очень старался. Не буквы, а мечта.
Ошивенский. В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не
прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко... как вы думаете, может быть, в
холодной воде подержать?
Федор Федорович. Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте.
Довольно эффектно.
Ошивенский. Не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь
рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то... А мне
как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал...
Федор Федорович. Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с
апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.
Ошивенский. Который час?
Федор Федорович. Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики
расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане,
придется вон там место очистить.
Ошивенский. Я начинаю думать, что в затее кроется ошибка. Мне сперва
казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде "Бродячей Собаки", будет
чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и
известная -- как это говорится? -- ну, интимность, и так далее. Вы все-таки
не слишком тесно ставьте.
Федор Федорович. Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть
нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо -- географическая карта.
Ошивенский. Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево.
Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, -- а просто кафе,
ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе
не дуете.
Федор Федорович. А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не
беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что
делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь
самыми низкими профессиями, -- даром что капитан артиллерии.
Ошивенский. Который час?
Федор Федорович. Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут
собираться. Вот эти ноги к нам.
В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо,
останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются
справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские,
черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертания напоминают
настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках)
появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.
Ошивенский. А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что,
батюшка, спустите штору, включите свет. Да... В один прекрасный день... Мне
рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его... Майер: все шло
хорошо, ресторан работал отлично, -- и вдруг нате вам: никого... Десять
часов, одиннадцать, полночь -- никого... Случайность, конечно.
Федор Федорович. Я говорил, что эти ноги к нам. Синее сукно на двери
запузырилось.
Ошивенский. Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.
Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней
ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут
через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с
прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на
висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь,
иностранец ли он или русский.
Федор Федорович бодро). Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие
шторы. Проходящих ног уже не видно.)
Ошивенский (низко и протяжно). Гутенабенд.
Кузнецов (осторожно сходит в подвал). Здравствуйте. Скверно, что прямо
от двери вниз -- ступени.
Ошивенский. Виноват?
Кузнецов. Коварная штука, -- особенно, если посетитель уже нетрезв.
Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.
Ошивенский. Да, знаете, ничего не поделаешь, -- подвал. А если тут
помост приладить...
Кузнецов. Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф.
Я бы хотел его видеть.
Ошивенский. Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может
быть, присядете, -- он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович,
который час?
Кузнецов. Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.
Федор Федорович. Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так
сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на
стуле коробочка... гвозди...
Кузнецов (сел, коробка упала). Не заметил.
Федор Федорович. Не беспокойтесь... подберу... (Упал на одно колено
перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)
Ошивенский. Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что
спускаешься сюда по ступенькам.
Кузнецов. Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно,
плохо?
Ошивенский. Да, знаете, так себе... Русских мало, -- богатых то есть,
бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так,
перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала...
Кузнецов. Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?
Ошивенский. Дороговато. Прямо скажу -- дороговато. Мне сдают его. Ну --
знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад, -- то одна
цена, а так -- другая. А к этому еще прибавьте...
Кузнецов. Я у вас спрашиваю точную цифру.
Ошивенский. Сто двадцать марок. И еще налог, -- да какой...
Федор Федорович (он заглядывает под штору). А вот и барон!
Кузнецов. Где?
Федор Федорович. По ногам можно узнать. Удивительная вещь -- ноги.
Ошивенский. И с вином не повезло. Мне навязали партию, -- будто по
случаю. Оказывается...
Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными
усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился па
первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.
Кузнецов (встал). Здорово, Коля!
Таубендорф. Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим,
чем лет.
Кузнецов. Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа,
здравствуй.
Таубендорф. Постой же... Дай-ка на тебя посмотреть... Виктор Иванович,
прошу жаловать: это мой большой друг.
Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.
Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.
Таубендорф (смеется). Мой шеф глуховат. Но он -- золотой человек. Ну,
Алеша, скорей, -- пока мы одни, -- рассказывай!
Кузнецов. Это неприятно: отчего ты волнуешься?
Таубендорф. Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?
Кузнецов. Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать...
Таубендорф. Нет, это удивительно! Ты черт знает что видел, что делал,
-- черт знает какая была опасность... и вот опять появляешься, -- и как ни в
чем не бывало!.. Тихоня...
Кузнецов (садится). Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной
саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом деле. Где живет теперь моя
жена?
Таубендорф (стоит перед ним). Гегельштрассе пятьдесят три, пансион
Браун.
Кузнецов. А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний
приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?
Таубендорф. Да, вполне.
Кузнецов. Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?
Таубендорф. Так точно. Ей пересылала городская почта.
Кузнецов. А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?
Таубендорф. Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я
больше не могу, -- расскажи мне, как обстоит дело?
Кузнецов. Значит, так: адрес, здоровье, деньги... Что еще? Да.
Любовника она не завела?
Таубендорф. Конечно, нет.
Кузнецов. Жаль.
Таубендорф. И вообще -- это возмутительный вопрос. Она такая прелесть
-- твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись...
Кузнецов. Пошевели мозгами, мое счастье, -- и поймешь. Еще один вопрос:
почему у тебя глаза подкрашены?
Таубендорф (смеется). Ах, это грим. Он очень туго сходит.
Кузнецов. Да чем ты сегодня занимался?
Таубендорф. Статистикой.
Кузнецов. Не понимаю?
Таубендорф. По вечерам я здесь лакей, -- а днем я статист на съемках.
Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.
Кузнецов. Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов,
которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на
повышение по службе, -- что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у
меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым
рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты
ему передашь вот это... и вот это... (Дает два письма.)
Таубендорф. Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?
Кузнецов. Помню. Но этого пока не нужно.
Таубендорф. Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я
ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой.
Я не желаю заниматься передаванием писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь
меня с собой в Россию...
Кузнецов. Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и кроме того ему
скажешь...
Ошивенский и Федор Федорович возвращаются с бутылками.
Таубендорф. Алеша, они идут обратно.
Кузнецов. ...что цены на гвозди устойчивы... Ты же будь у меня завтра в
восемь часов. Я остановился в гостинице "Элизиум".
Таубендорф. Завтра что, -- вторник? Да -- у меня как раз завтра
выходной вечер.
Кузнецов. Отлично. Поговорим -- а потом поищем каких-нибудь дамочек.
Ошивенский. Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться.
(Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?
Кузнецов. Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу
Гегеля?
Ошивенский. Близехонько: отсюда направо -- и третий поворот: это она
самая и есть.
Федор Федорович (разливая коньяк). Гегельянская.
Таубендорф. Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина
Кузнецова.
Кузнецов. Позвольте представиться.
Ошивенский. Ошивенский. (Пожатие рук.) Ах! Простите, это я нынче
молотком тяпнул по пальцу.
Кузнецов. Вы что -- левша?
Ошивенский. Как же, как же, знаком. На пасхе познакомились. Моя жена,
Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.
Таубендорф. Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?
Кузнецов. В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.
Ошивенский. Вы, кажется, были в отъезде?
Кузнецов. Да, был в отъезде.
Ошивенский. В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила...
Кузнецов. Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.
Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер, стриженая. По ногам и
губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.
Таубендорф. Здравия желаю, Марианна Сергеевна.
Марианна. Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали?
Мозер меня привез обратно на автомобиле, -- для вас было бы место.
Таубендорф. Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И
проголодался.
Марианна. Могли меня предупредить. Я вас там искала.
Таубендорф. Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у
фильмовой дивы.
Марианна. Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я
зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по
телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.
Ошивенский. Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может
принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка
живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.
Марианна. Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.) Виктор Иванович, можно
поговорить по телефону?
Ошивенский. Сколько вашей душе угодно.
Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.
Федор Федорович. А со мной никто не хочет поздороваться.
Марианна. Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут
нужно соединить.
Федор Федорович. Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.
Кузнецов (Таубендорфу). Коля, вот что называется: богатый бабец. Или
еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка?
Таубендорф. Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и
получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.
Марианна (у телефона). Битте, драй унд драйсих, айнс нуль.
Кузнецов. Это, конечно, не главная роль?
Таубендорф. Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.
Кузнецов. Фамилия?
Таубендорф. Таль. Марианна Сергеевна Таль.
Кузнецов. Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.
Марианна (у телефона). Битте: фрейляйн Рубанская. Ах, это ты, Люля. Я
не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?
Федор Федорович. Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович.
Скоро десять.
Ошивенский. Как хотите... У меня такое чувство, что сегодня никто не
придет. Федор Федорович включает полный свет.
Марианна (у телефона). Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка
через неделю, они страшно торопят. Да...
Таубендорф. Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки
-- ну хоть чуть-чуть -- не торопишься видеть жену?
Марианна (у телефона). Ах, он так пристает... Что ты говоришь? Нет, --
конечно, нет. Я не могу сказать, -- я тут не одна. Спроси что-нибудь, -- я
отвечу. Ах, какая ты глупая, -- ну, конечно, нет. Да, он обыкновенно сам
правит, но сегодня -- нет. Что ты говоришь?
Кузнецов. А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она
замужем?
Таубендорф. Кто?
Кузнецов. Да вот эта...
Таубендорф. Ах, эта... Да, кажется. Впрочем, она живет одна.
Марианна (у телефона). Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.)
Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю,
понимаю... (Певуче.) Ауфвидерзээйн.
Кузнецов (Марианне). А вы говорили недолго. Я думал -- будет дольше.
Ошивенский (Марианне). Двадцать копеечек в час. Спасибо. Это мой первый
заработок сегодня.
Марианна (Кузнецову). Почему же вы думали, что выйдет дольше?
Кузнецов. Хотите выпить что-нибудь?
Марианна. Вы что -- принимаете меня за барышню при баре?
Федор Федорович. Барбарышня.
Кузнецов. Не хотите -- не надо. (Таубендорфу.) Коля, значит, -- до
завтра. Не опаздывай.
Марианна (Кузнецову). Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.
Федор Федорович. Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.
Ошивенский. Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой
свет. Только лишний расход, (Он садится в плетеное кресло у стойки и без
интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)
Таубендорф (подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и
Кузнецов). Что прикажете? Вина, ликеру?
Кузнецов. Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.
Марианна. Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала
про вас.
Кузнецов. И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?
Марианна. А вам это очень интересно знать?
Кузнецов. В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле
гостиницы "Элизиум". И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.
Марианна. Вы с ума сошли.
Кузнецов. И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.
Марианна. Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что
вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно пить ликер. А я
ужасно устала. Эти съемки... Моя роль -- самая ответственная во всем фильме.
Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, -- давно в Берлине?
Кузнецов. Около двух часов.
Марианна. И вот представьте себе, -- я должна была сегодня восемнадцать
раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была,
конечно, не моя вина. Виновата Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, --
но, между нами говоря, -- если она играет героиню, то только потому, что...
ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела,
как она злилась, что у меня выходит лучше...
Кузнецов (Таубендорфу, через плечо). Коля, мы завтра все вместе едем
кутить. Ладно?
Таубендорф. Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.
Кузнецов. Вот и хорошо. А теперь...
Марианна. Барон, найдите мою сумку, -- я ее где-то у телефона посеяла.
Таубендорф. Слушаюсь.
Кузнецов. А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, --
особенно ваши ноги.
Таубендорф (возвращается с сумкой). Пожалуйте.
Марианна. Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая
атмосфера. Этот полусвет...
Кузнецов (встает). Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне
показать дорогу в пансион Браун.
Федор Федорович. А ваша шляпа, господин Кузнецов?
Кузнецов. Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До
свидания, Федор Федорович, -- так вас, кажется, величать? Коля, с меня
сколько?
Таубендорф. Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до
завтра, Алеша. В половине девятого.
Кузнецов. А ты, солнце, не путай. Я сказал -- в восемь.
Кузнецов и Марианна уходят.
Федор Федорович (приподымает край оконной шторы, заглядывает).
Удивительная вещь -- ноги.
Таубендорф. Тише, не разбудите старикана.
Федор Федорович. По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат.
Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
Таубендорф (зевает). Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет.
Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем...
Федор Федорович. Что ж -- это можно...
Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и
начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.
Занавес
Конец первого действия
1926
--------
"Трагедия господина Морна"
Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного
клуба свое новое драматическое произведение -- трагедию в пятистопных ямбах
в пяти актах и восьми картинах.
Трагедия господина Морна -- трагедия короля, который, подравшись
инкогнито на дуэли a la courte paille с мужем возлюбленной, принужден
застрелиться, но вместо этого, после страшных колебаний, решается бросить
царство. Вместо покоя бывшего короля встречают душевное смятение, измена
Мидии, его возлюбленной, чудовищный мятеж, охвативший страну, и, наконец,
выстрел прежнего соперника, настигшего господина Морна в его уединении.
Раненный в голову, Морн оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил
дуэльный долг, решает вернуться на царство. Романтическим блеском окружено
его воскресение, но слишком много зла наделал его побег, и в мгновение
наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь
так построена, что каждое драматическое движение того или иного лица
отражается на всех остальных. Трагедия самого короля вовлекает и Эмина,
нежного и безвольного друга Морна, с которым Мидия, пустая и страстная
женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии (Ганус -- бывший мятежник,
бежавший из ссылки), и Тременса, вождя крамольников, огненного разрушителя,
и слабую светлую Эллу, дочь его -- невесту, а затем жену страстного и
трусливого Клияна, -- и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик,
-- ясного старичка, любящего весь мир и малейшие пылинки мира. Все они --
косвенно через господина Морна -- сталкиваются со смертью, и все по-разному
принимают ее. Сам Морн трус, но из породы великолепных трусов, который для
того, чтобы умереть, требует:
"О, если б можно было
не так, не так, -- а на виду у мира,--
-- в горячем урагане боевом,
под гром копыт, на потном скакуне, --
чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем
и проскакать с разлету через небо
на райский двор, где слышен плеск воды
и серафим скребет коня святого
Георгия. -- Да, смерть тогда восторг...
А тут -- один я... только пламя свеч, --
тысячеокий соглядатай -- смотрит
из подозрительных зеркал... Но должен
я умереть. Нет подвига -- есть вечность
и человек..."
В прямом отличии от психологического труса -- Морна -- является Клиян
-- трус животный:
"Готов я лязгнуть лирой,
ее разбить, мой звучный дар утратить,
стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, --
но только помнить что-нибудь -- хоть шорох
ногтей, скребущих язву, -- он мне слаще
потусторонних песен. Я боюсь,
смерть близится..."
Тременс, верный своей теории разрушения:
"Ты скажешь:
король -- высокий чародей. Согласен.
Набухли солнцем житницы тугие,
доступно всем наук великолепье,
труд облегчен игрою сил сокрытых,
и воздух чист в поющих мастерских, --
согласен я. Но отчего мы вечно
хотим расти, хотим взбираться в гору,
от единицы к тысяче, когда
наклонный путь -- к нулю от единицы --
быстрей и слаще?.."
и Дандилио, знающий, что "вещество должно истлеть", встречают смерть каждый
по-своему, -- последний, задумчиво проговорив: "прибрать бы вещи".
Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король
принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса.
Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую
эпоху и на фоне несуществующей столицы, где, по словам таинственного
иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви:
"Я нахожу в ней призрачное сходство --
с моим далеким городом родным, --
то сходство, что бывает между правдой
и вымыслом возвышенным..."
Трагедия эта -- трагедия личностей, индивидуальностей,
аристократических, как всякая индивидуальность. Толпа остается где-то на
втором плане, как далекий гул моря. Только страсти человеческие движут
героями, являясь либо всепоглощающими (Ганус, живущий только мучительной
любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо
разносторонними, олицетворением которых является король, господин Морн, --
смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян -- смесь животной
боязни смерти с всесильной нежностью к Элле.
Господин Морн прежде всего -- натура романтическая; но, создав сказку,
он сам разрушает ее:
"Разве я король? Король,
убивший девушку? Нет, нет, довольно,
я падаю -- в смерть, -- в огненную смерть,
я только факел, брошенный в колодец, --
пылающий, кружащийся, летящий
к растущему во мраке, как заря...
летящий вниз, навстречу отраженью".
1924
* Рецензия в журнале "Руль". Пьеса не опубликована.
Смерть
---------------------------------------------------------------
По изданию: Владимир Набоков. Пьесы. Составление, статья и комментарии Ив. Толстого.
М., "Искусство", 1990
Компьютерный набор: Мамука Джибладзе
---------------------------------------------------------------
Драма в двух действиях
Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Комната. В кресле, у огня, -- Г о н в и л, магистр наук.
Г о н в и л
... и эту власть над разумом чужим
сравню с моей наукою: отрадно
заране знать, какую смесь получишь,
когда в стекле над пламенем лазурным
медлительно сливаются две соли,
туманную окрашивая колбу.
Отрадно знать, что сложная медуза,
в шар костяной включенная, рождает
сны гения, бессмертные молитвы,
вселенную...
Я вижу мозг его,
как будто сам чернилами цветными
нарисовал, -- и все же есть одна
извилина... Давно я бьюсь над нею --
не выследить... И только вот теперь,
теперь, когда узнает он внезапно...
А! в дверь стучат... Тяжелое кольцо
бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,
стук беспокойный...
(Открывает.)
Вбегает Э д м о н д, молодой студент.
Э д м о н д
Гонвил! Это правда?..
Г о н в и л
Да... Умерла...
Э д м о н д
Но как же... Гонвил!..
Г о н в и л
Да...
Не ожидали... Двадцать лет сжималось
и разжималось сердце, кровь живую
накачивая в жилы и обратно
вбирая... Вдруг -- остановилось...
Э д м о н д
Страшно
ты говоришь об этом... Друг мой... Помнишь?
Она была так молода!..
Г о н в и л
Читала
вот эту книжку: выронила...
Э д м о н д
Жизнь --
безумный всадник. Смерть -- обрыв нежданный,
немыслимый. Когда сказали мне --
так, сразу -- я не мог поверить. Где же
она лежит? Позволь мне...
Г о н в и л
Унесли...
Э д м о н д
Как странно... Ты не понимаешь, Гонвил:
она всегда ходила в темном... Стелла --
мерцающее имя в темном вихре.
И унесли... Ведь это странно, правда?..
Г о н в и л
Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
печаль в тебе находит струны... Впрочем,
с моей женой ты, кажется, был дружен?
Э д м о н д
Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!
Как утешать тебя? Ты словно -- мрамор:
торжественное белое страданье...
Г о н в и л
Ты прав, не утешай. Поговорим
о чем-нибудь простом, земном. Неделю
ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
О чем раздумывал?
Э д м о н д
О смерти.
Г о н в и л
Полно!
Ведь мы о ней беседовали часто.
Нет -- будем жить. В темницу заключенный
за полчаса до казни паука
рассматривает беззаботно. Образ
ученого пред миром.
Э д м о н д
Говорил ты,
что наша смерть --
Г о н в и л
-- быть может, удивленье,
быть может -- ничего. Склоняюсь, впрочем,
к последнему; но есть одно: крепка
земная мысль -- прервать ее стремленье
не так легко...
Э д м о н д
Вот видишь ли -- я мучусь...
Мне кажется порой: душа в плену --
рыдающая буря в лабиринте
гудящих жил, костей и перепонок.
Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
под пальцами толчки тугие сердца,
здесь -- за ребром -- и здесь, на кисти, -- отзвук.
И видеть, мыслить я боюсь -- опоры
нет у меня, зацепки нет. Когда-то
я тихо верил в облачного старца,
сидящего средь призраков благих.
Потом в опустошительные книги
качнулся я. Есть книги как пожары...
Сгорело все. Я был один. Тянуло
пустынной гарью сумрачных сомнений --
и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился --
большеголовый, тяжкий, напряженный,
в пронзительно сверкающих очках,
с распоротою жабой на ладони...
Ты щипчиками вытащил за узел
мои слепые слипшиеся мысли,
распутал их, и страшной простотой
мои сомненья заменил... Наука
сказала мне: "Вот -- мир", -- и я увидел
ком земляной в пространстве непостижном --
червивый ком, вращеньем округленный,
тут плесенью, там инеем покрытый...
И стала жизнь от этой простоты
еще сложней. По ледяной громаде
я заскользил. Догадки мировые --
все, древние и новые, -- о цели,
о смысле сущего -- все, все исчезли
пред выводом твоим неуязвимым:
ни цели нет, ни смысла; а меж тем
я втайне знал, что есть они!.. Полгода
так мучусь я. Бывают, правда, утра
прозрачные, восторженно-земные,
когда душа моя -- подкидыш хилый --
от солнца розовеет и смеется
и матери неведомой прощает...
Но, с темнотой, чудовищный недуг
меня опять охватывает, душит:
средь ужаса и гула звездной ночи
теряюсь я; и страшно мне не только
мое непониманье -- страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье
и все пойму я... Гонвил, ты любил
свою жену?..
Г о н в и л
Незвучною любовью,
мой друг, незвучной, но глубокой... Что же
меня ты спрашиваешь?
Э д м о н д
Так. Не знаю...
Прости меня... Не надо ведь о мертвых
упоминать... О чем мы говорили?
Да, -- о моем недуге: я боюс
существовать... Недуг необычайный,
мучительный, и признаки его:
озноб, тоска и головокруженье.
Приводит он к безумию. Лекарство,
однако, есть. Совсем простое. Гонвил,
решил я умереть.
Г о н в и л
Похвально. Как же
ты умереть желаешь?
Э д м о н д
Дай мне яду.
Г о н в и л
Ты шутишь?
Э д м о н д
Там, вон там, в стене, на полке,
за черной занавеской -- знаю, знаю, --
стоят, блестят наполненные склянки,
как разноцветные оконца -- в вечность...
Г о н в и л
...Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, --
кого-нибудь ведь любишь ты на свете?
Иль, может быть, любовью ты обманут?
Э д м о н д
Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
дивятся все и надо мной смеются,
как, может быть, цветущие каштаны
над траурным смеются кипарисом.
Г о н в и л
Но в будущем... Как знать? На перекрестке...
нечаянно... Есть у тебя приятель,
поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
над женщиной задумчивой склоняться,
мечтать, лежать с ней рядом -- где-нибудь
в Венеции, когда в ночное небо
скользит канал серебряною рябью
и, осторожно, черный гриф гондолы
проходит по лицу луны...
Э д м о н д
Да, правда,
в Италии бывал ты, и оттуда
привез --
Г о н в и л
-- жену...
Э д м о н д
Нет, сказочные смерти,
играющие в полых самоцветах...
Я, Гонвил, жду... Но что же ты так смотришь,
гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я,
ответь же мне! Скорее!
Г о н в и л
Вот беспечный!
Ведь до того, как друга отравлять,
мне нужно взвесить кое-что, не правда ль?
Э д м о н д
Но мы ведь выше дружбы -- и одно
с тобою чтим: стремленье голой мысли...
А! Просветлел... Ну что же?
Г о н в и л
Хорошо,
согласен я, согласен... Но поставлю
условие: ты должен будешь выпить
вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти
заметить на твоем лице. Сам знаешь,
каков твой друг: он, как пытливый Плиний,
смотреть бы мог в разорванную язву
Везувия, пока бы, вытекая,
гной огненный шипел и наступал...
Э д м о н д
Изволь... Но только...
Г о н в и л
Или ты боишься,
что свяжут смерть твою со смертью... Стеллы?
Э д м о н д
Нет, о тебе я думал. Вот что! Дай мне
чернил, бумаги. Проще будет.
(Пишет.)
Слышишь,
перо скрипит, как будто по листу
гуляет смерть костлявая...
Г о н в и л
Однако!
Ты весел...
Э д м о н д
Да... Ведь я свою свободу
подписываю... Вот... Я кончил. Гонвил,
прочти.
Г о н в и л (читает про себя)
"Я умираю -- яд -- сам взял --
сам выпил"... так.
Э д м о н д
Теперь давай; готов я...
Г о н в и л
Не в праве я удерживать тебя.
Вот -- пузырек. Он налит зноем сизым,
как утро флорентийское... Тут старый
и верный яд. В четырнадцатом веке
его совали герцогам горячим
и пухлым старцам в бархате лиловом.
Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок
и действует мгновенно, как любовь.
Э д м о н д
Спасибо, друг мой... Жил я тихо, просто,
а вот не вынес страха бытия...
Спасаюсь я в неведомую область.
Давай же мне; скорей...
Г о н в и л
Эдмонд, послушай,
быть может, есть какая-нибудь тайна,
которую желал бы ты до смерти...
Э д м о н д
Я тороплюсь... Не мучь меня...
Г о н в и л
Так пей же!
Э д м о н д
Прощай. Потом плащом меня накроешь.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.
Э д м о н д
Смерть... Это -- смерть. Вот это -- смерть...
(Медленно привстает.)
В тумане
дрожит пятно румяное... Иначе
быть не могло... О чем же я при жизни
тревожился? Пятно теперь яснее.
Ах! Это ведь пылающий провал
камина... Да, -- и отблески летают.
А там в углу -- в громадном смутном кресле, --
кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?
Тяжелый очерк выпуклого лба;
торчащая щетина брови; узел
змеиных жил на каменном виске...
Да полно! Узнаю! Ведь это...
Ч е л о в е к в к р е с л е
...Эхо
твоих предсмертных мыслей...
Э д м о н д
Гонвил, Гонвил, --
но как же так? Как можешь ты быть здесь --
со мною, в смерти? Как же так?..
Г о н в и л
Мой образ
продлен твоею памятью за грань
земного. Вот и все.
Э д м о н д
...Но как же, Гонвил:
вот комната... Все знаю в ней... Вон -- череп
на фолианте; вон -- змея в спирту,
вон -- скарабеи в ящике стеклянном,
вон -- брызги звезд в окне, -- а за окном, --
чу! слышишь, -- бьют над городом зубчатым
далекие и близкие куранты;
скликаются, и падает на дно
зеркальное червонец за червонцем...
Знакомый звон... И сам я прежний, прежний --
порою только странные туманы
проходят пред глазами... Но я вижу
свои худые руки, плащ и сборки
на нем -- и даже, вот, -- дыру: в калитку
я проходил -- плащом задел цветок
чугунный на стебле решетки... Странно,
все то же, то же...
Г о н в и л
Мнимое стремленье,
Эдмонд... Колеблющийся отзвук...
Э д м о н д
Так!
Я начинаю понимать... Постой же,
постой, я сам...
Г о н в и л
...Жизнь -- это всадник. Мчится.
Привык он к быстроте свистящей. Вдруг
дорога обрывается. Он с края
проскакивает в пустоту. Ты слушай,
внимательно ты слушай! Он -- в пространстве,
над пропастью, но нет еще паденья,
нет пропасти! Еще стремленье длится,
несет его, обманывает; ноги
еще в тугие давят стремена,
глаза перед собою видят небо
знакомое. Хоть он один в пространстве,
хоть срезан путь... Вот этот миг -- пойми,
в о т э т о т м и г. Он следует за гранью
конечного земного бытия:
скакала жизнь, в лицо хлестала грива,
дул ветер в душу, -- но дорога в бездну
оборвалась, и чем богаче жизнь,
чем конь сильней --
Э д м о н д
-- тем явственней, тем дольше
свист в пустоте, свист и размах стремленья,
не прерванного роковым обрывом, --
да понял я... Но -- пропасть, как же пропасть?
Г о н в и л
Паденье неизбежно. Ты внезапно
почувствуешь под сердцем пустоту
сосущую и, завертевшись, рухнет
твой мнимый мир. Успей же насладиться
тем, что унес с собою за черту.
Все, что знавал, что помнишь из земного, --
вокруг тебя и движется земными
законами, знакомыми тебе.
Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,
оторванную руку ощущает
и пальцами незримыми шевелит?
Так мысль твоя еще живет, стремится,
хотя ты мертв: лежишь, плащом покрытый;
сюда вошли; толпятся и вздыхают;
и мертвецу подвязывают челюсть...
А, может быть, и больший срок прошел:
ведь ты теперь вне времени... Быть может,
на кладбище твой Гонвил смотрит молча
на плоский камень с именем твоим.
Ты там под ним, в земле живой и сочной;
уста гниют и лопаются мышцы,
и в трещинах, в глубокой черной слизи
шуршат, кишат белесые личинки...
Не все ль равно? Твое воображенье,
поддержанное памятью, привычкой,
еще творит. Цени же этот миг,
благодари стремительность разбега...
Э д м о н д
Да, мне легко... Покойно мне. Теперь
хоть что-нибудь я знаю точно -- знаю,
что нет меня. Скажи, мое виденье,
а если я из комнаты твоей --
стой! сам скажу: куранты мне напели:
все будет то же, встречу я людей,
запомнившихся мне. Увижу те же
кирпичные домишки, переулки,
на площади -- субботние лотки
и циферблат на ратуше. Узнаю
лепные, величавые ворота;
в просвете -- двор широкий, разделенный
квадратами газона; посередке
фонтан, журчащий в каменной оправе,
и на стенах пергаментных кругом
узорный плющ; а дальше -- снова арка,
и в небе стрелы серого собора,
и крокусы вдоль ильмовых аллей,
и выпуклые мостики над узкой
зеленою речонкой, -- все узнаю,
а на местах, мной виденных не часто
иль вовсе не замеченных, -- туманы,
пробелы будут, как на старых картах,
где там и сям стоит пометка: Терра
инцогнита. Скажи мне, а умерших
могу я видеть?
Г о н в и л
Нет. Ты только можешь
соображать, сопоставлять явленья
обычные, понятные, земные, --
ведь призраков ты не встречал при жизни...
Скажи, кого ты вызвать бы хотел?
Э д м о н д
Не знаю...
Г о н в и л
Нет, подумай...
Э д м о н д
Гонвил, Гонвил,
я что-то вспоминаю... что-то было
мучительное, смутное...
Постой же,
начну я осторожно, потихоньку, --
я дома был, друзья ко мне явились,
к дубовому струился к потолку
из трубки дым, вращающийся плавно.
Все мелочи мне помнятся: вино
испанское тепло и мутно рдело.
Постой... Один описывал со вкусом,
как давеча он ловко ударял
ладонью мяч о каменные стенки;
другой втыкал сухие замечанья
о книгах, им прочитанных, о цифрах
заученных, но желчно замолчал,
когда вошел мой третий гость -- красавец
хромой, -- ведя ручного медвежонка
московского, -- и цепью зверь ни разу
не громыхнул, пока его хозяин,
на стол поставив локти и к прозрачным
вискам прижав манжеты кружевные,
выплакивал стихи о кипарисах.
Постой... Что было после? Да, вбежал
еще один -- толстяк в веснушках рыжих --
и сообщил мне на ухо с ужимкой
таинственной... Да, вспомнил все! Я несся,
как тень, как сон, по переулкам лунным
сюда, к тебе... Исчезла... как же так?..
Она ходила в темном. Стелла...
мерцающее имя в темном вихре,
души моей бессонница...
Г о н в и л
Друг друга
любили вы?..
Э д м о н д
Не знаю, было ль это
любовью или бурей шумных крыльев...
Я звездное безумие свое,
как страшного пронзительного бога
от иноверцев, от тебя -- скрывал.
Когда порой в тиши амфитеатра
ты взмахивал крылатым рукавом,
чертя скелет на грифеле скрипучем,
и я глядел на голову твою
тяжелую, огромную, как ноша
Атланта, -- странно было думать мне,
что ты мою бушующуы тайну
не можешь знать... Я умер -- и с собою
унес ее. Ты так и не узнал...
Г о н в и л
Как началось?..
Э д м о н д
Не знаю. Каждый вечер
я приходил к тебе. Курил, и слушал
и ждал, томясь, -- и Стелла проплывала
по комнате и снова возвращалась
к себе наверх по лестнице витой,
а изредка садилась в угол с книгой,
и призрачная пристальность была
в ее молчанье. Ты же, у камина
проникновенно пальцами хрустя,
доказывал мне что-нибудь -- Сыстема
Натурае сухо осуждал... Я слушал.
Она в углу читала, и когда
страницу поворачивала, в сердце
моем взлетала молния... А после,
придя домой, пред зеркалом туманным
я длительно глядел себе в глаза,
отыскивал запечатленный образ...
Затем свечу, шатаясь, задувал,
и до утра мерещилось мне в бурях
серебряных и черных сновидений
ее лицо склоненное, и веки
тяжелые, и волосы ее
глубокие и гладкие, как тени
в ночь лунную; пробор их разделял,
как бледный луч, и брови вверх стремились
к двум облачкам, скрывающим виски...
Ты, Гонвил, управлял моею мыслью,
отчетливо и холодно. Она же
мне душу захлестнула длинным светом
и ужасом немыслимым... Скажи мне,
смотрел ли ты порою, долго, долго,
на небеса полночные? Не правда ль.
нет ничего страшнее звезд?
Г о н в и л
Возможно,
но продолжай. О чем вы говорили?
Э д м о н д
...Мы говорили мало... Я боялся
с ней говорить. Был у нее певучий
и странный голос. Английские звуки
в ее устах ослабевали зыбко.
Слова слепые плыли между ними,
как корабли в тумане... И тревога
во мне росла. Душа моя томилась:
там бездны раскрывались, как глаза...
Невыносимо сладостно и страшно
мне было с ней, и Стелла это знала.
Как об`ясню мой ужас и виденья?
Я слышал гул бесчисленных миров
в ее случайных шелестах. Я чуял
в ее словах дыханье смутных тайн
и крики и заломленные руки
неведомых богов! Да, -- шумно, шумно
здесь было, Гонвил, в комнате твоей,
хоть ты и слышал, как скребется мышь
за шкафом и как маятник блестящий
мгновенья косит... Знаешь ли, когда
я выходил отсюда, ощущал я
внезапное пустынное молчанье,
как после оглушительного вихря!..
Г о н в и л
Поторопи свое воспоминанье,
Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас
стремленье жизни мнимое прервется --
исчезнешь ты, и я -- твой сон -- с тобою.
Поторопись. Случайное откинь,
сладчайшее припомни. Как признался?
Чем кончилось признанье?
Э д м о н д
Это было
здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел
из комнаты. Я раму расшатал
и стекла в ночь со вздохом повернули.
Все небо было звездами омыто,
и в каменном туманном переулке,
рыдая, поднималась тишина.
И в медленном томленье я почуял,
что кто-то встал за мною. Наполнялась
душа волнами шума, голосами
растущими. Я обернулся. Близко
стояла Стелла. Дико и воздушно
ее глаза в мои глядели -- нет,
не ведаю, -- глаза ли это были
иль вечность обнаженная... Окно
за нами стукнуло, как-бы от ветра...
Казалось мне, что, стоя друг пред другом,
громадные расправили мы крылья,
и вот концы серпчатых крыльев наших --
пылающие длинные концы --
сошлись на миг... Ты понимаешь -- сразу
отхлынул мир; мы поднялись; дышали
в невероятном небе, но внезапно
она одним движеньем темных век
пресекла наш полет -- прошла. Открылась
дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,
закрылась. И стоял я весь в дрожанье
разорванного неба, весь звенящий,
звенящий...
Г о н в и л
Так ли? Это все, что было,
один лишь взгляд?
Э д м о н д
Когда бы он продлился,
душа бы задохнулась. Да, мой друг, --
один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.
Ты помнишь ведь -- я выбежал из дома,
ты из окна мне что-то крикнул вслед.
До полночи по городу я бредил,
со звездами ночными говорил...
Все отошло. Не выдержал я жизни,
и вот теперь --
Г о н в и л
Довольно!
Э д м о н д
-- я за гранью
теперь -- и все, что вижу --
Г о н в и л
Я сказал:
довольно!
Э д м о н д
Гонвил, что с тобой?..
Г о н в и л
Я долго
тебя морочил -- вот и надоело...
Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если
я продолжал