Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Анастасия". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                                  Время, когда мы на ощупь
                                                  растем, немилосердно...
                                                          Р.Рождественский




   Признаться, автор  не  рассчитывал  возвращаться  после  "Лабиринта"  к
героям древнегреческих  мифов.  Но  чем  больше  погружаешься  в  сказания
Эллады, тем больше обнаруживаешь там проблем, выходящих  далеко  за  узкие
пространственно-временные рамки.
   Хотелось бы предупредить читателя о следующем. Первое:  "Провинциальная
хроника начала осени" никоим образом не является продолжением "Лабиринта",
и рассматривать  ее  следует  так,  словно  "Лабиринта"  не  существовало.
Второе: Тезей из "Лабиринта" и Тезей из "Хроники" - абсолютно разные люди,
два варианта  человеческой  судьбы.  Третье:  как  и  предыдущая  повесть,
"Хроника"  -  не  более  чем  измышление  автора.   Ничего   подобного   в
действительности не происходило.
   Впрочем, как знать...





   Был месяц пюанепсион, месяц начала осени,  ожидания  дождей  и  смутных
предчувствий каких-то перемен. Неясные надежды  порой  питают  многих  при
смене времен года, заставляют верить в то, что  вслед  за  полосой  неудач
обязательно приходит успех, что существует где-то  сияющая  и  непреложная
высшая справедливость и ее  преданные,  неподкупные  служители,  оделяющие
каждого счастьем или горем  сообразно  делам  и  помыслам.  И  нужно  лишь
подождать,  когда  в  вышине,  в  непостижимом  отдалении  от   будней   и
несовершенства рода человеческого, скрипнет стилос, колыхнется чаша  весов
и настанет твоя очередь на долю удачи, радости  и  счастья,  будет  указан
путь и убраны с дороги колючие кусты.
   Плохо только, что в обычной жизни довольно быстро убеждаешься -  высшая
сила отнюдь не торопится вмешиваться в жизнь и никак не напоминает о себе:
при вдумчивом рассмотрении становится ясно, что ее роль выполняют  твои  и
чужие поступки, слова, дела. Майон привык к своим мыслям, они давно уже не
пугали. Впрочем, сейчас для философствования просто-напросто не оставалось
времени: в двух шагах отсюда дышало море, и песок не потерял еще  дневного
тепла, и небо было в крупных белых звездах, и маленькая теплая ладонь Ниды
замерла в его руке. Он мог, да и должен был  отрешиться  от  всех  дневных
забот и дел. Забыть, что сплошь и рядом ты, как  слагатель  стихов,  поэт,
рапсод, аэд (сколько выдумали  слов,  и  ни  одно,  если  разобраться,  не
исчерпывает всего и не проникает  в  сущность!),  не  принадлежишь  самому
себе. Ты должен делать что-то, чего зачастую не хочешь,  обязан  поступить
так, а не иначе, ты - не только ты, есть еще и двойник,  существующий  как
бы отдельно и независимо от тебя. И ты постепенно смиряешься  с  этим,  ты
знаешь, что иначе нельзя, но это  не  означает,  что  такое  положение  не
волнует, не беспокоит, не мучает.
   Но не сегодня. Сегодня были теплый песок, Нида  и  звезды.  А  впереди,
кормой к морю, в каких-нибудь трех шагах от воды, лежал  на  песке  старый
корабль.  Три  шага  -  невеликое  расстояние,  но  не  всегда  его  можно
преодолеть, тем более кораблю, которому не  помогают  люди.  Волны  прибоя
более десяти лет убегали и убегали назад в море, так и не коснувшись кормы
и расколотого рулевого весла.
   Корабль лежал сильно накренившись на правый борт, так  что  на  палубе,
взберись туда кто-нибудь, стоять все равно было нельзя.  Пролом  в  правом
борту, зиявший от киля до палубы, был проделан явно не подводными скалами,
их и не имелось в этих  местах,  происхождение  его  оставалось  загадкой,
которую, правда, никто никогда и не рвался разгадать. Борт  выглядел  так,
словно кто-то упорный и  одержимый  яростью  рубил  его,  пока  не  сломал
топора. Но это никому  было  не  интересно.  В  мире  происходят  и  более
удивительные и достойные внимания события.
   Корабль лежал на берегу так  долго,  что  мальчишкам  давно  прискучило
лазить по нему, мальчишки выросли (Майон был из их числа), а  новые  и  не
приближались к развалине, которую и ломать-то лень. Никому не было дела до
того, что одиннадцатый год на побережье, неподалеку от Афин, гнил корабль,
на котором герои вернулись домой из разрушенной Трои.
   Двое остановились. Корабль нависал над  ними,  заслоняя  крупные  белые
звезды. Тянуло  острой  морской  свежестью  и  едва  уловимым,  непонятным
запахом - то ли источенных древоточцем корабельных досок, то  ли  Времени.
Майон протянул руку, коснулся щербатого  осколка  шпангоута,  и  его  край
подался под пальцами, неслышно осыпался пылью.
   - Это чуточку грустно, - сказала Нида. - Да нет, какое  там  чуточку...
Очень грустно. Такой гордый  корабль,  такие  люди  были  когда-то,  такая
война! Неужели все погружается в Лету - подвиги и слава, честь и доблесть?
Что ты молчишь? Ведь это как раз для тебя. Троя -  плач  времени  и  века,
гордость Эллады...
   Она говорила что-то еще. Майон не слышал, он ничего сейчас  не  слышал,
мир уплывал вдаль, гасли редкие ночные звуки и звезды, ничто  не  доходило
извне, Вселенная состояла лишь  из  него  самого  -  накатывало  знакомое,
проклятое  и   сладостное,   ощущение,   предчувствие   волшебного   мига,
мучительного и прекрасного труда, когда неразличимый шум и смутные  образы
слагаются в слова, слова сливаются в строки, строки превращаются в  стихи,
и эти стихи - как солнце над головой, и ты чувствуешь себя равным богам.
   Почему за десять лет никто и строчки  не  написал  о  Троянской  войне,
самых славных, самых кровавых, самых долгих и самых  доблестных  сражениях
нашего времени? То, что поют  аэды-самоучки  из  увечных  воинов,  поэзией
считаться никак не может - их творчеству никогда не подняться над  уровнем
солдатских побасенок.  К  тому  же  каждый  из  них  описывает  лишь  свой
крохотный кусочек целого, лишь то, что  видел  со  своего  места  в  рядах
сражающихся или в лагере, где у него не было ни  времени,  ни  возможности
беспристрастно наблюдать. А меж тем здесь необходим именно взгляд с высоты
птичьего полета.
   Может быть, судьба как раз  ему  и  предназначила  стать  прославителем
Троянской войны? В этом не  было  избыточного  самомнения:  он  знал,  что
создает талантливое и нужное людям, но его звездный час еще впереди. Стало
быть, самое время - пока живы свидетели и участники, пока не все  ветераны
ушли в Тартар. Он обретал цель, мир становился желанным и ясным, и,  спеша
поделиться радостью, Майон сказал:
   - Нида, я решил. Я это сделаю. Это будет правдивый рассказ о  небывалой
войне.
   - Сделай это, пожалуйста, - сказала Нида. - Ты у  меня  талантливый,  я
горжусь тобой, но хочу гордиться еще больше.
   - Может, мне лучше было быть воином из-под Трои? - улыбнулся он.
   - Нет, - сказала Нида. - Каждому свое.  Они  сражались,  а  ты  призван
сохранить их деяния для тех, кто будет жить после. Так что не завидуй  им,
у тебя есть другое.
   - Я и не завидую, - сказал Майон. - Но ты?
   - Майон, милый, мне неловко, но что тут сделаешь, - сказала она.  -  Да
не я одна - так думают многие девушки,  хотя  не  все  признаются.  Да,  я
завидую Елене Прекрасной - из-за ее красоты вспыхнула такая война. Война -
очень часто несправедливость и зло, но Троянская война была справедливой и
благородной!
   Майон и сам об этом думал.
   Где-то неподалеку  раздались  несвойственные  тихой  ночи  звуки:  стук
копыт, крики - злые,  пронзительные  и  громкие.  Скорее  всего,  записные
гуляки никак не могли угомониться  -  повод  для  веселья  они  ухитрялись
отыскать всегда.
   Смеясь,  Нида  увлекла  Майона  в  недра  пережившего  своих  капитанов
корабля.  Они  уверенно  находили  путь  среди  торчащих  досок  и  ветхих
перегородок - здесь было их  место,  заповедное  и  любимое.  Возможно,  в
другие ночи корабль служил прибежищем для иных  влюбленных  пар,  хотя  их
никто ни разу не потревожил и они ни разу никому не помешали.
   Крики и топот отдалились.
   Час пробил. История понеслась вскачь.





   С оглядкой, промеж  своих,  за  глаза  его  называли  Дорийцем,  наивно
полагая, что он об этом и не догадывался. А Гилл, конечно  же,  знал  и  в
глубине души не имел ничего против, даже приятно  было  чуточку,  что  его
причисляют к воинственному народу, против которого с  незапамятных  времен
стояли мощные укрепления на Истме, на севере Эллады.  К  тому  же  была  в
прозвище и известная доля истины -  текла  в  его  жилах  капля  дорийской
крови, доставшаяся то ли от прабабки, то  ли  от  деда.  Но  мало  ли  что
скрывается в глубине души! Для окружающих - никакого панибратства, ни тени
улыбки, означающей,  что  ты  все  знаешь  и  подсмеиваешься  над  наивной
попыткой подчиненных скрыть от тебя данное ими прозвище. Для окружающих  -
отстраненность и холодность. И вот  наступает  золотисто-розовое  утро,  и
мимо караульных, скрывающих под хитонами тонкие панцири  и  кинжалы,  мимо
караульных  в  отдаленном  уголке  дворца  проходит  суровый,  молчаливый,
неулыбчивый Гилл. Гилл, за глаза - Дориец, начальник  тайной  службы  царя
Аттики Тезея Эгеида. Молодой, по мнению некоторых старцев,  прямо-таки  до
неприличия.  Человек,  втайне  гордящийся  тем,  что  его  служба  выгодно
отличается от других, где умеют лишь шпионить за сановниками, ловить воров
и бить плетьми уличенных в  распускании  роняющих  достоинство  властелина
побасенок. Задачи своей службы Гилл понимал по-иному: знать обо всем  едва
ли не до того, как событие совершится. Пусть карают другие - на  это  есть
судьи.
   Он прошел мимо часовых, согласно заведенному  порядку  приветствовавших
его лишь почти незаметным склонением головы. Вошел в свою комнату,  чистую
и скудно обставленную,  сел  за  стол.  Бесшумно  вошел  дежуривший  ночью
Пандарей. Свиток развернулся с привычным шуршанием.
   - Преступлений совершено немного,  -  сказал  Пандарей  со  всегдашним,
переставшим уже удивлять или смешить оттенком гордости - как будто была  в
этом его заслуга. - В кабаке "Петух и Луна" схвачен Амбарник.
   - "Петуха и Луну" давно пора закрыть, грехов на хозяине  достаточно,  -
сказал Гилл. - Приготовь документ для суда. Что еще?
   - "Гарпии" снова шатались ночью по  улицам,  словесно  нарушая  тишину.
Ночными  дозорами  не  было  принято  никаких  мер,  кроме  напоминания  о
необходимости не нарушать ночной покой афинян.
   - Правильно, - сказал Гилл. - Мы не можем арестовывать людей только  за
то, что они навешивают на грудь изображение гарпии и  собираются  в  кучки
послушать известного болтуна. Ох уж мне эти "дети богинь вихря"!  Все  это
пока только  слова.  Разумеется,  если  будут  поступки...  Но  ничего  не
случилось пока.
   - Пока...
   - Хвала богам, мы не Спарта и не Микены, - сказал Гилл. - Это там рубят
головы по одному  лишь  подозрению.  Если  удастся  доказать,  что  именно
"гарпии" ограбили оружейный склад, с ними поступят по всей  строгости.  Но
пока ты этого не доказал. Что еще?
   Обычно за этим вопросом следовало пожатие плечами, означавшее, что  все
случившееся ночью не выходит за  рамки  неизбежной  рутины,  не  требующей
личного вмешательства Гилла. Но сегодня Пандарей замешкался.  Гилл  поднял
глаза.
   - Совершено преступление из тех, что классифицируются как необычные.
   Вот это уже было гораздо хуже. Преступление,  которое  принято  считать
необычным, как правило, влечет за собой долгие  хлопоты,  означает  клубки
неизвестных дотоле интриг и заговоров, с  которыми  возиться  и  возиться.
Новые сложности, новые подлости,  новые  противники.  И  нужно  стараться,
чтобы не было новых поражений... Чтобы поражений не было вообще.
   - Итак?
   - По всей видимости, произошло это после полуночи. - Как обычно,  читая
донесение, Пандарей перешел на невыносимо нудный тон. - На  окраине  Афин,
именуемой   жителями   Кошачьей   Околицей,   группа    неизвестных    лиц
неустановленного количества с неизвестными целями совершила  нападение  на
неизвестных прохожих, человека и кентавра, нанеся последним ножевые и иные
ранения, преждевременно отправившие их в Тартар.  Ночной  дозор  задержать
неизвестных не сумел ввиду их исчезновения в  неизвестном  направлении  за
несколько минут  до  прибытия  дозора.  Посему  было  возбуждено  дознание
согласно пункту...
   - Хватит, - сказал Гилл. У него возникли вопросы, но не к  Пандарею.  -
Зови сыщиков.
   Они возникали из воздуха, честное слово, неуловимо и беззвучно. Коротко
кланялись и выстраивались у стены - гении неприметности, церберы и аргусы,
знавшие о людях больше, чем те сами о себе знали. Первое время  Гилл  даже
путал их, пока не привык. Имен у них словно бы и не  было  -  вернее,  они
сами от них отказывались, заменив буквами алфавита.
   - Ну, начнем, - сказал  Гилл.  -  Из  чего  следует,  что  преступление
подпадает под категорию необычных?
   - У обоих  убитых  не  взяты  деньги,  у  обоих  оставлены  драгоценные
запястья, и серебряный пояс - у человека, - сказал сыщик Альфа.  -  Однако
рядом с трупами, вернее  под  телом  человека,  найдена  лямка  от  сумки,
которую, по всей видимости, сорвали у него с плеча. Лямку он сжимал рукой,
мы так и не смогли разжать кулак.
   - Следовательно, то,  что  в  ней  лежало,  настолько  ценное,  что  он
защищался одной рукой, - сказал Гилл. - Кто они, установлено?
   Сыщик Бета беззвучно отделился от стены:
   - Пряжки на сандалиях человека, запястья и  пояс  -  микенской  работы.
Хитон -  микенского  покроя.  Кинжал  -  микенский.  Деньги  -  микенские,
спартанские и  аттические.  Кентавр:  запястье  микенской  работы,  деньги
микенские, спартанские и аттические. Делаю вывод:  человек  явно  микенец,
прибывший к нам через Спарту. То же с большой степенью  вероятности  можно
сказать и о кентавре: у  него  не  обнаружено  монет  или  вещей,  которые
позволяли бы думать, что он шел через Микены и Спарту из самой Фессалии.
   - Может быть, он  приплыл  из  Фессалии  на  корабле,  -  сказал  сыщик
Эпсилон.
   - Кентавры терпеть не могут плавания на корабле, - сказал сыщик Бета. -
В Афинах он не прожил и дня - те, кто присматривают за кентаврами, его  не
знают. Кентавр все же более заметен, чем человек.
   - Из чего следует, что они были вместе? - сказал Гилл.
   - Мы прочесали всю Кошачью Околицу, -  сказал  сыщик  Гамма.  -  Всегда
найдется мающийся от бессонницы, крадущийся по закоулкам любовник, парочки
в укромных местах или просто старая мегера, которая и во сне  подглядывает
за соседями. Четверо свидетелей  видели,  как  человек  и  кентавр,  мирно
беседуя, прошли по улицам. К сожалению,  нападение  произошло  на  морском
берегу, вдали от домов. Мы можем лишь по следам судить о том, что  убегали
шестеро или семеро, унося двоих.
   - Раненые? - задумчиво сказал Гилл.
   - Неизвестно. К лекарям никто не обращался. Полагаю, что уносить  могли
и убитых - может быть, мы сумели бы их опознать.
   - Чем убили тех двоих? - спросил Гилл.
   - Метательными ножами спартанской  работы.  Добивали  дубинками.  Места
попадания ножей - два в человека и три в кентавра -  свидетельствуют,  что
применили ножи  опытные  люди,  весьма  даже,  вероятно,  принадлежащие  к
чьей-то тайной службе. - Гамма помолчал и добавил: - Похоже, к ним  просто
боялись подойти  близко  -  микенец  настоящий  бык,  а  силища  кентавров
известна. У меня все.
   - Ну что же, - сказал Гилл. - Кентавр, прибывший в Афины самое  позднее
вчера вечером, и неизвестно когда  прибывший  микенец  -  а  может,  и  не
микенец все  же  -  убиты  шайкой  умелых  и  опытных  ребят,  заявившихся
неизвестно откуда. Спартанские  кинжалы  необязательно  свидетельствуют  о
Спарте. Похищена сумка неизвестно с чем - во всяком случае, не с  деньгами
или драгоценностями. Может быть, того, что требовалось нападавшим, в сумке
и не оказалось. Ну что же, перед нами не лабиринт. Альфа еще раз исследует
материалы по соседним тайным службам. Бета со своими людьми  прочешет  все
притоны  и  потрясет  всех  осведомителей.  Гамма  -  все,  что   касается
кентавров. Дельта - связаться  с  нашими  агентами  за  пределами  Аттики.
Эпсилон остается при мне.  Положения  "Заговор  против  интересов  царя  и
Аттики" я пока не усматриваю. Все.
   Он опустил  голову  и,  как  обычно  в  такие  минуты,  бездумно  играл
маленькой  бронзовой  ящерицей,  талисманом.  Дело  находилось   в   самой
паскудной стадии: докладывать Тезею не то что о первых предпринятых шагах,
но хотя бы о своих предварительных соображениях совершенно не-чего.
   - Пойдем посмотрим на трупы, - поднялся он.
   - Я послал за Стариком, - сказал Эпсилон.  -  На  всякий  случай.  Этот
микенец... То ли  впечатление,  то  ли  предчувствие...  Словом,  странное
чувство.
   Первый раз на памяти  Гилла  Эпсилон  испытывал  "странные  чувства"  и
говорил  так  неуверенно.  В   Гилле   шевельнулась   какая-то   противная
неуверенность, хотя и не страх, совсем не страх.  Он  был  умен,  тверд  и
храбр, он был Дориец Гилл, самый молодой начальник тайной службы  во  всей
Элладе за всю ее историю, и он отогнал смутную тревогу. Прошел в известный
совсем уж  немногим  закоулок  огромного  дворца,  сопровождаемый  сыщиком
Эпсилоном, который, казалось временами, вовсе не отбрасывал тени.
   - Молодец, что догадался послать за Стариком, - сказал Гилл.
   Старик, собственно говоря, был прежде всего  достопримечательностью.  В
свое время он так и не стал толковым работником тайной службы,  и  ученого
из него не получилось, аэда не вышло, как солдат он тоже не состоялся.  Но
неоспоримым  его  достоинством  была  прямо-таки  нечеловеческой   глубины
память. Колоссальные свои знания он не умел ни к чему применить, но другим
как нельзя более кстати оказывались иногда его  знания  и  воспоминания  о
людях, делах, событиях, кознях, битвах, путешествиях и далеких землях.
   Гилл  спустился  по  широким  ступеням  в  глубокий  холодный   подвал.
Караульный торопливо забегал вдоль стен,  зажигая  многочисленные  факелы.
Шипела смола, треща,  разлетались  огненные  капли,  и  подвал  постепенно
наполнялся трепещущим ярким светом. От того, что лежало на полу,  покрытое
грубым полотном, во все стороны  протянулись  прозрачные  тени,  чернеющие
там, где случайно накладывались  друг  на  друга.  Легко  ступая,  подошел
Эвимант,  один  из  ближайших  помощников  Гилла,  замер  в  выжидательной
готовности.
   - Поднимите полотно, - сказал Гилл и отодвинулся,  чтобы  сандалией  не
коснуться края старого, замусоленного покрывала. Добавил брезгливо: - Пора
заменить, проследи-ка, Эвимант.
   "Смерть, - подумал  он,  -  а  к  смерти  невозможно  привыкнуть,  даже
сталкиваясь с ней чаще, чем это положено нормальным людям.  Смерть  всегда
нелепа,  бессмысленна,  как  всякое  разрушение,  противостоящее  порядку,
особенно если служишь как раз порядку".
   Гилл подошел поближе, наклонился, заглянул  в  широко  раскрытые  глаза
микенца. Он знал, что россказни о том,  будто  в  глазах  убитого  навечно
запечатлевается облик убийцы,  -  глупые  байки,  но  все  равно  надеялся
иногда.
   Ничего, разумеется, не видно было в мертвых  глазах,  только  отражение
Гилла и колышущегося пламени. Да еще ярость застыла  на  лице.  "Настоящий
титан, - подумал Гилл, -  неудивительно,  что  к  нему  побоялись  подойти
близко".
   Гилл перешел к кентавру.
   - Странно, что он не воняет, - сказал Эвимант.
   - Что?
   - Запах от  него,  как  от  обычного  человека,  -  сказал  Эвимант.  -
Удивительно даже. Это же вонючие, грязные скоты.
   -  А  ты  часто  с  ними  встречался?  -  рассеянно  спросил  Гилл,  не
оборачиваясь.
   - Почти что и нет.
   - Они такие же люди, как и мы.
   - Эти-то твари? - хмыкнул Эвимант. - Полукони, полускоты.
   Гилл выпрямился и уперся ему в лицо холодным, жестким взглядом. Эвимант
попытался не отводить глаз, но это ему,  конечно  же,  не  удалось,  и  он
опустил голову. У него  было  красивое,  запоминающееся  лицо,  выражающее
решимость и волю. Но Гилл Эвиманта почему-то терпеть не мог, и чем дальше,
тем больше.
   - Запомни, - сказал  он  тихо,  -  мы  обязаны  следить,  чтобы  законы
защищали всех живущих в государстве  -  кентавров  и  фиванцев,  хеттов  и
лапифов.
   - Я все понимаю, - сказал Эвимант. - Мы обязаны. Только  я  никогда  не
поверю, что жителя Аттики можно уравнять с египтянином, а уж в особенности
с кентавром.  Конечно,  матерью  кентавров  была  богиня  Нефела-Туча,  но
отцом-то - Иксион, нарушивший все законы, какие только существовали.  Зря,
что ли, он в Тартаре прикован к вечно крутящемуся огненному колесу?  Да  и
Нефела, откровенно говоря...
   - Ну да, - сказал Гилл. - Я был одним из лучших учеников в  школе.  "От
отца кентавры унаследовали грубость, Жестокость, неблагодарность,  страсть
к насилию, от матери - легкомыслие, ветреную переменчивость". Откуда это?
   - Классический труд "О происхождении кентавров".
   - Ты тоже был способным учеником, - сказал Гилл.
   Можно было сказать  многое:  что  классические  труды  пишутся  все  же
людьми, а не богами, что никто из смертных не видел  вечно  кружащегося  в
Аиде огненного колеса, что давно истлели кости тех, кто знал  Иксиона.  Но
не следует говорить всего, что думаешь.
   - Так, - сказал Гилл, подходя вплотную. - Может  быть,  ты  считаешь  и
меня  ниже  себя,  твоего  начальника,  -  вдруг  во  мне  найдется  капля
неаттической дорийской крови?
   Он злорадно отметил, как бледнеет, отступает на шаг  Эвимант.  Из  угла
бесстрастно смотрел сыщик Эпсилон. Колыхались тени.
   - Нет! Нет! Я не хотел сказать...
   - Верю, верю, успокойся, - небрежно отмахнулся Гилл.
   Иного способа уязвить нахального хлыща  не  было,  и  все  же  Гилл  не
чувствовал себя победителем. Ни капельки. Правда, и побежденным  он  никак
не мог оказаться.
   - Эвимант, уж не жениться ли ты собрался? - вдруг спросил из угла сыщик
Эпсилон. - Уж больно много времени ты проводишь с Неей.
   Гилл удивленно обернулся - вопрос был совсем  не  ко  времени  и  не  к
месту. И  перехватил  злобный  взгляд  Эвиманта  -  чересчур  злобный  для
простого раздражения, что  кто-то  сует  нос  в  чужую  личную  жизнь.  Но
задуматься над этим не успел  -  дверь  распахнулась,  караульный  крикнул
сверху:
   - Старик идет!
   Старик, конечно, вряд ли бы спустился сам по довольно крутым и  влажным
ступеням - его без натуги несли на  руках  двое  дюжих  сыщиков.  Судя  по
ухмылкам, роль носильщиков их только забавляла.
   Старика осторожно поставили на пол.
   - Придерживать под локоток, дедуля? - Сыщики разразились жизнерадостным
хохотом. Они были неплохими парнями,  только  никак  не  могли  уразуметь,
почему этот хилый старикашка бывает необходим Гиллу более даже,  чем  они,
сильные, ловкие и сообразительные.
   Гилл хмуро махнул рукой, и они направились прочь.
   - Доживешь до моих лет - и на урыльник сам не сядешь! - закричал  вслед
Старик. - Если доживешь, ню-хало!
   - Угомонись, - сказал Гилл. - Дело серьезное.
   - Вижу, вижу. - Старик быстрыми шажками просеменил к  трупам.  -  Вижу,
что поработали  хваткие  ребята  -  ухлопать  Иксионова  потомка  довольно
непросто, да и этакого детину...
   Он замер, скрючившись в неудобной, даже для юноши неестественной  позе.
Потом стал выпрямляться, ужасно медленно даже для хворого старика, и  Гилл
ощутил холодок нехорошего предчувствия, отвратные ледяные  мурашки.  Чутье
охотничьего пса не подводит...
   - Гилл, этих - вон! - Старик говорил решительно и властно, как когда-то
орал команды своим конникам, и от его голоса стало еще холоднее. - Слышал?
   Эпсилона уже не было - он уловил направление руки Гилла  до  того,  как
она повернулась в его сторону. Незаметный, исполнительный  сыщик  Эпсилон.
"Есть ли у него жена, дети, родственники, друзья? - подумал вдруг Гилл.  -
Что он любит или ненавидит? И как его все-таки зовут?"
   Он спохватился:
   - Эвимант, к тебе это не относится, что ли?
   Эвимант повиновался - нехотя.
   - А смотрит, будто прирезать хочет, - хмыкнул вслед Старик. -  Пандарей
пусть остается, в нем-то я уверен, сто лет друг друга знаем, верно, стилос
ты одушевленный?
   - Ты их знаешь? - нетерпеливо спросил Гилл.
   - Я их никогда не видел, - сказал Старик. - Но знать можно и того, кого
никогда не видел и не знал. Гилл, это один из Гераклидов. Точнее, Тиреней,
сын Геракла и микенской жительницы Хлои. Жил в Микенах, ничем особенным не
занимался - богатый  человек,  начитанный,  владелец  одной  из  лучших  в
Микенах библиотек, покровитель художников и поэтов.
   - Ошибиться ты не можешь?
   - Все-таки молодость временами - недостаток,  -  сказал  Старик.  -  Ты
хороший сыщик, но  есть  вещи,  которых  ты  по  причине  твоей  молодости
просто-напросто не можешь постичь. Я никогда не рассказывал, почему ушел с
военной службы? Нет? Однажды мне здорово досталось от Геракла, а  я  никак
не хотел оставаться вторым или десятым. Это вылитый Геракл. Как две  капли
воды. Конечно, возможны и совпадения, но что ты будешь делать вот с  этим?
- Он протянул свою куриную лапку и без тени брезгливости коснулся  мертвой
руки. - История этих запястий заслуживает особого рассказа, Гилл. Прометей
сделал их из своей цепи - несколько запястий для Геракла. Геракл дарил  их
либо своим детям ко  дню  совершеннолетия,  либо  особо  близким  друзьям.
Большее число досталось детям, меньшее - друзьям.  Запястья  эти,  кстати,
Прометей изготовил как раз в Микенах.
   - Значит...
   - Подожди, - сказал Старик.  -  Ты  хватаешься  за  то,  что  лежит  на
поверхности. Думаешь, раз в Афинах убит один из Гераклидов, срочно следует
установить, не скрывается ли за этим попытка  кого-то  третьего  натравить
Микены на Аттику?
   - Да, - сказал Гилл.
   - А не упустили ли вы какой-нибудь детали, связанной с убитыми?
   - Запястья совершенно одинаковые, - глухо сказал Гилл. -  Одно  из  них
сделано точно по  размерам  кентавра.  Конечно,  запястье  кентавра  может
оказаться и подделкой.
   - А если - нет?
   - Тогда возникают вопросы, на которые я пока не могу найти  ответов,  -
сказал Гилл. - С виду кентавр недостаточно стар,  чтобы  знать  Геракла  и
быть его другом. Да и вообще друзей среди кентавров  у  Геракла  не  было,
исключая разве что мудрого Хирона. Более того, Геракл перебил  почти  всех
кентавров, за что его самого погубил кентавр Несс; кентавры ненавидят даже
упоминания о Геракле. А заодно и всех Гераклидов. И вдруг выясняется,  что
Гераклид путешествует  в  компании  кентавра,  к  тому  же  кентавр  носит
запястье, которое могло попасть к нему только от Хирона, учителя  богов  и
героев.
   - Именно так все и обстоит, - сказал Старик.
   - Ты хочешь сказать, что этот случай  не  имеет  никакого  отношения  к
обычным политическим интригам?
   - Ты сам сказал, - подтвердил Старик. - У тебя здесь случайно нет  этих
новомодных изобретений - слуховых трубок в стенах?
   - Кому они нужны в подвале, куда сносят покойников?
   - Как знать... - Старик покосился на сырые стены, закопченный  потолок.
- Покойники у вас сплошь и рядом непростые... Ты знаешь о  разновидностях,
на которые делятся правда и ложь, Гилл?
   - Как это?
   -  Правда,  которую  нужно  распространять;  правда,  которую   следует
скрывать; ложь, в  которую  необходимо  заставить  верить;  ложь,  которую
следует выжигать каленым железом. Вот тебе четыре  главных  разновидности.
От них, бывает, рождаются мелкие разновидности, но во главе угла  все-таки
остаются эти четыре.
   - К чему это ты?
   - Не знаю, - сказал Старик. - Интуиция, знаешь  ли.  Все  же  многое  я
повидал, многое пережил, и вряд ли я самый глупый из населяющих этот  мир,
хотя и уйду в иной, возможно,  не  оставив  следа...  Задумался  я,  Гилл.
Философствую вслух. Ты случайно прикоснулся  к  чему-то,  что  не  следует
рассматривать как одну из обычных политических игр, происков Спарты против
вас или Микен против Фив. Здесь другое. И я  на  твоем  месте  обязательно
разжал бы ему ладонь и вытащил этот клочок бумаги. - Он резко обернулся  и
указал на крепко сжатый кулак мертвого Гераклида.  Потом  захихикал.  -  В
каждом из нас живет эта любовь к театральным эффектам,  все  мы  фокусники
немножко. Я заметил этот клочок давно. А должен был заметить  ты.  Видимо,
это ты не искал? Ты сам? А то - отдай кинжал мне...
   Но Гилл сам наклонился к мертвецу, доставая кинжал. Решиться  оказалось
очень легко - стоило только напомнить себе, что иначе закостеневшие пальцы
просто не разжать, и это  не  надругательство  над  мертвым,  а  наоборот,
действия, служащие отысканию убийц.
   -  Конечно,  пока  неизвестно,  выхватил  ли  Гераклид  эту  бумагу   у
нападавших, или ее пытались отбирать у него, - раздумчиво сказал  Гилл.  -
Всего лишь клочок. Вернее, уголок листа. "Я, Архилох...",  "...месяца...",
"...потому что мы твердо..." Дальше  уже  просто  обрывки  слов.  Какой-то
Архилох...
   - Какой-то? Архилох - довольно распространенное имя, но в  сочетании  с
Гераклом... - Старик придвинулся ближе и перешел на шепот: -  Ходят  слухи
среди тех, кто  изучает  литературу,  что  жил-де  во  времена  оны  некий
Архилох, друг и неизменный спутник Геракла,  составивший  полное  описание
его жизни, странствий и подвигов.
   - И?
   - И - ничего, - сказал Старик. - Жизнеописания этого так и  не  удалось
обнаружить. Более того, в существовании самого Архилоха  многие  серьезные
ученые сомневаются. Жизнь Геракла окружена непроницаемым панцирем  легенд,
и постоянно возникают новые, появляются мнимые друзья и сподвижники, а  то
и дети.  Поддельных  мемуаров  "друзей"  и  "сподвижников"  тоже  хватает.
Кстати, по слухам, каждую главу своего  труда  Архилох  начинал  так:  "Я,
Архилох, говорю..." Рассказывают так, понимаешь ли...
   - Тебе плохо? - протянул руку Гилл.
   Лицо Старика стало восковым, едва ли не прозрачным.
   - Нет, - сказал Старик. - Я всего лишь слышу грохот ворот Тартара.  Что
ж, ничего мне от жизни больше не взять, и ей от меня нечего уже  получить.
Когда меня убьют, Гилл...
   - Что за чушь?
   - Подожди. Перед тобой тайна, которая убивает. Этих двоих она уже,  как
видишь, убила. Вряд ли они последние. И тайна эта берет начало во временах
моей молодости, но я уже слишком стар, чтобы участвовать в  игре.  Кончать
придется тебе. Так что, когда меня убьют, Гилл... Одним словом, постарайся
уцелеть и докопаться до истины. Если, конечно, получится.
   - Это моя работа.
   - Работа часто вступает в противоречие с очень многим, - сказал Старик.
- Будем надеяться, что тебе не выпадет случая в этом  убедиться.  Впрочем,
всегда трудно сказать, что считать невезением, а что удачей. Все зависит и
от окружающих, и от самого человека.
   - Становишься философом на старости лет? Они обожают напускать туман...
   - Ничего подобного. Всего лишь  предчувствую  что-то,  что  надвигается
независимо от нашего желания. Смерть вот свою вижу. Жаль,  не  вижу  своих
убийц.
   И в глазах его не было ни удивления, ни страха, одно  только  спокойное
примирение с неизбежностью.
   - Да за что тебя должны убить?
   - За то, что я, размышляя над случившимся,  могу  гораздо  раньше  тебя
докопаться до сути.
   - Но я могу...
   - Не надо, - сказал Старик. - Ты сам знаешь, что в некоторых случаях не
поможет никакая охрана. Подумай вот о  чем.  Неужели  Гераклид  и  кентавр
вошли в Афины только затем, чтобы  пересечь  город  из  конца  в  конец  и
погибнуть? Нигде не задерживаясь, по  прямой,  как  полет  стрелы,  дороге
направились к месту своей гибели? И не проще ли было убийцам подстеречь их
за городом, в лесу, на безлюдной дороге?
   - Думаешь, что-то было в Афинах?
   - Да, Гилл. Что-то предшествовало убийству в Афинах" и мы не знаем, что
здесь делали, что искали убийцы или убитые,  или  те  и  другие.  В  конце
концов, кто за кем охотился, тоже неизвестно.
   Он отвернулся и удивительно ловко  для  дряхлого  старикашки  заковылял
вверх по крутым ступеням. Гилл не  смотрел  ему  вслед.  Наверху  хлопнула
тяжелая дверь подвала,  и  колыхнулось  пламя  ближайших  факелов.  Шипела
смола.
   Гилл не мог пока разобраться  в  своих  ощущениях  и  страхах,  не  мог
сказать, были ли страхи действительностью. Он знал одно: проблемы, загадки
и тайны, нерешенные и неразгаданные в  прошлом,  достались  настоящему.  И
предстоит  их  расследовать   и   принимать   решения,   хотя   никто   не
поинтересовался, хотим ли мы, готовы ли мы, наконец, нужно ли это нам. Что
ж, и так бывает.
   Он  поднялся  наверх.  Отдавать  дополнительные  распоряжения  не  было
смысла. Сыщик  Эпсилон  знал  свое  дело,  с  мертвыми  поступят  согласно
заведенному для таких случаев порядку - глашатай объявит об их  смерти  на
всех площадях и рынках, и если до заката не объявятся могущие  заявить  на
прах родственные или дружеские права, их похоронят за счет казны, то  есть
по низшему разряду. Разумеется, если появится кто-то,  пожелающий  принять
на себя заботы по их погребению,  люди  сыщика  Эпсилона  окажут  таковому
благодетелю ненавязчивое, но неотвязное внимание.
   Впрочем, микенцу все равно обеспечено погребение не по низшему разряду,
мысленно  уточнил  Гилл.  Царь  Тезей  -  дальний   родственник   Геракла,
следовательно,  Тезею  приходится  дальним  родственником  и  незадачливый
Гераклид Тиреней. И доложить Тезею придется прямо сейчас - как-никак  убит
Гераклид.
   Он повернул голову, и за его плечом возник сыщик Эпсилон.
   - Постоянную охрану Старику, - сказал Гилл.  -  Лучших.  Чтобы  никаких
случайностей. У тебя что-то новое?
   - Не столь уж важное, Гилл. В Афины прибывает Нестор Многомудрый,  царь
Пилоса. Визит неофициальный - Нестор  намерен  посетить  храм  Афины.  Так
объявлено.
   - Ну что же, - сказал Гилл. - Поскольку  у  нас  нет  других  сведений,
будем считать, что объявлена  чистая  правда,  и  я  рад,  что  на  Пилосе
почитают   нашу   покровительницу   Афину.   Примите   необходимые    меры
безопасности. Охрана высокопоставленных гостей, как  всегда,  дело  Дзеты.
Это, в конце концов, неинтересно.
   - Он тебе неинтересен?
   -  Нестор?  -  сказал  Гилл.  -  Конечно,  он  -  Многомудрый   Нестор,
вдохновитель похода на Трою. Но  это  другие  времена,  Эпсилон.  Ушедшие.
Времена отцов. - Он рад был отвлечься  пока  и  поболтать  на  посторонние
темы.
   - Я сражался под Троей, - сказал вдруг Эпсилон.
   - Ты? Я думал, ты немногим старше меня.
   - Может быть, так оно и есть, Гилл, - сказал сыщик  Эпсилон.  -  Нет  у
меня возраста. Мои годы остались там, на болотистых берегах Скамандра.  Мы
там убиты, там похоронены честолюбивые надежды и романтические мечты.
   Словно  завеса  отдернулась,  и  на  Гилла   глянул   другой   человек,
умудренный, суровый, знающий что-то непреходящее. И  живой  -  потому  что
сыщик Эпсилон, по правде говоря, до того  напоминал  лишь  равно  лишенную
пороков и достоинств исполнительную тень.
   - Я об этом не знал, - сказал Гилл.
   - И лучше будет, если забудешь. Коли уж я сам об этом почти забыл.
   - Хорошо, - сказал Гилл.
   Сыщик Эпсилон все смотрел на него незнакомым новым  взглядом,  и  Гиллу
постепенно стало казаться, что насквозь нереальны и это солнечное утро,  и
покрытые мельчайшими трещинками каменные стены, и он сам. И,  окончательно
отрешаясь от чего-то непонятного и бередящего душу, спросил:
   - Так что там с женитьбой Эвиманта?





   - Говорю Аттике и всем: пора  что-то  делать!  Пора  что-то  делать,  о
афиняне, жители самого молодого  в  Элладе,  но  не  столь  уж  убогого  и
обделенного славой города! Я сам его сын, плоть от плоти и кровь от  крови
этой земли, и пусть меня ругают и швыряют в меня камнями, но я не откажусь
от утверждения, что Аттика - лучшая земля в мире,  а  вы,  мои  земляки  и
сограждане, - цвет и богатство человечества!
   Маленький горбатый человек в драном  хитоне  выбросил  вперед  руку,  и
сначала рявкнули в тридцать глоток "Слава  Менестею!"  дюжие  молодчики  с
медными  изображениями  гарпий  на  груди,  растянувшиеся  цепочкой  вдоль
храмовых ступеней. А потом заорала на разные голоса толпа, и это было  как
горный обвал: кричали почтенные торговцы  и  проститутки,  ремесленники  и
отпускные солдаты, моряки и рабы, свинопасы и матроны, бродяги и  праздные
бездельники. Горбун в рваном хитоне  поднял  руку,  и  по  толпе  кругами,
словно от брошенного в  воду  камня,  побежала  тишина,  гомон  затухал  в
выходящих на храмовую площадь улочках.
   - Я отношу ваши славословия в ваш же адрес! - гремел Менестей. - Потому
что я - это вы. Я слушаю ваши сердца и ваши мысли,  я  лишь  выражаю  ваши
чаянья и вашу волю, я ваш слуга и раб и останусь  им,  покуда  над  землей
светит солнце, а дождь падает сверху. Не воздавайте мне хвалы, воздайте ее
себе! - Он опустил руки и продолжал тише, заставив всю толпу обратиться  в
слух; слышно было даже как хлопают паруса в Пирее.  -  Итак,  Афины...  Вы
знаете, как нас именует вся остальная Эллада? Тяжело выговорить это слово,
но придется. "Провинция" - так, благородные афиняне, именуют нас  все  эти
чванные спартанцы, микенские  бездельники  и  развратные  фиванцы.  Потому
лишь, что мы молоды! Они не знают, что наша молодость и есть наше  главное
богатство и наше  оружие.  Микены,  Пилос,  Тиринф  и  все  прочие  -  это
смертельно больные  организмы,  насквозь  прогнившие  символы  упадка.  Ни
одному из этих царств уже не подняться, им так  и  не  удалось  объединить
Элладу и покорить варварские народы. И я говорю вам:  сплотить  пережившие
свою  былую  славу  царства,  создать  Великую  Элладу  судьбой  и  богами
предписано нам. Мы - молодая кровь, мы юная сила, мы единственные не тащим
на себе вековой груз пороков и ошибок. Афиняне, мы - очистительный  вихрь,
бешено сметающий  пыль  и  тлен.  И  этот  вихрь  пронесется  от  моря  до
Фессалийских гор, а когда он рассеется, величаво встанет Великая Эллада  и
златовратная столица ее - Афины. И кто знает, не окажется  ли  тогда,  что
именно нам  предназначено  стать  повелителями  всей  Ойкумены?  Ведь  мир
изначально нуждался и будет нуждаться в повелителях, а чем  мы  плохи?  Мы
созданы великим Прометеем, в то время как живущие окрест народы  -  то  ли
превращенные какими-то недальновидными иноземными богами в людей животные,
то ли вообще сотворены неведомо из какого дерьма. Разве можно  сравнить  с
египтянами,  поклоняющимися  кошкам  и  хорькам,  с  непомнящими   родства
вавилонянами нас, родичей титанов,  нас,  получивших  от  самого  Прометея
божественный огонь? Слава Прометею!
   Рев повис над толпой, как густой туман.
   - Я против войны, - сказал  Менестей.  -  Ни  один  человек  в  здравом
рассудке  не  станет  ратовать  за  войну,  это  отвратительное  чудовище,
плодящее пожары, слезы и смерть. Но есть война и война. Найдется  ли  хоть
один человек, что при нападении врага  покинет  сограждан  и  спрячется  в
хлеву? Нет таких? Вот видите, афиняне: когда нападает  враг,  в  бой  идут
все. Мне могут возразить, что на границах Аттики не маячат  чужие  войска.
Так оно и обстоит - пока что. Но будет ли так продолжаться  вечно?  Отнюдь
не уверен. Вспомните - разве на  нас  не  обрушивались,  не  сжигали  Афин
спартанцы  Тиндарея?  Разве  не  вынашивали  против  нас  черных  замыслов
кентавры? Лишь случай спас нас от их вторжения,  вернее,  великий  Геракл,
почти под корень истребивший это подлое племя. Но разве не  плетут  против
нас заговоров злокозненные  соседи  и  сегодня?  И  вот  я  призываю  вас,
афиняне: вооружайтесь во имя мира! Наши враги твердят, что мы  слабы,  что
мы юны, что мы провинциалы? Отлично, мы покажем, что армия  юных  выскочек
из провинции не уступит войскам замшелых Микен. Мы вколотим это  в  голову
соседям нашими мечами!
   И снова рев, и молодчики с гарпиями на медных бляхах вскидывают руки.
   - Я ничего не имею против царя  Тезея,  -  продолжал  Менестей.  -  Он,
безусловно, заслуживает уважения - герой войны  с  амазонками,  победитель
Минотавра и  Прокруста,  человек,  создавший  из  жалкого  селения  вокруг
жертвенника  наши  великолепные  Афины.  Но  не  устал  ли  наш  царь   от
государственных забот и дел? Не постарел ли он? Не утратил ли разум и волю
к деяниям, прославляющим Афины?  В  Троянской  войне  мы  не  участвовали,
ограничившись посылкой одного  корабля,  что  не  прибавило  нам  чести  и
уважения. Разве хорошо, что одиннадцатый год на берегу гниет  корабль,  на
котором когда-то вернулись из-под Трои наши храбрецы?  Разве  хорошо,  что
давно уже из наших оружейных мастерских не выходят новые боевые колесницы,
доспехи для гоплитов и мечи? При всем моем уважении к царю Тезею, при всех
его достоинствах и былых подвигах, не могу не сказать: его  время  прошло!
Наступило время других, с горячей кровью и юной дерзостью. Да  здравствует
Великая Эллада и ее столица - Афины!
   Засвистели флейты, и Менестей, спустившись по  ступеням,  пошел  сквозь
толпу, бурлившую вокруг него тяжело и густо, как  смола  в  котле,  и  уже
раздались первые  крики  придавленных.  Стражники,  кое-где  торчавшие  на
площади, растерянно переминались с ноги на ногу, не  в  силах  сообразить,
как в такой ситуации поступать.
   - Как видишь, все предельно просто, - сказал Майону  Гомер.  -  Сначала
нужно доказать, что мир вокруг насквозь изъеден недугом, а затем  убедить,
что ты оказался единственным, способным исцелить все немочи. Убедить,  что
только ты можешь открыть людям истину, и только они под твоим руководством
перевернут мир.
   - А потом? - буркнул Майон.
   - В данную минуту никого не волнует, что будет потом, - сказал Гомер. -
Гораздо  интереснее  и  привлекательнее  возможность   верить,   что   все
изменится, если немедленно разнести - что угодно и все сразу. Голова болит
наутро - если она вообще еще на  плечах.  Слов  нет,  до  чего  любопытный
образчик демагогии и подлости...
   Он стоял, небрежно опершись о балюстраду,  высокий,  загорелый,  и  эта
нарочито ленивая поза, прищуренные глаза  наводили  на  мысль  о  пантере,
обманчиво расслабившейся перед прыжком. Майон промолчал.  Когда-то  они  с
непонятным им самим упорством соперничали  во  всем  -  сначала  в  школе,
борясь за звание первого ученика, потом на стадионах и  в  гимнасиях  -  в
кулачных боях, в метании диска, в  гонках  колесниц;  и  всюду  успех  был
переменчив, переходя то к одному, то к другому. Странно,  но  после  того,
как появились их первые стихи, дух беззлобного, но  рьяного  соперничества
как-то незаметно угас, о нем и не  вспоминали.  Был  Гомер  и  был  Майон.
Соперничество исчезло, а вот непонимание,  подумал  Майон,  непонимание  в
последнее время слишком часто тенью ложится на прокаленные  солнцем  плиты
мостовой. Вот и  сейчас  я  не  понимаю  этих  прищуренных  глаз,  цепкого
взгляда, равнодушного вроде бы лица, но на деле поглощающего  разговоры  и
жесты, запахи и звуки, как поглощает листва солнечный луч. Конечно,  такой
всасывающий, словно Харибда, взгляд, такой слух и должен быть у поэта,  но
здесь примешивается еще и что-то другое.
   - На месте нашего школьного приятеля Гилла я давно  бросил  бы  на  это
сборище тяжелую конницу, - сказал Гомер.
   - Шутишь?
   - Ничуть, - сказал Гомер. - Как ты к нему  относишься?  Я  о  Менестее,
понятно.
   - Я его просто  не  понимаю,  -  пожал  плечами  Майон.  -  Промелькнет
временами здравое суждение и тут же тонет в глупости и лжи.
   - Лжи - не спорю. Глупости - никоим образом. Ум как раз и заключается в
том, чтобы доказать глупцам, насколько они умны, насколько именно их образ
мыслей и куцые ценности велики и светлы. Менестею  это  удается,  и  я  на
месте Тезея побеспокоился бы. Ах ты!..
   Он  отшвырнул  ударом  кулака  зазевавшегося  и  налетевшего  на   него
разносчика пирожков, и  тот  полетел  кубарем,  рассыпая  свой  немудреный
товар, - толпа, провожавшая Менестея, докатилась и до них и задела  краем.
Их осторожно обходили - Майон подумал, что это уважение вызвано не столько
невеликой пока славой поэтов, сколько их известностью как опытных кулачных
бойцов.
   Потом  что-то  изменилось  -  "гарпии"  безжалостно  разгоняли   толпу,
действуя рукоятками кинжалов и дубинками, и по образовавшемуся коридору  с
колышущимися живыми стенами прямо к ним прошел Менестей.
   - Я рад видеть вас среди слушавших меня, - сказал Менестей отрывисто  и
властно. - Я очень уважаю вас, друзья.  Вы  -  живое  олицетворение  новой
аттической молодежи, гармонично сочетающей мощь тела и духа.
   Майон поклонился. Гомер сказал:
   - Не перехвали нас,  иначе  боги,  узрев  на  земле  столь  совершенных
молодых людей, заберут нас на Олимп.
   Менестей  улыбнулся  в  знак  того,  что  понял  иронию  и  оценил   по
достоинству. Столпившиеся вокруг "гарпии" смотрели на них подозрительно  и
тупо.
   - Я равно опасаюсь перехвалить вас и  не  воздать  должного,  -  сказал
Менестей. - Человек я простой и  склонен  искренне  хвалить  то,  что  мне
нравится. А мне нравится твой "Поход к амазонкам", Майон, и твои  стихи  о
Геракле, Гомер. Есть и замечания, разумеется, но  не  буду  о  них  сейчас
упоминать. Сейчас я всего лишь хочу задать вопрос: чем  вы  нас  порадуете
вскоре?
   - Пока - ничем, - сказал Гомер быстро.
   - Я думал о Троянской войне... - сказал Майон.
   - Это прекрасно! - Менестей взял его за локоть  и  ласково  заглянул  в
глаза. - Как-никак в этом  грандиозном  предприятии  принимали  участие  и
афиняне. Это слава Эллады, и она до сих пор ожидает своих певцов.  Кстати,
на днях ваш друг скульптор  Назер  установит  на  этой  площади  статую  -
монумент сражавшимся под Троей. Вдумайтесь, - он поднял палец, - впервые в
мировой истории будет установлена статуя не бога, не  титана  -  человека.
Победителя Трои.
   - И не менее важно, что это событие произойдет в Афинах?  -  усмехнулся
Гомер.
   - Ты уловил мою мысль, - кивнул Менестей. - Что же,  оставляю  вас,  не
смея мешать вольному полету поэтической мысли.
   Он склонил голову и прошествовал прочь, следом заторопились "гарпии".
   - А ведь это уже не шутки, - сказал Майон.
   - Это я тебе и стараюсь доказать,  -  сказал  Гомер.  -  Когда  слабнут
Тезеи, приходят Менестей. Ты действительно собираешься писать о  Троянской
войне?
   - Почему бы и нет?
   - Да, предприятие было грандиозное. Есть о чем поразмыслить.  На  твоем
месте я прежде всего побеседовал бы с Тезеем. Как-никак  он  участвовал  в
том, первом похищении Елены, он ее украл, после чего на нас  и  навалилась
Спарта. И пришлось отстраивать едва построенные Афины заново.
   - Я об этом не знал, - сказал Майон.
   - А это, между прочим, чистая правда.  Тиндарей  бросил  спартанцев  на
Афины не по причине изначально присущего спартанцам коварства, как уверяли
нас учителя, а после того, как Тезей украл Елену. Эта девчонка  уже  тогда
была невыносимо соблазнительна. Прошло  несколько  лег,  и  из-за  тех  же
прекрасных глаз запылала Троя.
   - Значит, вот так, - сказал Майон.
   - Да. На днях эпизод с Тезеем и Еленой включат в курс истории. Наука не
стоит на месте, и в ее распоряжении оказались  новые  знания,  позволяющие
исправить прежние.
   - Может быть, Тезею не захочется об этом вспоминать?
   - Не думаю, - сказал Гомер. - У  него  было  достаточно  много  женщин,
чтобы грустить о той полудевочке, и слишком много он славных дел совершил,
чтобы стыдиться юношеского безрассудства.
   - Так, - сказал Майон. - Выходит, Елену похищали дважды. Первый раз это
привело к войне Спарты и Афин, второй - к Троянской войне. Почему  же  нам
прожужжали уши о втором похищении и долго молчали о  первом?  Если  самому
Тезею было безразлично, знают об этом или нет...
   - Ну, это не самый интересный вопрос, - сказал Гомер.  -  Есть  другие.
Например: почему Тезей всего лишь год спустя, когда  Елену  решили  выдать
замуж, не поехал в Спарту следом за многочисленными  претендентами  на  ее
руку?  Коли  уж  он  был  влюблен?  А  он,  как  мы  знаем,  умел   любить
по-настоящему... Почему Тезей не участвовал в Троянской войне?  Где  носит
Одиссея все эти годы, если он, как утверждают некоторые, все еще жив?
   - При чем здесь Одиссей?
   - При том, что во всей этой истории множество  темных  мест,  -  сказал
Гомер. - И самая темная сторона дела - почему в Троянской войне,  согласно
официальной историографии, подготовленной в немалой степени и Гераклом, не
участвовал ни один из многочисленных Гераклидов? За исключением разбойника
и выродка, от которого все отступились... Я ведь и сам интересуюсь  Троей,
Майон. И я могу прозакладывать голову, что существует  какая-то  тайна,  в
немалой степени связанная со  смертью  Геракла.  А  может,  и  со  смертью
братьев Елены Кастора и Полидевка.
   - Я об этом никогда не думал, - сказал Майон.
   - А впрочем, нас это и не касается. - Он вновь  стал  похож  на  лениво
подставившую брюхо солнцу пантеру. - Распутывать нынешние интриги  -  дело
сыщиков, прошлые - дело ученых. У нас другие  задачи  -  слушать,  видеть,
рассказывать о том, что было... а может, и о том, чего не  было...  Ты  не
идешь к Назеру? Тогда - до встречи.
   Майон смотрел ему вслед. Вот он ловко обогнул нищих,  дравшихся  вокруг
рассыпанных  пирожков,  раскланялся  с  кем-то  из  знакомых.  Скрылся  за
поворотом.  И  снова   возникло   ощущение   холодной   тени   на   теплых
потрескавшихся камнях.
   "Видимо, все дело в том, что  мы  взрослеем,  -  подумал  Майон.  -  Мы
вступили в пору зрелости, наши деяния и поступки приобретают  все  большие
значения и ответственность, и поневоле  нас  разносит  в  стороны,  словно
случайно встретившиеся в море корабли, и нет  уже  места  былым  играм  на
морском берегу, мальчишеским стремлениям к тому, чтобы  все  в  мире  было
ясно и просто. Мы учимся сложности. Но почему же нас разносит в стороны? И
допустимо ли, ссылаясь на сложность  жизни,  узаконить  некое  необходимое
соотношение правды и лжи?"
   - Учитель, - робко сказали сзади.
   Майон сердито обернулся.
   - Эант, я много раз просил не называть меня учителем, -  сказал  он.  -
Мне еще рано чему-то учить, самому следует учиться и учиться...
   Но Эант смотрел восторженно, не  желая  принимать  никаких  возражений.
Долговязый голенастый подросток, очень мало знавший, но стремившийся знать
как можно больше, ничего еще не  сделавший,  но  уже  сейчас  готовившийся
свернуть горы.
   - А это откуда? - поинтересовался Майон. - Ради такого украшения  нужно
потрудиться на совесть. (Правый глаз  Эанта  украшал  великолепный  синяк,
начавший уже лиловеть.)
   - А это  мы  швыряли  камнями  в  "гарпий",  -  сказал  Эант.  Никакого
сожаления или раскаяния в его голосе не чувствовалось. -  Убежать  не  все
успели, они поймали  нас  с  Филоттом  и  хотели  заставить  кричать:  "Да
здравствует Менестей!"
   - А вы?
   - А мы кричали совсем  другое.  Потом  за  нас  вступились  моряки.  Ты
недоволен?
   - Конечно, - сказал Майон. - Это уже  не  мальчишеские  потасовки,  это
может плохо кончиться...
   - Думаешь, я не понимаю? Учитель, с этой шайкой  нельзя  иначе!  Или  я
должен поступать не так, как мне подсказывает совесть?
   - Нет, - сказал Майон. - Всегда поступай  так,  как  тебе  подсказывает
совесть. Но здесь другое, Эант. Ты, несомненно, талантлив, и ты не  имеешь
права ввязываться в драки вроде сегодняшней.
   Он замолчал. Он видел глаза мальчишки и знал,  что  ничего  с  этим  не
поделать, не погасить мутной водой затасканных поучений этот огонь.
   Майон засмеялся и махнул рукой.
   - Ладно, - сказал он. - Не следует  ставить  кулак  выше  слова,  но  и
одними лишь словами  иногда  не  обойдешься.  Надеюсь,  этой  дракой  твои
новости не исчерпываются?
   - Нет, - сказал Эант. - Я написал новые стихи. О Геракле.  Конечно,  ты
можешь сказать, что тему я выбрал неудачную, - сейчас  все  пишут  либо  о
Геракле, либо о Елене Прекрасной...
   - Можно взять старую тему и сказать что-то новое, - сказал Майон.
   - Кентавр сказал то же самое.
   - Какой кентавр?
   - Разве ты его не встретил?
   - Я пришел домой очень поздно, - сказал Майон и смущенно  подумал,  что
мальчишка догадывается о его маленькой лжи. - А что случилось?
   - Вечером к тебе домой приходили двое -  кентавр  и  какой-то  микенец.
Твой дядя говорит, что этот микенец похож на Геракла.
   - Да, дядя в молодости видел Геракла, - сказал он.  -  А  что  им  было
нужно? У меня нет знакомых кентавров.
   - Не знаю. У них к тебе какое-то дело. Жутко важное дело. Они  сказали,
что придут еще раз.
   - Любопытно, - сказал Майон.





   Гилл шагал по дворцовым коридорам отрешенный и бесстрастный, как  тень,
- во дворце он всегда был именно таким. В зале, куда он  вошел,  несколько
сановников, как  обычно,  едва  поклонились  и  сделали  вид,  что  ужасно
увлечены важным разговором о государственных делах, то есть обычной глупой
болтовней о царских милостях, которые уже выпали на  их  долю  и  которые,
конечно же, непременно выпадут впредь;  вечное  хвастовство  малоазийскими
чистокровными лошадьми, красивыми и искушенными женщинами, обитыми золотом
колесницами, драгоценностями;  сплетни  о  том,  что  на  кого-то,  сейчас
отсутствующего здесь, царь Тезей вчера посмотрел сурово, и догадки, к чему
это может привести; слухи о будущих возвышениях и падениях. Как вчера. Как
год назад. Как десять...
   Гилл ненавидел их отнюдь не за то, что они ненавидели его и считали его
занятие  презренным  ремеслом,  но  и  боялись  в  то  же  время.   Бывшие
самовластные царьки, правившие одной-двумя деревушками, и жившая  едва  ли
не рядом со свиньями в хлеву, но  налитая  непомерным  честолюбием  старая
знать, когда-то усмиренная было Тезеем, -  все  вместе  они  не  стоили  и
мелкой  монеты  и  существовали  только  потому,   что   и   Тезею   нужны
царедворцы...
   Тезей, великий царь Афин  и  Аттики.  Восхищение  этим  полубогом  (сын
Посейдона!) составляло стержень преданности Гилла. Дело в том,  что  Тезей
победил Прокруста, Минотавра и Марафонского быка. Были подвиги и славнее -
к примеру, подвиги Геракла. И уж,  конечно,  не  в  том  дело,  что  Тезей
посетил Аид и сумел выбраться оттуда, - это  всего  лишь  шалая  юношеская
выходка. Заслуги Тезея в другом.
   В том, что на памяти одного  поколения  деревушка  вокруг  посвященного
Афине жертвенника стала красивым многолюдным городом, почти не  уступающим
столицам более древних царств Эллады. В том, что Аттика не воевала  многие
годы - и это во времена, когда на десять стран  приходилось  тридцать  три
войны. В том, что впервые в греческой  истории  жизнь  определяли  писаные
законы - в то время как в других странах жизнь и смерть  и  многое  другое
по-прежнему зависели от переменчивой и жестокой царской воли. В  том,  что
ремесленники и землевладельцы жили лучше и богаче, чем где-либо в  Элладе.
В том, что Тезей покончил с меновой торговлей и ввел в  обращение  деньги,
что, в свою очередь, укрепило торговлю и вело к дальнейшему расцвету Афин.
   Разумеется, все это тоже потребовало крови.  Может  быть,  временами  -
крови излишней и напрасной. Но Гилл помнил, что  с  тех  пор,  как  из-под
пальцев  Прометея  вышли  первые  люди,  сменилось  всего-навсего   десять
поколений. Многому приходилось учиться на ходу, многое создавать самим, до
всего доходить своим умом.
   Слуга кивнул ему, Гилл откинул тяжелую портьеру  и  вошел.  Поклонился.
Подошел, подавляя неуместное мальчишеское волнение, подступавшее временами
и не имевшее ничего общего с верноподданническим трепетом. Поклонился  еще
раз, составляя в уме первую фразу (она, как  обычно,  не  складывалась)  и
произнес:
   - Царь, в Афинах убит Гераклид.
   Он ожидал если не гнева (который его не пугал, но удручал), то хотя  бы
удивления. Но - ничего. Тезей сидел, положив руки на  резные  подлокотники
тяжелого  кресла  из  ливанского  кедра  и  смотрел  даже  не  спокойно  -
равнодушно,  словно  эту  новость  он  узнал  давно,  успел   обдумать   и
примириться. "Но ведь не может этого быть!" - вскрикнул про себя Гилл.
   - Кто? - спросил Тезей.
   - Тиреней, из Микен.
   - Он всегда берет  самых  лучших,  этот  коллекционер  душ  из  Аида...
Подробности.
   Гилл рассказал, профессионально выделяя главное.
   - Пожалуй, я могу назвать тебе и имя кентавра, - сказал Тезей. -  Нерр,
внук Хирона, знаток иноземных языков, звездочет, книжник,  путешественник.
Я никогда его не видел, но с Тиренеем и с браслетом Хирона  мог  оказаться
только он.
   - Может быть, ты знаешь и их убийц, царь? - спросил Гилл. - Коли уж  ты
знаешь их имена, знаешь, что они должны были  путешествовать  вместе.  Кто
убил их?
   Он рисковал навлечь на себя гнев, но сейчас такие  опасения  ничего  не
значили - Гилл понимал,  что  столкнулся  с  чем-то  значившим  неизмеримо
больше, чем интриги-однодневки.
   - Их убило Прошлое, Гилл, - сказал Тезей.  -  То  есть  все  равно  что
никто.
   - Но так не бывает, - сказал Гилл. - Должен  быть  конкретный  человек,
отдавший приказ, должны быть исполнители.
   - Этого не знаю. Возможно, я мог бы тебе помочь, рассказав  о  прошлом,
но слишком долго пришлось бы рассказывать и нет уверенности, что я  назову
виновников, - порой очевидец событий знает меньше, чем тот,  кто  сто  лет
спустя пишет исторический труд.
   - Рукопись Архилоха - легенда?
   - Не знаю. Тиреней был уверен, что нет.
   - Но сам-то Архилох существовал?
   - Еще бы, - сказал Тезей. - Я его хорошо знал. Но  что  с  ним  сталось
после смерти Геракла, куда исчезла рукопись и была ли  она  -  неизвестно.
Архилох была интересный малый, этакая смесь воина и книжника, - во времена
моей молодости таких хватало, да и нынче они не перевелись.
   - Значит, он исчез?
   - Я тогда был на Крите, - сказал Тезей. -  Все  произошло  без  меня  -
расправа Геракла с кентаврами и его смерть. Вдруг распался отряд  Геракла:
кто погиб, кто побрел неизвестно куда. Я так и не выяснил  подробностей  -
не до того было.
   - Понимаю, - сказал Гилл. - Царь, я  ставлю  вопрос  иначе  -  есть  ли
сейчас кто-нибудь, кому нужно захватить или уничтожить рукопись  Архилоха?
Есть ли в этой рукописи что-то, из-за чего и сегодня гибнут люди? Царь!
   Он подался вперед, но Тезей  остановил  его  властным  движением  руки.
Откинул  голову,  прижав  затылок  к  резным  кедровым  доскам,  бледность
заливала крупное лицо с резкими красивыми  чертами,  похожее  на  каменные
львиные морды с микенских ворот. Гилл вдруг подумал, что  Тезей  стар.  До
сих  пор  такой  мысли  не  приходило  в  голову,  язык  не  поворачивался
произнести это слово, потому что почтенный возраст и старость - понятия  с
разным содержанием. Сейчас они слились в одно, и Гилл  не  узнавал  своего
кумира, своего героя.
   Тезей заговорил тихо, медленно и внятно, но Гилл не знал, помнят о  его
присутствии или нет:
   - А есть ли она, абсолютная  истина?  Когда  я  был  молодым,  когда  у
Геракла не было ни одного седого волоса, ответы казались  недвусмысленными
и четкими, все  было  по  плечу,  и  мы  верили,  что  не  сегодня  завтра
перевернем мир. Но проходят годы, и с каждым новым свершением видишь,  что
впереди высятся те же неприступные вершины, а друзья и соратники  один  за
другим уходят в небытие...
   "Ему крепко досталось, - подумал Гилл. - Ударов судьбы выпало  на  долю
предостаточно - смерть в расцвете красоты  и  молодости  Ипполиты,  первой
жены, той самой  прекрасной  амазонки,  смертельная  вражда  второй  жены,
Федры, с пасынком Ипполитом, ее безумие и самоубийство,  смерть  Ипполита.
Годы  заключения  в  Аиде.   Раны,   тяготы   долгих   походов,   бешеный,
нечеловеческий труд - сколачивание и укрепление новой Аттики. Для обычного
человека слишком много. Да и для сына Посейдона - тоже. Но он не может, не
должен, не  имеет  права  сломаться  -  человек,  полубог,  в  которого  я
беззаветно верю!"
   - Так о чем мы? - спросил Тезей, он снова был прежним, но Гилла  больно
царапнуло понимание, что Тезей, оказывается, может быть и другим.
   - Есть  ли  люди,  которым  нужно  захватить  или  уничтожить  рукопись
Архилоха? Есть ли в ней самой что-то настолько важное? Что-то, до сих  пор
не потерявшее значения?
   Он начинал уже бояться, что не дождется ответа.
   - Я не знаю, - сказал Тезей. - Весьма  возможно...  Тебе  следовало  бы
прекратить это дело. К чему нам сражаться с лемурами?  [в  древнегреческой
мифологии лемуры - тени мертвых, беспокоящие по ночам живых]
   - Боюсь, что эти лемуры целиком из плоти и крови.
   - Все равно, - вяло сказал Тезей.
   - Это приказ?
   - На твое усмотрение. Если не боишься.
   "Но что же происходит?! - вскрикнул про себя  Гилл.  -  Я  теряю  нить,
перестаю что-либо понимать, а меж тем мне как раз надлежит все понимать  и
все предусмотреть. Не говоря уже о том, чтобы все знать. Чьи руки  тянутся
из прошлого и что произошло двадцать лет назад у горы Эримант?"
   - У тебя все?
   - Меня беспокоят "гарпии", - сказал Гилл. -  Они  все  больше  наглеют.
Пропадает оружие, а виновных никак не удается отыскать. Менестей  собирает
все больше слушателей.
   - Это несерьезно. В конце концов, я сделал для Афин неизмеримо  больше,
чем какой-то горлопан, который вообще не сделал ничего.
   - Возможно, - сказал Гилл. - Но я ловлю себя на мысли, что  на  приемах
слежу за нашими  царедворцами,  пытаясь  угадать,  у  кого  из  них  может
оказаться под одеждой кинжал.
   - А это уже чуточку смешно.
   - Возможно, - повторил Гилл. - Но очень уж неспокойно у нас в последнее
время. Я могу идти?
   - Да. И постарайся не выдумывать новых сложностей. Нам хватает забот со
старыми.
   Гилл шагал по коридорам размашисто и слепо, не видя и не слыша никого и
ничего, и сановники торопливо отшатывались,  вновь  поминая  злым  шепотом
проклятого Дорийца, а челядь рангом пониже, не  имевшая  права  негодовать
вслух, со сладкими улыбочками кланялась, прижимаясь к  стенам.  Он  был  в
ярости. Холодная, мрачная, пахнущая кровью  тень,  словно  вырвавшееся  из
Аида тяжелое черное облако, наползала  на  солнечные,  безмятежные  Афины.
Может быть, видел и ощущал ее  ядовитое  дыхание  только  он,  а  Тезей...
Что-то непонятное и тревожащее происходило с Тезеем.
   Он спустился в маленький дворик. Выжидательно  придвинулись  его  люди.
Гилл поманил отвечавшего за тайную охрану дворца  сыщика  Сигму  и  сказал
резко:
   - Следить бдительно.
   Из-за  спины  Сигмы  возник  Эпсилон.  Слов  не  потребовалось  -  Гилл
взглянул, и Эпсилон грустно кивнул в ответ. Кто-то  распахнул  неприметную
калитку, Гилл прыгнул в колесницу, возничий дико заорал, и рыжие  хеттские
кони с коротко подстриженными гривами понеслись за ворота. Гремели колеса,
возничий кричал "хай-хай-ю!", люди шарахались, Гилла швыряло, как попавший
в бурю корабль,  но  он  не  замечал  ни  ударов,  ни  толчков.  В  голове
бессмысленно вертелась старая сказка  о  дураке  Коребе,  который  надумал
как-то пересчитать морские волны, а сам не умел считать до пяти.
   Он спрыгнул с еще не остановившейся колесницы и побежал  в  дом.  Сыщик
Эпсилон беззвучно несся следом.
   Старик лежал на широченном ложе, хотя долгие годы спал один,  его  лицо
было спокойным и строгим, глаза открыты, и белая рукоятка ножа из оленьего
рога, торчавшая против сердца, почти сливалась с бельм хитоном и не  сразу
бросалась в глаза. Гилл наклонился, невольно заглянул в  свиток,  лежавший
под откинутой правой рукой Старика:
   "...таким образом, одни продолжают уверять, что Архилох вымышлен,  либо
в результате незнания  всех  подробностей  жизни  Геракла,  либо  в  угоду
потрафить вульгарным любителям сенсаций. Другие же,  напротив,  продолжают
считать Архилоха существовавшим в действительности другом и  бытописателем
Геракла".
   Прошлое продолжало убивать. Если бы Старик не признал одного из убитых,
Гилл с чистой  совестью  отправил  бы  трупы  к  божедомам,  не  узнал  об
Архилохе, не прикоснулся к тайне. Продолжая  размышлять  над  случившимся,
Старик мог доискаться до неких истин и  потому  должен  был  замолчать.  И
замолчал.
   Не отрывая взгляда от трупа,  Гилл  слушал  доклад  сыщика  Эпсилона  -
вернее, констатацию факта, что ровным счетом ничего не известно. Никто  из
многочисленных слуг, чад и домочадцев ничего не видел, ничего не слышал  и
ничего не знал.
   - Но наш опыт показывает, что так не бывает, - сказал Эпсилон,  понижая
голос из-за подглядывающих в дверь слуг. - Наши сыщики  не  проглядели  бы
пытающегося проникнуть в дом постороннего.  Сообщник  был  в  доме.  И  он
вовлечен в убийство второпях, на скорую руку - будь он более надежен,  ему
поручили бы подбросить яд. Но они торопились, надо полагать.
   - Все правильно, - сказал Гилл. - Мы поднатужимся и  разоблачим  повара
или привратника - последнюю спицу в колесе, но нам-то нужен  тот,  кто  за
всем этим стоит.
   - А ты уверен, что тот доступен? - спросил Эпсилон.
   - Но ты же не думаешь, что нам противостоят лемуры или боги?
   - Конечно нет, - сказал Эпсилон. - Хотя бы потому, что бесплотная  рука
лемура не способна держать нож. Да и появляются  лемуры  только  ночью.  А
боги не делают ошибок. Они вообще не дали бы Старику встретиться с  тобой.
Это люди, Гилл. И все же...
   - В Аттике нет человека, который не был бы доступен  закону  и  нам,  -
сказал Гилл. - От меня и от  вас  никто  еще  не  уходил.  Охранявших  дом
сыщиков взысканиям не подвергать - они не виноваты, виноват один  я,  а  я
привык платить свои долги. Оставайся здесь и ищи сообщника.
   Он ушел, и снова было бешеное мелькание  домов,  лиц,  взвивающихся  на
дыбы лошадей, выезжавших из боковых  улиц  упряжек,  возничий  нахлестывал
лошадей вожжами с медными шипами и орал не переставая,  почувствовав,  как
нужны сейчас Гиллу  этот  крик  и  заполошная  езда  квадриги,  не  дающие
возможности  сосредоточиться,  избавляющие  от   тягостной   необходимости
думать.
   Гилл сбежал вниз по узким ступеням,  караульный  откинул  засов,  и  он
вошел. Маленькая полукруглая камера с окном в  потолке.  За  столом  уныло
сидел Пандарей, печально глядя на девственно чистый лист бумаги,  а  перед
ним, скрестив руки на груди,  в  гордой  и  неприступной  позе  возвышался
Эвимант. В углу томились два стражника, у которых, сразу  видно,  отчаянно
чесались  кулаки.  Эвимант  увидел  Гилла,  и  его  презрительная  ухмылка
несколько потускнела.
   Пандарей скучным голосом затянул:
   -  За  все  время  допроса  подозреваемый  ответил   на   все   вопросы
непристойными выражениями, разнообразие которых достойно порицания.
   Гилл  подошел  вплотную  к  стоящему  и,  не  размахиваясь,  ударил  по
презрительной, ухмыляющейся роже. Эвимант отлетел к бугристой стене, сполз
на пол. В углу  уважительно  посапывали  стражники.  Оживившийся  Пандарей
схватил стилос и придвинул бумагу.
   - Не хотел я этого делать, - сказал Гилл, - но впервые в  жизни  увидел
среди сыщиков предателя. Зачем тебе это понадобилось?
   - Потому что вы вместе с Тезеем  продали  Аттику!  -  закричал  с  пола
Эвимант, брызгая кровью. - Вы  нас  продали  дорийцам!  Лижетесь  с  этими
скотами кентаврами!
   - Ну-ка, еще! - поощряюще сказал Гилл.
   Эвимант помолчал и завопил:
   - Вы нас продали хеттам!
   - Это как?
   Эвимант помолчал, потом стал изрыгать брань.
   - Разреши, я его стукну по хребту? - спросил  стражник.  -  Я  как  раз
выстрогал новую дубину.
   Гилл сделал жест, и стражник умолк.
   - Разумеется, разговоры о мнимых торговых операциях - чушь  собачья,  -
сказал Гилл, привычно заложив руки за спину и прохаживаясь у стола.  -  Ты
сам не можешь вразумительно объяснить, кому и кого мы продавали. Можешь ты
объяснить вразумительно, где у тебя свербит?
   - Тезей - предатель, - сказал Эвимант. - Он остановился  на  полпути  -
создал сильную Аттику  -  и  остановился.  Нужно  идти  дальше,  раздавить
ублюдков  кентавров,  претендующих  на  звание  людей,  смести  прогнившие
Микены, наказать...
   - Хватит, - сказал Гилл и остановился перед Эвимантом.  -  Установлено:
твоя любовница Нея познакомила  тебя  с  неким  Кароном,  принадлежащим  к
"гарпиям", и вы быстро нашли  общий  язык.  Ты  делился  с  ним  секретами
службы, участвовал в похищении оружия.  Достаточно,  чтобы  трижды  снести
тебе голову. Так  как,  будешь  пытаться  сохранить  свою  поганую  жизнь?
Учитывая, что Карона мы только что взяли?
   Он хотел жить - захлебываясь, стал рассказывать о встречах, разговорах,
местах и сроках, о нападениях на оружейные мастерские,  об  убийстве  двух
сыщиков,  нечаянно  узнавших  о  "гарпиях"  слишком  много,  о  нескольких
сожженных им докладах, которые он по долгу службы  обязан  был  немедленно
передать Гиллу. Стилос скрипел безостановочно, но Гилл уже слушал вполуха.
Он мог на основании этих показаний вырвать из  рядов  Менестеева  воинства
нескольких человек, от которых Менестей тут же отречется. И  не  более.  К
убийству на морском берегу его это не приближало ни на шаг.
   Он прислушался: наверху, во дворе, звенели удары в медную доску, флейта
пронзительно  высвистывала   сигнал   тревоги,   стучали   копыта.   Дверь
распахнулась, просунулась встрепанная голова караульного:
   - Гилл, на площади заваруха!





   Белое покрывало медленно стекало к  подножию  бронзовой  фигуры  в  три
человеческих  роста.  Наконец  оно  замерло  грудой  складок.  И   повисла
томительная тишина.
   Воин упал на одно колено, прижав правую руку с растопыренными  пальцами
к груди, бессильно уронив другую, чуть наклонив  голову.  Непонятно  было,
что с ним случилось - может быть, его ударил  пущенный  из  пращи  камень,
может быть, под сердце угодил тут же выдернутый меч, -  но  не  оставалось
никаких сомнений: он поражен смертельно, пройдет еще  миг,  и  он  рухнет,
уронив с головы шлем с высоким гребнем, и не встанет уже никогда. Каким-то
непостижимым образом, каким-то чудом скульптуру удалось передать в  тускло
поблескивающей  бронзе  пограничный  миг  меж  бытием  и  смертью,   облик
человека, почувствовавшего удар в грудь, но  не  успевшего  осознать,  что
навсегда гаснет солнечный  свет,  -  еще  и  потому,  что  человек  твердо
рассчитывал победить, не желая допускать мыслей  об  ином  исходе.  Статуя
была совершенством, вызывающем страх и боль. Майону показалось, что в него
медленно входит ледяное острие, и он подумал, что  теперь  любая  мысль  о
войне становится омерзительной. Люди молчали. Может быть,  они  испытывали
что-то похожее, но не могли описать свои ощущения. Может быть,  их  просто
достиг  исходивший  от  бронзовой   фигуры,   монумента-проклятия   войне,
печальный страх. И эту тишину рассек пронзительный женский вскрик-плач:
   - Мальчик мой, мальчик мой...
   О том, что ее сын не вернулся из-под Трои, знали все. А она  продолжала
во весь голос:
   - Они отплыли такие молодые, такие  веселые,  они  смеялись  и  обещали
вернуться вскорости, говорили, что уходят на прогулку, разобьют  троянских
дикарей и привезут нам великолепные подарки. Но через десять лет  вернулся
лишь один из десяти. Где наши мальчики? Что им сделали троянцы  и  что  им
понадобилось у тех далеких берегов?
   Причитая, она выбиралась из толпы, закрыв лицо краем черного покрывала,
перед ней расступились, и она прошла  по  коридору,  а  люди  смотрели  ей
вслед. В разных концах площади раздались крики и плач. Майон почувствовал,
что Нида изо всех сил сжимает его руку, увидел ее влажные глаза.
   На постамент хлопотливо, мешая друг  другу,  подсаживали  Менестея.  Он
завопил, цепляясь за бронзовую руку, перекрывая шум и плач:
   - Сограждане! Что же мы видим? Я уж не  говорю  о  том,  что  истрачено
столько ценной бронзы. Но что тут наворотил этот ублюдок,  именующий  себя
скульптором? Разве это образ, олицетворяющий величие наших славных героев,
погибших под Троей ради чести Афин? Тебя снова продали, о любимая  Аттика,
тебе снова изменили! Где воплощение  силы  и  мощи?  Что  за  издевка  над
героями  великой  войны,  низвергнувшей  подлых  троянцев?   Где   величие
защищавших греческий дух у пределов мира, на другом  конце  света?  Смерть
оскорбителю, ломайте эту мерзость!
   Невыносимо было смотреть, слушать и ничего не делать. Майон рванулся от
удерживавшей его Ниды, но Менестея уже не было на постаменте - он  кубарем
полетел вниз от толчка кулаком в  спину,  и  его  едва  успели  подхватить
злобно заоравшие "гарпии", а на  его  месте  уже  стоял  Мидакрит,  моряк,
сражавшийся под Троей, и гремел:
   - Уж кому и знать о войне, так это  досточтимому  Менестею,  всю  жизнь
провоевавшему с кухарками в своей усадьбе... А я там был, слышите? Мы  там
были и  уходили  туда,  как  на  прогулку,  проучить  коварных  дикарей  и
вернуться со  славой.  Только  не  нашли  мы  там  дикарей  и  десять  лет
копошились под стенами в  крови,  подлости  и  грязи  только  потому,  что
кому-то было мало уже нахапанного. И мне эта статуя нравится, слышите  вы?
В ней - плач времени и века. Я вижу лица тех, кто был тогда со мной рядом,
Кратес, ты что молчишь? Милен, может быть, не ты  в  свое  время  требовал
снять осаду и убраться на все четыре стороны? Вы что, забыли?
   Камень ударил его в лицо, и он пошатнулся.
   - Бейте осквернителей вашей славы! - вопил Менестей.
   Все смешалось. "Гарпии" тащили Мидакрита с  постамента,  и  он,  хрипя,
обрушивал здоровенный кулак на их головы, названные им по именам соратники
пробились к нему на помощь, драки вспыхнули в нескольких местах,  со  всех
сторон неслись крики, ругань и плач,  многие  дрались,  поддавшись  общему
накалу страстей, не зная, с кем дерутся  и  за  что,  многие  бессмысленно
бежали, сталкиваясь и опрокидывая  друг  друга,  с  единственным  желанием
выбраться с площади. Майону удалось сбросить руки Ниды, и он устремился  в
гущу свалки, точными ударами расшвыривая "гарпий", прорываясь к  Менестею.
Что-то свистнуло сзади, скользнуло по голове, искры  посыпались  из  глаз,
Майон зашатался, потеряв на миг равновесие, но со всех сторон  надвигались
злобные рожи, медные гарпии смыкались, и он продолжал  молотить  кулаками,
собрав все силы, потому что упасть значило погибнуть. Хорошо, что в  такой
толчее "гарпии" не могли пустить в ход кинжалы и дубинки. Он  бил  и  бил,
пока остро пахнущий потом круп лошади не  заслонил  от  него  противников.
Только тогда он опустил руки,  расчетливо  переводя  дыхание  и  расслабив
мышцы. Огляделся.
   Стражники рассекали толпу на кучки, бросив коней в самые яростные очаги
драки, вытесняя людей с площади. Мимо проскакал Гилл, что-то крича. Как ни
удивительно, затоптанных и убитых не  было,  хотя  там  и  сям  люди  едва
поднимались с каменных плит, охая и ощупывая себя. Майон  ощутил  боль  за
ухом, но потрогать место ушиба не  смог,  пальцы  сами  отдернулись,  едва
коснувшись горячего и влажного, на них была кровь. На стадионах он не  раз
расшибался в кровь, но тут было совсем другое ощущение.
   К нему бросилась Нида, прижалась и заплакала. Майон осторожно  коснулся
ее волос разбитыми пальцами. Ниду подвел к нему Гомер, он стоял тут  же  и
задумчиво улыбался.
   - До чего могут довести эти горлопаны... - сказал он. - Терпеть не могу
драться, не зная, за что дерусь, но меня начали бить, и я не удержался.  А
вот этот, похоже, прекрасно знает, за что дрался.
   Он рванулся вперед и выдернул из затухавшей свалки Эанта. Мальчишка был
помят и растрепан, но доволен жизнью и своим местом  в  ней  -  вертел  на
оборванной цепочке нагрудный знак "гарпий" и улыбался разбитыми губами.
   - Эант, - укоризненно сказал Майон.
   На большее его не хватило - он, с разбитыми в схватке  кулаками,  никак
не мог являть собой олицетворение благоразумия и осторожности.
   - Прекрасно, - пробасили сзади. - Голова заживет, Майон.
   Скульптор Назер чрезвычайно походил на сатира, только  очень  умного  и
красивого сатира - коротыш и крепыш, буйноволосый и буйнобородый, ценитель
мраморной гармонии изваянии и женской красоты. Майону всегда нравилось  на
него смотреть - Назер самой своей персоной убеждал в том, что земля велика
и могуча, что ее хмельные соки кипят животворной силой и ни  угасания,  ни
смерти в природе нет.
   - Ну, как я их? - Назер обвел жестом площадь. - Достал до сердца сквозь
жирок?
   - Я надеюсь, ты не ставил  целью  вызвать  переполох?  -  сухо  спросил
Гомер.
   - Конечно нет, дружище. То, что все передрались,  конечно,  плохо,  это
крайности, но нужно же, клянусь огнем, вытряхнуть человека из  равнодушия?
Пусть задумается, пошевелит мозгами и выплюнет коровью жвачку.
   Он замолчал и подтолкнул Майона локтем - к  ним  шагом  подъехал  Гилл.
Придержал коня и смотрел на них сверху вниз устало  и  грустно,  казалось,
даже беспомощно чуть-чуть. Прищелкнул языком и сказал:
   - Н-ну, творческие люди, заварили вы...  Ведь  придется  мне  у  статуи
часового ставить. Майон, перевяжи голову - двинули на совесть. Кстати... У
тебя нет знакомых кентавров?
   - Ни одного, - сказал Майон и вспомнил, оглянулся на Эанта. - Мальчишка
говорил, что меня искали кентавр с каким-то микенцем.
   Гилл кубарем слетел с коня, уронил руку Эанту на плечи, и лицо  у  него
было такое, что отшатнулся не только Эант, но и Майон:
   - Кто? Как выглядели?
   - Ты что, Дориец?
   Гилл и не обернувшись к Назеру, повторил жадно:
   - Как они выглядели, малыш?
   - Я не малыш, - буркнул Эант. Знак "гарпий" он спрятал было  за  спину,
но Гилл и не думал его отнимать,  и  мальчишка  приободрился.  -  Какой-то
кентавр и микенец, похожий на Геракла. Это дядя Майона сказал, что микенец
похож на Геракла. У них было важное дело  к  Майону,  они  остановились  у
Пифея.
   - На Геракла, - повторил Гилл.
   - Схожу-ка я к этому Пифею, - сказал Майон. - Никогда не  имел  дела  с
кентаврами.
   - К Пифею, - повторил Гилл с тем же странным  выражением.  -  Не  нужно
туда ходить. Они... Ну, нет уже их там, совсем их там нет...
   Он вскочил на коня и, горяча его криком, поскакал с площади.  Несколько
всадников  с  неприметными  лицами,   державшиеся   во   время   разговора
поблизости,  помчались  следом.  Нида   наконец-то   успокоилась,   только
всхлипывала временами.
   - Хранители нашего покоя тешатся какими-то новыми  забавами,  -  сказал
Гомер с ироническим уважением. - Я вас покидаю, друзья, работа ждет. Давно
уже пишу о странствиях Одиссея.
   Майон подумал, что еще сегодня утром Гомер  пренебрежительно  подвергал
сомнению подлинность рассказов об Одиссее.  Однако  задумываться  и  вслух
высказывать удивление не стал -  побаливала  голова,  азарт  и  напряжение
схватки прошли и давали о себе знать ушибы.
   - Ох, не люблю я нашего красавчика,  -  прищуренным  взглядом  проводил
Назер Гомера. - Так-таки и не люблю.
   - Но ведь это Гомер! - Эант напоминал взъерошенную  птицу,  бросившуюся
заслонять гнездо с птенцами от оскаленной морды охотничьего пса.
   - Никто не спорит - Гомер. Только с чего ты  взял,  что  к  талантливым
людям нельзя испытывать нелюбовь? Уважение к таланту и любовь к человеку -
разные вещи. Как ты думаешь, Майон?
   - Не пойму, куда ты клонишь, - хмуро сказал Майон.
   - Это оттого, что голова у тебя болит. -  Назер  блеснул  великолепными
зубами. - Подумай как-нибудь на досуге, не вызывает  ли  у  тебя  смутного
беспокойства наш добрый школьный приятель Гомер. Что ты вздрогнул? А-а, ну
правильно...
   Он проследил взгляд Майона и тоже понял, что  не  годится  вести  такие
разговоры при Эанте.
   - Ты загляни как-нибудь ко мне в мастерскую. Клянусь огнем, найдется  о
чем потолковать.
   - Подожди. - Майон догнал его, оглянулся на Ниду и Эанта и сказал очень
тихо: - Я сейчас подумал - ведь этот твой воин не просто сраженный  в  бою
солдат. Я не могу отделаться  от  впечатления,  что  он  символ  человека,
бесславно павшего за неправое дело.
   Лицо очень красивого сатира стало строгим и навевающим тревогу.
   - Я не сомневался, что ты умница, Майон.
   - Но все же?
   - А тебе никогда не приходило в голову, что Троянская война - не  более
чем кусок дерьма?
   И снова холодное лезвие,  как  давеча,  при  виде  монумента,  вошло  в
сердце.





   Майон поднимался по одной из дворцовых лестниц медленно, в раздумье. Во
дворце он бывал не раз на больших приемах, но впервые гонец  сообщил,  что
славный царь Тезей приглашает аэда Майона. А  ублаготворенный  несколькими
монетами (и наверняка порадовавшийся случаю щегольнуть всезнанием, как это
обожает мелкая дворцовая  сошка),  доверительно  шепнул,  что  царь  Тезей
приглашает лично его, Майона, а никакого приема, ни большого,  ни  малого,
как гонцу совершенно точно известно, не ожидается, так что речь может идти
лишь о разговоре с глазу на глаз. Это было неожиданностью. Наверняка Тезей
несколько раз слышал его имя, но неужели запомнил настолько, чтобы вызвать
во дворец?
   Он вошел, поклонился не без волнения: он уважал и любил этого  человека
- победителя Минотавра,  реформатора  и  государственного  мужа,  спутника
Геракла в походах,  удальца,  когда-то  похитившего,  а  потом  благородно
отпустившего совсем еще юную Елену Прекрасную; спустившегося некогда в Аид
и дерзко объявившего владыке подземного царства, что пришел  ни  более  ни
менее как похитить его жену (после чего несколько лет томившегося в Аиде в
заточении). Словом, жизнь Тезея была насыщенной и  бурной,  дававшей  пищу
для ума и тем, кто оценивал его деятельность как  воина  и  созидателя,  и
романтически настроенным юнцам, уважавшим бесшабашность и молодечество,  и
творческим людям - как исходный  материал.  Жизнь  его,  безусловно,  была
небезгрешна, но Майон знал от астрономов, что и на солнце есть пятна, а от
философов - что идеала не существует.
   А вот старик, сидевший рядом с Тезеем как равный, был Майону  незнаком:
старик с широким добрым лицом, совершенно седой, но чернобровый, с  синими
ясными глазами.
   - Вот это и есть наш аэд Майон, - сказал Тезей, ответив на приветствие.
- Многое обещает.
   - Что ж, многое обещать - привилегия молодости, - сказал незнакомец.  -
Конечно, не все обещания впоследствии  сбываются,  но  в  отношении  этого
юноши ты прав, я читал все, что им  написано.  Майон,  я  -  Нестор,  царь
Пилоса. Слышал о таком?
   Майон молча  поклонился,  не  было  нужды  напрягать  память  -  Нестор
Многомудрый, мозг и  дух  Троянской  войны,  организатор  и  вдохновитель,
наряду с полководцами разделивший триумф.
   - Слышал, - утвердительно сказал Нестор. - Да, были времена. А  остался
скучноватый старик. Я узнал, Майон, что ты собираешься писать о  Троянской
войне. Благородное стремление, ибо...
   Он говорил и  говорил,  повторял  затертые  фразы  из  школьного  курса
истории  -  об  извечных  подлости  и  коварстве  троянцев,  десятилетиями
навлекавших на  себя  справедливый  гнев  ближних  и  дальних  соседей,  о
злодейском  похищении  Елены  беспутным  Парисом,  об  уме  Агамемнона,  о
героизме Ахилла и других храбрецов, о хитроумии Одиссея и  его  деревянном
коне. Все это Майон слышал не единожды, и ему было скучно - уж  Нестор-то,
дух  и  мозг  осады  Трои,  стоявший  у  истоков,  видевший  все  и   всех
собственными глазами, мог бы рассказать  об  этом  и  гораздо  интереснее.
Неужели такова злая сила старости, превратившей Многомудрого в занудливого
старца? Он был рад, что Нестор наконец замолчал.
   - Все это я знаю, - сказал он осторожно, боясь показаться невежливым.
   - А чего же ты не знаешь? - живо спросил Нестор.  -  И  что  ты  хочешь
знать?
   - Понимаешь, Многомудрый, - сказал Майон, - я недавно говорил с  Гиллом
- это мой школьный друг, сейчас начальник тайной  службы.  Он  подходит  к
проблеме как сыщик, и это довольно интересно.  Получается,  что  мы,  наше
поколение,  собственно  говоря,  ничего  не  знаем  о   Троянской   войне.
Существует некоторое количество отшлифованных формул,  фраз,  рассказов  и
цитат, их постоянно перебирают, как скряга монеты, раскладывают  в  разных
сочетаниях, но они по-прежнему  составляют  какой-то  заколдованный  круг.
Воины, сражавшиеся под Троей, рассказывают практически лишь  о  перипетиях
стычек и о добыче. Не  хватает  чего-то  живого,  духа  эпохи,  невозможно
садиться за повествование о Троянской войне, имея в распоряжении горсточку
избитых фраз. Как вырваться из этого заколдованного круга, я пока не знаю.
   Он говорил все  медленнее,  несколько  раз  запнулся,  а  там  и  вовсе
замолчал. Нестор смотрел на него туповато  и  скучно,  смаргивая  дремоту.
"Безнадежно, - горько подумал Майон, - а до чего жаль".
   - Живого, да... - сказал Нестор. - Ну  что  же,  ищи,  Твори,  мучайся,
иначе и нельзя. Пойду я вздремну, вы уж простите старика. Жаль, Майон, что
Течей не сможет ничего рассказать, - он в той войне не  участвовал.  Пойду
я.
   Он грузно поднялся и побрел к двери.
   - Ну что же, - сказал Тезей, - насчет заколдованного круга вы с  Гиллом
подметили верно. Правда, Нестор выразился немного неточно: конечно,  я  не
плавал под Трою, но это события из моей молодости - Троя, война, Елена...
   - А какая она была, Елена? - тихо спросил Майон.
   - Она была прекрасна, - сказал Тезей.  -  Наверно,  самая  красивая  на
свете. Когда я встретил ее впервые, она расцветала, только что расцветала.
Почему-то принято считать, что самый унылый и  непривлекательный  цвет  на
свете - серый. Но у нее были знаменитые спартанские серые глаза. Я не буду
искать  сравнений,  вы,  поэты,  делаете  это  лучше,  у  вас  великолепно
получается. То, что я  могу  вспомнить,  вернее,  то,  что  я  никогда  не
забывал,  невозможно  перелить  в  слова  и  строчки:  загородная  дорога,
храпящие лошади и эти серые глаза - как отражение хмурого неба. Или небо -
отражение этих глаз, это, наверное, все равно...
   - Почему же ты не поехал в Спарту, когда ее выдавали замуж?
   - Ты переходишь сразу к этому? Интересно, почему ты обходишь разрушение
Афин? Из деликатности не смеешь  упрекнуть  царя  в  былом  безрассудстве,
вызвавшем войну? Майон, мне давным-давно уже не  доставляет  удовольствия,
когда меня боятся или льстят.
   - Не знаю, - сказал Майон. - Мне совершенно непонятно, почему спартанцы
пошли войной, честно говоря. В конце концов ты хотел жениться на ней, хотя
и избрал не самый традиционный путь. Неужели Тиндарей этого не понимал? Не
настолько уж было убого тогда  наше  царство,  чтобы  оказаться  абсолютно
неподходящим местом для дочери царя Спарты. И еще: я могу  ошибаться,  но,
мне кажется, женщину невозможно похитить, если она не хочет. Почему же ты,
царь, все-таки не отправился в Спарту на состязание женихов?
   - Ты знаешь, что такое разочарование?
   - Думаю, да, - сказал Майон.
   - А я думаю, что только понаслышке, - сказал Тезей. - Это очень страшно
и тяжело - разочароваться в друге, в  идеалах,  в  деле,  женщине.  Еще  и
потому, что человек сам вопреки фактам и подсказкам  окружающих  изо  всех
сил пытается не допустить краха своих иллюзий.
   - Выходит, ты...
   - Это было трудно, но необходимо, - сказал Тезей. - Понять, что Елена -
всего лишь Красота. Воплощение красоты,  не  обремененное  более  ничем  -
любовью, умом, добром, способностью сопереживать и сострадать. И  человек,
если  только  он  не  совершенно  туп,  вынужден  сообразить,  что  нельзя
связывать жизнь с женщиной, подобной  Елене.  Красота  сама  по  себе  еще
ничего не означает. И уж, безусловно, не служит добру.
   Не было разницы в возрасте, не было царя и приближенного  -  все  ушло,
отодвинулось куда-то, и остались лишь два человека, понимавшие друг  друга
с полуслова.
   "Он по-настоящему любил ее, - подумал Майон. - Когда пришло беспощадное
холодное прозрение, он долго не мог опомниться, пустился во вся  тяжкая  -
чего стоит одна шальная попытка похитить Персефону,  владычицу  подземного
царства? Может быть, после блистательной победы над Минотавром  он  бросил
искренне любившую его Ариадну как раз из глупой мести всему женскому роду,
силясь доказать этим себе и всем, что стал холоден и навсегда  закрыт  для
всяких чувств?"
   - Потому ты и не поехал в Спарту?
   - Да, - сказал Тезей. -  Конечно,  тогда  мыслям  далеко  было  до  той
гладкости, с которой я их сейчас излагаю. У меня хватило времени  обдумать
многое за годы, проведенные в Аиде. Думаю, была пора, когда  она  начинала
во всей полноте осознавать себя властительницей сердец. И выбрала Менелая.
Потом Париса. Потом еще нескольких, прежде чем вернулась к Менелаю,  но  и
это еще не конец. Я не таю против нее зла, Майон,  -  у  меня  было  много
женщин и много дел. В сущности, какой смысл злиться на человека за то, что
он создан не таким, каким бы ты желал его видеть? Хорошо еще, что Елена  -
просто никакая, не злая и не добрая, не то что ее  сестрица  Клитемнестра,
дражайшая супруга покойного Агамемнона. - Он грустно усмехнулся. - Бедняга
Агамемнон, это так печально и нелепо - уцелеть под Троей  и  погибнуть  от
руки собственной жены в собственном доме.
   - И все же ты не пошел под Трою?
   - А что мне там было делать? Что нам всем там было делать? Из-за  того,
что некие мерзавцы...
   Он замолчал, и что-то осталось недосказанным.
   - Значит, ты считаешь, что она уплыла с Парисом по своей воле?
   - Я думаю, что знаю ее, Майон. У тебя грусть  на  лице?  Неужели  ты  в
самом деле полагаешь, что этот случай полностью зачеркивает  нашу  веру  в
любовь и красоту?
   - Нет, - сказал Майон. - И все  же...  Жаль,  когда  уходит  сказка,  в
особенности если с этой сказкой ты рос, считая ее правдой.
   - А что изменилось? - спросил Тезей. - Суть, остается неизменной - Троя
погибла из-за Елены. Только Елена оказалась лишенной тех высоких  душевных
качеств, которыми ее почему-то наделяли - совершенно непонятно почему.
   - Это-то и плохо, - сказал Майон. - Лучше было бы верить, что  женщина,
вызвавшая такие события, была умна и добра. - Он помолчал, не спуская глаз
с Тезея. - Царь, меня почему-то не покидает ощущение, что ты рассказал мне
не все.
   - Возможно, - сказал Тезей. - Ну и что? В  прошлом  неминуемо  остается
что-то, что следует накрепко забыть. Так будет лучше для всех. К чему вам,
молодым, знать о некоторых подробностях нашего тогдашнего бытия?
   - Возможно, затем, чтобы мы не повторили ваших ошибок.
   -  А  если  мы  надеемся,  что  вы  и  без  того  достаточно   умны   и
осмотрительны?
   Как-то  незаметно  улетучились  недавняя   откровенность   и   доверие,
начиналась игра словами, искусный поединок, интересный и  занимательный  в
другое время, но не приближавший Майона к истине.
   - Заманчиво думать, что перед нами всего лишь цепочка случайностей... -
проговорил Тезей. - Что Агамемнону  в  жены  случайно  досталась  коварная
шлюха, что все  убийства  и  всю  грязь  следует  рассматривать  лишь  как
кусочки, не соединяющиеся в целое. А это как  раз  целое.  Война  отравила
души, не принесла никому счастья.  Погиб  Агамемнон,  затерялся  где-то  в
океане Одиссей, и никто ничего не приобрел, а вот потеряли что-то  все  до
единого, даже те, кого не было на берегах Скамандра.
   Он замолчал, и ясно было, что ничего  он  больше  не  скажет.  "Что  же
потерял он? - подумал Майон. - Что?"
   - Разреши мне уйти, царь, - сказал он.
   - Да, как хочешь. Подожди. - Тезей  колебался,  пожалуй.  -  Какого  ты
мнения о Несторе?
   Майон пожал плечами:
   - Скучноватый старик. Я уважаю его за  прошлое,  но,  видимо,  все  его
заслуги лишь прошлому и принадлежат.
   - Слышал бы это Нестор.  Он  ведь  внимательно  изучал  тебя,  пока  ты
вполуха слушал его нарочито занудную болтовню. Майон, что ты ищешь в жизни
и чего ты от жизни хочешь?
   Вопрос был неожиданным и застал врасплох. Видимо,  понимая  это,  Тезей
терпеливо ждал.
   - Наверное, я не смогу ответить, - сказал Майон. - Просто не знаю. Одно
время я думал, что живу лишь для того, чтобы волны, и  ветер,  и  море,  и
слова становились стихами. Но теперь кажется - нужно что-то еще. Почему ты
спрашиваешь?
   - Гадаю, чего ждать от вас  и  на  что  вы  окажетесь  способны,  новое
поколение. Люди слишком молоды, Майон,  человечество  сотворено  Прометеем
совсем недавно. Многое мы нащупываем, словно бродя в тумане.  Наша  жизнь,
как и мы сами, напоминает глиняную амфору,  уже  вылепленную,  но  еще  не
обожженную в печи и не покрытую красками. Человечество  еще  не  вышло  из
детства, мы создаем мир, а он создает нас. А я, как ни крути, все  же  был
одним из гончаров. Наверняка я сделал много ошибок. Но и добился кое-чего.
И теперь вглядываюсь в лица тех, кто приходит нам  на  смену:  на  что  вы
способны, чего от вас ожидать?
   - Знаешь, это похоже...
   - Ну, договаривай, не бойся. На завещание, верно? Кто  знает,  как  все
обстоит. Ну, иди.
   Лишь на лестнице Майон сообразил, что никак  не  может  уразуметь,  для
чего, собственно, Тезей его позвал. И почему говорил так, словно  собрался
покинуть мир в ближайшие дни.
   Он спускался по лестнице, а там, где лестница кончалась и переходила  в
широкую мощеную дорожку, стоял Гилл, прямой, как лезвие кинжала.
   - О чем вы говорили? - спросил он резко.
   - О Елене, о Трое, о разных вещах,  -  сказал  Майон.  -  Послушай,  ты
знаешь его лучше. Он не болен?
   - Что ты имеешь в виду?
   - То ли он болен, то ли смертельно устал. - Майон  подумал  и  решился,
все-таки это был старый друг, школьный товарищ. - Дориец, можешь  ты  хотя
бы намекнуть, что происходит? Я ощущаю что-то, но не могу понять, что.
   - Подожди. - Гилл крепко взял его за локоть и повел в  глубь  огромного
сада, мимо фонтанов, клумб, колоннад, аккуратно подстриженных кустов.  Они
сворачивали на какие-то полузаросшие дорожки, несколько раз проходили мимо
неприметных людей, делавших Гиллу знаки. Вышли к глубокому гроту,  увитому
виноградом.
   - Вот теперь можно не бояться, что подслушивают, - сказал Гилл.  -  Так
вот, Майон, все началось с убийства на морском берегу.





   Когда перевалило за полночь, Майону показалось, что  кто-то  осторожно,
но настойчиво потряхивает его за плечо,  и  он  проснулся,  широко  открыл
глаза, привыкая к темноте и проступающим из нее очертаниям комнаты.
   Он моргнул, зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза, но видение
не  исчезало  -  два  бледно-зеленых  огня  сияли  над   столом   холодным
гнилушечьим светом, смотрели прямо на него.  Развернулись  крылья,  мягкое
дуновение воздуха коснулось кожи,  сова  бесшумно  пролетела  по  комнате,
уселась в изножье постели и не мигая смотрела ему в глаза.  Сначала  Майон
вспомнил, что  совы  залетают  только  в  пустые,  брошенные  дома,  потом
вспомнил, кому принадлежат и чьим покровительством пользуются  эти  птицы,
символы мудрости  и  хозяева  ночи.  Сон  отлетел,  пришло  любопытство  и
осознание необычности всего происходящего.
   Сова крикнула  тихо  и  призывно,  взмыла,  распахнув  крылья,  сделала
несколько кругов под потолком и тенью скользнула в  окно.  Майон  протянул
руку, ощупью нашел и накинул хитон, стараясь  двигаться  как  можно  тише,
прихватил сандалии и вылез в окно, как делал это не раз, стремясь к Ниде и
морскому  берегу.  Им   словно   руководил   кто-то,   он   не   испытывал
нерешительности и  точно  знал,  что  делать  дальше.  Крикнула  сова  над
головой, беззвучно проплыла над двором, и Майон пошел вслед за ее полетом.
   Все было как во сне. Он шел, сворачивал, держа в руке сандалии,  и  под
ноги ни разу не попал острый камешек,  обломок  горшка  или  иной  колючий
мусор, имевшийся обычно в изобилии. Не слышно было  тяжелых  шагов  ночной
стражи, не попадались ни влюбленные, ни воры, ни  загулявшиеся  моряки  из
Пирея. Клочком тумана мелькнул в переулке лемур и то  ли  растаял,  то  ли
слился с темной стеной. Афины словно вымерли, но это почему-то не вызывало
беспокойства или страха - он прочно знал, что так  нужно,  и  шел  дальше,
едва слыша звуки своих шагов. Время от времени впереди появлялась  сова  и
указывала путь.
   Куда она ведет, Майон начал понимать примерно на середине пути,  а  там
пришла пора убедиться, что угадал правильно: впереди был берег,  то  самое
место, где он встречался с  Нидой.  Неподалеку  чернел  старый  корабль  с
проломленным боком, а у самой воды Майон увидел женскую фигуру. Это  была,
разумеется, не Нида - женщина олицетворяла собой спокойную  величавость  и
достоинство, превосходившие человеческие. Сова очертила  над  ней  круг  и
уселась на ее плечо.
   - Приветствую  богиню  мудрости  и  искусств,  -  сказал  Майон,  низко
поклонившись.
   - Богиня приветствует аэда, - сказала Афина.
   Майон молчал. Он не знал, какие слова уместны в разговоре с богиней. Он
не чувствовал себя  слугой,  вынужденным  склониться  перед  хозяйкой,  не
находил в душе раболепия или страха - просто никогда в жизни не встречался
с богами, и все прежние жизненные установления  не  годились.  Поэтому  он
стоял и молча смотрел  туда,  куда  смотрела  Афина,  а  там,  в  море,  у
горизонта, там, где звезды  перетекали  в  свои  зыбкие  отражения,  вдруг
зародилось  какое-то  движение,  трепещущее  сияние  понеслось  к  берегу,
выросло, обретая очертания, и превратилось в квадригу,  бешено  взметающую
копытами искристую пену. Кони сдержали бег, остановились,  приплясывая,  в
полосе прибоя и шарахались вслед за отступающей волной,  словно  им  никак
нельзя было коснуться  земли.  Посейдон  ступил  на  берег.  Он  ничем  не
отличался от обыкновенного моряка -  рослый,  плечистый,  бородатый,  даже
морем от него пахло не сильнее, чем от  провяленных  ста  ветрами  морских
бродяг из Пирея.
   - Он мне нравится, - рокочущим басом сказал Посейдон. - Он, несомненно,
испуган и оробел, но держится с достоинством.
   - Такого я и искала, - сказала Афина. - Если  он  не  склоняется  перед
богами, тем более не будет склоняться перед людьми.
   - Склоняются и не из страха, сестрица, и ты это прекрасно знаешь.
   - Будет видно. - Афина обернулась к Майону: - Итак, собираешься  ли  ты
писать о Троянской войне? Почему ты молчишь?
   - Потому что за последние дни желания несколько поубавилось,  -  сказал
Майон.
   - А почему? - придвинулся Посейдон. - Почему вдруг?
   - За последние несколько дней  возникли  странные  сомнения,  -  сказал
Майон. - Я ничего не могу выразить словами, я просто  чувствую.  Наверное,
так меняется воздух перед штормом - вроде бы никаких перемен, но  мир  уже
не тот, что прежде. Я начинаю сомневаться, все ли было так блистательно  и
незапятнанно, все ли герои были героями и такой ли уж славной была  война.
И так, как я хотел еще месяц назад, писать я уже  не  могу.  Нужно  искать
что-то новое. Нужно искать истину.
   - Ну а дальше? - спросила Афина. - Ведь если ты пойдешь по этому  пути,
вскоре все равно обязательно нужно будет выбирать между красивой  ложью  и
неприглядной истиной.
   Майон упрямо сказал:
   - Я предпочитаю истину, в каком бы обличье она  ни  была.  В  этом  моя
задача и состоит - доносить до людей истину.
   - По-моему, мы ошиблись. Он сделал выбор.
   - Сестрица, ты преувеличиваешь, - сказал Посейдон.  -  Он  лишь  твердо
намерен сделать выбор. За него еще не брались всерьез.
   - Зато за нас брались, - сказала Афина. - В  любом  случае  мы  обязаны
рискнуть. Ты согласился бы нам помочь, Майон?
   - Я? - Он был безмерно удивлен. - Я не думал...
   - Видишь, и он хлебнул уже этой отравы.
   - Как многие, - сказала Афина. - И непоправимой трагедии я  в  этом  не
вижу. Не мешай, братец. Итак, Майон, ты действительно должен нам помочь, и
не нужно удивляться тому, что и богам иногда требуется помощь людей.  Речь
как раз и пойдет об отношениях богов  и  людей,  о  том,  что  нам  грозит
опасность  непоправимо  разойтись  в  разные  стороны.  На  Олимпе   очень
тревожно, Майон, на Олимпе - словно перед грозой. Еще не так давно боги  и
люди жили ближе друг к другу и были связаны гораздо теснее. Боги  были  не
более чем старшими братьями. В любом случае в каждой семье  были,  есть  и
будут старшие и младшие: те, кто учит, и те, кто повинуется, -  но  отнюдь
не слепо, а подчиняясь опыту и мудрости старших.  Как-никак  боги  и  люди
рождены одной матерью - Геей. До недавнего времени у смертной женщины  мог
родиться ребенок от бога, а  богиня  могла  полюбить  земного  юношу.  Ваш
Тезей, например, - сын Посейдона, ты знаешь?
   - Вообще-то считается, что это легенда, - сказал Майон.
   - Мальчишка, - сказал Посейдон. - "Легенда"! Видел бы ты эту женщину...
А сын неплох, сестрица, ты согласна? Ведь это он создал твои  великолепные
Афины. А вспомни, как он...
   - Помолчи, - мягко  оборвала  Афина.  -  Так  вот,  Майон,  сейчас  все
меняется, и виной тому - Зевс. Он поклялся, что не допустит рождения новых
полулюдей-полубогов. Он намерен поднять богов  на  недосягаемую  высоту  и
превратить из старших братьев в повелителей, а вас - в  рабов,  безропотно
выполняющих  любые  желания.  Олимп  навсегда  укутается   туманом,   боги
перестанут появляться среди людей, они будут  лишь  снисходить,  ослепляя,
раз в столетие или реже. Нас уносит в разные  стороны,  нужно  торопиться,
еще не поздно все исправить. (Майон невольно оглянулся:  ему  было  не  по
себе.) Не бойся, то, что Зевс все видит и все знает, - сказки. Пока...
   - И что же? - спросил Майон.
   - Мы его свергнем, - мрачно пробасил Посейдон. - Иначе в кабалу попадем
и мы, и вы. Что ты поскучнел? Не трусь, можно свергать и богов - сверг  же
Зевс своего отца. Правда, один раз у нас не хватило духу, но уж  сейчас-то
нужно постараться, не будет другого шанса.
   - Но я-то? - спросил Майон. - Я-то что могу?
   - Каждый берет на себя часть ноши, - сказала Афина.  -  Наша  забота  -
Олимп. А твоей будет - открывать людям истину. Внушать им, что боги  вовсе
не руководят каждым вашим поступком, каждым событием, каждым  словом.  Чем
меньше человек будет полагаться на богов, тем лучше и для него, и для нас:
вы не превратите себя в рабов, а мы не станем самоуверенными, ослепленными
гордыней повелителями.
   - Говорят, так считал и Прометей?
   - Да, - сказала Афина. - И наша беда и вечный позор - в том, что мы его
не поняли тогда, не поддержали. Остается только надеяться, что на сей  раз
мы не оплошаем. А что касается тебя... Ты должен создать правдивую историю
Троянской войны. Разрушить все вымыслы -  будто  в  этой  войне  принимали
участие боги, будто с их одобрения Дельфийский оракул предсказал Нестору и
Агамемнону успех, что все началось из-за похищения Елены, будто оно было -
похищение.
   - Я говорил о Елене с Тезеем, - сказал Майон. -  И  уже  тогда  у  меня
мелькнула мысль, что Елена могла просто-напросто  сбежать  с  Парисом,  но
ахейцы посчитали, что...
   Посейдон расхохотался. Он смеялся, запрокинув голову, смех был горьким,
а потом Майону стало ясно, что и не смех это  вовсе,  а  одна  похожая  на
трескучий лай безудержная горечь, и кони  забеспокоились,  забили  ногами,
осыпая стоящих тучей брызг. Посейдон прикрикнул, и они успокоились.
   - Ты все еще стараешься считать людей лучше,  чем  они  того  стоят,  -
мягко сказала Афина. - Согласен, что Елена сбежала  сама,  но  продолжаешь
верить, что ахейцы не разобрались в  случившемся  и  сгоряча  бросились  в
погоню. Ничего подобного, никаких трагических случайностей. Флот и  войско
были  уже  наготове,  если  бы  Парис  заколебался,  промедлил,  наверное,
Агамемнон с Менелаем сами затолкали бы его с Еленой на корабль и отправили
в Трою...
   - Но в это невозможно поверить, - сказал Майон. - Чтобы...
   - Чтобы Елену своими руками отдали Парису ее муж Менелай и  муж  сестры
Агамемнон?  Невозможно,  когда  речь  идет  об  обычных  людях  и  простых
человеческих чувствах, Майон. А здесь  были  два  царя,  одержимые  мыслью
уничтожить и разграбить Трою, к  тому  же  за  их  спинами  стоял  десяток
правителей других государств,  увлеченных  теми  же  целями.  Может  быть,
Менелаю не так уж и хотелось, но кто его  спрашивал?  Трою  несколько  раз
пытались спровоцировать на войну, но  она  не  попалась  на  удочку  и  не
начинала первой, так что, как  видишь,  здесь  нет  героев.  Вернее,  есть
только один - Приам, который изо всех сил пытался отвести войну  от  своей
Трои, даже оставил безнаказанным похищение ахейцами своей дочери - одну из
провокаций.
   Майон верил - нельзя было им не верить, не потому, что они были богами,
верил потому, что  они  с  беспощадной  строгостью  относились,  в  первую
очередь, к самим себе, отвергали попытки  предстать  в  наиболее  выгодном
свете. Они не щадили себя, а меж  тем  промолчи  -  сохранили  бы  прежний
романтический ореол вдохновителей  и  участников  великой  и  справедливой
Троянской войны.
   - Ну, что же ты? - спросила Афина. - Или  уверен,  что  теперь  рушится
мир?
   - Нет, - ответил Майон решительно и  зло.  -  Это  лишь  означает,  что
рушится  одна  из  красивых  сказок.  И  не   более.   Главными   законами
человечества  остаются  добро  и   истина.   А   подвиги...   Их   хватает
неподдельных.
   - А твой труд о Троянской войне? Который мог бы принести тебе славу?
   - У меня будет труд о Троянской войне, - сказал Майон. -  Пускай  и  не
тот, на который я рассчитывал.
   - Право слово, он нам подходит, сестра,  -  сказал  Посейдон.  -  Пусть
делает свое дело, а мы будем готовить наше. Может быть,  ему  с  Прометеем
посоветоваться? Прометей может знать что-нибудь о рукописи Архилоха.
   - Правильно, - сказала Афина.  -  Майон,  ты  завтра  же,  вернее,  уже
сегодня отправишься в Микены, к Прометею.
   Майон слишком устал, чтобы удивляться. Он просто спросил:
   - Разве Прометей в Микенах?
   - А ты поверил, что он после освобождения стал отшельником и удалился в
горы? Ничего подобного. Он не вернулся на Олимп, это правда, но  он  и  до
своего заключения почти не бывал на Олимпе. Он любил вас, как же он мог от
вас уйти?
   Кони вновь забеспокоились, взметая  пену,  с  моря  налетел  прохладный
ветер, и мир показался Майону колышущимся, зыбким. Пожалуй, так оно и было
- мир был слишком молод, многое еще не успело  оформиться,  и  нужно  было
постараться, чтобы вся накипь унеслась вместе с утренним ветром и  никогда
не вернулась назад.
   Квадрига  Посейдона  рванула  с  места,  бледное  облако  повернуло   к
светлеющему горизонту, и из сотен бликов вновь собралась  лунная  дорожка.
Афины уже не было, вдали затихал печальный крик совы. Майон  побрел  вдоль
берега.
   Эант, вспомнил он. И сотни других юных глаз, сотни юных  умов,  чистых,
бескомпромиссных,  не  научившихся  еще  различать  полутона,  оттенки   и
сложности. Для них это  может  стать  ударом,  жестоким  разочарованием  в
красоте, в подвигах, вызвать недоверие и неприязнь ко всему миру  взрослых
вообще, заставить подвергнуть сомнению абсолютно все. "Ну, для чего  тогда
существуем мы? - подумал он. - И для чего  тогда  существует  человеческий
ум? Никак нельзя спрятать от них эту историю, убоявшись за  их  неокрепшие
умы. Мы должны в них верить, и  все  вместе  мы  должны  верить  в  высшие
ценности".
   Он остановился - перед  ним  был  старый  корабль,  выглядевший  теперь
нелепым  памятником  былой  подлости.  Охваченный   внезапно   нахлынувшим
бешенством, Майон ударил кулаком в борт, и еще раз, и еще. Доски треснули,
взлетела туча защекотавшей ноздри трухи, но одному человеку было бы не под
силу разнести эту развалину, и Майон остановился, остывая.  Со  стыдом  он
вспомнил их с Нидой вечера, проведенные  у  этого  выпуклого  борта,  свой
собственный  щенячий  лепет  о  героях  с  берегов  Скамандра,  о  роковой
красавице Елене. Но, в конце концов,  это  непоправимо  -  это  ушло,  как
уходит детство...





   Гилл давно уже понял свою главную ошибку: он  до  сих  пор  представлял
себе течение времени чрезвычайно  похожим  на  поле  -  колос  этого  лета
срезан, зерно перемолото, стерня сгнила и исчезла бесследно, и колос,  что
взойдет после следующего сева, не  содержит  и  крохотной  частицы  своего
предшественника. Он абсолютно не взял в расчет,  что  колос  рождается  из
зерна, хранящего память прошлого.
   Ему казалось, что мир возник с его рождением, мужает с его мужанием,  а
это было неправильно, прошлое и не думало умирать. Все теперь  зависит  от
Майона, неизвестно где скитавшегося.
   - Ты думаешь не обо мне, - сказала Лаис.
   Гилл протянул руку и коснулся  ее  тяжелых  волос.  Наверняка  она  его
любила. И наверняка не понимала: он не  мог  посвятить  ее  в  свои  дела,
ничего не мог рассказать, а без этого бесполезно было думать о понимании.
   - Тяжело мне, - сказал он тихо. Он не  страдал  раздутым  самолюбием  и
потому не боялся обнаружить перед ней слабость. - Я сейчас попал  в  такое
положение, когда начинаешь сомневаться во всем  -  в  высоких  чувствах  и
порывах, в самом добре. Сплошная пелена лжи и подлости...
   Лаис внимательно слушала его,  положив  подбородок  на  тонкие  пальцы.
Далеко было ей до Елены  Прекрасной,  девчонке  из  квартала  гончаров,  и
выдающимся умом она не блистала, но с ней было надежно и радостно, - еще и
потому, что она долго считала Гилла простым подмастерьем кузнеца, а  когда
узнала правду, ничегошеньки не изменилось. Он знал, что увяз серьезно, они
оба это понимали, понимали это и два ее  брата  -  другому  бы  они  давно
разбили об голову все свои горшки, а к Гиллу (для них  так  и  оставшемуся
учеником кузнеца) относились довольно благосклонно. И все равно он считал,
что Лаис не понимает его  так,  как  хотелось  бы,  -  проклятая  привычка
выдумывать себе сложности в дополнение к тем что и так существуют.
   - Но ведь мир не черен, - сказала Лаис.
   - А люди? Больно думать, что Елена Прекрасная - изрядная стерва.
   - Глупенький мой Гилл, - рассмеялась Лаис. - В чем же  тут  потрясение?
Каждая женщина скажет,  что  Елена  -  не  более  чем  стерва.  Невозможно
похитить женщину, если она этого не хочет.
   "Может быть, мы зря боимся, что наши открытия прозвучат громом с ясного
неба?" - подумал Гилл. Скорее всего, очень и очень многие не раз и не  два
задумывались   над   этой   историей,   замечали   несоответствия,   ложь,
беззастенчивый подлог. И Майон не  предстанет  громовержцем  -  он  только
соберет в одно целое все смутные сомнения, подозрения,  идущие  вразрез  с
официальной историей воспоминания. Но не об этом надо думать, а о том, что
убийцы до сих пор неизвестны.
   Он сжал пальцы Лаис. И девушка  прильнула  к  нему.  Гилл  старался  не
думать сейчас еще  об  одном  оборвавшемся  следе  -  о  Пифее,  убитом  в
собственном дворе, и о его доме, перевернутом вверх дном. Не  удавалось...
Бронзовая ящерка стояла рядом с ним на скамейке (подарок Лаис) -  неведомо
как попавшее  к  ее  деду  изделие  мастеров  из  давным-давно  покинутого
жителями и полузабытого города Даран. По тамошним поверьям,  эта  зверюшка
приносит удачу.
   Тень накрыла его, и Гилл открыл глаза. Перед ним стоял сыщик Эпсилон.
   - Я-то думал, что у тебя и тени нет, -  проворчал  Гилл.  -  Что-нибудь
срочное?
   - Да, - сказал Эпсилон.  -  Прости,  но  пришлось  прийти  сюда.  Здесь
никого?
   - Братья вернутся только вечером, - торопливо кивнула Лаис.
   - Прекрасно. - Эпсилон выглянул в калитку. - Заходи.
   Лаис ойкнула: в калитку, пригнувшись, прошел  кентавр,  и  в  крохотном
дворике сразу стало тесно. Кентавр огляделся без тени смущения, поклонился
и, подогнув ноги, улегся совершенно по-лошадиному. Теперь  лица  -  его  и
Гилла - оказались на одном уровне.
   - Чтобы не заметили с улицы, - пояснил кентавр. - Я большой.
   Гилл вопросительно глянул на сыщика Эпсилона, но тот смотрел  на  Лаис.
Гилл, спохватившись, виновато улыбнулся ей и развел руками. Лаис  послушно
поднялась, ушла в дом, обижаться она и не думала, и Гилла охватил  веселый
азарт следопыта - этот гость несомненно принес что-то важное.
   - Это Даон, - сказал сыщик Эпсилон. - Родственник кентавра Нерра.
   - Рад познакомиться, - сказал Гилл. - За вами не следили по пути сюда?
   Даон ухмыльнулся.
   - Пытались. Но я же наполовину конь.  Я  подхватил  твоего  человека  и
помчался галопом. А те галопом не могли, у них только две ноги.
   - Где вы встретились?
   - У дома Майона, - сказал Эпсилон. - Ты ведь  предоставил  мне  свободу
действий, Гилл. А я рассудил, что если следом за убитыми на берегу  придет
кто-то еще, он будет справляться о них у Майона, ведь к нему шли.
   - А почему же ты решил, - прости, Даон, - что этому Даону можно верить?
   - По этому. - Даон поднял руку.
   На ней был совершенно такой браслет, как на запястье убитого  кентавра.
Точно такой, как у микенца.
   - Это кое в чем убеждает, - сказал Гилл. - Что  ж,  Даон,  я  хотел  бы
кое-что  от  тебя  узнать.  Прости,  если  я  покажусь  тебе   настроенным
недружелюбно, но меня вынуждают обстоятельства: за моей спиной  происходит
какая-то загадочная возня, которую я не  понимаю,  хотя  обязан  понимать.
Вдобавок погиб человек, которого  я  любил  и  уважал,  который  был  моим
учителем. А ты, сдается мне,  имеешь  к  этой  возне  какое-то  отношение,
верно?
   - Верно, - сказал Даон. - И хотел бы сказать, что и у меня были  веские
причины не доверять тебе. Но теперь их нет.
   - Как же мы друг друга уважаем и любим! - грустно  усмехнутся  Гилл.  -
Итак. Убийцы твоего  родственника  и  Гераклида  забрали  у  них  рукопись
Архилоха?
   - Да.
   - Рукопись несли Майону?
   - Да.
   - Что же в ней такое, провалиться мне в Аид? - Гилл  стиснул  в  кулаке
бронзовую ящерку. - Почему из-за нее гибнут люди? Что там?  История  жизни
Гераклида?
   - Полное и правдивое описание жизни Геракла.
   - Но для чего вам понадобился Майон? Он собирает материалы о  Троянской
войне. Война началась после смерти  Геракла  и  никаким  боком  с  ним  не
связана, это известно каждому ребенку.
   - Да ведь одно вытекает из другого, - сказал Даон. - Не  Геракл  пьяным
перебил кентавров, как вам вбивали в голову в школе,  а  те,  кто  готовил
Троянскую войну. И Геракла убрали они - он им мешал. И  стрелы,  смазанные
кровью гидры, у Геракла украли они. Кое-кто из них еще  жив  и  дорого  бы
дал, чтобы уничтожить воспоминания о прошлом вместе с их обладателями. Меч
теперь - над Тезеем. И чтобы их остановить, нужно предать  гласности  все,
не только Трою.
   - Так, - сказал Гилл. -  Значит,  Нестор  Многомудрый,  почтенный  царь
Пилоса, дух и мозг Троянской войны... Значит, рукопись Архилоха уже у них.
   - Копия,  -  поправил  Даон.  -  Убийцы  забрали  копию,  единственную.
Оригинал пропал давно, где он - неизвестно.
   - Вот теперь многое  проясняется,  -  сказал  Гилл.  -  Ваши  с  Нерром
браслеты, насколько я понимаю, подарены некогда Гераклом вашим  родичам  и
по  наследству  перешли  к  вам.  Вы  хотите  помочь   Тезею,   последнему
оставшемуся в живых сподвижнику Геракла. А чтобы  придать  все  гласности,
необходим Майон - его известность  распространилась  и  за  пределы  Афин.
Кажется, нет больше недосказанностей и темных мест?
   - Есть, дорогой мой, - сказал Даон. - Остались, увы. Тиреней  с  Нерром
несли Майону рукопись Архилоха,  а  Тезею  -  стрелы  Геракла.  Те  самые.
Последние три, пролежавшие все эти годы в  надежном  месте.  Это  страшное
оружие, своей силы оно не потеряло, и лучше бы оно хранилось у Тезея,  ему
мы доверяли и доверяем.
   - Это страшная вещь - стрелы Геракла, - сказал тихо сыщик Эпсилон. -  Я
помню, как ими сожгли ворота Трои и проломили стены. Камень  горел.  Я  до
сих пор не пойму, почему их не применили сразу.
   - Это-то понятно, - сказал Даон. -  Вся  эта  шайка  не  доверяла  друг
другу, каждый хотел завладеть стрелами сам  и  хранить  про  черный  день.
Потому и не было единодушия, проканителились столько лет  и  со  скрежетом
зубовным были вынуждены пустить стрелы в ход,  чтобы  не  проиграть  осаду
окончательно.
   - Подождите, - сказал Гилл. - Значит, люди Нестора захватили и стрелы?
   - Нет. На всякий случай мы разделили ношу. Все равно рукопись и  стрелы
должны были попасть в разные руки. Нерр с Тиренеем были сами  по  себе,  я
шел сам по себе.
   - Выходит...
   - Вот. Передашь Тезею.
   Даон достал  из  сумы  бронзовый  цилиндр  с  завинчивающейся  крышкой,
похожий на цисту, в которой хранят рукописи, только длиннее  и  уже.  Гилл
отвинтил крышку и осторожно вытянул  за  оперение  стрелу.  Сыщик  Эпсилон
невольно отшатнулся.
   Ничем она вроде бы не отличалась от обычных, тяжелая боевая  стрела  из
потемневшего от времени дерева,  но,  едва  Гилл  повернул  ее,  держа  на
отлете, наконечник  засветился  густо-багровым,  кровавым  огнем,  повеяло
незнакомым запахом, гнусным и приторным. Гилл ощутил  мгновенный  страх  и
омерзение, пронизавшее тело отвратной судорогой,  пот  выступил  по  всему
телу. Он выругался шепотом, бережно опустил стрелу в сосуд и туго завинтил
крышку.
   - Представляю. - Он отложил  цилиндр  подальше,  поежился  -  озноб  не
проходил.
   - Не представляешь, - сказал Эпсилон. - Это нужно видеть.
   - Надеюсь, не доведется, - сказал Гилл. - Что же дальше? Рукопись, хоть
и копия, - у Нестора?
   - Я полагаю, что ее еще не успели передать Нестору, -  сказал  Даон.  -
Зачем  ему  без  особой  нужды  встречаться  во  дворце  Тезея  со  своими
лазутчиками? Он вовсе не  горит  желанием  эту  рукопись  перечитать,  ему
достаточно обладать ею.  Теперь  они  будут  охотиться  за  стрелами,  они
выследили и меня. Ты ведь кое с кем из них ежедневно встречаешься, Гилл.
   - Мои люди? - спросил Гилл тем бесстрастным  голосом,  которого  многие
боялись. - Значит, этот подонок Эвимант служил еще и Нестору?
   - Эвимант - всего лишь жалкий последыш Менестея, - отмахнулся  Даон.  -
Нерр с Тиренеем отправились ночью на берег моря потому, что  получили  эту
записку. С печатью, до которой не смог бы добраться Эвимант.
   "Ваше послание получено  и  прочитано  Тезеем.  То,  что  вы  принесли,
передадите мне в месте, которое укажет посланец".
   И под этими словами - оттиск печати из перстня Гилла!  Печати,  которой
он скреплял особо важные задания. И это не искусная подделка,  это  оттиск
именно его перстня. Гиллу показалось, что вместо воздуха он глотает огонь,
земля уходит из-под ног, и он проваливается куда-то к безумию и небытию.
   - Вот так, - жестко сказал Даон. - Как видишь, и  у  меня  были  веские
основания тебе не доверять. Нужно  ли  напоминать  имя  человека,  который
может время от времени распоряжаться твоей печатью?
   - Это невозможно, - хрипло сказал Гилл.
   - Но ведь выманил их на берег этим письмом не ты?
   - Я все понимаю и  принимаю  умом.  -  Гиллу  хотелось  плакать.  -  Но
сердцем...
   Анакреон. Сверстник, соратник, ближайший помощник,  единственный,  кто,
кроме Гилла, мог при необходимости пользоваться печатью, человек, которому
Гилл верил безраздельно. Умный,  из  знатного  рода,  получивший  отличное
образование в славном Трезене...
   - Не казнись, - сказал Даон. - Ты хороший сыщик. Просто ты столкнулся с
людьми, которые разбросали ядовитые семена по всей Элладе за  десятки  лет
до твоего рождения.
   - Но ведь он - мой ровесник.
   - Ну и что? Просто ты больше сталкивался с платными шпионами и  прочими
продажными  шкурами  либо  недалекими   мерзавцами   вроде   Эвиманта   да
придворными интриганами. Нестор и твой Анакреон - другое. За ними  глубоко
порочные, но идеи. И убежденность в своей правоте. Промах Тезея в том, что
он опирался на молодых, умных и энергичных людей вроде тебя, но  очень  уж
многое, почти все хотел делать сам, один, а вам оставлял третьи  роли.  Не
учил всей сложности жизни и умению противостоять таким, как Нестор. Орудие
- это всегда только орудие, пусть и честное, храброе, умное.
   - Не нужно так о Тезее, - сказал  Гилл  и  понял,  что  это  прозвучало
скорее просительно, чем решительно. Вполне возможно, что и Даон это понял,
не отсюда ли сочувствие и жалость в его глазах?
   И тут Гилл подумал, что его все это время беспокоила еще одна  странная
мысль.
   - Так, - сказал он. - А объясни-ка ты  мне,  дружище  Даон,  откуда  ты
черпаешь знания о многом, что происходит внутри моей тайной службы?
   Ответа ему не требовалось. Даон понял это и промолчал, вопрос был чисто
риторическим. Гилл посмотрел на сыщика Эпсилона, тот встретил  его  взгляд
абсолютно спокойно, без тени смущения или вины,  и  Гилл  с  пронизывающей
ясностью понял, что как бы ни протекали дальнейшие события  и  что  бы  ни
ждало впереди, миру и ему самому уже никогда не стать прежними.  Наверное,
это и есть зрелость - рушится мир, и на его место приходит  другой,  потом
еще один приходит на смену в свой черед, и  ты  идешь  сквозь  это  вечное
разрушение и созидание.
   - Прелестно, - сказал Гилл. - Все  вокруг  меня,  оказывается,  усердно
служат кому-то другому: кто паршивцу Менестею, кто  не  до  конца  понятым
идеям Нестора... Ну, а ты-то кому?
   - Сам не знаю, - сказал  сыщик  Эпсилон.  -  Наверное,  такому  порядку
вещей, который сделает невозможным  новую  Троянскую  войну  или  убийство
Геракла. Я ведь совсем молодым попал под Трою, Гилл.
   Он замолчал. Вечерело. Над  Афинами  протянулась  алая  полоса  заката,
похожая на окровавленный кинжал. Мысли Гилла вошли в привычную  колею:  он
думал, что следует немедленно перевернуть гору  донесений,  -  несомненно,
Анакреон утаивал многое из того, что должен был сообщать ему, и  кое-какие
ниточки, не дававшиеся до сих пор в  руки,  неминуемо  завяжутся  в  узлы.
Заговор, существование которого он мог лишь подозревать, несомненно был, и
появление Нестора в Афинах означало, что  занесенный  над  Тезеем  меч  со
свистом рассекает осенний воздух, а времени, похоже, почти не остается.
   - Подождите, я сейчас, - сказал он и поднялся.
   Он вошел в дом, Лаис порывисто подалась ему навстречу, но некогда  было
ее успокаивать.
   - Родная моя, - сказал он, изо всех сил стараясь не дать волю чувствам.
- Только не перебивай, ладно? Времени совсем  нет.  В  этом  цилиндре  моя
жизнь и смерть. И не только моя. Спрячь. Я за ним приду, а если не  приду,
отдай тому, кто...
   Он подумал. Кольцо, как и какая-либо другая  вещь,  не  годились  -  их
могли снять и с мертвого. А вот того, о чем они с Лаис говорили,  не  знал
никто.
   - Или отдай тому, кто скажет: "Гилл верил, что мир не  черен".  Все.  Я
пошел.
   Он все же оглянулся на пороге. Такой он ее запомнил, такой она и встала
перед ним в его самый последний миг - тоненькая, с полурассыпавшимся узлом
волос, в сиянии щемящей  нежности,  тревога  и  боль  в  глазах,  страшный
цилиндр прижат к груди. Она ничего не сказала и не бросилась следом,  Гилл
был ей за это благодарен.
   - Ну что ж, - сказал он Эпсилону и Даону. - Пока они не узнали о  нашей
встрече, нужно действовать.





   ...И тут конь истошно заржал, взвился на  дыбы.  Майон  сжал  ему  бока
коленями, навалился на шею. Он был неплохим наездником, но ничего  не  мог
поделать, конь бешено приплясывал на задних  ногах,  припадал  на  миг  на
передние и снова взвивался на дыбы.  Он  кричал,  как  смертельно  раненый
человек, его била крупная дрожь.
   Майон ничего не успел понять и не успел испугаться - повод  лопнул,  он
полетел на землю, напрягая  мышцы,  чтобы  встретить  удар,  став  упругим
комком.  Упал,  перекатился  вправо,  уклоняясь  от  копыт.  Стук   подков
мгновенно удалился  -  конь  галопом  унесся  в  обратную  сторону.  Майон
поднялся, потирая бок.
   Справа  был  лес,  густой  и  темный,  слева  -  пологий  склон   горы,
редколесье, и  оттуда,  направляясь  вниз,  по-волчьи  бесшумно  скользили
вереницей мохнатые звери, неслись широким махом, перерезая  дорогу.  Майон
насчитал двенадцать и сбился. Он схватился за рукоять  кинжала.  Это  было
бесполезно - одному против такой стаи, -  но  он  не  мог  покорно  стоять
жертвенной свечкой. Блеснуло узкое лезвие.
   Звери остановились  на  расстоянии  броска  камня,  преграждая  дорогу.
Стояли и смотрели на него -  молча.  Ни  лая,  ни  оскаленных  пастей,  ни
взъерошенных загривков. Пожалуй,  они  вели  себя  довольно  мирно.  Майон
разглядел уже, что это собаки, но таких огромных он не  встречал  никогда,
даже у пастухов. В его сердце вошел страх - потому что человеку такие  псы
принадлежать не могут, разве только...
   Сжимая кинжал, он отступил к лесу.  В  голове  был  полный  сумбур.  От
обычных собак можно было спастись на дереве, но эти...
   Стая медленно шла следом, будто задавшись  целью  сохранять  расстояние
меж ним и собой неизменным. "Уж лучше бы дикие звери", - смятенно  подумал
он.
   - Оглянись, Майон!
   Он обернулся.
   Девушка смотрела на него дерзко и насмешливо,  играя  тетивой  золотого
лука. Золотые волосы ниспадали в колчан, путаясь в золотом оперении стрел.
Собаки теперь припали  к  земле  совсем  близко  и  преданно  повизгивали,
взметая хвостами мох и палые листья.
   - Приветствую тебя, Артемида, - сказал Майон, надеясь,  что  смотрит  в
эти синие глаза хладнокровно и с достоинством.
   - Ты не ушибся? - спросила богиня охоты и Луны.
   - Нет, - сказал он, пряча кинжал в ножны. - Не особенно.
   - Я хотела сама выйти тебе навстречу, но мои собаки меня  опередили.  -
Голос был вроде бы виноватым,  но  лукавство  из  глаз  не  исчезло.  -  Я
надеюсь,  что   ты   спешишь   не   настолько,   чтобы   пренебречь   моим
гостеприимством?
   - Я не могу им пренебречь, - сказал Майон.
   - Тебе следовало бы быть более вежливым. Разве трудно сказать, что  мое
приглашение заставляет позабыть о любых делах?
   - Пока не знаешь, для чего тебя приглашают...
   - Наверняка не для того, чтобы зажарить и съесть, я ведь не Полифем.
   - Конечно нет. Ты гораздо опаснее, - сказал Майон.
   - Оказывается, не все  еще  потеряно,  -  смеялась  Артемида.  -  Такое
приятно слышать  и  женщине,  и  богине,  особенно  шальной  дикарке,  как
называют меня некоторые родственники.  Ты,  я  надеюсь,  не  намекаешь  на
историю с Актеоном? Но что мне было делать? Если позволять каждому  нахалу
подглядывать во время купания...
   - Я не это имел в виду, - сказал Майон. - Ты опаснее всех потому, что -
самая  непонятная  и  загадочная.  Ты  скрываешься  в  лесах,  проносишься
видением и снова растворяешься в зелени. Говорят, ты не любишь Олимп?
   - Я его не переношу, - безмятежно сказала Артемида. -  Что  хорошего  в
этой снежной и туманной вершине? К тому  же  там  постоянные  свары  -  то
пытаются свергнуть Зевса, то пресмыкаются перед ним, то вдруг оказывается,
что Гефесту в который раз уж наставили рога,  то  затевается  какой-нибудь
скандал. А я - хозяйка лесов и лунных дорог, я сама  по  себе.  Никого  не
хочу знать.
   - Однако...
   - Я знаю, что обо мне болтают, - сказала Артемида. -  Например,  что  я
была любовницей Геракла. Между прочим, Актеон приставал  ко  мне  как  раз
потому, что наслушался этих басен, - решил, что коль уж и он сын  бога,  а
я, по  слухам,  весьма  доступна,  можно  рискнуть.  А  другие,  наоборот,
приписывают мне разные противоестественные наклонности,  вплоть  до  самых
гнусных.
   - И где же истина?
   - Там, где истине и положено быть, - посередине. Я -  хозяйка  лесов  и
лунных дорог и уверена, что звери  лучше  людей  и  богов.  Уж  они-то  не
предают, будь уверен.
   - Тут я с тобой решительно не согласен, - сказал Майон.  -  Потому  что
есть еще разум и умение творить добро, создавать красоту.
   - Логично, - сказала Артемида.  -  Но  я  -  женщина,  я  не  собираюсь
следовать логике.
   - Уходишь от спора?
   -  Конечно,  -  сказала  Артемида.  -  Я   сумасбродна.   Кстати,   это
человеческая черта.
   - Но ты богиня.
   - Ах да. Но прелесть в том и состоит, чтобы быть то женщиной  -  просто
женщиной, то богиней.
   "То есть вечно между небом и землей, - подумал  Майон.  -  Нескончаемое
балансирование меж двумя масками,  двумя  сущностями,  и  полное  бессилие
выразить себя полностью в одной из них: всегда помнишь, что есть в  запасе
и вторая. Собственно, почему  мы  так  завидуем  богам?  Нас  угнетает  та
определенность и незыблемость, которой они лишены".
   - Пойдем, - сказала Артемида, и он пошел с ней  рядом,  а  по  сторонам
тенями скользили собаки. - Я решила встретить тебя на дороге и  пригласить
в гости, Майон, потому что мне стало известно - ты пишешь о Геракле.  А  я
хорошо знала Геракла.
   - Сейчас я собираюсь писать о Троянской войне.
   - Но ведь одно неразрывно связано с другим.
   - Разве? - сказал Майон. - Геракл погиб до того, как война началась.
   Артемида скользнула по нему взглядом и ничего не ответила. Они были уже
перед  входом  в  пещеру.  Собаки  легли  на  землю,  высунув  языки,   и,
невероятно, но в их глазах Майону почудилась насмешка. Кто их знал...
   Артемида протянула руку, и очаг в глубине  пещеры  вспыхнул  прозрачным
багровым пламенем, не  дающим  копоти.  Блики  играли  на  шкурах  зверей,
покрывавших  пол  и  стены,  и  шкуры,  казалось,  шевелились.  Майон   не
чувствовал себя скованно  -  первое  почтительное  изумление  осталось  на
ночном берегу, к тому же он помнил все,  что  говорила  Афина  о  богах  и
людях.
   - Что-то там поделывают мои дорогие родственники? - спросила  Артемида,
словно угадав его мысли.  -  Замышляют  очередной  заговор  против  Зевса?
Можешь не отвечать, я знаю сама. Все эти дрязги  с  дурацким  постоянством
вспыхивают на унылой горе что ни день... О чем они  тебя  просили?  (Майон
молчал.) Ну а если я прикажу отвечать?
   - Я не выдаю чужих тайн, - сказал Майон.
   - Быть по сему. В  конце  концов,  меня  не  интересует  Олимп,  я  уже
говорила. К чему мне их сплетни и запутанные взаимоотношения, если в  моих
лесах я и так - царица? Не о том разговор. Я обещала рассказать о Геракле.
   Блики  огня  играли  на  ее  лице,   делая   красоту   переменчивой   и
таинственной.
   - Какой он был, Артемида? - спросил Майон.
   - Называй меня Делия, - сказала она. - Делия - я ведь родом  с  острова
Делос. Так меня называл Геракл.
   - Какой он был, Делия?
   - Почему-то его очень часто любят представлять грубым и  невежественным
силачом, находившим противоестественное наслаждение в битвах и истреблении
чудовищ. А он был совсем не таким. Конечно, бывал и груб. И с женщинами  в
том числе: самое трудное для вас  -  быть  с  женщиной  нежным,  вы  этого
прямо-таки панически боитесь. Но нельзя было заставить его делать то, чего
он не хотел. Майон, я готова была стать его любовницей. А он меня отверг -
улыбаясь и беззлобно шутя.  И  я  не  смогла  на  него  обидеться.  -  Она
отрешенно улыбнулась, глядя в пламя. - Обиделись мои  псы  -  за  то,  что
пренебрегают их повелительницей, - и бросились на него. А он  сгреб  их  и
побросал в реку: он был Геракл. Пожалуй, я его любила, если только  богиня
способна кого-нибудь любить. Он не подчинялся никому и ничему.
   - Но Эврисфей?
   - Да, он служил Эврисфею, - сказала Делия. - И по его приказу  совершил
все то, что ныне именуется двенадцатью подвигами Геракла. Но потому  лишь,
что сам того хотел, искупая этой службой давнее, наполовину случайное свое
преступление. Геракл  -  это  независимость,  доброта  и  сила.  И  полное
бескорыстие. Он мог совершенно законным образом сесть  на  микенский  трон
вместо Эврисфея, но отказался. Он сам создавал  царей:  когда  дорийцы  за
помощь в войне против лапифов передали ему треть своих  владений,  он  эти
владения просто-напросто подарил. И Приам стал  царем  Трои  исключительно
благодаря Гераклу.
   - Но...
   - Да, считается, что Геракл был врагом Трои. Но об этом потом.  Сначала
- о Геракле-миротворце. Он был миротворцем, Майон.  Войны  он  вел,  чтобы
примирить враждующих соседей или чтобы отучить кого-то от привычки жить за
счет грабительских набегов. Там, где он  проходил,  прекращались  раздоры,
смирными становились воинственные цари, гибли угрожавшие  людям  чудовища.
Он хотел объединить всю Грецию. То, что сделал с  Аттикой  Тезей,  -  лишь
развитие мыслей и идей Геракла. Тезей был  хорошим  учеником.  Нужно  было
идти дальше. И я знаю точно: они собирались идти дальше, Геракл и Тезей, и
за ними шли многие. К ним собирались примкнуть Фивы, кентавры, дорийцы.  -
Она горько усмехнулась. - Но были еще и золотообильные Микены -  там  тоже
намеревались объединить  Грецию,  разумеется  под  властью  Микен,  и,  уж
конечно, не для того, чтобы законами ограничить власть царей.  Геракл  был
опасен - и тогда он погиб. Предатели попадаются среди  любого  народа.  На
этот раз им оказался кентавр Несс.
   - Ты хочешь сказать, что по замыслу микенцев... - У Майона  перехватило
дыхание.
   - Да. Я только не знаю кто - Агамемнон или многомудрый  Нестор.  Скорее
всего, оба вместе. Через жену Геракла Несс подсунул отравленную тунику,  и
Геракл умер. Потом истребили кентавров, свалив вину на Геракла, который не
мог уже ничего опровергнуть.  И  похитили  у  Геракла  смоченные  в  крови
Лернейской гидры стрелы - страшное оружие,  без  которого  не  удалось  бы
взять Трою. И натравили на Фивы Спарту. И все пошло  прахом.  Тезей  вдруг
остался  без  друзей  и  союзников,  без   Геракла.   Да,   еще   сочинили
романтическую  историю  о  том,  как  умирающий  Геракл   завещал   стрелы
"постороннему" юнцу с ясными глазами, случайному прохожему Филоктету. Хотя
этот Филоктет несколько лет числился  в  спутниках  странствий  Геракла  -
шпионил для Нестора. Геракла не стало, стрелы похищены, Тезей бессилен.  И
началась новая грязная интрига - подготовка к Троянской войне.
   - Мне важно знать и это, - сказал Майон.
   - А вот меня это не интересует, - сказала Делия. - Это другая  история,
до которой мне нет никакого дела,  потому  что  Геракл  был  мертв,  когда
разбойничья  шайка,  именуемая  войском  ахейцев,  отплыла   в   Трою   из
Арголидского залива.
   Майон молчал. Слишком многое рушилось. То,  чему  он  привык  верить  с
детства, почти все приходилось осмысливать по-иному, и мир, каким  он  был
для Майона прежде, уходил невозвратно. Ему было больно, но  он  не  жалел,
что это случилось именно с ним.
   - Каждый знает лишь часть истины и не желает сложить эти части в целое.
   - Вот именно, -  сказала  Делия.  -  Меня  интересует  лишь  Геракл.  К
сожалению, Архилох не сделал так, как мне хотелось бы.
   - Ты его знала?
   - Разумеется, - сказала Делия, и в ее голосе  прозвучала  неизвестно  к
чему относящаяся злоба. - Упрямейший фанатик истины, заменившей  ему  всех
богов. Ведь ты не такой же, правда?
   - Боюсь, что я дольше, чем нужно, не мог понять, какой  я,  -  медленно
сказал Майон, словно осваивая недавно выученный язык.  -  Что  делать,  мы
сплошь и рядом растем на ощупь, как зерно в земле. Но теперь знаю  твердо:
если Архилох видел смысл и цель жизни  в  служении  истине,  то  я  именно
такой. Что с ним случилось?
   -  Он  погиб  после  резни,  которую  приписали  пьяному   Гераклу,   -
истребления кентавров.
   - А его рукопись?
   - Есть одна-единственная копия, неизвестно  где  затерявшаяся.  А  сама
рукопись - здесь.
   Делия  коснулась   укрытого   медвежьей   шкурой   предмета,   похожего
очертаниями на сундук или ларец. Майон невольно потянулся к нему,  но  его
ладонь задержала маленькая, сильная рука.
   - Подожди, - сказала Делия. -  Сначала  выслушай  меня.  Я  отдам  тебе
рукопись Архилоха. Кроме того, расскажу тебе о Геракле  все,  чего  нет  в
рукописи, чего никто не знает. И ты напишешь о жизни Геракла так  подробно
и ярко, как никто. Ты создашь вещь, равной которой не было. Но...
   - Что? - Майону передалось ее волнение.
   Делия придвинулась к нему,  ее  губы  были  совсем  близко,  и  от  нее
исходили печальные и сладкие запахи осени. Ее голос обволакивал:
   - Но с одним маленьким условием. В твоем произведении должна быть и  я.
Это я вдохновляла Геракла на подвиги, это я была его единственной, верной,
преданнейшей любовницей, советчицей и другом. Это я подсказывала  решения,
вдохновляла и вознаграждала. Везде, всегда, всюду  -  я.  Ты  меня  хорошо
понял? Пусть все узнают, кем я  была  для  Геракла,  чем  он  мне  обязан.
Посмотрим, как тогда завертится от зависти весь этот сброд на Олимпе.  Ну?
Что молчишь?
   Словно холодом пахнуло от очага, и образ прекрасной охотницы, свободной
от пороков большого мира, потускнел, погас.
   - Нет, - сказал Майон, - это невозможно. Мы  только  принизим  Геракла,
изобразив его куклой, жившей твоей волей и желаниями. И ты  прекрасно  это
понимаешь.
   Что-то умирало в его  душе,  что-то  прекрасное  и  гордое.  "Артемида,
Делия, независимая хозяйка лесов и Луны, - горько подумал он, - а я так  в
тебя верил, возможно даже, был чуточку влюблен".
   Делия придвинулась к нему еще ближе, ее  волосы  ласкали  лицо,  жаркий
шепот пьянил:
   - Майон, женщина, даже  если  она  богиня,  всегда  преклоняется  перед
мужчиной,  наделенным  какими-то  особенными  достоинствами.  Ты   станешь
великим поэтом. Не думай, что я предлагаю тебе  себя  как  взятку,  считай
меня наградой, которую ты заслужил. Я буду верной и  покорной,  любящей  и
преданной. Со мной ты узнаешь счастье, какого тебе в другом случае никогда
не иметь. Майон, любимый мой, все будет прекрасно, только сделай так,  как
я хочу.
   Он терял разум и способность противоречить - от этого шепота, этих губ,
нежной кожи под ладонями, чувствовал, как  растворяется  его  воля,  и  он
тонет в жарком шепоте, определяющем его судьбу и славу.
   Но тут что-то произошло. Словно отдернулась завеса в  летний  солнечный
день,  и  ему  увиделся  Геракл  -  независимый  и   добрый,   могучий   и
непримиримый, он смотрел хмуро, в его  взгляде  были  упрек  и  сожаление.
Невыразимым усилием Майон всплывал на поверхность, и расступилась  тяжелая
вода сладкого дурмана.
   - То же самое ты говорила Архилоху? - спросил он, отводя ее ладони.
   И понял по глазам Делии, что угадал. Ее лицо исказилось то ли  злостью,
то ли болью. Майону показалось,  что  сейчас  она  разрыдается,  громко  и
безутешно, как обычная женщина. Нет. Она справилась с собой, в  ее  глазах
полыхала ненависть.
   - Уходи! - яростно прошептала она. - Уходи, или я крикну своих собак.
   Майон протянул руку к ларцу. Делия отвернулась, и он  решился,  откинул
крышку, вынул пачку листов, завернутых в узорчатую сидонскую ткань.  Делия
ему не препятствовала.
   - И вот еще что, -  сказал  он.  -  После  этого  разговора  приходится
поневоле критически взглянуть на некоторые общеизвестные события. Я имею в
виду знакомую всем историю о том, как ты волшебством  задержала  идущие  к
Трое корабли, и Агамемнон, чтобы умилостивить тебя, был вынужден  принести
тебе в жертву свою дочь Ифигению. Я уверен, что ничего подобного не  было.
(Она отвернулась и молчала.) Ведь правда не было, Делия?
   - Не было, - сказала она тихо. - Никакого отношения я не  имею  к  этой
проклятой войне. Доволен теперь?
   - Да, - сказал Майон. - Потому что в этой истории, будь она правдой, ты
была бы достойна лишь осуждения за жестокую и нелепую прихоть.
   Она зажмурилась и потрясла головой:
   - Убирайся...
   У выхода он обернулся. Делия  стояла  на  коленях  на  медвежьей  шкуре
посреди рассыпанных золотых стрел, метких, но бесполезных  сейчас,  уронив
руки, смотрела на него,  и  он  едва  не  поддался  ее  умоляющим  глазам.
Хотелось вернуться, приласкать и утешить, сделать все, как она  хочет,  но
этим он предал бы Геракла, доброго и  могучего.  Нужно  было  выбирать,  и
Майон выбрал. И ничего тут нельзя было сделать - ни утешить, ни объяснить.
   Майон вышел из пещеры. Собаки не сдвинулись с места, но злобно зарычали
вслед, и это рычание сопровождало его, пока он  не  выбрался  из  леса  на
ведущую к Спарте дорогу. Он понял, что талант - оружие и сила,  к  которым
относятся с уважением даже боги;  что  люди  сильнее  богов,  пусть  и  не
всегда. Он чувствовал, что прежним не  будет  никогда,  что  отыскал  свою
дорогу и должен ею идти, что бы ни ожидало за поворотом.
   - Спасибо, Делия, - сказал он, обернувшись к безмолвному лесу. -  Ты  и
не представляешь, что дала мне.





   Эттей, занимавший во дворце какую-то ничтожную должность, но,  как  это
часто бывает, имевший немалое  влияние,  внешним  обликом  был  низенький,
живой, с очень подвижным лицом,  способным  за  минуту  сменить  множество
выражений. Порой маски менялись молниеносно, без  всякого  соответствия  с
тем, что он в этот миг говорил, все время он играл, и догадаться, каков же
он наедине с собой, было решительно невозможно. Может быть,  он  настолько
сжился с вечным лицедейством,  что  и  во  сне  маски  на  лице  постоянно
менялись.
   - Собственно говоря, увидеть Елену  Прекрасную  не  составляет  особого
труда, - тараторил он, указывая Майону  дорогу.  -  И,  если  быть  совсем
откровенным, мы неплохо на этом зарабатываем. Два раза в неделю мы, собрав
некоторую плату, пускаем  народ  на  галерею,  и  они  могут  собственными
глазами видеть прогуливающуюся в  саду  Елену  Троянскую.  Честное  слово,
желающие не переводятся, и никто не считает, что потратил деньги зря. Быть
у нас в Спарте и не увидеть  Елену  Прекрасную?  Конечно,  к  тебе  нельзя
подходить с той же меркой, что и к обычным зевакам. Когда стало  известно,
что в нашем городе находится знаменитый афинский аэд...
   - Да? - вежливо спросил Майон.
   - Задумавший, как  нам  стало  известно,  грандиозное  повествование  о
Троянской войне, - вкрадчиво добавил Эттей.  -  А  это  не  могло  нас  не
заинтересовать.  Скажу  больше,  это  заинтересовало  в   первую   очередь
Прекрасную Елену,  ведь  до  сих  пор,  увы,  не  создано  монументального
сказания об этой славной войне.
   - И не отражена должным образом ее причина - Елена? - спросил Майон.
   - Я рад, что ты все понимаешь. О нас распускают  всевозможные  вздорные
слухи, наверняка и до вас они дошли, - что мы якобы прямо-таки охотимся за
молодыми талантами и сулим им немалые  деньги,  если  они  незамедлительно
возьмутся за  работу.  Я  могу  тебя  заверить,  что  это  ложь.  Нам  нет
необходимости кого-либо подкупать. Когда ты увидишь Елену, ты поймешь, что
из-за такой женщины  могла  вспыхнуть  сто  одна  война.  И  ты  сам,  без
подсказки и подкупа, засядешь за работу  -  женская  красота  вызывает  не
только войны. Я прав?
   - Ты абсолютно прав, - сказал Майон.
   - Тс-с! Мы пришли.
   Майон  оглянулся  на  спутника,  но  того  уже  не  было.   Колыхнулась
драгоценная чужеземная ткань портьеры, и в зал вошла Елена.
   Она была прекрасна. Наверное, самая красивая на свете, и время не имело
над ней власти. Можно было согласиться с Эттеем  и  многими  другими,  что
из-за этой женщины способна вспыхнуть сто одна война. Можно было с  легким
сердцем  верить,  что  много  лет  назад  эти  серые  спартанские   глаза,
вызывавшие сладкую тоску, бросили народ на народ. Можно... но существовала
еще холодная, мрачная война и летящие из прошлого стрелы.
   Поэтому  он  с  трудом,  но  справился   с   нахлынувшим   восхищением,
нерассуждающим и страстным. Месяцем ранее он неизбежно  растворился  бы  в
этих глазах и стал их вечным рабом, но сейчас он был  человеком,  начавшим
познавать жестокую сложность жизни и намеренным  прошагать  этот  путь  до
конца. Он стоял и смотрел, как идет ему навстречу Елена Прекрасная.  Елена
Троянская.
   Она была как музыка, как пламя - прекрасное совершенство, и  невозможно
было представить мужские ладони на этих плечах, а ее, покорную, в  чьих-то
нетерпеливых объятиях.
   Майон молчал и смотрел. Елена, конечно же, расценила это как восхищение
и улыбнулась - ослепительно, так, словно дарила весь  мир,  открывала  все
тайны и тут же забирала назад абсолютно все. "Ее даже невозможно  сравнить
со статуей", - подумал Майон. Тут что-то другое.  Она  шагала,  улыбалась,
поднимала глаза - и каждое движение,  вздох,  шевеление  губ  были  словно
продуманы за неделю до этой встречи и тщательно  отрепетированы  перед  не
умеющим удивляться зеркалом. Все было заученное,  отшлифованное  и  оттого
словно бы неживое.  Роза  из  мрамора.  Радуга  из  разноцветного  стекла.
"Значит, вот так, - смятенно подумал Майон. - Мы  почему-то  уверены,  что
красота - это обязательно и ум, и доброта, и  другие  высокие  чувства.  А
ничего этого нет. Одна лишь красота, лежащая где-то за пределами образцов,
отрешенная от всего на  свете,  никому  не  обязанная,  никому  ничего  не
дающая. И не вызывающая оттого даже примитивного желания.  Кому  захочется
коснуться губами мраморной розы, как бы она ни ласкала глаз?"
   Нет, он все равно не поверил бы, что из-за одной ослепительной холодной
красоты могла вспыхнуть Троянская война.
   Молчание стало неловким, а там и  вовсе  тягостным,  во  взгляде  Елены
разгоралось недоумение - она явно считала, что  у  безмолвного  восхищения
должны быть свои пределы. Но Майон никак не мог подобрать слова,  да  и  о
чем следовало говорить? Никого уже не вернешь и ничего не изменишь.
   - Итак, это ты - славный и талантливый аэд, решивший  поведать  миру  о
Троянской войне? - спросила Елена чуточку лениво - ответ, конечно же,  она
знала наперед, и, судя по довольной улыбке, привычно присчитала очередного
раба к сонму  предшествовавших.  Майон  осознал,  что  труды  по  созданию
напыщенного батально-любовного полотна были бы оплачены аккуратно и щедро,
с привычной скукой изощренных ласк.
   - Ты помнишь Париса? - спросил он неожиданно для себя.
   Ее брови дрогнули, впервые Майон заметил в ней нечто  не  наигранное  -
она задумалась, не сразу вспомнила.
   - Парис... Парис... Тот юнец, что дерзко похитил  меня,  и  тем  вызвал
великую войну? Странно, я только сейчас подумала, что не помню лица, цвета
глаз. Но разве дело в каком-то Парисе?
   - А Тезей? - перебил Майон.
   Брови снова взлетели, но уже привычно-капризно.
   - Тезей... Ну да, ваш царь. Разве я с ним когда-нибудь встречалась?
   "Вот так, - подумал Майон. - Эти серые спартанские глаза как  отражение
хмурого неба..." Сколько же она искалечила  судеб  -  равнодушно,  походя,
невзначай, и тех людей, сквозь жизнь которых  мимолетно  прошла  случайной
непогодой, и тех, кого отправила в Аид эта война, где расчетливую подлость
и примитивную корысть  маскировали  заботами  о  спасении  чести  красивой
куклы.
   Он поклонился и пошел к выходу, чувствуя спиной  недоумевающий  взгляд,
за которым неминуемо должна была  последовать  злость,  хотя,  разумеется,
Елена вряд ли поняла бы причины его внезапного ухода.
   Не замечая встречных, он вышел из дворца и бесцельно побрел  по  улице,
окончательно прощаясь еще с одной сказкой, умершей на  пути  из  юности  в
зрелость. Он понимал, что иначе нельзя, что сказки делятся на  исчезнувшие
однажды бесповоротно и спутников до смертного  часа.  Но  все  равно  было
горько.
   Он ощутил руку на своем плече.
   - Мне сказали, что ты разыскивал меня.
   - Здравствуй, Прометей, - сказал Майон.





   - Я бьюсь с тобой второй час, - сказал Гилл. - Будешь ты  говорить  или
нет? Пора бы...
   Анакреон молчал. Потрескивали факелы на стенах, бросая шевелящиеся тени
на лица, на стол, на девственно чистый лист бумаги, -  на  этот  раз  Гилл
решил обойтись без Пандарея и записывать сам,  но  записывать-то  как  раз
было нечего.
   - Ну?
   - Мне нечего сказать, - пожал плечами Анакреон. - И я не понимаю,  чего
ты от  меня  хочешь.  Не  понимаю,  почему  меня  схватили  посреди  ночи,
перевернули все в доме. Ты уверен, что царь Тезей одобрит такие выходки?
   - Я уверен в том, что  ты  -  последняя  сволочь.  Как  к  тебе  попала
рукопись Архилоха?
   - Да я ее впервые вижу, - сказал Анакреон.
   Он сидел красивый, подтянутый,  ни  следа  волнения  или  страха,  руки
сложены на коленях, не шелохнутся. Он сохранял  полнейшую  бесстрастность,
лишь глаза смеялись - впрочем, не слишком явно. Он  был  как  панцирь,  от
которого бессильно отскакивали любые стрелы. И Гилл никак не  мог  понять,
на что этот мерзавец надеется, - рано или поздно улики отыщутся. Неужели -
поздно? Неужели они начнут уже этой ночью?
   - Короче говоря, ты невинен, как новорожденный теленок, - сказал  Гилл.
- На тебя возвели какой-то коварный поклеп, верно?
   - Иначе я никак не могу объяснить происходящее.
   - Ну  да,  -  сказал  Гилл.  Он  присел  на  краешек  стола  и  смотрел
собеседнику в глаза. - А  не  кажется  ли  тебе,  что  ты  просто-напросто
переиграл? Что ты недооцениваешь мой скромный умишко?  Самый  невозмутимый
человек на  свете  выйдет  из  себя,  когда  его  посреди  ночи  стащат  с
супружеского ложа, приволокут в подвал, обвинят в государственной измене -
особенно если это человек верный, честный и ни  в  чем  не  виноватый.  Ты
должен был плюнуть мне в глаза, вспылить хотя  бы  для  вида,  разыгрывать
оскорбленного. А ты невозмутимо принял  все  как  должное.  Ты  переиграл,
милый. Был уверен, что все концы спрятаны надежно и  оттого  не  продумал,
как вести себя при аресте. Любой вор, когда  его  с  поличным  хватают  на
рынке, в сто раз гениальнее играет оскорбленную невинность. Ну?
   Он дорого бы дал, чтобы увидеть  в  этих  насмешливых  глазах  если  не
испуг, то растерянность хотя бы. Бесполезно.
   - Ну, хорошо, - сказал Анакреон. - Я в самом деле тебя недооценил.
   - Сознаешься?
   - В чем? Давай прикинем. Ты не в силах доказать, что рукопись  Архилоха
передали мне убийцы. Более  того,  у  тебя  нет  людей,  которые  способны
свидетельствовать, что именно эта пачка бумаги - рукопись Архилоха.  Ну  а
если так, из чего следует, что именно ее взяли у убитых и передали мне?
   - То, что это именно взятая у убитых рукопись, подтвердит Даон.
   - Ну и что? - спросил Анакреон. - Кто видел,  как  ее  передавали  мне?
Вносили в мой дом? Кто докажет, что я ее вообще видел? Что я послал убитым
записку с твоей печатью? Хвала Тезею, у нас существуют писаные законы. Кто
рискнет пытать меня или судить на основании столь шатких обвинений?  И  ты
не рискнешь.
   Он бил без промаха - не было прямых доказательств, не было  свидетелей,
Гилл не мог идти против афинских законов и собственных принципов, на  этих
законах основанных.
   - Ты прав, - сказал он глухо. - Я не могу идти против законов  и  своей
совести, стоящей на страже этих законов. Но ты должен понять - только боги
не оставляют никаких следов, не делают ошибок.  А  ты  не  бог.  Рано  или
поздно мы найдем улики или свидетелей.
   По лицу Анакреона скользнула снисходительная улыбка.
   - Нет у вас завтрашнего дня, Дориец, - сказал он. - Нет,  понимаешь?  И
не потому, что вы опоздали. Вы просто пытаетесь  встать  на  пути  горного
обвала. Сметет.
   - Яснее можешь?
   - Не стоит, - безмятежно сказал Анакреон. - Успех предрешен.  Со  своей
игрой в демократию Тезей надоел не только нам, но  и  Зевсу.  Боги  желают
видеть на земле лишь отражение заведенных на Олимпе порядков - безо всяких
выкрутасов вроде писаных законов.
   Он улыбнулся с нескрываемым превосходством, но Гилла это совершенно  не
задевало.
   Гилл крикнул стражу.
   - Посиди под замком и подумай, - сказал он Анакреону.
   Сел за стол и придвинул к себе рукопись Архилоха. Отрешился от мира  за
дверью, насколько это было возможно. Он читал захватывающее  и  несомненно
подлинное повествование о давних временах, когда были молоды Геракл, Тезей
и  их  сподвижники,  целеустремленно  уничтожавшие  чудовищ,  вразумлявшие
воинственных царьков где уговором, где мечом, гасившие в зародыше войны. И
параллельно  -  рассказанная  с   безжалостной   прямотой   очевидца,   не
намеренного приукрашивать и лгать,  история  многомудрого  Нестора  и  его
сторонников, исступленно готовивших грабительский  поход  на  Трою.  Яд  и
кинжал, клевета и подлог, фальшивые предсказания Дельфийского,  Дадонского
и  других  оракулов,  якобы  гарантировавшие  милость   богов   и   победу
осаждавшим; подкупленные прорицатели вроде бежавшего из Трои и  предавшего
свой народ Калханта. И многое другое.
   Как оказалось, у горы Эримант Геракл встретился с вождями  кентавров  и
другими соратниками, чтобы обсудить план последнего удара по Нестору и его
сподвижникам (те уже вели бешеными темпами подготовку к  Троянской  войне,
уже были намечены марионетки, которым предстояло привести все в действие).
Архилох с Тезеем отсутствовали, что их  и  спасло  от  Эримантской  резни.
Узнав,  что  цвет  их  военачальников  истреблен  вместе  с   большинством
кентавров, что Геракл убит, а стрелы  похищены,  что  делу  нанесен  почти
непоправимый урон и все нужно начинать сначала, они едва не опустили руки.
Но духом окончательно не пали. Тезей отправился в  Афины.  Куда  собирался
Архилох - неизвестно, он написал лишь, что оставляет рукопись у  надежного
человека,  прежде  чем  пуститься  в  опасное  путешествие.   "Совсем   не
исключено, - подумал Гилл, - что он  направился  в  Фивы,  город,  всецело
поддерживавший Геракла".
   Теперь Гилл мог восстановить дальнейшие события. Под притянутым за уши,
насквозь лживым  предлогом  спартанское  войско  обрушивается  на  Фивы  и
разрушает город (может быть, Архилох в Фивах и погиб). Афины  бездействуют
- Тезей остался один-одинешенек, город и жители еще  не  оправились  после
недавнего  нападения  спартанцев,  произведенного  якобы  в  отместку   за
похищение  Тезеем  Елены.  (То,  что  Тезей  вернул  Елену  в  целости   и
сохранности, на Спарту никакого впечатления  не  произвело.  Гилл  уже  не
сомневался, что и первое похищение Елены было  срежиссировано  Нестором  и
Агамемноном, - чтобы разгромом Афин подорвать силы Тезея и оторвать его от
Геракла).
   А тут еще загадочная смерть братьев  Елены  Кастора  и  Полидевка.  Эти
бесшабашные и разгульные молодцы,  несмотря  на  все  свое  легкомыслие  и
ветреность, сестру все-таки любили - свидетельства тому имелись, - и  вряд
ли им могло понравиться, что девушкой из знатного рода играют, как куклой:
то подсовывают Тезею, то, разыграв спектакль,  известный  как  "состязание
женихов", отдают Менелаю, то бросают в объятия Париса. Сыграла свою роль и
фамильная спесь, и обида  на  папашу  Тиндарея,  позволяющего  проделывать
такое с собственной дочерью, которая к  тому  же  была  как-никак  внучкой
Зевса. Без сомнения, братья многое знали  об  истинной  подоплеке  дела  и
наверняка не  одиножды  выражали  недовольство.  Потому  вскорости  братья
гибнут в нелепой, непонятно кем организованной стычке.
   Дальше совсем просто. Созданного Гераклом союза больше  не  существует.
Геракл мертв, как и почти все его видные сподвижники,  перебиты  кентавры,
разрушены Фивы, слабы Афины, уцелевшие разобщены и бессильны. И уже нет ни
времени, ни желания задумываться над случившимся у  горы  Эримант.  Другие
события заслоняют все - коварно похищена Елена, оскорбленный муж Менелай и
оскорбленный отец Тиндарей мечут громы и молнии, просят помощи  у  друзей,
боги благословляют на справедливое мщение, ахейская  армада  отплывает  из
Арголидского залива, и на  ближайшее  десятилетие  все  помыслы  и  усилия
Эллады поглощены Троянской войной.
   Гилл отложил рукопись. В  душе  не  было  ничего,  кроме  безграничного
сожаления и горечи. Факелы догорели, в  сером  рассветном  небе  за  окном
медленно  растворялись  звезды  и  уже  проглядывала  синева.   Глядя   на
пожелтевшие листы, он снова и снова пытался понять, где был бы  он  и  что
делал, если бы довелось жить в то бурлящее время.
   Ответ не давался в руки.





   - Значит, ты так и живешь здесь? -  спросил  Майон.  -  Ремесленник  из
квартала кузнецов...
   - А что прикажешь делать? - сказал  Прометей.  -  Требовать  возведения
храмов в мою  честь,  подбирать  себе  жрецов,  которые  вскорости  начнут
обирать простаков и вольно толковать "мою" волю? Если ты хорошо  знаком  с
моей прежней жизнью, то должен знать, что я и раньше к этому не стремился,
а уж теперь - тем более. Между прочим, все, что есть в этом доме, я сделал
сам. Не так уж плохо, верно?
   - И все же ты мог бы как-то влиять на события.
   -  Как?  Конечно,  нашлось  бы  немало  людей,  которые  с  готовностью
последовали  бы  за  богом.  И  таких,  которые  творили  бы  что  угодно,
прикрываясь званием моих последователей. И таких,  которые  независимо  от
меня объявили  бы  себя  моими  последователями.  А  я  принужден  был  бы
постоянно надзирать, поминутно карать одних и поучать других. Из  меня,  в
таком случае, вышел бы тиран и мелочный опекун похлеще Зевса.
   - Но ведь есть и достойные твоей поддержки?
   - Конечно, - сказал Прометей. - Только достойные сами  достигнут  своей
цели и, поразмыслив, поймут, что я им вовсе не нужен. Я  им  когда-то  дал
огонь и научил кое-каким ремеслам - потому что ими тогда владел только  я.
И хватит. И достаточно.
   Он сидел напротив Майона  за  искусно  сработанным  столом,  высокий  и
сильный, с лицом, навсегда опаленным жаром кузнечного горна,  и  ничем  не
отличался от обыкновенного человека -  гордая  осанка  не  редкость  среди
людей, знающих цену своему мастерству.  Разве  только  страшные  бугристые
шрамы на широких ладонях - но у людей встречаются и страшнее. И выкованное
из его цепи железное кольцо с кусочком той самой скалы - но мало ли  какие
кольца носят люди?
   - Накрепко запомни одно, - сказал Прометей. - Мир очень юн. С  тех  пор
как после потопа из горстки уцелевших возродилось человечество,  сменилось
всего девять поколений. Добро и зло, подлость и благородство - все это еще
не сформировалось окончательно и не застыло, как  расплавленный  металл  в
литейной форме. Нужно окончательно победить зло, а  если  сделать  это  не
удастся сегодня или завтра, ибо  зло  штука  цепкая,  то  нужно  научиться
бороться с ним и не опускать рук, пока  оно  не  исчезнет.  Главное  -  не
опускать рук и не склонять головы, верить, что зло не вечно. Впрочем, если
бы ты думал иначе, ты не увяз бы с головой во всем этом деле и  не  пришел
бы ко мне...
   - Нас плохо учили бороться со злом, - сказал Майон. - Вернее, совсем не
учили. Это нас не оправдывает, но все же сыграло свою роль.
   - А вы деритесь, - сказал Прометей. - И учите тех,  кто  моложе,  чтобы
они не оказались в вашем положении, - вы  ведь  теперь  понимаете,  в  чем
ошибки предшественников.
   По комнате, лязгая и громыхая, прошел переваливающейся утиной  походкой
железный человек и подбросил дров в очаг.
   - Сам сделал, - сказал Прометей. - Конечно, далеко  ему  до  Гефестовых
золотых слуг, но подмастерье в кузнице из него получился. - Он  рассмеялся
и хлопнул Майона по колену: - А что,  Майон,  отдать  вам  этого  болвана,
пусть шагает впереди с дубиной и молотит направо-налево, а? Нет, нельзя  -
болван с тем же успехом может служить вашему противнику, если  перепутает,
в какую сторону идти, у него и места-то для мозгов в голове нет...
   - Как ты думаешь, удастся то, что на Олимпе затеяли против Зевса?
   - Не знаю, - сказал Прометей серьезно. - Зевса давно пора сбросить,  но
весь вопрос в том, как преодолеть страх перед ним. Он заставил забыть, что
когда-то был слаб и жалок, что без помощи других  небожителей  никогда  не
завладел бы Олимпом, что молнии ему некогда подарили циклопы, а не сам  он
их создал, как вас учат.
   - Прости, если я тебя задену, - сказал Майон, -  но  ведь,  когда  Зевс
сверг своего отца Крона и против Зевса из-за этого  поднялись  титаны,  ты
дрался на стороне Зевса. И сыграл большую роль в его победе.
   Наступило долгое молчание,  беспокойное  и  саднящее,  только  железный
человек, побрякивая, хлопотал у очага.
   - Ну что ж, - сказал Прометей. - За всю мою жизнь додуматься  до  этого
вопроса и задать его смогли только Геракл,  Тезей,  Архилох  и  ты...  Все
равно, Майон. Мы, как и люди, взрослели, мужали, изменялись в  лучшую  или
худшую сторону. Все были гораздо моложе. И он был другим. Это теперь  Зевс
поверил, что бессмертие и вечность - одно и то же, и его трон вечен.  Есть
еще какие-нибудь вопросы, которые тебя мучают?
   - Конечно, - сказал Майон. - Я узнал все подробности  жизни  Геракла  и
Троянской войны. Но у меня не укладывается в голове - понимаешь, просто не
укладывается - несоответствие между тем, как все было  на  самом  деле,  и
тем, как это все представляют.  Мне  не  хочется  верить,  что  люди  были
способны так поступать. И ничего не может мой ум с сердцем поделать.
   - Понятно, - сказал Прометей. - Конечно, тебе бы поговорить  откровенно
с кем-нибудь из умельцев перекрашивать черное в белое. Но никого из них не
осталось, кроме Нестора, а откровенничать он ни с кем не  станет.  Одиссей
неизвестно где, может  быть,  его  и  в  живых  нет.  От  Елены  толку  не
добьешься. Но возможность есть - в том случае, если ты отправишься в  Аид,
уж там-то сможешь побеседовать с кем угодно... Не побоишься?
   - Нет, - сказал Майон, борясь  с  липким  ознобом  страха.  -  В  конце
концов, люди там бывали и возвращались оттуда...
   - Молодец, - сказал Прометей. - Провожатого дам. - Он кивнул в  сторону
железного человека. - Болван,  но  дорогу  указать  и  к  месту  проводить
способен. И вот что еще, Майон: некоторые сказки мне приписывают  создание
людей. Ложь. Ни я, ни Зевс, никто вас не создавал. Я только дал вам  огонь
да научил самому необходимому. И ни в чем не раскаиваюсь. Крепко запомнил?





   Небо над головой было мутно-серое, непроглядное и  тусклое  и  походило
больше на серую парусину, натянутую почти на высоте поднятой руки. И земля
под ногами была серая, плотная, не камень и не песок, низкая, плоская, как
доска, равнина. Невозможно было определить расстояний, понять,  где  земля
сливается с небом, - сюда не достигал ни  один  луч  солнца,  не  было  ни
камня, ни дерева, ни травинки, ни рытвины. Майон не отбрасывал тени, и ему
казалось, что он не движется по плоской серой равнине, а шагает, не  сходя
с места. Он не боялся - серый мир вокруг не вызывал никаких чувств,  кроме
беспросветного уныния. Может быть, здесь  не  существовало  и  времени.  И
серая река, вдоль которой он шел, больше всего напоминала идеально  прямую
канавку, проделанную резцом в металлической доске и заполненную ртутью.
   Майон наклонился и зачерпнул в горсть воды - густая,  словно  бы  и  не
мокрая, она лениво  сползла  с  ладони,  струйка  глухо,  без  всплеска  и
разбегающихся кругов, вернулась в реку и слилась с ней. Потянуло тоскливым
пряным запахом, расслабляющим и клонящим ко сну. Майон понял,  что  это  -
Лета, и ускорил шаг, держась подальше от неподвижной воды забвения.
   Впереди наконец-то появилась темная полоса, тянувшаяся в обе стороны  и
исчезавшая в размывающем ее края слиянии земли и  неба.  Стали  попадаться
камни  -  гладкие  до   бархатистости,   словно   обкатанные   морем   или
отшлифованные.
   Полоса была медной стеной - ее верх терялся в сером мареве, ворота были
распахнуты настежь, и в них лениво колыхались,  завивались  круговоротами,
вздувались и опадали тяжелые клубы мрака, а  Лета  уходила  в  этот  мрак.
Человек в черном  плаще  сидел  на  большом  округлом  камне,  похожем  на
огромный человеческий череп, сидел лениво, в позе хозяина, знающего каждый
уголок своего двора. У него было узкое лицо с тонкими, брезгливо поджатыми
губами и спокойные черные глаза. Его черный плащ слегка  трепетал,  словно
раздуваемый ветром, хотя никакого ветра Майон не чувствовал.
   Их взгляды встретились, но в зрачках  того  Майон  не  увидел  искорки,
которую замечаешь,  когда  люди  смотрят  друг  другу  в  глаза.  Покойная
пустота, два черных окатыша.
   - Здравствуй, Аид, - сказал он.
   - Здравствуй, - сказал Аид. - Ну как там, наверху? Вечная возня? Кто-то
с кем-то дерется, что-то горит, кто-то тонет, кто-то  за  кем-то  гонится,
все суетятся, жить торопятся, разбогатеть торопятся, умереть торопятся, ни
минуты  покоя.  Что  оглядываешься?  Не  видно  сторуких  гекатонхейров  и
страшного Цербера? Их ожидал встретить?
   - Вообще-то, да, - сказал Майон.
   - Глупости. Сторукие дремлют где-нибудь в  уголке.  А  Цербер  до  того
опился водой из Леты, что просыпается раз в  столетие.  Как  видишь,  ваши
россказни истине не соответствуют. Стража здесь не нужна  -  гостей  я  не
отпугиваю, совсем наоборот. А стеречь здешних обитателей нет нужды,  никто
отсюда не уйдет  по  доброй  воле.  Нет  здесь  никаких  узников,  никаких
огненных колес и сырых темниц. Заходят иногда буйные гости,  да  вреда  от
них особого нет. Заявился как-то Геракл и  уволок  за  шкирку  полусонного
Цербера, но пес так испугался вашей суеты и солнца, что вырвался у входа и
удрал назад.
   - А Тезей?
   - А, тот. Жив еще... - Аид  усмехнулся.  -  Был  такой  забавный  юнец.
Приставал к моей супруге, пока не сообразил, насколько она холодна. Я  его
продержал у себя три года  исключительно  развлечения  ради  -  хоть  один
крикливый да суетливый поблизости. Потом надоело,  и  я  его  выставил  за
ворота. Я вижу, ты, как и многие там наверху, убежден, что владыка царства
мертвых грозен и наводит ужас? Чепуха. Я властвую не над  страхом,  а  над
скукой. Не зря Зевс поработал молниями, почти завалив вход в Аид и  сделав
его труднодоступной щелью среди диких скал. Отбиваю я  у  него  подданных,
завидно ему.
   - Тени?
   - При чем тут тени? - лениво удивился Аид. - Я о  счастливых  людях  из
плоти и крови говорю.
   Майон посмотрел вокруг и увидел множество людей  -  молодых  и  старых,
мужчин и женщин. Они лениво  расхаживали  по  серой  равнине  в  одиночку,
парами в обнимку и группами, некоторые беседовали, но  так  медленно,  что
слова, казалось, неспешно выползали изо рта, долго колыхались  в  воздухе,
прежде чем скрыться в ухе собеседника. Разговоры были настолько  тягучими,
что Майон не различал слов: все  двигались  невыносимо  плавно,  все  лица
застыли  в  блаженных  улыбках,  так  что  казались  отлитыми  из  металла
погребальными масками и внушали  тоскливый  ужас,  их  было  много,  очень
много.
   - Вот видишь, они счастливы, - сказал Аид.  -  Они  живы  и  пользуются
всеми радостями жизни - яствами,  питьем,  женщинами,  умными  беседами  с
учеными собеседниками. У  них  нет  забот  и  хлопот,  здесь  нет  войн  и
болезней, голода и несправедливости, нет зла...
   Майон почувствовал, что этот голос опутывает его липкой паутиной, и  на
губах оседает противная приторная сладость, словно он пригоршнями ел  мед.
Стоячая вода смыкалась над его головой, и, рванувшись на  поверхность,  он
сказал:
   - Но добра ведь тоже здесь нет?
   - Добра? Я уже и не помню, что это такое. Ну и что? Зачем нужно  добро,
если счастья и здоровья - в избытке? Она не иссякает. - Аид указал  кивком
в сторону Леты. - И никого из них я не тащил сюда  насильно,  не  завлекал
обманом и не принуждал пить из Леты - они пришли сами, не выдержав суеты и
ужаса верхнего мира. Есть счастье и нет зла, к чему сожаления  о  каком-то
добре?
   "Но счастье и  равнодушие  несовместимы,  -  подумал  Майон,  -  а  они
купаются  в  забвении  и  равнодушии.  Им  никто  не  нужен.  Оказывается,
подземное царство Аида стократ страшнее нарисованного молвой - с огненными
колесами, зловещими стражами и нечеловеческими  муками.  Гея-Кормилица!  -
мысленно воскликнул он в изумлении. - Они же  бегут!  Скрывается  в  лесах
Артемида-Делия, сам себя заточил в серой мгле Аид, ушел в пучины Посейдон.
Боги, твои дети, Гея, бегут от самих себя и от людей". Чего же тогда стоит
Олимп, почитаемый как средоточие высшей справедливости и разума, если одни
боги стремятся покинуть его, а другие наперебой борются за людские души?
   - Ты, как я догадываюсь, тоже пришел выпить приносящей счастье воды?  -
нарушил его мысли Аид.
   - Нет, - сказал Майон. - Я хотел бы поговорить с  одним  из  обитателей
твоего царства теней.
   - С кем?
   В самом деле, с кем? Ахилл - всего лишь воин, никогда не  знавший  всей
подноготной. Тиндарей? Калхант? Одиссей, может быть, еще  жив,  тогда  его
здесь нет.
   - С Агамемноном, - сказал Майон.
   Потому что Агамемнона легенды числили первым среди  множества  царей  и
военачальников, приплывших под Трою. Самый величавый, самый  значительный,
самый глубокомысленный, отважный, талантливый, самый, самый... Что  бы  ни
писал Архилох, пусть все это  правда,  но  такова  уж  была  сила  назубок
выученного и внушенного с детских лет - при  упоминании  имени  Агамемнона
перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии золота и  пурпура,
триумфа и славы.
   Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу Майону, величавости
не утратила. Словно  сотканный  из  колышущегося  полупрозрачного  тумана,
перед Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол  робость  и  смущение.
Перед ним был герой и - одновременно человек,  неопровержимо  изобличенный
во лжи и подлости, и Майону  почему-то  стало  невыносимо  стыдно,  словно
позор Агамемнона падал и на него.
   - Кто ты? - спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра
в тростниках.
   - Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне.
   - Это было славное дело.
   -  Как  знать,  -  сказал  Майон.  -  Я  пишу  о  том,   что   было   в
действительности.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Рукопись Архилоха.
   Тень оставалась тенью, но глаза, казалось, ожили.
   - Истина все-таки вырвалась наружу?
   - С истиной в конце концов так и случается, - сказал Майон.
   - И все мы предстанем?..
   - Такими, какими вы и были, - сказал Майон. - Царь, разве  нельзя  было
иначе?
   Агамемнон думал.
   - Иначе - нет, - сказал он. - Что  нам  еще  оставалось  делать?  Купец
разоряет опасного соперника. Воин убивает опасного противника. А мы были и
купцами, и воинами, и политиками. Троя, эта Троя...  Кость  в  горле.  Она
вечно отказывалась присоединяться к нашим военным походам, она держала под
своим влиянием морской путь в золотую Колхиду и другие  торговые  пути,  с
ней постоянно приходилось делиться. Но - напасть просто так?  Ты  молод  и
никогда не  был  государственным  деятелем,  тебе  трудно  понять  большую
политику. Мы плохо выглядели бы в глазах всего мира,  развяжи  мы  первыми
войну, напади мы без всякого повода. Да и собственные воины охотнее идут в
поход, освещенный сиянием справедливости. Так что понадобилась Елена.
   - Но у меня не укладывается в голове, - сказал Майон. -  Чтобы  отец  и
муж поступили так с дочерью и с женой?
   - Необходимость, - промолвил голос, похожий теперь на  отзвук  далекого
сражения. - Интересы государства, перед которыми  меркнет  все  остальное.
Что значили мысли, побуждения и желания самих  Тиндарея  и  Менелая  перед
железной необходимостью любой ценой уничтожить Трою? И они  это  понимали.
Они прежде всего политики, а уж потом  -  люди.  Тиндарей  не  пожалел  не
только Елену, но и сыновей. Кастор и Полидевк убиты  его  людьми,  по  его
приказу - когда стали опасными, слишком много  кричали  о  лжи  и  грязных
методах.
   - А Геракл?
   - Те же причины, - сказал Агамемнон. - Он проповедовал дурацкие идеи  и
мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился на нас
за убийство любимого сына. Мой милый малыш,  речь  идет  о  мире,  где  не
действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык,  вот  и  все,
что я могу тебе сказать.
   Майон ощутил смертную тоску. Он еще мог бы что-то оправдать  и  понять,
зайди речь о яростном кипении нечеловеческих страстей, возвышенного гнева.
Но  все  было  неизмеримо  мельче,  проще,  примитивнее,  золотое   сияние
растаяло, остались убогая логика разбойника с  большой  дороги  и  скучный
торгашеский расчет, лишь перенесенные несколькими этажами выше.
   - И ты ни о чем не жалеешь? - спросил Майон.
   - Я же тебе объяснил: нет места скорби и сожалению. Все умиротворены  и
покойны.
   - Ты не ответил по существу, Агамемнон.
   Голос Агамемнона стал еще тише:
   - Мальчишка... Почти все мы здесь, но Нестора  здесь  нет.  Многомудрый
поставит все на места и заткнет орущие глотки, он укроет все следы,  и  мы
останемся в глазах потомков незапятнанными героями. Вам не победить...  не
победить... не...
   Простирая руки в бессильной ярости, он уплывал к воротам, как  уносимый
ветром клок тумана, его голос слабел, проклятия становились  все  тише,  и
наконец он растворился в ленивом шевелении густой мглы.
   - Как видишь, Аид, - сказал Майон, - мертвым далеко не безразлично, что
говорят о них живые и что станут говорить потомки.
   - Что мне до того? - отмахнулся Аид. - Так ты отказываешься от воды  из
Леты?
   - Я не испытываю жажды.
   - Ты шутник, право... У меня есть предложение к тебе. - Он  положил  на
плечо Майону вялую, словно бы бескостную руку. - Ты бы мог  способствовать
распространению счастья на земле.
   - Каким образом?
   - Вода, - сказал Аид, - вода из Леты. Ты можешь унести один-два меха  с
водой и подливать там, наверху, в ту, что пьют люди. Всего капля на  бочку
- и сотня людей облагодетельствована. Постепенно прекратятся войны, сгинут
плутни и несчастья, на землю вернется Золотой век.  И  люди  забудут  всех
богов, даже Зевса. Останусь только я,  повелитель  блаженных.  И  ты,  мой
ближайший помощник. Весь мир будет наш. Весь мир! Подумай о  человечестве,
которое захлебывается в грязи и крови.
   -  Да  ты  просто  сумасшедший,  -  сказал  Майон.  -  Или   величайший
преступник.
   Рука на плече попыталась дотянуться до горла,  но  в  пальцах  не  было
силы, и Майон  легко  стряхнул  их.  Аид  что-то  крикнул,  обернувшись  к
воротам. Из мрака появился Цербер. Бежать было бессмысленно.
   Цербер брел к ним, кудлатый и жирный громадный пес, три  головы  лениво
мотались на  поникших  шеях.  Майон  увидел  подернутые  сонной  поволокой
глазищи, мутные, как грязное стекло. Страх пропал. Ничуть не  опасна  была
эта зверюга со слона ростом.
   Доплетясь до них, Цербер зевнул в три  пасти  с  хрустом  и  привизгом,
показывая розовую гортань и страшные зубы, отряхнулся и  потерся  боком  о
Майона, как  о  ствол  дерева.  Он  был  уютный  и  теплый.  Потом  сладко
потянулся, подошел и стал лакать в три языка воду из Леты.
   - Вот видишь, Аид,  -  сказал  Майон,  смеясь  с  облегчением,  -  вода
забвения и блаженства играет скверную шутку  с  тобой  самим,  разрушая  в
первую очередь твое же царство.
   Он оглянулся, уловив краем глаза какое-то шевеление.
   Ближайшие обитатели края блаженных  медленно,  полукругом  двигались  к
нему, растопыривая руки. Улыбки растягивали их  лица  в  жуткие  маски,  и
Майон,  поначалу  смотревший  на  них  спокойно,  вдруг  понял,  что   они
намереваются, смыкаясь, оттеснить его  к  Лете  -  а  там,  скорее  всего,
столкнуть  в  неподвижную  воду,  которой,  хочешь  не  хочешь,   придется
наглотаться.
   Это было страшно, Майон дернулся и, отталкивая вялые руки,  опрокидывая
их, вырвался из полукруга, помчался прочь, приговаривая на бегу:  "Значит,
силой? Силой все же?" Он бежал  и  не  мог  определить,  какое  расстояние
одолел, кровь бешено стучала  в  виски,  серый  мир  без  теней  и  четких
очертаний, казалось, вот-вот растворит его.
   Он оглянулся  и,  овладев  собой,  перешел  на  шаг.  Сзади  была  лишь
непроглядная серая пелена, а впереди уже черной извилиной виднелась щель в
горном склоне, где дожидался Прометеев железный человек.





   - Выходит, ты - Одиссей, царь Итаки, - с улыбкой сказал  Гомер.  -  Тот
самый, что десять лет после падения Трои странствовал по далекий морям?
   Человек торопливо кивнул, словно боясь, что ему не поверят.
   - Хитроумный Одиссей, один из тех, чьими усилиями была  взята  Троя,  -
сказал Гомер. - Ведь это ты придумал спрятать воинов в огромном деревянном
коне? Об этом знает каждый мальчишка.
   Он посмотрел Одиссею в глаза, смотрел долго, и  наконец  Одиссей  отвел
взгляд, пробормотал чуточку смущенно:
   - Ну, предположим, дело обстояло немного не так...
   - "Немного" - очень хорошее и удобное слово,  -  сказал  Гомер.  -  Оно
такое растяжимое, в него порой столько вмещается.  Значит,  после  падения
Трои, когда вы отправились восвояси, обремененные добычей и  славой,  боги
наслали на твой корабль ураган и загнали его неизвестно куда. И  это  тоже
всем известно. Но, судя по твоему смущению,  ты  намерен  заявить,  что  и
здесь все обстояло "немного" не так?
   Одиссей посмотрел на него и впервые подумал,  что  притворная  мягкость
этого голоса напоминает кошачьи лапки со втянутыми  до  поры  когтями.  Он
сказал осторожно:
   - Да, немного не так.
   - Любопытно бы знать, - сказал Гомер, - что подумали боги,  узнав,  что
они, оказывается, принимали такое деятельное участие в твоей судьбе?
   В глазах Одиссея зажглось беспокойство.
   - Ты считаешь, они  рассердятся,  узнав,  что  им  приписываются  вещи,
которых они не...
   - Не думаю,  что  они  будут  так  уж  сердиться.  Боги,  как  женщины,
предпочитают, чтобы о них лучше сплетничали, чем  молчали  вообще.  Воздух
полон богов - гласит наша пословица. Так какая, в сущности, разница? Итак,
что же привело тебя ко мне, любезный Одиссей?
   - Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, - сказал Одиссей. -  И
узнал, что некий Гомер из Афин пишет поэтическую историю  моего  плавания.
Конечно, я удивился: о том, где я был все  эти  годы  и  что  делал,  знаю
только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.
   - Хочешь сказать, что теперь у меня "немного" не так?
   - Да все не так, разумеется,  -  сказал  Одиссей.  -  Не  был  я  ни  у
лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, - лотофагов. Не  делил
я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу  и
Харибду? Ничего подобного  на  свете  нет,  уж  я-то  знаю,  я  избороздил
Ойкумену из конца в конец.
   -  Видишь  ли,   творчество   имеет   свои   законы,   -   с   оттенком
снисходительности сказал Гомер. - Ты храбрый воин и  опытный  мореход,  но
сейчас ты вторгаешься  в  область,  где,  прости  меня,  являешься  полным
невеждой. Законы творчества...
   - Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал от начала
до конца!
   Он смотрел упрямо и не собирался отступать.
   - Ну что ж, - сказал Гомер. - А где же, в таком случае, позволь узнать,
тебя десять лет носило?
   Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся.
   - Я вышел за Геркулесовы столпы. Ненадолго задержался  в  Атлантиде.  И
поплыл дальше, туда, где садится солнце. - Его лицо стало одухотворенным и
мечтательным. -  И  я  открыл,  что  океан  не  бесконечен,  Гомер,  и  за
Атлантидой лежат новые земли,  неизвестные  страны.  Там  строят  огромные
пирамиды, немного похожие на египетские,  и  там  поклоняются  богам,  чьи
имена почти невозможно выговорить.  Там  умеют  с  непостижимой  точностью
рассчитывать  пути  звезд,  там  есть  птицы,   которые   умеют   говорить
по-человечески, но нет лошадей. Там...
   - Скажи, пожалуйста, - оборвал его Гомер. - И там  ты  прожил  все  эти
годы?
   - Да, - сказал Одиссей. - Просто жил. Вообрази, как я  удивился,  когда
вернулся и  узнал,  что  ты,  оказывается,  написал  о  моих  десятилетних
странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на  все  его  достоинства,  ничего
общего не имеет с истиной.
   - А что такое истина,  любезный  мореплаватель?  -  с  улыбкой  спросил
Гомер. - Это понятие поддавалось  и  поддается  всевозможным  толкованиям.
Созданная мною насквозь вымышленная  история  твоих  путешествий  известна
тысячам людей, твоя подлинная - тебе и горсточке твоих спутников  Что  же,
спрашивается, весомее?
   - Но это же ложь - то, что ты сделал.
   - Не стоит притягивать за  уши  набившие  оскомину  понятия,  -  сказал
Гомер. - Что это за манера раз и навсегда раскладывать  все  по  полочкам?
Понятия и  оценки  могут  меняться,  и  нужно  только  уметь  привыкать  к
изменениям. Ты же  сам  признаешь,  что  твоя  десятилетняя  жизнь  в  тех
неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот  это.  -  Он
взял исписанный лист. - "Радостно парус напряг Одиссей и, попутному  ветру
вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи,  и  их  не  сводил  он  с
Плеяд, с нисходящего поздно  в  море  Воота,  с  Медведицы,  в  людях  еще
Колесницы имя носящей, и близ Ориона  свершающей  вечно  круг  свой,  себя
никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему  неусыпно  путь
соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось  семнадцать  с
тех пор, как пустился он в море. Вдруг на осьмнадцатый видимы стали  вдали
над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой...
   - Это не обо мне, - сказал Одиссей. - Я никогда не плавал таким  путем,
и наверняка там нет никаких феакиян.
   - Наверняка, - согласился Гомер. - Однако, согласись, красиво.
   - Бесспорно. Это талантливо.
   - Я рад, что ты оценил по  достоинству  мой  скромный  труд,  -  сказал
Гомер. - Что  же  теперь  прикажешь  делать?  Ты  внезапно  возникаешь  из
неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
   - Но ведь ничего этого не было, - сказал Одиссей.
   Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина  в  курчавых  волосах,
заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон  -  конечно,
одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды
и отвык от нее. И эти упрямые глаза.
   - Ты зол на меня?
   - За что, о боги? - искренне удивился Гомер.
   - За то, что я появился и разрушил твою работу.
   - Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно,  от  меня
хочешь?
   Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый
человек Гомер, как Одиссей,  помогая  себе  неуклюжими  жестами,  надеется
подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного  света  касались  ножек
стола, уголка  рукописи,  и  буквы  показались  идеально  четкими,  словно
вырезанными в камне.
   - А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, - сказал Гомер.
   И  резким  толчком  привычной  к  кулачным  боям  руки  заставил  сесть
рванувшегося к нему Одиссея.
   - Объясни, - сказал Одиссей хрипло.
   - Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы,
и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что  их
втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей  убраться  восвояси.
Особенные опасения внушал Паламед - человек уважаемый  и  авторитетный.  И
вот в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует  снять
осаду потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел на  сей  счет
вещий сон, открывший  предательство,  отыскал  наутро  в  шатре  изменника
золото и письмо троянцев - которые, как ты понимаешь, сам туда подсунул, -
и Паламед вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те, кто кричал о снятии
осады,  замолчали  надолго.  Ты  не  припомнишь  ли   имя   военачальника,
наловчившегося с помощью своих вещих снов отыскивать предателей?
   Одиссей смотрел под ноги, его пальцы сплетались,  теребили  одежду,  не
находили себе места. Гомер терпеливо ждал.
   - Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, - сказал Одиссей.
- К нему многие прислушивались.
   - Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, -  сказал  Гомер.  -
Далее. Когда войско все же собралось  на  всеобщий  совет,  чтобы  решить,
возвращаться или оставаться, кто из вождей яростнее всех  набрасывался  на
уставших  торчать  под  Троей?  Кто  бил,  ругал  и  угрожал   немедленной
расправой?
   - Хватит, прошу тебя!
   - Хорошо, - сказал Гомер. - Я просто искал объяснения - отчего  же  ты,
не обделенный добычей и славой, не вернулся  торжественно  домой  на  свою
полунищую Итаку, где удостоился  бы  шумного  чествования,  а  подался  за
Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно? Ты слишком  многих
восстановил против себя, и тебе  многое  могли  припомнить.  Благоразумнее
было переждать  в  отдалении,  пока  память  не  сгладится,  пока  схлынут
страсти, пока Троя не уйдет в прошлое.  Теперь,  надеюсь,  между  нами  не
осталось недосказанного? Ты сыграл в Троянской войне  весьма  неприглядную
роль, Одиссей. А я польстил тебе, живописав  твои  десятилетние  скитания,
приписав тебе идиотского деревянного коня, никогда не  существовавшего,  и
многое другое. Но ты и не подумал  поблагодарить,  потому  я  назвал  тебя
неблагодарной скотиной. Хочешь  что-нибудь  возразить?  Пожалуйста,  я  не
тороплю.
   Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу:
   - Нет, возразить тут нечего, все было именно так,  и  я  ни  в  чем  не
оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что  объяснить.  То,  что  я  понял  в
океане и потом, на чужбине. Но сначала был все же океан. Понимаешь, море -
необъятное,  неизменное  и  вечное.  Там,  среди  волн,  нет  ни  лжи,  ни
коварства, все остается на земле, и  наши  интриги,  наши  подлости,  наша
погоня за успехом  любой  ценой  кажутся  такими  крохотными,  ничтожными.
Только в море начинаешь постигать смысл жизни, цену добра и зла.
   Он умолк и посмотрел смущенно.
   - Короче говоря, подонок превратился в философа, - сказал Гомер.  -  Ты
вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и жаждешь посвятить  остаток
жизни служению добру.  Что  ж,  случается.  Бывали  и  более  удивительные
метаморфозы. Но, дорогой Одиссей,  что  все-таки  ярче  и  значительнее  -
вымышленные мной от начала и до конца твои  захватывающие  странствия  или
твоя всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у предела света?  Ведь
моя рукопись изображает  стойкость  духа  человека,  прошедшего  наперекор
судьбе через многочисленные испытания,  отважного  воина,  который  должен
служить примером для юношества. А ты?  Ну  что  ты,  раскаявшийся,  можешь
дать? Рассказать об этих неизвестных землях?  Лошадей  там  нет,  а  птицы
могут  разговаривать?  О   землях   гипербореев   рассказывают   и   более
удивительные вещи.
   - Там есть и много полезного. Вот, -  торопливо  порывшись  в  складках
хитона. Одиссей извлек большой и  спелый  кукурузный  початок.  -  Видишь?
Сотня зерен в одном колосе, а то и больше. Представляешь засеянное  такими
колосьями поле? Сколько людей можно накормить?
   - Действительно любопытно.  -  Гомер  с  интересом  оглядел  початок  и
небрежно швырнул его на стол. - Накормить. И  подорвать  мировую  торговлю
зерном.  Да  за  один  этот  колос  тебя  прикончат  владельцы   полей   и
зерноторговцы, болван ты этакий. Ты что, вообразил себя  богом  и  намерен
устроить новый Золотой век, мир без голодных?  -  Он  выковырял  несколько
зерен и прожевал. - Вкусно, что тут скажешь...
   - Из них можно варить кашу и печь лепешки,  -  оживился  Одиссей.  -  А
стеблями кормить скот - стебель в рост человека. Там, где я жил, есть  еще
и...
   - Хватит, - сказал Гомер. - Ты что, так ничего и не понял? Нет  никаких
колосьев. Вообще за Атлантидой ничего нет -  только  беспредельный  океан,
омывающий Ойкумену. Все эти  годы  с  тобой  происходило  только  то,  что
описано здесь. - Он положил ладонь на свою  рукопись.  -  Поймешь  ты  это
наконец?
   - Но я...
   - Что - ты? - Гомер навис над ним. - Что - ты? Что ты  можешь?  Уверять
людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто тебя узнает?
Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в моей рукописи.
Только эта твоя жизнь реальна. Поздно, Одиссей. Ничего  уже  не  изменишь.
Сцилла и Харибда нанесены на морские карты,  имеются  десятки  свидетелей,
которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В  Коринфе  давно
уже ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться лестригонов  -  и
три четверти собранного, как ты понимаешь, прилипает к рукам сановников, а
четверть разворовывает служилая мелкота. Что же, ты  убедишь  их  отменить
налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов, которые что  ни  месяц
снаряжают на Крите и в Тартессе?  Результатов  никаких,  но  многие  очень
довольны... Все, кто сытно кормится возле  этого  начинания.  Им  ты  тоже
думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть богов -  ведь,  согласно
моей  поэме,  они  сыграли  большую  роль  в  твоей  судьбе,   помогая   и
препятствуя... Тебя ведь не  зря  именовали  хитроумным  Одиссеем,  вот  и
напряги ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться, -
прослывешь сумасшедшим, безобидным сумасшедшим, выдающим себя за  славного
героя и морехода Одиссея. Настоящий Одиссей - в этой рукописи. Всякий иной
- не просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И  обола
я не дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя  не  смогли
отбить все твои облагораживающие душу морские просторы.  Итак,  хитроумный
Одиссей, что ты выбираешь?
   Он наклонился над ссутулившимся, поникшим Одиссеем, в голосе и в глазах
не было ни злости, ни насмешки -  только  веселое  и  спокойное  торжество
победителя.  Одиссей  молчал.  Отодвигались  в  никуда,  в   невозвратимое
набегающие  на  далекий  берег  волны,  легенды  о  Пернатом  Змее,  гомон
попугаев, женщина с медным отливом нежной кожи, чужая весна и чужая  речь,
ставшая в чем-то родной за все эти годы. Он презирал себя.  Но  ничего  не
мог с собой поделать, не мог, вернувшись  на  родину  после  десятилетнего
отсутствия, тут же потерять все вместе с жизнью.
   - Итак? - спросил Гомер. - Где же ты скитался все эти годы?
   - Долго рассказывать, - сказал Одиссей, сгорбившись и не поднимая глаз.
- Остров сирен, земля лотофагов, прекрасная Цирцея, край лестригонов...
   - Прекрасно. И не забывай почаще заглядывать в эту рукопись.
   Гомер взял стилос  и  быстро,  размашисто  начертал  на  первом  листе:
"Великому путешественнику Одиссею от скромного летописца его  свершений  и
странствий".
   - Вот так, - сказал он. - И не думай,  что  я  ничего  не  понимаю,  не
считай меня чудовищем. При других обстоятельствах я сам отправился бы в те
неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а  цветы  не  похожи  на
наши. Но не уничтожать же талантливое произведение, не  объявлять  же  его
сказкой только из-за того,  что  нежданно-негаданно  вернулся  числившийся
погибшим морской бродяга? Начавший к тому же каяться в прежних грехах?  Ты
должен утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству  поэзии.
Не знаю, обеспечено  ли  моему  труду  бессмертие,  но  долгая  жизнь  ему
безусловно уготована. А вместе с  ним  и  тебе,  весьма  и  весьма  мелкой
личности, если откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай.
   И отвернулся. Он вовсе не собирался злорадствовать, так  что  нужды  не
было смотреть в спину пожилому человеку в дурно сидящей одежде, шаркающими
старческими шагами плетущемуся к двери.





   - Вы,  старшие,  хотели  оградить  нас  от  прежних  ошибок  и  прежней
подлости, - сказал Майон. - Я все  прекрасно  понимаю  и  не  решаюсь  вас
осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли  нас
верить, что подлость была  героизмом,  лишили  возможности  самостоятельно
оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я  совсем  не  против
того, чтобы учиться на опыте старших,  но  в  данном  случае  примеры,  на
которых нас воспитывали, оказались  фальшивыми.  А  меж  тем  существовала
подлинная история жизни Геракла - нетускнеющий пример для  подражания.  Ты
был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил?
   - Потому что я остался в одиночестве, - сказал Тезей. - И  не  нашел  в
себе сил  занять  место  Геракла.  И  не  смог  завершить  его  дела.  Все
дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни
к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. - И, когда за
Майоном затворилась дверь, попросил: - Гилл, может быть, и ты?
   - Наш разговор только начинается.
   Тезей тяжело вздохнул, откинулся,  привалившись  затылком  к  стене,  и
закрыл глаза. Гилл едва удержал  рвущиеся  с  языка,  как  стрелы  с  туго
натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг,
за сегодняшнюю ночь, проведенную  над  рукописью  Архилоха,  в  беседах  с
Майоном и Гиллом, -  седина  в  волосах,  придававшая  ему  раньше  зрелую
мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на  руках
набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым.
   - Вот и лето ушло, - сказал он, не открывая глаз. - С ним навсегда ушли
ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с  летом  уходит  и  моя
жизнь - я надеюсь, только моя...
   - Нет! - крикнул Гилл. И продолжал торопливо:  -  Конечно,  Анакреон  с
Эвимантом причинили немало вреда, но  я  смог  восстановить  всю  картину.
Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это
дает огромные  преимущества.  Если  мы  нанесем  удар  немедленно,  мы  их
опередим. Верных войск достаточно, мои люди  готовы,  но  я  не  справлюсь
только своими силами.  Ты  должен  немедленно  -  слышишь,  немедленно!  -
собрать военачальников и приближенных,  которым  можно  доверять.  Стянуть
войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что  Анакреон
сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей!
   - Бесполезно.
   - Мы успеем.
   - Ничего мы не успеем, Гилл. - Тезей открыл глаза, но не изменил  позы.
- Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше  нет,
и ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни  силы.  Это  предел.  Даже
если я соберу волю в кулак и мы их раздавим - что дальше? Масло  выгорело,
и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век  в
огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?
   Гилл наконец понял. Но в это невозможно было поверить.  Мир  рушился  в
тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на  глаза,  все  плыло.
Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:
   - Но мы же не быки на бойне!
   Потом он решился на то, что недавно показалось бы ему  святотатством  -
схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:
   - Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно!
   Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея.
   - Успокойся, я пока еще в здравом рассудке, - сказал  Тезей.  -  Просто
подумал, какой ты счастливый, - ты  и  представить  себе  не  можешь,  что
чувствует человек, достигший своего предела... Знаешь, в памяти  почему-то
остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги, как мы
были молоды, как мы мечтали и  пытались  перевернуть  мир,  как  тонули  в
женских глазах, как сверкали мечи и ржали лошади...
   По его щеке ползла жалкая старческая слеза. Гиллу казалось, что  голова
вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри колючие шары,  и  он  сжал  виски
ладонями.   Отрывистый   и    решительный    приказ    сделал    бы    его
яростно-счастливым, сметающим любые  преграды,  но  он  понимал  уже,  что
приказа не будет. Никогда.
   - Иди, - сказал Тезей. - И запомни - стрелы Геракла к  Нестору  попасть
не должны. Хватит и того, что было...
   Гилл, как сотню раз до того, шагал по дворцовым коридорам, отрешенный и
бесстрастный. Как прикосновение  раскаленного  железа,  спиной  чувствовал
злорадно-презрительные взгляды царедворцев, тех,  кто  значился  в  списке
заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения  Тезея,  но
уже приготовил парадные одежды, чтобы чествовать преемника; и тех, кто  по
тупости своей понятия не имел о надвигающейся грозе, но  несомненно  будет
ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо - очевидно,
с живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости.
   ...Когда солнце поднялось повыше,  стали  поступать  первые  донесения.
"Гарпии" подожгли несколько принадлежавших  чужеземцам  лавок,  дрались  с
полицией и ораторствовали на улицах,  особенно,  впрочем,  не  распаляясь.
Менестей, торжественно объявивший себя главой мятежа, собрал толпу у храма
Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными до абсурда.
Кто-то распускал слухи, что к  городу  приближаются  дорийские  отряды,  с
помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность
и бунтарство. Один из полков, расквартированных под Афинами, объявил,  что
считает Тезея низложенным и больше ему не подчиняется, но  из  казармы  не
вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней  суеты  убивали  тех,
кто оставался верным Тезею.
   Гилл сидел за столом, положив перед собой план Афин, и методично ставил
на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту  разбежалась
и попряталась после тщетных попыток на  свой  страх  и  риск  восстановить
порядок. Военачальники и сановники не прислали к  нему  ни  одного  гонца.
Должно быть, никто уже не считал его  обладающим  реальной  силой,  все  в
первую очередь бросались к Тезею - и уходили ни с чем.
   К полудню прекратилась всякая работа в ремесленных кварталах и в порту.
Все  больше  войсковых  начальников,  очевидно  разуверившихся  в   Тезее,
переходили на  сторону  Менестея.  Гилл  убедился,  что  кажущимся  хаосом
управляет опытная рука - беспорядки планомерно распространялись с северной
окраины Афин к югу - ко дворцу, к порту. И рука безусловно принадлежала не
Менестею, действовал более умный человек.  Мотавшимся  по  городу  сыщикам
Гилла  не  препятствовали,  в   нескольких   местах   некие   неизвестные,
обладавшие, судя  по  всему,  влиянием,  даже  помогли  им  отвязаться  от
"гарпий". Эти издевательски-вежливые знаки внимания  тем  более  никак  не
могли быть измышлением недалекого  Менестея  -  надо  думать,  Нестор  был
уверен в своей силе и любезно помогал Гиллу  уяснить  размах  и  положение
дел.
   Гилл погрузился в трясину тупого равнодушия. Он знал,  что  это  конец,
что все рушится, что ничего нельзя сделать - его люди были каплей в  море,
а приказы войскам могли исходить лишь от Тезея. И воздействовать на толпу,
состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей. А Тезей  не
делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому уже, в
том числе и самому Гиллу, не нужные значки и  выслушивать  доклады,  пугая
запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом, он был  опустошен  и
мертв, в сознании пульсировала одна-единственная  жилка:  нельзя  отдавать
Нестору стрелы Геракла.
   Постепенно  и   сыщики   перестали   появляться,   очевидно   занявшись
неотложными  делами  по  устройству  собственных  дел,   только   Пандарей
невозмутимо сортировал бумаги в своем углу да сыщик  Эпсилон  прохаживался
по коридору. Гилл подумал, не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся
- кому они нужны?
   - Я вас приветствую, почтенные сыщики, - раздался бархатный голос.
   На пороге стоял Нестор, с ласковой улыбкой доброго дедушки,  в  простом
полотняном  хитоне,  украшенном  лишь  незамысловатой  бронзовой  фибулой.
Один-одинешенек -  в  распахнутую  за  его  спиной  дверь  просматривалась
большая часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех
так и не увиденных  Гиллом  хватких  ночных  убийц,  никого,  даже  сыщика
Эпсилона не было. И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько
отметил Гилл.
   Нестор прошелся по комнате, уважительно оглядывая шкафы с бумагами:
   -  Солидно,  солидно,  как  я  посмотрю,  работники  вы   серьезные   и
обстоятельные...
   Тут только опомнился Пандарей и затянул:
   - Согласно существующим правилам, посторонние лица, не будучи сыщиками,
подследственными либо вызванными  по  делу  свидетелями,  не  имеют  права
находиться в помещении для хранения тайных служебных бумаг.
   - Ну а если не существует уже "существующих  правил"?  -  спросил  царь
Пилоса. - И вашего царя, и вашего начальства, и самой  вашей  службы?  Что
там в правилах на этот счет, милейший?
   Сбитый  с  толку  и  не  нашедший  соответствовавших  ситуации  правил,
Пандарей беззвучно разевал рот.
   - Вот видишь, - ласково  сказал  Нестор.  -  Ну,  с  этим  все  ясно  -
одушевленный стилос, может оставаться при этой должности  и  впредь.  А  с
тобой что будем делать, Гилл?
   Гилл смахнул со стола карту и стиснул  рукоятку  лежавшего  под  картой
узкого кинжала. Тяжело поднялся.
   - Ай-яй-яй, - сказал Нестор. - Неужели  ты  способен  ударить  кинжалом
безоружного, беспомощного старика? В самом деле, способен?
   Он смотрел прямо в глаза, и рука с кинжалом опустилась - Гилл  в  самом
деле не смог бы. Нестор подошел, небрежно разжал его пальцы, бросил кинжал
на стол и сел напротив.
   - Что тебе нужно? - спросил Гилл.
   - Пустяки. Рукопись Архилоха и все бумаги по делу о подготовке  мятежа.
И, разумеется, ключ от камеры моего Анакреона. Да и Менестей  хнычет,  что
ты упрятал под замок его верного сподвижника. Они  хотели  нагрянуть  всей
бандой, но я расставил вокруг вашего заведения критских стрелков.  К  чему
допускать несерьезных людей к серьезным бумагам? Итак?
   - Что с Тезеем? - спросил Гилл.
   Нестор подобрал с пола смятый план Афин и выразительно развернул  перед
Гиллом:
   - Ты ведь сам обратил внимание, как мы  занимали  город,  до  последней
минуты оставляя Тезею дворец и порт? Он для меня ничуть не опасен,  а  его
убийства я допустить не  мог  -  бунт  бунтом,  но  не  стоит  лишний  раз
показывать черни, что убить царя так же легко, как  последнего  раба.  Мне
только что донесли - он грустно взирает с горы Гаргетта на  отвергшие  его
Афины, а его корабль распускает паруса. Пусть себе уплывает.  Может  быть,
доставить и тебя к кораблю?
   - Нет, - сказал Гилл. - Он уже не Тезей, а я... я уже тоже не я.
   "Значит,  вот  так,  -  подумал  он.  -  Тезей.  Можно  быть  другом  и
сподвижником  Геракла,  истребителем  чудовищ,  можно  превратить   жалкую
деревушку в великолепный город, заложить основы демократии  -  и  потерять
все в одночасье, упасть, как загнанный конь. Явятся один краснобайствующий
демагог и один старый интриган - и все идет прахом, прежние заслуги ничего
не значат, люди забывают все совершенное для  их  же  блага  и  равнодушно
смотрят на тающие в синеве паруса. Нет, конечно, все гораздо сложнее.  Мир
не черен, но, о боги, где же мое место в этом мире?"
   - Выслушай меня, - сказал Нестор.  -  Я  не  собираюсь  оскорблять  или
унижать тебя - просто с разумной жестокостью врача должен удалить опухоль.
Ты мне не противник, ты вообще не борец. Ты был бледной тенью  Тезея,  его
отточенным инструментом, марионеткой, а сейчас, когда  нет  больше  твоего
кукольника, ты не способен  ни  на  одно  самостоятельное  движение,  пока
кто-то другой не возьмет в руки ниточки, - так я тебя понимаю,  а  я  умею
разбираться в людях. Хочешь возразить?
   Гилл молчал. Он встал, легкими шагами лунатика пересек комнату,  выгреб
с полок бумаги и положил перед Нестором, придавив сверху ключами от камер.
   - Рукопись Архилоха?
   Презирая себя,  Гилл  подошел  к  полке,  но  полка  была  пуста,  хотя
ошибиться он не мог, рукопись оставлял именно здесь. Пандарей недоумевающе
пожал плечами - подозревать его и впрямь было бы полным  идиотством.  Гилл
бесцельно пошарил по другим полкам, разбрасывая пахнущий сухой пылью хлам,
и вдруг сообразил, почему в коридоре нет сыщика Эпсилона. Он сполз на пол,
сбрасывая спиной и локтями  листы  и  свитки  и  захохотал  безжизненно  и
горько, запрокидывая голову.
   - Так-так-так, - сказал Нестор, - ну  что  же,  всего  не  в  состоянии
предусмотреть и боги. Ничего, поймаем, никуда не денется. Стрелы  тоже  он
уволок?
   Гилл кивнул - чтобы сохранить что-то живое в душе, следовало  сохранить
стрелы.
   - Вообще-то и мышь не выскользнет сейчас из Афин, -  раздумчиво  сказал
Нестор. - Поймаем...
   Он швырнул бумаги о подготовке мятежа  в  очаг  и  ворошил  закопченной
кочергой, пока все не сгорело.
   - Вот так, - сказал он, вытерев руки о хитон. - Теперь и  я  в  копоти,
как настоящий мятежник. А свидетельства очевидцев  о  народном  восстании,
свергнувшем тирана Тезея, появятся позже. Всего тебе хорошего, Гилл. Когда
надумаешь, приходи во дворец, дадим тебе работу.





   - Итак, ты - Нида, - сказал Нестор  ласково,  -  возлюбленная  великого
аэда Майона, потому  что  он  несомненно  будет  велик,  уж  я-то  в  этом
разбираюсь. Что ж, выбор Майона делает ему честь - ты поистине пленительна
и можешь выслушать это без опасений от старого больного болтуна, чья кровь
давно остыла.
   Девушка настороженно смотрела на него, отодвинувшись в угол.
   - Он оставил тебе рукопись, - сказал Нестор. - Он наговорил тебе  много
красивых слов о том, как это важно для него и для человечества,  что  ради
вашей любви ты должна... И так далее. Правильно?
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - сказала Нида.
   - Разреши, я с ней поговорю. - Эвимант  за  руку  выдернул  девушку  из
угла. - Или ты скажешь, куда девала эту пачкотню, или  я  тебя  запихну  в
камеру на потеху моим молодцам.
   Нестор, царь Пилоса, звонко щелкнул пальцами.  Спартанский  метательный
нож просвистел по комнате, и Эвимант без стона опрокинулся навзничь.  Нида
забилась в угол, придерживая обеими руками хитон на груди.
   - Убрать, - не оборачиваясь, сказал Нестор, и труп шумно  проволокли  к
двери.
   - Ну, знаешь! - возмущенно крикнул Менестей.
   - Твои люди плохо воспитаны, - шепотом сказал Нестор, - и совершенно не
разбираются в женской душе. К тому же этот молодчик много знал, все  равно
пришлось бы...
   - Ну ладно, - сказал Менестей важно. - И все же в моем присутствии твои
люди могли бы...
   Нестор, не спуская с него  ясных,  ярко-синих  глаз,  надвигался,  пока
Менестею стало некуда пятиться, и он почувствовал лопатками холод стены.
   - Это в каком таком твоем присутствии? - ледяным, как  камень  подвала,
шепотом спросил Нестор. - Что ты о себе  возомнил?  Я  не  требую  вернуть
деньги, которые тебе платил в  последние  годы,  но  уж  будь  любезен  не
гавкать  на  хозяина.  Из-за  того,  что  ты  довольно  успешно  баламутил
недалекие умы и добился некоторых достижений в растлении неустойчивых душ,
ты возомнил, чего доброго, что это ты сверг Тезея? Как по-твоему,  сколько
продержатся твои молодчики, если я  брошу  на  них  критских  стрелков?  И
сколько соперников спят и видят, как бы в нынешней неразберихе  прикончить
тебя и залезть на трон?
   - Ну ты уж, право, - сказал Менестей с вымученной ухмылкой.  -  Столько
шума из-за девки и какой-то старой рукописи.
   Нестор грустно  цокнул  языком,  сожалеючи  покачал  головой  и  громко
приказал:
   - Всем - вон!
   Его люди тенями скользнули к двери, увлекая за собой  Менестея.  Нестор
вывел Ниду из угла, бережно привел в порядок ее одежду и гладил по голове,
пока она не перестала всхлипывать.
   - Все, девочка, -  сказал  Нестор.  -  Ну,  обидел,  ну,  подонок,  так
наказали же его. Перед тобой верный друг, милая. Ну  посуди  сама,  ты  же
умница. Питай я какие-то коварные замыслы по отношению  к  тебе  и  твоему
Майону - отдал бы тебя этим молодчикам, а уж они...
   - Но ты тоже со мной играешь, - сказала Нида. -  Изображаешь  добрячка,
но "гарпии" остаются за дверью.
   - Ох ты! - с досадой сказал Нестор. - К чему мне  было  бы  тратить  на
тебя красноречие, если проще и быстрее загнать тебе иголки под  ногти?  Не
отворачивайся и не принимай  гордый  вид,  ты  прекрасно  знаешь,  что  не
выдержишь. Ведь не выдержишь?
   Нида опустила голову.
   - Я не злодей и не палач,  -  сказал  Нестор,  -  но  видел  достаточно
жестокостей, чтобы меня остановили твои заплаканные  глаза.  Понимаешь,  в
данном случае условия игры таковы, что ты мне нужна в полном здравии,  без
единой царапинки, мало того - моей сторонницей. Потому что  мне  необходим
Майон - также живой и здоровый. Теперь веришь?
   - Теперь - верю.
   - Прекрасно, - сказал Нестор. - Не буду ходить вокруг да около.  Читала
рукопись? По глазам вижу... Конечно, мы все там выглядим жуткими злодеями,
но не в том дело. А дело-то в  том,  милая,  что,  пока  эта  рукопись  не
сгорела в очаге, за жизнь Майона я не дам и гроша. Понимаешь?
   - Да, - сказала Нида.
   - Ты любишь Майона и,  конечно  же,  хотела  бы  стать  его  женой.  И,
разумеется, как всякой женщине,  тебе  нужен  муж,  занимающий  устойчивое
положение, нужен достаток в доме и покой. Иначе просто нельзя,  женщина  -
хранительница очага и хозяйка, ей в  силу  ее  природы  необходимы  уют  и
достаток, сложности и шум большого мира интересуют ее лишь в той  степени,
чтобы знать, насколько это отразится на ее доме. - Нестор положил  девушке
руку на плечо. - Пойми, если мы даже его не убьем, если я  отпущу  его  на
все четыре стороны и  он  начнет  распространять  основанные  на  рукописи
Архилоха разоблачительные поэмы, не будет  у  него  спокойной  жизни.  Что
хорошего быть женой нищего бродяга, постоянно  подвергающегося  опасности?
Какими вырастут ваши дети? И сам Майон, твой любимый? Если ты  его  любишь
по-настоящему, то должна приложить все силы, чтобы он не сгинул в  канаве.
Он же талантлив, он необходим Афинам. У вас будет дом, как  раз  такой,  о
каком ты мечтаешь, у  вас  будут  дети,  достаток,  вы  проживете  долгую,
беспечальную жизнь. Для этого нужно лишь сжечь старую рукопись, написанную
забытым всеми неудачником. Ты умница, ты все понимаешь сама...
   - Где он? - спросила Нида.
   - Уж, конечно, не у  Менестеевых  болванов.  В  собственном  доме,  под
надежной охраной, пока не кончится неразбериха.  Ну,  хорошая  моя,  умная
моя? Будешь бороться за свое счастье?
   - Рукопись зарыта в погребе, в доме моей тетки, - сказала  Нида,  глядя
на него спокойными сухими глазами. - Я покажу. Я уверена, что ты  сдержишь
все свои обещания - дело ведь не в доброте, верно?
   - Уж какой из меня добряк, - сказал Нестор. - Ты исключительно разумная
девушка. Кровью в данном случае просто-напросто ничего не  добьешься.  Эй,
кто там, - колесницу!
   ...Гилл медленно шел по улице, запруженной гомонящими людьми.  "Гарпии"
расставили повсюду набитые амфорами повозки и, держась  с  небрежно-гордым
видом победителей, щедро плескали вино  в  подставленные  кружки,  ладони,
миски.  Много  проливалось  на  землю,  и  острый  винный  дух  стоял  над
бессмысленно  хохочущими,  поющими  что-то   невразумительное,   галдящими
афинянами. Кто-то сунул кружку и Гиллу. Он выпил, не  почувствовав  вкуса,
бросил кружку на землю и побрел дальше.
   Он подметил, что бесшабашным вроде бы весельем бдительно управляют - на
перекрестках, площадях, у храмов, складов с товарами, у домов знати стояли
отряды  гоплитов  и  наемных  критских  стрелков  в   полном   вооружении.
Неизвестно  откуда  возникли,  словно  птица  Феникс,   пешие   и   конные
полицейские,  еще  вчера  подчинявшиеся  ему.  В  толпе  шныряли   трезвые
зоркоглазые  личности  -  и  в  некоторых  Гилл   узнавал   своих   бывших
сотрудников. На фронтон белого здания бывшей школы  поднимали  на  канатах
огромный чеканный барельеф, изображавший гарпию, - здесь, как  понял  Гилл
из  разговоров,  Менестей  намеревался  устроить  свой  дворец,  пока   не
водворится в царском. На гребне крыши  уже  красовались  четыре  таких  же
барельефа, обращенных на все стороны света.
   Он чувствовал себя, как человек, бросившийся с крыши  высокого  здания:
мысль еще лихорадочно работает, но телом управлять невозможно, и  каменные
плиты мостовой стремительно несутся в лицо.  Тезей,  кумир  и  повелитель,
ушел из его жизни, как уносится сорванный ветром сухой лист. К Лаис он  не
мог вернуться - таким. Да  и  никому  он  не  нужен  -  таким.  Ничего  не
осталось.
   Человек заступил ему дорогу. Гилл дернулся, чтобы обойти, но тот шагнул
в ту же сторону. Гилл поднял  голову  и  узнал  красивого  сатира  Назера,
строгого и серьезного в эту минуту.
   - Гуляем? - спросил он.
   Гилл безучастно дернул плечом.
   - Тезей уплыл, ну и что? - спросил Назер. Глаза у него блестели, но  не
от вина. - Разве некому драться с этой сволочью?
   - Все можно, - сказал Гилл. - Только без меня. Тезей больше не Тезей, а
за отвлеченные понятия я драться не умею. И вряд ли уже научусь.
   Он усмехнулся и проверил кинжал под хитоном.
   - Не получится, - тихо сказал Назер.
   - Мне это нужно в любом случае. Вот что, ступай к Лаис. Скажи ей - Гилл
верит, что мир не черен.
   - А дальше?
   - Сам поймешь. Прощай.
   Во дворец его пропустили без звука, внутренние  посты  не  задерживали,
видимо, имели на его счет  соответствующий  приказ.  Никаких  следов  боя,
бегства, беспорядка незаметно, стало быть Нестор не лгал,  что  дал  Тезею
время бежать без особой спешки.  Оживления  Гилл  не  заметил  -  деловито
суетились лишь несколько военачальников и  сановников,  по  их  поведению,
раскованному и хозяйскому, сразу становилось ясно, что они  были  в  числе
организаторов заговора. Остальные, конечно, сидели по домам  и  обдумывали
самый надежный способ убедительно и  эффективно  доказать  новому  хозяину
свою преданность и верность.
   Нестора Гилл нашел там, где ожидал, - в тронном зале.  Но,  разумеется,
не на троне. Царь Пилоса сидел на табурете, чтобы подчеркнуть: трон у него
есть свой, чужого ему не нужно. Он даже  уселся  спиной  к  трону,  а  вот
Менестей и Анакреон, происходивший, как  всем  было  известно,  из  семьи,
имевшей кое-какие права на афинский трон, стояли так, чтобы  трон  видеть.
Анакреон мельком глянул на Гилла - без злорадства, как  на  пустое  место.
Гилл остановился поодаль.
   - Я не столь мудр, как ты, Многомудрый, но я подумал об этом заранее, -
говорил Менестей. - Куда бы Тезей ни поплыл, на Эвбею или на Скирос, везде
найдутся мои друзья. Он никогда не вернется в Афины.
   -  Менестей,  Менестей,  -  укоризненно  покачал  головой   Нестор.   -
Обязательно тебе нужно  добить  противника.  А  впрочем,  мне  все  равно.
Главное - не в Афинах. Что еще?
   - Нужно немедленно разрушить этот мерзкий памятник, оскорбляющий память
героев Троянской войны.
   - Приятно видеть, - сказал Нестор,  -  что  ты  так  заботишься  об  их
памяти, несмотря на то что сам в свое время, очевидно из-за  загруженности
более важными делами, не примкнул к афинянам, что отправились под Трою. Но
зачем обязательно ломать столь незаурядное произведение искусства? Прикажи
выбить на постаменте  "Тезей".  И  монумент  навсегда  останется  грустным
памятником незадачливому царю  Тезею,  имевшему  неосторожность  выступить
против незыблемых порядков, его бесславному концу.
   - Еще я хочу починить наш славный корабль,  заброшенный  на  берегу,  и
поднять на постамент.
   - Хоть на золотой, если  у  тебя  найдется  столько  золота,  -  сказал
Нестор. - Но, любезный мой, что это за  идиотский  приказ  ты  отдал  -  о
вылавливании аэдов, скульпторов и прочих  служителей  девяти  муз?  Я  его
отменил от твоего имени, уж не посетуй. Перестань валять дурака.  Пора  бы
понять, что один живой аэд, который поет нужные тебе песни,  важнее  сотни
повешенных.
   Гилл видел, как побагровел массивный затылок Менестея.
   - Я все-таки не мальчик, Многомудрый, - сказал Менестей хрипло. - Долго
мне еще выслушивать поучения?
   - Пока не поумнеешь. Ступай, у меня и без тебя хватает дел.
   Менестей пошел прочь, преувеличенно  громко  топая.  Властно,  как  ему
казалось, но выглядело это смешно и глупо.
   - А, Гилл, -  Нестор  словно  только  сейчас  его  заметил.  -  Пришел,
наконец? Видел этого барана? Ничего, скоро мы его благополучно  прикончим.
Мало того что он туп и глуп, он сам свято верит во все те бредни, которыми
угощает слушателей. Какой же из него государственный деятель? Смех один...
   Не было сил слушать этот бархатный  голос.  Гилл  прикинул  расстояние,
примерился и, выхватывая кинжал, рванулся вперед.
   Что-то прожужжало в воздухе, и Гилл содрогнулся, не понимая, почему  он
налетел на невидимую стену, тело  отказалось  повиноваться  и  клонится  к
земле. Он скосил глаза и увидел торчащую  из  груди  рукоять  спартанского
метательного ножа, поморщился, испытывая прямо-таки детскую обиду,  -  так
несправедливо было со стороны судьбы лишить его возможности  нанести  хотя
бы один удар.
   Перед глазами встала Лаис, тоненькая, с полурассыпавшимся узлом  волос,
в сиянии щемящей нежности. Бронзовая ящерка печально ткнулась в его щеку и
исчезла за колонной, промельком блеснуло воспоминание, что  он  так  и  не
собрался спросить у Лаис, за что же она его полюбила, сияние исчезло,  мир
завертелся и погас.
   Чуточку побледневший Анакреон сказал:
   - Я не знаю, чему больше изумляться - мастерству твоих  телохранителей,
твоей вере в него или твоей предусмотрительности.
   - Трать красноречие на девушек, это сулит  более  осязаемые  выгоды,  -
отмахнулся Нестор. - Когда доживешь до моих  лет,  поймешь,  что  прозвище
Многомудрый присваивается не зря.
   - Опасная была забава.
   - Я не был уверен до конца, что он решится. - Нестор подошел к лежащему
навзничь Гиллу и заглянул в лицо. - Бедная  марионетка  все  же  оказалась
способной на самостоятельный шаг. Так о чем ты собирался  доложить,  когда
ввалился болван Менестей?
   - Наши люди выследили Эпсилона со свертком под мышкой. Ты  сам  сказал,
что нужны бумаги, а не человек. Словом, его убили  метательным  ножом,  не
хотели рукопашной.
   - Но почему же я не слышу радости в твоем голосе? -  вкрадчиво  спросил
Нестор. - Почему ты прячешь глаза, мальчик мой?
   - Потому что в свертке не было бумаг. Там...
   - Что?
   - Навоз, - решился Анакреон.
   - Покойный был не лишен чувства юмора. - Нестор  невесело  захохотал  и
оборвал смех. - Проиграли. Позорно. Что скажешь?
   - Не мы его выследили, а он  нам  подставился,  уводил  от  того,  кому
передал рукопись, - я уверен, что не укрыл в тайнике,  а  именно  передал,
иначе не лез бы нам на глаза.
   - Вот именно. Хоть кентавра-то прихлопнули?
   - Без особых трудностей.
   - А стрел у нас нет, хотя это не столь уж важно - три последние  стрелы
не перевернут мир, всего лишь зажгут три пожара. Копия рукописи - вот  что
важно. Впрочем, подлинник в наших руках,  а  то,  что  не  написано  рукой
самого Архилоха, можно смело объявить подделкой.  Хотя  кто  сейчас  знает
руку Архилоха...
   -  Прости,  но  можно   подумать,   будто   ты   опасаешься   судебного
разбирательства.
   - Глупости, - сказал Нестор. - Плохо, что остались люди, которые знают.
Вот ты,  например,  знаешь  лишь  то,  что  эта  рукопись  написана  неким
Архилохом, а кто он был и о чем писал, понятия не имеешь. Иначе  прикончил
бы я тебя давно, мальчик мой. (Анакреон посмотрел на старика и не  решился
усмехнуться.) А кто-то - знает. - Казалось, он забыл  об  Анакреоне.  -  Я
ничего не боюсь, но лучше все же, чтобы исчезли последние следы, последние
очаги беспокойства.





   Майон не находил себе места: то бродил по  комнате  вокруг  стола,  как
зверь по клетке, то бросался на ложе и лежал напрягшись, сжимая  кулаки  в
бессильной ярости. Комната в родном доме стала  вдруг  чужой,  незнакомой,
враждебной - потому что дверь привалили снаружи чем-то тяжелым и возле нее
стояли стражники, а под окном, почти наглухо  торопливо  забитым  досками,
расхаживали другие, и в доме их было полным-полно.
   Больше всего терзало то, что он ничего не знал  о  судьбе  друзей.  Что
произошло в Афинах после того, как нагрянула орава вооруженных людей и его
сделала пленником в собственном доме, можно было  догадываться.  Понемногу
из криков и  шума  за  окном  он  составил  представление  о  случившемся:
заговорщики выступили, Тезей бежал,  Менестей  торжествует  победу.  Гилл,
Нида, Назер - что с ними?
   Он насторожился - от двери оттаскивали что-то тяжелое, она растворилась
и снова захлопнулась, человек остановился на пороге, ожидая,  когда  глаза
привыкнут к полумраку.
   - Гомер! - Он радостно вскочил, но застыл на полпути - он  был  уже  не
прежним и научился осторожности. - Как они тебя пропустили?
   - Удивительные болваны, - весело  сказал  Гомер.  -  Наверняка  и  окно
заколотили, и дверь столом приперли по собственной  инициативе,  приказали
им охранять, вот и лезут вон из кожи.
   - Но как они тебя пропустили?
   - Приказ, приказ. - Гомер прошел к столу и сел. - Дружище, надеюсь,  ты
понимаешь свое положение? Только не цепляйся за  свои  тайны  -  все  наши
тайны Многомудрый расколол, как орехи. Но, на наше с тобой счастье, мы ему
очень нужны. Ты и я.
   - Понятно, - сказал Майон. - Не стоит и голову ломать. Троянская  война
началась с похищения Елены, кентавров перебил  пьяный  Геракл,  что  мы  и
должны внушить всем и каждому. Правильно?
   - Молодец, - сказал Гомер. - Я так и знал, что не придется тебе  ничего
растолковывать. Подожди, не изображай статую гордой  Непреклонности.  Пока
ты здесь торчал, в Афинах многое изменилось.
   - Я знаю. На улице так вопят...
   - Я не о том. Гилл мертв. Все его бумаги у Нестора. Понимаешь?  Все.  А
копию рукописи Архилоха  твоя  Нида  собственноручно  отдала  Нестору.  Не
веришь? Я сам ездил с ними к ее тетке, и там, в подвале...
   Вот  это  был  настоящий  удар  -  хлесткий,  ошеломляющий.  В   голове
мельтешили бессмысленные обрывки фраз, он слышал свой голос и не  понимал,
что говорит.
   - Как она могла? - переспросил Гомер. - Да ведь  это  естественно:  она
тебя любит и желает тебе только добра. Она - не бесплотное создание, милый
мой, она обыкновенная женщина, и необходим ей дом и покой, а не  сотканные
из воздуха идеи и сомнительные поиски высшей справедливости. Ты  проиграл,
как видишь, и остается принять условия победителя.
   - Нет.
   - Аид тебя забери! - Гомер трахнул кулаком по столу. - Я же не  о  себе
забочусь - о тебе. О твоем таланте. Как ты думаешь,  кто  нужнее  людям  -
великий аэд Майон или безвестный борец за истину,  вздернутый  на  суку  в
смутные  времена  забытого  мятежа?  Ты  не  имеешь  права  так  варварски
распоряжаться своим талантом, он принадлежит не только тебе.
   - Как я могу стать великим аэдом, если начну лгать?
   - Ах, во-о-от ты о чем, -  сказал  Гомер.  -  Дурень  ты  все-таки,  уж
прости. С чего ты взял,  что  искусство  непременно  зиждется  на  истине?
Какого ты мнения о моей "Одиссее"?
   - Я уже говорил тебе, что это талантливо.
   - Видишь! - Гомер торжествующе поднял палец. - А  меж  тем  там  нет  и
слова истины. Все выдумано. Одиссей вернулся недавно, он проторчал  десять
лет в какой-то заморской стране. И ничего это  не  меняет.  Остается,  как
признают  самые  строгие  критики,  волнующее  повествование  о   мужестве
мореплавателя, десять лет боровшегося  со  стихиями  и  немилостью  богов.
Поэзия с большим философским подтекстом. Ответь честно, как ты считаешь  -
"Одиссея" потеряла сколько-нибудь от того, что ты все узнал?
   - Нет, - тихо сказал Майон.
   - Так кто из нас прав и что есть истина? Я согласен, история  Троянской
войны - груда дерьма. Но если  ты  создашь  о  ней  поэму,  подобную  моей
"Одиссее", то не рукопись Архилоха, а твой труд будет учить людей, даст им
примеры мужества, героизма, отваги, стойкости и благородства.
   -  Нет,  -  сказал  Майон.  -  Если  мы  пойдем  по  этому  пути,  люди
окончательно запутаются и перестанут отличать правду от лжи.  Важна  будет
не истина, а ее толкование в соответствии  с  духом  времени,  с  чьими-то
желаниями, с ситуацией. И эта дорожка далеко  нас  заведет.  Что  касается
Геракла, то здесь потребуется уже прямая ложь - его, миротворца  и  героя,
нужно будет выдавать за буяна и забулдыгу, забияку, перебившего  во  время
пирушки кентавров. Это и на кентавров бросит  тень,  их  будут  изображать
грязными и низкими тварями, забудут, что среди них  был  и  мудрый  Хирон,
воспитатель  богов  и  героев,  в  том  числе,  кстати,  и  братьев  Елены
Прекрасной, - мы и их запачкаем грязью. Мы начнем  производить  ложь,  как
пирожки...
   - Ты преувеличиваешь, -  сказал  Гомер.  -  Создашь  то,  что  от  тебя
требуется, а дальше можешь заниматься чем угодно.
   - Не получится, - сказал Майон. - Раз измажешься, потом  не  отмоешься.
Разные у нас с тобой дороги.
   - Нет у тебя дорог, пойми ты! Или-или...
   - В таком случае у меня только одна дорога, - сказал Майон.
   Удивительно, но он не чувствовал боли от утраты  друга  -  видимо,  они
давно уже стали чужими, просто раньше ум и сердце  не  хотели  мириться  с
этой мыслью, а теперь не осталось ничего недосказанного.
   - Я тебя не упрекаю ни в чем, - сказал Майон.  -  Ты  талантлив,  и  ты
искренне убежден в своей правоте. Это как раз самое страшное.
   - Но ведь это - все?
   - Да, - сказал Майон. - Но, оказывается, и мертвым  небезразлично,  что
станут говорить о них живые. Мне кажется все же - тебе очень одиноко будет
одному.
   Не ответив, Гомер  постучал  в  дверь  кулаком,  его  выпустили.  Дверь
захлопнулась. Майон сел к столу и уронил голову на руки. Все его  существо
протестовало против смерти, но другого выхода не было, никак  нельзя  было
поступить иначе.
   Может быть, серая вода из Леты  уже  попала  в  верхний  мир  и  многие
проглотили каплю? К примеру, Гомер.  Нет,  это  было  бы  чересчур  легкое
объяснение.
   На улице засуетились, перекликаясь, и это никак не походило  на  пьяный
праздник победителей - что-то там случилось. Раздались  панические  вопли,
забегали в коридоре, там стучало и гремело, и вдруг дверь распахнулась,  с
треском ударившись в стену, по комнате со  свистом  пронеслась  золотистая
полоса, и обломки закрывавших окно досок  прямо-таки  брызнули  наружу.  В
комнату хлынул солнечный свет. Застучали когти, вошел огромный пес.  Майон
узнал его, но не испытал никакой радости, подумал тоскливо: еще и это? Пес
улегся у очага, положил на лапы огромную кудлатую  морду  и  уставился  на
Майона зоркими равнодушными глазами. Весь дом был наполнен глухим рычанием
и стуком когтей - видимо, нагрянула вся стая, и Майон невольно  улыбнулся,
представив, как разбегались его тюремщики.
   Потом в комнату вошла Артемида, Делия, прекрасная,  как  пламя  костра,
хозяйка лесов и лунных дорог.
   - Ну, здравствуй,  -  сказала  она  насмешливо.  -  Как  я  вижу,  твои
исторические изыскания оценены по достоинству.
   - Да уж, - угрюмо отозвался Майон.
   - Они тебя убьют. Как Архилоха.
   - Догадываюсь.
   - Тогда чего же ты ждешь? - спросила Артемида.  -  Вряд  ли  среди  них
найдется смельчак, который рискнет встать на пути моих псов. Не дам я тебе
погибнуть так глупо. - Она огляделась с любопытством. - Значит, вот так ты
живешь? Как глупы и тесны  рукотворные  пещеры!  Ничего,  со  временем  ты
убедишься, что мои леса прекраснее любого дворца.
   - Ох, и упряма ты, бессмертная, - сказал Майон. - Снова приглашаешь  на
должность придворного аэда?
   - Все люди кому-то служат. А быть аэдом богини -  не  самая  незавидная
должность.
   - Смотря что тебя заставляют делать, -  сказал  Майон.  -  Я  не  могу,
понимаешь?  Геракл  был  великий  герой,  и  я  не  могу  представить  его
безвольной куклой, слепо выполняющей волю прекрасной повелительницы.
   - А у тебя есть возможность свободно заниматься, чем ты хочешь? Со мной
ты  создашь  хоть  что-то.  Без  меня  -  ничего.  Или  ты  надеешься   на
заступничество моих божественных родственников? Да  ты  хоть  знаешь,  что
произошло на Олимпе?
   - Значит, они...
   - Да! - Артемида повернула к нему прекрасное и злое лицо  и  продолжала
размеренно и ровно, словно вбивала гвозди в сухую доску. - Ничего у них не
вышло. В который раз уж не хватило смелости. Зевс снова  призвал  из  Аида
гекатонхейров,  и  отважные  мятежники  геройски  отступили   и   смиренно
покаялись. Афина теперь пальцем  о  палец  не  ударит,  Посейдон  носа  не
высунет из пучины, а остальные и внимания  не  стоят.  Я-то  их  прекрасно
знаю, эту свору лизоблюдов, трусов и подхалимов.
   Майон снова подумал о том, какое страшное оружие находится в его руках,
оружие, которого боятся и жаждут и люди, и боги.
   Артемида взяла его лицо в ладони и прошептала:
   - Майон, милый, ну пожалуйста, временами так одиноко...
   И он, как в прошлый раз, едва не поддался ее  красоте,  синему  пламени
глаз, печальным и сладким запахам  осени  и  обыкновенной  женской  тоске,
унылой и пронзительной. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить, как
она несчастна и одинока, понять, что звание богини ни  в  коем  случае  не
приносит с собой автоматически счастья и удачи. Но и  дорога,  на  которую
она звала, была не по нему. Перед глазами стоял могучий, целеустремленный,
добрый герой в львиной шкуре, воин справедливости.
   - Прости, но ничего не выйдет, - сказал он тихо, борясь  с  жалостью  и
смертной тоской молодого тела, юной души. - Прости, Делия, нельзя иначе.
   Она вскочила, словно взметнулось в  ночи  пламя  далекого  подожженного
города, синие глаза от гнева стали цвета грозовой тучи, в  голосе  звенела
чисто человеческая, женская обида и уязвленная гордость:
   - Ну и пропадай! Пропадай!
   Повернулась так круто,  что  золотые  стрелы  едва  не  рассыпались  из
колчана, и исчезла за дверью. Следом метнулся  пес,  скребнув  когтями  по
полу. Визг, бухающий лай, топот дикой охоты наполнили дом, выплеснулись во
двор, на улицу и унеслись с быстротой ветра. Стало очень тихо. И грустно -
прощай, Делия, пленительная  и  безгранично  одинокая  хозяйка  лесов,  не
получившая вместе с бьющим без промаха золотым луком счастья и покоя.
   Тут в комнату  влетел  Эант,  взъерошенный  и  перепачканный.  Не  было
времени удивляться. Майон толкнул его в темный угол меж очагом  и  дверью,
выглянул в окно, успел заметить, что к дому сбегаются кучками и поодиночке
стражники. Перед лицом мелькнуло острие копья, и он  отпрянул  в  комнату.
Тут же окно вновь закрыли доски, и застучал молоток.  В  коридоре  гремели
шаги, дверь снова захлопнули и задвинули столом.
   - Ты откуда взялся? - строгим шепотом спросил Майон.
   - По крышам пробрался. Вокруг  полно  гоплитов,  а  про  крыши  они  не
догадались. Учитель, это ведь Артемида была? Красивая какая!
   - Она, - сказал Майон.
   - Она хотела тебя освободить?
   - Ага.
   - А почему?
   - Потому что за свободу нужно платить, - сказал  Майон.  -  И  цена  не
всегда устраивает. Потом поймешь. Где Гилл?
   Они сидели на корточках и разговаривали шепотом, не сводя глаз с двери.
   - Убили. Забрали все бумаги.
   - Значит, все было зря.
   - Но рукопись Архилоха у  меня,  учитель.  Ее  принес  один  сыщик.  Он
сказал, что уведет их за собой и чтобы я берег рукопись, потому что  тебя,
наверное, тоже...
   Он сморщился и скривил рот, глаза влажно блестели.
   - Цыц! - сказал Майон. - Нашел время. Хныкать  некогда,  тебе  придется
срочно становиться мужчиной, малыш, время требует.
   Эант закивал, смаргивая слезы:
   - Учитель, неужели ничего нельзя?..
   Майон напряженно думал - как в нескольких  словах  объяснить  мальчишке
всю дальнейшую дорогу и научить никогда не  сворачивать  с  нее  наперекор
усталости и лжи, соблазнам и смерти, предательству и разочарованию? Должны
были существовать такие слова.
   - Рукопись у тебя, - сказал Майон. - Она  тебе  поможет.  Всегда  служи
истине, не бойся ни людей, ни богов, будь стоек. Мы не успели, но вам идти
дальше. Держись Назера, если он жив.
   - А Гомер?
   - С Гомером тебе не по пути. Потом поймешь.
   Глаза у Эанта были на мокром месте, но смотрел мальчишка  решительно  и
дерзко, и у Майона стало спокойно на душе.
   Он прислушался: в  коридоре  зашевелились.  Раздались  громкие  голоса,
суета несомненно возвещала о прибытии кого-то облеченного властью.
   - Быстро! -  Майон  подтолкнул  мальчишку  к  очагу.  -  Уместишься?  Я
когда-то умещался...
   Он подсадил  Эанта,  и  тот  кошкой  скользнул  в  дымоход,  повозился,
устраиваясь. Взвилось невесомое облачко сажи.
   - Все? - Майон заглянул в дымоход. - Теперь - ни звука.
   Он подбежал к столу и уселся. Дверь распахнули, воцарилась почтительная
тишина, и в комнату вошел Нестор Многомудрый, царь Пилоса,  дух  Троянской
войны, последний осколок былых интриг  и  сражений,  когда-то  сотрясавших
Элладу и сопредельные страны.
   - Ну разумеется, не могут без дурацкого рвения. - Нестор подошел к окну
и, не повышая голоса, приказал: - Убрать все, болваны.  Обязательно  нужно
творчески развить приказ начальства, видите ли...
   За окном затрещало - доски торопливо отдирали, кажется, голыми руками.
   - Итак, Майон, от тебя отступились не только люди, но и боги, -  сказал
Нестор. - В тебе просто рыбья кровь, если ты не моргнув  глазом  отказался
от очаровательной Делии. Ну-ну, не нужно сверкать на меня глазами, я шучу.
Я прекрасно понимаю, что причиной всему - твои высокие душевные  качества.
Они-то меня и привлекают, но одновременно осложняют дело и превращают тебя
в чрезвычайно опасного противника. Труса я бы запугал, жадного - купил.  У
великолепного Гомера есть свои убеждения,  где-то  смыкающиеся  с  нашими,
оттого он служит нашему делу искренне и бескорыстно. Между нами уже нет  и
не может быть никаких умолчаний и неясностей, так что я  буду  откровенен:
либо  ты  сменишь  убеждения,  либо...  -  Он  с   неожиданным   юношеским
проворством придвинул табурет  и  сел  напротив.  -  Ты,  конечно,  досыта
наслушался разговоров, что  Нестор,  мерзавец  этакий,  насаждает  повсюду
тиранию и ложь. Но вряд ли ты задумывался над сущностью  этих  слов.  Люди
легко совершают распространенную ошибку: бездумно произносят с  осуждением
какое-то слово и считают, что  все  этим  объяснили  и  вынесли  приговор.
"Тирания" - и на троне громоздится щелкающий клыками людоед.  "Ложь"  -  и
возникает что-то скользкое и  омерзительное,  как  забравшаяся  в  постель
жаба. Но никто не берет на себя труд  вглядеться  пристальнее  в  то,  что
кроется за словами. Для меня было бы предпочтительнее не разрушать и жечь,
а завоевывать сторонников.
   - Я весь внимание.
   - Не иронизируй.
   - Я не иронизирую, - сказал Майон. - До сих пор я получал  сведения  из
вторых рук и шел по твоим следам. Теперь ты  здесь,  и  мне  действительно
хочется тебя понять.
   - Это уже кое-что... -  сказал  Нестор.  -  В  Египте  есть  любопытная
поговорка: "Все боится времени, но время боится пирамид". Начнем  с  того,
что пирамида незыблема и  неизменна  и  не  таит  никаких  неожиданностей.
Каждый знает свое место, как загнанный в стену гвоздь.  Сверху  вниз  идут
приказы, и каждая ступенька полна покорности перед более высокой. Меж  тем
демократия  всегда  непредсказуема,  так  как  слишком   многие   получают
возможность влиять на государственные  дела.  Разве  допустимо,  чтобы  на
телеге сидели десять погонщиков и мешали друг другу?
   - Но это означает, - сказал Майон, - что  демократия  опасна  лишь  для
человека, сидящего на самой вершине. Для тебя, скажем.
   -  Правильно.  Потому  что  люди  изначально  разделены  на  тех,   кто
властвует, и на  тех,  кто  подчиняется.  А  демократия  предлагает  нечто
неприемлемое: человека, рожденного  для  того,  чтобы  властвовать,  вдруг
опутывают  по  рукам  и  ногам  дурацкими  установлениями,  мешающими  ему
проявить свои качества государственного деятеля. Что  мы  и  наблюдали  во
времена царствования Тезея. То, что он надел железную узду на  царедворцев
и сановников, заслуживает восхищения и понимания - так и следует поступать
сильному правителю. Но зачем доводить до  абсурда?  До  агоры,  где  любой
шорник или землекоп может держать речь перед скопищем таких же скотов, и к
их гаму вынуждены прислушиваться во дворце.
   - Вон оно что, -  сказал  Майон.  -  Значит,  снова  деление  людей  на
погонщиков и скотов?
   - Между прочим, это заимствовано у матери-природы, - сказал  Нестор.  -
Ничего даже отдаленно напоминающего демократию ты у животных  не  найдешь.
Как и писаных законов,  с  помощью  которых  слабый  может  защититься  от
сильного. Везде одно и  тоже  -  силой  утверждающий  свою  волю  вожак  и
покорная стая. А мы - не более чем часть  природы,  следовательно,  должны
жить по ее обычаям.
   - Часть природы, но не  ее  слепок.  Слишком  многое  отличает  нас  от
животных.
   - А  жаль,  -  сказал  Нестор.  -  Этот  проклятый  человеческий  мозг,
наделенный способностью протестовать, сомневаться, создавать  растлевающие
умы миражи...
   - Между прочим, кое в чем ты сам себе противоречишь. Та же волчья  стая
не знает лжи. Ложь выдумали люди - но это,  к  счастью,  не  единственное,
отличающее нас от животных.
   - А что такое ложь? - спросил Нестор. - Существует ли она? Это еще одна
интересная тема - о взаимоотношениях правды и  лжи.  Мы  не  видим  ничего
противоестественного в том, что игрушечник продает синих глиняных львов  и
зеленых лошадок, хотя прекрасно знаем, что не  существует  синих  львов  и
зеленых лошадок. А сказки  не  есть  ли  искажение  истины?  Разве  знание
существует  в  виде  какого-то  явления,  строго  подчиняющегося   законам
природы, как дождь или радуга?  Почему  бы  не  предположить,  что  знание
пластично, аморфно и с ним можно  обращаться,  как  с  сырой  глиной?  Это
касается и Троянской войны, и всего, что так усердно разоблачал  мозгоблуд
Архилох. Существовала некая Действительность, но мы превратили ее в  некое
Знание,  вполне  приемлемое  для  умов,  превратили  точно  так  же,   как
превращаем зерно в хлеб, а  лен  -  в  полотно.  Вот  и  все.  Стоит  лишь
допустить, что существует закон превращения действительности в знание -  и
все встанет на свои места, страсти утихнут.
   Майон собрался с мыслями - он должен не забывать и  о  жадно  слушавшем
мальчишке в дымоходе. В необогащенный жизненным опытом  ум  могла  попасть
капля отравы, таившейся в этом ласково журчащем голосе.
   - Хорошо, - сказал  он.  -  Я  готов  пойти  на  уступку  и  приравнять
изобретенные тобой и тебе подобными законы  к  законам  природы.  Но  ведь
законы природы делятся на полезные  человеку  и  вредные.  Дождь  помогает
земледельцу,  ветер  вращает  мельничные  колеса  и  движет  корабли,   но
землетрясения лишь губят дома и людей, а эпидемии опустошают города. Точно
так же ваши законы оставляют  повсюду  горе  и  кровь.  И  если  мы  не  в
состоянии победить землетрясение, то придуманные законы победить возможно.
   Жаль, что Эант не видел в эту  минуту  лица  Нестора  -  мальчишке  это
помогло бы покрепче уяснить некоторые истины. Нестор стал страшен:  ничуть
не приукрашенный портрет черной и безжалостной души.
   - Оказывается, ты даже опаснее, чем я думал, -  сказал  Нестор  тихо  и
недобро. Но как-никак он был Многомудрым и легко овладел собой, прогнал  с
лица бешенство, как смахивают пыль с  зеркала.  -  Ты  говоришь,  ветер  и
дождь? Но ведь их польза и вред относительны. Благодатный для  земледельца
дождь приносит неудобства тому, кто разложил на солнце выбеленные  холсты.
И так далее.
   - Вот как? - сказал Майон. - Но жители Трои были не  относительны.  Они
были люди из плоти и крови, жившие в красивом, богатом городе. Теперь  там
только развалины  и  запустение.  А  разве  Геракл  был  относителен?  Или
безжалостно перебитые кентавры? Ты играешь в слова, как детишки в  шарики.
Или есть еще один  закон  -  государственная  необходимость?  Менестей,  я
думаю, тоже спит и видит, как бы  зарезать  тебя  во  имя  государственной
необходимости, как он ее понимает.
   - Это относится скорее к Менестею, - сказал Нестор тихо. - А с  ним  мы
решительно расходимся. Его хватает лишь на то,  чтобы  жечь  библиотеки  и
преследовать таких, как ты. А мы вовремя поняли, что искусство и науки  не
следует  тупо  уничтожать  -  их  следует  лишь  держать  под   строжайшим
присмотром. В Трое мы не опоздали. Там переняли у хеттов умение  шлифовать
линзы и мастерить эти штуки для  рассматривания  неба.  Но  когда  человек
начинает разглядывать горы на Луне и следить за движением  звезд,  у  него
рождаются опасные для богов мысли.
   - Ты и о репутации богов заботишься?
   - Как же иначе? И богов, и  людей  породила  когда-то  Мать-Гея.  А  ты
знаешь, кто распустил по свету легенду о том, что людей создал Прометей? В
самом деле, нет? - Он приложил  руку  к  груди  и  поклонился.  -  Скудный
Нестор. Задумка не столь уж плоха - довести дело до  абсурда  и  приписать
Прометею  как  можно  больше  чудес,  превратить  бунтаря   в   степенного
олимпийца. Потом можно пойти дальше.  Когда-нибудь  окончательно  забудут,
что жил Уран, первый царь богов, что жил Крон, что богов  и  людей  родила
Гея, что Зевс смог воцариться лишь после  яростной  десятилетней  войны  с
титанами, которую едва не проиграл. Будут считать, что всегда  был  только
Зевс.
   - Но это означает, что у людей будут отбирать все больше знаний и воли,
- сказал Майон.
   - Так легче править людьми.
   - Так ты сам загоняешь себя в ловушку и готовишь будущее  поражение,  -
сказал Майон. - Государство сильно, пока у  него  есть  идеи,  за  которые
стоит драться.  Та  же  Спарта  напоминает  гигантскую  казарму,  где  все
управляется лишь страхом перед наказаниями.
   - Следовательно, нужно создавать идеи, которые поддерживали бы Спарту.
   - Понятно, - сказал  Майон.  -  Создать  насквозь  фальшивые  "ценности
духа"?  Но  это  невозможно,  фальшивка  в  конце  концов   всегда   будет
распознана. Нельзя  же  обманывать  народ  до  бесконечности.  И  еще.  Ты
несколько раз повторил "мы". А кто это? У тебя же никого нет, только слуги
и наемники. А духовных сподвижников почти нет и скоро совсем не будет. Мне
кажется, ты страстно мечтаешь об единомышленниках, но не выходит ничего.
   Нестор встал, задумчиво  пошевелил  бледными  губами,  словно  стараясь
припомнить что-то исключительно важное, что позволило бы  ему  одержать  в
споре решительную победу.
   - Мне очень жаль, - сказал он наконец.
   Он вышел, притворив за собой дверь, и Майон в  два  прыжка  оказался  у
очага. Спросил тихо:
   - Все слышал?
   - Да, - раздался шепот.
   - Не забудешь?
   - Нет.
   Майон отскочил а повернулся к двери. Ее распахнул стражник и равнодушно
бросил:
   - Выходи, что ли?
   Все - от царского дворца до колченогой скамейки во дворе - останется на
своих местах, но солнечный осенний мир погаснет для него,  как  выгоревший
светильник. Останутся все лица, слова,  запахи  и  звуки,  только  его  не
будет. Невозможно было в это  поверить,  в  сознание  не  вмещалось,  хотя
сознание способно вместить в себя всю  Вселенную,  в  нем  совершенно  нет
места для такой вещи, как смерть.
   "А древние почтенные города Эллады  еще  горделиво  именуют  наши  юные
Афины провинцией, - подумал он. - И тем не менее  провинция  эта  кое-чему
научила и кое-что доказала - не  зря  затратил  на  нас  столько  сил  сам
Многомудрый Нестор..."
   Стражник ударом кулака вытолкнул его на улицу  и  с  треском  захлопнул
калитку. Майон удивленно оглянулся, но тут же все  понял.  Справа  во  всю
ширину улочки стояли четверо, и слева такие же,  хмурые,  тусклоглазые,  и
возле дома напротив. Остро посверкивали спартанские  метательные  ножи,  и
нечего было пытаться достать хотя бы одного в броске - слишком далеко,  он
не успеет. Все же умирать следовало в полете, в беге навстречу ветру, и он
вложил всю силу в отчаянный прыжок в сторону ближайшего.
   Ножи взлетели, свистя.





   Нестор Многомудрый, царь Пилоса, дух и мозг Троянской  войны,  заклятый
враг Геракла, сидел в одном из залов царского дворца, у очага, несмотря на
жаркий день разожженного так, что пламя металось  и  гудело.  Он  брал  по
листку из  лежащей  на  коленях  рукописи  Архилоха,  бросал  в  огонь  и,
по-птичьи склонив набок голову, внимательно смотрел, как наливаются  жаром
буквы, вспыхивают углы, занимается середина и лист превращается в невесомо
колышущиеся лохмотья пепла, а там и пепел рассыпается, уносится в дымоход.
Жаль,  что  листов  осталось  так  мало,  будь  его  воля,   это   занятие
продолжалось бы до бесконечности - чтобы не думать.
   Не думать он не умел, он привык думать много и  углубленно,  это  стало
необходимой, как дыхание, потребностью, обернувшейся  теперь  против  него
же.
   Все ушли. Сначала они были то ли группой единомышленников, то ли стаей,
а теперь он остался один и близился к своему пределу.
   Всю жизнь он силился  создать  нечто  несокрушимое  и  вечное,  но  оно
утекало сквозь пальцы, как само Время. Когда-то превеликим напряжением сил
ему удалось разрушить все планы Геракла и уничтожить его самого - но искры
разлетелись во все стороны и сияли все эти долгие годы,  ежеминутно  грозя
пожарами. Троянская война была триумфом, который невозможно было принизить
или замолчать, - но сколоченный  им  союз  распался  там  же,  на  берегах
Скамандра, едва только отзвенели мечи: поделив добычу, все расползлись  по
логовам. И никому из них  эта  война  не  принесла  удачи.  Агамемнон,  на
которого Нестор возлагал большие надежды, которого, стоя  за  его  спиной,
намеревался сделать правителем всей Эллады, был убит собственной  женой  и
ее любовником. Одиссей бежал в неизвестность. Остальные кончили не  лучше.
Все вернулось к прежнему - к скопищу то и дело схватывавшихся  в  кровавой
грызне царьков крохотных государств. Идеи Нестора не возымели  действия  -
то ли измельчали властители и не в состоянии были эти идеи воспринять,  то
ли... Отважиться на логическое завершение этой мысли он не мог.
   Очень  хотелось  бы  о  многом  забыть:  что  Тиндарей  -  отец  Елены,
Клитемнестры, Кастора и Полидевка, верный  сподвижник  Нестора,  -  обязан
троном Гераклу. Что сам он, Нестор, шагнул  во  взрослую  жизнь  спутником
Геракла,  участником  похода  аргонавтов.  Но  впоследствии  честолюбие  и
зависть разгорелись в сердце,  выжигая  его  начисто,  превзойти  старшего
товарища в подвигах и славе хотелось нестерпимо,  и  не  стало  у  Геракла
врага яростнее и непримиримее Нестора, и его молодость  забылась  накрепко
не только им, но и всеми остальными. Даже беспристрастные авторы, писавшие
об аргонавтах и  начале  славных  дел  Геракла,  не  помнили,  что  Нестор
Многомудрый - былой сподвижник Геракла и не последний из аргонавтов. Может
быть, и сам Геракл об этом забыл.
   Можно было записать на свой счет и свержение Тезея  -  но  к  чему  оно
привело? Умница Анакреон  -  себе  на  уме,  он  готовится  к  схватке  за
опустевший трон,  с  непроницаемым  лицом  выслушивает  поучения,  вежливо
благодарит, но про себя думает, что Нестор принадлежит прошлому и  мог  бы
убраться восвояси. Он был бы неплохим учеником,  но  не  собирается  брать
Многомудрого в учителя. И Гомеру он не нужен,  у  того  своя  философия  -
талант  в  сочетании  с  полным  отсутствием  предрассудков  и   моральных
препонов, никого он пальцем не тронет,  но  с  железной  логикой  обоснует
каждое движение своего стилоса и найдет ему оправдание, ссылаясь на высшие
интересы творчества. В конце пути нестерпимо хочется иметь рядом человека,
способного тебя понять, - и сознаешь в глубине души, что  такого  человека
не найти.
   Глядя в пламя, он с трудом вспомнил полузабытую весну,  выступавшего  в
поход Геракла и себя рядом с ним - молодого, веселого, в доспехах,  только
что покинувших  оружейную  мастерскую.  Кажется,  звучала  флейта,  звонко
смеялись женщины, и нежные лепестки яблоневого цвета  осыпали  доспехи.  А
"Арго" - соленая свежесть ветра, скрип канатов, тугой, как девичья  грудь,
парус и встающие впереди зеленые склоны таинственных берегов Колхиды. Ведь
было! Было!
   Но куда все унеслось, где растаяло?  Где  лица  женщин  и  друзей,  где
неподдельные победы?
   "Хоть бы убил меня кто-нибудь", - подумал Нестор.
   Знакомо ломило колени, снова пекло под ложечкой, не впервые поднималась
к горлу изжога,  и  поясница  давно  уже  отзывалась  на  резкие  движения
сверлящей болью. Извечные стариковские недуги не  давали  забыть  о  себе.
Если подумать, ничего  уже  не  меняло  то,  что  где-то  лежала  рукопись
Архилоха, что новые отчаянные головы готовились  перевернуть  мир.  Ворота
Аида скрипели над самым ухом, и оставить после себя оказалось нечего.
   Все рассыпалось. Да и было ли?





   С  горы  Гаргетта  открывался  великолепный  вид  на  Афины   -   город
раскинулся, как красивая игрушка на столе великана. Отсюда, с  высоты,  не
рассмотреть было отбросов и грязи,  прохудившихся  заборов  и  облупленных
стен, уродства, злобы, нищеты  и  несправедливости.  Можно  было  отдаться
мечтам и представить, что их не существует вовсе.  Но  огромные  бронзовые
барельефы на крыше Дома Богинь Вихря назойливо  лезли  в  глаза,  как  ком
грязи на белой простыне, их прекрасно было видно и отсюда.
   Эант смотрел не на них, а на  море,  усеянное  плавно  скользящими  над
голубой водой разноцветными парусами. Он все-таки раздобыл меч и то и дело
касался его рукой,  но  рассматривать  не  решался  -  боялся,  что  Назер
отберет.
   - Красиво, правда? - спросил Назер, и кто-то кивнул. Вокруг стояли  еще
человек десять, опиравшихся на копья и топоры. - Куда ты  смотришь,  Эант?
Ты вон туда посмотри - не берут его ни годы, ни бури...
   На желтом песке чернел накренившийся  на  левый  борт  старый  корабль,
отсюда, с горы, расстояние, отделявшее его от воды, казалось ничтожным, он
словно готов был сняться и поплыть, разворачивая испачканный кровью парус.
   - Меня всегда интересовало, кто разнес ему  борт,  -  сказал  Назер.  -
Мидакрит, вы это сами сделали, верно?
   - А кто же еще? - хмуро сказал Мидакрит. - Нужно было  сразу  разломать
его на дрова.
   - Ничего, успеем. Эант, отдай-ка меч Мидакриту, он ему привычнее.
   Эант насупился, но Назер сам расстегнул перевязь:
   - И нечего бычиться. Драться - дело нехитрое. Драться  за  умы  -  дело
посложнее. И именно это именно тебе предстоит, так что не торопись лезть в
свалку.
   - Ага! - сказал кто-то. - Они готовы, Назер.
   На окраине города,  на  фоне  густой  серебристо-зеленой  листвы  олив,
посаженных вдоль дороги в Элевзис  еще  во  времена  царя  Эгея,  вспыхнул
ослепительный солнечный зайчик. Погас, снова блеснул, и еще раз, и еще.
   Назер отвинтил крышку  цисты,  осторожно  вытащил  стрелы.  Наконечники
налились багровым сиянием, казалось, они шевелятся - и люди отодвинулись.
   Назер положил стрелу на тетиву. На его  руках  вздулись  мышцы,  он  до
предела натянул лук, помедлил, словно этот миг, проводивший борозду  между
прошлым и настоящим, борозду, которую невозможно уничтожить и  никогда  не
забыть, имел свой вкус и запах,  и  его  нужно  было  запомнить,  вздохнув
полной грудью.  У  Эанта  замерло  сердце  в  слабом  ужасе,  тишина  была
прозрачной и тяжелой.
   То ли тетива выбросила стрелу в прохладный осенний воздух, то ли стрела
сама рванулась вперед. Может быть, ей самой смертельно надоел за эти  годы
бронзовый сосуд, может быть, она на свой лад радовалась свежему воздуху  и
простору. Пронзительный свист вязнул в  ушах,  как  попавшая  при  купании
вода. Нестерпимо яркая алая искра, словно  поджигающая  в  полете  воздух,
оставляла за собой огненную нить - казалось, ее увидят и слепые. Эта  нить
протянулась над дворцом и храмами, кварталами  ремесленников  и  базарными
площадями, садами и улицами, коснулась  бронзовых  гарпий,  и  крыша  Дома
Богинь Вихря  провалилась  внутрь,  дымя  и  разваливаясь,  взлетел  столб
желтого пламени, смешанного с черными клубами  дыма,  здание  рассыпалось,
как сложенный детворой из щепок  домик.  На  улицах  замелькали  крохотные
фигурки - люди бежали туда, где буйствовал огонь.
   Назер наложил на  тетиву  вторую  стрелу,  и  еще  одна  огненная  нить
протянулась над Афинами. Словно клок высушенного солнцем  сена,  вспыхнула
казарма "гарпий" возле гончарных рядов. Теперь там и сям появлялись  новые
кучки людей, целеустремленно спешивших к  заранее  известной  им  цели,  и
предметы, которые они несли в руках, временами отбрасывали яркие  блики  -
солнце играло на блестящих остриях мечей, топоров и копий.
   - Давай! - азартно выкрикнул Эант. - Там еще казарма, у фонтана!
   Назер, натянувший было  лук,  внезапно  повернулся  и  выпустил  стрелу
совсем в другую сторону, в направлении моря. Ослепительно сверкавшая  нить
пролегла над песком, алая искра коснулась  старого  корабля.  Померещилось
или правда было - над пустынным берегом пронесся  стон  бессильной  злобы.
Столб дыма потянулся к небу.
   - Вот так, - сказал Назер. - Клянусь огнем, в  мире  и  так  достаточно
падали.
   Он вновь стал похож на очень  красивого  веселого  сатира,  белые  зубы
сверкали из буйной бороды, глаза смеялись, и по-прежнему было ясно каждому
смотревшему на него, что земля велика и могуча, что ее хмельные соки кипят
животворящей силой, что ни угасания, ни смерти - нет.
   - Малыш, я вижу на твоем лице выражение триумфатора,  -  сказал  он.  -
Рано, ты уж поверь.  Всего  лишь  три  столба  пламени.  Нам  еще  столько
предстоит сделать. Особенно тебе - твоим оружием будет слово. Пошли?
   Он поправил меч и стал спускаться с горы, и за  ним  двинулись  другие.
Эант заторопился  следом.  Впервые  он  не  обиделся,  когда  его  назвали
малышом.

   1985

Last-modified: Fri, 20 Oct 2000 10:14:22 GMT

Оцените этот текст: