! - крикнул звонкий голое. Великан-стрелец, не выпуская из рук атамана, осел к земле: Степан Наумов рассек ему голову сверху вниз до грудной клетки... Еще один труп лег в сумеречную массу людей и лошадей, простертых на равнине битвой. Татары с гиком и визгом гнали рейтар от места, где лежал Разин. Степан Наумов прыгнул с лошади, содрал с себя кафтан синий, завернул с головой безвольно лежащего атамана, взвалил на лошадь, прыгнул сам в седло, повернув от места боя к Свияге. - Беда! - сказал он, проезжая мимо Лазаря Тимофеева. - Шпынь батьку посек. - Пропали!.. Дать ли отбой? - Тьма станет - сами отойдут в струги. Не слыша команды атамана и есаулов, разинцы отступились, кинув бой. Воевода, собирая растрепанную конницу, не преследовал их - разинцы неспешно, в порядке погрузились в струги, оставив раненых, знамена и литавры, взятые атаманом на Иловле с царских судов. Кинули переставшие стрелять четыре испорченные пушки. Степан Наумов положил с Лазарем в челн закрытого атамана. Разин был в беспамятстве. Наумов отошел к казакам. - Крепите, браты, на Свияге у синбирского берега струги, потом уведем их в Воложку. Сами устройтесь за вал, в проход - рогатки, караул тож! Воевода не пойдет ночью на реку: помяли его, и тьма. 8 Воевода вгляделся к Свияге. Темнело скоро, все становилось черным, лишь кое-где тускло светились кинутые бойцами сабли, да пушки топырились на кривых изуродованных станках. - Должно, палена мышь, не мы биты? Они! Да... у воров неладно! Борятинский поехал на черном потном бахмате к Свияге. Рейтары, уцелевшие драгуны, стрельцы и даточные люди ехали, брели за воеводой. - Еще день рубились, палена мышь, спасая боярское брюхо! Мать их поперек... Сорви те башку... Звали биться за домы свои, а их, трусов, в нетях сидит одних городовых жильцов с тыщу. Эй, у Свияги огни жги! Ночевать будем, пугвицы к порткам пришьем да раны замотаем онучами... Мать их поперек... До Свияги сколь засек воровских брать пришлось, да у Свияги трижды солонее нахлебались! Стрельцы и ратники натащили к берегу реки дерева, застучали топоры, вспыхнул огонь, мотая тени людей, лошадей, пушечных станков. На огни выходили раненые воеводины и разинцы, иманные рейтарами. Борятинский здесь не боялся ушей: солдаты воеводу любили, и языков не было пересказать его слова. Он плевался, громко материл Юрия Долгорукого, Урусова и Милославского - царскую родню. - Заутра, палена мышь, перейдем Свиягу. Воры кинут подгорье - без пушек за валом делать нече. У нас бонбометчики - сорви башку! Тогда Милославский вылезет из своего куретника, а ты ему подавай тож честь боевую, палена мышь! Зачнет сеунчеев [гонцов] к царю слать - грамота за грамотой... Сами же, сидя в тепле, поди гузно опарили?! Мне-ка царские дьяки отписали: "Пиши-де через кравчего, через Казань, сам-де не суй нос!" Мать вашу поперек, анафемы! У огня на толстом бревне князь сел, сняв шапку, вытащил из нее татарскую, завязшую в сукне стрелу, бросил в огонь. - Православному, палена мышь, поганой наладил в образ ткнуть, да высоко взметнул! Борятинский, отогреваясь, топырил длинные ноги в грубых сапогах. Ляжки его, черные от пота лошадиного, казались овчинными - так густо к ним налипло лошадиной шерсти. Разинцев сгоняли в один круг, их никто не стерег - бежать было некуда: впереди река, сзади враги едят, сидят, лежат или греются у костров. Князь поднял злые круглые глаза, почти не мигающие, крикнул во тьму, маячившую пятнами людей, лошадей, оружия: - Палена мышь! Нет ли здесь кого, кто видел казака в татарской справе?" Вышел высокий тонкий драгун в избитом бехтерце, с хромой ногой, перевязанной по колену тряпкой. - Я, воевода-князь, видел такого! - Ну, сказывай! - В то время как вору-атаману не конченной до смерти рейтаренин стрелил в ногу да его лошади сломал пулей ногу же и вор скатился с лошади, а казак-татарин его посек саблей в голову, - атаман, тот вор, пал, а казак еще ладил бить, и воровской есаул мазнул того казака, с плеч голову ссек... - Голову ссек?! - Да, воевода-князь! - А ты чего глядел, палена мышь? - Выбирался я из-под убитых - наших гору намостили, как с атаманом шли, - а выбравшись, чуть не сгиб; поганые на то место пали тучей и наших погнали в остаток. - Жаль казака! Непослушной, зато не холоп, целоваться не полезет, и битвы не боялся, палена мышь, поди, да вот! Кликни кого леккого на конь, скажи: "Воевода, сорви те, указал обоз двинуть к огням, кормить людей и лошадей надо". Да, кабы у вора пушки, сколь у нас, тогда в заду ищи ноги! Нечего было бы нам делать, пришлось бы ждать... Казак кончен, да атамана изломил! Скоро в бой не наладится... Потом наладится, да сила разбредется - ладно! Нынче битва наша, не думал я, сорви те башку! Отряхнули с шеи того, кем бунты горят. А тех, безликих, передавлю, как вшей... Заскрипели колеса обоза, потянуло к огням дегтем и хлебом. Заржали голодно лошади. Князь покосился на ближний огонь: там сплошь синели мундиры с желтыми пуговицами, блестели шишаки, безбородые люди курили, пили водку, говорили на чужом языке. - Палена мышь! Немчины тараканьи лапы греют? - И встал: - Эй, плотников сюда! Ставь к берегу ближе виселицы. Засверкали, застучали топоры, в черном стали вырастать белесые столбы. Воевода ходил, считал: - Сорок! Буде, палена мышь, можно по два вешать на одной! Ну-ка, воров-казаков вешай, стрельцов сечь будем! Подводи. Стрельцы, из царских, стали подводить и выталкивать перед воеводу к ярким огням раненых стрельцов и мужиков с горожанами, чувашей и татар. Воевода из старых ножен выдернул дамасскую саблю. Сверкнула сабля - раз!.. Скользнула с плеч разинца голова, затрещала в огне костра. - Скотина удумала лягаться!.. Палена мышь! А справы боевой нет! Лаптем вошь не убьешь!.. Пушек нет - рогатины да вилы?.. Дай другого! Снова сверкнула сабля Борятинского. Тело стрельца осело вниз, по телу сползла голова к ногам воеводы; воевода пнул ее, она откатилась. - Синбирск строил Богданко Матвеев, сын Хитрово! (*64) Вы, воры, палена мышь, осенью с подгорья ладили кремль забрать? Сорви башку! Голова третьего разинца покатилась... - Заманную Богданко вам ловушку срубил! Скользнула наземь четвертая голова. - Брать Синбирск с подгорья едино лишь хмельному можно, палена мышь! Проспится, глянет вверх - прочь побежит! Слетела пятая голова... - С запада, воры, идти надо было! От этой воды - Свияга выше Волги буровит! Давай, сорви те: долони в безделье ноют! Снова стрелец перед воеводой, рослый, широкий в плечах, руки скручены назад. Воевода занес саблю, опустил, шагнул ближе, глянул в лицо, крикнул: - Дай трубку мою, палена мышь! - Ишь ты, объелся человечины! Руки в путах, как дам? - Снимите путы, эй! Помощники воеводы срезали веревку с рук стрельца. Он тряхнул правой рукой, повел плечами. Вытащил из штанов кисет, трубку, набил трубку табаком, шагнул к костру, закурил, плюнул и, выпустив носом дым, сказал: - Дай покурить, бородатой черт! На том свете отпоштвую - нынче тебе табак откажу, бери капшук! Трубка пылала в зубах стрельца. Воевода попятился, взмахнул саблей: - Докуришь после! Голова сверкнула в черном воздухе с зажатой в зубах трубкой, тяпнула близко. Борятинский нагнулся, кряхтя, выдернул из мертвых зубов трубку, обтер чубук о полу окровавленного кафтана, сел на свое прежнее место к огню, растопырил длинные ноги, свесив живот, стал курить. По его окровавленной бороде потекло. Глядя редко мигающими глазами в огонь, не поворачивая головы, приказал: - Стрельцов секи, казаков вешай! Новые виселицы скрипели. Болтались на них, крутились и дрыгали ноги в синих штанах, сапогах с подковками - лиц не видно было... У огня недалеко тяпали - катились головы разинцев. С удалыми за полночь шла расправа. 9 Переправясь через реку, есаулы перенесли Разина в его шатер к Волге, поставили кругом караул, и двое верных на жизнь и смерть товарищей зажгли все свечи, какие были у атамана, обмыли глубокую рану на его голове и лицо, замаранное кровью, - лишь в шадринах носа и похудевших щек оставили черные пятна. Засыпали рану толченым сахаром, а обе ноги, простреленные насквозь пулями (восемь свинцовых кусков на фунт) перевязали крепко; раны кровоточили - из них есаулы найденными клещами вытащили куски красной штанины. Татарчонок крепко спал; они закидали его подушками, чтоб не мог, проснувшись, видеть, каков атаман, и пересказать. Перевязали, тогда оба закурили, посматривали: кровоточат ли раны? Атаман открыл глаза, хотел сесть, но упал на ковры. - Лежи, батько! Разин слабо заговорил, беспокойно озирая шатер: - В шатре я? А битва как? - Черт с ей, битвой! - наморщась и роняя из глаз слезы и трубку из зубов, ответил Степан Наумов. - Живых взяли, мертвых кинули... Люди, кои в бой справны, тут в Синбирске за валом с коньми, иные в остроге крепятца - завтра надо бой... Шпынь тебя, проклятой изменник, посек - убил я его! Воевода для раненых по-за Свиягой виселицы ставит... - Помню сбитую голову... Нечестно - я его рукой, он же, пес, саблей ответил!.. - Сколь раз, батько, говорил тебе: носи мисюрку, шапку и панцирь, а нет того - в гущу боя не лезь! - Верил, что пуля, сабля не тронут... - Вот твоя вера! Дорого сошла: Синбирск и все пропало... - Э, нет! Надень мой кафтан, Наумыч, шапку, саблю бери мою, спасай народ! Мне же не сесть на конь... Заговорил Лазарь: - Тебя, батько, нынче беру я в челн, десяток казаков добрых в греби, оружных, и кинемся по Волге до Царицына - там вздохнешь. Лекаря сыщем - и на Дон. - На Дону, Лазарь, смерть! Сон, как явь, был мне: ковали меня матерые, а пущий враг - батько хрестной Корней... Я же и саблю не смогу держать - вишь, рука онемела... Сон тот сбудется. Не можно хворому быть на Дону... - А сбудется ли, Степан Тимофеевич? Я крепил Кагальник, бурдюги нарыты добрые... Придет еще голутьба к тебе, и мы отсидимся! - Эх, соколы! Бояра нынче изведут народ... Голова, голова... ноги ништо! Безногий сел бы на конь и кинулся на бояр... Голова вот... мало сказал... мало... Разин снова впал в беспамятство, начал тихо бредить. - Делаю, как указал, батько! Степан Наумов поцеловал Разина, встал, надел один из его черных кафтанов, нашел красную шапку с кистью, с жемчугами, обмотал голову белым платом под шапкой. - Пойду, сколь силы есть, спасать людей наших! Лазарь Тимофеев, обнимая друга есаула, сказал: - И мне, брат Степан, казаков взять да челн наладить - спасать батьку! Во тьме мы еще у Девичьей будем. - Прощай, Лазарь! Есаулы поцеловались и вышли из шатра. Наумов сказал: - Надо мне в Воложку со Свияги струги убрать. - То надо до свету. Две черные фигуры пошли - одна на восток, другая - на запад. Черная с синим отсветом Волга ласково укачивала челн, на дне которого, неподвижный, на коврах, закрытый кафтанами, лежал ее удалой питомец с рассеченной головой и онемевшей для сабли рукой, без голоса, без силы буйной... МОСКВА ПОСЛЕДНЯЯ 1 Как по приказу, во всех церквах Москвы смолкли колокола. Тогда слышнее раздались голоса толпы: - Слышите, православные! Воров с Дону везут... - Разина везут! На Арбате решеточные сторожа широко распахнули железные ворота, убрали решетки. Сами встали у каменных столбов ворот глядеть за порядком. Толпа - в кафтанах цветных, в сукманах летних, в сапогах смазных, козловых, сафьянных, в лаптях липовых и босиком, в киках, платках, шапках валеных - спешила к Тверским воротам. С толпой шли квасники с кувшинами на плече, при фартуках, грязные пирожники с лотками на головах - лотки крыты свежей рогожей. Ехали многие возки с боярынями, с боярышнями. Бояре били в седельные литавры, отгоняя с дороги пеших людей. - И куды столько бояр едет? - Куды? А страсть свою, атамана Разина в очи увидать. - Ой, и страшные его очи - иному сниться будут! За Тверскими воротами поднимали пыль, кричали, пробираясь к Ходынскому полю новой слободой с пестрыми домиками. Оборванцы питухи, для пропойного заработка потея, забегали вперед с пожарными лестницами, украденными у кабаков и кружечных дворов. - Сколько стоит лестница? - Стоять аль купишь? - Пошто купить! Стоять. - Алгын, борода ржаная, алтын! - Чого дорого? - Дешевле с земли видать. - Ставь к дому. Получи... Лезли на потоки и крыши домов; наглядев, сообщали ближним: - От Ходынки-реки везут, зрю-у! - Стали, стали. - Пошто стали-то? - Срамную телегу, должно, ждать зачнут... - Давно проехала с виселицей, и чепи брякают. - Так где же она? - Стрельцы, робята! Хвати их черт... Стрельцы с потными, злыми лицами, сверкая бердышами, махая полами и рукавами синих и белых кафтанов, гнали с дороги: - Не запружай дорогу! Эй, жмись к стороне! - Жмемся, служилые, жмемся... - Вон и то старуху божедомку прижали, не добредет в обрат. Тех, кто забрался на крыши и лестницы, стрельцы не трогали. - Эй, борода, надбавляй сверх алтына, а то нагляделся! Слазь! - Лови деньгу, черт с тобой, и молчи-и! - Дело! Купцы и купчихи, у домов которых по-новому сделаны балконы, распахнув окошки, вылезали глядеть. Толпа кричала на толстых, корячась вылезающих на балконы. - Торговой, толкни хозяйку в зад - не ушибешь по экому месту! - Ей же подмога! - Нет вам дела. - Есть! Вишь, баба взопрела, лазавши! - Горячие, с мясом! С морковью! - Нет времени есть. - Набей брюхо. Глаза набьешь, тута повезут - не мимо. - Воров на телеге, вишь, везли в бархатах, шелку. - А те, на конях, хто? - Войсковые атаманы. - Ясаулы! - Ясаулы - те проще одеты. - Во и срамная телега движется. Стретила. - Палачи и стрельцы с ей, с телегой. - Батюшки-светы мои! - Чого ты, тетка? Пошто в плату? Кика есть, я знаю. - Отколе знаешь-то? - Знаю, помершую сестру ограбила - с мертвой кику сняла, да носить боишься. - Ой, ты, борода козлом! - Платье палачи, вишь, бархатное с воров тащат себе на разживу. - Со Стеньки платье рвут, Фролка не тронут! - Кой из их Фролка-т? - Тот, что уже в плечах и ростом мене... - А, с круглым лицом, черна бородка! - Тот! В Земской поволокут. - Пошто в Земской? Разбойной приказ к тому делу. - Земской выше Разбойного делами. От подьячих чул я... - В Разбойной! - Вот увидишь, куда. - В Земском пытошны речи люди услышат, и городских на дворе много. - Кто слушает, того самого пытают; да ране пытки прогонят всех со двора. - Гляньте, гляньте! Лошадей разиных ведут, ковры золотными крытых. - Ехал, вишь, царем, а приехал худче, чем псарем. - Уй, что-то им будет! - Э-эх, головушка удалая! Кабы царем въехал - доброй к бедноте человек, чул я. - Тебе, пономарь Трошка, на Земском мертвых писать, а ты тут! - Ушей сколь боярских, и таки слова говоришь! - Не един молвлю. Правды, люди, ищу я, и много есть по атамане плачут. - Загунь, сказываю! Свяжут тебя, и нас поволокут. Подь на Земской, доглядишь. Черный пономарик завозился на лестнице. - И то пора. Пойду. К нам ли повезут их? - К вам, в Земской, от подьячего чул ушми. - Вишь, Стеньку переодели в лохмы, а того лишь чуть оборвали. - Кузнецы куют! - Горячие с луком, с печенью бычьей!.. - Давай коли! А то долго ждать. Бородатый с брюшком мещанин подошел к пирожнику. - Этому кушАт подай в ушат - в корыте мало! - Бери с его, парень, дороже! - Бедной не боле богатого съест! С чем тебе? - С мясом дай. - Чого у их есть-то! Продают стухлое. - Не худше ваших баб стряпаем. - Прожорой этот, по брюху видать. - Наша невестка-т все трескат. И мед, стерва, жрет. - Квасу-у! С ледком! Эй, прохладись! - Поди-ка, меды сварил! - Квасок малинный не худче меду-у! - Малиновый, семь раз долизанной, кто пьет, других глядючи рвет. - Сволочь бородатая! На сопли свои примерз. - Вот те-е сволочь! А народ поишь помоями. - Гляньте-е! На телегу ставят, к виселице куют Стеньку! - Плаху сунули, палач топор втюкнул. - Ой, ба-атюшки-и! - Конец ватаману! Испекут! - Стрельцы! Молчи, народ! - Эй, люди! Будем хватать в Разбойной и бить будем... - Тех хватать и бить, кто государевых супостатов добром поминает! - Пойдем, робяты, в Земской! - Не пустят. - Так коло ворот у тына постоим. - Пойдем! - И я. - Я тоже. - Я в Кремль, в Разбойной. - Не дальне место - Земской с Разбойным по-за стену. - И-и-идем! Завернули телегу срамную. - Жду-ут чего-то... - Фролко к оглобле куют. - И-де-ем! 2 От сгорка Москвы-реки, ежели идти к собору Покрова (Василия Блаженного), то против рядов суконной сотни раскинут огороженный тыном Земский приказ. Ворота во двор пространные, с высокими столбами, без верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь, днем и ночью. Посреди широкого двора мрачная приземистая постройка из толстых бревен с перерубами отдельных помещений. Здание стоит на фундаменте из рыжего кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из дерна, обросшего мхом, с деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных пушки на дубовых поперечных колодах. Крыша сделана дерновой с умыслом, чтоб постройка не выносила деревом лишних звуков. Внизу здания у крыльца обширного с тремя ступенями таких же две пушки, изъеденных ржавчиной, только более древних. Эти нижние по бокам крыльца пушки в стародавние времена лежали на месте не выстроенного еще тогда Василия Блаженного и были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали бы ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники привозили в приказ воза ремней и дыбных хомутов [кольцо из войлока; надевалось сзади на руки с ремнями, за ремни тянули на дыбу, чтоб вывернуть руки]. Окна приказа, как во всех курных постройках, вдоль бревна, узкие кверху, задвигались ставнями без слюды и стекол - сплошными. Летом из-за духоты окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во многом с садами во дворах, только на проклятом народом дворе Земского приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца. Тын, окружавший двор до половины стояков, обрыт покато землей. На покатую землю, к тыну, богаделенские божедомы каждое утро тащили убитых или опившихся в кабаках Москвы. Со слобод для опознания мертвых тоже сюда волокли, клали головой к тыну: покойник казался полулежачим. Безголовых клали к тыну ногами. Воеводы Земского приказа, сменяя один другого, оставляли с мертвыми старый порядок: - Пущай-де опознанных родня земле предаст. В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая, почти слитая с бледным небом, туча шла медленно и заслоняла блеск солнца. После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и лохмотьями божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины. Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и боялись оглядываться на Земский приказ. По сизым, багровым или иззелена-бледным лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали в воздухе. Воронье каркало, садясь на острия тына, жадно глядело, но божедомы гнали птиц. У иных, долго лежавших на жаре покойников около носа, рта и в глазах копошились черви. От прикосновения с трупов ползла одежда, мазала гноем нищих. - Не кинь его оземь! - А чого? - Того, розваляется - куды рука-нога. - Да бог с ним, огнил-таки! - Родных не сыщет - троицы дождетца, зароют, одежут [на троицу собирались жертвователи-москвичи, хоронили, одев в рубахи, непогребенных]. - Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется... - Дождется, зароют крещеные. Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке, в распахнутой летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим. - Эй, червивые старцы, бога деля призрели вас люди - вы же не радеете кормильцам. - Пошто не радеем, дьяче? - Без ума, лишь бы скоро кинуть: безголовых к тыну срезом пхаете... Голов тож, знаю я, искать лень... Иная, може, где под мостом аль рундуком завалилась. - Да, милостивец, коли пси у убитых головушек не сглонули, сыщем. - Сыщите! И по правилам, не вами заведенным, не валите срезом к тыну - к ступням киньте. - Дьяче, так указал нам класть звонец, кой мертвеньким чет пишет. - Сказывает, крест на вороту не должен к ногам пасть, а у иного головы нет, да крест на шее иметца. - По-старому выходит - крест к ногам! - Безумному сказывать, едино что воду толочь. Ну вас в подпечье! Дьяк, бороздя посохом песок, ушел в приказ. - Не гордой, вишь! С нами возговорил. - Должно, у его кого родного убили? - Седни много идет их, дьяков, бояр да палачов чтой-то. - Нишкни, а то погонят! Вора Стеньку Разина сюды везут. - Эх, не все собраны мертвы, а надо ба сходить нам - вся Москва посыпала за Тверски ворота. - Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть. - Сюды, в пытошные горницы, поведут вора? - Ум твой родущий, парень! - Чого? - Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть. - Чого ты, бабка? - Вишь, спужал Степаниду... В горницах, детина, люди людей чествуют, а здеся поштвуют палачи ременными калачи! - Забыл я про то, дедко! - Подь к окнам приказа, послушай - память дадут! - Спаси мя Христос! Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках. - Ты, Трофимушко, быдто дьяк! - Тебя ба в котыгу нарядить, да батог в руки. - Убогие, а тож глуму предаетесь - грех вам! Сколь мертвых сносили? - Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по слободам многих нашли да у кремлевских пытошных стен кинутых. - Сколь четом? - Волокем на шестой десяток третьего. - Како рухледишко на последнем? - Посконно! - Городской? - Нет, пахотной с видов человек. - Глава убиенного иметца ли? - Руса голова, нос шишкой, да опух. - Резан? Ай без ручной налоги? - Без знака убоя, отец! - Пишу: "Глава руса с сединкой, нос шишковат - видом опоек кабацкий..." Сине лицо? - Синька в лице есть, отец! - То, знать, опоек! Пономарь каждое утро и праздники между утреней и обедней переписывал на Земском мертвых; попутно успевал записать разговоры, причитания родных убитых, слова бояр, дьяков, шедших по двору в приказ. Хотя это и преследовалось строго, но он с дрожью в руках и ногах подслушивал часто пытошные речи - писал тоже, особенно любил их записывать: в них сказывалась большая обида на бояр, дьяков и судей. Пономарь часто думал: "Есть ли на земле правда?" Счет мертвецов пономарь сдавал на руки бирючей, кричавших на площадях слобод налоги и приказания властей. Не давал лишь тем своих записей, которые в Китай-городе читали народу царские указы, "особливые". После неотложных дел бирючи оповещали горожан: - Слышьте, люди! На Москве убитые - опознать на Земском дворе вскорости. Переписчика называли звонец Трошка. Он еще усерднее стал делать свое добровольное дело, когда за перепись покойников его похвалил самолично царский духовник, в церкви которого Трошка вел звон. Пономарь хорошо знал порядки Земского двора и по приготовлениям догадывался - большого ли, малого "лихого" будут пытать. Теперь он прислушался, отодвинулся в глубь двора от толпы божедомов и воющих по мертвым горожан и тут же увидел, как во двор приказа, звеня оружием, спешно вошел караул стрельцов в кафтанах мясного цвета - приказа головы Федора Александрова. Караул прогнал со двора божедомов и городских людей. На пономаря в черном подряснике не обратил внимания, считая его за церковника, позванного в приказ с крестом. По площади за собором Покрова встала завеса пыли: - Ве-езу-ут! - Ой, то Стеньку! - Страшного! Восподи Исусе! Во двор приказа двигалась на просторной телеге, нарочито построенной, виселица черного цвета. Телегу тащили три разномастных лошади. На шее Разина надет ошейник ременной с гвоздями, с перекладины виселицы спускалась цепь и была прикреплена кольцом железным к ошейнику. Руки атамана распялены, прикручены цепями к столбам виселицы. Ноги, обутые у городской заставы в опорки и рваные штаны, расставлены широко и прикручены также цепями к столбам виселицы. Посредине телеги вдоль просунута черная плаха до передка телеги, в переднем конце плахи воткнут отточенный топор. Справа телеги цепью за железный ошейник к оглобле был прикручен брат Разина Фролка в казацком старом зипуне, шелковом, желтом, он бежал, заплетаясь нога за ногу и пыля сапогами. Фролку не переодевали, как Разина, с него сорвали только палачи в свою пользу бархатный синий жупан, такой же, какой был на атамане. Прилаживая голову, чтоб не давило железом, Фролка то багровел лицом, то бледнел, как мертвый, и мелкой рысцой бежал за крупно шагающими лошадьми. Хватаясь за оглоблю, чтоб не свалиться, время от времени выкрикивал: - Ой, беда, братан! Ой, лихо!.. Голова атамана опущена, полуседые кудри скрыли лоб и лицо. С левой стороны головы шла сплошная красная борозда без волос. - Ой, лишенько нам! - Молчи, баба! В гости к царю везут казаков - то ли не честь? А ты хнычешь... Да сами мы не цари, што ли?! Вишь, вся Москва встречу вышла. Почет велик - не срамись... Терпи!.. - Ой, лишенько, лихо, братан! - Попировали вволю! Боярам стала наша честь завидна... Не смерть страшна! Худо - везут нас не в Кремль, где брата Ивана кончили... Волокут, вишь, в Земской на Красную... У ног атамана, справа и слева, по два стрельца с саблями наголо, кафтаны на стрельцах мясного цвета. Стрельцы крикнули Разину: - Не молвить слова! - Молчать указано вам! Разин плюнул: - Народу молчу - не надобен боле; сказываю брату. - Молчать! Пономарь, отойдя за приказ, увидал, что в конце двора один малоумный божедомок, Филька, остался возиться над мертвыми: он гонял ворон, налетевших клевать трупы. Детина с красным лицом, дико тараща глаза, бегал за птицами, махая длинными рукавами рваной бабьей кацавейки: - Кыш, кыш! Пожри вас волки! Обернувшись к воротам и заметив телегу с виселицей, атамана прикованного и бегущего Фролку, начал бить в ладоши да плясать, припевая: Воров везут! На виселицу, На таскальницу! Будут мясо жарить, Пряженину стряпать! - Этот ничего не боится - юродивой! Пономарик подошел к малоумку, тряхнул русой курчавой головой и, строго уперев в потное лицо парня черные любопытные глаза, сказал: - Чему смеешься, шальной? Плачу подобно сие зрелище! Плачь, Филька! Плачь скорее! - Ой, дядюшка Трофим! А можно по ворам плакать? - Надо плакать! Не бойсь - плачь. Парень, изменив лицо, завыл и побежал навстречу срамной телеге, крича громко: - Бедные вы! Горемышные! Беднюсенькие разбойнички, израскованные!.. Караульные стрельцы, изловив бегущего, толкнули вон за ворота, поддав в зад ему сапогом. - Вот те, дурак!.. Парень упал в воротах, обронил не по ноге обутые опорки и босой убежал прочь, громко причитывая: - Беднюсенькие! Ой, ой, мамонька!.. Кайдальнички! "Кабы таким быть, всю бы правду можно было кому хошь сказать", - подумал пономарь. Страшная телега пропылила по двору и боком повернула к приказному крыльцу. Телегу окружили караульные стрельцы, подошли два палача в черных полукафтанах, окрученные вместо кушаков кнутами. Вышли из приказа кузнецы, сбили с Фролки цепь. Стрельцы отвели Фролку в сени приказа. Старший кузнец, бородатый, в кожаном фартуке, с коротким молотком и клещами, пыхтя влез на телегу, сбил с Разина цепи. - Эх, густобородый! Колокола снял - чем звонить буду? - За тебя отзвонят! - ответил кузнец. Стрельцы крикнули: - Молчать! Когда же атаман слез с телеги, подступили к нему. Он, нахмурясь, отогнал их, махнув рукой: - Не лапать!.. Свой путь знал - ваш ведом. Широкая дверь приказа захлопнулась, звякнули засовы. По стене здания к пытошным избам пробирался, оглядываясь, черный пономарь. Встал недалеко от окон, ждал, слышал Фролкины мольбы и стоны. Начал писать, когда ругательно заговорил Разин. Потом услыхал треск костей и свист кнута. - На дыбу вздели? Спаси бог!.. Пономарь считал удары, насчитал сто, потом страшный пономарю голос воеводы, князя Одоевского. Разин говорил спокойно и ругательно. Пономарь записал его слова руками все более и более дрожащими, спрятал исписанный листок за пазуху, из колпака достал другой и с опаской оглядел двор. Караульные стрельцы ушли вместе с Разиным в приказ, кузнецы возились около телеги, отпрягли лошадей и увели. Больше никого не было на дворе. Пономарь снова приникнул около окна. Теперь он не слышал слов, слышал лишь, как трещит подпекаемое на огне тело, слышал, как громко дышит Разин и плюется, матерясь. Потом голос воеводы, злой, с бранью: - Скажешь ли хошь мало, вор?! - Чего сказать тебе, дьявол!.. Все знаешь. А вот слушай... Атаман заговорил; его слова с дрожью в теле записал Трошка-пономарь. - Палач, бей ноги! - крикнул воевода. Трещали кости громче, чем на дыбе, - пономарь понял: "Ослопьем бьют!.. Ноги?.." - Ломи, сволочь!.. Помогай палачу... На лобном мене работы - безногого снесете... - Скажешь ли что еще? - Иди к... матери!.. Пономарь перекрестился и, пятясь, дрожа всем телом, пошел от окна, медленно, чтоб не зацепить, не стукнуть и незаметно уйти. Он разбрелся взад пятками на пушку, сел на нее, поднялся уходить и вдруг прирос к земле, одеревенел... На крыльцо вышел сам воевода Земского приказа. Раскинув полы скорлатного кафтана, шарил волосатыми руками в пуговицах шелковых штанов, бормотал громко, отдувался: - Фу, упарился! Не человек! Сатана, оборотень! Окромя лая, ни слова! Государю не можно казать пытошную запись - сжечь надо. Увидав черную фигурку пономаря, не стесняясь того, что делал, и продолжая делать, заорал: - Ты зачем здесь, поповский зауголок? А?! Пономарик почувствовал, как стал маленьким, будто муха, задрожал с головы до ног, присел и, отодвинувшись немного, пал в землю, стаскивая с головы колпак, запищал не своим голосом слезно: - Прости грешного, воевода-князь! Увяз я тут с записью убойных. Из колпака, когда пономарь его сорвал с головы, упала бумага. - Я тя прощу! Разом все грехи скажешь. Ты кто есть? - Воевода-милостивец, есмь я причетник и звонец Григория Неокесарийского церкви, государева-царева духовника. - Андрея Савиновича? - Его, его, милостивец-князь! - Не ладно, что протопоп тут. Волоки ноги, сволочь! Уж кабы не Андрей, я б те дал память, чтоб знал, как водить ушами у пытошных срубов... мать твою вдоль - пшел!! Пономарь не помнил пути, по которому его целого вынесли ноги из страшного места. Он очнулся у себя в подвале под трапезной. Наскоро рухлядью, попавшей под руку, завесил окна. В углу от горевшей лампадки перенес огонь и на столе зажег две восковых свечи. Дрожь в руках и ногах не переставала, он сунулся на скамью к столу, охнул: - Ох ты, господи!.. Целого унесло? Уй, батюшки! Не сиди, Троха, не сиди, делай! Ох ты, господи!.. Пономарь скинул колпак, вскочил, присел к лавке, из коника вытащил пачку бумаги, бормотал: - Пытошная? Да! Еще пытошная?.. Да! А та самая, кою велит брюхатой сжечь?.. Она где? Да где ж она?.. Уронил! Ой, уронил! - Пономарь съежился, весь похолодев, и вдруг вспомнил: - За пазухой!.. Тут? Слава те, владыко! Ой, как на пытке, на огне жгли... ноги ломили... Спаси мя! - Холодной рукой выволок из-за пазухи смятые листки: - Сжечь! Сжечь! Поспею?.. - Оглянулся на дверь, встал, задвинул щеколду и, разгладив листки, читал то, что говорил на допросе Разин: "Ха-а! Мой тебе клад надобен? Тот клад не в земле, а на земле. Тот клад - весь русский народ! Секите меня на клочье, не дрогну. Живу я не вашей радостью... Пожога вам не залить по Руси ни водой, ни кровью, от того пожога, царевы дьяволы, рано ли, не ведаю, но вам конец придет! Каждая сказка, песня на Волге-реке сказывать будет, что жив я... Еще приду! Приду подрать все дела кляузные у царя да с голутьбы неволю скинуть, а с вас, брюхатые черти, головы сорвать! И метну я те головы ваши с царем заедино в Москву-реку, сволочь!.." Прочитав, пономарик перекрестился: - Сжечь? А може, не придут искать? Ой, Троха, сгоришь с такими письмами! Церковный сторож прошел мимо, в окно прокричал старческий голос: - Занавесился! Чай, спишь, Трофимко? Скоро звонить... - Чую, Егорушко! Пономарь, торопливо скомкав записки, сунул их за образ Николы, на божницу. - Може, потом сожгу, ежели, бог даст, самого не припекут. Надев колпак, Трошка-звонец вышел на двор и полез на колокольню. Чем выше поднимался он, тем легче казался на ногах; воздух другой, и людей не опасно. Он подумал, встав на любимые подмостки к колоколам: "Опаску пуще держать буду, списывать пытошное не кину же, правду ведать надо и коим людям сказывать... Кабы седни не налез пузатого черта воеводу, прости бог, и страсти моей не было бы..." Пономарь глянул на Москву-реку, на Кремль; в сизоватом тумане, искрясь, рыжели главы соборов. Спускаясь к горизонту, выбрело солнце. - А ну, Иван Великой! Звони первой, пожду я... Подле Ивана Великого сверкали главы и цепочки золоченых крестов храма Воскресения. С южной стороны Кремля, на Ивановой площади, белел стенами, пылал золотом, зеленел крышами и башенками пестрый храм черниговских чудотворцев Михаила и Федора, а там столб колокольни одноглавой, узкий, серый, тянулся ввысь к золоту других - мученика Христофора церковь. - Прости бог! Хоть ты, песий лик, угодник, - звони! Но колокола кремлевские молчали. Молчал Успенский, Архангельский собор, молчал Николай Гостунский, и Чудов монастырь молчал. - Рано, знать, окликнул меня Егорушко?.. Оглядел звонец Трошка Москву-реку, рыжий от заката ее заворот за Кремль отливал медью с сизым. Из-за кремлевских стен по воде брызгали, ползли золотыми змеями отблески церковных глав, а против Кремля, на своей стороне, за Москвою-рекой, почти у ног Трошкиной колокольни, каркало воронье, стучали топоры плотников. Недалеко от берега стрельцы, белея полтевскими кафтанами, копали большую яму, втыкали в нее колье. Таскали близ ямы тесаные бревна, взводили лобное место. Два подгнивших прежних лобных чернели в стороне; около них в вырытых ямах пестрели головы и черепа казненных, засиженные воронами. "Вот те правда, звонец! - подумал, вглядываясь в работу стрельцов и плотников, пономарь... - Вишь, привезли... Как зверей оковали, а сказывают сие "именем государя". Что он делал? Народ от крепости слободил? Бояр вешал... Ежели я и послушал у пытки, да за то, вишь, чуть самого не утянули, как лихого. Теперь так: пытаешь за правду - пошто же боишься народу показать? А коли боишься, понимай: творишь неправду, беззаконие чинишь, от страху перед правдой народ изводишь..." Прислушался пономарь и как бы задумался: "Молчит Кремль. Так нате, бояра! Я атаману Разину панафидное прозвоню. Заливай, голубчики, поплакивай!.. Сказывай народу, как тяжко за тебя, народ, заступаться... Э-эх! Прогонит меня на сей раз протопоп от звона!" На полянке за Москвой-рекой долго плакали колокола протяжно и гулко. Мимо идущие крестились, говорили: - Кто-то большой нынче помер! Кремль тоже звонил - мрачно, торжественно, славя мощь и правду царскую. Сходя с колокольни, Трошка-звонец не слышал больше стука топоров, - на Козьем болоте лобное место Разину было готово. 3 В теремном дворце, в палате сводчатой, расписной по тусклому золоту, царь принимал донских атаманов. Одет был царь в малый наряд Большой казны: в зарбафный узорчатый кафтан до пят, шитый жемчугами, унизанный лалами и изумрудами по подолу, а также и по широким концам рукавов. Наряд был без барм и нарамников. На голове шапка с крестом, но не Мономахова. И сидел царь не на троне, а на кресле голубом, бархатном. Дебелое лицо его с окладистой черной бородой и низким холеным лбом сегодня веселое, глаза глядели на все приветливо. По лавкам, с боков палаты, сидели бояре с посохами в золотых парчовых кафтанах и летних мурмолках. Царский посох с крестом на рукоятке стоял у отдельного стола, где сияла алмазами шапка Мономаха. Дьяков в палате не было. Кинув бараньи шапки на лавки, не доходя царской приемной, бороздя атаманскими и есаульскими посохами по полу, кланяясь царю ниже пояса, вошли в палату казаки: седой и бритый с усами вниз, с серебряной серьгой в ухе атаман Корней Яковлев, в бархатном красном жупане с кованым кружевом по подолу, длинном до пят, и под жупаном в голубом запоясанном кафтане; с ним рядом, худощавый, бородатый и костистый, в таком же наряде, Михаил Самаренин и так же точно одетый, с хитрыми глазами, полуседой и рыжеватый Логин Семенов. За ними четыре есаула в суконных долгополых жупанах, темных. Под жупанами расшитые шелками, почти такой же длины кафтаны красные, скорлатные. У кушаков есаулов подоткнуты ременные плети; есаулы, как и атаманы, с черными посохами, набалдашники посохов плоские, серебряные. Все, как атаманы, так и есаулы, при саблях под жупанами, черкесских, без крыжей. За атаманами и есаулами черноволосый усатый писарь в синем кафтане, также без шапки. Когда кончили церемонию отдельных поклонов царю, атаман Корней, тряхнув седой косичкой на голом черепе и склоняя голову в сторону писаря, сказал, отстраняя казаков с дороги: - Чти, хлопец, пройдя вперед, великому государю наше казацкое послание всей реки. Писарь, шагая тяжелыми сапогами и стукнув закаблучьем сапог, поклонился, начал громко и раздельно: - "Божиею милостью великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия и малыя и белыя Русии самодержцу - старшина казацкая и все войско донское челом бьет..." - Читай, служилой, и кое выпусти лишнее, не труди много нашими поклонами великого государя! - тихо сказал писарю Михаил Самаренин. Писарь, как бы не слыша атамана, читал: - "По твоему, великого государя, приказу и по грамотам ходили мы, холопи твои, под Кагальник-город для вора, изменника Стеньки Разина и брата ево Фролки. И милостию, государь, божиею и помощью атамана Корнея Яковлева того вора Стеньку Разина и брата ево Фролку в Кагальнику-городке взяли и у нево, вора, в то же время взяли три аргамака серых да три ковра на золоте, и которые, государь, люди с тем вором, изменником Стенькою на Волге были, и они нам, холопям твоим, в расспросе сказали, что-де те аргамаки и ковры везли из Кизылбаш в бусе к Москве купчины в дар тебе, великому государю. И те, государь, аргамаки и ковры послали мы, холопи твои, к тебе, великому государю, нынче же заедино с ворами, изменником Стенькой Разиным и братом ево Фролкой, а воров-изменников, и аргамаки, и ковры повезли к тебе, великому государю, к Москве наши атаманы матерые казаки - Корнило Яковлев, Михайло Самаренин, Логин Семенов да есаулы..." - Ну, буде, писарь. Ковры золотные, кизылбашские, великий государь, самолично мною сданы на руки дьякам Тайного приказу, кои ведают заморскими товарами, аргамаков же атаман Логин Семенов приказал казакам отвесть в Конюшенный приказ, и цедулу о том имеем. Воров тоже, оковав у заставы: Стеньку на срамную телегу, Фролко по-за телеги приковав, сдали стрельцам Земского приказу, - проговорил Корней. Царь, махнув рукой, сказал: - Знаю о том, атаманы-молодцы, кого и что привезли вы. - Перевел глаза на Корнея Яковлева и прибавил: - Тебя, старый, буду вот поносить худыми словами при всех. - Царь говорил, не меняя веселого лица, он радовался безмерно, так как с кремлевской стены видел своими глазами, когда провозили на Красную площадь грозного атамана. - Приму все на старую голову, великий государь! Хитрый старик низко поклонился. - Допрежь лая на твою голову опрошу: правда ли довели мне сыщики, что ты, старый атаман, с моим государевым супостатом, изменником Стенькой, ночами пиры водил и дары имал? А дарил он тебе шубу рысью, шапку соболью и саблю кизылбашскую адамашку? - Правда-истина, великой государь! Пировал со Стенькой, и не раз пировал, и посулы его имал, кои названы... А спрошу я тех, кто д