столетом в обтянутой перчаткой руке; двое
недорослей из ГБ [Гимназические бригады]: гадкие латки небритой кожи,
гнойнички, хлопающие шерстяные ковбойки навыпуск.
-- Хай, Линда, -- сказала Мариэтта.
-- Хай, Марихен, -- сказала женщина. Шинель солдата-эквилиста небрежно
свисала с ее плеч, и мятая пилотка лихо сидела на тщательно завитых волосах
медового цвета. Круг узнал ее сразу.
-- Мой жених ждет в машине внизу, -- пояснила она Мариэтте, наградив ее
улыбающимся поцелуем. -- Профессор может идти прямо так. Там, куда мы его
свезем, он получит симпатичный стерильный костюмчик установленного образца.
-- Дошла, наконец, очередь и до меня? -- спросил Круг.
-- Ну, как ты, Марихен? Как забросим профессора, поедем в компашку.
Лады?
-- Хорошо, -- сказала Мариэтта и тут же спросила, понизив голос: "А
можно мне поиграть с этими хорошими мальчиками?"
-- Брось, голубчик, брось, ты заслужила чего получше. По правке, у меня
для тебя есть сюрприз. А вы, ребятки, займитесь делом. Детская там.
-- Нет, -- сказал Круг, заграждая дорогу.
-- Пропустите их, профессор, они выполняют свой долг. И они не сопрут у
вас ни единой булавки.
-- Отвалите, Док, мы выполняем свой долг.
В полуприкрытую дверь прихожей деловито стукнули чьи-то костяшки, и
когда Линда, стоявшая к ней спиной, по которой дверь легонечко хлопнула,
настежь распахнула ее, звучной поступью борца-тяжеловеса вошел высокий
широкоплечий мужчина в ладной полуполицейской форме. У него имелись
кустистые черные брови, тяжелая квадратная челюсть и зубы белее белого.
-- Мак, -- сказала Линда, -- это моя сестренка. С пылу с жару, сбежала
из пансиона. Мариэтта -- лучший друг моего жениха. Надеюсь, вы поладите.
-- И я на это крепко надеюсь, -- глубоким и сочным голосом сказал
Мак-здоровяк. Демонстрация зубов, протянутая ладонь размером с бифштекс на
пятерых.
-- Очень рада познакомиться с другом Густава, -- сказала скромненькая
Мариэтта.
Мак и Линда обменялись сияющими улыбками.
-- Боюсь, я не очень понятно выразилась, голубчик. Я сказала "жених",
-- так это не Густав. Определенно не Густав. Бедный Густав превратился в
абстракцию.
("Не пройдешь", -- ревел Круг, не давая ходу юнцам.)
-- А что случилось?" -- спросила Мариэтта.
-- Да пришлось им свернуть ему шею. Он, видишь ли, оказался schlappom
[раззявой].
-- Schlappom, который за свою короткую жизнь произвел немало отличных
арестов, -- отметил Мак со столь для него характерной широтою и щедростью
взглядов.
-- Это его, -- доверительно сказала Линда, показав сестре пистолет.
-- И фонарик тоже?
-- Нет, это Мака.
-- Какой! -- уважительно произнесла Мариэтта, тронув большую кожистую
вещицу.
Один из юнцов, отброшенный Кругом, угодил в стойку с зонтами.
-- Ну-ка, ну-ка, прекратите-ка эту неуместную возню, -- сказал Мак,
оттаскивая Круга (бедный Круг сплясал кек-уок). Молодцы сразу помчались в
детскую.
-- Они его напугают, -- хрипел и задыхался Круг, пытаясь освободиться
от Маковой хватки. -- Сию минуту отпустите меня. Мариэтта, сделайте мне
одолжение... -- он отчаянно показывал ей: беги, беги в детскую, присмотри,
чтобы мое дитя, мое дитя, мое дитя --
Мариэтта взглянула на сестру и прыснула. С дивной профессиональной
точностью и savoir-faire Мак внезапно наотмашь рубанул Круга ребром чугунной
ладони: удар пришелся Кругу в аккурат по исподу правой руки и сразу
обездвижил ее. Тем же манером Мак обработал Кругу левую руку. Круг,
согнувшись вдвое, держа помертвелую руку в помертвелой руке, осел на один из
трех стульев, что стояли (теперь скособоченные, лишенные смысла) в коридоре.
-- Здорово Мак это делает, -- заметила Линда.
-- Сила, правда? -- сказала Мариэтта.
Сестры, не видавшиеся несколько времени, продолжали улыбаться, приятно
помаргивали, касались одна другой вялыми девичьими жестами.
-- Какая брошка милая, -- сказала младшая.
-- Три пятьдесят, -- сообщила Линда и к подбородку ее добавилась
складочка.
-- Может мне надеть черные кружевные трусики и то испанское платье? --
спросила Мариэтта.
-- Ой, по-моему, в этой мятой ночнушке ты просто цыпочка. Как, Мак?
-- Смак, -- ответствовал Мак.
-- И ты не простынешь, -- там, в машине, есть норковая шубка.
Из-за того, что дверь в детскую неожиданно приоткрылась (прежде, чем
захлопнуться снова), стал на мгновение слышен голос Давида: как ни странно,
ребенок вместо того, чтобы хныкать и звать на помощь, пытался, видимо,
урезонить невозможных своих гостей. Видно, он все-таки не уснул. Звук этого
вежливого и почтительного голоска был хуже мучительнейшего стона.
Круг подвигал пальцами, -- онемение проходило понемногу. Как можно
спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.
-- Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? -- спросила Мариэтта.
-- Слушай, -- сказал Мак Адаму, -- либо ты делаешь, что тебе говорят,
либо не делаешь. И если ты не делаешь, тогда тебе делают чертовски больно,
понял? Встать!
-- Ладно, -- сказал Круг. -- Я встану. Что дальше?
-- Marsh vniz [Топай вниз]!
И тут Давид закричал. Линда поцокала языком ("добились своего,
обормоты"), и Мак взглянул на нее, ожидая распоряжений. Круг заковылял к
детской. В ту же секунду оттуда выскочил в светло-синей пижамке Давид, но
был немедленно сцапан. "Я хочу к папе", выкрикнул он за сценой. Напевая,
Мариэтта красила губы за открытой дверью ванной. Круг ухитрился добраться до
своего ребенка. Один погромщик притиснул Давида к постели. Другой пытался
сгрести его бешено бьющиеся ноги.
-- Отпустите его, merzavtzy! [чудовищно оскорбительное выражение] --
заорал Круг.
-- Они хотят, чтобы он вел себя тихо, только и всего, -- сказал вновь
овладевший ситуацией Мак.
-- Давид, любовь моя, -- сказал Круг, -- все в порядке, они не причинят
тебе вреда.
Ребенок, которого продолжали держать ухмыляющиеся молодцы, поймал Круга
за складку халата.
А мы эти пальчики разожмем.
-- Все в порядке, я сам, господа. Не трогайте его. Милый...
Мак, решив, что с него довольно, коротко пнул Круга по голени и выволок
его вон.
Они разорвали моего малыша пополам.
-- Слушайте вы, животное, -- выговорил Круг, почти на коленях, цепляясь
за гардероб в коридоре (Мак держал его за грудки и тянул). -- Я не могу
оставить мое дитя на муку. Пусть он едет со мной, куда вы меня повезете.
В туалете спустили воду. Две сестры присоединились к мужчинам, смотрели
со скучливым весельем.
-- Милый ты мой, -- сказала Линда, -- мы вполне понимаем, что это твое
дитя или по крайней мере дитя твоей покойной жены, а не фарфоровый совенок
или еще что-нибудь, но наша обязанность -- забрать тебя, а остальное нас не
касается.
-- Пожалуйста, пойдемте, а, -- взмолилась Мариэтта, -- ужас ведь, как
поздно.
-- Дайте мне позвонить Шамму [один из членов Совета Старейшин], --
сказал Круг. -- Только это. Один телефонный звонок.
-- Ой, да пойдемте же, -- повторила Мариэтта.
-- Вопрос в том, -- сказал Мак, -- пойдешь ли ты мирно, по собственной
воле, или мне придется тебя изувечить, а потом скатить по ступенькам, как мы
делали с бревнами в Лагодане.
-- Да, -- сказал Круг, внезапно надумав. -- Да. Бревна. Да. Пойдемте.
Пойдемте скорее. В конце концов, все решается просто!
-- Выключи свет, Мариэтта, -- сказала Линда, -- а то еще нас обвинят,
что мы украли его электричество.
-- Я вернусь через десять минут, -- во всю силу легких выкрикнул Круг,
обернувшись в сторону детской.
-- А-а, господи-боже, -- пробормотал Мак и пихнул его к двери.
-- Мак, -- сказала Линда. -- Как бы ее не продуло на лестнице. Я что
подумала, может, ты снесешь ее вниз. Знаешь что, пусть этот идет впереди, я
за ним, а ты сзади. Ну-ка, подними ее.
-- А знаете, я совсем не тяжелая, -- сказала Мариэтта, воздевая к Маку
локотки. Неистово покраснев, молодой полицейский подсунул сложенную ковшиком
вспотевшую лапу под благодарные бедра девушки, другой обхватил за ребра и
легко вознес ее к небесам. Одна из ее туфель свалилась.
-- Ничего, -- быстро сказала она, -- я могу засунуть ногу к вам в
карман. Вот так. Лин донесет туфлю.
-- А вы и вправду не много весите, -- сказал Мак.
-- Теперь держи меня крепче, -- сказала она. -- Держи меня крепче. И
отдай мне этот фонарик, он мне делает больно.
Маленькая процессия начала спускаться по лестнице. Было темно и тихо.
Круг шагал впереди, в круге света, игравшего на склоненной, непокрытой его
голове, на коричневом халате, -- ни дать ни взять участник какого-то
таинственного религиозного действа с картины мастера светотени или с копии с
этой картины, или с копии с этой копии или с какой-то другой. Следом шла
Линда с пистолетом, нацеленным ему в спину, ее миловидно изогнутые ноги
изящно перебирали ступени. За ней шел Мак и нес Мариэтту. Преувеличенные
детали перил, а иногда -- тень от волос и пилотки Линды скользили по спине
Круга и вдоль призрачных стен, это плясал электрический фонарь в пальчиках
озорной Мариэтты. На тончайшем ее запястьи имелся снаружи забавный костяной
бугорок. Теперь давайте расставим все по местам, давайте посмотрим правде в
глаза. Они нашли рукоятку. В ночь на двадцать первое Адам Круг был
арестован. Это было неожиданно, поскольку он не предполагал, что они сумеют
найти рукоятку. Собственно, и сам-то он едва ли знал, что какая-то рукоятка
вообще существует. Будем рассуждать логически. Они не причинят ребенку
вреда. Напротив, ведь это их ценнейший залог. Не будем выдумывать лишнего,
будем держаться чистого разума.
-- Ох, Мак, как божественно... Я хотела бы, чтобы здесь был биллион
ступенек!
Может быть, он уснет. Помолимся, пусть он уснет. Ольга однажды сказала,
что биллион -- это сильно простуженный миллион. Голень болит. Все, все, все,
все, все, что угодно. Твои сапоги, dragotzennyi, вкусом напоминают
засахаренный чернослив. И взгляни, на губах у меня кровь от твоих шпор.
-- Ничего не вижу, -- сказала Линда, -- перестань баловаться с фонарем,
Марихен.
-- Держи его прямо, детка, -- пророкотал Мак, отдуваясь с некоторой
натугой, его огромная неопытная лапа медленно таяла; несмотря на легкость
его каштановой ноши; оттого, что жар ее возрастал.
Повторяй себе, повторяй: что бы они не делали, они не причинят ему
вреда. Их жуткий запах и обгрызенные ногти -- зловоние и грязь гимназистов.
Они могут начать ломать его игрушки. Перебрасываться, и ловить, и
перебрасываться, угадай, в какой руке, одним из его любимых мраморных
шариков, тем, опаловым, единственным, священным, к которому даже я не смел
прикоснуться. Он посередке, старается их остановить, поймать шарик, спасти.
Или, к примеру, выкручивать ему руку или какие-то грязные подростковые
шуточки, или -- нет, все не так, держись, не выдумывай лишнего. Они позволят
ему заснуть. Они просто пограбят в квартире и нажрутся досыта в кухне. И как
только я доберусь до Шамма или прямо до Жабы и скажу ему то, что скажу --
Неистовый ветер вцепился в четверку наших друзей, когда они вышли из
дома. Их ожидал элегантный автомобиль. Линдин жених сидел за рулем --
приятный блондин: белесые ресницы и --
-- Ба, да никак мы знакомы. Ну как же! Фактически, однажды мне уже
выпала честь шоферить для профессора. А это, значит, сестричка. Рад
познакомиться, Марихен.
-- Лезь внутрь, ты, толстый олух, -- сказал Мак, и Круг тяжело осел
рядом с водителем.
-- Вот твой туфель и вот твой мех, -- сказала Линда, передавая
обещанную шубку Маку, который принял ее и принялся укутывать Мариэтту.
-- Нет, -- просто на плечи, -- произнесла дебютантка.
Она встряхнула гладкими каштановыми волосами, затем особым
высвобождающим жестом (тыльная часть ладошки быстро порхнула над нежным
зашейком) легко взметнула их, чтобы они не лезли под воротник.
-- Здесь есть местечко для троих, -- сладко пропела она из машинных
глубин лучшим ее голоском (иволга золотистая) и, отскользнув к сестре,
похлопала по свободному месту у дверцы.
Однако Мак откинул одно из передних сидений, чтобы поместиться прямо за
арестантом, положил оба локтя на разгородку и, сунув в рот мятную жвачку,
велел Кругу вести себя прилично.
-- Все на борту? -- осведомился д-р Александер.
В этот миг распахнулось окошко детской (крайнее слева, четвертый этаж),
высунулся один из молодцев и завопил что-то вопрошающее. Из-за буйного ветра
ничего нельзя было извлечь из мешанины слов, вылетавшей наружу.
-- Что? -- крикнула Линда, носик ее нетерпеливо наморщился.
-- Углововглувуу? -- взывал из окна молодец.
-- Лады, -- сказал Мак, ни к кому в отдельности не обращаясь. -- Лады,
-- повторил он. -- Мы тебя услышали.
-- Лады! -- крикнула вверх Линда, сложив рупором руки.
В трапеции света замаячил в бурном движении второй из юнцов. Он
вцепился в запястья Давида, взобравшегося на стол в тщетной попытке
достигнуть окна. Ярковолосая, светло-синяя фигурка исчезла. Круг, мыча и
дергаясь, наполовину вывалился из машины с повисшим на нем Маком,
обхватившим его за поясницу. Машина поехала. Бороться было бессмысленно.
Процессия цветастых зверушек пронеслась по косой полоске обоев. Круг упал на
сиденье.
-- Интересно, чего он спрашивал, -- сказала Линда. -- Ты совершенно
уверен, что все в порядке, Мак? Я хочу ----
-- Ну, у них же свои инструкции, разве нет?
-- Я полагаю.
-- Всех шестерых, -- выговорил Круг, задыхаясь, -- всех шестерых, вас,
будут пытать и расстреляют, если с малышом что-то случится.
-- Ай-яй-яй, какие плохие слова, -- сказал Мак и не слишком нежно
тюкнул Круга за ухом костяшками четырех расслабленных пальцев.
Д-р Александер, именно он разрядил несколько напряженную атмосферу (ибо
не приходится сомневаться, что в эту минуту все они ощутили, -- что-то пошло
не так):
-- Что ж, -- сказал он с умудренной полуулыбкой, -- уродливые слухи и
некрасивые факты не всегда так же неизменно верны, как уродливые невесты и
некрасивые жены.
Смех брызнул из Мака, прямо Кругу на шею.
-- Ну, я скажу, у твоего нового отличное чувство юмора, -- прошептала
сестре Мариэтта.
-- Он университетский, -- сообщила большеглазая Линда, благоговейно
кивая и выпячивая нижнюю губку. -- Он ну прямо все знает. Меня просто
оторопь берет. Ты бы видела, как он управляется с пробками или с разводным
ключом.
Девушки предались уютной беседе, как это водится у девушек, сидящих на
заднем сиденьи.
-- Расскажи мне побольше про Густава, -- попросила Мариэтта. -- Как они
его придушили?
-- Значит, так. Приходят они с черного хода, я как раз готовила
завтрак, и говорят, у нас приказ избавиться от него. Я говорю, ага, но чтобы
никакой грязи на полу и никакой стрельбы. А он заперся в гардеробе. Прямо
слышно, как он там трясется, одежда на него сыпется, плечики звякают. Такая
гадость. Я говорю, парни, я не желаю смотреть, как вы это будете делать, и
не желаю тратить весь день на уборку. Так что они свели его в ванную и там
за него принялись. Конечно, утро у меня пропало. Мне к десяти к дантисту, а
они засели в ванной и просто жуть, какие оттуда звуки, особенно от Густава.
По крайней мере минут двадцать они там возились. Говорят, адамово яблоко у
него было жесткое, как каблук, -- и, конечно, я опоздала.
-- Как обычно, -- прокомментировал д-р Александер.
Девушки рассмеялись, Мак повернулся к младшей из двух и перестал
жевать, чтобы спросить:
-- Тебе правда не холодно, Син?
Баритон его сочился любовью. Девчушка вспыхнула и украдкой сжала ему
ладонь. Она сказала, что ей тепло, ах, очень тепло. Пощупай сам. Вспыхнула
же она оттого, что он произнес потаенное прозвище, неизвестное никому;
каким-то чудом он проник в эту тайну. Интуиция -- это сезам любви.
-- Ладно, ладно, карамельные глазки, -- сказал застенчивый юный гигант,
отнимая ладонь. -- Не забывай, я на службе.
И Круг опять ощутил его лекарственное дыхание.
--------
17
Автомобиль встал у северных врат тюрьмы. Д-р Александер, мягко орудуя
пухлой резиной рожка (белая длань, белый любовник, грушевидная грудь
чернокожей наложницы), подудел.
Последовал неспешный чугунный зевок, и машина вползла во двор No. 1.
Стража, роившаяся здесь, кое-кто был в противогазах (имеющих в профиль
разительное сходство с сильно увеличенной головой муравья), облепила
подножки и прочие доступные выступы автомобиля, двое-трое, урча, полезли
даже на крышу. Множество рук, некоторые в латных перчатках, вцепились в
оцепенелого, скрюченного Круга (застрявшего на стадии куколки) и выволокли
его наружу. Стражи А и Б завладели им, прочие зигзагами прыснули кто куда,
тычась в поисках новых жертв. Улыбнувшись и козырнув небрежно, д-р
Александер сказал стражу А: "Увидимся", затем осадил машину назад и принялся
энергично выкручивать руль. Выкрученный, автомобиль развернулся, дернул
вперед: д-р Александер откозырял повторно, а Мак, погрозивши Кругу
здоровенным указательным пальцем, втиснул свои ягодицы в пространство,
освобожденное для него Мариэттой вблизи себя. И вот уже слышно было, как
автомобиль, испуская радостные гудочки, уносится прочь к укромной,
благоухающей мускусом квартирке. О, полная радостей, распаленная докрасна,
нетерпеливая юность!
Несколькими дворами Круга вели к главному зданию. Во дворах No. 3 и 4
на кирпичных стенах были начерчены мелом силуэты приговоренных -- для
упражнений в прицельной стрельбе. Есть старинная русская легенда: первое, с
чем встречается rastrelianyi [человек, казненный через расстреляние],
очутившись "на том свете" (не перебивайте, рано еще, уберите руки), -- это
не сборище обычных "теней" или "духов", не омерзительный душка, омерзительно
невыразительный душка, невыразимо омерзительный душка в древних одеждах, как
вы могли бы подумать, но что-то вроде безмолвного, замедленного балета,
приветственной группы вот этих меловых силуэтов, движущихся волнисто, словно
прозрачные инфузории; но мимо, мимо эти унылые суеверия.
Они вошли в здание, и Круг оказался в удивительно пустой комнате.
Совершенно круглая, с отлично отскобленным цементным полом. Стража его
исчезла с такой быстротой, что будь он персонажем романа, он мог бы весьма и
весьма призадуматься, не были ль все эти удивительные дела и так далее неким
злокозненным сном и тому подобное. В голове его билась боль: из тех,
головных, которые, кажется, выпирают с одной стороны за края головы, словно
краски в дешевых комиксах, и не вполне заполняют объем другой ее части; и
тупые удары твердили: один, один, один, никогда не добираясь до двух,
никогда. Из дверей в четырех сторонах округлой комнаты лишь одна, одна, одна
не была заперта. Круг пинком распахнул ее.
-- Да? -- сказал бледнолицый мужчина, продолжая смотреть на
промокатель-качалку, которым он пристукивал что-то, сию минуту написанное.
-- Я требую незамедлительных действий, -- сказал Круг.
Служащий посмотрел на него усталыми, водянистыми глазами.
-- Мое имя -- Конкордий Филадельфович Колокололитейщиков, сообщил он,
-- но все зовут меня Кол. Присядьте.
-- Я... -- заново начал Круг.
Кол, покачивая головой, торопливо отбирал необходимые формуляры:
-- Минуточку. Первым делом нам надлежит получить от вас все ответы.
Величать вас ---- ?
-- Адам Круг. Будьте добры немедленно привезти сюда моего ребенка ----
-- Немного терпения, -- сказал Кол, обмакивая перо. -- Процедура, не
спорю, утомительная, но чем скорее мы с ней покончим, тем лучше. Значит,
К,р,у,г. Возраст?
-- Будет ли необходима вся эта чушь, если я сразу скажу вам, что
передумал?
-- Необходима при любых обстоятельствах. Пол -- мужской. Брови густые.
Имя родителя вашего ----
-- Такое же, как у меня, будьте вы прокляты.
-- Ну-ну, не надо меня проклинать. Я устал не меньше вашего.
Вероисповедание?
-- Никакого.
-- Это не ответ -- "никакого". Закон требует, чтобы каждое лицо мужеска
пола объявило свою религиозную принадлежность. Католик? Виталист?
Протестант?
-- Мне нечего ответить.
-- Любезный вы мой, вас хотя бы крестили?
-- Я не понимаю, о чем вы говорите.
-- Ну, это уж совершенно---- Помилуйте, должен же я хоть что-нибудь
записать?
-- Сколько еще там вопросов? Вы что, собираетесь заполнить все это?
[указывая на страницу безумно дрожащим пальцем].
-- Боюсь, что так.
-- В таком случае, я отказываюсь продолжать. Я здесь для того, чтобы
сделать заявление чрезвычайной важности, а вы тратите время на ерунду.
-- Ерунда -- слишком резкое слово."
-- Слушайте, я подпишу все, что хотите, если моего сына ----
-- Ребенок один?
-- Один. Мальчик восьми лет.
-- Нежный возраст. Вам тяжело, сударь, не спорю. Я что хочу сказать, --
я сам отец и все такое. Однако могу вас уверить, что мальчик ваш в
совершеннейшей безопасности.
-- Нет! -- крикнул Круг. -- Вы прислали пару бандитов ----
-- Я никого не присылал. Перед вами chinovnik на мизерном жалованьи. Я,
если угодно, скорблю обо всем, что случилось в русской литературе.
-- Так или иначе, но кто бы тут ни командовал, он должен выбирать: либо
я остаюсь немым навсегда, либо же говорю, подписываю, присягаю -- все, что
угодно правительству. Однако я сделаю это все и даже больше, только если
сюда, вот в эту комнату, доставят мое дитя, незамедлительно.
Кол колебался. Все это весьма уклонялось от правил.
-- Все это весьма уклоняется от правил, -- сказал наконец он, --
однако, мне представляется, что вы правы. Видите ли, общепринятая процедура
примерно такова: первым делом надлежит заполнить анкету, потом вы
отправляетесь восвояси, в камеру. Там вы изливаете душу такому же, как вы,
заключенному -- это, понятное дело, наш человек. Затем, утречком, часиков
этак около двух, вас пробуждают от тревожного сна, и я начинаю допрос
заново. Сведущие люди считают, что вы должны будете расколоться так где-то
от шести сорока до семи пятнадцати. Наш метеоролог предрек особо
безрадостный рассвет. Д-р Александер, коллега ваш, согласился переводить на
обыденный язык ваши загадочные высказывания, потому что никто же не мог
предвидеть такой прямоты, такой... я полагаю, нелишне добавить, что вам
пришлось бы еще выслушивать детский голосок, испускающий стоны притворной
боли. Я сам их отрепетировал со своими детишками, они будут страшно
разочарованы. Вы действительно хотите сказать, что готовы присягнуть в
верности Государству и все такое, если ----
-- Лучше поторопитесь. Кошмар может стать неуправляемым.
-- Ну как же, конечно, сию минуту я все устрою. Ваше расположение
весьма удовлетворительно, весьма. Наша замечательная тюрьма сделала из вас
человека. Вот истинная радость. Уж непременно станут меня поздравлять с тем,
как быстро я вас расколол. Прошу простить.
Он встал (мелкий, щуплый слуга Государства с большой бледной башкой и
черной зубастой пастью), отдернул складки бархатной portiére, и узник
остался наедине со своим тупым "один-один-один". Вход, которым Круг
воспользовался несколько минут назад, был скрыт картотечным шкапом. То, что
выглядело зашторенным окном, оказалось зашторенным зеркалом. Он поправил
ворот халата.
Прошло четыре года. Потом разрозненные части столетия. Ошметки драного
времени. Скажем, всего двадцать два года. Дуб перед старой церквушкой
утратил всех своих птичек; один кряжистый Круг не переменился.
Предваряемый легкой вспучкой или трясучкой, или и тем и другим,
занавеса, а после и собственной его зримой рукой, Конкордий Филадельфович
воротился. Вид у него был довольный.
-- С минуты на минуту ваш мальчуган будет здесь, -- бодро сказал он. --
Все в большом облегчении. За ним ходит ученая няня. Говорит, мальчик вел
себя очень плохо. Верно, сложный ребенок? Кстати, меня просили у вас
понаведаться: желаете ли вы сами написать свою речь -- и заблаговременно
представить -- или воспользуетесь готовым материалом?
-- Материалом. Я страшно хочу пить.
-- Нам сейчас подадут закуски. Теперь другой вопрос. Тут надо бы
подписать кой-какие бумаги. Можно прямо сейчас и начать.
-- Не прежде, чем я увижу ребенка.
-- Вы будете очень заняты, sudar' [сэр], предупреждаю вас. Наверняка
уже журналисты отираются поблизости. Ах, сколько мы претерпели волнений! Мы
уж думали, Университет никогда не откроется. Завтра, смею верить, начнутся
студенческие демонстрации, шествия, публичные благодарения. Вы д'Абрикосова
знаете, фильмового режиссера? Так вот, он, говорит, всегда чувствовал, что
вы вдруг осознаете величие Государства и все такое. Говорит, это вроде la
grâce в религии. Откровение. Очень, говорит, трудно объяснять эти вещи
людям, не испытавшим этого внезапного ослепляющего удара истины. Я, со своей
стороны, безмерно рад привилегии засвидетельствовать ваше прекрасное
обращение. По-прежнему дуетесь? На-ка, давайте-ка мы разгладим эти морщинки.
Внимание! Музыка!
Он, видимо, кнопку нажал или повернул рычажок, потому что вдруг
припустили распутные трубы, и добряк добавил уважительным шепотком:
-- Музыка в вашу честь.
Однако звуки оркестра потонули в визгливом звонке телефона. Очевидно,
большие новости, ибо Кол опустил трубку триумфально-напыщенным взмахом руки
и указал Кругу на занавешенную дверь. После вас.
Он был человек светский; Круг таковым не был, Круг рванул вперед, как
неотесанный боров.
Сцена без номера (во всяком случае, один из последних актов):
просторная ожидальня в роскошной тюрьме. Изящная модель гильотины (с
чопорной куклой в цилиндре -- обслуга) под стеклянным колоколом на полке
камина. Масляные полотна, темно трактующие разные религиозные темы. На
низком столике кипа журналов ("Geographical Magazine", "Столица и усадьба",
"Die Woche", "Дегустатор", "L'Illustration"). Один или два книжных шкапа,
книги обыкновенные ("Маленькие женщины", III том "Истории Ноттингема" и
прочее). Связка ключей на стуле (забытая одним из стражей). Стол с
закусками: тарелка бутербродов с селедкой и ведро воды в окружении кружек,
прибывших сюда с различных немецких курортов (на кружке Круга -- вид
Бад-Киссингена).
Дверь в глубине сцены широко растворилась, множество фотографов и
репортеров образовали живую галерею, по которой двое дородных мужчин повели
тоненького испуганного мальчика лет двенадцати-тринадцати. Голова его была
свежеперебинтована (говорят, винить некого, он поскользнулся на полированных
полах Музея Ребенка и стукнулся лбом о модель машины Стефенсона). Черная
школьная форма, ремень. Локоть его взлетел, прикрывая лицо, когда один из
мужчин сделал внезапный жест, желая обуздать рвение репортеров.
-- Это не мой ребенок, -- сказал Круг.
-- Ваш папа все шутит, все шутит, -- добродушно поведал ребенку Кол.
-- Мне нужен мой ребенок. Это чей-то еще.
-- Что такое? -- резко спросил Кол. -- Не ваш ребенок? Глупости,
милейший. Протрите глаза.
Один из дородных мужчин (это полицейский в штатском) вытащил документ и
вручил его Колу. В документе значилось ясно: Арвид Круг, сын профессора
Мартина Круга, прежнего вице-президента Академии медицинских наук.
-- Повязка, возможно, отчасти изменила его, -- поспешно произнес Кол, и
нотка отчаяния втерлась в его говорок. -- И потом, конечно, мальчики так
быстро растут ----
Охранники вышибали у фотографов аппараты и выпихивали репортеров из
комнаты. "Мальчишку держи", -- сказал отвратительный голос.
Новопришедший, человек по имени Кристалсен (красное лицо, синие глаза,
высокий крахмальный воротничок), бывший, как выяснилось впоследствии, Вторым
секретарем Совета Старейшин, подошел к Колу вплотную и спросил у несчастного
Кола, придерживая его за узел на галстуке, не полагает ли Кол, что он в
некотором роде несет ответственность за это идиотское недоразумение. Кол все
еще надеялся, неизвестно на что --
-- Совершенно ли вы уверены, -- продолжал он расспрашивать Круга, --
совершенно ли вы уверены, что этот парнишка -- не ваш сынок? Философы, сами
знаете, люди рассеянные. И освещение тут не так чтобы знатное ----
Круг закрыл глаза и сквозь стиснутые зубы сказал:
-- Мне нужен мой ребенок.
Кол поворотился к Кристалсену, развел руками, и с губ его слетел
беспомощный, безнадежный, лопающийся звук [пффт]. Тем временем ненужного
мальчика увели.
-- Примите наши извинения, -- сказал Кол Кругу. -- Такие ошибки
неизбежно случаются, когда арестов производится слишком много.
-- Или недостаточно, -- хрустнул Кристалсен.
-- Он хочет сказать, -- сказал Кол Кругу, -- что те, кто повинен в этой
ошибке, будут примерно наказаны.
Кристалсен, meme jeu:
-- Или жестоко за это поплатятся.
-- Вот именно. Разумеется, все будет улажено без проволочек. Тут у нас
в здании четыреста телефонов. Вашего потерявшегося малыша отыщут вмиг. Я
понимаю теперь, почему прошлой ночью жене моей приснился этот ужасный сон.
Ах, Кристалсен, was ver a trum [какой сон]!
Двое чиновных -- тот, что поменьше, громко болтая и хватаясь лапкой за
галстук, другой угрюмо безмолвствуя, ледовитые очи его смотрели прямо вперед
-- покинули комнату.
Круг снова ждал.
В 11.24 вечера в комнату втиснулся полицейский (уже в форме), искавший
Кристалсена. Он хотел бы узнать, что им следует сделать c неподходящим
мальчиком. Разговаривал он хриплым шепотом. Услышав от Круга, что эти ушли
вон туда, он еще раз показал пальцем на дверь, вопросительно, деликатно, и
на цыпочках прошел через комнату, адамово яблоко его робко подрагивало. И
протекли столетья, пока он совершенно бесшумно затворял дверь.
В 11.43 его же, но уже с обезумевшим взором, всклокоченного, провели
назад через комнату ожидания двое сотрудников Особой Стражи для последующего
расстреляния в качестве мелкого козла отпущения -- вместе с другим "дородным
мужчиной" (vide сцена без номера) и бедным Конкордием.
В 12 ровно Круг по-прежнему ждал.
Мало-помалу, однако, разные звуки, долетавшие из ближних кабинетов,
становились все громче и возбужденнее. Несколько раз бездыханными пробежками
пересекали комнату чиновники, а однажды двое добросердых коллег с
окаменелыми ликами пронесли на носилках в тюремный гошпиталь телефонистку
(барышню Любодольскую), немилосердно избитую.
В 1.08 утра весть об аресте Круга достигла горстки заговорщиков
анти-эквилистов, руководимой студентом Фокусом.
В 2.17 бородатый мужчина, сказавшийся электриком, пришел проверять
отопительные батареи, но бдительный стражник объяснил ему, что в нашей
отопительной системе электричество не участвует, так что загляните,
пожалуйста, как-нибудь на днях.
Окна призрачно засинели, когда, наконец, вновь объявился Кристалсен. Он
был рад уведомить Круга, что ребенок нашелся. "Вы воссоединитесь через
несколько минут", -- сказал он, добавив, что в новой, полностью
осовремененной камере пыток в эту самую минуту заканчивают приготовления к
приему лиц, допустивших оплошность. Ему хотелось бы знать, верно ли его
информировали касательно внезапного обращения Круга в новую веру. Круг
отвечал -- да, он готов объявить по радио нескольким иностранным державам
(что побогаче) о твердом его убеждении, что эквилизм -- это то, что нужно,
-- если и только если ему возвратят ребенка, благополучного и невредимого.
Кристалсен повел его к полицейской машине и попутно начал кое-что объяснять.
Совершенно ясно, что произошла ужасная ошибка; ребенка поместили в
своего рода, ну, что ли, Санаторию для ненормальных детей, -- вместо, как то
было задумано, наилучшего государственного дома отдыха. Вы покалечите мне
запястье, сударь. К несчастью, у директора Санатории сложилось впечатление,
да и у кого бы оно не сложилось, что ребенок, которого ему сдали, это один
из так называемых "сироток", время от времени используемых в качестве
"средства разрядки" на благо наиболее интересных пациентов с так называемым
"преступным" прошлым (изнасилования, убийства, беспричинная порча
государственного имущества и проч.). Теория, -- ну, мы здесь не для того,
чтобы обсуждать ее достоинства, и вы заплатите мне за манжету, если ее
оторвете, -- теория утверждает, что по-настоящему трудным пациентам
необходимо раз в неделю предоставлять утешительную возможность давать полную
волю их подспудным стремлениям (преувеличенной потребности мучить, терзать и
проч.), обращая таковые на какого-нибудь человечка, не имеющего ценности для
общества; тем самым, постепенно, зло будет из них истекать, так сказать
"отливаться", и со временем они превратятся в достойных граждан. Эксперимент
можно, конечно, критиковать, но дело не в этом (Кристалсен тщательно вытер
окровавленный рот и предложил свой не слишком чистый платок Кругу --
обтереть костяшки; Круг отказался; они уселись в машину; несколько солдат
присоединились к ним). Ну-с, загон, в котором происходила "игровая
разрядка", располагался так, что директор из своего окна, -- а прочие
доктора и исследователи, мужчины и женщины (доктор Амалия фон Витвил, к
примеру, одна из самых очаровательных женщин, каких вам когда-либо
доводилось встречать, аристократка, вы получили бы истинное наслаждение,
уверяю вас, познакомься вы с ней при более счастливых обстоятельствах), из
gemütlich наблюдательных пунктов, -- могли созерцать происходящее и делать
заметки. Сестра сводила "сиротку" по мраморным ступеням. Загон представлял
собой прелестную покрытую травкой лужайку, да и все это место выглядело
чрезвычайно приятно, особенно летом, -- наподобие открытых театров, что так
обожали греки. "Сиротку", или "субчика" оставляли одного, разрешая ему
погулять по садику. На одной из фотографий он тоскливо лежал на животе и
подрывал неугомонными пальчиками кусочек дерна (сестра появлялась на
ступенях и хлопала в ладоши, чтобы он прекратил. Он прекратил). Немного
погодя, в загон запускали пациентов, или "больных" (общим числом восемь).
Поначалу они держались поодаль, разглядывая "субчика". Интересно было
наблюдать, как их понемногу охватывал "бригадный дух". Все они были
неотесанными, необузданными, неорганизованными индивидуумами, а тут их как
что-то повязывало, дух общности (положительный) одолевал их
индивидуалистические отличия (отрицательные); впервые в жизни они
организовывались; доктор фон Витвил говаривала, что это -- чудное мгновенье:
чувствуешь, что, как она оригинально выражалась, "действительно случается
нечто", или на техническом языке: "эго", оно, значит, вылетает "ouf" ("в
аут"), а чистое "egg" -- "яго", общий экстракт всех "эго", -- остается. Вот
тут и начиналось веселье. Один из пациентов ("репрезентатор", или
"потенциальный лидер"), красивый, крупный малый семнадцати лет, подходил к
"субчику" и садился с ним рядом на травку, и говорил "открой ротик".
"Субчик" делал, что велят, и с безошибочной точностью юноша выплевывал
камень-голыш мальчугану в открытый рот. (Не очень-то это было по правилам,
так как, вообще говоря, всяческие орудия, оружие, метательные снаряды и
прочее были запрещены.) Иногда "игра в оплеухи" начиналась вслед за "игрой в
оплевухи", в других же случаях переход от безвредных пинков и щипков или
умеренных изысканий в сексуальной сфере -- к отрыванию членов, дроблению
костей, деокуляции и проч., занимал изрядное время. Конечно, смерти были
неизбежны, но довольно часто "субчика" потом -- латали и играючи понуждали к
возобновлению драки. В следующее воскресенье, душка, ты опять поиграешь с
большими мальчиками. Залатанный "субчик" обеспечивал особо
удовлетворительную "разрядку".
Теперь возьмем все это, скатаем в маленький шарик и поместим последний
в центр Кругова мозга, где шарик неторопливо распустится.
Поездка получилась долгая. Где-то в дикой горной местности, в
четырех-пяти тысячах футов над уровнем моря, пришлось остановиться: солдаты
желали скушать их frishtik [ранний завтрак] и были не прочь учинить пикничок
в этих диких и живописных местах. Неповоротливый автомобиль стоял, слегка
скособочась, среди темных скал и пятен смертельно-бледного снега. Они
вытащили хлеб, огурцы, уставные фляжки-термосы и печально чавкали, притулясь
на подножках машины, на пожухлой, взъерошенной, грубой траве у обочины
тракта. Королевская Глотка, одно из чудес природы, вырезанное за эоны времен
пескоструйными водами бурной Сакры, раскинула перед ними картины величия и
благородства. Мы, на нашем ранчо "Фата Новобрачной", много трудимся над тем,
чтобы понять и по достоинству оценить те умонастроения, с которыми прибывают
сюда из своих городских квартир и от деловых занятий многие наши гости, вот
почему мы поощряем наших гостей делать исключительно то, что им хочется, в
рассуждении развлечений, упражнений и отдыха.
Кругу позволено было на минуту покинуть машину. Кристалсен, никакой
красоты не разумеющий, остался внутри, -- грыз яблоко и просматривал длинное
письмо личного свойства, которое он получил еще вчера и все не успевал
прочесть со вниманием (даже у этих стальных людей случаются семейные
неурядицы). Круг, оборотясь к солдатам спиной, стоял у скалы. Это тянулось
так долго, что в конце концов один солдат со смехом заметил:
"Podi galonishcha dva vysvistal za-noch" [Мне кажется, он должен был
выпить в течение ночи два галлона].
Здесь с ней случилась авария. Круг повернулся и медленно, с трудом
забрался в машину, присоединясь к Кристалсену, еще читавшему.
"С добрым утром", -- пробормотал последний, подбирая ногу. Затем поднял
голову, поспешно вмял письмо в карман и кликнул солдат.
76-е шоссе привело их в иную часть равнины, и скоро уже увидали они
дымящие трубы фабричного городка, близ которого располагалась знаменитая
опытная станция. Директором ее был некий д-р Гаммеке, низкорослый, плотный,
с изжелта-белыми густыми усами, пучеглазый, на коренастых ножках. Он, его
ассистенты и сестры пребывали в состоянии возбуждения, граничащего с
заурядной паникой. Кристалсен сообщил им, что не знает пока, следует ли их
ликвидировать или нет; он ожидает, сказал он, получить деструкции (спунеризм
для "инструкций") по телефону (он посмотрел на часы) в самом скором времени.
Все они были страсть как подобострастны, раболепствовали перед Кругом,
предлагая ему душ, услуги хорошенькой masseuse, губную гармонику,
реквизированную у одного из больных, кружку пива, коньяк, завтрак, утреннюю
газету, побриться, перекинуться в карты, новый костюм, все что угодно. Они
явно тянули время. Наконец Круга ввели в просмотровый зал. Ему сказали, что
через минуту его отведут к ребенку (дитя еще спит, уверяли они), а тем
временем, не угодно ли ему посмотреть кинофильм, снятый всего лишь несколько
часов назад? В нем показано, говорили они, каким здоровым и счастливым было
дитя.
Он сел. Он принял фляжку с коньяком, которую ткнула ему в лицо одна из
трясущихся, улыбающихся сестер (она была до того испугана, что поначалу
пыталась попоить его, как младенца). Д-р Гаммеке, в голове у которого
поддельные зубы гремели, словно игральные кости, распорядился начать
представление. Молодой китаец принес отороченное мехом пальтишко Давида (да,
узнаю, это его) и повернул его так и сяк (заново вычищено, видите, и дырки
заштопаны) легкими движеньями фокусника, показывающего, что все без обману:
ребенок действительно найден. Наконец, он с восторженным щебетом выдернул из
кармана пальто игрушечную машинку (да, мы вместе ее покупали) и серебряное
колечко с облупленной, по большей части, эмалью. После чего поклонился и
сгинул. Кристалсен, сидючи рядом с Кругом на первом ряду, вид имел хмурый и
подозрительный и руки скрестил на груди. "Фокусы, гнусные фокусы", --
пришептывал он.
Свет погас и квадратное мерцание прыгнуло на экран. Но стрекот машины
снова прервался (всеобщая нервность проняла и механика). Д-р Гаммеке в
темноте наклонился