астная любовь однако не мeшала ему
волочиться за всякой миловидной женщиной и холодeть отъ счастья, когда,
напримeръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поeздку вдвоемъ въ
автомобилe. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя
были всeхъ цвeтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы,
лиловыя, какъ фiалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскiя, съ бeлой
душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотeлось добраться до
чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались
кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ
черномъ платьe и субреточномъ передничкe, чрезвычайно быстро ходила по
зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрeчу другой прислужницей.
Мартынъ сразу обратилъ вниманiе на ея толстопалую, красную руку, которую
нисколько не украшала яркая звeздочка дешеваго перстня, и мудро рeшилъ на ея
руки больше никогда не глядeть, а сосредоточиться на длинныхъ рeсницахъ,
которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая
жирный, сладкiй шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрeтился съ ней
вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ
нею ночь въ старинной харчевнe, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его
нeсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея
романъ, -- ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ,
представлявшiй ее себe легкомысленной и опытной {120} сиреной, былъ такъ
озадаченъ, что обратился за совeтомъ къ Дарвину. "Вышибутъ изъ
университета", -- спокойно сказалъ Дарвинъ. "Глупости", -- возразилъ
Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недeли черезъ три, Роза, ставя передъ
нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ
почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню
Гоби, прямо угодилъ въ него.
"Поздравляю", -- сказалъ Дарвинъ; послe чего очень искусно принялся ему
рисовать судьбу грeшницы съ брюхомъ. "А тебя тоже вышибутъ, -- добавилъ онъ.
-- Это фактъ". "Никто не узнаетъ, я все улажу", -- растерянно проговорилъ
Мартынъ. "Безнадежно", -- отвeтилъ Дарвинъ.
Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбeжавъ въ
переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему
въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ
увидeлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ
подушку и вернулся въ домъ. "Жестокiй скотъ", -- пробормоталъ Мартынъ и
направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ
блестящими глазами, мелькала между столиками, сeменила съ подносомъ или,
нeжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкe
изъ блокъ-нота, а именно: "Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ
Эдельвейсъ", -- и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затeмъ вышелъ, съ часъ
ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до
вечера. {121}
XXVI.
Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолeпно скинулъ плащъ и, подсeвъ
къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и
молчалъ, полный жалости къ себe, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ
Розой выходитъ изъ церкви, и она -- въ бeлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ
трудомъ налeзшихъ. "Соня прieзжаетъ завтра одна, -- беззаботно сказалъ
Дарвинъ. -- У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ,
но съ мгновеннымъ волненiемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязанiи.
"Но какъ ты будешь играть, -- сказалъ Дарвинъ, словно въ отвeтъ на его
мысли, -- это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вeроятно
плохо, -- заговорилъ снова Дарвинъ. -- Требуется присутствiе духа, а ты --
въ адскомъ состоянiи. Я, знаешь, только что побесeдовалъ съ этой женщиной".
Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.
"Поэтическая натура, склонная къ фантазiи, -- спустя минуту, продолжалъ
Дарвинъ. -- Она столь же беременна, какъ, напримeръ, я. Хочешь держать со
мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" -- (Мартынъ
лежалъ, какъ мертвый) -- "Твое молчанiе, -- сказалъ Дарвинъ, -- я принимаю
за согласiе. Посмотримъ".
Онъ покряхтeлъ, покряхтeлъ... "Нeтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я
заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы --
квиты, -- все въ порядкe."
Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.
"Но если, -- сказалъ Дарвинъ, -- ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту
скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта
особа можетъ зачать отъ простого рукопожатiя, -- помни это".
Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой.
Признаюсь, ты и эта гетера мнe какъ-то испортили завтрашнiй день".
Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три
вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ
другъ будетъ завтра дeлать предложенiе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо
желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро,
при встрeчe съ Соней на вокзалe, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность
(единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ
недавнiй, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англiи второе лицо,
вмeстe съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и
весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарeчiи).
"Здравствуй, цвeтокъ", -- небрежно сказала она Мартыну, намекая на его
ботаническую фамилiю, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о
вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.
"Да что же въ ней привлекательнаго? -- въ тысячный разъ думалъ онъ. --
Ну, ямочки, ну, блeдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскiе,
и зубы неправильные. И губы какiя-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ
остановить, {123} залeпить поцeлуемъ. И она думаетъ, что похожа на
англичанку въ этомъ синемъ костюмe и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же,
господа, совсeмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ;
выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ
себя до равнодушiя къ Сонe, онъ вдругъ замeчалъ, какая у нея изящная спина,
какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ
холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорe проходилъ подземной струей смeхъ,
увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала
значенiе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за
ручку, а за шелковое утолщенiе. И уныло плетясь, -- то слeдомъ за ними, то
сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго
воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невeрнаго, всегда
виляющаго Сонинаго шага), -- Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить
всe тe случайные часы, которые онъ съ ней провелъ -- здeсь и въ Лондонe, --
вышло бы не больше полутора мeсяцевъ постояннаго общенiя, а знакомъ онъ съ
нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, -- и вотъ уже третья -- послeдняя
-- кембриджская зима на исходe, и онъ право не можетъ сказать, что` она за
человeкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей
Дарвинъ вчерашнюю исторiю, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную,
чeмъ-то теперь восхитительную, уже совсeмъ нестыдную ночь, когда ее,
дрожащую, босую, въ желтенькой пижамe, вынесла волна тишины и бережно
положила къ нему на одeяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнe и,
{124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на
пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ
круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался
нeкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко
построенный и чуть эксцентрично одeтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ
тeми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надeляетъ
людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все
то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его
знанiе французскаго и итальянскаго и нeсколько не англiйскiя, но очень
нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тeмъ, что его отецъ былъ флорентiйскаго
происхожденiя. Тэдди, добрeйшiй, легчайшiй Тэдди, исповeдывалъ католицизмъ,
любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящiй, старинный
теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умeлъ очень нeжно обходиться съ
дамами, былъ до смeшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то
Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извeщенiемъ: "Я вчера завелъ себe дeвку.
Вполнe чистоплотную", -- и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное
и нервное въ этой строкe, -- Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки
меланхолiи и самобичеванiя, его любовь къ Леопарди и снeгу, и то, какъ онъ
со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ
недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.
"Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку..." {125}
И Соня докончила за Вадима, который уже давно ея не стeснялся:
"...маленькую сучку", -- а Тэдди, склонивъ голову на бокъ, спросилъ, что
такое: "Маэкасючику", -- и всe смeялись, и никто не хотeлъ ему объяснить, и
онъ такъ и обращался къ Сонe: "Можно вамъ положить еще горошку,
маэкасючику?" Когда же Мартынъ впослeдствiи объяснилъ ему, что это значитъ,
онъ со стономъ схватился за виски и рухнулъ въ кресло.
"Ты волнуешься, волнуешься?" -- спросилъ Вадимъ.
"Ерунда, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Но я нынче дурно спалъ и пожалуй буду
мазать. У нихъ есть трое съ интернацiональнымъ стажемъ, а у насъ только двое
такихъ".
"Ненавижу футболъ", -- сказалъ съ чувствомъ Тэдди. Дарвинъ его
поддержалъ. Оба были итонцы, а въ Итонe своя особая игра въ мячъ, замeняющая
футболъ.
XXVII.
Межъ тeмъ Мартынъ дeйствительно волновался, и немало. Онъ игралъ
голкиперомъ въ первой командe своего колледжа, и, послe многихъ схватокъ,
колледжъ вышелъ въ финалъ и сегодня встрeчался съ колледжемъ святого Iоанна
на первенство Кембриджа. Мартынъ гордился тeмъ, что онъ, иностранецъ, попалъ
въ такую команду и, за блестящую игру, произведенъ въ званiе колледжскаго
"голубого", -- можетъ носить, вмeсто пиджака, чудесную голубую куртку. Съ
прiятнымъ удивленiемъ онъ вспоминалъ, какъ, бывало, въ Россiи, калачикомъ
свернувшись въ мягкой выемкe ночи, предаваясь мечтанiю, уводившему незамeтно
{126} въ сонъ, онъ видeлъ себя изумительнымъ футболистомъ. Стоило прикрыть
глаза и вообразить футбольное поле, или, скажемъ, длинные, коричневые,
гармониками соединенные вагоны экспресса, которымъ онъ самъ управляетъ, и
постепенно душа улавливала ритмъ, блаженно успокаивалась, какъ бы очищалась
и, гладкая, умащенная, соскальзывала въ забытье. Былъ это иногда не поeздъ,
пущенный во всю, скользящiй между ярко-желтыхъ березовыхъ лeсовъ и далeе,
черезъ иностранные города, по мостамъ надъ улицами, и затeмъ на югъ, сквозь
внезапно свeтающiе туннели, и пологимъ берегомъ вдоль ослeпительнаго моря,
-- это былъ иногда самолетъ, гоночный автомобиль, тобоганъ, въ вихрe снeга
берущiй крутой поворотъ, или просто тропинка, по которой бeжишь, бeжишь, --
и Мартынъ, вспоминая, подмeчалъ нeкую особенность своей жизни: свойство
мечты незамeтно осeдать и переходить въ дeйствительность, какъ прежде она
переходила въ сонъ: это ему казалось залогомъ того, что и нынeшнiя его
ночныя мечты, -- о тайной, беззаконной экспедицiи, -- вдругъ окрeпнутъ,
наполнятся жизнью, какъ окрeпла и одeлась плотью греза о футбольныхъ
состязанiяхъ, которой онъ бывало такъ длительно, такъ искусно наслаждался,
когда, боясь дойти слишкомъ поспeшно до сладостной сути, останавливался
подробно на приготовленiяхъ къ игрe: вотъ натягиваетъ чулки съ цвeтными
отворотами, вотъ надeваетъ черные трусики, вотъ завязываетъ шнурки крeпкихъ
буцовъ.
Онъ крякнулъ и разогнулся. Передъ каминомъ было тепло переодeваться, --
это чуть сбавляло дрожь волненiя. На бeлый, съ треугольнымъ вырeзомъ,
свэтеръ тeсно {127} налeзла голубая куртка. Какъ уже потрепались
голкиперскiя перчатки... Ну вотъ, -- готовъ. Кругомъ валялись его вещи, онъ
все это подобралъ и понесъ въ спальню. По сравненiю съ тепломъ шерстяного
свэтера, его голоколeннымъ ногамъ въ просторныхъ, легкихъ трусахъ было
удивительно прохладно. "Уфъ! -- произнесъ онъ, входя въ комнату Дарвина. --
Я, кажется, быстро переодeлся". "Пошли", -- сказала Соня и встала съ дивана.
Тэдди посмотрeлъ на нее съ мольбой. "Прошу тысячу разъ прощенiя, --
взмолился онъ, -- меня ждутъ, меня ждутъ".
Онъ ушелъ. Ушелъ и Вадимъ, обeщавъ прикатить на поле попозже. "Можетъ
быть, это и дeйствительно не такъ уже интересно, -- сказала Соня, обращаясь
къ Дарвину. -- Можетъ быть, не стоитъ?" "О, нeтъ, непремeнно", -- съ улыбкой
отвeтилъ Дарвинъ и потрепалъ Мартына по плечу. Они пошли втроемъ по улицe,
Мартынъ замeтилъ, что Соня совершенно не смотритъ на него, межъ тeмъ онъ
впервые показывался ей въ футбольномъ нарядe. "Прибавимъ шагу, -- сказалъ
онъ. -- Мы еще опоздаемъ". "Не бeда", -- проговорила Соня и стала передъ
витриной. "Ладно, я пойду впередъ", -- сказалъ Мартынъ и, твердо стуча
резиновыми шипами буцовъ, свернулъ въ переулокъ и зашагалъ по направленiю къ
полю.
Народу навалило уйма, -- благо и день выдался отличный, съ
блeдно-голубымъ зимнимъ небомъ и бодрымъ воздухомъ. Мартынъ прошелъ въ
павильонъ, и тамъ уже всe были въ сборe, и Армстронгъ, капитанъ команды,
долговязый человeкъ съ подстриженными усами, застeнчиво улыбнувшись, въ
сотый разъ замeтилъ Мартыну, что тотъ напрасно не носитъ наколeнниковъ.
Погодя всe одиннадцать {128} человeкъ гуськомъ выбeжали изъ павильона, и
Мартынъ разомъ воспринялъ то, что такъ любилъ: острый запахъ сыроватаго
дерна, упругость его подъ ногой, тысячу людей на скамейкахъ, черную
проплeшину въ дернe у воротъ и гулкiй звукъ, -- это покикивала противная
команда. Судья принесъ и положилъ на самый пупъ поля (обведенный мeловой
чертой) новенькiй, свeтло-желтый мячъ. Игроки встали по мeстамъ, раздался
свистокъ. И вдругъ волненiе Мартына совершенно исчезло, и, спокойно
прислонившись къ штангe своихъ воротъ, онъ поглядeлъ по сторонамъ, пытаясь
найти Дарвина и Соню. Игра повелась далеко, въ томъ концe поля, и можно было
наслаждаться холодомъ, матовой зеленью, говоромъ людей, стоявшихъ тотчасъ за
сeткой воротъ, и гордымъ чувствомъ, что отроческая мечта сбылась, что вонъ
тотъ рыжiй, главарь противниковъ, такъ восхитительно точно принимающiй и
передающiй мячъ, недавно игралъ противъ Шотландiи, и что среди толпы есть
кое-кто, для кого стоитъ постараться. Въ дeтскiе годы сонъ обычно наступалъ
какъ разъ въ эти минуты начала игры, ибо Мартынъ такъ увлекался
подробностями предисловiя, что до главнаго не успeвалъ дойти и забывался.
Такъ онъ длилъ наслажденiе, откладывая на другую, менeе сонную, ночь самую
игру, -- быструю, яркую, -- и вотъ, топотъ ногъ близится, вотъ уже слышно
храпящее дыханiе бeгущихъ, вотъ выбился рыжiй и несется, вздрагивая кокомъ,
и вотъ -- отъ удара его баснословнаго носка мячъ со свистомъ низко метнулся
въ уголокъ воротъ, -- голкиперъ, упавъ, какъ подкошенный, успeлъ задержать
эту молнiю, и вотъ уже мячъ въ его рукахъ, и, увильнувъ отъ противниковъ,
Мартынъ {129} всей силою ляжки и икры послалъ мячъ звучной параболой вдаль,
подъ раскатъ рукоплесканiй. Во время короткаго перерыва игроки валялись на
травe, сося лимоны, и, когда затeмъ стороны перемeнились воротами, Мартынъ
съ новаго мeста опять высматривалъ Соню. Впрочемъ, нельзя было особенно
глазeть, -- игра сразу пошла жаркая, и ему все время приходилось дeлать
стойку въ ожиданiи атаки. Нeсколько разъ онъ ловилъ, согнувшись вдвое,
пушечное ядро, нeсколько разъ взлеталъ, отражая его кулакомъ, и сохранилъ
дeвственность своихъ воротъ до конца игры, счастливо улыбнувшись, когда, за
секунду до свистка, голкиперъ противниковъ выронилъ скользкiй мячъ, который
Армстронгъ тотчасъ и залeпилъ въ ворота.
Все кончилось, публика затопила поле, никакъ нельзя было найти Соню и
Дарвина. Уже за трибунами онъ нагналъ Вадима, который, въ тeснотe пeшихъ,
тихо eхалъ на велосипедe, осторожно повиливая и дудя губами. "Давно драпу
дали, -- отвeтилъ онъ на вопросъ Мартына, -- сразу послe хафтайма, и,
знаешь, у мамки --" -- тутъ слeдовало что-то смeшное, чего, впрочемъ,
Мартынъ не дослушалъ, такъ какъ, густо тарахтя, протиснулся одинъ изъ
игроковъ, Фильпотъ, на красной мотоциклеткe и предложилъ его подвезти.
Мартынъ сeлъ сзади, и Фильпотъ нажалъ акселераторъ. "Вотъ я и напрасно
удержалъ тотъ, послeднiй, подъ самую перекладину, -- она все равно не
видeла", -- думалъ Мартынъ, морщась отъ пестраго вeтра. Ему сдeлалось тяжело
и горько, и, когда онъ на перекресткe слeзъ и направился къ себe, онъ съ
отвращенiемъ прожвакалъ вчерашнiй день, коварство Розы, и стало еще {130}
обиднeе. "Вeроятно гдe-нибудь чай пьютъ", -- пробормоталъ онъ, но на всякiй
случай заглянулъ въ комнату Дарвина. На кушеткe лежала Соня, и въ то
мгновенiе, какъ Мартынъ вошелъ, она сдeлала быстрый жестъ, ловя въ горсть
пролетавшую моль. "А Дарвинъ?" -- спросилъ Мартынъ. "Живъ, пошелъ за
пирожными", -- отвeтила она, недоброжелательно слeдя глазами за непойманной,
бeлесой точкой. "Вы напрасно не дождались конца, -- проговорилъ Мартынъ и
опустился въ бездонное кресло. -- Мы выиграли. Одинъ на ноль". "Тебe хорошо
бы вымыться, -- замeтила она. -- Посмотри на свои колeни. Ужасъ. И наслeдилъ
чeмъ-то черненькимъ". "Ладно. Дай отсапать". Онъ нeсколько разъ глубоко
вздохнулъ и, охая, всталъ. "Постой, -- сказала Соня. -- Это ты долженъ
послушать, -- просто уморительно. Онъ только-что мнe предложилъ руку и
сердце. Вотъ я чувствовала, что это должно произойти: зрeлъ, зрeлъ и
лопнулъ". Она потянулась и темно взглянула на Мартына, который сидeлъ высоко
поднявъ брови. "Умное у тебя личико", -- сказала она и, отвернувшись,
продолжала: "Просто не понимаю, на что онъ расчитывалъ. Милeйшiй и все
такое, -- но вeдь это дубъ, англiйскiй дубъ, -- я бы черезъ недeлю померла
бы съ тоски. Вотъ она опять летаетъ, голубушка". Мартынъ прочистилъ горло и
сказалъ: "Я тебe не вeрю. Я знаю, что ты согласилась". "Съ ума сошелъ! --
крикнула Соня, подскочивъ на мeстe и хлопнувъ обeими ладонями по кушеткe. --
Ну какъ ты себe можешь это представить?" "Дарвинъ -- умный, тонкiй, -- вовсе
не дубъ", -- напряженно сказалъ Мартынъ. Она опять хлопнула. "Но вeдь это не
настоящiй человeкъ, -- какъ ты не понимаешь, балда! {131} Ну, право же, это
даже оскорбительно. Онъ не человeкъ, а нарочно. Никакого нутра и масса
юмора, -- и это очень хорошо для бала, -- но такъ, надолго, -- отъ юмора на
стeнку полeзешь". "Онъ писатель, отъ него знатоки безъ ума", -- тихо, съ
трудомъ, проговорилъ Мартынъ и подумалъ, что теперь его долгъ исполненъ,
довольно ее уговаривать, есть предeлъ и благородству. "Да-да, вотъ именно,
-- только для знатоковъ. Очень мило, очень хорошо, но все такъ поверхностно,
такъ благополучно, такъ..." Тутъ Мартынъ почувствовалъ, какъ, прорвавъ
шлюзы, хлынула сiяющая волна, онъ вспомнилъ, какъ превосходно игралъ
только-что, вспомнилъ, что съ Розой все улажено, что вечеромъ банкетъ въ
клубe, что онъ здоровъ, силенъ, что завтра, послeзавтра и еще много, много
дней -- жизнь, биткомъ набитая всякимъ счастьемъ, и все это налетeло сразу,
закружило его, и онъ, разсмeявшись, схватилъ Соню въ охапку, вмeстe съ
подушкой, за которую она уцeпилась, и сталъ ее цeловать въ мокрые зубы, въ
глаза, въ холодный носъ, и она брыкалась, и ея черные, пахнущiе фiалкой,
волосы лeзли ему въ ротъ, и, наконецъ, онъ уронилъ ее съ громкимъ смeхомъ на
диванъ, и дверь открылась, показалась сперва нога, нагруженный свертками
вошелъ Дарвинъ, попытался ногой же дверь закрыть, но уронилъ бумажный
мeшокъ, изъ котораго высыпались меренги. "Мартынъ швыряется подушками, --
жалобнымъ, запыхавшимся голосомъ сказала Соня. -- Подумаешь, -- одинъ: ноль,
-- нечего ужъ такъ бeситься". {132}
XXVIII.
А на другой день и у Мартына и у Дарвина было съ утра тридцать восемь
подмышечной температуры, -- ломота, сухость въ горлe, звонъ въ ушахъ, -- всe
признаки сильнeйшей инфлуэнцы. И, какъ ни было прiятно думать, что
передаточной инстанцiей послужила вeроятно Соня, -- оба чувствовали себя
отвратительно, и Дарвинъ, который ни за что не хотeлъ оставаться въ постели,
выглядeлъ въ своемъ цвeтистомъ халатe тяжеловeсомъ-боксеромъ, краснымъ и
встрепаннымъ послe долгаго боя, и Вадимъ, героически презирая заразу, носилъ
лeкарства, а Мартынъ, накрывшись поверхъ одeяла пледомъ и зимнимъ пальто,
мало, впрочемъ, сбавляющими ознобъ, лежалъ въ постели съ сердитымъ
выраженiемъ на лицe и во всякомъ узорe, во всякомъ соотношенiи между любыми
предметами въ комнатe, тeнями, пятнами, видeлъ человeческiй профиль, -- тутъ
были кувшинныя рыла, и бурбонскiе носы, и толстогубые негры, -- неизвeстно
почему лихорадка всегда такъ усердно занимается рисованiемъ довольно
плоскихъ карикатуръ. Онъ засыпалъ, -- и сразу танцовалъ фокстротъ со
скелетомъ, который во время танца начиналъ развинчиваться, терять кости, ихъ
слeдовало подхватить, попридержать, хотя бы до конца танца; а не то --
начинался безобразный экзаменъ, вовсе непохожiй на тотъ, который, спустя
нeсколько мeсяцевъ, въ маe, дeйствительно пришлось Мартыну держать. Тамъ, во
снe, {133} предлагались чудовищныя задачи съ большими желeзными иксами,
завернутыми въ вату, а тутъ, на яву, въ просторномъ залe, косо пересeченномъ
пыльнымъ лучомъ, студенты-филологи въ черныхъ плащахъ отмахивали по три
сочиненiя въ часъ, и Мартынъ, посматривая на стeнные часы, крупнымъ,
круглымъ своимъ почеркомъ писалъ объ опричникахъ, о Баратынскомъ, о
петровскихъ реформахъ, о Лорисъ-Меликовe...
Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сiяющимъ апофеозомъ
показались послeднiе дни, когда, въ ожиданiи результатовъ экзаменовъ, можно
было съ утра до вечера валандаться, грeться на солнцe, томно плыть, лежа на
подушкахъ, внизъ по рeкe, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ
каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдe Зилановъ
затeялъ еженедeльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо
проходившими вeтвями, вспоминалъ послeднюю свою поeздку въ Лондонъ. Дарвинъ
поeхать не пожелалъ, лeниво попросилъ передать Сонe привeтъ и, помахавъ въ
воздухe пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домe
у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя,
домовитыя собаки, толстыя таксы, напримeръ. Горничная и вихрастый малый съ
папироской за ухомъ несли внизъ по лeстницe сундукъ. Заплаканная Ирина
сидeла въ гостиной, кусая ногти и неизвeстно о чемъ думая. Въ одной изъ
спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвeтъ зазвонилъ въ кабинетe
телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая
другой, а что тамъ была за пища -- неизвeстно. {134} Откуда-то прieхалъ
Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не
бывало, сeлъ въ кабинетe писать. Ему, кочевнику, было, вeроятно, совершенно
все равно, что черезъ часъ надобно eхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ
еще незаколоченный ящикъ съ книгами, -- такъ сидeлъ онъ и ровно писалъ, на
сквознякe, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла
посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила
взглядъ съ большого пакета на уже вполнe сытый чемоданъ. Мартынъ сидeлъ на
низкомъ подоконникe и курилъ. Нeсколько разъ входили то Ольга Павловна, то
ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. "Ты рада eхать въ Берлинъ?"
-- уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ,
схожiй съ сeдой хвоей, въ которой сквозитъ зловeщiй закатъ. "Безъ. Разъ.
Лично", -- сказала Соня, прикидывая въ умe, закроется ли чемоданъ. "Соня",
-- сказалъ Мартынъ черезъ минуту. "А? Что?" -- очнулась она и вдругъ быстро
завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. "Соня, --
сказалъ Мартынъ, -- неужели -- ". Вошла Ольга Павловна, посмотрeла въ уголъ
и, кому-то въ коридорe отвeчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ
двери. "Неужели, -- сказалъ Мартынъ, -- мы больше никогда не увидимся?" "Всe
подъ Богомъ ходимъ", -- отвeтила Соня разсeянно. "Соня", -- началъ опять
Мартынъ. Она посмотрeла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась.
"Знаешь, онъ мнe отослалъ всe письма, всe фотографiи, -- все. Комикъ. Могъ
бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ
испорчено". "Ты съ нимъ поступила {135} дурно, -- хмуро проговорилъ Мартынъ.
-- Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать". "Что за тонъ, что за
тонъ! -- съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. -- На что надежду? Какъ ты
смeешь говорить о надеждe? Вeдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще --
отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ", -- добавила она нотой
ниже. Мартынъ сeлъ и напыжился. "Не закроется, -- сказалъ онъ хрипло. -- И я
не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать" -- Тутъ
что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ
замкe ключикъ. "Теперь все хорошо, -- сказала она. -- Поди сюда, Мартынъ.
Поговоримъ по душамъ". Въ комнату заглянулъ Зилановъ. "Гдe мама? -- спросилъ
онъ. -- Я вeдь просилъ оставить мой столъ въ покоe. Теперь исчезла
пепельница, тамъ было двe почтовыхъ марки". Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ
Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. "Ты все-таки
очень хорошiй, -- сказала Соня. -- Мы будемъ переписываться, и ты можетъ
быть когда-нибудь прieдешь въ Берлинъ, а не то -- въ Россiи встрeтимся,
будетъ очень весело". Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ
слезы. Соня выдернула руку. "Ну, если хочешь кукситься, -- сказала она
недовольно, -- пожалуйста, сколько угодно". "Ахъ, Соня", -- проговорилъ онъ
сокрушенно. "Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? -- спросила она
щурясь. -- Скажи мнe, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?" Мартынъ,
отвернувъ голову, пожалъ плечами.
"Слушай, -- сказала она -- надо итти внизъ, надо eхать, меня злитъ, что
ты такой надутый. Неужели нельзя все {136} просто?" "Ты въ Берлинe выйдешь
замужъ", -- безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетeла горничная, забрала
чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпe. "Пора, пора, --
сказала она. -- Ты все здeсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, --
обратилась она къ Мартыну, -- мы думали спокойно завтра eхать..." Она
исчезла, но ея голосъ въ коридорe нeкоторое время еще объяснялъ кому-то о
неотложныхъ дeлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо
грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотeлось скорeе ужъ
спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лeнивому солнцу.
Соня улыбнулась, взяла его за щеки и поцeловала въ переносицу. "Не
знаю, можетъ быть", -- прошептала она и, быстро вывернувшись изъ метнувшихся
Мартыновыхъ рукъ, подняла палецъ. "Тубо", -- сказала она, а потомъ сдeлала
круглые глаза, такъ какъ снизу вдругъ донеслись ужасныя, невозможныя,
потрясавшiя весь домъ рыданiя. "Пойдемъ, пойдемъ, -- заторопилась Соня. -- Я
не понимаю, почему этой бeдняжкe такъ не хочется отсюда уeзжать. Перестань,
чортъ возьми, оставь мою руку!"
Внизу у лeстницы билась, рыдая, Ирина, цeплялась за балюстраду. Елена
Павловна тихо ее уговаривала, -- "Ира, Ирочка", -- а Михаилъ Платоновичъ,
употребляя уже не разъ испытанное средство, вынулъ платокъ, быстро сдeлалъ
толстый узелъ съ длиннымъ ушкомъ, надeлъ платокъ на руку, и, вертя ею,
показалъ человeчка въ ночной рубашкe и колпакe, уютно укладывающагося спать.
На вокзалe она расплакалась опять, но уже тише, безнадежнeе. Мартынъ
сунулъ ей коробку конфетъ, предназначенную, {137} собственно говоря, Сонe.
Зилановъ, какъ только усeлся, развернулъ газету. Ольга и Елена Павловны
считали глазами чемоданы. Съ грохотомъ стали захлопываться дверцы; поeздъ
тронулся. Соня высунулась въ окно, облокотясь на спущенную раму, и Мартынъ
нeсколько мгновенiй шелъ рядомъ съ вагономъ, а потомъ отсталъ, и уже сильно
уменьшившаяся Соня послала ему воздушный поцeлуй, и Мартынъ споткнулся о
какой-то ящикъ.
"Ну вотъ -- уeхали", -- сказалъ онъ со вздохомъ и почувствовалъ
облегченiе. Онъ перебрался на другой вокзалъ, купилъ свeжiй номеръ
юмористическаго журнала съ носастымъ, крутогорбымъ Петрушкой на обложкe, а
когда все было высосано изъ журнала, засмотрeлся на нeжные луга,
проплывавшiе мимо. "Моя прелесть, моя прелесть", -- произнесъ онъ нeсколько
разъ и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразилъ, какъ, послe
многихъ приключенiй, попадетъ въ Берлинъ, явится къ Сонe, будетъ, какъ,
Отелло, разсказывать, разсказывать... "Да, такъ дальше нельзя, -- сказалъ
онъ, пальцемъ потирая вeко и напрягая надгубье, -- нельзя, нельзя. Больше
активности". Прикрывъ глаза, удобно вдвинувшись въ уголъ, онъ принялся
готовиться къ опасной экспедицiи, изучалъ карту, никто не зналъ, что онъ
собирается сдeлать, зналъ, пожалуй, только Дарвинъ, прощай, прощай, ни пуха,
ни пера, отходитъ поeздъ на сeверъ, -- и на этихъ приготовленiяхъ онъ
заснулъ, какъ прежде засыпалъ, надeвая въ мечтe футбольные доспeхи. Было
темно, когда онъ прибылъ въ Кембриджъ. Дарвинъ читалъ все ту же книгу и,
какъ левъ, зeвнулъ, когда онъ къ нему вошелъ. И тутъ Мартынъ поддался
маленькому озорному соблазну, -- за что {138} впослeдствiи поплатился. Онъ
съ нарочитой задумчивой улыбкой уставился въ уголъ, и Дарвинъ, неторопливо
доканчивая зeвокъ, посмотрeлъ на него съ любопытствомъ. "Я счастливeйшiй
человeкъ въ мiрe, -- тихо и проникновенно сказалъ Мартынъ. -- Ахъ, если бъ
можно было все разсказать". Онъ, впрочемъ, не лгалъ: давеча въ вагонe, когда
онъ заснулъ, ему привидeлся сонъ, выросшiй изъ двухъ-трехъ Сониныхъ словъ,
-- она прижимала его голову къ своему гладкому плечу, наклонялась, щекоча
губами, говорила что-то придушенно-тепло и нeжно, и теперь было трудно
отдeлить сонъ отъ яви. "Что жъ, очень радъ за тебя", -- сказалъ Дарвинъ.
Мартыну вдругъ сдeлалось неловко, и онъ, посвистывая, пошелъ спать. Черезъ
недeлю онъ получилъ открытку съ видомъ Бранденбургскихъ воротъ и долго
разбиралъ паукообразный Сонинъ почеркъ, тщетно пытаясь найти скрытый смыслъ
въ незначительныхъ словахъ.
И вотъ, плывя по рeкe подъ низкими цвeтущими вeтвями, Мартынъ
вспоминалъ, провeрялъ, испытывалъ разными кислотами послeднюю встрeчу съ
ней, -- прiятная, хотя не очень плодотворная работа. Было жарко, сквозь
закрытыя вeки солнце проникало томнымъ клубничнымъ румянцемъ, слышенъ былъ
сдержанный плескъ воды и далекая нeжная музыка плывущихъ грамофоновъ. Погодя
Мартынъ открылъ глаза и въ потокe солнца увидeлъ Дарвина, лежащаго въ
подушкахъ напротивъ, въ такихъ же бeлыхъ фланелевыхъ штанахъ и открытой
рубашкe, какъ и онъ. На ютe этой плотоподобной шлюпки съ плоскимъ,
неглубокимъ днищемъ и тупымъ носомъ стоялъ Вадимъ и налегалъ на упорный
шестъ. Потрескавшiяся бальныя {139} туфли сверкали отъ брызгъ, на остромъ
лицe было внимательное выраженiе, -- онъ любилъ воду, онъ
священнодeйствовалъ, искусно, плавно орудуя шестомъ, вынимая его изъ воды
ритмическими перехватами и снова на него налегая. Шлюпка скользила между
цвeтущихъ береговъ; въ прозрачно-зеленоватой водe отражались то каштаны, то
млечные кусты ежевики; иногда падалъ лепестокъ, и было видно въ водe, какъ
изъ глубины спeшитъ къ нему навстрeчу отраженiе, и вотъ -- сошлись. Мимо,
лeниво и безмолвно, если не считать воркотни грамофоновъ, проплывали такiя
же плоскiя шлюпки, а изрeдка байдарка или пирога со вздернутымъ носомъ.
Мартынъ замeтилъ впереди открытый цвeтной зонтикъ, который колесомъ вращался
то вправо, то влeво, но отъ женщины, тихо вращавшей его, ничего не было
видно, кромe руки -- почему-то въ бeлой перчаткe. На кормe стоялъ молодой
человeкъ въ очкахъ и очень неумeло дeйствовалъ шестомъ, такъ что шлюпка
виляла, и Вадимъ кипeлъ презрeнiемъ и не зналъ, съ какой стороны ее
перегнать. На первой же излучинe она неуклонно пошла на берегъ, при чемъ
выпуклый зонтикъ обернулся въ профиль, и Мартынъ узналъ Розу. "Посмотри,
какъ забавно", -- сказалъ онъ, и Дарвинъ, не мeняя положенiя толстыхъ
заломленныхъ рукъ, посмотрeлъ по направленiю его взгляда. "Запрещаю съ ней
здороваться", -- сказалъ онъ спокойно. Мартынъ улыбнулся: "Нeтъ-нeтъ,
непремeнно". "Если ты это сдeлаешь, -- протяжно проговорилъ Дарвинъ, -- я
отшибу тебe голову". Было что-то странное въ его глазахъ, и Мартыну
сдeлалось не по себe; но именно потому, что онъ разслышалъ въ словахъ
Дарвина нешуточную угрозу и испугался ея, Мартынъ, {140} проплывая мимо
застрявшей въ кустахъ шлюпки, крикнулъ: "Алло, алло, Роза!" И она молча
улыбнулась, сiяя глазами и вертя зонтикомъ, и молодой человeкъ въ очкахъ
уронилъ со шлепкомъ шестъ въ воду, и въ слeдующее мгновенiе поворотъ ихъ
закрылъ, и Мартынъ опять закинулъ голову и сталъ смотрeть въ небо. Черезъ
нeсколько минутъ молчаливаго скольженiя вдругъ раздался голосъ Дарвина:
"Здорово, Джонъ, -- рявкнулъ онъ. -- Подплывай сюда!"
Джонъ осклабился и затабанилъ. Этотъ чернобровый, ежомъ остриженный
толстякъ былъ даровитымъ математикомъ и недавно получилъ за одну изъ своихъ
работъ стипендiю. Онъ глубоко сидeлъ въ пирогe, двигая вдоль самаго борта
блестящимъ гребкомъ. "Вотъ что, Джонъ, -- сказалъ Дарвинъ. -- Тутъ меня
вызвали на драку, такъ что будь свидeтелемъ. Мы выберемъ мeсто потише и
пристанемъ". "Ладно, -- отвeтилъ Джонъ, не выказавъ никакого удивленiя, и,
плывя рядомъ, сталъ длинно разсказывать о студентe, недавно купившемъ
гидропланъ и немедленно разбившемъ его при попыткe подняться вотъ съ этой
узкой рeки. Мартынъ лежалъ въ подушкахъ, не шевелясь. Знакомая дрожь и
слабость въ ногахъ. Быть можетъ Дарвинъ все-таки шутитъ. Съ чего бы ему такъ
взъерепениться?
Вадимъ, поглощенный навигаторскимъ таинствомъ, ничего повидимому не
слышалъ. Послe трехъ-четырехъ поворотовъ Дарвинъ попросилъ его пристать. Уже
близился вечеръ. Рeка въ этомъ мeстe была пустынна. Вадимъ направилъ шлюпку
на зеленый мысокъ, выдававшiйся изъ-подъ навeса листвы. Мягко стукнулись.
{141}
XXIX.
Дарвинъ первый выскочилъ на берегъ и помогъ Вадиму причалиться. Мартынъ
потянулся, неторопясь встала, вышелъ тоже. "Я вчера началъ читать Чехова, --
сказалъ ему Джонъ, шевеля бровями. -- Очень благодарю васъ за совeтъ. Милый,
человeческiй писатель". "О, еще бы", -- отвeтилъ Мартынъ и быстро подумалъ:
"Неужто и впрямь будетъ драка?"
"Ну вотъ, -- сказалъ Дарвинъ подойдя. -- Теперь можно приступить; если
пройти сквозь эти кусты, мы выйдемъ на поляну. Съ рeки ничего не будетъ
видно".
Вадимъ только теперь понялъ, что затeвается. "Мамка тебя убьетъ", --
сказалъ онъ по-русски Мартыну. "Пустяки, -- отвeтилъ Мартынъ. -- Я боксую не
хуже его". "Не надо бокса, -- лихорадочно шепнулъ Вадимъ. -- Дай ему сразу
ногой", -- и онъ опредeлилъ, куда именно. Стоялъ онъ за Мартына только изъ
любви къ отечеству.
Полянка, окруженная орeшникомъ, оказалась ровной, бархатной. Дарвинъ
засучилъ рукава, но, подумавши, развернулъ ихъ опять и снялъ рубашку:
освeтилось крупное розовое тeло съ мускулистымъ лоскомъ на плечахъ и съ
дорожкой золотистыхъ волосъ посрединe широкой груди. Онъ покрeпче затянулъ
ремень пояса и вдругъ заулыбался. "Все это шутка", -- радостно подумалъ
Мартынъ, но, на всякiй случай, тоже обнажилъ торсъ: кожа у него была болeе
кремоваго оттeнка съ