е, его недостойные инсинуации и его грубые выпады против меня. В своем заявлении от 7 июля я указал на то, что г. П.Флорес не случайно был включен в ЦК компартии, который за два месяца до покушения был выбран с целью усиления борьбы против Троцкого и троцкизма. Г[осподин] Павон Флорес поправил меня во время судебной визитации в том смысле, что в первый раз он был избран в Центральный Комитет не на последнем съезде, в марте 1940 г., а за год до него. Эта поправка ничего не меняет по существу в моих заключениях, наоборот, усиливает их. Г[осподин] Павон Флорес мирно и покорно работал в течение 1939 г. под руководством Лаборде, которого он покрывал славословиями. Когда же ГПУ в интересах затеваемого покушения сочло необходимым пересмотреть состав Центрального Комитета, г. Павон Флорес выдержал испытание ГПУ, внезапно открыв в своем вчерашнем вожде Лаборде "предателя" и "врага народа", и оказался поэтому включен в новый Центральный Комитет. Под революционной "верностью" г. Павон Флорес понимает верность "хозяину", т. е. ГПУ. Под "изменой" г. Павон Флорес понимает неподчинение ГПУ и борьбу с его преступлениями. Немудрено, если он называет меня "изменником" в моем собственном доме. В своем знаменитом "Завещании" Ленин назвал две основные черты личности Сталина: грубость и нелояльность. Эти черты стали чертами целой школы. Грубость стала наглостью, нелояльность - вероломством. В качестве воспитанника этой школы г. П.Флорес представляет тип, прямо противоположный типу революционера. Я отдаю себе ясный отчет в том, что в распоряжении суда нет юридических средств, чтобы приостановить поток возмутительных инсинуаций со стороны г. П.Флореса, который свою службу ГПУ прикрывает ролью защитника. Я оставляю поэтому за собою право предать гласности все свои заявления по поводу недостойных действий г. Павона Флореса. Л.Троцкий 26 июля 1940 г. Койоакан Г-ну судье Имею честь приложить при сем два номера еженедельника "Ноу"517, NoNo 85 и 86 за 1938 г., с моей статьей, посвященной памяти моего покойного сына Льва Седова. Статья заключает в себе ряд фактов, касающихся истории нашей семьи и преследований, которым она подвергалась со стороны ГПУ, и может поэтому облегчить понимание условий, которые подготовили покушение 24 мая, а также бросить свет на особую роль, которую играли и играют в этом деле такие издания, как "Ля Вос де Мехико", "Популяр" и "Футуро" со своей кампанией клеветы против меня лично и против членов моей семьи. По изложенным обстоятельствам приобщение этой статьи к материалам судебного следствия представляется мне необходимым. [Л.Д.Троцкий] 26 июля 1940 г. Койоакан Издателю "Гералд Трибюн" Милостивый государь: В No от 25 июля Вашей газеты напечатано сообщение Вашего корреспондента Жака О Брайена из Мексико о том, что некий Сезарь Ортиз, "редактор по иностранным делам" мексиканской газеты "Популяр", сделал 60-ти американским учителям, посетившим Мексику, сообщение относительно моего "заговора" совместно с генералом Хуан Андреу Альмазаном с целью произведения фашистского переворота в Мексике, а затем и в Соединенных Штатах в случае моего допущения в Вашу страну. Г[осподин] Сезарь Ортиз прибавил, что мексиканские власти "расследуют" мой заговор, ведущийся при денежной помощи Гитлера и Муссолини, т. е. германского и итальянского союзников Сталина. Ваши читатели, не сомневаюсь в этом, достаточно разумны, чтобы открыть источник этой грязной, грубой и нелепой фальсификации. Источник называется тремя буквами: ГПУ. Я не знаю ничего о г. Сезаре Ортизе, но допускаю, что он действительно существует и руководит тем, что называется "внешней политикой" "Популяр". Я снова подтвердил 2 июля перед мексиканским судом, что эта газета является официозом ГПУ, что во всех вопросах, интересующих Сталина, она поддерживает политику ГПУ; что она неизменно защищает все преступления ГПУ и пропагандирует все фальсификации и клеветы, которые ГПУ распространяет против врагов Сталина; что, если после длительной защиты Гитлера "Эль Популяр" снова защищает "демократию", то это делается по специальному приказанию ГПУ во имя временных интересов Сталина. Так как участники покушения, в частности убийства Роберта Шелдона Харта, являются агентами ГПУ и членами Коминтерна; так как моральное участие руководителей "Эль Популяр" в подготовке покушения 24 мая и в попытках замести следы выясняется мною перед судебным следствием со всей необходимой точностью и подробностью; так как "друзья" ГПУ и руководители "Эль Популяр" оказываются в этой истории жестоко скомпрометированы, то со стороны секретной полиции Сталина, ее агентов и "друзей", в том числе, очевидно, и со стороны незнакомого мне г. Сезаря Ортиза, делаются скандальные попытки с целью запутать судебное следствие и терроризировать меня, чтобы добиться приостановки моих разоблачений, гибельных для преступной деятельности ГПУ на американском континенте. Эти попытки тщетны! Я доведу свою работу до конца. Чтобы придать настоящему опровержению необходимую полноту, прибавлю: а) Я не имел и не имею ни прямого, ни косвенного отношения ко внутренней политике Мексики, в частности и в особенности к последней избирательной кампании. б) Я не имею чести знать генерала Х.А.Альмазана, не состоял и не состою с ним ни в прямых, ни в косвенных отношениях, как и вообще ни с кем из руководящих политиков ни одного из политических лагерей Мексики. в) У меня нет и не может быть никаких побуждений чинить какие бы то ни было затруднения правительству единственной страны, которая оказала мне гостеприимство. г) Сообщение Вашего корреспондента представляет собою не изолированный факт, а часть кампании, которая ведется против меня непрерывно и систематически под руководством ГПУ и на его средства. д) Я сохраняю за собой право привлечь г. Сезаря Ортиза к суду за злонамеренную клевету в интересах ГПУ. Л.Троцкий 27 июля 1940 г. Койоакан [Заявление] Сегодня, 2 августа, в "Насиональ", вторая секция, под кричащим заголовком почти через всю страницу "Троцкий и Диего, акусадос"518, дается отчет о новом показании арестованного Давида Серрано Андонеги, будто я давал деньги Давиду Сикейросу на какой-то журнал. Всякий серьезный человек понимает, что это показание представляет собою чистейший вымысел. Поразительна, однако, реклама, которой "Эль Насиональ" считает нужным окружить этот недостойный вздор из "Акусадо"519! Казалось бы, право обвинять принадлежит государственным учреждениям Мексики. Но по мнению редакции "Насиональ", я превращен в "обвиняемого" одним из преступников, организовавших покушение. Редакция "Эль Насиональ" не в первый раз позволяет себе заведомо нелояльное истолкование событий, связанных с покушением 24 мая. В интересах самозащиты от фальшивых обвинений и недобросовестных обвинителей я вынужден передать общественному мнению свое письмо мексиканским властям по поводу одного из крайних тенденциозных актов редакции "Эль Насиональ"519. Мое письмо получает новую актуальность ввиду комбинированных попыток г. Давида Серрано и его защитника г. Павона Флореса оживить труп авто-покушения. Предупреждаю этих господ, как и их покровителей, что они снова разобьют себе носы: ГПУ в Мексике не вездесуще. [Л.Д.Троцкий] 2 августа 1940 г. [Письмо директору газеты "Эль Насиональ"] Г-ну директору "Эль Насиональ" В Вашей газете от 3 августа Вы пишете, что моя "агресивидад"521 против "Эль Насиональ" является необоснованной. Не думаю, чтобы законную самооборону против ложных обвинений, притом в вопросе исключительной важности, можно было бы называть "агресивидад". Позволяю себе напомнить Вам три случая из многих, когда "Эль Насиональ" занимал явно пристрастную позицию, враждебную не по отношению к нападавшим, а по отношению ко мне. Первое сообщение о покушении в "El Nacional" от 25 мая появилось под заглавием "Театральное покушение". Какие основания были у "Эль Насиональ" для такого утверждения? 27 мая "Эль Насиональ" напечатал заведомо ложную заметку, исходящую из подозрительных источников, под заглавием "Г[осподин] Троцкий себе противоречит". Эта заметка ввела в заблуждение следствие и причинила мне и моим друзьям целый ряд тяжелых часов. Фантастическое и глупое показание Давида Серрано относительно денег, которые я будто бы давал Сикейросу, напечатано в "El Nacional" под сенсационным и тенденциозным заголовком. Такой заголовок, вполне совпадавший с намерениями Д.Серрано, мог быть внушен только предвзятым и враждебным отношением ко мне. "Эль Насиональ" занимает исключительное положение в мексиканской прессе в качестве официоза правящей партии и правительства. Я не могу поэтому не чувствовать с двойной силой тех несправедливых сообщений и суждений обо мне, которые печатает "Эль Насиональ". Появление подобных инсинуаций обо мне в "Эль Популяр" или в "Ля Вос де Мехико" не удивляет меня, ибо эти издания являются официозами ГПУ. Но я не раз спрашивал себя с изумлением, каким образом сообщения того же типа находят себе доступ на страницы "Эль Насиональ". Единственный ответ, который я давал себе, состоит в том, что в составе редакции имеется сотрудник, злоупотребляющий доверием директора и выполняющий секретные поручения ГПУ. В какой мере это предположение верно, Вам легче проверить, чем мне. Я не нуждаюсь в напоминании о том, что Мексика оказала мне великодушное гостеприимство. Но Мексика не есть та или другая газета. Я пользуюсь гостеприимством мексиканского народа и мексиканского правительства. Никто не имеет права утверждать, что я злоупотребил доверием того и другого. Правительство генерала Карденаса никогда не требовало от меня, чтобы я покорно сносил оскорбления и инсинуации по моему адресу. Такого рода вероломное "гостеприимство" мне было оказано бывшим правительством Норвегии, которое в момент московских процессов потребовало от меня, чтобы я не отвечал на обвинения, ибо Москва, чтобы зажать мне рот, грозила Норвегии экономическим бойкотом. Я с негодованием отверг требование норвежского правительства, заявив, что предпочитаю сесть в тюрьму. Из норвежской тюрьмы освободил меня генерал Карденас, руководимый своим безошибочным нравственным чутьем. Я делал десятки попыток установить с редакцией "Эль Насиональ" нормальные и корректные отношения, но наталкивался до сих пор только на глухую враждебность. Каковы причины, я не знаю. Не настаиваю на печатании этого письма. Буду рад, если оно поможет устранить в дальнейшем лишние трения и конфликты. Последняя речь Молотова522 подтверждает, что Кремль остается сателлитом Берлина и Рима. Коммунистические вожди разных стран успокаивали свои партии обещанием того, что Москва не сегодня-завтра повернет в сторону "демократий". Речь Молотова опровергает эти обещания. Пять лет антифашистских народных фронтов окончательно разоблачаются как шарлатанство. Внешняя политика Москвы определяется факторами силы, а не политическими принципами. Правда, Молотов пытается прикрыть нынешнюю политику Кремля антиимпериалистической фразеологией. Но фальшь ее бьет в глаза. Молотов обличает Англию за то, что она не хочет отдать свои колонии. Но он молчал о том, что Германия и Италия хотят захватить их. Он говорил об империализме Японии и Соединенных Штатов, но не нашел ни слова осуждения для разбойничьего похода Гитлера и для шакальей политики Муссолини. Более того: он впервые подчеркнул, что советско-германский пакт обеспечил Гитлеру развязанные руки. [Л.Д.Троцкий] [3 августа 1940 г.] Приложение Материалы к книге о В.И.Ленине Предисловие523 Эта книга - исследование. Одни вопросы пришлось освещать впервые, другие - в разрез с упрочившимися взглядами. Автор не забывал, однако, что он пишет книгу для всех. Он убрал леса, оставив лишь стены. Там, где ему приходилось разъяснять, почему он избрал один путь, а не другой, он старался сделать читателя участником исследования, не возлагая в то же время на его плечи слишком тяжелой ноши. Автор надеется, что его книгу можно будет читать, не насилуя своего внимания. Официальная история и биография ставит себе задачей уменьшить значение предшественников Ленина, не только группы "Освобождение труда", но и Маркса с Энгельсом; преувеличить противоречия, отделявшие Ленина от других революционных марксистов; преуменьшить роль и значение последних; замазать противоречия в развитии самого большевизма; и, наконец, как увенчание этой благочестивой работы, включить в круг благодати даже родственников Ленина при помощи фантастической биографии отца, ложной характеристики брата и пр. Исключением является вдова Ленина Крупская, которая слишком долго была под непосредственным его влиянием, чтобы безмолвно склоняться пред официальными фабрикациями общественного мнения; делая огромные уступки официальной легенде, Крупская все же пытается удержаться в границах, указываемых наиболее неоспоримыми фактами, и периодически попадает поэтому под тяжеловесные удары официальной историографии. В воспоминаниях Крупской, как и других наиболее добросовестных мемуаристов, не все сказано и не все сказано правильно: есть множество сознательных умолчаний и не меньше односторонних подчеркиваний, продиктованных соображениями сегодняшнего дня. Не трудно было бы показать, что Крупская далеко заходит на пути политического и морального оппортунизма. Далеко, но недостаточно. Умалчиваний и односторонностей правящей группе недостаточно; от нее требуют активного творчества в духе официальной легенды. Отсюда жестокий разнос ее воспоминаний. Можно установить закон: чем позже написаны воспоминания, тем большую дань они отдают официальной легенде. Даже в работах Елизаровой524, наиболее добросовестной бытописательницы семьи Ульяновых, можно, сопоставляя разные варианты, написанные по одному и тому же поводу в разные сроки, установить без труда крайне поучительные наслоения. Таким образом, на протяжении этого труда нам не раз придется освобождать Ленина из плена преданных воспоминаний и восторженных характеристик, гораздо более характерных для почитателей, чем для почитаемого. В Советской России литература, живопись и скульптура создают особый условный образ Ленина, освобожденный от "слабостей", т. е. от тех черт, которые делали его живым человеком. Как поток обтачивает камень, превращая его в голыш, так монопольная и монотонная работа официальной мысли обтачивает, закругляет, полирует образ Ленина, делая из него каменного идола. Так как наиболее простые объяснения, особенно если их повторять в миллионах экземпляров - а таковы тиражи Советов и Коминтерна - легче всего усваиваются, то приходится констатировать - здесь автор выступает уже в качестве свидетеля, - что во всеобщий обиход вошли наименее доброкачественные сведения о духовном формировании Ленина. Предшественников у Ленина не было или они отодвинуты в глубокую тень. Вместе с тем идейная жизнь самого Ленина перестает быть процессом развития. В ней нет этапов, кризисов, переломов, ошибок и исправлений. Жизнь Ленина состоит в автоматическом изложении и применении "основных положений большевизма". Эпигонство означает приостановку идейного роста. Эпигонская историография распространяет застой и на прошлое. Раз появившись на свет, ленинизм оставался неизменным и равным самому себе. Показания живых сотрудников и соратников Ленина приспособляются к официальному стилю и дают все более профильтрованную односторонним отбором свидетельства. Можно проследить на новых изданиях одной и той же книги о Ленине, как изменяется и преображается текст, опускаются одни факты, присовокупляются другие. Приспособление, имевшее первоначально насильственный характер, т. е. достигавшееся при помощи строгих директив цензуры, стало почти автоматическим. Хочется сказать, что искусственный отбор в области идей сменился естественным, что, конечно, не исключает ни сознательных умолчаний, сокрытия фактов и документов и прямых измышлений тенденциозного характера. В этой книге нет ни одного утверждения, которое не опиралось бы на строго проверенные факты. Автор не питает большого уважения к биографической школе Э. Людвига, Моруа и пр., которые отрывают лицо от среды и с тем большей свободой заполняют пустоту психологическими конструкциями. Эта биография правдива. Она разрушает легенды, но не создает их. Автору хочется надеяться, что образ героя этой книги выступит перед читателями более живым и более значительным, чем из казенной литературы. Но так как эта книга опрокидывает попутно вымыслы немощного бюрократического воображения, то она будет запрещена в СССР. Такая судьба постигла нашу "Историю русской революции". Никто не решился обвинить ее в искажениях или хотя бы в неточностях. Она целиком посвящена историческому объяснению и тем самым политическому оправданию Октябрьского переворота. Но так как книга заботится о фактах, а не о казенных легендах, то первая марксистская история двух революций 1917 года запрещена в СССР. Некоторые не по разуму усердные молодые профессора пытались вступить в полемику с книгою, недоступной советскому читателю. Но так как их попытки только ухудшали дело, то бюрократия притопнула на них ногою. Не имея возможности построить свою собственную историю - песок измышлений и легенд рассыпается под пальцами строителей, - бюрократия оставляет читателей без истории революции, как и без сколько-нибудь серьезной биографии Ленина. Эти люди могут даже сказать, что я умаляю Ленина. Несомненно: если эти люди возвеличивают Ленина до себя, то я умалаю его до действительных исторических размеров. Если некоторые главы покажутся читателю бедны психологическим движением, слишком протокольными, то вина не всегда должна ложиться на автора. Слишком часто нам не хватало данных, а мы ничего не конструировали: нет ничего отвратительнее, на наш взгляд, романтизированных биографий, которые чаще всего бывают плохо замаскированным автобиографированием самого биографа. О Ленине написано слишком много. Сам он почти ничего не писал о себе. За одним-двумя исключениями совсем не осталось писем, в которых бы он раскрывал себя. А другим нелегко было раскрыть его. Даже наиболее близкое к нему лицо Н.К.Крупская в своих воспоминаниях больше комментирует слова и дела Ленина, чем говорит о нем самом. Можно было бы ограничиться простым изложением фактов, отношений и идей, как их на основании критического изучения представляет себе автор, оставляя вовсе в стороне те показания и оценки, которые ему представляются ложными и ошибочными. Во всех случаях, где наличный материал говорил сам за себя, автор так и поступал, т. е. отказывался от критического производства других взглядов, чтобы не загромождать изложение полемикой. Но в ряде случаев автор оказывался вынужден предъявлять читателям не только свои выводы, но и тот путь, каким он к ним пришел. Нельзя забывать, что от событий жизни, которая здесь описана, прошло еще немного времени; биографические материалы крайне обильны - обильнее, может быть, чем в каком-либо другом историческом случае, - и эти материалы еще окрашены страстями и пристрастиями не только вчерашнего, но и сегодняшнего дня. Если бы мы просто предъявляли читателю нашу версию, как бы не замечая других, наше изложение могло бы казаться субъективным и произвольным и во всяком случае не закрывало на будущее пути критически отвергнутым нами версиям. Вот почему мы вынуждены были в известных случаях производить проверку воспоминаний, свидетельств и заключений на глазах читателей. Сказанное относится прежде всего к фактической стороне биографии Ленина, к событиям в его личной и политической жизни в собственном смысле слова. Что касается его теорий и идей, то их освещение было уже совершенно неотделимо от рассеяния вымыслов и мифов, которые фабрикуются в массовом масштабе не только врагами, но и так называемыми учениками. Читатель сможет убедиться, что мы свели полемику к минимуму, строго необходимому для критического изложения. Те вопросы, которые требовали более обстоятельного полемического изложения, мы вывели в особые приложения, дабы не обременять основного текста. [...]525 Из черновых набросков к книге "Ленин" Можно ли было создать государство, в котором система Советов сочеталась бы с системой демократически-бюрократического господства буржуазии? Такой опыт был сделан в разных странах. В России коалиционный состав правительства должен был "примирить" два исключавших друг друга государства - по крайней мере до Учредительного собрания. В Германии сделана была теоретическая попытка примирить их. Гильфердинг предлагал одно время (как все это далеко позади!) включить Советы в демократическую конституцию. Он называл это комбинированным государством. Гильфердинг хотел примирить власть буржуазии с властью пролетариата, как Бисмарк сочетал слегка ограниченную власть юнкерства526 с дробью власти буржуазии. Задача Бисмарка в известных условиях и на известный период казалась разрешенной, ибо благодаря мощному экономическому ребру страны юнкерство приспособило свои аппетиты к капиталистическому меню, а буржуазия, делавшая прекрасные дела, передоверяла юнкерству защиту общих интересов внутри и извне. Постольку здесь, собственно, уже не было двоевластия, поскольку каждый из друго-врагов отказывался от единовластия, т. е. от восстановления или построения всего общества по образу и подобию своему. Но пролетариат, доведший свою революционную борьбу до создания Советов, тем самым подошел вплотную к разрыву с буржуазным государством. Ввести Советы в демократическую конституцию это то же, что ввести вооруженное восстание в организацию вооруженных сил страны. Гильфердинг хотел стать для буржуазии в отношении пролетарского государства тем, чем Бисмарк стал для юнкерства. * В борьбе буржуазии с дворянством, превращавшейся в их сотрудничество, распределение долей паев власти менялось в зависимости от изменений в экономике, в политике, в международной обстановке. Даже в пределах истории гогенцоллернской Германии соотношение сил юнкерства, монархии и буржуазии с их прямой долей в государстве значительно менялось. Но государство оставалось все же тем, каким его строил Бисмарк: комбинированной формой господства землевладения и капитала под руководством монархического юнкерства, опирающегося на армию. Прусско-германский господствующий режим от войны до войны, от Бисмарка до Эберта, был неуклюжей и крайне неэкономной постройкой со смесью всех стилей готики с берлинским модернизмом, обилием мертвых пространств, ненужными коридорами и закоулками, нелепыми башнями и, наконец, королевской и императорской уборными там, где следовало ждать столовой. Прусские государствоведы находили в этой архитектуре великие принципы, подобно тому, как петух басни умудрился найти жемчужное зерно в навозе. На самом деле бисмарковская архитектура имела своей задачей не осуществлять какие-либо общие принципы, а практически легализовать, т. е. ввести в рамки монархической конституции, и систему двоевластия юнкерства и буржуазии, чувствовавших себя [...]527 перед возрастающей угрозой со стороны пролетариата. Именно эта угроза помешала немецкой буржуазии, несмотря на быстрый рост ее могущества, выхолостить и приручить монархию по британскому образцу. После войны и поражения это привело к тому, что буржуазия оказалась вынуждена уступить монархию волнам революции в качестве умилостивительной жертвы. Но едва буржуазия оторвалась от монархии, угрожавшей увлечь ее за собой в пучину, как старое монархическое государство без династий оказалось противопоставленным Советам рабочих и солдатских депутатов. Это было новое двоевластие, гораздо более страшное по своим возможным последствиям. Под руководством социал-демократии это двоевластие, в противоположность ходу развития в России, было ликвидировано в пользу единовластия буржуазии. Но, может быть, демократическое государство и является растворением двоевластия во власти "всех"? Так учит расхожая теория демократии, причем сейчас, в период упадка демократии, эта теория признана впервые социал-демократическими эпигонами марксистской школы, которая безжалостно вскрывала классовую сущность демократии в эпоху ее расцвета. Всякое двоевластие стремится превратиться в единовластие -- в ту или другую сторону. Никогда старый господствующий класс не отказывался добровольно от той доли власти, которую он сохранил. Никогда новый класс не отказывался от той доли власти, которую он приобрел, и никогда он не удовлетворялся этой долей власти. Оба борющихся класса всегда испытывают режим двоевластия, как насилие над ними, как угрозу. У каждого такое чувство, точно он одной ногой в воде, а другой на суше. Демократия в этих условиях означает не примирение противоречия, а, наоборот, облегчение катастрофической развязки. Каждая из полувластей будет стремиться использовать свободы до конца, чтобы превратить демократию в прикрытие своего господства, корни которого не в голосованиях, столь изменчивых в революционную эпоху, а в материальных учреждениях (армия, полиция, муниципалитеты, Советы и пр.). Оба борющихся за власть класса будут с такой силой и до тех пор натягивать на себя простыню демократии, пока не разорвут ее. Этот разрыв или прорыв демократической оболочки окажется только одним из эпизодов в борьбе, исход которой определится факторами гораздо более глубокого значения. История всех буржуазных революций, начиная с английской революции XVII века, подтверждает закон о подчиненной, отнюдь не регулирующей; не командующей, а чисто служебной; не верховной; а чисто эпизодической роли демократии во все те моменты, когда решается вопрос: кому быть хозяином в этом доме. Те случаи, которые как бы противоречат этому закону (Германия, 1919), на самом деле лучше всего подтверждают его методом от обратного. Для того, чтобы буржуазный режим мог возродиться в форме демократии, нужно было обессилить путем обмана, измены, кровавой расправы, обескровить и растоптать опорные базы нового классового режима. В этом состояла историческая функция социал-демократии. Демократия есть не растворение классового двоевластия, а одна из форм единовластия. Эта форма может существовать лишь в тех случаях, когда антагонистический класс еще слишком слаб для самостоятельных претензий на власть или когда он временно настолько ослаблен, предан, обворован, разочарован, подавлен, что господствующий класс может надеяться на длительную передышку. В первом случае мы имеет классическую демократию молодого буржуазного общества; во втором -- подкрашенную, подмалеванную, со вставными зубами, с накладным шиньоном, демократию империалистического распада. Но если молодая, полнокровная демократия никогда не была самодовлеющей силой и никогда не могла подняться над борьбою разных фракций третьего сословия, то мыслимо ли думать, что упадочная демократия нынешней эпохи сможет регулирвать до конца борьбу между буржуазией и пролетариатом? * Чтобы устранить возможные недоразумения, отметим тут же, что нынешняя парламентская монархия и палата лордов в Англии, хотя и возникли из двоевластия между буржуазией и феодальными классами, но превратились под ударами ряда конфликтов в государственные рудименты, и из самостоятельных или полусамостоятельных органов, противостоящих буржуазии классов, преобразовались в предохранительные клапаны при органах самой буржуазии. Королевская власть Георга V528 не только по силе, но и по классовому содержанию отделена пропастью от королевской власти Стюартов529. Эту пропасть вырыли революции. Было бы, однако, ошибочно недооценивать или просто игнорировать значение монархии в Англии, Бельгии, Италии, Испании и пр. Социальные рудименты гораздо гибче анатомических и в отличие от последних обладают способностью к возрождению, хотя и с новым содержанием и для новых целей. При революционном обострении классовых противоречий в Англии, -- а только слепой может не видеть, что все ее нынешнее развитие ведет в эту сторону, -- монархия и палата лордов, при все возрастающей неустойчивости равновесия палаты общин, могут получить серьезное значение последнего редюита530 господствующих классов. Это произойдет в тот период, когда противоречия пролетариата и буржуазии в целом найдут себе грозное выражение в формировании нового двоевластия. Система конституционной монархии, как и система двух палат, выросли вовсе не из юридических схем разделения власти, не из комбинации абстрактных принципов консерватизма и прогресса, как все еще учат педантские учебники, а из стремления преодолеть двоевластие его имущих классов, не прибегая к силе и не подвергая риску вызвать демонов, с которыми не так легко справиться. Бывают, следовательно, исторические периоды, когда государственная власть оказывается как бы поделенной или, вернее, расколотой между двумя классами: то между феодалами и буржуазией; то между крупной буржуазией и мелкой; то, наконец, между буржуазией и пролетариатом. И в том, и в другом случае мы имеем перед собой явление двоевластия или, по крайней мере, его элементы. Но есть огромная разница между характером двоевластия дворянства и буржуазии, с одной стороны, буржуазии и пролетариата, с другой. В первом случае двоевластие означает не только борьбу, но и сотрудничество. Оно становится тем теснее, чем больше оба претендента на власть чувствуют опасность со стороны третьего. Юнкерски-буржуазное двоевластие опирается на обоих своих помостах на систему частной собственности и, озабоченное ее охраной, может обнаружить, как, например, в довоенной Германии, значительную крепость и устойчивость. Совсем иначе обстоит [дело] с двоевластием буржуазии и пролетариата. Такой режим возможен только при чрезвычайном обострении борьбы этих двух классов, которая ведется из-за самых основ частной собственности. Двоевластие буржуазии и пролетариата может быть поэтому лишь переходным кратковременем и чисто революционным состоянием. * Русский капитализм, как думают либералы, погиб от войны. На самом деле война явилась неизбежной неотвратимой попыткой выбраться из невыносимых экономических и политических противоречий, а разгром русских армий явился результатом отсталости русского капитализма. Таким образом, крушение русского капитализма явилось не результатом войны -- история знает много войн, в которых капиталистические страны терпели поражение, не переставая от того оставаться капиталистическими, -- крушение русского капитализма явилось результатом не внешнего толчка, а внутренних органических причин, именно запоздалости развития и, в зависимости от этого, особой структуры русского капитализма, которому приходилось искать себе путей в условиях империалистического мирового капитализма. Если бы русский капитализм не был слабейшим звеном мировой хозяйственной цепи, которая в силу перенапряжения разорвалась на этом слабейшем своем звене, то никакая война не опрокинула [бы] его. Крымская война ускорила падение крепостного права только потому, что оно исторически пережило себя; в поражениях Крымской войны лишь с особой яркостью обнаружилась несостоятельность, слабость, неогражденность режима, опирающегося на крепостное право. Разумеется, государство может потерпеть поражение и не вследствие своей отсталости, а вследствие материального перевеса сил на стороне противников, стоящих примерно на том же уровне развития. Из такого поражения могут вытечь: контрибуция, уплата территорий и пр., но вовсе не крушение социального режима, если этот последний в силу внутренних (национальных и мировых) причин не подлежит ликвидации (не обречен на слом). Никакому всемогущему военному штабу не удавалось еще навязать даже дикарям или кочевникам новый экономический строй, если для него не было предпосылок в их собственном хозяйстве. С другой стороны, разгром наполеоновских армий и реставрация Бурбонов отнюдь не привели к реставрации крепостного права, цехов и прочих отношений средневековья. Несмотря на все контрреформы Бурбонов, капиталистические отношения продолжали развиваться. Каким же образом и почему военная победа империализма над СССР могла бы привести к реставрации капиталистического рабства? В истории бывает не раз, что победитель усваивал себе экономические и культурные навыки побежденного, если последний стоял на более высокой ступени. Это значит, что, какой бы ни был эмпирический исход войны, в историческом смысле победа остается за более высокой культурой. Если мы эти основные и незыблемые положения марксизма применим к судьбе СССР, то несостоятельность теории "социализма в отдельной стране" раскроется до конца. Суть этой тоерии формулируется одной фразой: если нам не помешает интервенция, то мы построим социалистическое общество в СССР. В каком же смысле может помешать интервенция? Она может замедлить рост социалистического общества, но ни в коем случае не привести к рецидиву капитализма, если социализм действительно функционировал в национальных границах СССР. В этом весь вопрос. Сталинцы утверждают, что фундамент социалистического общества заложен непоколебимо, более того, что само новое общество будет достроено в течение второй пятилетки. И в то же время признают, что война может вернуть страну к капитализму, т. е. опрокинуть уже обеспеченный будто бы фундамент социалистического общества. Здесь вопиющее противоречие всей этой теоретической конструкции. И в отношении социалистического общества, как в отношении капиталистического, война может играть роль ускорителя или замедлителя, но ни в каком случае не может привести к ликвидации жизненного и прогрессивного экономического режима, фундамент которого заложен в повседневной жизни многомиллионых масс. Ставя судьбу социалистического режима в зависимость от исхода отдельной войны, сталинцы бессознательно признают, что новый строй экономически еще не обеспечен -- не потому, что он не обнаружил своих преимуществ над капитализмом, не потому, что он явился преждевременным, а потому, что он по самой сути дела может быть обеспечен лишь в интернациональном масштабе. Своим указанием на возможность победы социализма первоначально в отдельной стране Ленин лишь перефразировал положение "Коммунистического манифеста": "Пролетариат каждой страны естественно должен прежде всего покончить со своей собственной буржуазией". * Нельзя ли, однако, придти к выводу: 1) Что нынешний уровень развития промышленности во всем мире ослабляет, а не усиливает техническую зависимость одной страны от другой; 2) Что те экономические преимущества международного обмена, которые еще остаются, более или менее уравновешиваются потерями на транспорте и пр.; 3) Что именно факт подрыва основ (т. е. исторических данных основ) мирового разделения труда создает основную предпосылку нынешнего кризиса (который не является просто усиленным циклическим кризисом); 4) Что теория социализма в отдельной стране -- тоже разновидность автаркической теории -- имеет известное основание в технике, отводящей разделение труда на второе место? Вопрос о реализации продукта и внешний рынок. Вопрос о построении социализма и международной революции. В чем аналогия? Теория реализации есть абстрактная теория. Она разрешает вопрос о пропорциональном капиталистическом производстве безотносительно к государственным границам. И она доказывает, что развитие капитализма возможно и в национальных границах. Но до какого предела? Это вопрос конкретный, исторический. Теория построения социалистического общества есть теория реализации, перенесенная на обобществленные средства производства в плановое хозяйство. Такая теория игнорирует государственные границы. Она может относиться и к отдельному государству. Развитие социалистического хозяйства мыслимо и в национальных рамках. Но до какого предела? Это вопрос конкретный, исторический. Полемика по поводу значения внутреннего и внешнего рынка должна была повториться через тридцать лет в более высокой исторической плоскости, именно как полемика по вопросу о социализме в отдельной стране. Вопрос о возможности развития капитализма в отсталой России был поставлен народничеством в виде вопроса о реализации. Где взять рынок для капиталистической продукции? Марксисты отвечали: капитализм сам себе создает внутренний рынок, превращая продукты в противопоставленные друг другу товары. Вопрос реализации, т. е. беспрепятственной купли-продажи всех нужных товаров, есть вопрос пропорциональности различных отраслей общественного труда и их продуктов, прежде всего средств производства и предметов потребления. Пропорциональность регулируется через спрос и предложение. Этот общий анализ относится одинаково к капитализму в рамках нации, как и к мировому капитализму как целому. Теоретический анализ реализации товаров не знает различия между внутренним и внешним рынком. Тем не менее это различие существует как исторический факт. Развитие капитализма совершается не в безвоздушном пространстве, а в исторической среде. Под влиянием развития производительных сил или, если взять вопрос в сфере обращения, под влиянием потребности в реализации продуктов шла борьба со средневековым партикуляризмом ради создания национального государства; борьба за колонии, за мировую гегемонию, т. е. за подчинение мирового рынка. Абстрактная возможность развития национально-замкнутого капитализма совершенно не совпадает с конкретной действительностью. Теория реализации помогает понять ход капиталистического развития, но ни в коем случае не исчерпывает его. Проблема социалистического хозяйства -- на достаточно высоком уровне производительных сил -- есть проблема хозяйственной пропорциональности в ее прозрачно чистом виде, а не под покровом реализации, т. е. беспрепятственной купли-продажи товаров. Чисто теоретически схему пропорциональности можно мыслить в рамках отдельного государства, как и в пределах планеты. В этом абстрактно-теоретическом смысле "социализм в отдельной стране" мыслим так же, как и "капитализм в отдельной стране". Но и здесь абстрактная возможность вовсе не совпадает с исторической действительностью и еще менее исчерпывает ее. Народники считали, что за отсутствием внешних рынков капитализм в России вообще не имеет никакого будущего. Либеральные экономисты вместе с либеральными "марксистами" считали, что русский капитализм может и будет развиваться без конца. Историческая действительность показала, что на основе внутреннего рынка, создававшегося разложением крестьянства и кустарной промышленности, русский капитализм достиг значительной высоты; но что задолго до того, как он сравнялся с передовыми странами Запада, он оказался вовлечен в борьбу за внешние рынки, причем в качестве "слабейшего звена" первым же пал жертвой этой борьбы. До 1914 года почти все русские марксисты, а затем одни меньшевики считали, что отсталая Россия не может даже и вступить на путь социалистического развития без предварительной победы "международной" пролетарской революции.