Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Ray Bradbury. Hail and Farewell, 1952
 © Copyright Нора Галь, наследники перевод, 1965
 OCR: Константин Гришин
 Сверено по изданию: Брэдбери Р. Сочинения в 2 тт. - Т.1. - М.: Терра, 1997.
------------------------------------------------------------------------


     Ну  конечно,  он  уезжает,  ничего  не  поделаешь:  настал  срок, время
истекло, и он  уезжает  далеко-далеко.  Чемодан  уложен,  башмаки  начищены,
волосы приглажены, старательно вымыты уши и шея, осталось лишь спуститься по
лестнице,  выйти  на улицу и добраться до маленькой железнодорожной станции,
где  только ради него и остановится поезд.  И  тогда городок Фокс-Хилл, штат
Иллинойс,  для него  навсегда отойдет в прошлое. И он  поедет  в Айову или в
Канзас,  а быть может, даже  в Калифорнию, -- двенадцатилетний мальчик,  а в
чемодане у него лежит свидетельство о  рождении, и там  сказано, что родился
он сорок три года назад.
     -- Уилли! -- окликнули снизу.
     -- Сейчас!
     Он подхватил  чемодан.  В зеркале на  комоде он увидел свое  отражение:
золото  июньских  одуванчиков,  румянец  июльских  яблок,   теплая   белизна
полуденного молока. Ангельски невинное, ясное лицо -- такое  же, как всегда,
и, возможно, навсегда таким и останется.
     -- Пора! -- снова окликнул женский голос.
     -- Иду!
     Кряхтя  и улыбаясь, он  потащил чемодан вниз. В  гостиной ждали  Анна и
Стив, принаряженные, подтянутые.
     -- Вот и я! -- крикнул с порога Уилли.
     У Анны стало такое лицо -- вот-вот заплачет.
     -- О Господи, Уилли, неужели ты и вправду от нас уедешь?
     -- Люди уже начинают удивляться, -- негромко сказал  Уилли.  -- Я целых
три года здесь  прожил.  Но  когда  начинаются  толки,  я уж  знаю  --  пора
собираться в дорогу.
     --   Странно  все  это,  --   сказала  Анна.  --   Не  пойму  я  никак.
Нежданно-негаданно. Мы будем скучать по тебе, Уилли.
     -- Я вам буду писать каждое Рождество, честное  слово.  А вы не пишите,
не надо.
     --  Мы  были  рады  и счастливы.  --  Стив  выпрямился на  стуле, слова
давались ему с  трудом. -- Такая обида,  что всему этому конец. Такая обида,
что тебе пришлось  нам все про себя рассказать. До смерти обидно, что нельзя
тебе остаться.
     -- Вы славные люди, лучше всех, у кого я жил, -- сказал Уилли.
     Он был четырех футов ростом, солнечный свет лежал на его щеках, никогда
не знавших бритвы.

     И тут Анна все-таки заплакала.
     -- Уилли, Уилли...
     Она согнулась в своем кресле, видно было, что она хотела бы его обнять,
но больше не смеет; она смотрела смущенная, растерянная, не зная, как теперь
быть, как себя с ним держать.
     --  Не так-то легко уходить,  -- сказал Уилли. -- Привыкаешь. И рад  бы
остаться. Но  ничего  не получается. Один  раз я попробовал  остаться, когда
люди уже  стали подозревать неладное. Стали  говорить: мол, какой ужас! Мол,
сколько лет он играл с нашими невинными детьми, а мы и не догадывались! Мол,
подумать страшно!  Ну, и пришлось  мне ночью уйти из города.  Не  так-то это
легко. Сами знаете, я вас обоих  всей  душой полюбил. Отличные это были  три
года, спасибо вам!
     Все трое направились к двери.
     -- Куда ты теперь, Уилли?
     -- Сам не знаю. Куда глаза глядят. Как увижу тихий зеленый городок, там
и останавливаюсь.
     -- Ты когда-нибудь вернешься?
     -- Да, -- сказал он серьезно своим высоким мальчишеским голосом. -- Лет
через двадцать по мне  уже станет  видно,  что  я не  мальчик. Тогда поеду и
навещу всех своих отцов и матерей.
     Они стояли  на  крыльце,  овеваемые  прохладой  летнего утра, очень  не
хотелось выговорить вслух последние слова  прощанья. Стив упорно  глядел  на
листву соседнего вяза.
     -- А у многих ты еще жил,  Уилли? Сколько у тебя было приемных  отцов и
матерей?
     Вопрос как будто не рассердил и не обидел Уилли.
     --  Да  я  уже  пять  раз  переменил  родителей  --  лет  двадцать  так
путешествую, побывал в пяти городах.
     -- Ладно,  жаловаться нам  не на что, --  сказал Стив. -- Хоть три года
был сын, все лучше, чем ничего.
     -- Ну что ж, -- сказал  Уилли, быстро поцеловал Анну, подхватил чемодан
и вышел на улицу, под деревья, под зеленые от листвы солнечные лучи, и пошел
быстро, не оглядываясь, -- самый настоящий мальчишка.

     Когда он  проходил мимо парка, там, на зеленой лужайке, ребята играли в
бейсбол. Он  остановился в тени под дубами и стал смотреть, как  белый-белый
мячик высоко взлетает в солнечных лучах, а тень его темной птицей проносится
по траве, и  ребята ловят его в подставленные чашкой ладони --  и так важно,
так необходимо поймать, не упустить  этот  стремительный  кусочек лета.  Они
орали во все горло. Мяч упал в траву рядом с Уилли.
     Он  вышел  с мячом из-под деревьев, вспоминая  последние  три года, уже
истраченные без остатка, и пять лет, что были перед ними, и те, что были еще
раньше, и так до той поры, когда ему и вправду было одиннадцать, двенадцать,
четырнадцать, и в ушах зазвучали голоса:
     -- Что-то неладно с вашим Уилли, хозяйка?
     -- Миссис, а что это ваш Уилли последнее время не растет?
     -- Уилли, ты уже куришь?
     Эхо  голосов  замерло  в  ярком  сиянии  летнего дня.  И потом -- голос
матери:
     -- Сегодня Уилли исполняется двадцать один!
     И тысяча голосов:
     -- Приходи,  когда  тебе  исполнится пятнадцать, сынок, тогда, может, и
найдется для тебя работа.
     Неподвижным взглядом  он уставился на  бейсбольный мяч в дрожащей руке,
словно  это был не мяч,  а вся его жизнь -- бесконечная лента  лет скручена,
свернута в тугой комок, но  опять и опять все возвращается  к одному  и тому
же,  к  дню,  когда ему исполнилось  двенадцать.  Он услышал  шаги по траве:
ребята идут к нему, вот они стали вокруг и заслонили солнце, они выросли.
     -- Уилли, ты куда собрался? -- кто-то пнул ногой его чемодан.
     Как они вытянулись! В  последние месяцы, кажется, солнце повело рукой у
них над головами,  поманило --  и  они тянутся к нему,  вверх, точно жаркий,
наполовину расплавленный металл, точно  золотая тянучка, покорная  властному
притяжению  небес,  они растут и растут, им по  тринадцать, по четырнадцать,
они  смотрят   на  Уилли  сверху  вниз,  они  улыбаются  ему,  но  уже  чуть
высокомерно. Это началось месяца четыре назад.
     -- Пошли играть, мы против вас! А кто возьмет к себе в команду Уилли?
     -- Ну-у, Уилли уж очень мал, мы с малышами не играем.
     И они обгоняют его, их притягивают солнце и  луна, и смена времен года,
весенний ветер и молодая листва, а ему по-прежнему  двенадцать, он им больше
не компания. И новые голоса подхватывают старый, страшно знакомый, леденящий
душу припев:
     -- Надо давать мальчику побольше витаминов, Стив.
     -- У вас в роду все такие коротышки, Анна?
     И  снова  холодная  рука стискивает сердце, и  уже  знаешь,  что  после
стольких славных лет среди "своих" снова надо вырвать все корни.
     -- Уилли, ты куда собрался?
     Он  тряхнул головой. Опять  он  среди  мальчишек, они  топчутся вокруг,
заслоняют солнце, наклоняются к нему, точно великаны к фонтанчику для питья.
     -- Еду на неделю погостить к родным.
     -- А-а.
     Год назад они были бы не так равнодушны. А сейчас только с любопытством
поглядели  на чемодан  да, может,  чуть  позавидовали --  вот,  мол,  поедет
поездом, увидит какие-то новые места...
     -- Покидаемся немножко? -- предложил Уилли.
     Они согласились без особой охоты, просто чтоб уважить  отъезжающего. Он
поставил  чемодан  и побежал;  белый мячик  взлетел  к солнцу,  устремился к
ослепительно  белым фигурам в дальнем конце луга, снова ввысь и опять вдаль,
жизнь приходила и уходила, ткался незримый узор. Вперед-назад! Мистер Роберт
Хенлон и  миссис  Хенлон, Крик-Бенд, штат Висконсин,  1932 год,  его  первые
приемные  родители,  первый год!  Вперед-назад! Генри  и Элис Болц, Лаймвил,
штат  Айова,  1935  год!  Летит бейсбольный  мяч. Смиты,  Итоны,  Робинсоны!
1939-й! 1945-й! Бездетная чета -- одна, другая, третья! Стучись в дверь -- в
одну, в другую.
     -- Извините, пожалуйста. Меня зовут Уильям. Можно мне...
     -- Хочешь хлеба с маслом? Входи, садись. Ты откуда, сынок?
     Хлеб  с  маслом,   стакан  холодного  молока,  улыбки,  кивки,  мирная,
неторопливая беседа.
     -- Похоже, что ты издалека, сынок. Может, ты откуда-нибудь сбежал?
     -- Нет.
     -- Так ты сирота, мальчик?..
     И другой стакан молока.
     -- Нам  всегда так хотелось  детей. И никогда  не  было. Кто его  знает
почему. Бывает же так. Что поделаешь.  Время уже позднее, сынок. Не  пора ли
тебе домой?
     -- Нету у меня дома.
     --  У  такого  мальчонки?  Да  ты  ж  совсем   еще  малыш.  Мама  будет
беспокоиться.
     -- Нету у меня никакого дома, и родных  на  свете никого. Может быть...
можно... можно, я у вас сегодня переночую?
     -- Видишь ли, сынок, я уж  и не  знаю, -- говорит муж. -- Мы никогда не
думали взять в дом...
     -- У нас нынче на ужин цыпленок, -- перебивает жена. -- Хватит на всех,
хватит и на гостя...
     И летят, сменяются годы,  голоса,  лица, люди, и всегда поначалу одни и
те  же  разговоры.  Летний вечер  -- последний вечер, что  он провел у Эмили
Робинсон, вечер, когда  она открыла  его  секрет;  она  сидит в  качалке, он
слышит ее голос:
     -- Сколько я на своем веку детишек перевидала. Смотрю на них иной раз и
думаю -- такая жалость, такая обида, что все эти  цветы будут  срезаны,  что
всем этим огонькам суждено угаснуть. Такая жалость, что этого не миновать --
вот они бегают мимо,  ходят  в школу, а потом  вырастут, станут  долговязые,
безобразные,  в морщинах, поседеют,  полысеют, а под конец и вовсе останутся
кожа да кости, да одышка, и все они умрут и лягут в могилу. Вот я слышу, как
они смеются, и просто не верится, неужели и они пойдут той же дорогой, что и
я. А ведь не миновать! До  сих  пор помню стихи Вордсворта: "Я вдруг  увидел
хоровод  нарциссов нежно-золотых,  меж них резвился ветерок  в тени дерев, у
синих вод".  Вот такими мне кажутся дети, хоть они  иной раз бывают жестоки,
хоть я  знаю, они  могут быть  и дурными, и злыми,  но злобы еще нет у них в
лице,  в глазах, и  усталости тоже  нет.  В  них  столько  пылкости, жадного
интереса ко всему! Наверно, этого  мне  больше всего  недостает  во взрослых
людях -- девятеро из десяти уже  ко  всему охладели,  стали равнодушными, ни
свежести,  ни  огня, ни жизни в них  не осталось. Каждый день я смотрю,  как
детвора выбегает  из школы после  уроков. Будто кто бросает из  дверей целые
охапки  цветов. Что это за чувство,  Уилли? Каково  это -- чувствовать  себя
вечно юным? Всегда оставаться новеньким, свеженьким,  как серебряная монетка
последней чеканки? Ты счастлив? Легко у тебя на душе -- или ты только с виду
такой?


     Мяч со  свистом прорезал  воздух,  точно  большой белесый шершень  ожег
ладонь. Морщась от боли, он погладил ее другой рукой, а память знай твердила
свое:
     -- Я изворачивался как мог. Когда все родные умерли и оказалось, что на
работу  меня никуда  не берут, я пробовал наняться  в  цирк,  но и  тут меня
подняли на  смех.  "Сынок, -- говорили мне, -- ты же  не  лилипут,  а если и
лилипут, все  равно с виду ты просто мальчишка. Уж если  нам  брать карлика,
так пускай он и лицом будет настоящий  карлик. Нет уж, сынок, не взыщи". И я
пустился бродить по  свету  и  все думал: кто я такой? Мальчишка.  И с  виду
мальчишка, и  говорю, как мальчишка, так лучше  мне и оставаться мальчишкой.
Воюй -- не воюй,  плачь  -- не плачь, что толку!  Так куда же мне  податься?
Какую найти работу? А потом однажды  в ресторане  я увидел, как один человек
показывал другому карточки своих детей. А тот все повторял: "Эх, нету у меня
детей... вот были бы у  меня детишки..." И все качал головой.  А я как сидел
неподалеку, с куском мяса на вилке,  так и застыл! В ту минуту я понял,  чем
буду заниматься до  конца своих дней.  Все-таки нашлась  и для  меня работа.
Приносить  одиноким  людям  радость.  Не знать ни отдыха,  ни  срока.  Вечно
играть. Я понял, мне придется вечно играть. Ну, разнесу когда-нибудь газеты,
побегаю на посылках, может, газоны косилкой подстригу. Но  настоящей тяжелой
работы мне не видать. Все мое дело --  чтобы мать на меня радовалась да отец
мною  гордился. И я  повернулся к тому  человеку за  стойкой,  неподалеку от
меня. "Прошу прощенья", -- сказал я. И улыбнулся ему...
     -- Но послушай, Уилли, -- сказала тогда, много лет назад, миссис Эмили.
-- Наверно, тебе иногда бывает тоскливо?  И, наверно, хочется...  разного...
что нужно взрослому человеку?
     -- Я  молчу  и стараюсь  это  побороть, -- сказал  Уилли. --  Я  только
мальчишка, говорю я себе, и я должен жить с мальчишками, читать те же книги,
играть  в  те же игры, все остальное отрезано раз и навсегда. Я не могу быть
сразу и взрослым и ребенком. Надо быть  мальчишкой --  и  только. И я  играю
свою роль. Да, приходилось трудно. Иной раз, бывало...
     Он умолк.
     -- Люди, у которых ты жил, ничего не знали?
     --  Нет.  Сказать им  -- значило бы все  испортить.  Я  говорил им, что
сбежал  из дому, -- пускай проверяют, запрашивают полицию. Когда выяснялось,
что меня  не разыскивают и ничего худого за мной нет,  соглашался --  пускай
меня усыновят. Так было лучше всего... пока  никто ни о чем  не догадывался.
Но  проходило года  три,  ну,  пять  лет, и люди догадывались, или  в  город
приезжал кто-нибудь,  кто видел меня раньше,  или  кто-нибудь  из цирка меня
узнавал -- и кончено. Рано или поздно всему приходил конец.
     --  И ты  счастлив,  тебе хорошо? Приятно это  --  сорок лет  с  лишком
оставаться ребенком?
     -- Говорят,  каждый  должен  зарабатывать  свой хлеб.  А когда  делаешь
других счастливыми, и сам становишься почти  счастливым. Это моя работа, и я
делаю свое дело.  А потом... еще несколько  лет, и я  состарюсь. Тогда и жар
молодости, и  тоска по  недостижимому, и несбыточные  мечты -- все останется
позади.  Может быть,  тогда мне станет полегче,  и я  спокойно доиграю  свою
роль.

     Он встряхнулся, отгоняя эти мысли, в последний раз кинул мяч. И побежал
к  своему чемодану.  Том, Билл,  Джейми,  Боб, Сэм -- он со всеми простился,
всем пожал руки. Они немного смутились.
     -- В конце концов, ты ж не на край света уезжаешь, Уилли.
     -- Да, это верно... -- Он все не трогался с места.
     -- Ну пока, Уилли! Через неделю увидимся!

     -- Пока, до свидания!
     И опять он идет  прочь со своим чемоданом и смотрит на  деревья, позади
остались  ребята и улица, где он жил, а  когда  он повернул  за угол, издали
донесся паровозный гудок, и он пустился бегом.
     И  вот  последнее, что он увидел  и  услышал: белый  мяч опять и  опять
взлетал в небо над остроконечной крышей, взад-вперед, взад-вперед, и звенели
голоса: "Раз-два --  голова, три-четыре -- отрубили!" -- будто птицы кричали
прощально, улетая далеко на юг.

     Раннее утро,  солнце еще  не  взошло,  пахнет  туманом,  предрассветным
холодом, и еще  пахнет холодным железом -- неприветливый  запах поезда,  все
тело ноет  от тряски,  от долгой ночи в вагоне... Он  проснулся и взглянул в
окно, на едва  просыпающийся городок. Зажигались огни,  слышались негромкие,
приглушенные  голоса, в холодном  сумраке  взад-вперед, взад-вперед качался,
взмахивал  красный сигнальный  фонарь. Стояла сонная  тишина, в которой  все
звуки и отзвуки словно облагорожены, на редкость ясны и отчетливы. По вагону
прошел проводник, точно тень в темном коридоре.
     -- Сэр, -- тихонько позвал Уилли.
     Проводник остановился.
     -- Какой это город? -- в темноте прошептал мальчик.
     -- Вэливил.
     -- Много тут народу?
     -- Десять тысяч жителей. А что? Разве это твоя остановка?
     -- Как тут  зелено...  --  Уилли долгим  взглядом  посмотрел в окно  на
окутанный  предутренней прохладой  городок. --  Как тут  славно и  тихо,  --
сказал он.
     -- Сынок, -- сказал ему проводник, -- ты знаешь, куда едешь?
     --  Сюда,  --  сказал  Уилли  и  неслышно  поднялся  и  в  предутренней
прохладной тишине, где пахло  железом, в темном вагоне стал быстро, деловито
собирать свои пожитки.
     -- Смотри, паренек, не наделай глупостей, -- сказал проводник.
     -- Нет, сэр, -- сказал Уилли, -- я глупостей не наделаю.
     Он прошел по темному коридору, проводник вынес за ним чемодан, и вот он
стоит  на платформе, а вокруг светает, и  редеет туман, и  встает прохладное
утро.
     Он стоял и смотрел снизу вверх на проводника, на черный железный поезд,
над которым еще светились последние редкие  звезды. Громко, навзрыд закричал
паровоз, криками отозвались  вдоль всего поезда проводники, дрогнули вагоны,
и  знакомый  проводник  помахал  рукой  и улыбнулся мальчику  на  платформе,
маленькому мальчику с большим чемоданом, а мальчик  что-то крикнул, но снова
взревел паровоз и заглушил его голос.
     -- Чего? -- закричал проводник и приставил ладонь к уху.
     -- Пожелайте мне удачи! -- крикнул Уилли.
     -- Желаю  удачи, сынок!  --  крикнул проводник, и  улыбнулся, и помахал
рукой. -- Счастливо, мальчик!
     --  Спасибо! --  сказал Уилли под  грохот  и  гром,  под  свист  пара и
перестук колес.


     Он смотрел вслед черному  поезду, пока  тот не скрылся из виду. Все это
время  он  стоял  не  шевелясь.  Стоял  совсем  тихо долгих  три  минуты  --
двенадцатилетний мальчик на старой деревянной платформе, --  и только  потом
наконец обернулся, и ему открылись по-утреннему пустые улицы.
     Вставало солнце, и, чтоб согреться, он пошел быстрым шагом -- и вступил
в новый город.

Last-modified: Tue, 15 Aug 2000 11:30:53 GMT
Оцените этот текст: