Владимир Набоков. Подвиг
---------------------------------------------------------------
Текстъ подготовленъ для некоммерческаго распространенiя Сергeемъ
Виницкимъ по репринтному изданiю: Ardis, 1974. Орфографiя оригинала (ять Ee,
фита Фф, "и" десятеричное Ii), {номера} страницъ. Исходная кодировка KOI8-C
(sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/). Ё http://sawsoft.newmail.ru/Forum/oldrus/
--------
В. Сиринъ. Подвигъ
Современныя записки, Парижъ, 1932.
Посвящаю моей женe.
--------
* * *
I.
Эдельвейсъ, дeдъ Мартына, былъ, какъ это ни смeшно, швейцарецъ, --
рослый швейцарецъ съ пушистыми усами, воспитывавшiй въ шестидесятыхъ годахъ
дeтей петербургскаго помeщика Индрикова и женившiйся на младшей его дочери.
Мартынъ сперва полагалъ, что именно въ честь дeда названъ бархатно-бeлый
альпiйскiй цвeтокъ, баловень гербарiевъ. Вовсе отказаться отъ этого онъ и
позже не могъ. Дeда онъ помнилъ ясно, но только въ одномъ видe, въ одномъ
положенiи: старикъ, весь въ бeломъ, толстый, свeтлоусый, въ панамской шляпe,
въ пикейномъ жилетe, богатомъ брелоками (изъ которыхъ самый занимательный --
кинжалъ съ ноготокъ), сидитъ на скамьe передъ домомъ, въ подвижной тeни
липы. На этой скамьe дeдъ и умеръ, держа на ладони любимые золотые часы, съ
крышкой какъ золотое зеркальце. Апоплексiя застала его на этомъ
своевременномъ жестe, и строка, по семейному преданiю, остановилась вмeстe
съ его сердцемъ. Затeмъ дeдушка Эдельвейсъ годами сохранялся въ грузномъ
кожаномъ альбомe; въ его время снимали со вкусомъ, съ разстановкой, это была
операцiя не шуточная, пацiентъ долженъ былъ замереть надолго, -- еще {7} не
пришло, вмeстe съ моментальной фотографiей, разрeшенiе на улыбку. Сложностью
свeтописи объяснялись увeсистость и крeпость бравыхъ дeдушкиныхъ позъ на
блeдноватыхъ, но очень добротныхъ фотографiяхъ, -- дeдушка въ молодости, съ
ружьемъ, съ убитымъ вальдшнепомъ у ногъ, дeдушка на кобылe Дэзи, дeдушка на
полосатой верандовой лавкe, съ черной таксой, не хотeвшей сидeть смирно, а
потому получившейся съ тремя хвостами. И только въ тысяча девятьсотъ
восемнадцатомъ году дeдушка Эдельвейсъ исчезъ окончательно, ибо сгорeлъ
альбомъ, сгорeлъ столъ, гдe альбомъ лежалъ, сгорeла и вся усадьба, которую,
по глупости, спалили цeликомъ, вмeсто того, чтобы поживиться обстановкой,
мужички изъ ближней деревни.
Отецъ Мартына врачевалъ накожныя болeзни, былъ знаменитъ, -- тоже, какъ
и дeдъ, бeлъ и тученъ, любилъ въ свободное время удить бычковъ и обладалъ
великолeпной коллекцiей кинжаловъ, сабель, а также длинныхъ старинныхъ
пистолетовъ, изъ-за которыхъ приверженцы болeе новыхъ системъ чуть его не
разстрeляли. Весной восемнадцатаго года онъ отяжелeлъ, распухъ, сталъ
задыхаться и умеръ при неясныхъ обстоятельствахъ. Его жена, Софья
Дмитрiевна, жила въ то время съ сыномъ подъ Ялтой: городокъ примeрялъ то
одну власть, то другую, и все привередничалъ.
Это была розовая, веснущатая, моложавая женщина, съ копной блeдныхъ
волосъ, съ приподнятыми бровями, густоватыми у переносицы, но почти
незамeтными поближе къ вискамъ, и со щелками въ удлиненныхъ мочкахъ нeжныхъ
ушей, которыя прежде она пронимала сережками. {8} Еще недавно она сильно и
ловко играла въ теннисъ на площадкe въ паркe, существовавшей съ
восьмидесятыхъ годовъ, осенью много каталась на черномъ велосипедe Энфильдъ
по аллеямъ, по шумно шуршащимъ коврамъ сухихъ листьевъ, или отмахивала
пeшкомъ по упругой обочинe весь длинный, съ дeтства любимый путь между
Ольховымъ и Воскресенскимъ, поднимая и опуская, какъ заправскiй ходокъ,
конецъ дорогой трости съ коралловымъ набалдашникомъ. Въ Петербургe она слыла
англоманкой и славу эту любила, краснорeчиво говорила о бойскаутахъ, о
Киплингe, и находила совершенно особое удовольствiе въ частыхъ посeщенiяхъ
Дрюса, гдe, уже на лeстницe, передъ большой рекламой (женщина, сочно
намыливающая голову мальчишкe), привeтствовалъ васъ замeчательный запахъ
мыла, лаванды, съ примeсью еще чего-то, говорившаго о резиновыхъ ваннахъ,
футбольныхъ мячахъ и круглыхъ, тяжеленькихъ, туго спеленутыхъ
рождественскихъ пуддингахъ. И разумeется, первыя книги Мартына были на
англiйскомъ языкe: Софья Дмитрiевна, какъ чумы, боялась "Задушевнаго Слова"
и внушила сыну такое отвращенiе къ титулованнымъ смуглянкамъ Чарской, что и
впослeдствiи Мартынъ побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя
и въ лучшихъ изъ этихъ книгъ безсознательное стремленiе немолодой и, быть
можетъ, дебелой дамы нарядиться въ смазливое имя и кошечкой свернуться на
канапе. Софья Дмитрiевна не терпeла уменьшительныхъ, слeдила за собой, чтобы
ихъ не употреблять, и сердилась, когда мужъ говаривалъ: "У мальчугана опять
кашелекъ, посмотримъ, нeтъ ли температурки". Русская же литература для дeтей
кишмя кишeла {9} сюсюкающими словами, или же грeшила другимъ --
нравоучительствомъ.
Если фамилiя дeда Мартына цвeла въ горахъ, то дeвичья фамилiя бабки,
волшебнымъ происхожденiемъ разнясь отъ Волковыхъ, Куницыныхъ, Бeлкиныхъ,
относилась къ русской сказочной фаунe. Дивные звeри рыскали нeкогда по нашей
землe. Но русскую сказку Софья Дмитрiевна находила аляповатой, злой и
убогой, русскую пeсню -- безсмысленной, русскую загадку -- дурацкой и плохо
вeрила въ пушкинскую няню, говоря, что поэтъ ее самъ выдумалъ вмeстe съ ея
побасками, спицами и тоской. Такимъ образомъ, Мартынъ въ раннемъ дeтствe не
узналъ иного, что впослeдствiи сквозь самоцвeтную волну памяти могло бы
прибавить къ его жизни еще одно очарованiе, но очарованiй было и такъ
вдосталь, и ему не приходилось жалeть, что не Ерусланомъ, а западнымъ
братомъ Еруслана, было въ дeтствe разбужено его воображенiе. Да и не все ли
равно, откуда приходитъ нeжный толчокъ, отъ котораго трогается и катится
душа, обреченная послe сего никогда не прекращать движенiя.
II.
Надъ маленькой, узкой кроватью, съ бeлыми веревчатыми рeшетками по
бокамъ и съ иконкой въ головахъ (въ грубоватой прорeзи фольги --
лаково-коричневый святой, а малиновый плюшъ на исподe подъeденъ не то молью,
не то самимъ Мартыномъ), висeла на свeтлой стeнe {10} акварельная картина:
густой лeсъ и уходящая вглубь витая тропинка. Межъ тeмъ, въ одной изъ
англiйскихъ книжонокъ, который мать читывала съ нимъ, -- и какъ медленно и
таинственно она произносила слова, доходя до конца страницы, какъ таращила
глаза, положивъ на нее маленькую бeлую руку въ легкихъ веснушкахъ и
спрашивая: "Что же, ты думаешь, случилось дальше?" -- былъ разсказъ именно о
такой картинe съ тропинкой въ лeсу прямо надъ кроватью мальчика, который
однажды, какъ былъ, въ ночной рубашкe, перебрался изъ постели въ картину, на
тропинку, уходящую въ лeсъ. Мартына волновала мысль, что мать можетъ
замeтить сходство между акварелью на стeнe и картинкой въ книжкe: по его
расчету, она, испугавшись, предотвратила бы ночное путешествiе тeмъ, что
картину бы убрала, и потому всякiй разъ, когда онъ въ постели молился передъ
сномъ (сначала коротенькая молитва по-англiйски -- "Iисусе нeжный и кроткiй,
услышь маленькаго ребенка", -- а затeмъ "Отче Нашъ" по-славянски, при чемъ
какого-то Якова мы оставляли должникамъ нашимъ), быстро лепеча и стараясь
колeнями встать на подушку, -- что мать считала недопустимымъ по
соображенiямъ аскетическаго порядка, -- Мартынъ молился о томъ, чтобы она не
замeтила соблазнительной тропинки какъ разъ надъ нимъ. Вспоминая въ юности
то время, онъ спрашивалъ себя, не случилось ли и впрямь такъ, что съ
изголовья кровати онъ однажды прыгнулъ въ картину, и не было ли это началомъ
того счастливаго и мучительнаго путешествiя, которымъ обернулась вся его
жизнь. Онъ какъ будто помнилъ холодокъ земли, зеленыя сумерки лeса, излуки
тропинки, пересeченной {11} тамъ и сямъ горбатымъ корнемъ, мельканiе
стволовъ, мимо которыхъ онъ босикомъ бeжалъ, и странный темный воздухъ,
полный сказочныхъ возможностей.
Бабушка Эдельвейсъ, рожденная Индрикова, ревностно занимаясь акварелью
во дни молодости, врядъ ли предвидeла, когда мeшала на фарфоровой палитрe
синенькую краску съ желтенькой, что въ этой рождающейся зелени будетъ
когда-нибудь плутать ея внукъ. Волненiе, которое Мартынъ узналъ, и которое
съ той поры, въ различныхъ проявленiяхъ и сочетанiяхъ, всегда уже
сопутствовало его жизни, было какъ разъ тeмъ чувствомъ, которое мать и
хотeла въ немъ развить, -- хотя сама бы затруднилась подыскать этому чувству
названiе, -- знала только, что нужно каждый вечеръ питать Мартына тeмъ, чeмъ
ее самое питала когда-то покойная гувернантка, старая, мудрая госпожа Брукъ,
сынъ которой собиралъ орхидеи на Борнео, леталъ на аэростатe надъ Сахарой, а
погибъ отъ взрыва котла въ турецкой банe. Она читала, и Мартынъ слушалъ,
стоя въ креслe на колeняхъ и облокотясь на столъ, и было очень трудно
кончить, увести его спать, онъ все просилъ еще и еще. Иногда она носила его
по лeстницe въ спальню на спинe, и это называлось "дровосeкъ". Передъ сномъ
онъ получалъ изъ жестяной коробки, оклееной голубой бумагой, англiйскiй
бисквитъ. Сверху были замeчательные сорта съ сахарными нашлепками, поглубже
-- печенья имбирныя, кокосовыя, а въ грустный вечеръ, когда онъ доходилъ до
дна, приходилось довольствоваться третьеклассной породой, -- простой и
прeсной.
И все шло Мартыну въ прокъ, -- и хрустящее англiйское печенье, и
приключенiя Артуровыхъ рыцарей, -- та {12} сладкая минута, когда юноша,
племянникъ, быть можетъ, сэра Тристрама, въ первый разъ надeваетъ по частямъ
блестящiя выпуклыя латы и eдетъ на свой первый поединокъ; и какiе-то
далекiе, круглые острова, на которые смотритъ съ берега дeвушка въ
развeвающихся одеждахъ, держащая на кисти сокола въ клобучкe; и Синдбадъ, въ
красномъ платкe, съ золотымъ кольцомъ въ ухe; и морской змiй, зелеными
шинами торчащiй изъ воды до самаго горизонта; и ребенокъ, нашедшiй мeсто,
гдe конецъ радуги уткнулся въ землю; -- и, какъ отголосокъ всего этого, какъ
чeмъ то родственный образъ, -- чудесная модель длиннаго фанерно-коричневаго
вагона въ окнe общества спальныхъ вагоновъ и великихъ международныхъ
экспрессовъ, -- на Невскомъ проспектe, въ тусклый морозный день съ легкой
заметью, когда приходится носить черные вязаные рейтузы поверхъ чулокъ и
штанишекъ.
III.
Она любила его ревниво, дико, до какой-то душевной хрипоты, -- и, когда
она съ нимъ, послe размолвки съ мужемъ, поселилась отдeльно, и Мартынъ по
воскресеньямъ посeщалъ квартиру отца, гдe подолгу возился съ пистолетами и
кинжалами, межъ тeмъ какъ отецъ спокойно читалъ газету и, не поднимая
головы, изрeдка отвeчалъ "да, заряженный" или "да, отравленный", Софья
Дмитрiевна едва могла усидeть дома, мучась вздорной мыслью, что ея лeнивый
мужъ нeтъ-нeтъ да и предприметъ что-нибудь, -- удержитъ сына при себe.
Мартынъ {13} же былъ съ отцомъ очень ласковъ и учтивъ, стараясь по
возможности смягчить наказанiе, ибо считалъ, что отецъ удаленъ изъ дому за
провинность, за то, что какъ-то, на дачe, лeтнимъ вечеромъ, сдeлалъ нeчто
такое съ роялемъ, отчего тотъ издалъ совершенно потрясающiй звукъ, словно
ему наступили на хвостъ, -- и на другой день отецъ уeхалъ въ Петербургъ и
больше не возвращался. Это было какъ разъ въ годъ, когда убили въ сараe
австрiйскаго герцога, -- Мартынъ очень живо представилъ себe этотъ сарай, съ
хомутами по стeнe, и герцога въ шляпe съ плюмажемъ, отражающаго шпагой
человeкъ пять заговорщиковъ въ черныхъ плащахъ, и огорчился, когда
выяснилась ошибка. Ударъ по клавишамъ произошелъ безъ него, -- онъ въ
комнатe рядомъ чистилъ зубы густо-пeнящейся, сладкой на вкусъ пастой,
которая была особенно привлекательна слeдующей надписью по-англiйски:
"Улучшить пасту мы не могли, а потому улучшили тубочку", -- и дeйствительно
отверстiе было щелью, такъ что выжимаемая паста ложилась на щетку не
червячкомъ, а ленточкой.
Послeднiй разговоръ съ мужемъ Софья Дмитрiевна вспомнила полностью, со
всeми подробностями и оттeнками, въ тотъ день, когда пришло въ Ялту извeстiе
о его смерти. Мужъ сидeлъ у плетенаго столика, осматривалъ кончики
короткихъ, растопыренныхъ пальцевъ, и она ему говорила, что такъ нельзя
дальше, что они давно чужiе другъ другу, что она готова хоть завтра забрать
сына и уeхать. Мужъ лeниво улыбался и хрипловатымъ, тихимъ голосомъ
отвeчалъ, что она права, увы, права, и говорилъ, что онъ уeдетъ отсюда самъ,
да и въ городe сниметъ отдeльную квартиру. Его тихiй {14} голосъ, мирная
полнота, а пуще всего -- пилочка, которой онъ во всякое время терзалъ мягкiе
ногти, выводили ее изъ себя, -- и ей казалось, что есть чудовищное въ томъ
спокойствiи, съ которымъ они оба разсуждаютъ о разлукe, хотя бурныя рeчи и
слезы были бы, конечно, еще ужаснeе. Погодя онъ поднялся и, пиля ногти,
принялся ходить взадъ и впередъ по комнатe, и съ мягкой улыбкой говорилъ о
житейскихъ мелочахъ будущей розной жизни (нелeпую роль играла при этомъ
карета), -- и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, проходя мимо открытаго рояля,
двинулъ со всей силы сжатымъ кулакомъ по клавишамъ, и это было, словно въ
раскрывшуюся на мигъ дверь ворвался нестройный вопль; послe чего онъ
прежнимъ тихимъ голосомъ продолжалъ прерванную фразу, а проходя опять мимо
рояля, осторожно его прикрылъ.
Смерть отца, котораго онъ любилъ мало, потрясла Мартына именно потому,
что онъ не любилъ его какъ слeдуетъ, а кромe того онъ не могъ отдeлаться отъ
мысли, что отецъ умеръ въ немилости. Тогда-то Мартынъ впервые понялъ, что
человeческая жизнь идетъ излучинами, и что вотъ, первый плесъ пройденъ, и
что жизнь повернулась въ ту минуту, когда мать позвала его изъ кипарисовой
аллеи на веранду и сказала страннымъ голосомъ: "Я получила письмо отъ
Зиланова", -- а потомъ продолжала по-англiйски: "Я хочу, чтобъ ты былъ
храбрымъ, очень храбрымъ, это о твоемъ отцe, его больше нeтъ". Мартынъ
поблeднeлъ и растерянно улыбнулся, а затeмъ долго блуждалъ по Воронцовскому
парку, повторяя изрeдка дeтское прозванiе, которое когда-то далъ отцу, и
стараясь представить себe, -- и съ какой-то теплой и томной убeдительностью
{15} себe представляя, -- что отецъ его рядомъ, спереди, позади, вотъ за
этимъ кедромъ, вонъ на томъ покатомъ лугу, близко, далеко, повсюду.
Было жарко, хотя недавно прошелъ бурный дождь. Надъ лаковой мушмулой
жужжали мясныя мухи. Въ бассейнe плавалъ злой черный лебедь, поводя
пунцовымъ, словно накрашенымъ клювомъ. Съ миндальныхъ деревецъ облетeли
лепестки и лежали, блeдные, на темной землe мокрой дорожки, напоминая
миндали въ пряникe. Невдалекe отъ огромныхъ ливанскихъ кедровъ росла одна
единственная березка съ тeмъ особымъ наклономъ листвы (словно расчесывала
волосы, спустила пряди съ одной стороны, да такъ и застыла), какой бываетъ
только у березъ. Проплыла бабочка-парусникъ, вытянувъ и сложивъ свои
ласточковые хвосты. Сверкающiй воздухъ, тeни кипарисовъ, -- старыхъ, съ
рыжинкой, съ мелкими шишками, спрятанными за пазухой, -- зеркально-черная
вода бассейна, гдe вокругъ лебедя расходились круги, сiяющая синева, гдe
вздымался, широко опоясанный каракулевой хвоей, зубчатый Ай-Петри, -- все
было насыщено мучительнымъ блаженствомъ, и Мартыну казалось, что въ
распредeленiи этихъ тeней и блеска тайнымъ образомъ участвуетъ его отецъ.
"Если бы тебe было не пятнадцать, а двадцать лeтъ, -- вечеромъ того дня
говорила Софья Дмитрiевна, -- если бы гимназiю ты уже кончилъ, и если бъ
меня уже не было на свeтe, ты бы, конечно, могъ, ты, пожалуй, былъ бы
обязанъ..." Она задумалась посреди словъ, представивъ себe какую-то степь,
какихъ-то всадниковъ въ папахахъ и стараясь издали узнать среди нихъ
Мартына. Но онъ, слава {16} Богу, стоялъ рядомъ, въ открытой рубашкe, подъ
гребенку остриженный, коричневый отъ солнца, со свeтлыми, незагорeвшими
лучиками у глазъ. "А eхать въ Петербургъ... -- вопросительно произнесла она,
и на неизвeстной станцiи разорвался снарядъ, паровозъ всталъ на дыбы...
"Вeроятно это все когда-нибудь кончится, -- сказала она, спустя минуту. --
Пока же надо придумать что-нибудь". "Я пойду выкупаюсь, -- примирительно
вставилъ Мартынъ. -- Тамъ Коля, Лида, всe". "Конечно, пойди, -- сказала
Софья Дмитрiевна. -- Въ общемъ революцiя пройдетъ, и будетъ странно
вспоминать, и ты очень поправился въ Крыму. И въ ялтинской гимназiи
какъ-нибудь доучишься. Посмотри, какъ тамъ хорошо освeщено, правда?"
Ночью оба, и мать и сынъ, не могли уснуть и думали о смерти. Софья
Дмитрiевна, стараясь думать тихо, то-есть не всхлипывать и не вздыхать
(дверь въ комнату сына была полуоткрыта), опять вспоминала, подробно и
щепетильно, все то, что привело къ разрыву съ мужемъ, и, провeряя каждое
мгновенiе, она ясно видeла, что тогда-то и тогда-то нельзя было ей поступить
иначе, и все-таки таилась гдe-то ошибка, и все-таки, если бы они не
разстались, онъ не умеръ бы такъ, одинъ, въ пустой комнатe, задыхающiйся,
безпомощный, вспоминающiй, быть можетъ, послeднiй годъ ихъ счастья (не ахти
какого счастья) и послeднюю заграничную поeздку, Бiаррицъ, прогулку на
Круа-де-Мугеръ, галлерейки Байонны. Была нeкая сила, въ которую она крeпко
вeрила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда невидeннаго
человeка его домъ, его вещи, его теплица и пасeка, далекiй голосъ его,
случайно услышанный ночью въ полe. Она стeснялась эту силу назвать {17}
именемъ Божiимъ, какъ есть Петры и Иваны, которые не могутъ безъ чувства
фальши произнести Петя, Ваня, межъ тeмъ, какъ есть другiе, которые,
передавая вамъ длинный разговоръ, разъ двадцать просмакуютъ свое имя и
отчество, или еще хуже -- прозвище. Эта сила не вязалась съ церковью,
никакихъ грeховъ не отпускала и не карала, -- но просто было иногда стыдно
передъ деревомъ, облакомъ, собакой, стыдно передъ воздухомъ, такъ же бережно
и свято несущимъ дурное слово, какъ и доброе. И теперь, думая о непрiятномъ,
нелюбимомъ мужe и о его смерти, Софья Дмитрiевна, хотя и повторяла слова
молитвъ, родныхъ ей съ дeтства, на самомъ же дeлe напрягала всe силы, чтобы,
подкрeпившись двумя-тремя хорошими воспоминанiями, -- сквозь туманъ, сквозь
больше пространства, сквозь все то, что непонятно, -- поцeловать мужа въ
лобъ. Съ Мартыномъ она никогда прямо не говорила о вещахъ этого порядка, но
всегда чувствовала, что все другое, о чемъ они говорятъ, создаетъ для
Мартына, черезъ ея голосъ и любовь, такое же ощущенiе Бога, какъ то, что
живетъ въ ней самой. Мартынъ, лежавшiй въ сосeдней комнатe и нарочито
храпeвшiй, чтобы мать не думала, что онъ бодрствуетъ, тоже мучительно
вспоминалъ, тоже пытался осмыслить смерть и уловить въ темной комнатe
посмертную нeжность. Онъ думалъ объ отцe всей силой души, производилъ даже
нeкоторые опыты, говорилъ себe: если вотъ сейчасъ скрипнетъ половица, или
что-то стукнетъ, значитъ, онъ меня слышитъ и отвeчаетъ... Дeлалось страшно
ждать стука, было душно и тягостно, шумeло море, тонко пeли комары. А то
вдругъ онъ съ совершенной ясностью видeлъ полное лицо отца, {18} его пенснэ,
свeтлые волосы бобрикомъ, круглый родимый прыщъ у ноздри и блестящее, изъ
двухъ золотыхъ змeекъ, кольцо вокругъ узла галстука, -- а когда онъ,
наконецъ, уснулъ, то увидeлъ, что сидитъ въ классe, не знаетъ урока, и Лида,
почесывая ногу, говоритъ ему, что грузины не eдятъ мороженнаго.
IV.
Ни Лидe, ни ея брату онъ не сообщилъ о смерти отца, -- потому не
сообщилъ, что врядъ ли бы удалось выговорить это естественно, а сказать съ
чувствомъ было бы непристойно. Сызмала мать учила его, что выражать вслухъ
на людяхъ глубокое переживанiе, которое тотчасъ на вольномъ воздухe
вывeтривается, линяетъ и страннымъ образомъ дeлается схожимъ съ подобнымъ же
переживанiемъ другого, -- не только вульгарно, но и грeхъ противъ чувства.
Она не терпeла надгробныхъ лентъ съ серебряными посвященiями "Юному Герою"
или "Нашей Незабвенной Дочуркe" и порицала тeхъ чинныхъ, но чувствительныхъ
людей, которые, потерявъ близкаго, считаютъ возможнымъ публично исходить
слезами, однако въ другое время, въ день удачъ, распираемые счастьемъ,
никогда не позволять себe расхохотаться въ лицо прохожимъ. Однажды, когда
Мартыну было лeтъ восемь, онъ попытался наголо остричь мохнатую дворовую
собачку и нечаянно порeзалъ ей ухо. Стeсняясь почему-то объяснить, что онъ,
отхвативъ лишнiя лохмы, собирался выкрасить ее подъ тигра, Мартынъ встрeтилъ
негодованiе {19} матери стоическимъ молчанiемъ. Она велeла ему спустить
штаны и лечь ничкомъ. Въ полномъ молчанiи онъ сдeлалъ это, и въ полномъ же
молчанiи она его отстегала желтымъ стекомъ изъ бычьей жилы; послe чего онъ
подтянулъ штаны, и она помогла ему пристегнуть ихъ къ лифчику, такъ какъ онъ
это дeлалъ криво. Мартынъ ушелъ въ паркъ и только тамъ далъ себe волю, тихо
извылъ душу, заeдая слезы черникой, а Софья Дмитрiевна тeмъ временемъ
разливалась у себя въ спальнe и вечеромъ едва не заплакала вновь, когда
Мартынъ, очень веселый и пухлый, сидeлъ въ ваннe, подталкивая целлулоидоваго
лебедя, а потомъ всталъ, чтобы дать себe намылить спину, и она увидeла на
нeжныхъ частяхъ ярко-розовыя полосы. Экзекуцiя такого рода произведена была
всего разъ, и конечно Софья Дмитрiевна никогда не замахивалась на него по
всякому пустяковому поводу, какъ это дeлаютъ француженки и нeмки.
Рано научившись сдерживать слезы и не показывать чувствъ, Мартынъ въ
гимназiи поражалъ учителей своей безчувственностью. Самъ же онъ вскорe
открылъ въ себe черту, которую слeдовало особенно ревниво скрывать, и въ
пятнадцать лeтъ, въ Крыму, это служило причиной нeкотораго мученiя. Мартынъ
замeтилъ, что иногда онъ такъ боится показаться немужественнымъ, прослыть
трусомъ, что съ нимъ происходитъ какъ разъ то, что произошло бы съ трусомъ,
кровь отливаетъ отъ лица, въ ногахъ дрожь, туго бьется сердце. Признавшись
себe, что подлиннаго, врожденнаго хладнокровiя у него нeтъ, онъ все же
твердо рeшилъ всегда поступать такъ, какъ поступилъ бы на его мeстe человeкъ
отважный. При этомъ {20} самолюбiе было у него развито чрезвычайно. Коля,
Лидинъ братъ, былъ однихъ съ нимъ лeтъ, но худосоченъ и малъ ростомъ.
Мартынъ чувствовалъ, что, безъ особаго труда, положилъ бы его на лопатки.
Однако, его такъ нервила возможность случайнаго пораженiя, и съ такой
отвратительной яркостью онъ его себe представлялъ, что ни разу не
попробовалъ вступить съ Колей, съ однолeткомъ, въ борьбу, но зато охотно
принималъ вызовъ Владимiра Иваныча, двадцатилeтняго корнета съ мускулами,
какъ булыжники, черезъ полгода убитаго подъ Мелитополемъ, который жестоко
мялъ его, ломалъ и послe изнурительной возни придавливалъ его наконецъ,
краснаго и осклабленнаго, къ травe. А то случилось разъ, что Мартынъ
возвращался домой изъ Адреиза, гдe жила Лидина семья, ночью, лeтней крымской
ночью, мeстами изсиня-черной отъ кипарисовъ, мeстами же блeдной, какъ мeлъ,
отъ неживой бeлизны татарскихъ стeнъ противъ луны, и вдругъ на поворотe
узкой кремнистой дороги, ведшей на шоссе, выросла передъ нимъ фигура
человeка, и густой голосъ спросилъ: "Кто идетъ?" Мартынъ съ досадой
отмeтилъ, что сердце забилось часто. "Э, да это -- Умерахметъ", -- грозно
сказалъ человeкъ и слегка придвинулся сквозь рваную черную тeнь,
скользнувшую по его лицу. "Нeтъ, -- сказалъ Мартынъ. -- Пропустите,
пожалуйста." "А я говорю, что Умерахметъ", -- тихо, но еще грознeе,
повторилъ тотъ, и тутъ Мартынъ замeтилъ при вспышкe луны, что у него въ рукe
крупный револьверъ. "А ну-ка, становись къ стeнкe", -- проговорилъ человeкъ,
смeнивъ угрозу на примирительную дeловитость. Блeдную руку съ чернымъ
револьверомъ поглотила набeжавшая тeнь, {21} но точка блеска осталась на
томъ же мeстe. Мартыну представлялись двe возможности, -- первая: добиться
разъясненiя, вторая: шарахнуться въ темноту и бeжать. "Мнe кажется, вы меня
принимаете за другого", -- неловко выговорилъ онъ и назвалъ себя. "Къ
стeнкe, къ стeнкe", -- дискантомъ крикнулъ человeкъ. "Тутъ никакой стeнки
нeтъ", -- сказалъ Мартынъ. "Я подожду, пока будетъ", -- загадочно замeтилъ
человeкъ и, хрустнувъ камушками, не то опустился на корточки, не то присeлъ,
-- въ темнотe было не разглядeть. Мартынъ все стоялъ, чувствуя какъ бы
легкiй зудъ по всей лeвой сторонe груди, куда должно быть мeтилъ невидимый
теперь стволъ. "Если двинешься, убью", -- совсeмъ тихо сказалъ человeкъ и
еще что-то добавилъ, неразборчивое. Мартынъ постоялъ, постоялъ, мучительно
пытаясь придумать, что сдeлалъ бы на его мeстe безоружный смeльчакъ, ничего
не придумалъ и вдругъ спросилъ: "Не хотите ли папиросу, у меня есть?" Онъ не
зналъ, почему это вырвалось, ему сразу стало стыдно, особенно потому, что
его предложенiе осталось безъ отвeта. И тогда Мартынъ рeшилъ, что
единственное, чeмъ онъ можетъ искупить стыдное слово, это прямо пойти на
человeка, повалить его, буде нужно, но пройти. Онъ подумалъ о завтрашнемъ
пикникe, о залитыхъ ровнымъ рыже-золотымъ загаромъ, словно лакомъ, Лидиныхъ
ногахъ, представилъ себe, что можетъ быть отецъ ждетъ его въ эту ночь,
можетъ быть дeлаетъ кое-какiя приготовленiя ко встрeчe, и почувствовалъ къ
нему странную непрiязнь, за которую впослeдствiи долго себя корилъ. Шумeло и
черезъ одинаковые промежутки бухало море, заводнымъ звонкимъ стрепетомъ
подгоняли {22} другъ друга кузнечики, а этотъ болванъ въ темнотe... Мартынъ
замeтилъ, что прикрываетъ ладонью сердце, и, въ послeднiй разъ назвавъ себя
трусомъ, рeзко двинулся впередъ. И ничего не случилось. Онъ споткнулся о
ногу человeка, и тотъ ея не убралъ. Сгорбясь, опустивъ голову, человeкъ
сидeлъ, тихо похрапывая, и сытно, густо несло отъ него винищемъ.
Благополучно добравшись до дому, выспавшись и выйдя утромъ на увитый
глицинiями балконъ, Мартынъ пожалeлъ, что не обезоружилъ пьянаго шатуна:
отнятымъ револьверомъ онъ бы могъ загадочно похвастать. Онъ остался собой
недоволенъ, оказавшись, по собственному мнeнiю, несовсeмъ на высотe при
встрeчe съ давно желанной опасностью. Сколько разъ на большой дорогe своей
мечты онъ, въ баутe и сапогахъ съ раструбами, останавливалъ то дилижансъ, то
грузный дормезъ, то всадника, и дукаты купцовъ раздавалъ нищимъ. Въ бытность
свою капитаномъ на пиратскомъ корветe, онъ, стоя спиной къ гротмачтe, одинъ
отбивалъ напоръ бунтующаго экипажа. Его посылали въ дебри Африки разыскивать
Ливингстона, и, найдя его наконецъ -- въ дикомъ лeсу, въ безымянной области,
-- онъ къ нему подходилъ съ учтивымъ поклономъ, щеголяя сдержанностью. Онъ
бeжалъ съ каторги черезъ тропическiя топи, онъ шелъ къ полюсу мимо
удивленныхъ, торчкомъ стоявшихъ, пингвиновъ, онъ на взмыленномъ конe, съ
шашкой наголо, первымъ врывался въ мятежную Москву. И уже Мартынъ ловилъ
себя на томъ, что заднимъ числомъ прихорашиваетъ нелeпое и довольно плоское
ночное происшествiе, столь же похожее на подлинную жизнь, которой онъ жилъ
въ мечтахъ, сколь {23} похожъ безсвязный сонъ на цeльную и полновeсную
дeйствительность. И, какъ иногда бываетъ, что, разсказывая видeнный сонъ, мы
невольно кое-что сглаживаемъ, округляемъ, подкрашиваемъ, чтобы поднять его
хотя бы до уровня нелeпости реальной, возможной, точно также Мартынъ,
репетируя разсказъ о ночной встрeчe (который, однако, оглашать онъ не
собирался), дeлалъ встрeчнаго болeе трезвымъ, револьверъ его болeе
дeйственнымъ и собственныя слова -- болeе остроумными.
V.
И въ слeдующiе дни, перекидываясь съ Колей футбольнымъ мячемъ или
выискивая съ Лидой въ прибрежномъ галечникe мелкiе морскiе курьезы (круглый
камушекъ въ цвeтномъ пояскe, маленькую, зернисто-рыжую отъ ржавчины подкову,
отшлифованные моремъ блeдно-зеленые осколки бутылочнаго стекла, напоминавшiе
ему раннее дeтство, пляжъ въ Бiаррицe), Мартынъ дивился ночному
происшествiю, сомнeвался, было ли оно, и все прочнeе продвигалъ его въ ту
область, гдe пускало корни и начинало жить чудесной и самостоятельной жизнью
все, что онъ выбиралъ изъ мiра на потребу души. Наростала, закипала пeной и
кругло опрокидывалась волна, стелилась, взбeгая по галькe, и, неудержавшись,
соскальзывала назадъ при глухомъ бормотанiи разбуженныхъ камушковъ, и не
успeвала втянуться, какъ уже новая, съ тeмъ же круглымъ, веселымъ плескомъ,
опрокидывалась и прозрачнымъ пластомъ вытягивалась до предeла, положеннаго
{24} ей. Коля подальше зашвыривалъ найденную дощечку, и фоксъ-террьеръ Лэди,
поднимая вразъ переднiя лапы, прыгалъ по водe и напряженно пускался вплавь.
Его подхватывала очередная волна, мощно несла и за тeмъ въ полной
сохранности выкладывала на берегъ, и фоксъ-террьеръ, уронивъ передъ собой
отобранную у моря дощечку, круто отряхивался. Лида, -- купавшаяся только по
утрамъ, спозаранку, вмeстe съ матерью и Софьей Дмитрiевной, -- отходила
налeво, къ скаламъ (прозваннымъ ею "Айвазовскими"), пока купались мальчики.
Коля плавалъ по-татарски, кувыркомъ, а Мартынъ гордился быстрымъ и
правильнымъ кролемъ, которому его научилъ англичанинъ-гувернеръ въ послeднее
лeто на сeверe. Ни тотъ, ни другой мальчикъ, впрочемъ, далеко не уплывалъ,
-- и одной изъ самыхъ сладостныхъ и жуткихъ грезъ Мартына была темная ночь
въ пустомъ, бурномъ морe, послe крушенiя корабля, -- ни зги не видать, и онъ
одинъ, поддерживающiй надъ водой креолку, съ которой наканунe танцевалъ
танго на палубe. Послe купанiя было удивительно прiятно нагишомъ лечь на
раскаленные камни. А смотрeть, запрокинувъ голову, на черные кинжалы
кипарисовъ, глубоко вдвинутые въ небо. Коля, сынъ ялтинскаго доктора,
прожившiй всю жизнь въ Крыму, принималъ эти кипарисы и восторженное небо, и
дивно-синее, въ ослeпительныхъ чешуйкахъ, море, какъ нeчто должное,
обиходное, и было трудно завлечь его въ любимыя Мартыновы игры и превратить
его въ мужа креолки, случайно выброшеннаго на тотъ же необитаемый островъ.
Вечеромъ поднимались узкими кипарисовыми коридорами въ Адреизъ, и
большая нелeпая дача со многими {25} лeсенками, переходами, галлереями, такъ
забавно построенная, что порой никакъ нельзя было установить, въ какомъ
этажe находишься, ибо, поднявшись по какимъ-нибудь крутымъ ступенямъ, ты
вдругъ оказывался не въ мезонинe, а на террасe сада, -- уже была пронизана
желтымъ керосиновымъ свeтомъ, и съ главной веранды слышались голоса, звонъ
посуды. Лида переходила въ лагерь взрослыхъ, Коля, нажравшись, сразу
заваливался спать; Мартынъ сидeлъ въ темнотe на нижнихъ ступенькахъ и,
поeдая изъ ладони черешни, прислушивался къ веселымъ освeщеннымъ голосамъ,
къ хохоту Владимiра Иваныча, къ Лидиной уютной болтовнe, къ спору между ея
отцомъ и художникомъ Данилевскимъ, говорливымъ заикой. Гостей вообще бывало
много -- смeшливыя барышни въ яркихъ платкахъ, офицеры изъ Ялты и паническiе
пожилые сосeди, уходившiе скопомъ въ горы при зимнемъ нашествiи красныхъ.
Было всегда неясно, кто кого привелъ, кто съ кeмъ друженъ, но хлeбосольство
Лидиной матери, непримeтной женщины въ горжеткe и въ очкахъ, не знало
предeла. Такъ появился однажды и Аркадiй Петровичъ Зарянскiй, долговязый,
мертвенно-блeдный человeкъ, имeвшiй какое-то смутное отношенiе къ сценe,
одинъ изъ тeхъ несуразныхъ людей, которые разъeзжаютъ по фронтамъ съ
мелодекламацiей, устраиваютъ спектакли наканунe разгрома городка, бeгутъ
покупать погоны и никакъ не могутъ добeжать, и возвращаются, радостно
запыхавшись, съ чудесно добытымъ цилиндромъ для послeдняго дeйствiя "Мечты
Любви". Онъ былъ лысоватъ, съ прекраснымъ, напористымъ профилемъ, но
повернувшись прямо, оказывался менeе благообразнымъ: подъ {26} болотцами
глазъ набухали мeшечки, и не хватало одного рeзца. Человeкъ же онъ былъ
мягкiй, добродушный, чувствительный и, когда по ночамъ всe выходили гулять,
пeлъ бархатнымъ баритономъ "Ты помнишь ли -- у моря мы сидeли..." или
разсказывалъ въ темнотe армянскiй анекдотъ, и кто-нибудь въ темнотe смeялся.
Въ первый разъ встрeтивъ его, Мартынъ съ изумленiемъ и даже съ нeкоторымъ
ужасомъ призналъ въ немъ забулдыгу, приглашавшаго его стать къ стeнкe, но
Зарянскiй повидимому ничего не помнилъ, такъ что осталось неяснымъ, кто
такой Умерахметъ. -- Пьяницей былъ Аркадiй Петровичъ отмeннымъ и бушевалъ во
хмелю, -- но револьверъ, который однажды снова возникъ, -- во время пикника
на Яйлe, въ стрекотливую ночь, пропитанную луннымъ свeтомъ и
мускатъ-люнелемъ, -- оказался съ пустымъ барабаномъ. Зарянскiй еще долго
вскрикивалъ, грозилъ, бормоталъ, говоря о какой-то своей роковой любви, его
покрыли шинелью, и онъ уснулъ. Лида сидeла близко къ костру и, подперевъ
ладонями лицо, блестящими, пляшущими, румяно-карими отъ огня глазами,
глядeла на вырывавшiяся искры. Погодя Мартынъ всталъ, разминая ноги, и,
взойдя по черному муравчатому скату, подошелъ къ краю обрыва. Сразу подъ
ногами была широкая темная бездна, а за ней -- какъ будто близкое, какъ
будто приподнятое, море съ цареградской стезей посрединe, лунной стезей,
суживающейся къ горизонту. Слeва, во мракe, въ таинственной глубинe,
дрожащими алмазными огнями играла Ялта. Когда же Мартынъ оборачивался, то
видeлъ поодаль огненное безпокойное гнeздо костра, силуэты людей вокругъ,
чью-то руку, бросавшую сукъ. Стрекотали {27} кузнечики, по временамъ несло
сладкой хвойной гарью, -- и надъ черной Яйлой, надъ шелковымъ моремъ,
огромное, всепоглощающее, сизое отъ звeздъ небо было головокружительно, и
Мартынъ вдругъ опять ощутилъ то, что уже ощущалъ не разъ въ дeтствe --
невыносимый подъемъ всeхъ чувствъ, что-то очаровательное и требовательное,
присутствiе такого, для чего только и стоитъ жить.
VI.
Эта искристая стезя въ морe такъ же заманивала, какъ нeкогда тропинка
въ написанномъ лeсу, -- а собранные въ кучу огни Ялты среди широкой черноты
невeдомаго состава и свойства напоминали опять же кое-что, видeнное въ
дeтствe: девятилeтнiй Мартынъ, въ одной рубашкe, съ похолодeвшими пятками,
стоялъ на колeнкахъ у вагоннаго окна; южный экспрессъ шелъ по Францiи. Софья
Дмитрiевна, уложивъ сына, сидeла съ мужемъ въ вагонe-ресторанe, горничная
мертвымъ сномъ спала на верхней койкe; въ узкомъ отдeленiи было темно,
только просвeчивалъ синiй задвижной колпакъ лампы; качалась его кисть,
потрескивало въ стeнкахъ. Выйдя изъ подъ простыни, добравшись по одeялу до
окна, наполовину срeзаннаго концомъ верхней койки, и поднявъ кожаную сторку,
-- для чего пришлось отстегнуть ее съ кнопки, а тогда она гладко поeхала
вверхъ, -- Мартынъ зябъ, ощущалъ ломоту въ колeнкахъ, но не могъ оторваться
отъ окна, за которымъ косогорами бeжала ночь. И тогда-то онъ вдругъ увидeлъ
то, что теперь вспомнилъ на Яйлe, {28} -- горсть огней вдалекe, въ подолe
мрака, между двухъ черныхъ холмовъ: огни то скрывались, то показывались
опять, и потомъ заиграли совсeмъ въ другой сторонe, и вдругъ исчезли, словно
ихъ кто-то накрылъ чернымъ платкомъ. Вскорe поeздъ затормозилъ и остановился
во мракe. Стали доноситься странно безплотные вагонные звуки, чей-то
бубнящiй голосъ, чей-то кашель, потомъ прошелъ по коридору голосъ матери, и,
сообразивъ, что родители возвращаются изъ вагона-рестор