваченной от приступа внезапной ненавис- ти глоткой. -- Да, конечно. Ненависть отступила так же внезапно, как и налетела, но мысли и чувства его беспорядочно метались. Этот (совершенно очевидно было), именно этот ведь человек мучил, терзал, запугивал его (и до позора запугал же, до кровавого поноса!) последние полгода, это же был нелюдь -- зверь, нравственный урод, медленный палач, компрачикос поганый, сволочь, этический отброс... Его надо было сейчас же ударить. Пнуть ногой в коленку. Плюнуть ему в лицо... Но вместо этого он почему-то, совершенно необъяснимым образом, вопреки естеству, вопреки разуму и логике, испытывал к нему сейчас самую дружескую симпатию, ласковый резонанс какой-то и даже почему-то сочувствие. Было почему-то ясно, что он, этот человек, сам находится сейчас в мучительном душевном раздрае, нравственно болен, нуждается в простейшем человеческом сочувствии, и очень хотелось это сочувствие как-то выразить... ...Например, помочь ему раздеться. И Вадим взял у него из рук невесомую меховую куртку и повесил ее на распялки, а черный мефистофе- левский берет с каплями полурастаявших снежинок положил на столик под зеркалом. -- Заходите, -- предложил он с максимально доступным ему радушием и повел его в гостиную, хотя сначала хотел -- в кухню, куда позвал бы любого из своих. Но это все-таки был не свой. Очень симпатичный, очень и явно нуждающийся в душевном уюте и даже в помощи человек, но -- никаким образом не свой. Чужой. Сугубо посторонний... Да и невозможно было вот так сразу, безо всякой подготовки, совсем уж без всякого наказания (пусть даже и формально-показного) забыть все обиды и раны, которые наносились еще совсем недавно. Удивляясь этим своим несвязным и даже противоестественным каким-то ощущениям, он пригласил гостя в мамино кресло, сам сел напротив и вполне светским тоном осведомился: "Может быть, чаю?" Он точно знал, что никакой чай им не понадобится и что светского разговора не будет вообще, да и не умел он вести светские разговоры, однако же что-то заставило его задать этот вопрос и выжидательно улыбнуться в ответ на вежливый и обстоятельный отказ. -- Спасибо, нет, -- сказал гость с самым серьезным видом. -- Для утреннего чая -- поздновато, а до файф-о-клока, согласитесь, еще довольно далеко... -- Он сделал микроскопическую паузу и представился: -- Меня зовут Хан Автандилович. Мы ведь незнакомы? -- Очень приятно, -- сказал Вадим. Надо же было что-то ответить. (Хотя на самом деле следовало бы, наверное, ответить совсем по-другому: "Вот тебе и на -- незнакомы! Да у меня от этого нашего с вами незнакомства вся шкура, можно сказать, облезла. Особенно на пальцах". Впрочем, это было бы грубо. Неприлично, неадекватно грубо. И неуместно.) -- А еще меня частенько зовут Аятолла, -- продолжал Хан Автандило- вич с прежней печальной непринужденностью. -- Вы, вероятно, это знаете. Но так меня зовут только те, кто со мною не знаком. -- Да, -- сказал Вадим. -- Понимаю вас. И он, действительно, очень хорошо понимал сейчас, что только человек совершенно уж посторонний и чужой, никогда не слышавший этого мягкого печального голоса, никогда не видевший трагически заломленных бровей и длинных черных волос, обрамляющих узкое бледное лицо, -- только совсем уж безнадежный дикарь и варвар, отпетый жлоб, бомж подвальный, способен был бы связать такого славного печального человека с сумрачной этой азиатской кличкой -- Аятолла. -- Я вижу, тут у вас ремонт? -- полувопросительно, полуутвердитель- но произнес гость, откровенно озираясь. -- Да... вроде этого... Навожу порядок... -- Вадим вспомнил, откуда возник беспорядок и вновь почувствовал было приступ злобы, но снова встретился глазами с печальным взглядом Хана Автандиловича, и снова злоба испарилась, заменившись ощущением сочувствия и готовностью сопере- живать как только понадобится. Наступило короткое молчание, пятнадцать секунд обоюдной неловкости -- печальный человек словно бы не знал с чего начать новую страницу разговора и колебался, внутренне ежась от собственной неуверенности. Вадим почти физически ощущал эти колебания и эту неуверенность, он и рад был бы помочь, рад был бы сказать что-нибудь, чтобы разрушить молчание, но совершенно не представлял себе, что именно. Не о снеге же за окном заводить было разговор?.. (И еще он подумал вдруг, что гость вообще-то не так уж уверен в себе и вальяжен, как стремится продемонстрировать и как это показалось на первый взгляд. Была в нем на самом деле какая-то неуловимая червоточинка, скрытое опасение какое-то, может быть, даже страх? И это было непонятно, и неприятно, и раздражало, словно заусеница рядом с ногтем.) -- Прежде всего, -- начал все-таки наконец новую страницу Хан Автандилович, -- позвольте мне поздравить вас. Вы совершили подвиг, который... Да, да, да -- не спорьте, пожалуйста: каждый, кто совершает невозможное, совершает подвиг! Вадим спорить намерения вовсе не имел, хотя и соглашаться с неожиданными этими и даже чрезмерными комплиментами было бы тоже как-то странно. Как минимум -- нескромно. Он с удовольствием ответил бы сейчас каким-нибудь рекламным слоганом, да как назло именно сейчас ничего подходящего в голове не возникало, и он только плечами повел в том смысле, что "да ладно... чего уж тут... не стоит разговора...". -- Замечательно, но вы совсем не выглядите счастливым, -- сказал Хан Автандилович удивленно. -- Вы выглядите уставшим. -- Так оно и есть, -- согласился Вадим, поражаясь проницательности гостя. -- Я устал, как Сизиф, -- добавил он вдруг, неожиданно для себя самого. -- Представляете, как устал Сизиф, которому удалось наконец взгромоздить на гору этот свой камень? (Ну, надо ж, как красиво у меня это сформулировалось, подумал он с удивлением. И откуда что взялось?..) -- Представляю, -- сказал Хан Автандилович с готовностью. -- Очень хорошо я его себе представляю и думаю, что он совсем не чувствовал себя счастливым. -- "Счастье можно найти только на проторенных путях"... -- Правда. Откуда это? -- Пушкин любил это повторять. Из Шатобриана, кажется. Или из Монтеня? Не помню. Мне это показалось очень точным: счастье это -- любовь, семья, друзья... Обязательно -- хорошо известное, обыкновенное, никакой экзотики... -- Да. Очень точно. Очень. И снова наступило натянутое молчание. Тема счастья казалась исчер- панной, тема сизифовой усталости -- тем более. На лице Хана Автандилови- ча проступило страдание, но он справился с собою и сказал, словно начиная некую лекцию: -- Тут ведь все дело в том, что в современной России большим начальником может быть избран либо бывший партайгеноссе, либо так называемый крепкий хозяйственник, либо силовик... -- Или криминальный авторитет, -- вставил Вадим не без яду. Он просто не смог удержаться. Напрашивалось же. -- Да, разумеется, -- Хан Автандилович яду предпочел не замечать, а может быть, и в самом деле не заметил. -- Просто у нас криминальный авторитет есть некая разновидность силовика: скрытая, тайная, грозная сила... Но я о другом. Я хотел сказать, что исключения возможны, хотя и маловероятны. Более того, они, может быть, даже опасны. Выберут, например, врача -- и накачают себе на шею Папу Дока в российском варианте. Представляете себе Папу Дока в российском варианте? -- Ну, это как сказать, -- возразил Вадим. -- Виртуальная история всегда страшнее реальной. Хан Автандилович беззвучно похлопал в ладоши. -- Очень точно. Но почему вы решили, что российский Папа Док -- это виртуальная история? -- Потому что виртуальная история -- это такая, которая могла бы осуществиться, но не осуществилась. -- Она осуществилась! -- сказал Хан Автандилович проникновенно и с напором. -- Спасибо вам, но она -- именно -- осуществилась. Вадим некоторое время смотрел в его бледное, печально улыбающееся лицо. -- Но ведь вы же сами хотели, чтобы стал Интеллигент, -- проговорил он наконец. -- Не понимаю... -- Я хотел? -- удивился Хан Автандилович. -- Вы ошибаетесь! Мне было совершенно безразлично, уверяю вас... Сами подумайте, какое мне до всего этого дело? Другой вопрос, что сама по себе попытка повернуть ход событий... повернуть "трубу большого диаметра" -- так, кажется, вы это называете? -- это ведь чудо. Поверить в это изначально было невозможно... -- Подождите, -- прервал его Вадим нервно. -- Вы хотите сказать, что это не вы заказали мне... повернуть трубу? -- Ну разумеется, не я! Вы придаете моей особе слишком уж большое значение. Я никогда не осмелился бы сам поставить перед вами такую задачу. Но меня попросили, и я никак не мог позволить себе отказать. -- Кто попросил? -- А вы не знаете? Не догадались? -- Нет. -- Нет? -- Хан Автандилович явно находился в большом затруднении. Похоже было, что он уже сожалеет о затеянном разговоре. -- Но в таком случае я вовсе не уверен, что могу... Зачем? Нет же никакого смысла... -- Нет никакого смысла -- в чем? Хан Автандилович не ответил. Врать он явно не хотел, а говорить правду не хотел еще больше. Выдержав совершенно недвусмысленную и откровенную паузу, он сказал вдруг: -- В конце концов, какая вам разница? Главное ведь не это. Главное, что все ваши проблемы оказались теперь решены. Все. Вы победили. А значит, как говорит один мой знакомый, "и можете дышать себе свободно". Это было довольно пошлое искажение какого-то очень знакомого стиха. Плоская шутка, по сути дела. Совершенно здесь неуместная. Но произнесена она была с таким внезапно прорвавшимся и отнюдь не шуточным высокомерием, и Хан Автандилович сделался вдруг так недоступен и величествен, что Вадим (удивляясь себе) вдруг внутренне вострепетал и обнаружил на лице своем отвратительно искательную улыбку. Он тотчас же вспомнил Пушкина: "Черт возьми, почувствовал подлость во всех жилах", и, чтобы побороть это внезапное и стыдное наваждение, произнес с рекламным пафосом: -- "Свободное дыхание! Быстро и надолго!" Однако Хан Автандилович, видимо, никогда не смотрел телевизор, почему и дурацкого этого выпада не понял совсем. Он только брови свои трагические вопросительно поднял, словно ждал продолжения или хотя бы объяснения, но ничего не дождался и повторил снова: -- Какая вам разница, Вадим Данилович? Вы лучше скажите мне, что вы теперь станете делать? Вы не задумывались еще, что вы теперь станете делать? Это был хороший вопрос, потому что Вадим, конечно, ни о чем таком не задумывался. И не собирался задумываться. Сейчас ему хотелось только понять, кто же его "заказал" и зачем. Совершенно бесполезное и даже дурацкое желание, но зато вполне естественное. -- А почему я вообще должен об этом задумываться? -- спросил он с раздражением. -- А потому, -- сказал Хан Автандилович проникновенно, -- что вы сделались теперь в некотором роде источником эволюции. -- Ну и что? -- Да, собственно, ничего особенного... Разве что... придется вам быть повнимательнее. Я читал где-то: эволюция уничтожает породившие ее причины... -- Я тоже это читал, -- сказал Вадим медленно. -- И тоже -- где-то... Телефонный звонок вдруг раздался неожиданно, так что оба почему-то вздрогнули, и Вадим вновь (мимоходом) отметил про себя, что гость его только выглядит вальяжно, а на самом деле напряжен и словно бы ждет все время какой-то неприятности. Он взял трубку. -- Слушаю. -- Это Андрей, -- сказал Страхоборец. -- Он у тебя? -- Д-да... А кто, собственно? -- Где сидите? В гостиной? -- Ну. -- Или на кухне? -- Нет, в гостиной. А что? -- Ничего. На всякий случай, -- непонятно объяснил Страхоборец. -- Ты, главное, не дрейфь, -- добавил он. -- Продержись еще минут пять, мы сейчас будем. -- Кто это -- "вы"? -- спросил Вадим, но Страхоборец уже дал отбой. Вадим повесил трубку и, пожав плечами, сказал гостю: -- Странный звонок какой-то. Ребята, видимо, сейчас зайдут... Он сказал это в знак извинения, но гость понял его совсем по-другому и сразу же засобирался. -- Ну, разумеется, разумеется... -- заспешил он. -- Извините, я засиделся у вас, а ведь всего-то и хотел, что выразить вам свое восхищение... И кстати, вот... -- он полез за пазуху, что-то там ухватил, но зацепился, покраснел от неловкости, потом все-таки вытащил и положил на середину стола обандероленную пачку долларов. -- Не сочтите, пожалуйста, за... -- Тут лицо его вдруг исказилось необычайно -- словно его прижгли огнем или он увидел отвратительное привидение. -- Что это?! -- почти закричал он, судорожно вскочив и загораживаясь стулом. Вадим оглянулся и тоже вскочил. Из спальни, распространяя объявив- шийся вдруг из ничего неприятный хрустящий шелест, плыло к ним по воздуху что-то черно-полосатое, большое, какая-то воздухоплавающая меду- за, размером, как показалось Вадиму, с ладонь, -- свисали пучком неподвижные, как бы парализованные щупальца-лапки, длинное черно-полоса- тое тело беспричинно содрогалось, и вертолетным винтом крутилось над всем этим прозрачное шелестящее мерцание. Это была гигантская оса. Тигровый шершень. Прошлым летом гнездо их объявилось вдруг над балконом, и пришлось вести настоящую войну с этими чудовищами в палец длиной -- бесстрашными и опасными, словно летающий аспид. -- Пк-кэлэмэнэ!.. -- прошептал Вадим, невольно отступая. Шершень уже плыл над столом, он направлялся прямо к Хану Автандило- вичу, он словно целился собою в него -- медленный, страшный, неотврати- мый, и Вадим в отчаянии ударил по нему рукой, не успев ни подумать о возможных последствиях, ни испугаться по-настоящему. Он -- попал (ощущение в руке было такое, словно он ударил по пучку сухих листьев). Шершень упал на стол, прямо на пачку денег и распластал- ся на ней, растопырив полосатые лапы, все так же подергиваясь длинным полосатым брюхом и бессильно дрожа перепончатыми желтоватыми крылышками. Он был чудовищно, неестественно огромен -- со средний палец длиною, -- Вадим никогда не видел таких и даже не думал, что такие бывают. -- Спасибо, -- сказал Хан, еле шевеля онемевшими губами и сейчас же добавил с отчаянием в голосе: -- Еще один! Гос-споди... Из спальни с хрустящим гудением плыл второй -- еще больше, еще страшнее, еще опаснее на вид. Но этот тянул с явным трудом, как подбитый бомбардировщик, еле ползущий к родному аэродрому, не было, конечно, за ним хвоста маслянистого дыма, но была эта механическая натуга, почти немощь, неуверенность какая-то, словно летел он вслепую, не понимая, куда летит и зачем. "Вертолеты -- это души подбитых танков", -- вспомнил почему-то Вадим ни с того, ни с сего. Этот гигантский, вялый, полудохлый бомбовоз тоже казался чьей-то душой -- душой какого-то подземного ядовитого чудовища, -- и тоже вовсе не бессмертной, а наоборот -- подыхающей на лету. Он еле дотянул до стола и упал неподалеку от первого, сантиметрах в двадцати от него, но в отличие от первого он даже не шевелился -- припавши к скатерти, лежал неподвижно и бессильно, словно раздавленный. Хан Автандилович был уже в прихожей. Панически суетясь руками и всем телом, он судорожно напяливал на себя куртку, промахиваясь мимо рукавов, болезненно серый, с проступившей вдруг многодневной угольной щетиной, -- губы его все время шевелились, он бормотал что-то неразбор- чивое, что-то про "второй раз уже..." и "это все неслучайно... это кто-то грозит...". (Или "шалит"?) Вадим помог ему натянуть куртку, отряхнул от капель и подал берет, он ничего не понимал, ситуация представлялась ему почти фантасмагорической, ничего не понятно было с этими чертовыми шершнями, пробудившимися вдруг посреди зимы (и где они до сих пор были? под кроватью? за диваном? в платяном шкафу?), и особенно непонятна была эта паника, этот ужас, почти неприличный, который терзал сейчас его печального гостя. Никакой печали в нем уже не оставалось. Никакого достоинства. Одна только необъяснимая патологичес- кая паника... Тут грянул звонок в дверь, и сейчас же кто-то ударил в эту дверь кулаком. Послышались вдруг возбужденные и неприятно громкие голоса -- три или четыре голоса, мужские, вроде бы незнакомые. -- Господи! -- воскликнул Хан Автандилович. -- Да они там сейчас перебьют друг друга! Он распахнул входную дверь, и на лестничной площадке, в вечном тамошнем вонючем сумраке, освещенные только люстрой из прихожей, обнару- жились знакомые лица: Андрей-Страхоборец (высокомерный и презрительный, изрыгающий краткие ругательства), Юра-Полиграф (с продовольственным пакетом в обнимку, румяный и даже красный, как яблоко, и тоже изрыгающий) и давешний Семен (со своим серым ежиком, начинающимся от бровей, и -- черт побери! -- с самым настоящим пистолетом наголо). Все они одновре- менно орали друг на друга, и ни слова разумного было не разобрать, кроме абсолютно черного мата. Хан Автандилович преобразился -- мгновенно и неузнаваемо. Не теряя ни одной секунды, он рванулся встать между ними, раскинув руки крестом. -- Стоп-стоп-стоп! -- закричал он голосом властным и неожиданно громким. -- Отставить! Шпаги в ножны, господа, шпаги в ножны! Семен, убери ствол. Немедленно! Алеша! (Это -- к кому-то невидимому, к тому, видимо, кто стоял пролетом ниже и тоже, надо полагать, со стволом наголо.) Алексей, успокойся! Ничего страшного не происходит. Никто ни на кого не собирается нападать, не правда ли, господа? (Это уже -- Страхоборцу, по-прежнему очень громко, но самым доброжелательным тоном и с самым доброжелательным выражением лица.) -- Святая и истинная правда, -- тотчас же прекратив изрыгать черную брань, откликнулся Страхоборец -- прекрасный, благородный и величествен- ный, как сам король Артур в натуральную величину. Или сэр Найджел. Или лорд Гленарван. Смотреть на него стало одно удовольствие -- если бы не дрожь в коленках при мысли, что застывший в классической боевой позе Семен (а равно и невидимый отсюда Алеша) сейчас откроет беглый огонь из своего огромного никелированного пистолета, который он и не думал "убирать в ножны". -- По крайней мере, МЫ... -- Страхоборец сделал такой мощный акцент на этом "мы", что даже дал маленького петуха, но тут же поправился: -- Мы отнюдь не собираемся нападать. Но мы намерены защищать! И самым решительным образом. -- Кого и от кого? -- осведомился Хан Автандилович, делая шаг в сторону, чтобы рукой опустить все-таки к полу никелированный ствол непреклонного Семена. -- Вы прекрасно знаете, кого и от кого, -- объявил Страхоборец высокомерно. -- Не притворяйтесь! Всем же все известно. Вы лучше скажите мне, пожалуйста, ведь вы сегодня весь день встречаетесь с мелкими, но омерзительными неприятностями, сударь? Не так ли? -- Так, -- сказал Хан Автандилович, помедлив лишь самую малость. -- Я надеюсь, у вас хватило сообразительности понять, что это -- отнюдь не случайные совпадения? -- Так это -- ва-аша работа... -- протянул Хан Автандилович с некоторым даже удовлетворением. -- Представьте себе -- да. -- Господи, но зачем?! -- Мы хотим, чтобы вы оставили в покое нашего друга. -- Вы имеете в виду Вадима Даниловича? Но у меня нет к нему никаких претензий! Мы с ним в прекрасных отношениях. И я глубоко уважаю и ценю его... -- Это что-то новенькое, -- процедил сквозь зубы Страхоборец и вопрошающе посмотрел на Юрку-Полиграфа. Юрка-Полиграф (трезвый как стеклышко и напряженный, как перед большой дракой) уже нацелился на Хана Автандиловича, словно пойнтер на вальдшнепа. Он перехватил взгляд Страхоборца и кивнул -- коротко и отчетливо, -- будто гербовую печать поставил на заверенный текст. И тогда Страхоборец поглядел уже на Вадима, недоуменно поджавши губы самым комическим образом. -- Мать вашу наперекося, -- сказал ему Вадим пересохшей глоткой. Голос у него наконец прорезался. -- Защитнички хреновы... На этом разборка (она же стрелка, она же, если уж на то пошло, терка) благополучно закончилась, и высокие разбирающиеся стороны разош- лись, вроде бы довольные собой и вполне, вроде бы, удовлетворенные. По крайней мере, внешне все это выглядело именно так. Хан Автандилович, раскланявшись со всеми остающимися, проследовал в сопровождении Семена и Алеши вниз (к своему "мерседесу"), а навстречу им, демонстративно не спеша, с чувством большого достоинства поднялись: Ве