---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Павлов, 1998
Олег Павлов: полное собрание ссылок
---------------------------------------------------------------
вольный рассказ
Не получи я наследство, не было б этой истории. Сюжетец изношенный, а
для меня -- жизнь. Наследство -- роковой взнос в судьбу. Уходит из жизни
родной человек, но остается в семье тыща скопленных и не потраченных им
рублей, о которых даже не знали. Зачем он их копил? Куда мог потратить в
свои восемьдесят пять лет? Чувство утраты смешивается со странным ощущением
обладания -- деньги не жгут рук, но похожи на что--то живое, чуть не
шевелятся. Хочется побежать и сменять эти шевелящиеся дензнаки на точно
такие же, червонцы да серые советские рублики, но ведь примут за
сумасшедшего. Что--то прибыло -- значит, что--то должно случиться...
Мой дедушка, Колодин Иван Яковлевич, успел застать начало моей
литературной болезни -- и не понимал, не одобрял. Дедушка был генералом
госбезопасности, вышел еще при Хрущеве в отставку, бросил пить да курить,
жил в чести со славой в городе Киеве и мечтал, чтобы я стал военным врачом.
Он доверял в своей жизни только военным врачам и хотел уже иметь военврача и
в семье -- этот, семейный, уж точно будет лечить как надо. В детстве
фельдшер на осмотре повредил мне барабанную перепонку, так что стал я на
одно ухо глуховат и от ущербности своей, вероятно, чтобы хоть чем--то
восполнить отсутствие слуха, пробовал сочинять вначале музыку, а потом и
стихи. Дед, у которого, кроме меня, больше внуков не было, сулил золотые
горы, если я поступлю в военно--медицинскую академию, но, когда мама ему
сообщила, что "мальчик стал сочинять стихи", огорчился единственный раз и
хладнокровно наблюдал из Киева, кто ж из меня получится.
Первый свой рассказ я написал о дедушке -- о его подвигах, как он гонял
по Украине банды бендеровцев, пленял оуновских проводников и отыскивал в
лесных чащах их тайные, полные награбленного золота бункеры. Была у меня,
генеральского внука, глуповатая тщеславная надежда, что он даст куда надо
команду и рассказ опубликуют -- ну хотя бы в республиканском масштабе, хотя
бы, например, в газете "Советская милиция"... Дед любил делиться опытом с
молодыми милиционерами и контрразведчиками, самолично диктовал бабке свои
выступления--воспоминания, щедро приправляя их выученными когда--то наизусть
цитатами из чекиста--классика, отчего казалось порой, будто Дзержинский
навещает его что ни день. "Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский...--
чеканил дед, и бабка записывала за ним в тетрадку.-- Нет... Саня, постой, не
так... Записывай: дорогие мои курсанты высшей школы милиции, Феликс
Эдмундович говорил..." Он не столько любил вспоминать -- сколько
фотографироваться для газеты, а потом видеть на ее страницах свой парадный
портрет. Эти газетные вырезки, что любовно собирала бабушка в особый альбом,
до сих пор ясно стоят у меня перед глазами: "Генерал--лейтенант И. Я.
Колодин с курсантами высшей школы милиции", "Генерал--лейтенант И. Я.
Колодин на встрече с ветеранами партизанского движения Волынщины"... Но мой
первый в жизни рассказ дедушка никуда не отдал. Я послал ему рассказ из
Москвы по почте, будто в редакцию взаправдашнего литературного журнала, а
мне пришел ответ, писанный бабушкой не иначе, как под его диктовку: "Ой,
Олеша, а дедушка--то рассказ твой потерял, никак не найдем, да и советует он
тебе, бросай ты это дело и скажи от нас матери, чтобы бросала курить...
Алка, слышь, брось эту отраву! Слышь, не кури!"
Тогда я думал, что дедушка сделал это из ехидного своего безразличия ко
мне, но после, чем больше сам становился литератором, тем ясней стал
понимать: ведь я, того не думая, умыкнул неизвестно куда -- что дед, не любя
и не понимая, называл "брехней собачьей" -- его кровные каждодневные
воспоминания, вместе и с "Феликсом Эдмундовичем" и с "дорогими курсантами".
На деда я обиделся, не виделся с ним года три, не ездил в Киев, успел
послужить в армии, а приехал уж -- на похороны. "Ну вот, теперь можешь
писать...-- вздохнула с облегчением бабушка, будто исполняя его волю.-- Он
сказал: вот помру, пусть тогда и брешет обо мне..."
Дядька на третий день после похорон не вытерпел -- приехал с чемоданом
за дедовой финской дубленкой. Бабушка стояла на страже одной ей ведомой
воли. Согласно этой безмолвной воле, хоть не было завещания или чего--то
похожего, поделила она все наследство непонятно как: дядька уехал восвояси с
пустым чемоданом, но с двумя трофейными охотничьими ружьями под мышкой;
другому брату, младшему, Валерию, отошли все дедовы костюмы, ботинки,
электробритвы да очки; моей сестре, Олеське, досталась огромная фарфоровая
ваза (подаренная деду от органов на юбилей), весь изящный вид которой
портила золотушная накладка -- знак охраны порядка; меня бабушка заставила
примерить дубленку; матери вручила какой--то сервиз. Через год, когда стало
возможным снять со сберкнижки тайный вклад деда, пришла к нам переводом от
бабушки тыща рублей.
Сестра как раз вышла второй раз замуж, и новой семье многого не
хватало. Мама отдала ей семьсот рублей, а мне, во исполнение опять же
непонятно какой воли, торжественно вручила остальные триста -- мою долю
дедушкиного наследства. Шел девяностый год, я прозябал -- нигде не работал и
не учился. Что мне было делать с этими деньгами? По ночам я что--то
вымучивал, а наутро написанное было противно прочесть даже потому, что
противным казался мне мой неуклюжий почерк, со сваленными в кучу, будто
обожратыми и пьяными, буковками. Мама болезненно ждала, что я сделаю с
деньгами, верно, рассчитывая, что раз мы живем вдвоем да и бедновато, то я
возвращу ей эти триста рублей. И тут я впервые сказал ей о пишущей
машинке... Что раз я хочу быть писателем, то мне нужна пишущая машинка...
Она стерпела и узнала для меня адрес магазина пишущих машинок; в Москве
тогда не закрыт на ремонт был только один -- на Смоленской.
Презирая себя, понимая всю свою никудышность, я все же поехал на
Смоленскую, в этот магазин, потому что не купить пишущую машинку стало еще
позорней, страшней: кто б я был без этих своих все оправдывающих мечтаний?
будто я вовсе не трутень на шее у матери, а пи--са--тель, ну на худой конец
поэт... А у Смоленской мои ноги заплетались. Еще успел подумать, что куплю
себе самую плохонькую, самую дешевенькую машинку, останется еще куча денег,
и я, как любящий сын, отдам их в общий котел, на котлеты да наваристые
гороховые супы. Но в зал магазина я вошел, как в зал с рулеткой, тотчас от
вида разнообразных машинок потеряв и совесть, и разум. Тут я совершил второй
необъяснимый для мне до сих пор поступок. Что это был за выбор? чья воля
внушала мне по--бесовски? Я купил самую красивую. Самую большую. Самую
железную. Самую заграничную из тех, что были... Я купил с бухгалтерской
кареткой "Роботрон", весом в пятнадцать килограммов и стоимостью в двести
пятьдесят рублей.
Эта покупка обставлялась и впрямь как сделка с нечистой силой, будто не
машинку я купил, а продал душу: с нее списали на моих глазах номер,
зарегистрировали, поставили прямо в магазине на какой--то тайный учет, а я
расписался, словно давал подписку хранить эту тайну. Но саму машинку мне так
сразу не отдали! Почему--то мне должны были ее привезти на дом в течение
пяти дней. Я заплатил последние рубли за доставку и поехал восвояси без
денег, без машинки, словно проигравшийся в пух и прах игрок. Мама три дня со
мной не разговаривала, пока не доставили мне в огромной коробке мою покупку;
распаковав ее, должен был я совершить теперь чудо, а иначе не стоило б мне
дальше жить. У сестры глядели уже цветной телевизор, стояли два новеньких
шкафа. А я сидел самоубийцей перед грудой заряженного всем моим горем
железа, которое страшно было тронуть, потому что оно издавало звук, похожий
на выстрел. Писать я не умел -- так вот, как не умел печатать на машинке.
"Вот помру, пусть тогда обо мне и брешет...-- аукался мне, будто б с того
света, дедушкин голос, но и оживлялся, проникая душевно в машинку: -- Ну,
что, засранец, не дал матери триста рублей, купил--таки говна... Эх, ну
давай, бреши, а я послушаю. Вот я себе жалел такой аппарат купить, у меня
такого не было, хотя я и генерал и пенсия у меня была генеральская, а ты вот
решето дырявое, маланья, тунеядец, прохиндей..."
Печатать я начал одним пальцем, чувствуя себя, как душевнобольной на
трудотерапии. Меня распирала идиотская радость бытия. Сам собой поменялся
режим -- стал вставать в семь утра, как на работу, хотя нигде так и не
работал. Навык окреп. Как и всякого новообращенного, меня подстерегали
искушения. Во--первых, то и дело что--то искушало заглянуть в машинку и
узнать, как она действует. Во--вторых, я чуть было не попался на крючок
ложного пути познания -- купил учебник по машинописи, начал сам себя обучать
печатать вслепую, но через несколько дней впал в депрессию и отступил к уже
достигнутому, к одному пальцу. На этом пальце скоро вскочила, будто прыщ,
самая что ни есть настоящая мозоль. Настроение было такое, будто принес
домой первую получку. Эту мозоль на пальце горделиво совал глядеть сестрице,
которая не верила в мой талант и подуськивала маму отправить меня в слесари
на завод. Чтобы этого не случилось, нужно было скорее переходить на два
пальца. Воображение уже несло в неведомые края, так что тащиться за ним
наподобие муравьишки со сломанной лапкой, тыча одним пальцем в клавиши,
стало тем более тягостно.
Всего за месяц я со страху отпечатал, то есть написал, несколько
рассказов. Но страх попасть слесарем на завод гнал и гнал, чуть не катался
навроде ведьмочки на моем горбу. Жизнь убыстрилась. Чтобы выучить с
репетитором родной свой русский язык для поступления в Литинститут, занял,
не зная, как буду отдавать, триста рублей. Поступил в Литинститут -- послал
рассказы, с которыми поступал, в журнал. Вдруг напечатали -- получил
огромный гонорар, отдал долг. Отдал долг -- влюбился в женщину, а в женщину
влюбился в ту, с которой сел рядом на первом вступительном экзамене. На
остаток гонорара мы основали семью. Основал семью -- тут тебе и ребенок, а
гонорар--то истратился.
Но подвалило счастье -- рассказы взяли в сборник. Мать моя, полторы
тыщи рублей гонорар! А за тем счастьицем уж прыгнула мерзкая жаба, чавкнула
-- и тысячи мои превратились в ничто, в промокашку. Как жить?!
Попугая, австралийскую нимфу -- собственность жены, ну и как бы
приданое -- сменяли на Птичьем рынке на двух кролей с той мыслью, что будет
у нас в это трудное время пища, будет мясо. Ведь жить--то как? Скрещивал я
их, скрещивал, а тут заглянул по нашу душу сосед Малофеев, пузатенький,
похожий на попа себе на уме мужичок, которого замучила вонь с нашего
балкона,-- поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты
скрещиваешь--то, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь!
Денег нет ни копейки. Есть два килограмма сахара, запас от старых
времен, который держал я и не растрачивал как валюту. Еду на рынок -- меняю
сахар на рыжего кроля--самца: куда глядеть и как их различать, сосед
Малофеев уже научил. Привожу -- и пошло, тут же скрестил, даже не успел он,
самец, мне дать время на размышление. Через месяц принимал у двух своих
крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в
щелочку, дрожа от радости и от страха. Новорожденных крольчат грел под
лампой. Дня через четыре они уже превратились в маленьких смышленых кроликов
-- вот оно, неужто это мое и я есть в некотором роде даже их Бог, что создал
их жизни из одного попугая да из двух килограммов сахара! Самца пускаю
первого на мясо -- топчет он моих крольчат, отнимает драгоценное для их
жизней место. Тушка уходит Малофееву, да и он считает себя как бы вполне
законно в доле со мной, раз дал столько полезных советов да еще и терпит с
моего балкона вонь. Собственноручно избавив нас от рыжего самца и унося
освежеванную тушку к себе, Малофеев (а он был человек стихийно верующий и
ходил даже по воскресеньям в церковь) сказал, что поступил со мной
"по--церковному". "Это как же по--церковному?" -- не сдержался я от
удивления, вовсе не думая, что он окажется еще и в сане моего благодетеля.
"А не по--церковному если,-- нахмурился обиженно Малофеев,-- то можно было б
и сигнал кое--куда подать, что некоторые у себя в квартире не то что притоны
содержат, а даже кроликов!"
Развожу на балконе солнцевской нашей квартиры стадо кроликов -- все
рыжие и все хотят есть. Сестра--бизнесменша довольна, она от меня не ожидала
такой жизненной стойкости и одобряет: "Кроликовод -- это тоже кусок хлеба!
Теперь у тебя свой бизнес. Начинать всегда надо с малого, не отступай". А
жить--то как, чем зимой кроликов кормить, у меня ж их уже двадцать душ?!
Пока выручали общественные газоны. Как раз напротив солнцевского
горисполкома была такая лужайка, где рос клевер,-- полоска где--то в десять
-- пятнадцать соток. Но какая--то крестьянская душа у нас в Солнцеве, верно,
завела корову или коз, так что в один день на всех лужайках скошен был под
корень весь клевер. Кто--то успел запастись на зиму, а я нет. Ну как жить,
какой здесь бизнес?!
Покупал до января крупу в магазине, кормил, покуда вконец не разорился.
Побирался по овощным магазинам, выпрашивая гнилые капустные листки. Одет я
был прилично, но все мои извинительные, стыдливые объяснения про кроликов
все ж наводили продавщиц на мысль, что я или блажной, или обнищавший вконец
студент. Дело дошло до того, что кролики проели уже обручальное золотое
кольцо, заложенное в ломбард. Надо было это вечно голодное стадо куда--то
девать, и, будь лето, я бы их выпустил в лесок, чтобы в Солнцеве стало, как
в Австралии, но леса близлежащие уже стояли голые да босые к зиме. Обученный
соседом -- Малофеев сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо
делать,-- кролей, кое--как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог
этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их
выклянчил у меня в конце концов тот же Малофеев, соседушка,-- покрыл
кроличьим мехом сиденья в своем автомобиле, "чтоб все как у людей": "Что я
шкурками с тебя свою долю взял -- это даже еще по--церковному!"
Год жизни кончился бессмысленно, абсурдом -- так хоть попугай у нас был
и не надо было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.
Тогда я бросился к пишущей машинке. Пишу--барабаню. И снова -- страшно,
страшно... Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к
матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Малофеев
насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку,
разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что
шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал
повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. Роман делался по
содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки
творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру
"Роботрон" весом в пятнадцать килограммов. На один печатный лист прозы у
меня приходились две ходки, два его веса. В тех муках зарождался не роман, а
план мести печатной этой машине. Она ж мне по--мелкому гадила: под самый
конец романа стала западать буква "а", "тк что пришлось позбыть про нее, и
мшинистки в редкции", перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали.
Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось
скрываться. Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала
со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц
гонорар... Дело с романом кончалось вполне, как дело с кролями,-- за полгода
проклятой работы двести жалких тысяч, для полного абсурда оставалось и
гонорар этот, что ли, Малофееву отдать. Стоял на многолюдной площади,
пересчитывая и пересчитывая четыре бумажки, не понимая, что мне еще делать в
этой жизни, на что я гожусь. "А что я тебе советовал, засранец? -- аукался
дедушка.-- Был бы военврач -- был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь
ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брех--ней!"
Где--то в ту самую пору я увидел впервые в своей жизни компьютер.
Заехал по работе коллега жены -- журналист, достал что--то из сумочки, а это
оказался компьютер. В это мгновение у бесенят, что дежурили надо мной с тех
пор, как я заключил непонятный мне контракт с ихним главным чертом в
магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое
чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что--то запищало, замерцало,
забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в
идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое детское состояние,
будто игрушка.
Его хозяином был Тимур Петров. У каждого компьютера, как у собаки, есть
свой хозяин. Но Тимур был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не
столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает
с заводчиками породистых собак. Всю семью Петрова содержал этот маленький
компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи:
что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет
пятикомнатная квартира в центре; что Тимур скоро сменит свой утлый
"жигуленок" на джип... Сам он, Петров, ходил в одной рубашке да тертых
джинсах -- и это уже становилось странным. Жили они пока что на "Пражской",
притом даже не платили за квартиру, но не потому, что у них не было денег, а
просто так вот рационально для себя решив, что им незачем платить, ведь ни
одного человека в стране еще не лишили за долги жилплощади. Да, могли бы
отключить свет и воду, но и это их не пугало. "Не отключат",-- говорил
нахально Петров, что звучало не в том смысле, что, дескать, "не посмеют", а
по--хакерски высокомерно: они отключат, а я включу -- чего они стоят со
своими гаечными ключами да отвертками, я--то знаю штучки посильней... Он
что--то знал -- это не вызывало сомнения. Временами мне казалось, что так
самоуверенно жить и не платить за квартиру может только резидент иностранной
разведки. По образованию инженер--электронщик, Тима вдруг ни с того ни с
сего превратился в журналиста -- он писал только о связи в России и только
на английском языке. По--русски он не мог написать и двух слов, и если я
вызвал в нем в первую нашу встречу уважение, так это тем, что писал
по--русски. "А я ненавижу кириллицу..."
Этот мальчик с индейскими волосами и в джинсах, не умеющий написать
двух слов на том языке, на котором говорил отродясь, оказался обозревателем
по связи в России ведущих мировых экономических журналов: маленький
компьютер и рассылал его факс--колонки по всему миру (надо ли говорить, что
и за телефон этот человек не платил). Как и все новоявленные
прогрессисты--модернисты, Тима гордился, что знает толк в иностранцах и что
вырвался на мировой простор. Его боссом был обрусевший англичанин, некто
Патрик, вся фирма в России которого состояла из одного Тимура. Но что еще
удивительней -- Тимур сам этого своего босса и содержал: Патрик не платил
Петрову зарплату, а брал у него в долг -- и после с трудом, понемногу
отдавал. Кроме того, Петров водил его за свой счет в рестораны. Было похоже,
что Патрик, то есть иностранный босс, нужен был ему для престижа. А ходил он
в рестораны, платил там за него, как за уроки, чтобы ощутить себя со вкусами
и манерами англичанина. Именно так: он изучал Патрика, будто насекомое,
чтобы приехать жить в тот мир готовым англичанином, таким же аккуратненьким
насекомым. Если же и был у них общий бизнес, то вот такой: Патрик раз в
полгода мотался на родину, где снимал для Тимура деньги с его счетов, что
скапливались со всего мира в виде гонораров, укрываемых Тимуром от
налогов... В общем, наши пути пересеклись, и я открыл для себя совсем
неизвестную особь человека, тем же оказавшись интересным и для Петрова. А
после, когда появился в моей жизни такой вот человек, появился в ней и
компьютер. Был в моей жизни тот, кто дал первую сигарету и научил курить;
кто налил первый стакан и научил пить -- а вот человек, во всей своей красе,
который дал поглядеть мне на компьютер и научил тому, чем сам был до мозга
костей отравлен...
Купить компьютер просто -- значило купить его за очень большие деньги.
А за долларов триста -- четыреста -- там начинались сложности. Этой
сложностью была жизнь. Имея двести -- триста долларов в кармане и желая
притом иметь компьютер, ты попадал в джунгли самодела и в непростую жизнь,
которая от простой и легкомысленной отличалась, как супермаркет от одесского
Привоза: там могли обмануть, могли украсть, могли б -- за те двести --
триста долларов -- даже убить. Многие исповедовали теорию "опрятной
бедности", и частенько приходилось слышать: да, мы живем бедно, нам не
хватает денег, зато у нас есть японский телевизор. Люди кинулись покупать
японские телевизоры, копили по--муравьиному на него деньги, чтобы заставить
себя уважать. В среде литературной нищета принимала опрятный вид, если на
письменном столе у тебя всеми правдами и неправдами появлялся компьютер.
Заработать денег литературной работой было нельзя -- хоть умри. А вот именно
что не заработать, получить их дуриком -- пожалуйста. Японская телекомпания
снимала дежурный эпос о России, одна из серий в котором была посвящена
литературе. На то время в ней моложе меня никого не было, а им был нужен для
съемок самый молодой, к тому же работал я к тому времени в больнице чем--то
средним между охранником и санитаром морга -- японцы потоптались несколько
дней у меня в квартире с камерами, попросили познакомить их с моей работой и
почему--то еще с моей "русской бабушкой" и заплатили за беспокойство в
десять раз больше, чем только что я получил за роман. Так я расплатился с
долгами и еще остались деньги -- могло их хватить на полгода спокойной
жизни, однако суждено мне было иное.
В те дни я со злорадством взирал на пишущую машинку. Знал бы дедушка,
что наследство его начало прирастать и дало плоды! Мысленно я все еще
рассчитывался с ним за машинку, доживая до того дня, когда наконец смогу не
чувствовать страха и вины. Компьютер -- это было бы уже мое, мной
заработанное, так что я уже сам мог оставить его в наследство. Тимур
пообещал найти мне по объявлениям подходящий вариант -- и вот раздался его
звонок. По нашему договору я должен был заехать за ним на "Пражскую" на
такси, а после покупки накормить его ужином и отвезти на такси же домой; а
он давал мне на год гарантию, что компьютер не сломается, а если бы
сломался, то он бы уже оплачивал ремонт. Мы поехали по объявлению.
Подходящий по цене компьютер торговал молодой мужской голос в Марьине.
Не будь дурак, я взял с собой еще одного друга -- в прошлом боксера. Со
стороны мы были похожи на телохранителей Петрова -- имели такой же
сосредоточенный, настороженный вид. На квартире нас ждали тоже... три
человека, из которых два, очевидно, ничего не смыслили в компьютерах; они
развалились в креслах и с угрюмым видом тянули из банок пиво. Хозяин
квартирки -- такой же дохленький, что и Петров. Нас попросили показать
деньги. Мы попросили сначала показать компьютер. Возникла напряженная пауза.
После чего все шестеро мы влезли в тесную комнатушку, где прятался
компьютер. Стало как--то полегче -- я вынул и снова спрятал доллары. Петров
с хозяином квартирки засели тестировать и проверять. Тесты строчились на
мониторы. Атмосфера в комнате была такая, будто строчит счетная машинка
живые деньги. Время томительно затягивалось -- пока они считали, мы стали о
чем--то беседовать с двумя амбалами напротив.
В конце концов Петров нашел какой--то небольшой изъян, какой --
понимали только он и плюгавый хозяин комнаты.
Тимур, забывшись, стал в ехидной высокомерной своей манере торговаться:
"Нет, здесь надо долларов пятьдесят скинуть..." Он думал сэкономить мне
денег, а мог отнять здоровье или даже жизнь... Атмосфера снова стала
напряженной -- амбалы замолкли и уставились угрюмо на Тимура, который
что--то у их дружка хотел скинуть, как если бы отнять. Никто и не думал, что
компьютер покупаю я, но здесь и прорезался мой голос: "Тима, скидывать не
надо". "Да это почему?" "Потому что не надо... Делай, что сказал..." "Тогда
я снимаю с себя гарантию". "Снимай. А я снимаю такси..." Наши невнятные
переговоры стали их раздражать все больше, и со стороны им не иначе
казалось, что мы подаем друг другу знаки. "Мы берем",-- говорю я. "Это будет
твой первый и последний",-- ехидничает он. После мы с коробками потащились
вшестером до ближайшего обменного пункта проверять доллары японцев, а он
оказался закрыт, и банда наша из шести человек неприятной наружности побрела
совсем неведомо куда. Мы с Петровым разругались: он хотел ехать со мной
ужинать, а я уже считал, что он на этот ужин не имеет больше прав.
Стремительно накатилась вражда: я его послал в поганую его Англию и обзывал
фарцовщиком, а он глумился над моими жалкими долларами, над моим жалким
компьютером и натурально проклял его матерно на английском языке; материться
по--русски он уже успел себя отучить.
Писать всерьез и долго нет у меня сил, пусть простят мне иронию да и
этот весь беглый рассказ. Суета, вовсе--то не главное, вдруг становилась
главным, самой жизнью... Пишу я о суете, однако в ней и гнездятся бесы. Тыщу
раз я себе говорил, что надо остановиться, обрести покой, но всегда гнал
меня писать только вещий страх, заполученный будто вместе с дедушкиным
наследством. Когда ж я купил компьютер, то мне отчего--то стало еще
страшней, и этим страхом моим кормилась теперь умная, бездушная
вычислительная машина, которая, как оказалось, имела свой непонятный подлый
характер и которую я сам в конце концов одушевил. Свой компьютер после года
работы на нем я называл просто: "Ну ты, падло..." Тут и вспомнилась мне
послушная тупая пишущая машиночка -- мой творческий метод делал меня
зависимым от все более изощренных и все более самостоятельных в своей
изощренности вещей.
Обрести твердую почву под ногами никак не удавалось. Японские доллары я
грохнул, а мне будто во сне мечтательно думалось в пору моей дружбы с
Тимуром, что они из компьютера, как из навоза, уже чуть ли не на другой день
произрастут. Я говорил себе: компьютер облегчит мне работу и даст новые
возможности, стало быть, я успею сделать вдвое больше и т. п., а мои
факс--колонки тоже заполонят полмира. Но обнаружилось, что работать больше и
быстрее я или не умею, или физически не могу. Также не мог я стать и
легкомысленней, а цинизма хватило только, чтоб морочить голову в стенах
собственной квартиры заезжим японцам, пугая их до смерти рассказами про
своего дедушку -- "генерала КГБ". Из--за компьютера я стал еще более
мистиком, чем был, потому что между мной и нечистой силой появилась связь,
как мне чудилось, навроде телеграфной. Мой компьютер сожрал в первый раз у
меня главу романа. Как это могло произойти, никто из людей сведущих не мог
мне объяснить, а я всегда забывал делать копии, потому что многажды влезал в
компьютер и правил. Главу пришлось делать заново, но тогда я еще писал в
свое удовольствие. Скоро же оказалось, что у меня снова почти нет времени --
три месяца проедали аванс от журнала, думал, что сроки всегда перенесут, но
и всячески их умасливал, что работа "двигается", тогда как никуда она не
двинулась. Уверенный в том, что сроки перенесут, я даже заявился в редакцию
с мрачным независимым видом и попросил дать мне аванс во второй раз, так как
работа над романом уже совершенно близится к концу. Мой решительный вид и
мой будущий роман давно внушали к себе такое гипнотическое уважение, что
дадено было без промедления, в тот же час, еще пятьсот тыщ.
Вдруг спустя месяц торжественный звонок из редакции -- просят показать
написанное. А когда еле отвертелся нести рукопись на показ, оказалось, через
два месяца они все равно ждут уже от меня роман в печать. Всего два месяца
было! Первые дни я сидел сутками, шло легко и скоро, но вдруг из файлов стал
уничтожаться что ни день текст. Вместо текста то и день находил, будто
мышиный помет, какую--то абракадабру на языке машины. Только один знакомый
-- а, кроме литературных, знакомств в моей жизни как--то и вовсе не стало --
вызвался приехать разобраться, полечить... А я был такой наивный, что пускал
в свой компьютер каждого и не думал о том, какая может быть в наш век
простая месть от тайного недоброжелателя. Мой Сальери засадил в компьютер
докторскую программку, а вместе с ней и вирус, который после обнаружил и
уничтожил только приехавший с фирмы сестры высокооплачиваемый специалист.
Срок сдачи романа таял. Литератор, подкинувший мне вирус, ни за что не
сознавался и валил все на какого--то другого литератора, будто и сам
оказался жертвой чьей--то шутки, но ведь был--то он в прошлом программистом,
а потому я больше не подавал ему руки. Я писал уже в очень большом
напряжении, когда в один день компьютер не включился вовсе, выдав надпись
по--английски, что доступа к диску, к моему роману,-- нет. "А это что такая
за дура? -- аукнулся мне голос дедушкин откуда--то со стороны, опасливо и с
удивлением витая подле непонятного хлама.-- Ну--у, купил говна! Ну даже не
понять!"
Это был проверенный человек. Ему доверял свой компьютер сам Владимир
Семенович Маканин, а знала как компьютерного гения добрая половина
литературной Москвы. Дмитрий Голубовский живо начинал, а после ушел от
литературы в компьютер, будто в скит. Он говорил, что хочет понять себя и
тому подобное, а потом снова в литературу прийти, и на этот раз уже
навсегда. Когда мне назвали его имя, я вспомнил с отчаянием, что рассказы
этого человека однажды с похмелья разругал на совещании молодых писателей и
даже посоветовал ему больше не писать. В ответ этот человек, чуть нагловатый
на вид, похожий на скаута, с зализанным прямым проборчиком и в очках, только
самодовольно улыбнулся -- мой топор не отрубил ему головы, потому что он
давно уже ничего не писал. Голубовский, как я после понял, по этой самой
причине считал себя недосягаемым и неприкасаемым: он себя заморозил в
блестящем творческом состоянии, а разморозиться полагал лет через двадцать,
в том же блестящем творческом состоянии, когда у таких, как я, уже высохнут
от скуки чернила. Номер телефона его толком никто не знал. Он жил в
каком--то общежитии работников Сбербанка и на связь выходил сам. Но его
номер телефонный скрывали даже те, кому он все же был известен: Голубовского
еще и с трепетом прятали от внешнего мира его родные и близкие, как если бы
звонки по телефону даже не на нервы ему действовали, а разрушали мозг.
Тот, кто снабдил меня телефоном Голубовского, взял с меня клятву, что я
никогда не выдам его имени,-- потому молчу. Деваться мне было некуда, и я,
предвидя даже не отказ, а пытку унижением, все же позвонил. Голубовский меня
хорошо помнил, но унижать не стал. Чувствовалось только, что, плавая в море
всеобщей литераторской компьютерной тупости, он не то что устал, а изможден.
Загробным голосом он стал мне говорить, что надо делать, но я ничего не
понимал -- я не знал даже английского языка. Однако он был благородный
человек. Почуяв это, я описал ему всю гибельность своего положения, если не
извлеку роман. Преодолевая и усталость, и, наверное, отвращение, он наконец
сдался и пообещал приехать со своим маленьким компьютером спасать мой
смертельно больной. Он приехал, но моя машина оказалась даже без нужных
разъемов. Не было и подходящих дисководов, ничего у меня не было -- так я
узнал наконец, что стал хозяином дикой бездомной собаки, без роду и племени.
Голубовского, однако, успел заинтересовать мой роман. Он даже предложил
его теперь же заморозить в сломанном компьютере, а починить компьютер и
разморозить роман лет эдак через двадцать, а лучше всего, чтоб я завещал
починить свой компьютер только через сто лет после смерти. Притом он
рассуждал, говорил вдумчиво и всерьез, возможно, даже надеясь убедить меня
воспользоваться случаем и понадеяться не на тлен, а на бессмертие. Когда я
заговаривал про аванс, он брезгливо морщился, не понимая, отчего меня так
мучает, что я взял денег в долг от какой--то бренной редакции. Он сам был
должен, с тех пор как заморозился, в двух или трех издательствах. "Авансы
надо брать, раз их дают...-- рассуждал он.-- Отчего ж не взять аванс, раз
это деньги?.. Но никто не может заставить художника творить".
Тогда я честно сознался Голубовскому, что умею писать, только отдавая
долги, а если же я не буду отдавать авансов, то погибнет мое вдохновение.
Сознался ему еще в такой банальности, что хочу дописать роман. А что не могу
прожить дня без строчки -- это уж звучало, будто б поведал на призывной
комиссии, что страдаю энурезом. После этого признания Голубовский не
возражал. На следующий день он брезгливо приехал ко мне снова, со всем
нужным для операции, и начал будто роды принимать у моего компьютера. Много
часов извлекал Голубовский из его чрева мой роман. Когда он его извлек, то
честно мне признался, что компьютеру моему осталось недолго жить. Вопрос был
и технический, и духовный: что в нем ломалось, Голубовский так и не постиг,
но, видя, что обрушилось чуть не все, предрекал ему гибель. Но мне уже не на
чем было больше работать -- печатная машинка с бухгалтерской кареткой была
мной разобрана и поломана (читай о первом искушении автора), когда на
письменный стол водрузился компьютер.
Мне оставались считанные недели, но и дописать надо было немного --
главу, две, три. Без всякого вранья, так как дело было серьезным, я приладил
на компьютере иконку своего святого и молился -- чтобы включилось и чтобы не
завис. Все копировал, и самым ужасным сном моим было, что я забыл
скопировать написанный текст. Однажды утром я обнаружил, что вместо
директории ROMAN в компьютере возникла директория ANTIHRIST. Думая, что
романа уже нет, я открыл в полуобморочном состоянии эту директорию, но все
файлы глав выстроились как на параде и целы были внутри. Глазам я своим не
верил: если это был какой--то сбой, то из миллиона, а, наверное, из
триллиона возможных вариантов как мог возникнуть именно этот? Откуда?! Уже
как в последний раз я позвонил Голубовскому, исповедался ему. Когда
Голубовский узнал о телеграммке, посланной в мой компьютер, то долго молчал
и в конце концов внушительно произнес: "Меняй машину. Это будет стоить
долларов пятьсот". "Что?" "Новая хорошая машина",-- ответил он невозмутимо.
"А если это знак? Такое может быть?" "Ты в Бога веришь..." -- то ли спросил,
то ли выдохнул устало Голубовский, но я понял это как вопрос и, не позволяя
себе хоть на мгновение усомниться, ответил ему почти как священнику: "Верю".
"Ну, тогда это, конечно, знак. Иди к попу, свечку поставь! -- ехидно
хохотнул Голубовский.-- Писать -- это вообще великий грех..." И тут я
вздрогнул от ощущения, будто все это уже однажды слышал: да ведь теми же
словами угостил меня однажды воцерковленный сосед мой Малофеев, сказав: "Все
пишете, все фарисействуете... А вот Христос не то что не читал и не писал, а
даже был неграмотный! Я вот, простой человек, только читать умею, а мне и то
совесть за это покоя не дает. Я, наверное, отрекусь от грамотности -- грех
это. Мое мнение такое, как православного, что оставлю в себе только
способность считать, буду жить как монах. В математике греха нет. Цифры,
они, понимаешь, людям не врут и не затуманивают мозги. А в буковках -- все
зло!" Так или иначе, но я писал под спудом этого события и под влиянием же
этого события изменил финал: вся фабула романа велась к самоубийству героя,
но это самоубийство не произошло. Под страхом, возможно, под страхом
аномальным, ненормальным, финал повернул на полной скорости мимо этого
самоубийства. В мое сознание намертво вошло, что самоубийство -- это грех.
Критики поедом ели за этот финал. Писали, возмущались все кому не лень, что
подлец--герой у автора остается в финале жить да еще и радуется, подлец,
жизни! В журнале "Наша Москва" ужаснулся добрый христианин; журнал "Наш
новый мир" сравнил меня отчего--то с каким--то "сантехником Васей", а "Наше
знамя" радостно отозвалось прогрессивно--либеральной статьей "Сделка с
героем", из которой следовало, что герой в романе -- не наш герой, жизнь --
не наша жизнь и сам роман -- не наш роман. Как бы сказал Малофеев: "Там не
то что катарсис отсутствует, но даже апокалипсиса нет!"
Ну нет, история не кончается -- вышла на пенсию теща, приехала из
Магадана, где двадцать лет плавала в рыбфлоте, купила домик под Запорожьем,
после чего деньги у нее иссякли, так что гонорар за кромешный роман был
по--родственному вложен в мебелишку и в ремонт. Снова не было денег -- снова
не было ничего. У меня остались дисплей и клавиатура, но неоткуда было взять
процессор, а что он был проклят и что его надо было менять -- это уж я
выстрадал. Вдруг раздался в телефонной трубке добрый голос Паши, странного
очень человека -- моего добровольного читателя. С Пашей мы вместе служили в
больничной охране, куда каждый попадал служить, как за грехи, за невезение в
жизни и по обстоятельствам. У каждого -- свои. Паша был перестроечным
негоциантом. Взлет и падение его заключались в каких--то шести вагонах с
мягкой мебелью: сначала он умудрился их так продать, что они очутились у
него же вместе с миллионом выручки и он ездил на "мерседесе", но потом эти
же вагоны его разорили, когда пришлось заплатить откупные за свою же
хитрость куда более изворотливым бандитам и по счетам за гулявший туда--сюда
по Советскому Союзу груз. Он остался без дорогой машины, без друзей и почти
без мебели. Паша как мой напарник успел прочитать уже написанные два романа
-- читал он от скуки на посту -- и вдруг полюбил меня именно как писателя.
Он так меня и называл, вовсе без имени, но с большим уважением, вкладывая в
это слово свой особый смысл -- что мы с ним до гроба напарники на этом
посту; что у него есть свой знакомый писатель, романов которого никто, кроме
него, не читал, как если бы читать их было можно только по знакомству -- как
в былое время добывали по знакомству из--под прилавка красную икру.
Переживая свое падение, он грустно, обреченно пил, так что, бывало, мне
приходилось сидеть одному на посту, а он валялся в нашей охранницкой пьяный
уже с утра. На его беду, прямо подле нашей больницы, через улицу, стоял
вытрезвитель, и он попадал в его стены с тем постоянством, с каким проезжали
по улице милицейские реанимобили, а текли они по этой улице, как бесконечный
траурный поезд. Стоило Паше занести свою ногу над асфальтом чуть подальше
больницы, возвращаясь со службы домой, как на следующем шаге его уже вели
под руки медбратья--милиционеры: это был им нежданный на подъезде к
медвытрезвителю прибыток, внеплановый улов.
Паша страдал, будто его дрессировали. Выпей на работе и не останься
ночевать в охранницкой -- попадешь в вытрезвитель. А не хочешь в
вытрезвитель -- пей после работы или будь к выходу на проклятую эту улицу
как стеклышко трезв. Паша выбирал первое -- испытывал себе назло судьбу и,
всякий раз попадая в медвытрезвитель, а после появляясь поутру на службе,
сам себе удивлялся: "А я дай, думаю, домой пойду... Нет, пора менять работу.
В смысле место. Пью? Так я как пью -- не валяюсь же под забором. Другие вот
валяются. А я шел сейчас с банкой пива -- все болит, а вот дошел же до
больницы. Я пью по--интеллигентски, в своих четырех стенах".
Однажды встретил я Пашу поутру на посту с подбитым синюшным глазом,
опухшего, сизого от побоев. "Пострадал я из--за тебя,-- сообщил он
торжественно после минуты неловкого молчания.-- Мы вчера день рождения
Светки--санитарки отмечали". "Ну и чего?" "Чего, чего...-- забасил он уже
обиженно.-- Мне нет, чтоб остаться, так я дай, думаю, домой пойду..." "Ну? А
чего ты меня сюда приплетаешь?" "Ишь ты, да как же так, если мне из--за тебя
вон всю морду набили. Тьфу, лучше б я молчал! Я ж думал, ты сила, а ты..."
"Павел, ну хватит дурить, что случилось?" "Что случилось, что случилось...
Повязали меня вчера. А я решил -- все, больше терпеть этого безобразия не
стану! Сказал им про тебя... Ну, что ты есть... Слыхали, говорю, вот это мой
лучший друг и напарник, скажу ему, он вас, быдло такое, по первое число
пропишет! Я там на слова не скупился, ну, думал, они понимают, с кем имеют
дело... А они мне что? Они мне в морду! Ах так, говорят, писатель у тебя
друг -- тогда получай! Так и кричали, издеваясь. Спать не давали. Три раза
голого водили под шланг. Одно страдание".
Паша, однако, что бы ни было, продолжал меня по--своему уважать и имел
какую--то свою душевную нужду в том, чтобы ждать от меня новых романов. Он
уже втайне надеялся попасть в один из них в виде героя и сам ненароком
подсказывал: "Я ведь романтический герой... Теперь таких уж нет..." Он
никогда не звонил, а тут вот звонок -- был в подпитии, радостно звал меня
приехать срочно к нему домой, куда--то на Сокол: "Здорово, писатель,
приезжай, я тебе его отдаю... Не бойся, все будет в порядке... Выпьем
коньяка, а потом поедешь с ним домой...-- проговорил таинственно.-- Это то,
о чем ты мечтаешь..."
Честно сказать, мне было тягостно даже вообразить, что я окажусь в
гостях у Паши. Но отказать в ответ такой отчаянной радости не повернулся
язык. С порога попал в объятия тоскующего, будто б по Новому году,
разудалого одинокого хозяйчика. Квартира сиротливая, холостяцкая: пустые
стены, диванчик, два стула. Коньяк был в хрустальном графинчике, и из него
Паша с умилением, как из семейной реликвии -- "это дедушки моего, купца,
была вещь, соль он в Москву из Костромы возил",-- разлил по стопкам коньяк.
"Вот он, бери, пиши, раз такое дело...-- щедрым жестом указывает на
коробку.-- Я их сам когда--то делал этими вот руками, последний остался, еще
с прошлых времен... Думал продать его тебе со временем, а потом думаю: ну
что я с теми деньгами буду делать? Ну нет... Нет, говорю сам себе! Деньги
эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос -- и вот
решил не брать с тебя денег. А дай, думаю, подарю!" Подарка этого не принять
было уже невозможно. Паша то замыкался, то шумно бунтовал, стоило мне
промолвить словечко, что вещь эта все же стоит денег. Они, деньги, были его
мукой -- жизнь его сгубил миллион. И я выслушал печальную, но и отчаянную
исповедь человека, который, "если б знал", то "никогда б не взял".
Два раза бросал я свою работу в охране: сначала, испугавшись, что гонка
тамошняя за длинным рублем меня сожрет, а потом в конце концов оттого, что
платить стали мало, задерживали по месяцам зарплату. К тому же выгнали за
пьянство Пашу, а без него меня одолевала на посту тоска. Он пропал -- как
пропадали и многие, будто б его и не было. Машина, собранная его золотыми
руками, работала исправно, стала кормилицей, а свою старую, проклятую
Тимуром, из любопытства, по искушению разобрал я на куски, чтобы хоть
увидать, как же устроено ее подлое нутро.
Домик тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она сообщила, что
покрыла его шифером, а через месяц -- что залила цементом над погребами, а
то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего--то за сто
пятьдесят гривен. И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел
совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а гривен нет! А у
меня в душе явилось что--то навроде гармонии -- было так хорошо, что где--то
под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы
покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой
домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране
икру, рыбу, печень трески,-- и знала полжизни, для чего работает. Всякая
работа нужна человеку в конце концов для покоя. Мне же нужен был покой для
работы, и делал я что--то не ради ясной, осязаемой цели, а либо из страха
оказаться в долгах, либо от страха не отдать долгов, либо от страха застыть
на месте -- умереть в лежку на диване. Но зачем копил втайне ото всех деньги
мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда б не позволил купить
даже самому себе?
Теперь я ощутил вкус к эпилогам... Эпилог -- это начало нового смысла.
Странное дело, но если в истории волос стал носить короткую спортивную
стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький
компьютер: ему надо было платить ежемесячно за снятую у злобливых пьяниц
комнатушку. Смыслом жизни его стало одно непристойное и доступное только для
избранных развлечение: применяя весь свой технический талант, чтоб воровать
время в Интернете, с утра до ночи он лазил по всем порнографическим сайтам,
какие только есть в мировой этой полукосмической сети, интересуясь
педофилией, зоофилией, свальным грехом, содомией, а также половой жизнью
птиц, зверей, рыб, насекомых -- и микробов.
Маленький устаревший компьютер оказался ему не нужен, а я получил как
раз очередную порцию своей стипендии от Министерства культуры. Получать ее
можно всего три года. Год я стоял в очереди на ту стипендию как активист
Союза писателей и автор нескольких все же известных обруганных романов, и
когда кто--то ее наконец лишился, то и подошла моя очередь. Я получил свою
порцию этих дармовых денег, вдруг чувствуя себя у окошка сберкассы не
активистом Союза писателей, а инвалидом детства, и понес эти деньги
Тимурушке -- бережно да спешно я вез их по заснеженной Москве, будто
драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым
маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! -- и стану там, на
Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных!
Нашло после этой чужеватой склизкой зимы взлелеянное мое лето... Но
место это оказалось вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там
отсохли руки от блаженства чистейшего, настоянного на садах и травах
воздуха, а душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее
не поймать, да еще и теща вечно что--то жарила да варила, мучая старый,
ржавый керогаз; она уверовала тем летом, что готовить на керосине ей
обойдется дешевле, чем на газе. И надо было возвратиться в Москву, чтобы,
как в клетке, снова сидя в четырех опостылевших стенах, начать выдавливать
из себя тоскливую трель: "Боже, храни Украину..."
А тут дал знать о себе Паша -- он устроился уже не просто охранником, а
начальником охраны какого--то супермаркета и звал меня к себе работать на
условиях самых выгодных: я должен ничего не делать, никаких там постов и
обходов, а буду сидеть у него в кабинете и писать в полном покое да тишине
новый роман. Он так был озадачен моим отказом, что не находил слов и только
возмущенно восклицал: "Да ты же писатель! Писатель!" "Паша, друг дорогой, ну
что мне делать у тебя в супермаркете, раз я писатель?" "Да как это что?
Дурак ты -- писать, писать!"
Фирма сестры разорилась -- упал у нас спрос на французский дезодорант
"Дюшес", а у них, во Франции, упал спрос на наши из Архангельска доску да
фанеру,-- и вот уж сестра моя два года была безработной, не знала, чем же
торговать, а я учил ее эти два года, как надо правильно жить. А как
правильно? -- хватит дурить, иди работать училкой, раз у тебя диплом, это же
покой да уважение. В Библии как сказано, внушаю ей: лучше щепоть без труда,
чем охапка с трудом, будь, как птица небесная!
Голубовский прочитал в Интернете тот роман, что спас от уничтожения
проклятой машиной, позвонил вдруг из своего ниоткуда и предложил начать
вместе с ним размораживаться, будто я когда--то превращался в лед. Мы
встречались с ним, как заговорщики, растратили месяц жизни, будто
командировочные, на то, чтоб основать новое литературное течение, а потом
еще месяц -- чтобы в нем разочароваться. И он снова ушел молиться в свой
Интернет. А я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон,
памятуя, что было плохо слышно его голос в трубке,-- тот телефон, который
выменял в больнице на бутылку водки у забулдыги--телефониста, потому что
жалко было глядеть, как уходит на сторону за бесценок такой красивый
аппарат... Только вот не знаю я спустя годы, что произошло с соседом моим
Малофеевым. Мы разменяли квартиру и в Солнцеве больше не живем. Когда
переезжали мы, Малофеев утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой:
гирю, лыжи "Карелия" без палок, два горшка с засушенными в их каменистой
почве цветами, старый, продавленный диван и что--то еще. То, что
принадлежало мне, тащил он на удивление жадно и даже подобострастно, как
если б вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна
была несказанно изменить его жизнь (соседство многолетнее со мной --
подслушивание и подглядывание за тем, кто у меня собирался и что несли
собравшиеся спьяну,-- внушило бедняге Малофееву мысль, что он проник наконец
в тот заветный секрет, как добиться почета и денег, нигде не работая и
ничего целыми днями не делая). А литератор поднаторел, и давно не слышно,
чтоб кто--нибудь звал Голубовского на помощь. Во всех журналах и редакциях
-- компьютеры да еще и с начинкой из самых быстрых умных программ. Явился в
России уже один поэт, так у него такой прогресс, что компьютер сам рифмует
импульсы его мозга: он только глянет на кусочек колбаски, а уж готова в
компьютере ода колбасе и все читают нарасхват. Говорят, даже кушать потом
долго не хочется, так натурально выходят стишки похожими на колбасу! Сие
чудо называется виртуальной реальностью. Но в последнее время, к сожалению,
стало оно общедоступным: нашлись ушлые люди, которые придумали этому чуду
оригинальное именование (виртуальный реализм) и покатились колобками по
всему миру читать лекции о "русском виртуальном реализме".
Та программа, что у меня,-- уже давно дура, да такая дура, что умные
программы в редакциях не могут написанное расшифровать. Нужен "виндоуз", у
всех давно кругом "виндоузы", и что ни год новые да новые, а я боюсь их --
не хочу того менять, к чему, как к своим рукам да глазам, привык. Моему
компьютеру, что стоил столько денег,-- нынче грош цена, его не возьмут даже
на детальки. А сохрани я пишущую машинку с бухгалтерской кареткой, то на лом
бы только и пошла, даром, что ли, теперь каждый второй бухгалтер под статьей
ходит, какие там машинки... А тут и голос дедушкин: "Хватит, говорю ж тебе,
людям брехать!" Но я ему в ответ: "Так я ж, дедулечка, про себя... Я ни у
кого ничего не отнимаю... Что же мне, до самой смерти ждать?"
По дороге из Юрятина, в поезде, когда возвращался в прошлом году с
какой--то литературной конференции, на подъезде к Нижнему Новгороду
приснился сон. Хожу по комнатам квартиры, очень напоминающей дедовскую в
Киеве, но и чужой, новой. Вижу деда. Он сидит в кресле, насупился и молчит.
У меня он угрюмостью своей вызвал робость. Кажется, бабка ходила по
комнатам, стыдила меня, что я с дедом по--людски не поговорю. Дед вдруг не
вытерпел -- и мы крепко--крепко обнялись, а потом он повел меня по квартире
и стал жаловаться как родному: сказал, что очень хочет, чтоб купили ему
унитаз, и рассказывал какой -- пластмассовый, превращающий все якобы в
порошок, ну, словом, чудо техники, отчего я понял, что это должен быть
биотуалет. И что--то детское, щемящее было в его желании иметь то, чего даже
в глаза не видел, о чем только слышал -- как у ребенка, что мечтает об
игрушке... Но тряхнуло, наверное, вагон -- и я очнулся. Поезд не двигался. В
запотевшем оконце, как в аквариуме, был виден безмолвный кирпичный замок
станции, погруженный в ночь, и проплыл одинокой рыбкой, золотясь под
фонарями, какой--то маленький человек. Уснул я, когда поезд наконец пустился
стрелой в свой прямой кромешный полет, но до самой Москвы сон этот так и не
возвратился; не возвращается и по сей день.
Last-modified: Thu, 06 Apr 2000 08:26:52 GMT