Оцените этот текст:










     Летчик лихо положил старенький скрипучий "остер" на крыло, и
все передо мной закружилось,  как  в  бешеной  карусели:  мертвая
желтизна пустыни, черный, угрюмый конус пирамиды Хирена, смятые и
навеки застывшие красноватые складки гор, широко разлившаяся река
с пальмами, торчавшими из воды. Потом на миг все  замерло,  снова
встало на место; мы стремительно начали снижаться, едва не  задев
за крону пальмы. Летчик обернулся и что-то весело крикнул.  Но  я
не слушал, жадно всматриваясь в приближавшийся берег, где  быстро
вырастали перед нами такие же серые, как пески  вокруг,  глиняные
кубики домов.
     "Странное чувство, словно возвращаюсь домой", -- подумал  я.
Но анализировать свои ощущения  было  некогда.  Самолет  коснулся
колесами земли, резво подпрыгнул, словно надеясь снова  взмыть  в
небо, затрещал, заскрипел и остановился в густой  туче  удушливой
пыли. А когда пыль осела, нас уже успела окружить толпа горластых
ребятишек. К самолету подбегали сотрудники экспедиции.  Мелькнуло
украшенное роскошными усами улыбающееся лицо Ахмета, раиса  наших
рабочих.
     Я с трудом выбрался  из  тесной  кабины  на  крыло,  десятки
дружеских рук помогли мне спрыгнуть на землю.
     -- Ахлан ва  сахлан,  йа  эфенди!  [  --  Добро  пожаловать,
господин! (арабск.).] -- несколько раз кланяясь и прижимая руки к
белой галабии, сказал подошедший раис.  --  Мабрук!  Мабрук!  [--
Благословляю! Благословляю! (арабск.).]
     Перебрасываясь на ходу отрывистыми  вопросами,  мы  пошли  в
лагерь, окруженные почетным эскортом любопытных мальчишек.
     -- Бензин достали, Алексей Николаевич?
     -- Ну, как там в Каире?
     -- Пиотровского видели?
     Наш лагерь разбит на  окраине  селения,  возле  самой  реки.
Квадрат из шести палаток, а в центре на высоком шесте  --  родной
алый флаг. Рядом с ним  особенно  странно  выглядит  экзотический
штандарт с изображением женщины в длинном  клетчатом  одеянии,  с
причудливыми
     украшениями из перьев на голове.  Она  нарисована  так,  как
принято было у древних египтян: голова в профиль, плечи  и  грудь
-- анфас. Это изображение древней богини истины и  точности  Маат
стало эмблемой всех археологов,  занятых  раскопками  на  берегах
Нила.
     Рядом с палатками стоял у берега наш флот --  два  катера  с
парусиновыми тентами.
     Приятно было утром в одних трусах  выскочить  из  палатки  и
бежать по влажному, прохладному песку навстречу лениво набегающей
воде. И теперь, вдохнув сыроватый воздух, которым тянуло от реки,
я снова радостно подумал: "Вот я и дома". И с  тем  же  радостным
чувством  возвращения,  пригнувшись,  шагнул  через  порог  своей
палатки.
     В ней  всегда  приятный  мягкий  сумрак.  Я  сел  на  койку,
торопливо снял надоевший галстук и расстегнул воротник,  потом  с
наслаждением стащил с уставших ног тяжелые ботинки.
     А в открытую дверь была видна река, разлившаяся так широко и
привольно, что другой берег едва угадывался серой полосой.  Почти
посредине реки,  отражаясь  в  мутной  воде,  неподвижно  застыли
пальмы, затопленные разливом...
     И тут новая мысль вытеснила все остальные:  "Неужели  это  в
самом деле передо мной  Нил,  Великий  Хапи  древних  египтян,  а
Москва и родной дом за тысячи километров отсюда?"
     -- Разрешите, Алексей Николаевич? -- заслонив  своей  мощной
фигурой пальмы и реку и окончательно прогоняя своим деловым видом
все лирические мысли, спросил мой помощник, Павлик Дроздов.
     Ему уже за тридцать, но я помню его  еще  студентом  и  зову
просто Павликом.
     -- Заходи, заходи.
     Он с трудом  втиснулся  в  дверь  и  уселся  напротив  меня,
вытирая лицо.
     -- Черт, никак не привыкну. Февраль, а на дворе такое пекло.
Утром было двадцать три, сейчас никак не  меньше  тридцати.  А  в
Каире?
     -- Там чуть поменьше, но асфальт, вонь, бензин.
     -- Да... А в Москве сейчас на лыжах катаются, -- мечтательно
сказал он. -- Снежных баб небось ребятишки мои лепят...
     Ребятишек у него было двое, и  рассказывать  о  них  он  мог
бесконечно,  так  что  я  поспешил   вернуть    его    к    нашей
действительности:
     -- Ну, докладывай, что вы тут без меня накопали.
     Павлик вздохнул и положил на стол журнал раскопок.
     -- Вскрыто еще пять погребений...
     -- И все пустые?
     -- Все ограблены. На втором раскопе вскрыли еще три зерновые
ямы. В одной обнаружено четыре целых сосуда и стеклянная бусинка;
видно, обронила какая-то древняя египтянка.
     -- Маловато, -- вздохнул я, листая журнал.
     -- Да, не густо. А время подпирает.
     Время нас подгоняло неистово. Пролетая сегодня над  Асуаном,
я видел  своими  глазами,  как  быстро  росла  высотная  плотина.
Котлован будущей  станции,  на  дне  которого  сновали  крошечные
машины, уже казался существующим здесь  от  века,  как  окрестные
горы и привольно текущая река. Скоро уровень воды  поднимется  на
добрую  сотню  метров,  и  целую  страну  поглотит  новое   море,
разлившееся от Асуана до  третьих-порогов,  почти  на  пятьсот  с
лишним километров вверх. И тогда навеки скроются  под  водой  все
эти древние поселения, изумительные храмы, вырубленные тысячи лет
назад в скалах, замечательные памятники искусства.
     Чтобы изучить их, раскопать, если возможно, а  самые  ценные
перенести на другое место и спасти от затопления, и  приехали  мы
сюда, в Нубийскую пустыню. Десятки экспедиций  вели  раскопки  по
берегам Нила. Итальянцы, поляки, японцы, аргентинцы --  весь  мир
откликнулся  на  призыв  правительства   Объединенной    Арабской
Республики.
     Высотная плотина росла  с  каждым  днем,  и  времени  у  нас
оставалось все меньше. Его жалко было тратить на раскопки  пустых
могильников, давнымдавно уже разграбленных и опустошенных.
     А ведь где-то рядом, совсем под боком, могли таиться  и  еще
не  открытые  памятники.  С  древнейших,   незапамятных    времен
стремились  египтяне  сюда,  в  легендарную  "страну  Куш",   как
называли они  Нубию.  Здесь  были  "Врата  Юга".  Воины  фараонов
сотнями гибли от стрел воинственных  и  свободолюбивых  нубийцев,
целые армии пропадали бесследно в  песках  пустыни  от  голода  и
жажды. Но египетские отряды упорно пробивались все дальше к  югу,
строили колодцы, высекали каналы в скалах, возводили неприступные
крепости  с  пугающими  названиями  "Защита  от  троглодитов"   и
"Обуздавшая чужестранцев". Остатки крепостных стен и башен до сих
пор торчат  из  сыпучих  песков.  Завоевателей  манили  богатства
Нубии: золото и шкуры редких  зверей,  слоновая  кость  и  черное
дерево, драгоценные камни и строевой лес для постройки  кораблей.
А главное -- рабы. В рабов  они  превращали  захваченных  в  плен
местных жителей.
     Сколько интереснейших памятников осталось от тех  времен  на
берегах Нила: пещерные храмы, пирамиды, руины крепостей!  Где  ни
копнешь, повсюду клад для археологов.
     Археологи с помощью инженеров из нескольких стран уже начали
подготовительные  работы  по  переносу   в    безопасное    место
уникального пещерного храма в Абу-Симбеле. Целую  гору,  в  толще
которой он вырублен, предстояло распилить на  куски  по  тридцать
тонн весом, поднять на сто метров и там снова собрать! Экспедиция
Бориса Борисовича Пиотровского нашла в  глубине  пустыни  остатки
древнего замечательного колодца и возле  него  памятную  стелу  с
надписью времен фараона Рамзеса II. Польские ученые обнаружили  в
Фарасе интереснейшие фрески.
     А у нас?.. Чем мы  можем  похвастать,  кроме  трех  десятков
опустошенных грабителями еще  в  древности  могил  да  нескольких
глиняных кувшинов, каким-то чудом уцелевших в  занесенных  песком
древних хозяйственных ямах? Таких сколько угодно в любом музее.
     -- Саида,  йа  хавага!   [  --    Здравствуйте,    господин!
(арабск.).]  --  прервал  мои  невеселые    размышления    низкий
почтительный голос.
     Подняв голову, я увидел в проеме дверей  темное  морщинистое
лицо нашего повара Ханусси. Поприветствовав меня  по-арабски,  он
тут же перешел на безукоризненный английский язык:
     -- Если я не помешаю, то хотел бы обсудить с вами завтрашнее
меню, сэр.
     -- Конечно, Ханусси, заходите, присаживайтесь.
     -- Благодарю вас, сэр.
     Он упорно так величал меня, и я  уже  устал  делать  старику
замечания. Ханусси вежливо выслушивал мои возражения, почтительно
кивал и кланялся, прикладывая руки к груди,  но  все  повторялось
по-прежнему:
     -- Да, сэр. Слушаю, сэр.
     Обидно задевала меня и другая тонкость, которую  я  все-таки
улавливал даже при весьма скромном знании арабского языка: старик
никогда не называл меня "йа эфенди", как это принято, обращаясь к
людям в европейском платье, хотя бы они  были  и  египтянами,  но
неизменно говорил "йа хавага", подчеркивая этим каждый раз, что я
чужак, иностранец.
     Мне оставалось утешаться мыслью, что Ханусси за свою пеструю
жизнь слишком долго общался с различными "лордами" и "господами",
чтобы теперь надеяться перевоспитать его.
     О своей биографии Ханусси  распространяться  не  любил,  но,
судя по всему, она была  у  него  довольно  бурной  и,  опасаюсь,
небезгрешной.  Восстанавливать  ее  приходилось   по    отдельным
наблюдениям и случайно прорвавшимся воспоминаниям самого Ханусси.
Получалось, что старик во время первой  мировой  войны  служил  в
английской армии и побывал даже в Китае. Несколько лет провел  во
Франции. Потом Ханусси работал, очевидно, частным гидом  в  самых
различных уголках Египта, потому  что  великолепно  разбирался  в
тонкостях древнего искусства  и  превосходно  знал  все  основные
исторические  памятники:  и  пирамиды  в  Гизе,    и    развалины
Тель-аль-Амарны, и луксорские  храмы.  Изучил  он  досконально  и
знаменитые гробницы Долины царей, причем, по-моему, отнюдь не  из
чистой любознательности...
     Привыкнув обманывать легковерных  туристов,  старик  нередко
напускал на  себя  мистическую  таинственность.  Помню,  как  при
первом знакомстве он атаковал меня:
     -- Дайте мне только собственноручно написанное  вами  имя  и
имя вашей супруги, и я сделаю вам очень сильный амулет. Он  будет
совсем маленьким, вы сможете постоянно носить его  при  себе.  Не
надо с ним расставаться, это главное. Даже купаясь, держите его в
зубах. Он будет вас охранять и при этом  благоухать,  как  цветок
лотоса. Всего за два  фунта.  Не  верите?  Вот  это  плохо.  Надо
верить, без веры не поможет никакой амулет...
     С подобными же предложениями он приставал к каждому новичку.
Но мы дружно поднимали его на смех.
     Наши подшучивания не задевали старика.
     -- Вы увидите в Египте  еще  много  вещей,  которых  вам  не
понять, -- многозначительно отвечал он. --  Да  и  не  нужно  так
вникать во все, доверьтесь опыту других, более мудрых...
     Где Ханусси выучился поварскому искусству,  так  и  осталось
неясным, но готовил он превосходно.  Вот  и  сейчас  он  нарочито
равнодушным тоном перечисляет  блюда,  которые  наметил  готовить
завтра:
     -- Фатта, кебаб, на третье яурт с фруктовым салатом, сэр,  а
на ужин, если не возражаете, тамийя  в  чесночном  соусе  или  вы
хотите что-нибудь из французской кухни?
     Слушая все это, я поймал себя на том, что неприлично громко,
на всю палатку, глотаю слюнки.
     Отпустив поскорее  лукавого  старика,  я  наскоро  рассказал
Павлику, какие хозяйственные  дела  мне  удалось  "провернуть"  в
Каире, и, наконец, остался один.
     Наступил уже вечер -- вернее, упал на землю  стремительно  и
внезапно, как это бывает только на юге. Багровое уставшее  солнце
скатилось  к  вершинам  далеких  гор,  и  песок  вокруг  на   миг
покраснел, словно обагренный кровью. А едва  солнце  скрылось  за
горами, там,  где  оно  исчезло,  промелькнул  зеленовато-голубой
проблеск, похожий на какую-то фосфорическую молнию.  И  сразу  --
темнота,  сплошная,  непроглядная,  густая.  Недаром  говорили  в
старину: "тьма египетская".
     Зажигать лампу и привлекать мошкару не хотелось, и  я  вышел
из палатки.
     Поднялся легкий ветерок, стало  прохладно,  и  от  реки  еще
сильнее потянуло сыростью и запахом водорослей. Я подошел к самой
воде и сел на какую-то корягу, занесенную сюда разливом.
     Молодой месяц вылез из-за гор и повис над нами в непривычном
положении -- рогами вниз, как никогда не увидишь у нас в  России.
От него через всю реку, почти до самого  берега  тянулась  зыбкая
золотистая дорожка. Пальмы посреди реки в лунном  свете  казались
совсем сказочными, неземными, а песок  вокруг  приобрел  какой-то
призрачный синеватый оттенок. И вдалеке, притягивая  мой  взгляд,
смутно угадывалась пирамида Хирена...
     Скоро она тоже очутится на морском дне. Скроется под водой и
навсегда унесет с собой все загадки. А может, и нет в ней никаких
загадок,  как,  впрочем,  и  считают  многие  археологи?   Просто
нагромождение  древних  камней,  давно  изученных,   сотни    раз
описанных  в  толстых  фолиантах,  измеренных    до    последнего
миллиметра. Недаром ни одна экспедиция даже не включила ее в план
своих исследований.
     Нет, новые открытия следует искать не там, не в  этих  давно
ограбленных и давно исследованных  местах.  Но  где  же?  Вслепую
обшаривать всю пустыню?
     Пока я сидел в  одиночестве  на  берегу  и  размышлял,  куда
направить дальнейшие поиски, чтобы успеть побольше сделать, месяц
спрятался за какую-то тучку. Зато на  небе  отчетливее  выступили
звезды. Их сияние и  непривычный  для  нашего  глаза  узор  снова
настроили меня на лирический лад.
     Неужели это я в самом деле сижу  на  берегу  Нила  и  в  его
черной воде отражается Южный Крест?
     Я привык с  детства  видеть  Нил  на  географических  картах
тонкой голубой ниточкой. На этой "ниточке"  держалась  вся  жизнь
древней страны, зажатой в тисках пустыни. Разливаясь дважды в год
с неуклонной точностью, казавшейся  древним  египтянам  священным
чудом, река приносила на поля тысячи тонн  жирного,  плодородного
ила. Нил поистине создал эту древнюю землю. И не удивительно, что
его славили торжественными гимнами:
     Привет тебе, Хапи,  Выходящий  из  этой  земли,  Приходящий,
чтобы напитать Египет!.. Создающий ячмень, Взращивающий  полбу...
Когда он восходит -- земля ликует, Все люди в радости, Все  спины
трясутся от смеха, Все зубы рвут сладкую пищу...
     Тут сильный и совершенно непонятный  удар  в  спину  сбросил
меня с коряги на мокрый песок.
     Что это? Кто?!
     Стоя на четвереньках, я пытался рассмотреть нападающего.  Но
он был невидим, прятался во "тьме  египетской".  Только  в  одном
месте  невысоко  над  землей  словно  мерцали  призрачным  светом
какие-то два слабых светлячка. Я  только  начал  вставать,  чтобы
рассмотреть их поближе, как новый удар  невидимки  заставил  меня
отскочить прямо в воду.
     Но тут уже я по резкому запаху, вдруг обдавшему меня, понял,
в чем дело, и расхохотался. А потом схватил горсть сырого песку и
швырнул его наугад в темноту, прикрикнув как можно грознее:
     -- Брысь! Пошел вон, черт!
     "Мм-ее!" -- насмешливо ответила мне египетская тьма, и скрип
песка под копытами показал, что противник убрался восвояси.
     Я совсем забыл, что по какой-то странной игре природы --  не
знаю, как объясняют ее зоологи, -- все животные в  здешних  краях
имеют черную окраску: козы, собаки, даже многие рыбы в реке.  Вот
такой черный лукавый козел и подобрался  ко  мне  невидимкой  под
прикрытием темноты.
     Я снова расхохотался и теперь уже окончательно  почувствовал
себя дома, среди привычной, обыденной обстановки.











     Утром за завтраком я, нарочно утрируя  детали,  рассказал  о
своем забавном ночном  приключении,  по  давнему  экспедиционному
опыту хорошо зная, как полезно начинать рабочий день с улыбки.
     А сделать нам нынче  предстояло  немало.  Посовещавшись,  мы
решили свернуть все работы в селении и отправиться в  разведочный
поиск  по  ближайшим  окрестностям:    может    быть,    все-таки
посчастливится  обнаружить  какой-нибудь   памятник    древности,
затерявшийся в песках и скалах? Эти пустынные просторы были почти
совсем  не  исследованы  археологами.  Прежние  экспедиции   вели
раскопки главным образом по берегам Нила.
     Я сам наметил сегодня внимательно осмотреть  напоследок  все
раскопы. Хозяйственные ямы не представляли особого  интереса,  их
десятками находят на  месте  каждого  древнего  поселения.  Но  в
могилах, даже и давным-давно ограбленных, могли сохраниться  хоть
какие-нибудь    предметы.    Ведь    грабители     не        были
специалистами-археологами.  Их  интересовали  только    ценности,
золото, а медная сережка или  простенькое  колечко  вполне  могли
закатиться  куда-нибудь  в  уголок  погребальной  ямы    и    там
сохраниться.
     Утомительно было лазить из ямы в яму  под  неистово  палящим
солнцем. Комбинезон у меня пропылился насквозь, в глазах  рябило,
пальцы --  основной  "инструмент",  которым  я  разгребал  песок,
одеревенели и не гнулись. А все тщетно: ни одной, даже пустяковой
находки.
     -- Ладно, вижу, что вы хорошо тут все подчистили и без меня,
-- сказал я Павлику,  неотступной  тенью  шагавшему  за  мной  из
раскопа в раскоп. -- Остальное осмотрим после обеда.
     За время  обеденного  перерыва  предстояло  раздать  рабочим
деньги,  привезенные  из  Каира.  Происходила  эта  торжественная
церемония на пыльной площади перед домом раиса.
     Как и все дома в селении, он напоминал маленькую мрачноватую
крепость:  ни  одно  окно  не  смотрит  на  улицу,  глухие  серые
глинобитные стены. Только над дверью, радуя глаз своей пестротой,
вмазаны в стену,  по  местному  обычаю,  разноцветные  фарфоровые
тарелки. Кроме того, эта стена была еще расписана яркими узорами.
Помимо  привычного  геометрического  орнамента,  не  менявшегося,
кажется, со времен фараонов, тут встречались  изображения  вполне
современных   и    совсем    неожиданных    вещей:    велосипеда,
радиоприемника, даже худосочной девицы в  громадной  шляпе,  явно
перерисованной неумелой рукой из какого-то журнала мод.
     Раис, преисполненный гордости, сидел на коврике под  деревом
и сосредоточенно отсчитывал деньги. Никаких записей он не вел, но
все помнил,  и  споров  обычно  не  возникало.  Рабочие  цепочкой
выстроились перед ним, растянувшись вдоль улицы, словно  какая-то
удивительная белоснежная змея. Все они ради такого случая  надели
чистые праздничные галабии и тоже были сосредоточенны и молчаливы.
     Каждый раз, отдав деньги, раис внушительно разглаживал  свои
длинные черные усы. Рабочий пересчитывал монеты,  жарко  и  шумно
дышал на маленькую медную  печатку  с  вырезанной  на  ней  своей
фамилией и осторожно прикладывал ее к  списку  --  почти  все,  к
сожалению, были так неграмотны, что даже не умели  расписываться.
И только проделав всю эту сложную церемонию, рабочий радостно, во
весь рот улыбался и, весело гремя монетами в  кулаке,  отходил  в
сторону, уступая место следующему.  А  раис  привычным  движением
брался за усы...
     Ханусси тоже постарался ради праздника. С  многозначительным
и величавым видом он поставил на деревянный стол под  навесом,  и
так уже загроможденный тарелками с помидорами, яблоками,  зеленым
салатом, громадное дымящееся  блюдо  фатты.  Эта  замысловатая  и
острая похлебка из мясного бульона с  рисом,  куда  мелко  крошат
телятину, -- да еще к ней подается вкуснейший  поджаренный  хлеб,
предварительно вымоченный в уксусе, -- всем нам особенно пришлась
по вкусу. Ее называли возвышенно: "Блюдо э 1". Появление его было
встречено весьма радостными и нетерпеливыми возгласами.  Но  лицо
старого повара  оставалось  невозмутимым,  как  у  прославленного
профессора во время показательной операции.
     Все оживились, загремели  ложками,  потянулись  к  заветному
блюду, как вдруг Павлик сказал:
     -- А к нам, кажется, гости...
     Он смотрел в сторону реки, и теперь  все,  как  по  команде,
тоже повернулись туда. В самом деле, к берегу, держа курс явно на
наш лагерь, приближалась  небольшая  самоходная  баржа  с  тупым,
закругленным носом.
     Кто это мог быть? Наши коллеги? Многие археологи  из  других
стран предпочитали не устраивать постоянных лагерей на берегу,  а
пользоваться вот такими баржами, перегоняя их с места  на  место.
Баржа приближалась, и уже хорошо можно было рассмотреть  людей  в
пробковых  тропических  шлемах,  столпившихся  под    заплатанным
парусиновым тентом. Да, это, несомненно, были какие-то археологи:
на стене рубки грубо намалевана немножко утрированная богиня Маат.
     Мы поспешили  к  берегу.  Баржа  ткнулась  носом  в  отмель.
Сбросили деревянные сходни, и по ним  легко  соскочил  на  мокрый
песок худенький невысокий человек в шортах,  с  очень  нервным  и
подвижным лицом, заросшим седоватой щетиной.
     -- Хау ду ю ду! -- небрежно сказал он, помахивая над головой
шлемом. -- Как поживаете, коллеги?
     Потом, водрузив шлем на  голову,  он  протянул  мне  руку  и
представился:
     -- Лесли Вудсток, старый гробокопатель.
     Я назвал себя.
     -- Очень приятно. Прошу извинить за несколько  неофициальный
костюм и это, -- он  похлопал  себя  по  небритой  щеке.  --  Как
говорится: "а lа guerre comnne a la guerre", не так ли?
     Говорил  он  быстро,  с  какой-то    немножко    наигранной,
лихорадочной веселостью, и все лицо у него подергивалось,  словно
от нервного тика. Но голубые глаза  под  нависшими  бровями  были
печальны и со слезой, как  у  побитой  собаки.  От  него  заметно
попахивало спиртом.
     -- Вы не родственник профессора Вудстока? -- начал я, но  он
тут же перебил:
     -- Да. Сын. Того самого, знаменитого... Как  видите,  это  у
нас наследственное. А это руководитель нашей небольшой экспедиции
господин  Афанасопуло.  Я  же,  так  сказать,  главный    научный
консультант, не более...
     Торопливо выпалив все  это.  он  подтащил  меня  за  руку  к
стоявшему в молчаливом  ожидании  на  сходнях  очень  высокому  и
стройному человеку лет пятидесяти в засаленной красной феске. Она
никак  не  вязалась  со  строгим  черным   костюмом    и    белым
накрахмаленным   воротничком,    которыми    странный    господин
Афанасопуло словно делал вызов палящей нубийской жаре.  А  усы  у
него были такие черные и длинные, что сразу померк наш горделивый
раис.
     -- Бонжур, мосье, -- изысканно приветствовал меня  начальник
экспедиции, и это были, пожалуй, единственные слова,  которые  мы
от него услышали.
     Больше  на  берег  никто  не  сходил.  Остальные   участники
экспедиции  разглядывали  нас  с  палубы.  Признаться,  их    вид
несколько  удивил  меня,  как  и  причудливый  костюм   господина
Афанасопуло.    Тут    были    три    европейца    неопределенных
национальностей, один несомненный представитель Малой Азии --  не
то сириец, не то турок, и два  рослых,  плечистых  негра-суданца,
похожих друг на друга, словно близнецы. Была еще какая-то  сильно
накрашенная девица в черных очках.
     Я невольно поймал себя на мысли, что ни одно из этих лиц  не
было отмечено печатью "высокого интеллекта" или "искажено работой
мысли", как выразился бы Остап Бендер. Но  мало  ли  какие  могут
быть лица у археологов...
     Мы пригласили гостей к столу. Только Вудсток и Афанасопуло с
готовностью поклонились. Остальные продолжали уныло  посматривать
на нас сверху. Один из  негров  проворчал  что-то  невнятное,  но
начальник экспедиции внимательно  посмотрел  на  него  --  и  тот
поспешил отойти от борта.
     Повар Ханусси, уже успел приготовить и ставил на стол второе
блюдо с ароматной фаттой. Мне показалось, будто  при  виде  наших
гостей по всегда невозмутимому лицу старого  повара  промелькнула
какая-то тень. Или он был знаком с ними раньше? Но ни Вудсток, ни
Афанасопуло не обратили на старика никакого внимания -- значит, я
ошибся.
     Ради гостей я решил отступить от сурового  "сухого  закона",
царившего у нас в экспедиции, и достал  из  чемодана  припасенную
бутылку столичной водки. Вудсток подсел к  ней  поближе  и  начал
болтать без умолку о непревзойденных качествах русской  водки,  о
трудностях экспедиционной жизни,  о  том,  что  египетские  блюда
слишком остры для европейского желудка, а женщины  --  некрасивы.
Афанасопуло только искоса поглядывал на  него,  разглаживая  свои
усы. Пил он только кофе.
     Будсток, казалось, был увлечен разговором, но глаза его  все
время внимательно и оценивающе изучали лица сидящих за столом.  И
я, следя за его взглядом, тоже как бы заново  рассматривал  своих
сотрудников и помощников.
     Увлеченно слушает говорливого гостя  худенький  и  подвижный
Женя  Лавровский.  Он  поддакивает,  кивает,  восхищенно   качает
лохматой головой, на загорелом лице  его  стремительно  сменяются
выражения то испуга, то восторга. Наверное, Вудстоку  он  кажется
доверчивым   подростком,    недаром    англичанин    так    часто
поворачивается к нему, как к самому  благодарному  слушателю.  Но
мы-то знаем, что Женя просто  превосходный  мимический  актер.  К
тому же он талантливый лингвист, превосходно говорит по-арабски и
знает все местные обычаи настолько, что его  частенько  принимают
за студента-египтянина, приехавшего с нами из  Каира.  Глаза  его
смеются над рассказчиком, и дважды он уже успел лукаво подмигнуть
мне.
     Рядом с щупленьким Женей особенно громадным и монументальным
выглядит Андрей Аккуратов. Чашечка с кофе в  его  ручище  кажется
совсем маленькой и хрупкой. Но посмотрел  бы  Вудсток,  как  этот
молчаливый богатырь своими толстыми, неуклюжими на  вид  пальцами
склеивает  по  кусочкам  какую-нибудь  древнюю  вазу!  Мы  всегда
поручаем  Андрею  самую  тонкую  работу,  и  выполняет  он  ее  с
виртуозностью опытного ювелира.
     А что, интересно, думает Вудсток о  нашей  Зиночке  Сомовой?
Тоненькая, стройная, в щеголеватом синем комбинезоне,  она  сидит
как  раз  напротив  него,  и  гость  уже  несколько  раз  пытался
отпустить по ее адресу  старомодные  английские  комплименты.  Но
Зина словно не слышит и подчеркнуто смотрит  куда-то  поверх  его
головы. Я представил ее гостям просто, как нашу  лаборантку,  но,
наверное, они бы сильно  удивились,  узнав,  что  эта  миловидная
девушка с модной прической, которую она  ухитряется  сохранять  в
полной красе даже здесь, в пустыне, ведает  у  нас  электрической
разведкой и скоро станет кандидатом технических наук.
     Сидящий рядом со мной наш художник Казимир Петрович  слушает
болтовню гостя, не поднимая  седеющей  головы,  и  по  всегдашней
привычке что-то рисует в своем блокноте. Заглянув  в  блокнот,  я
вижу целую кавалькаду  забавных  карикатур,  весьма  красноречиво
выражающих его отношение к тому, что он  слышит,  --  и  поскорее
тороплюсь отвернуться, чтобы совсем невежливо не расхохотаться.
     Покончив  с  фаттой,  Вудсток  стал  расспрашивать,  что  мы
собираемся дальше  делать.  Его  болтливость  как-то  не  внушала
особого доверия, поэтому я рассказал о наших планах очень коротко
и в  самых  общих  чертах.  Но  его  вопросы  показывали,  что  в
археологии Вудсток, во всяком случае, разбирается и в курсе  всех
работ, ведущихся в зоне затопления.
     -- Итак, вы хотите поискать счастье в пустыне, -- сказал он,
опрокидывая в рот последнюю рюмку и с явным сожалением  отодвигая
в сторону опустевшую бутылку. --  А...  пирамида  Хирена  вас  не
интересует?
     Я пожал плечами  и  ответил,  что  она  уже  давно  детально
обследована, никаких сюрпризов, по-моему, не таит и  вообще  даже
не  включена  в  число  объектов,    требующих    дополнительного
исследования.
     -- Да, вы правы. Ват Красовский поработал на  совесть  и  не
оставил нам  никаких  надежд  на  новые  открытия,  --  торопливо
согласился Вудсток. -- Всетаки старики умели работать, есть  чему
у них поучиться.
     После  обеда  я  показал  гостям  наши  небогатые   находки.
Афанасопуло смотрел и молчал, а Вудсток бормотал на ходу:
     -- Любопытно...  Любопытно...   Очень  любопытно,  --  таким
нескрываемо равнодушным тоном, что у меня настроение окончательно
испортилось. Я и сам  прекрасно  понимал,  что  наши  находки  не
представляют особой ценности,  но  все-таки  от  коллегархеологов
ожидал большего понимания.
     Быстро закончив осмотр  и  поблагодарив  за  гостеприимство,
визитеры поднялись на свою  баржу,  и  она  тотчас  же  отчалила.
Накрашенная девица кокетливо  помахала  нам  на  прощание.  Скоро
баржа исчезла в сверкающей дали, оставив на душе какое-то смутное
чувство непонятной тревоги и сожаления о впустую потраченном дне.











     Странно, что один случайный,  брошенный  вскользь  Вудстоком
вопрос, в котором, собственно, не  было  ничего  особенного,  так
растревожил меня. Но он  воткнулся  занозой,  и  пирамида  Хирена
теперь не выходила у меня из головы. Может быть,  оттого,  что  я
нет-нет да задумывался о ней нередко и прежде,  и  теперь  вопрос
Вудстока заново растревожил мои мысли?
     Вправду ли с пирамидой Хирена  все  обстояло  так  просто  и
ясно, как считали многие и как я старался уверить себя?
     Обнаружить первому эту пирамиду посчастливилось в 1912  году
нашему  земляку,   русскому    египтологу    Василию    Павловичу
Красовскому.  Может  показаться  странным,  что  она  так   долго
оставалась неизвестной, -- ведь пирамида не иголка. Но ее никто и
не  искал  в  здешних  краях:  все  пирамиды,  давно  открытые  и
описанные  археологами,  находятся  в  нижнем    течении    Нила,
поблизости от древних столиц --  Мемфиса  и  Фив.  А  к  тому  же
пирамида  Хирена  была  ловко  замаскирована   строителями    под
природный холм. Она  невысока,  всего  около  пятнадцати  метров,
почти до самой вершины засыпана песком, да Я  верхушка  ее  имеет
неправильную  форму,  скорее  напоминающую  скалу,    разрушенную
ветром. И только Красовский впервые заинтересовался этой  скалой,
торчавшей из песка, и, к своему удивлению, обнаружил,  что  такую
форму ей, несомненно,  придали  человеческие  руки  и,  вероятно,
вовсе не случайно, а именно в целях маскировки.
     Тогда Красовский начал раскапывать песчаный  бугор  и  нашел
под ним настоящую пирамиду из громадных глыб местного песчаника.
     Это открытие поразило всех  египтологов.  Начались  споры  о
том, кто и почему  именно  построил  такую  странную  пирамиду  в
далеком, глухом месте, среди песков Нубийской пустыни. Кто в  ней
погребен?
     Все эти вопросы долго  оставались  без  ответа,  потому  что
Красовскому  никак  не  удавалось  проникнуть  внутрь  загадочной
пирамиды. Она не имела входа.
     По традиции, которой твердо придерживались  древние  мастера
еще со времен легендарного Имхотепа, строителя первой ступенчатой
пирамиды, вход обычно устраивали  с  северной  стороны.  Конечно,
опасаясь грабителей, его старались всячески замаскировать. Он мог
потом вывести в запутанный лабиринт ложных ходов и  коридоров,  и
надо было внимательно осматривать  каждую  пядь  их  стен,  чтобы
обнаружить другой, потайной вход.  Строители  пирамид  прямо-таки
изощрялись, придумывая  ложные  ходы  и  ловушки,  подстерегавшие
грабителей на всем пути к заветной погребальной  камере.  Но  все
равно входные двери пирамиды  следовало  искать  на  ее  северной
стороне.
     Красовский очистил от завалов сыпучего  песка  всю  северную
стену пирамиды, тщательно исследовал чуть не с лупой в руках  все
стыки между облицовочными плитами, подогнанными одна к другой так
мастерски, что невозможно было просунуть между ними даже  иголку,
и не обнаружил никакого намека на вход.
     Рабочие начали расчищать западную стену пирамиды. Время шло.
Небольшие  средства,  которыми  располагал  исследователь,  таяли
значительно  быстрее,  чем  отгребался  песок,  --  ветер  упрямо
наносил его снова из безбрежной пустыни. И снова  нет  намека  на
вход...
     Тогда  Красовский  принял  отчаянное  решение:   пробиваться
внутрь странной пирамиды напролом, долбить в ее толще новый вход.
Он надеялся, что пробитая таким образом штольня рано  или  поздно
наткнется на один из внутренних  коридоров  пирамиды,  который  и
выведет его к центральной погребальной камере.
     Это оказалось  нелегким  и  весьма  затяжным  делом.  Каждый
сантиметр продвижения вперед давался с огромным трудом. Врубаться
в прочный известняк в тесной  и  душной  штольне  приходилось,  в
сущности, теми же примитивными орудиями,  что  и  рабам  древнего
Египта,  построившим  некогда  эту  пирамиду.   Красовский,    не
отличавшийся крепким здоровьем, трудился  в  штольне  наравне  со
своими рабочими, и его несколько раз  выносили  оттуда  замертво,
потерявшего сознание от усталости и перегрева.
     Место для "взлома" пирамиды было, видимо, выбрано не  совсем
удачно, потому что лишь  через  три  месяца,  прорубив  проход  в
двенадцать метров длиной, Красовский, наконец, добрался до  одной
из внутренних талерей.
     Теперь дело пошло быстрее, но до конца  испытаний  было  еще
далеко. Пришлось преодолеть несколько завалов, дважды  Красовский
попадал в опасные ловушки, одна из которых едва не погубила  его.
Тоннель имел  несколько  ложных  разветвлений,  и  на  то,  чтобы
обследовать каждый из них и убедиться, что он никуда не  ведет  и
кончается тупиком, тоже уходило время.
     Но  все-таки  неутомимый  исследователь  почувствовал,   что
постепенно приближается по  этому  запутанному  лабиринту  темных
переходов к центру пирамиды, к заветной  погребальной  камере.  И
тут, уже  в  последнем  коридоре,  который  привел  его  прямо  к
погребальному  покою,   археолога    поджидало    самое    тяжкое
разочарование:  он  увидел,  что  его  давно  опередили   древние
грабители.
     Оставалась  одна  надежда:  грабителей  обычно  интересовали
ценности, золото, и,  может  быть,  благодаря  этому  сохранились
какие-нибудь малоценные предметы, которыми они  погнушались.  Или
вдруг,  на  счастье  исследователя,  в  самый  последний   момент
кто-нибудь вспугнул грабителей, и они покинули пирамиду, так и не
успев разграбить ее до конца, -- подобные случаи известны.
     Но едва Красовский заглянул в погребальную камеру, как сразу
понял,  что  последние  робкие  надежды  рушатся   полностью    и
бесповоротно.
     При свете факела археолог увидел совершенно пустую  комнату.
Посреди нее стоял саркофаг из черного  гранита.  И  он  тоже  был
пуст. Рядом валялась на полу тяжелая гранитная  крышка.  Осмотрев
тщательно саркофаг, Красовский понял:  грабители  тоже  оказались
обманутыми. И они  нашли  саркофаг  совершенно  пустым.  Это  был
кенотаф -- ложное погребение.
     Можно представить разочарование и ярость грабителей!
     Но для Красовского это было, конечно, слабым утешением. Ведь
и его труды и надежды оказались напрасными.
     И все-таки судьба оставила ему одну-единственкую награду.
     В углу погребальной камеры, в кучке мусора, оставленного еще
строителями, Красовский нашел маленькую статуэтку из красноватого
песчаника. Такие скульптурные фигурки покойного  клали  обычно  в
гроб  вместе  с  телом.  Их  называли  "ушебти"  --  "ответчики".
Предполагалось, что  они  должны  заменять  умершего,  когда  его
призовут к тяжелой работе на полях в загробном царстве Озириса.
     Может  быть,  эту  каменную  фигурку  нарочно  оставили    в
саркофаге -- в насмешку  над  теми,  кто  с  трудом  проникнет  в
гробницу и найдет ее пустой. А разгневанные грабители  отшвырнули
статуэтку в кучу мусора. Во всяком случае, она уцелела  и  теперь
улыбалась на ладони Красовского окаменевшей загадочной улыбкой. И
потрясенный  археолог  прочитал  на  ней  имя  фараона,   который
построил эту загадочную пирамиду и так ловко посмеялся над всеми,
кто попытается в  нее  проникнуть:  "Хирен.  Владыка  Верхнего  и
Нижнего, анх-уда-снеб".
     Теперь надо  объяснить,  почему  же  это  имя  так  потрясло
Красовского, да и не его одного. Я ведь рассказываю  эту  историю
не для специалистов -- для них отчет о наших открытиях мы сделали
в специальных журналах. Так что, надеюсь,  читатели  простят  мне
небольшое отступление.
     Чтобы лучше представить себе историческую обстановку, начать
придется с фараона Эхнатона. Он царствовал с 1424 по 1388 год  до
нашей  эры  и  прославился  самой  грандиозной  реформой,   какую
когда-нибудь испытывал древний Египет за  всю  свою  многовековую
историю.
     В древнем Египте было  великое  множество  всяких  богов  --
больших и малых. По всей стране чтились Амон,  Озирис,  Тот.  Но,
кроме того, каждый ном -- отдельная провинция  --  имел  и  своих
собственных богов. И в честь каждого божества воздвигались храмы,
а в них верховодили и процветали жрецы. В столице страны -- Фивах
особенно почитался бог Амон, и жрецы его  пользовались  громадной
властью. Они владели обширными полями, многочисленными селениями,
жители которых от рождения до смерти были обречены трудиться  для
пополнения  храмовой  казны.  Богатства  священных  храмов  Амона
достигали сказочных размеров.
     И вот против этих-то всесильных жрецов и  решился  выступить
молодой фараон, которому при рождении дали имя Аменхотеп IV,  это
означало -- "Амон доволен".
     Судя  по  сохранившимся  документам  и  рисункам,  он    был
человеком,  так   сказать,    "кабинетного    типа",    увлекался
религиозно-философскими вопросами,  искусством,  даже  сам  писал
очень любопытные стихотворные гимны, дошедшие до нас.  В  отличие
от большинства своих воинственных предшественников и  наследников
Аменхотеп IV куда меньше внимания уделял походам в чужие страны.
     Тем поразительнее решительность  и  энергия,  с   какими  он
начал ломать устоявшийся веками порядок.  Новый  фараон  попросту
упразднил всех прежних богов, не  пощадив  и  самого  почитаемого
среди них -- Амона. Их имена по его приказу стирают, соскабливают
со всех надписей  на  зданиях  и  обелисках.  При  этом  отважный
реформатор не щадит даже памятников, установленных  в  честь  его
родного отца -- Аменхотепа III: из надписей на них тоже  вырубают
ненавистное имя бога Амона.
     А взамен всех прежних  богов  и  божков  фараон  приказывает
чтить во всех  храмах  одно-единственное  солнечное  божество  --
Атона. В честь  его  он  принимает  новое  имя  --  Эхнатон,  что
означает "Угодный Атону",  и  сам  слагает  торжественные  гимны,
которые отныне должны звучать повсюду:


          Твой восход прекрасен на горизонте,
          О живой Атон, зачинатель жизни!
          Когда ты поднимаешься на восточном горизонте,
          Ты наполняешь каждую страну своею красотою,
          Ибо ты прекрасен, велик, блестящ, высоко над землею,
          Твои лучи объемлют все страны, которые ты сотворил.
          Ты связываешь их своею любовью.
          Хотя ты и далеко, но твои лучи на земле,
          Хотя ты и высоко, но следы ног твоих -- день!


     Теперь -- через тридцать три века! -- нам, конечно,  нелегко
представить себе, какие потряс.ения переживала  страна  во  время
этой поразительной реформы, ведь рушились все прежние религиозные
представления. Подумать только: на  место  многочисленных  богов,
славить и чтить которых люди привыкли с детства, теперь  ставился
один  бог,  видимый  и  понятный  всем  и  всюду,  --  сверкающий
солнечный диск, величаво плывущий по небу.  Не  удивительно,  что
растерявшиеся жрецы кричали в своих храмах, будто наступает конец
мира, начинается светопреставление!
     А Эхнатон неумолимо продолжает задуманное. Осенью 1419  года
до нашей эры фараон и весь его  двор  поднимаются  на  специально
приготовленные корабли и навсегда покидают Фивы. Огромная, далеко
растянувшаяся флотилия движется  вниз  по  Нилу.  Проплыв  триста
километров, она причаливает к  пустынному  берегу.  Отныне  здесь
будет новая столица страны. Имя для нее выбрано заранее: Ахетатон
-- "Небосклон Атона".
     И большой  город  вырастает  со  сказочной  быстротой  среди
пустыни.  Он  возводится  по  единому  плану  --  прямые   улицы,
роскошные  дворцы  и  сады,  громадный  храм  --  "Дом    Атона",
растянувшийся  по  фасаду  почти  на  три  четверти    километра,
замечательная библиотека, прозванная "Домом жизни".
     Интересно, что второй город в честь  Атона  был  построен  в
Нубии,  возле  третьих  порогов.  Его  назвали  Гем-Атоном.    Он
существовал и тогда, когда Ахетатон давно  превратился  в  руины.
Видимо, в Нубии  преобразования  фараона-еретика  оставили  более
глубокий след и сохранялись гораздо дольше. Это важно  для  нашей
истории!
     Но не будем отвлекаться.
     Хотя реформа Эхнатона касалась вроде бы только религии,  она
оказала большое освежающее влияние на всю жизнь Египта.  Сияющее,
радующее всех солнечное божество как  бы  приближало  человека  к
жизни, к  природе,  заставляло  выше  ценить  этот  прекрасный  и
радостный мир, щедро залитый его лучами.
     Свежий ветер новых веяний оживил и искусство.  Скульпторы  и
художники творили, будучи в плену не  менявшихся  веками  строгих
канонов,  --  и  вдруг  они  словно  впервые  увидели    прелесть
окружающего мира. На фресках, найденных  при  раскопках  развалин
Ахетатона,  почти  нет  традиционных  батальных  сцен  с   нелепо
застывшими фигурками воинов и монументальным фараоном  над  ними.
Вместо этого  простые,  будничные  картины  жизни,  переданные  с
потрясающим реализмом: быки, мчащиеся в галопе;  резвящиеся  рыбы
среди зарослей лотоса; стая уток над тихим озером.
     Фараон считался земным воплощением  божества.  "Он  выдвинут
среди миллионов",  --  почтительно  сообщали  надписи  на  стенах
гробниц и храмов. Имя фараона запрещалось вообще называть, как  и
имя бога, поэтому о нем всегда  говорили  только  иносказательно:
"Дом великий решил то-то и то-то..." Что  бы  ни  сделал  фараон,
писцы повествовали об этом во множественном числе: "Они были" или
"Они пошли".
     Подходя к фараону, все падали ниц.  Святотатством  считалось
даже поцеловать туфлю фараона -- целовали только прах у его ног.
     И  вдруг  Эхнатон  требует,  чтобы  его  изображали   совсем
по-иному: земным, простым  человеком.  И  художники  даже  порой,
похоже, впадают  в  натурализм,  старательно  подчеркивая,  а  не
скрывая, как прежде, недостатки фигуры фараона. У  него  на  всех
портретах слабое, хилое тело, длинное, узкое лицо и  тонкая  шея,
отвисший живот, впалая грудь.  Он  даже  уродлив  и  не  скрывает
этого. И застаем мы его на этих изображениях не в парадных залах,
а в обычной домашней обстановке.
     Как потрясла меня в свое время и  до  сих  пор  стоит  перед
глазами небольшая фреска: Эхнатон со своей женой стоят у  постели
умирающей крошечной дочери! Он вовсе не фараон, а  просто  убитый
горем отец; жена горько плачет, и Эхнатон, утешая, мягко  положил
ей на плечо руку...
     А сколько человеческой  красоты  в  знаменитом  скульптурном
портрете его жены Нефертити!  Это  поистине  одно  из  величайших
творений мирового искусства, такое же вечное и не стареющее,  как
строгие линии Парфенона и гениальные статуи Праксителя.
     Но все это кончается так же резко, как и началось.
     Умирает Эхнатон  --  и  все  его  реформы  затухают,  словно
дождевой ручей в песках пустыни. И начинается чехарда!
     Эхнатона сменяет на троне  его  зять  Сакара  --  и  умирает
загадочно быстрой смертью, чтобы уступить  место  Тутанхатону  --
тоже не то зятю, не то  сводному  брату  покойного  царя-еретика.
Новому фараону всего двенадцать  лет,  и,  конечно,  жрецы  легко
прибирают его к рукам.
     Столица снова возвращается в Фивы, а  опустевший  "Небосклон
Атона" быстро заносят пески пустыни. Опять каменотесы  исправляют
памятные надписи на стенах и обелисках. Теперь  они  вырубают  из
них ненавистное имя солнечного бога Атона. Имя же Эхнатона вообще
запрещено  упоминать.  Только  при  крайней    необходимости    в
официальных документах  его  туманно  называют  "преступником  из
Ахетатона".
     А новый фараон Тутанхатон становится Тутанхамоном...
     Но он умирает рано,  всего  восемнадцати  лет,  и  в  стране
воцаряется смута. Жаждущие власти рвутся к опустевшему  трону  --
сначала Эйе, муж кормилицы Эхнатона, провозгласивший  себя  вдруг
каким-то "божественным отцом", потом другие. Быстро меняются  эти
временные правители -- выскакивают  из  неизвестности  и  так  же
стремительно  исчезают  в  полном  забвении.  Их  имена  даже  не
успевают сохраниться на памятниках или в исторических документах.
     А за бешеной каруселью всех этих временщиков  смутно  маячит
фигура хитрого Харемхеба,  ставшего  визирем  еще  при  Эхнатоне.
Набираясь опыта в придворных интригах, он терпеливо  ждет  своего
часа, чтобы весной 1342 года внезапно провозгласить себя фараоном
и твердой рукой навести, наконец, порядок в стране,  --  конечно,
угодный фиванским жрецам.
     Мятежи и волнения в период этого междуцарствия охватили  всю
страну и порой, видимо, принимали характер  настоящих  восстаний.
Об этом свидетельствует любопытный документ той  поры,  известный
под условным названием "Горестного  речения".  Неизвестный  автор
его весьма красочно изображает это восстание и жалуется:

     "Воистину: благородные в горе, простые люди же в ра-
дости.
     Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен!"
     Смотрите:  кто  раньше  не  имел  хлеба,   владеет    теперь
закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь  амбарами,  кто  брал
зерно в долг, теперь сам раздает его.
     Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных  платить
подати, и рабы превратились в господ!"

     И как же обидно, что  мы  почти  ничего  не  знаем  об  этом
интереснейшем отрезке истории! Не знаем даже точно  и  спорим  до
сих пор,  сколько  лет  продолжалось  это  "Смутное  время",  так
богатое всякими драматическими событиями: сорок или десять?
     Меня  всегда,  признаться,  обижает,  что  для  людей,    не
занимающихся специально древним Египтом, вся многовековая история
его сливается в какое-то смутное пятно, даже, пожалуй,  небольшое
пятнышко. А ведь по  своей  протяженности  этот  отрезок  истории
человечества составляет четыре с лишним тысячи лет,  в  то  время
как с начала нашей  эры  времени  протекло  в  два  раза  меньше.
Основатель первой династии фараонов Нармер  был  для  Эхнатона  и
Тутанхамона таким  же  далеким  предком,  как,  скажем,  для  нас
легендарен Александр Македонский или Вергилий.
     События сравнительно недавнего временя предстают перед  нами
в довольно правильной  исторической  перспективе.  Мы  достаточно
отчетливо представляем себе, как много всяких  событий  произошло
за  последнюю  сотню  лет.  Но  с  более  отдаленными   временами
происходит некое смещение, своего рода "историческая  аберрация",
что ли. В школьном учебнике вся история древнего Египта умещается
на двух-трех страницах. А ведь вспомните, что это сорок с  лишним
таких же столетий, что и наш век. И в каждом том далеком  от  нас
столетии люди так же рождались, старились и умирали, радовались и
горевали, переживали всяческие драматические  события  и  опасные
приключения.
     Сколько таких событий,  задевавших  и  затягивавших  в  свой
водоворот  тысячи  человеческих  судеб,  произошло  в  те  бурные
полвека смут и потрясений между смертью фараона-еретика  Эхнатона
и окончательным восстановлением старых традиций при Харемхебе!  А
в трудах историков -- пустота, зияющий провал,  настоящее  "белое
пятно",  в  тумане  которого  лишь  смутно  мелькают    отдельные
расплывчатые фигуры.
     И где-то в том же тумане, среди этих смутных фигур  прячется
и загадочный Хирен, не дающий мне теперь покоя.
     То, что мы знаем о нем, можно отметить, загибая пальцы всего
на одной руке. Но каждая из отрывочных весточек, с большим трудом
вырванных  у  забвения  несколькими   поколениями    египтологов,
вызывает великое множество вопросов и заставляет вести все  новые
и новые поиски.
     Начать с того, что Хирен, видимо, был выходцем из  Нубии  --
вот из этих самых пустынных краев, где теперь я стою в  раздумьях
перед его таинственной фальшивой пирамидой. Его имя упоминается в
одной из надписей времен Эхнатона, и при этом говорится,  что  он
был  "великим  и  знающим  строителем,  поистине  новым    земным
воплощением божественного Имхотепа".
     Жившего за тридцать веков до него строителя  первых  пирамид
Имхотепа к тому времени уже провозгласили  богом,  и  все  писцы,
приступая к работе, непременно совершали жертвенные  возлияния  в
его честь. Приписываемые ему афоризмы почитались бессмертными.
     И вот с  этим  легендарным  искусником  сравнивали  молодого
Хирена. Любопытно!
     А  то,  что  он  в  те  годы  был  еще  молодым,  доказывает
единственный сохранившийся его портрет.
     На фреске, где изображены почетные  гости,  приносящие  дары
новому  фараону  Тутанхамону,  нарисован   молодой    нубиец    в
набедренной повязке из  шкуры  леопарда.  Он  с  низким  поклоном
преподносит юному фараону какое-то  странное  сооружение:  не  то
детскую игрушку, не то модель какой-то машины.
     Уже раньше некоторые египтологи  высказывали  предположение,
что этот нубиец на фреске -- Хирен. Все  сомнения  отпали,  когда
Красовский нашел в пирамиде статуэтку с именем Хирена:  да,  это,
несомненно, одно и то же лицо.
     Но когда  же  Хирен  стал  фараоном?  Видимо,  после  смерти
Тутанхамона, в смутные времена. Как это произошло? Какую политику
проводил  Хирен,  оказавшись  на  престоле:  пытался   продолжать
реформы Эхнатона или, наоборот, как и Тутанхамон, принял  сторону
жрецов? Почему же тогда его правление не оставило никаких  следов
в документах и на памятниках того времени?
     И почему он решил строить свою  гробницу  именно  здесь,  на
краю пустыни? Зачем затеял  это  ложное  погребение?  А  где  его
настоящая  гробница  --  может  быть,  она  сохранила  для    нас
какие-нибудь дополнительные сведения об этом странном фараоне  --
"великом и знающем строителе" и о том "Смутном времени", когда он
жил?
     Все эти вопросы наверняка терзали Красовского,  когда  он  в
полной растерянности стоял перед пустым саркофагом. И  ответа  на
них не было.  Гробница  пуста,  и  только  маленькая  фигурка  из
красного камня насмешливо и таинственно усмехалась прямо  в  лицо
археологу...
     Чтобы хоть как-то возместить свои  пустые,  как  он  считал,
труды, Красовский  решил  тщательно  исследовать  все  внутреннее
устройство пирамиды. Для  этого  он  задумал  заново  пройти  тем
путем, каким проникли в нее грабители, и узнать,  удалось  ли  им
отыскать так ловко скрытый вход в пирамиду.
     Красовский поселился прямо в погребальной камере и  поставил
свою походную койку рядом с пустым саркофагом. Здесь,  в  мрачном
подземелье, озаряемом лишь светом тусклого фонаря,  дыша  затхлым
воздухом, он прожил больше года!
     Шаг за шагом восстанавливал он путь грабителей и все  больше
восхищался отвагой и находчивостью этих смельчаков,  пробравшихся
в свое время к  погребальной  камере  через  запутанный  лабиринт
коридоров,  где  на  каждом  шагу  их  подстерегали   смертельные
ловушки.  Но  не  меньше  восхищало  и  поразительное  мастерство
фараона-строителя,  который,  видимо,  сам    лично    разработал
хитроумный план пирамиды.
     Начать с того,  что  погребальная  камера  вообще  не  имела
входа. Как же в нее попал саркофаг? Красовский установил, что его
спустили в камеру сверху, а потом это отверстие  закрыли  тяжелой
глыбой песчаника; таким образом, потолок как  бы  служил  надежно
закрытой на века "дверью" камеры.
     Коридор,  который  проходил  над  этой  потолочной   плитой,
продолжался дальше  и  заканчивался  тупиком.  Как  же  грабители
догадались, в каком именно месте нужно пробивать отверстие, чтобы
попасть через потолок в камеру? А они проникли сюда  именно  этим
путем, и Красовский -- по их следам.
     С  факелом  в  руках  Красовский  пробирался  по  коридорам,
заводившим  его  в  тупики,  карабкался  по  лестницам,    каждая
ступенька которых могла в любой момент  предательски  провалиться
под ногой и сбросить его в глубокий колодец-ловушку с  совершенно
гладкими стенками... Раздеваясь догола и натирая тело маслом,  он
проползал под каменными глыбами, висевшими на  каком-то  потайном
"волоске"  и  готовыми  при  малейшем    неосторожном    движении
обрушиться и раздавить его. Но грабители прошли тут  много  веков
назад, и он лишь повторил весь их путь.
     Красовский нашел,  наконец,  и  заветный  вход  в  пирамиду.
Оказалось, что строитель спрятал его вопреки всем традициям не на
северной, а на южной стороне!
     И грабители  тоже  каким-то  образом  узнали  об  этом:  они
проникли в пирамиду именно с юга. А может  быть,  кто-то  заранее
раскрыл им секреты пирамиды?
     Проведя  больше  года  во  тьме   заколдованных    подземных
переходов, Красовский составил их точный план. Ни одна  пирамида,
пожалуй,  не  была  еще  исследована  с    такой    полнотой    и
обстоятельностью.
     Но добровольное  заточение  в  древней  гробнице  не  прошло
даром. Здоровье Красовского было подорвано.
     Вернувшись  на  родину,  он  увлекся  всякими   мистическими
"теориями", весьма модными в те годы перед первой мировой войной,
стал  искать   какой-то    "сокровенный    смысл"    в    цифрах,
характеризовавших  высоту  пирамиды,    размеры    коридоров    и
погребальной камеры. Затем начал писать бредовые статьи  о  "душе
пирамиды Хирена".
     Некоторые  его  научные  выводы  подвергались  критике,  без
этого, впрочем, не могла бы двигаться вперед наука. Но Красовский
принимал всякую критику очень болезненно, считая каждое замечание
личным выпадом.
     Ему резали глаза газетные статьи со злорадными заголовками:
     "Он копал Два года и Ничего не нашел!"
     А в 1914 году Красовский умер одинокий и всеми забытый.












     Я рассказал подробно всю историю, но как-то не уверен, сумел
ли объяснить, почему же она так занимала мои мысли.
     Пирамида пуста. Все уголки ее подземных переходов облазил  и
изучил покойный Красовский. Позднее, уже в  тридцатых  годах,  ее
обследовала экспедиция англичанина Кокрофта и  не  смогла  ничего
прибавить к тому, что мы уже знали. Так  что,  разрабатывая  план
исследований важнейших исторических памятников в зоне затопления,
ее не включили в список. В самом деле: искать больше  в  пирамиде
нечего,  а  переносить  ее  на  новое,  более    высокое    место
бессмысленно. Для  того  чтобы  сохранить  представление  о  ней,
достаточно очень точной и изящной  модели,  которая  находится  в
Каирском музее. Видимо, загадочной пирамиде так и  суждено  скоро
скрыться в волнах разлившегося Нила и  навсегда  унести  с  собой
свою тайну...
     Но вот как раз мысль об этом и не дает мне покоя. И,  хорошо
понимая  всю  безрассудность  и  тщетность  своего  поступка,   я
все-таки не могу удержаться и перед выходом на разведки в пустыню
решаю осмотреть  пирамиду  Хирена.  Зачем?  Ну,  хотя  бы  просто
попрощаться с нею...
     Убирая посуду после завтрака, Ханусси вдруг спросил меня:
     -- Вы хотите пойти туда, в Дар-аль-Гуль?
     -- Да. А что?
     Старик многозначительно покачал головой и пробормотал:
     -- Это плохое место, йа хавага, очень плохое! Не  надо  туда
ходить...
     И, шаркая ногами, исчез за палаткой.
     Суеверные  люди  всюду  найдут  пищу  для   своих    мрачных
пророчеств. Так и наш Ханусси.
     Пирамида Хирена почему-то  пользовалась  у  местных  жителей
дурной славой, хотя никаких причин к этому вроде не  было.  Разве
только потому, что она стояла  в  уединенном  месте  и  выглядела
довольно мрачно, напоминая причудливо разрушенную  ветром  скалу,
полузанесенную песком?
     А возможно, все дело в том, что в селении  еще  помнят,  как
заболел и умер вскоре после отъезда отсюда  Красовского  один  из
рабочих? Так и возникают мрачные легенды и поверья: умер рабочий,
потом стал болеть и умер Красовский...
     Да, была ведь еще и третья смерть, которую тоже в свое время
связывали с этой пирамидой. Вскоре  после  возвращения  в  Англию
погиб в автомобильной катастрофе и другой исследователь  пирамиды
-- Кокрофт. И, конечно,  сразу  его  смерть  приписали  какому-то
мистическому "проклятию фараона", тяготеющему якобы над пирамидой.
     До чего все-таки живучи эти примитивные суеверия! Какой  шум
подняли в свое время вокруг гробницы Тутанхамона, его отзвуки  не
умолкают и до сих пор. Нет-нет да появится в газетах или журналах
еще одна заметка под каким-нибудь  интригующим  заглавием  вроде:
"Дело Тутанхамона".  Получилось  так,  что  после  вскрытия  этой
гробницы один за другим умерли -- конечно, от  разных  причин  --
несколько побывавших в ней людей. И началось!..
     "Проклятие фараона действует через тридцать веков!"
     Древние пирамиды с  их  запутанными  подземными  переходами,
потайные  гробницы,  во  мраке   которых    веками    сохранялись
"нетленные" мумии, -- все это издавна  давало  богатую  пищу  для
всяких   суеверных    измышлений    любителей    и    поклонников
сверхъестественного. Постепенно наука развенчивала их мистические
домыслы один за другим. Но эти люди не сдавались и пытались даже,
так сказать, идти в ногу со временем и  придать  своим  суевериям
некую "наукообразность": за последние  годы  во  многих  западных
газетах  появились,  например,  сообщения,  будто  орудием  мести
фараона Тутанхамона оказался некий вирус, не менее  таинственный,
чем привидения прежних небылиц.
     Напрасно Говард Картер, который собственными руками вскрывал
гробницу Тутанхамона и провел в ней больше времени, чем кто бы то
ни было, доказывал, что все эти смерти  вовсе  не  связаны  между
собой. Они произошли от совершенно различных  причин,  в  которых
нет ничего загадочного, -- и  ведь,  кроме  умерших,  в  гробнице
побывали тысячи людей, и никто из них не подхватил даже насморка.
     Напрасно Картер твердил на пресс-конференциях:
     -- Здравый человеческий разум должен с презрением отвергнуть
такие  выдумки.  Нет  на  земле  более  безопасного  места,   чем
гробница!..
     Ему не верили, и суеверные выдумки странствуют по  свету  до
сих пор. Вот почему вполне понятно,  что  после  трех  смертей  и
пирамиду Хирена стали называть Дар-аль-Гуль -- "Приют дьявола" --
и рассказывать о ней всяческие небылицы.
     Я решил идти один, чтобы никто ие мешал смотреть  я  думать,
да и нельзя  было  отрывать  людей  от  многочисленных  забот  по
свертыванию лагеря и сборам  в  дорогу.  Павлику  очень  хотелось
сопровождать меня, и он  начал  было  рассуждать  об  опасностях,
требующих,  чтобы  в  экскурсии  для  страховки  приняло  участие
несколько  человек.  В  какойто  степени  он  прав:  не   следует
забираться в лабиринт переходов с ловушками одному. Но ведь  путь
был  отлично  разведан.  Я   располагал    подробнейшим    планом
Красовского,  на  нем  помечена  каждая  ловушка   и    прочерчен
кратчайший путь к погребальной камере.
     Отправился я к пирамиде рано утром,  по  холодку,  но,  пока
добрался до  нее,  солнце  уже  начало  заметно  припекать.  Было
приятно протиснуться в узкую дыру, пробитую некогда Красовским, и
ощутить прохладу хоть и немножко затхлого, но сыроватого  воздуха
подземелий.  Едва  не  задев  меня,  навстречу   метнулись    три
вспугнутые летучие мыши.
     Засветив сильный электрический фонарь, я еще раз прикинул по
захваченному с собой плану предстоящий путь. Первый  его  участок
не представлял особых трудностей  --  это  была  прямая  штольня,
пробитая в свое время Красовским.
     Она  оказалась  тесной,  приходилось  двигаться  почти    на
четвереньках,  а  местами  даже  ползти.  Временами  она    резко
сужалась:  видно,  рабочие,  пробивавшие  ее,  к  этому   времени
особенно устали или у Красовского не хватило денег подкормить  их
как следует и поднять энтузиазм. Так  что  пробираться  по  этому
лазу было не очень удобно.
     Довольно быстро и без всяких приключений я добрался до конца
штольни, где  она,  к  радости  Красовского,  наконец,  пересекла
первый коридор. Древние строители прокладывали его капитально, не
торопясь,  по  всем  правилам;  и  тут  я  смог,    наконец,    с
удовольствием  разогнуть  спину  и  встать  на  ноги,   хоть    и
пригнувшись.  Вероятно,  это  так  и  было  задумано  строителями
пирамиды:  даже  в  покои  мертвого  фараона  следовало  входить,
склонив порабски голову.
     Но теперь надо  быть  особенно  внимательным  и  осторожным,
чтобы не забрести в тупик или  не  угодить  в  ловушку.  Я  часто
останавливался и сверялся с планом.
     И все-таки в одном месте зазевался и сбился с пути.  Коридор
тут разветвлялся на два совершенно одинаковых прохода.  Один  вел
куда-то вверх, а другой постепенно понижался.  Естественно,  было
пойти именно по этому коридору, он-то и должен, казалось, вести к
погребальной камере. Я машинально так и поступил, и, лишь  пройдя
по нему метров восемь и взглянув снова на  план,  сообразил,  что
коридор уводит меня далеко в сторону и закончится тупиком.
     Заметил я это вовремя,  потому  что,  сделав  еще  несколько
шагов, непременно  угодил  бы  в  ловушку,  помеченную  на  плане
Красовского жирным красным крестиком.
     Из любопытства я решил проверить, действует ли  она  до  сих
пор.
     Придерживаясь за стену рукой и  поминутно  постукивая  перед
собой по полу коридора захваченной длинной палкой с металлическим
наконечником, я сделал один шаг, другой, третий... Теперь  я  был
где-то у самой ловушки. Но даже присев на корточки и  внимательно
осмотрев пыльный пол при ярком свете фонаря, я  не  мог  заметить
никаких признаков опасности.
     Но стоило мне только ткнуть  палкой  в  пол  чуть  дальше  и
посильнее, как часть его с  легким  шорохом  провалилась  куда-то
вниз. Из приоткрывшейся  на  миг  глубокой  черной  ямы  на  меня
пахнуло  могильной  сыростью.  Едва  не  потеряв  равновесие,   я
отшатнулся назад, а плита почти бесшумно встала на место. И снова
ее невозможно было отличить от других.
     Хотя  прошло  тридцать  три   века,    ловушка    продолжала
действовать безотказно. Один неверный шаг -- и я бы провалился  в
каменный мешок и погиб бы в нем, как глупая мышь.
     Признаться, мне стало немного не по себе. А ведь  я  знал  о
ловушке заранее, был подготовлен к тому, что меня ждет. Каково же
приходилось  тем  древним  грабителям,  пробиравшимся  по    этим
коридорам наугад и, наверное, в кромешной тьме?  И  все-таки  они
упрямо лезли, ползли по темным коридорам, ощупывая каждый камень.
И, конечно, многие из них  проваливались  вот  в  такие  каменные
мешки и погибали, но уцелевшие не  оставляли  пирамиду  в  покое,
пока не добирались до заветного золота.
     Именно для защиты от  грабителей  и  придумывались  все  эти
хитрые ловушки -- и все равно ни одна пирамида не сохранилась  до
нашего времени в неприкосновенности. Все они были разграблены еще
в древности -- порой через несколько месяцев или даже дней  после
похорон.
     Сохранился  любопытный  документ  --    протокол    допроса,
сделанного три тысячи лет назад. Он велся наспех,  скорописью  --
видимо, писец торопился. Восемь смельчаков -- среди них  камнерез
Хапи, крестьянин Аменемхеб и раб-нубиец Ахенофер  --  проникли  в
царскую гробницу. Их поймали, пытали, и писец торопливо записывал
признания несчастных :
     "Саркофаг находился в камере и покрыт был каменной  крышкой.
Мы разрушили все это и нашли покоившихся там царя  и  царицу.  Мы
нашли божественную мумию царя и рядом его меч, талисманы, золотые
украшения на его  шее.  Голова  его  была  покрыта  золотом.  Вся
священная  мумия  была  покрыта  золотом  и  серебром  и  усыпана
драгоценными камнями. Мы взяли золото, которое мы нашли на мумии,
талисманы и украшения с шеи и золото гробов. Мы взяли также  все,
что нашли на теле царицы. Затем мы сожгли их погребальные ящики и
унесли все, что можно было унести, и разделили честно  на  восемь
частей".
     Какой приговор вынес грабителям фараон, мы не знаем.  Но  на
смену им спешили другие...
     Все ухищрения строителей пирамиды оказывались тщетными перед
наследственным искусством грабителей. Так что каждый  раз,  когда
обнаруживаешь уже опустошенную гробницу, право, не знаешь, то  ли
проклинать опередивших тебя  грабителей,  то  ли  восхищаться  их
мужеством и находчивостью.
     Поиски  и  ограбление  гробниц,  в   самом    деле,    стали
своеобразным  "искусством",  передававшимся  из    поколения    в
поколение. Египтологам  известна  одна  деревня,  жители  которой
занимались грабительским промыслом по крайней мере с XIII века, и
только в конце XIX их удалось, наконец, поймать с поличным!
     Все началось с того,  что  один  археолог  заметил,  что  на
базаре часто попадаются  уникальные  статуэтки  и  другие  ценные
предметы  из  захоронений,  явно  подлинные  и  очень    древнего
происхождения. Удалось проследить,  что  продают  их  каждый  раз
люди, так или иначе  связанные  с  многочисленной  семьей  одного
местного жителя, Абд-аль-Расула.
     Но это еще  не  могло  стать  уликой.  Когда  Абд-аль-Расулу
предъявили обвинение в том, будто он разыскал  какое-то  потайное
погребение и  потихоньку  грабит  его,  тот,  конечно,  стал  все
отрицать. За него горой встали жители селения,  и  дело  пришлось
замять.
     Однако  археологи,  превратившиеся  и  сыщиковлюбителей,  не
прекращали тайного наблюдения за подозрительным семейством. И все
же уличить ловких грабителей никак не удавалось. Выяснить  правду
помогла ссора, внезапно  разгоревшаяся  в  семье  Абд-аль-Расула.
Один из его родственников повздорил с ним из-за дележа добычи и в
отместку пришел в полицию с повинной.
     Оказалось,    что    шесть    лет    назад    Абд-аль-Расулу
посчастливилось обнаружить совершенно уникальный тайник в  скалах
-- в нем еще за тридцать  веков  до  этого  были  перепрятаны  от
других,  древних  грабителей  мумии  сорока  фараонов  и  царских
родичей!
     Богатство,  свалившееся   на    семейство    Абд-аль-Расула,
оказалось так  велико,  что  его  нельзя  было  сразу  вынести  и
превратить в деньги. Тогда на семейном  совете  решили  сохранить
все в полной тайне. И шесть  лет  эти  ловкачи,  когда  возникала
нужда в деньгах, отправлялись в тайник, чтобы  выбрать  несколько
подходящих вещиц для продажи -- совсем  как  бизнесмены  ходят  в
банк!
     Но дорого доставалось это золото.
     Правда,  в  данном  случае,  как    установил    Красовский,
грабители, видимо, обладали планом пирамиды  Хирена,  хотя  и  не
знали главного: что она пуста, иначе  бы  они  в  нее  просто  не
полезли. Но все равно  --  забираться  в  этот  лабиринт  опасных
ловушек было весьма рискованным предприятием, я чуть не  убедился
в этом на собственной шкуре...
     Теперь мне предстояло вернуться обратно к развилке коридоров
и найти правильный путь. Я так и сделал.
     Тот,  кто  ни  разу  не  ползал  в  полном  одиночестве   по
безмолвным  подземным  переходам,  где  царит  кромешная    тьма,
все-таки  никогда  не  сумеет  по-настоящему  представить,  какие
тревожные и странные ощущения охватывают иной раз человека в этих
мрачных местах.
     То и дело приходится ползти на  четвереньках  или  вовсе  на
животе. Свет лампы порой словно искры высекает из стен, отражаясь
в крошечных кристаллах, а впереди непроглядный мрак. Тени  скачут
вокруг тебя и убегают во тьму.  Огибая  углы,  ощупываешь  руками
пол: не угодить бы в ловушку. И все время  чувствуешь:  ты  один,
над тобой громада скалы. Вот-вот она придавит тебя, ты застрянешь
в какой-нибудь щели-ловушке -- и когда-то найдут твои кости? Ведь
уже тридцать веков не звучали здесь человеческие голоса...
     Когда я был уже у самого развилка,  мне  послышался  впереди
какой-то слабый шум, словно от падения камня,  покатившегося  под
чьей-то ногой. Я остановился и прислушался. Все тихо.
     Дальше идти следовало по тому  коридору,  который  обманчиво
поднимался вверх. Он выводил к  лестнице,  спускавшейся  довольно
круто сразу  метров  на  шесть.  Две  из  ее  ступенек  на  плане
Красовского  были  помечены  все  теми  же  тревожными   красными
крестиками. К счастью, аккуратные участники последней  экспедиции
Кокрофта  предусмотрительно  оставили  здесь  длинную  и  крепкую
доску. С ее помощью  я  смог  довольно  легко  перебраться  через
предательские ступеньки.
     Лестница  привела  меня  в  маленькую  я  совершенно  пустую
комнатку с низким потолком. Чтобы пройти из нее дальше, следовало
ползком протиснуться в узкую щель, зиявшую в углу. Это  тоже,  по
словам Красовского, была  ловушка  :  при  неосторожном  движении
каменная глыба должна опуститься,  намертво  придавив  нарушителя
вечного покоя пирамиды. Но  еще  сам  Красовский  обезопасил  ее,
забив по обеим сторонам щели прочные клинья.
     Правда, щель из-за этого стала совсем узкой и протиснуться в
нее оказалось нелегко. Чувство, с которым я полз, было далеко  не
из приятных: кто знает, может клинья давно истлели и  как  раз  в
этот миг треснут под тяжестью глыбы?
     И опять, снова очутившись на время в их "шкуре", я подумал о
грабителях: не могли же они лезть в  эту  каменную.  смертоносную
пасть, не  разузнав  предварительно  ее  секрета?  Хотя  в  общем
опыта-то у них в таких предприятиях было, конечно, побольше,  чем
у меня. А Красовский как на это решился?..
     По ту сторону щели меня ожидал снова широкий коридор. Пройдя
по нему метра четыре, я увидел черную дыру, зиявшую посреди пола.
     Сердце у меня  дрогнуло.  Это  и  был  вход  в  погребальную
камеру, пробитый некогда грабителями.
     В  стене  торчал  крюк,  забитый  еще  Красовским:  археолог
прикреплял к нему  веревочную  лестницу  и  спускался  по  ней  в
гробницу. У меня лестницы  не  было,  только  прочная  веревка  с
узлами. Один конец ее я привязал к  крюку,  а  другой  спустил  в
темный зев отверстия.
     Фонарь болтался у меня на шее, так что вокруг со всех сторон
плясали тени, мешая мне рассмотреть, далеко  ли  до  пола.  Из-за
этого я угодил прямо в раскрытый саркофаг!
     Выбравшись из него, я поднял над головой лампу и осмотрелся.
     Саркофаг стоял точно в центре комнаты, и возле  него  лежала
гранитная крышка -- все было так, как увидел впервые Красовский.
     Я медленно обошел всю комнату, рассматривая стены.  Это  был
не асуанский гранит с его теплым розоватым оттенком,  а  какой-то
иной, со зловещими пятнами густого  бархатисто-черного  цвета,  с
ветвистыми  зеленовато-бурыми  прожилками.  Свет  лампы  как   бы
выделял, подчеркивал его мрачность.
     Я невольно передернул плечами, вспомнив, что в этом каменном
мешке Красовский провел много дней в добровольном  заточении.  На
потолке от лампы или факела,  которым  он  пользовался,  осталось
большое пятно жирной копоти.
     Черные стены, нависший потолок -- я почти  физически  ощущал
его тяжесть, хотя пробыл  здесь  всего  несколько  минут.  И  эта
полная, абсолютная  тишина,  от  которой  звенело  в  ушах...  Не
мудрено, что несчастный Красовский свихнулся,  стал  суеверным  и
нелюдимым, пожив в этом склепе.
     Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я снова стал  внимательно
осматривать стены. Это было пустым  занятием  --  каждую  щелочку
между плитами до меня обследовал Красовский.
     Он нашел лишь одну надпись на  стене  и  рисунок  на  крышке
саркофага: шакал над девятью пленниками, стоящими на коленях.  Но
такие рисунки обычны в древних египетских гробницах. Они  служили
как бы предостережением грабителям, угрожая им вездесущей  местью
покойного фараона.
     Мне повезло, конечно, не больше, чем Красовскому. И все-таки
я  присел  на  край  саркофага  и  перерисовал  себе  в   блокнот
единственную надпись, вырубленную  на  стене,  --  сам  не  знаю,
зачем, ведь она опубликована Красовским и  давно  всем  известна.
Наверное,  только  потому,  что  уж  очень   обидно    показалось
возвращаться в лагерь с пустыми руками.
     В переводе надпись звучала так:
     "Сын  мой,  мститель  мой!   Восстань    из    небытия,    о
ниспростертый!.. Да одолеешь ты своих врагов, да  восторжествуешь
над тем, что они совершают против тебя..."
     Вот и все. Больше осматривать нечего. А ушебти, изображающая
фараона Хирена, давно покоится в одном из залов Эрмитажа,  где  я
столько раз видел ее еще  студентом,  увлекаясь  загадкой  пустой
пирамиды с ложным погребением. Теперь я пробрался в самое  сердце
этой пирамиды, собственными  глазами  увидел  и  черные  стены  и
пустой саркофаг, но ни на шаг не приблизился к разгадке.
     А ведь она должна быть где-то неподалеку -- разгадка  тайны!
Не мог же  Хирен  выбрать  место  для  своей  настоящей  гробницы
где-нибудь в Фивах или Ахетатоне, а  фальшивую  для  отвода  глаз
устроить  здесь,  за  сотни  километров  оттуда?    Это    полная
бессмыслица. Нет, его  настоящая  гробница  тоже  должна  таиться
где-то в здешних пустынных краях, возможно, совсем поблизости.  И
обнаружить ее  можно,  как  нашли  в  1922  году  в  давным-давно
исследованной  Долине  царей   чудом    сохранившуюся    гробницу
Тутанхамона.  И  нашел  же  совсем  недавно  египетский  археолог
Мухаммед Гонейм даже целую  пирамиду,  скрытую  многие  века  под
песками неподалеку от Каира!
     "А если Хирен погиб в бою или в какой-нибудь дворцовой резне
и у него вовсе не оказалось гробницы?" -- подумал я.
     Нет,  это  все-таки  маловероятно:  фараонов,  как  правило,
хоронили торжественно. Где-то должна быть его гробница!
     Но здесь, возле пустого саркофага, мне  явно  больше  нечего
делать. И так уже эта обстановка начинала действовать  на  нервы.
Пробыл я здесь в камере не больше часа, а  уже  стало  охватывать
меня какое-то непонятное беспокойство. Надо  поскорей  выбираться
отсюда.
     Обратный путь  я  проделал  гораздо  быстрее  и  без  всяких
происшествий. Мне только показалось, будто доска,  по  которой  я
перебирался через ступенькиловушки на лестнице, вроде  лежала  не
так, как раньше. Но я тут же прогнал эту глупую  мысль:  кто  мог
сдвинуть доску в укромном коридоре  совершенно  пустой  пирамиды!
Даже шакалы вряд ли забираются так далеко.
     И все же, когда я подошел к  штольне,  пробитой  Красовским,
мне почудилось, будто впереди промелькнула чья-то тень...
     Да, у  меня  явно  разгулялись  нервы.  Долго  ли  пробыл  в
пирамиде, а уже начала мерещиться всякая чертовщина.  Не  хватает
еще тоже стать суеверным  по  печальному  примеру  Красовского  и
старика Ханусси. Хотя,  честно  признаться,  я  теперь,  пожалуй,
понимал  ученого.  В  такой  обстановке  не  мудрено   стать    и
нервнобольным.
     Последний участок пути по штольне я нарочно прошел не спеша.
Но все равно, не стану кривить душой, испытал  явное  облегчение,
когда увидел впереди сверкающий солнечный свет и,  выбравшись  из
пролома, с наслаждением вдохнул  горячий,  раскаленный,  но  зато
такой чистый воздух пустыни.
     К обеду я немножечко запоздал. Но, к счастью, и обед  слегка
задержался, так что упреки достались не мне, а повару.
     -- Что это с вами, Ханусси? -- удивился я. -- Ведь вы всегда
так пунктуальны, хоть часы проверяй.
     Старик развел руками, поклонился и смиренно сказал:
     -- Заходил перед отъездом  проведать  старого  приятеля,  йа
хавага. Прошу извинить. Больше этого не повторится, йа хавага.
     Опять он упорно величает меня "иностранным господином",  вот
чертов старик!
     За обедом мы наметили маршрут разведочной поездки  и  состав
отряда. Не обошлось без споров. Поместиться  в  машине  могло  не
больше шести человек. Я решил взять с  собой,  кроме  проводника,
Павлика, нашего художника Казимира Петровича, Женю Лавровского  и
Ханусси,  чтобы  не  тратить  времени  на  приготовление    пищи.
Остальным предстояло  закончить  к  нашему  возвращению  упаковку
находок.
     Брали мы с собой и  приборы  для  электроразведки.  Но  Зина
накануне подвернула ногу, да и без того поездка будет  тяжелой  и
утомительной, -- я решил оставить девушку в базовом лагере вместе
с Андреем Аккуратовым. А с  аппаратурой  мы  какнибудь  управимся
сами: один из неписаных экспедиционных законов гласил, что каждый
должен владеть основными навыками специальности  товарища,  чтобы
при необходимости всегда подменить его.
     Андрей  отнесся  к  моему  решению  философски,  кропотливая
лабораторная работа была ему по душе. Но Зиночка  обиделась  и  в
отмщение  не  разговаривала  со  мной  весь  вечер;   в    гордом
одиночестве она сидела на берегу.










     Мы отправились в путь рано, едва забрезжил  рассвет.  Но  на
базарной площади уже сидели женщины в черных мешковатых  мелайях,
разложив перед собой нехитрый товар: овощи, связки плодов  манго,
корзины из тростника, -- их крышки  в  точности  повторяли  форму
древних боевых щитов, изображения которых сохранились на фресках.
Седая старина была живучей и на каждом шагу давала о себе знать в
этой древней стране.
     Мы миновали огороды, потом  большой  пустырь,  раскинувшийся
вокруг селения, -- здесь еще была хоть какая-то растительность  в
виде чахлых колючих кустов и  валявшихся  далеко  друг  от  друга
диких арбузов, пустых внутри, словно мячи.  А  потом  перед  нами
раскинулась  настоящая  пустыня,  ее  унылую    плоскость    лишь
подчеркивала смутно темневшая вдали невысокая гряда Нубийских гор.
     Два наших "доджа" бойко бежали по этой  равнине  без  всякой
дороги. Барханов тут не было, и плотно слежавшийся песок  отлично
держал  машины.  Только  посвистывал  ветер,   сначала    приятно
прохладный, бодрящий,  но  постепенно  раскалявшийся  под  лучами
быстро  поднимавшегося  солнца  и  уже  не  приносивший  никакого
облегчения.
     Проводником мы взяли пожилого бедуина, по имени Азиз, одного
из наших рабочих. Он объездил всю  пустыню  на  сотни  километров
вокруг и знал здесь каждый камешек.
     Мы ехали уже третий час, а горы  все  отступали,  оставались
такими же далекими и размытыми. Кто  знает:  может  быть,  именно
там, в горах, и спрятана настоящая гробница Хирена? Он, наверное,
отлично  знал  свои  родные  края  и  выбрал  для  нее   местечко
поукромнее.
     Намечая маршрут  похода,  я  надеялся  все-таки  напасть  на
какие-нибудь признаки этой гробницы.  Древняя  караванная  тропа,
заброшенные  каменоломни,  развалины  колодца  --    все    могло
подсказать к ней дорогу. Просто разведать еще неизвестные древние
памятники -- и то уже было бы ценно. Но в глубине души я надеялся
на большее...
     Солнце поднималось все выше, и удовольствие от быстрой  езды
постепенно испарялось. Лицо жег раскаленный ветер и больно кололи
тысячи мельчайших  песчинок.  Голова  будто  налилась  свинцом  и
начинала гудеть, словно телеграфный столб в открытом поле.
     Первую остановку мы сделали возле небольшой  скалы,  одиноко
торчавшей  среди  песков.  Такие  скалы,   растрескавшиеся    под
солнечными лучами и покрытые бесчисленными  рябинками  от  ударов
песчинок,  переносимых  ветром,  называют    останцами.    Далеко
приметные, они с древнейших времен служили в пустыне  маяками,  и
обычно  все  проходившие  мимо  караваны   оставляли    на    них
какой-нибудь памятный значок.
     Нам  повезло.  На  первом  же  останце  удалось   разглядеть
иероглифы, выбитые чуть выше человеческого  роста.  Разобрать  их
было не так-то легко, слишком уж сильно  время,  солнце  и  ветер
разрушили поверхность скалы. А ведь  малейшее  искажение  придает
условным значкам-рисункам уже совсем иной смысл.
     Три  часа  мы  спорили,  ощупывали  пальцами  каждый   изгиб
рисунка, рассматривали надпись под разными  углами.  Павлик  даже
спустился на веревке, переброшенной через вершину скалы, и повис,
пытаясь получше рассмотреть письмена.  Наконец  пришли  к  общему
соглашению, и я смог записать в блокнот первую расшифровку:
     "Исида  и  Озирис,   охраните    Тактиз-Амона,    рожденного
Зекарером, на трудном пути к царским рудникам..."
     Значит, мы шли по верному пути:  именно  здесь  проходила  в
древности тропа к золотым рудникам.
     Потом Казимир  Петрович  снял  оттиск  с  каждой  надписи  и
рисунка, предварительно очистив камни от пыли, смочив и  приложив
к ним листы специальной тонкой и  мягкой  бумаги.  Похлопывая  по
бумаге  твердой  щеткой,  удается  получить  очень  точные  копии
надписей. Такие оттиски -- эстампажи -- лучше  всякой  фотографии
передают не только мельчайшие детали, но и фактуру камня.
     Примерно через час остановились у другого останца. Но как ни
осматривали его со всех сторон, не нашли на нем никакой  надписи,
кроме  едва  заметного  и   по-детски    примитивного    рисунка,
изображавшего слона с поднятым хоботом. Казалось, что это даже не
рисунок, а просто следы причудливой работы ветра.
     -- Ну, откуда в пустыне мог взяться слон? -- кипятился  Женя
Лавровский.
     Да, глядя на эти пески, трудно было представить,  что  вовсе
не всегда здешние унылые  края  были  пустыней.  Когда-то  и  тут
зеленела трава, текли веселые ручьи, шумели листвой кусты,  среди
которых бродили и слоны, и бегемоты, и жирафы. Но  именно  эти-то
примитивные  рисунки  на  скалах,  сделанные  явно  с  натуры,  и
свидетельствуют, как изменился за века климат.
     Мы сделали  эстампаж  рисунка,  чтобы  доспорить  уже  дома.
Дольше задерживаться у этой  скалы  не  имело  смысла:  день  уже
близился к вечеру, и надо было продолжать путь.
     Остановились мы  на  ночлег  тоже  возле  довольно  большого
останца с  раздвоенной  вершиной,  похожей  на  руины  крепостной
башни, но даже бегло осмотреть его не успели, так быстро упали на
землю сумерки. Осмотр отложили до утра.
     Басовито  загудели  походные  примусы,  призывно   зазвенели
алюминиевые ложки и миски, и тут все мы сразу почувствовали,  как
основательно проголодались и устали за день. Лица у  всех  горели
от ветра, на зубах скрипел вездесущий  песок,  а  в  уставших  от
солнечного блеска глазах плыли радужные круги.
     После ужина я с наслаждением вытянулся  на  походной  койке,
поставленной у скалы прямо под звездным  небом.  Дождя  здесь  не
помнили уже лет сорок, а солнце не помешает, все  равно  вставать
придется на рассвете.
     Лагерь быстро уснул, и я остался наедине с ночью, звездами и
со своими мыслями.
     Не могу передать, как нравились мне эти ночлеги под открытым
небом в пустыне. Хотя рядом спали товарищи, в такие часы  пустота
диких, первозданных просторов, окружавшая  нас  со  всех  сторон,
становилась физически ощутимой. Ни стены, ни двери, ни потолок не
отделяют  тебя  от  ночи,  а  яркие  звезды  над  головой    лишь
подчеркивают беспредельность мира.
     И как отлично думалось наедине со звездами! Мысли  отчетливо
пробегали в мозгу, одна тянула за собой другую, они сталкивались,
спорили, чтобы вдруг  сразу  растаять,  превратиться  в  смутные,
отрывочные сновидения и затем в  полный,  глубокий  сон  уже  без
всяких видений.
     Утром нам снова повезло. Часа  через  полтора  после  начала
работы,  осматривая  одну  из  вершин  останца,  возле   которого
ночевали, я вдруг услышал  крик  Павлика,  работавшего  у  другой
скалы неподалеку. Он призывно махал мне рукой.
     Я поспешил к нему.
     -- Что нашел?
     Вместо ответа он присел на корточки и  осторожно  дотронулся
пальцем до обломка камня, торчавшего из песка. Я нагнулся и сразу
понял, что это не просто камень, как показалось  мне  сначала,  а
обломок плиты, обработанной человеческими  руками.  Среди  трещин
проступал какой-то рисунок.
     Мы начали разгребать песок, и через полчаса вся  плита  была
уже очищена и лежала перед нами.  Края  ее  были  неровны,  снизу
отколот, видимо, солидный кусок.
     Стоя на коленях в окружении всех сбежавшихся сотрудников,  я
начал торопливо расшифровывать надпись.
     Прежде всего бросалось в глаза изображение круглого диска  с
далеко  протянутыми  лучами.   Они    заканчивались    маленькими
раскрытыми ладошками! Несомненно, это было солнце. Точно  так  же
его изображали на некоторых фресках времен  Эхнатона:  бог  Атон,
простирающий над миром свои животворные руки. Какая удача!
     -- Смотрите, а кто-то пытался отсечь эти лучи, --  прошептал
над  моим  ухом  художник.  Да,  во  многих  местах  были   видны
отчетливые следы резца или какого-то другого острого инструмента;
им пытались, очевидно, соскоблить с камня рисунок.
     "Сидящая женщина"... Так... "Сын мой"...  А  имя  фараона  в
картуше явно заменено! Опять женщина, а это  птенец  перепелки...
Мотыга -- это сочетание "мр". Потом сова...
     А  Женя  уже  протянул  мне  страничку  блокнота  со   своим
переводом:
     "Сын мой, мститель мой, Рамзес-Усермар, да живет он вечно. Я
сияю любовью  к  тебе.  Охраняют  руки  мои  члены  твои  охраной
жизни... Я простираю власть твою (и) ужас перед тобою  на  страны
все, страх перед тобой до пределов столпов небес".
     "Сын мой, мститель мой..." Где  я  совсем  недавно  встречал
точно такое выражение? Но надо сперва дочитать до конца.
     Ниже  этой  надписи    виднелось    изображение    человека,
склонившегося в молитве, а под ним -- вторая  надпись.  Иероглифы
ее немного отличались от верхних, словно  бы  их  высекла  другая
рука.
     "Поставил,  где  повелел  великий  царь,   податель    жизни
Рамзес-Усермар,  жизнь,  здоровье,  сила,    царский    посланец,
заведующий серебряной и золотой казной, приносящий жертвы  богам,
тот, которому он  доверяет  все  свои  намерения,  начальник  над
хранителями книг в Доме Жизни, Гор сына Бакенамата, по  дороге  к
холмам, в месте..."
     Низ плиты отколот.
     Отнеся ее в лагерь, мы  уселись  вокруг  плиты  под  тентом,
словно какие-то идолопоклонники, и начали обсуждать замечательную
находку.
     Имя Рамзеса явно вставлено в обе надписи позже. Но  чье  имя
было  в  картуше  прежде,  так  старательно  выскобленное  острым
резцом?  С  другой  стороны,  судя  по  изображению    солнечного
божества, плита была установлена  не  ранее  правления  Эхнатона.
Значит, она принадлежит как раз к той эпохе, которая меня  сейчас
больше всего интересует. А если ее установили по приказу...
     Я, лихорадочно начал листать блокнот. Да, я не ошибся:  "Сын
мой, мститель мой..." -- точно так же начинается надпись, которую
я срисовал в гробнице Хирена!
     Неужели стертое имя фараона в картуше было Хирен?!
     "Стоп, -- осадил я себя. -- Это  еще  надо  доказать.  Может
быть, совершенно  случайное  повторение  какого-то  традиционного
оборота речи, не больше".
     -- А кто же обращается в таком случае к  Хирену?  "Сын  мой,
мститель мой..."? Покойный Эхнатон, что ли? -- спросил Павлик.
     -- Нет, это, пожалуй,  уж  слишком  вольное  толкование,  --
засмеялся я.
     -- Обращается к неизвестному нам фараону, в котором мы  пока
только  подозреваем  Хирена,  конечно,  сам  бог  Атон  --    его
покровитель,  --  сказал  Женя  Лавровский.  --  Но    и    такое
свидетельство очень важно, если плита и в самом деле  установлена
по приказу  Хирена.  Тогда  она  доказывает,  что  Хирен  пытался
продолжать реформы Эхнатона и восстановить  поруганного,  по  его
мнению, бога Атона, отомстить за него.
     -- Но все это еще надо доказать, -- добавил я, вставая, -- а
значит -- надо искать, искать дальше!  Может,  хоть  отколовшийся
кусок найдем.
     Вдохновленные находкой, мы теперь  работали  так  тщательно,
что готовы, казалось, были  просеять  сквозь  собственные  пальцы
весь песок пустыни.
     Мы пробовали  применить  электрическую  разведку.  Она  дает
хорошие результаты при поисках старых рвов, могил и просто ям  на
местах древних поселений, если даже они давно засыпаны  и  совсем
неприметны для глаза. Метод этот довольно прост:  в  определенных
местах в землю вкапывают стальные прутья-электроды  и  пропускают
через них ток. По  изменению  удельного  сопротивления  различных
участков можно судить,  не  находятся  ли  в  земле  какие-нибудь
археологические памятники.
     Правда,  несколько  усложняют  дело  естественные    помехи,
порождаемые геологической  структурой  отдельных  пластов  земли.
Нужен определенный навык  и  опыт,  чтобы  хорошо  разбираться  в
показаниях приборов. Поэтому мы копались с  измерениями  довольно
долго -- сказывалось все-таки  отсутствие  Зиночки.  Но  в  конце
концов нам удалось обнаружить  одну  яму,  совершенно  занесенную
песком.
     Мы раскопали ее, но это  оказался  заброшенный  окоп  времен
восстания Махди. На дне его валялось несколько позеленевших гильз
от английских винтовок.
     Мы двинулись дальше вдоль предгорий. Вставали  на  рассвете,
наскоро завтракали, потом отправлялись в путь, задерживаясь возле
встречного останца.  Внимательно  осматривали  каждую  скалу,  но
ничего особенно примечательного  больше  обнаружить  не  удалось.
Попались только две надписи времен  вездесущего  Рамзеса  II,  то
есть более поздней эпохи, чем времена Хирена, да еще  изображение
страуса, сделанное, видно, тысяч шесть лет назад.
     Работать удавалось только в утренние часы и под вечер, когда
немного спадала жара. А днем  мы  лежали  под  тентом,  обливаясь
потом, и мучительно ждали вечера. Ночами же было  так  прохладно,
что приходилось иногда укрываться вторым шерстяным одеялом.
     Работа была очень однообразной, и, втянувшись, выполняли  мы
ее уже с каким-то привычным автоматизмом.  Особенно  заметно  это
становилось вечерами,  когда  каждый  сразу  и  без  лишних  слов
начинал в строго определенном порядке выполнять свою часть работы
по разбивке лагеря. Сначала полагалось достать из машины бачки  с
водой и закопать их в песок, затем проверить засветло все  фонари
и залить их керосином. И, наконец, все принимались готовить  себе
постели, пока Ханусси расстилал на песке брезентовую "скатерть" к
ужину, о близости которого возвещали своим торжественным гуденьем
примусы.
     После  ужина  начинался  некоторый  разнобой  в  занятиях  в
зависимости  от  привычек  каждого.  Мы  с  художником  тут    же
укладывались -- иногда  с  книгами  в  руках,  придвинув  к  себе
поближе фонарь. Остальные еще некоторое  время  сидели  по  краям
брезента, заменявшего нам "круглый стол", и вели беседы  --  чаще
всего о том, как хороша наша русская зима и как здорово бы сейчас
прокатиться на лыжах где-нибудь в лесу возле станции Опалиха... А
потом Женя Лавровский, любивший подольше  поспать,  пристраивался
поближе к свету и начинал авансом бриться, чтобы не тратить утром
на это времени и понежиться лишних пятнадцать минут. При этом  он
то и дело ронял осколок, заменявший нам зеркало, и потом долго  с
проклятьями шарил по песку, пытаясь его отыскать.
     А утром лагерь быстро  и  в  таком  же  строго  определенном
порядке свертывался, мы садились в машину и двигались  дальше,  а
горячий песок уже через несколько часов заметал наш след.
     Но скоро этот размеренный порядок походной жизни нарушился...










     В  этот  день,  также  не  принесший  никаких  открытий,  мы
остановились на ночлег раньше обычного, когда солнце  стояло  еще
довольно  высоко.  Причина  была  довольно    прозаической,    но
совершенно неотложной: все мы  порядком  пообросли,  скитаясь  по
пустыне, и нельзя было дольше откладывать генеральную стрижку. До
ближайшего парикмахера -- километров триста, но  мы  захватили  с
собой машинку и теперь решили заняться самообслуживанием.
     Особого парикмахерского опыта ни у кого из нас не было,  так
что "сеанс всеобщей взаимной стрижки",  как  окрестил  его  Женя,
протекал весьма забавно, конечно, для  зрителей.  Но  как  только
один из зрителей становился  очередной  жертвой,  улыбка  на  его
устах  быстро  застывала  и  сменялась  весьма    недвусмысленной
гримасой боли. Но остальных это только еще больше веселило.
     Мы все увлеклись этим зрелищем, и я  --  как  раз  внутренне
сосредоточившийся, готовясь перейти из рядов зрителей на пыточное
место очередной жертвы, -- не сразу заметил,  что  наш  проводник
подает мне какие-то  знаки,  поднимаясь  на  цыпочки  за  спинами
веселящихся зевак. Я протолкался к нему.
     -- Следует  ждать   гостей,  йа  устаз  [Устаз  --  учитель,
профессор (арабск.).], -- тихо проговорил он.
     -- Откуда?
     -- Там идет машина, очень быстро идет. -- Азиз ткнул пальцем
куда-то на юго-восток.
     Мы отошли с ним в сторонку, и я начал всматриваться в  даль,
но ничего не увидел и вопросительно посмотрел на него.
     -- Идет машина, такая же маленькая, как  наши,  --  повторил
он. -- Скоро будет здесь.
     Кто бы мог ехать оттуда, из самой глубины этих  пустынных  и
диких  предгорий?  Никакой  дороги  к  берегам  Красного    моря,
насколько мне известно, тут не проходило. Но  я  привык  доверять
поразительной остроте зрения нашего Азиза.
     Пришлось ускоренно сворачивать  стрижку.  Скоро  послышалось
негромкое урчание мотора.
     К нашему лагерю лихо  подскочил  совершенно  седой  от  пыли
"додж" с поднятым рваным тентом и резко затормозил.  Внутри  него
кто-то явственно выругался по-английски, потом дверца открылась и
перед нами предстал Лесли Вудсток, потирая ушибленный лоб. В руке
он держал пробковый  тропический  шлем  и  тут  же  приветственно
замахал им.
     Меня он даже обнял и несколько раз похлопал  по  спине,  как
старого знакомого, -- при этом по густому  запаху  я  понял,  что
выпил он сегодня уже достаточно и никаких бутылок показывать  ему
за ужином больше не следует.
     -- Хотя вы и удалились в пустыню, мы всетаки разыскали  вас,
-- игриво сказал Вудсток, почему-то грозя  мне  пальцем.  --  Мир
тесен, дорогой коллега, мир тесен!
     -- Вы это так говорите,  словно  мы  прятались  от  вас,  --
засмеялся я. -- Но ведь  вы  отлично  знали,  что  мы  собирались
свернуть раскопки в поселке и отправиться на  разведку.  Так  что
найти нас было легко, если у вас возникло такое желание.
     -- О, не подумайте, пожалуйста, что мы  зачем-то  преследуем
вас в этой паршивой пустыне, -- перебил он меня. --  У  нас  тоже
небольшая разведка...
     -- Но,  кажется,   вы  продвинулись  дальше  нас.  Вы    уже
возвращаетесь?
     Наверное, сразу задавать такие назойливые  вопросы  было  не
очень вежливо, но я не мог удержаться. При виде этого человека во
мне опять всколыхнулась какая-то безотчетная тревога. И мне очень
хотелось узнать, что же они искали там, в горах?
     Но он нарочно не спешил ответить,  намеренно  пропустив  мой
вопрос мимо ушей. Вудсток отступил в сторону, повернулся -- я уже
ожидал, что из-за  его  спины,  как  и  в  первый  раз,  появится
долговязая фигура молчаливого Афанасопуло.
     Но теперь передо мной предстал маленький и полный человек  в
пестрой рубашке навыпуск и оранжевых шортах. Круглое  добродушное
лицо его было покрыто крупными каплями пота.
     -- Позвольте вам представить еще одного коллегу,  --  учтиво
сказал Вудсток. -- Профессор Меро из Музея человека в Париже.
     Француз схватил мою руку и долго жал и тряс ее, приговаривая:
     -- Очень рад... коллега-русский... Прошу извинить, проклятая
жара... И проклятая полнота тоже... Что делать, люблю французскую
кухню... И восточную тоже...
     Он, наконец, отпустил мою руку, выхватил из кармана платок и
начал вытирать багровое лицо.
     "Везет мне на чудаков!" -- подумал  я  и  невольно,  видимо,
выдал свои мысли, тут же спросив:
     -- И господин Афанасопуло с вами?
     -- Нет, папа Афанасопуло не любит экзотических прогулок,  --
засмеялся  Вудсток.  --  Он  остался  дома.  Это  нам,  героям  и
мученикам науки, не сидится на месте. Но он просил меня  передать
вам тысячу наилучших пожеланий...
     Голубые глазки его все  время  оставались  серьезны  и  даже
печальны, и я не понимал толком, издевается ли он надо  мной  или
просто у него такая манера разговаривать.
     Решив ни о чем пока больше не спрашивать, я пригласил гостей
поужинать с нами, заранее  извинившись,  что  не  сможем  их  как
следует угостить.
     -- У  нас  все  попросту,  по-походному.  И  к  тому  же,  к
сожалению, "сухой закон".
     -- Похвально,  похвально!   Вы  большие  пуритане,  чем  мы,
англичане, -- проговорил Вудсток и,  подмигнув  мне,  вытащил  из
кармана плоскую серебряную  фляжку.  --  Вас  не  буду  неволить:
понимаю, начальник экспедиции должен подавать  пример.  Профессор
жалуется на почки. Но мне, вечному страннику  и  мученику  науки,
надеюсь, можно?
     Я пожал плечами и ничего не ответил. Вудсток и не ждал моего
разрешения. Усевшись по-восточному  на  поджатые  ноги  прямо  на
песок у брезентовой скатерти, он уже, запрокинув  голову,  сделал
первый  солидный  глоток  из  своей  фляги.  Приходилось,  видно,
принимать его таким, каким он был.
     Он снова почти не закусывал, только прихлебывал из фляжки  и
пил кофе чашку за чашкой. Профессор Меро съел салат, но от  ужина
отказался, многозначительно похлопав себя по кругленькому животу.
Кажется, настало время перейти к расспросам.
     Я начал задавать профессору вопросы, и  он  отвечал  на  них
очень охотно. Рассказал, что  его  отряд  работает  на  раскопках
возле Акша -- это выше по течению, у вторых порогов.  Средств  им
отпущено  маловато,  так  что  они  объединились  в    совместную
экспедицию с аргентинскими археологами.
     -- О боже, даже аргентинцы теперь увлеклись египтологией! --
насмешливо вставил Вудсток и снова прихлебнул из своей фляжки.
     -- Главным объектом исследований, -- продолжал,  покосившись
на него, профессор Меро, -- служит  небольшой  храм,  построенный
Рамзесом Вторым. В нем сохранился  любопытный  рельеф  на  стене,
изображающий двух пленных африканцев перед фараоном, и надписи --
довольно полный знаете ли, перечень  племен,  покоренных  воинами
Рамзеса...
     -- Этот храм, кажется, намечено перенести на новое место? --
поинтересовался Павлик.
     -- Да. Мы как раз готовим соответствующую документацию.  Но,
боже мой, как это скучно!
     -- А в пустыне  вам  что-нибудь  интересное  посчастливилось
найти? -- спросил я.
     Француз пожал плечами:
     -- О, это была поездка из  чистого  любопытства.  Мне  давно
хотелось посмотреть своими глазами те места,  где  некогда  брели
караваны с золотом для великого  Рамзеса.  Ведь  здесь  пролегала
тропа к рудникам, не так ли? И  вот  благодаря  любезности  мосье
Вудстока я получил такую  возможность,  --  он  вежливо  наклонил
голову в сторону  своего  спутника,  но  тут  же  не  без  горечи
добавил:  --  Однако  мы  промчались  по  пустыне   с    поистине
космической скоростью, я даже не успел заметить  никаких  древних
памятников.
     Вудсток засмеялся и спросил меня:
     -- А вам, надеюсь, повезло больше?
     -- Кое-что нашли.
     Я попросил Павлика принести папку с эстампажами  надписей  и
рисунков, скопированных с останцев. Француз начал их с  интересом
рассматривать. Вудсток лениво заглядывал через его плечо.
     Я подсел к ним поближе и пояснял каждый рисунок.  Как  вдруг
Вудсток негромко спросил меня:
     -- Ну, а гробницы Хирена вам не удалось отыскать?
     Я посмотрел  на  него  и  пожал  плечами.  Но  он  продолжал
испытующе смотреть мне в глаза и чуть насмешливо  улыбаться.  Под
этим взглядом я почувствовал себя неловко: он словно не верил мне
и приписывал какие-то тайные  коварные  намерения.  Это  начинало
меня злить, и я ответил ему, может быть, несколько резковато:
     -- Нет.  А  вы  что:  рыскаете  по  пустыне  с   космической
скоростью, именно чтобы отыскать ее?
     -- Гробница Хирена -- достаточно лакомый кусочек, ради  него
стоит отправиться даже в пекло, но не стоит из-за него ссориться,
-- сказал он и  опять  засмеялся.  А  потом  встал  и  неожиданно
добавил: -- Одну минуточку, я сейчас что-то принесу...
     Нетвердой походкой он пошел к своей машине, долго копался  в
ней, браня за что-то шофера, а потом  вернулся  к  нам,  держа  в
одной руке бутылку виски, а в другой -- банджо.
     -- Давайте  выпьем,   коллега,  --  проговорил  он,   тяжело
опускаясь на песок. -- Ну, хотя бы за упокой души  этого  хитреца
Хирена и за удачу того гробокопателя-счастливца, который  отыщет,
наконец, его могилу. Не хотите?
     -- Я  уже   сказал:  "сухой  закон"  у  нас  в    экспедиции
соблюдается строго.
     Меро поспешно встал и начал прощаться.
     -- Мы же еще увидимся утром, -- сказал я ему, но задерживать
гостей не стал.
     И так уже мы засиделись, а завтра мне не хотелось терять  ни
минуты рабочего  времени.  Ведь  скоро  придется  возвращаться  в
селение, а потом -- в Москву на время летней жары. А что  ценного
мы нашли?
     Когда я подал руку Вудстоку,  он  неожиданно  взял  меня  за
локоть и потянул в сторону. Мы отошли шагов на десять от  лагеря,
и тут, оглянувшись по сторонам, он вдруг тихо сказал мне:
     -- Давайте работать вместе, а?
     -- Что вы имеете в виду?
     -- Давайте вместе искать эту проклятую гробницу... Пополам.
     Пожав плечами, я начал  было  снова  объяснять,  что  поиски
гробницы Хирена вовсе не входят в утвержденный план наших  работ,
но он нетерпеливо перебил меня:
     -- Не считайте меня уж таким дураком. Я прекрасно знаю,  что
вас интересует именно  гробница  Хирена.  Все  остальное  --  для
отвода глаз...
     -- Если вы в самом деле так думаете... -- начал я.
     Но Вудсток не дал договорить, снова цепко  ухватив  меня  за
руку.
     -- Я вношу в долю любопытные документы, найденные моим отцом
в Тель-аль-Амарне, -- зашептал он, обдавая меня перегаром. --  Мы
сделаем все тихо, снимем золотые сливки, а потом уже будем делить
славу. Хотя, -- добавил он с громким смешком, -- славу я  уступлю
вам целиком.
     Это было сказано так просто и деловито, что я даже не  сразу
нашелся, что ответить на столь чудовищное предложение.
     -- Вы что: предлагаете мне ограбить еще неоткрытую  гробницу
Хирена?! -- наконец выпалил я.
     Лицо его, белевшее в  свете  звезд,  передернулось,  как  от
пощечины.
     -- С вами трудно говорить, вы очень грубы, -- сказал он.  --
Я просто предлагаю вам сохранить самые  ценные  вещи  для  музеев
Америки и Европы. Мы имеем широкие связи, так что  вы  можете  не
опасаться, все будет обставлено вполне  официально.  Или  продать
находки в частные коллекции. Очень богатые и могущественные  люди
теперь увлекаются искусством. Они дадут хорошую цену...
     -- Это что  --  те  же  самые  "меценаты",  которые  скупают
картины Гойи и Рафаэля, выкраденные из музеев?
     Но он продолжал как ни в чем не бывало,  словно  стал  вдруг
совершенно глухим:
     -- А  египтяне  просто  заберут  все  у  вас,  ограничившись
благодарностью, хотя бы и в письменном виде, на веленевой бумаге.
     Мне очень хотелось ударить его в этот момент, и я  с  трудом
удержался.
     -- Как   же  вы  их  собираетесь  вывозить,  эти  украденные
ценности?  Запрятав  в  кусок    глины,    как    сделали    ваши
коллеги-грабители с бюстом Нефертити?
     -- Ну, можно придумать способы и поостроумней. -- Он все еще
держал меня за локоть.
     -- Убирайтесь к черту, пока  я  не  передал  вас  египетским
властям! -- взорвался я, вырываясь из его цепких пальцев. -- Тоже
мне, коллега!  Теперь  я  вижу,  какой  вы  археолог.  Грабители,
укравшие бюст Нефертити, --  вот  они,  ваши  "коллеги".  Вам  не
стыдно перед памятью вашего отца? Или это он дал вам первые уроки
ограбления могил? Что вы там бормотали о документах,  которые  он
скрыл от науки?
     Кажется, теперь он хотел меня ударить,  даже  вроде  бы  уже
замахнулся. Но, скрипнув зубами, только махнул  рукой,  выругался
и, резко повернувшись, торопливо пошел к своей машине.
     Не успел я дойти до лагеря, как  машина  гостей  взревела  и
рванулась с места. Но далеко она не уехала, да и куда  они  могли
мчаться в кромешной тьме?
     Отъехав от нашего лагеря  с  полкилометра,  как  можно  было
определить по звуку, гости тоже. видимо, остановились на  ночлег.
Я предпочел бы, чтобы они убрались подальше.
     Павлик обеспокоенно спросил меня:
     -- Чего это вы там кричали?
     Но я только отмахнулся от него и поскорее улегся, хотя знал,
что уснуть мне удастся не скоро.
     Меня  душила  злоба,  и  мысли  вертелись  в  голове,    как
пришпоренные. За кого он меня принял, этот проходимец? Коллега! А
я уже думал, подобные типы перевелись. Хотя,  впрочем,  разве  не
были такими же "просвещенными  грабителями"  и  некие  археологи,
позорно  укравшие  бюст  Нефертити,  --  недаром   этот    случай
вспомнился мне в разговоре с Вудстоком.
     Скульптурный портрет жены фараона Эхнатона царицы Нефертити,
с  поразительным  мастерством    изваянный    из    раскрашенного
известняка, по праву считают  одним  из  величайших  произведений
мирового искусства.  Она  действительно  прекрасна  --  маленькая
головка, слегка откинутая назад под тяжестью царской  короны,  на
тонкой и гибкой, словно  стебель  цветка,  шее.  Лицо  задумчиво,
прямой, точеный нос,  продолговатые  глаза  под  тонкими  бровями
полны затаенной печали.
     Раскрашена  скульптура  так  естественно,    что    начинает
казаться, будто перед тобой не камень, а живое человеческое лицо,
по какому-то волшебству вдруг окаменевшее на века.
     Ее  нашли    совершенно    случайно    при    раскопках    в
Тель-аль-Амарне,  на  месте  давно  разрушенного  и   занесенного
песками Ахетатона. По установленному порядку каждый раз  в  конце
работы любой иностранной  экспедиции  проводится  так  называемый
партаж -- правительственные чиновники  проверяют,  какие  находки
археологи собираются вывезти в свои музеи. Естественно, что самые
редкие и  ценные  находки  должны  остаться  в  Египте,  они  ему
принадлежат по праву.
     Но эти археологи, найдя бюст Нефертити, поступили, как самые
обычные грабители. Они обмазали  статуэтку  глиной  и  скрыли  от
чиновников, проводивших осмотр. А потом  уникальное  произведение
древнего искусства вдруг появилось во всей своей красе в одном из
европейских музеев. Скандал получился всемирный.
     Я-то думал, будто  эта  позорная  история  редкий,  вопиющий
случай. Конечно, среди рабочих, из года  в  год  нанимающихся  на
раскопки и в  большинстве  своем  малограмотных,  и  до  сих  пор
попадаются такие, что  не  прочь  утаить  какую-нибудь  найденную
ценную вещь и потом перепродать ее тайком богатому туристу. Может
быть, даже уцелели и отдельные  ловкачи,  сделавшие  разграбление
древних могил своей профессией,  вроде  топ  печально  знаменитой
семьи Абд-аль-Расула. Страсть к наживе живуча. Однако я  все-таки
не ожидал, что этим позорным промыслом могут заниматься  и  люди,
выдающие себя за ученых  и  прикрывающиеся  дипломами  знаменитых
университетов.
     Теперь вся эта "экспедиция", с  самого  начала  показавшаяся
мне подозрительной, предстала  передо  мной  в  настоящем  свете.
Усатый "папа Афанасопуло", как нежно величал  его  Вудсток,  был,
видимо,  просто-напросто  вожаком  этой  шайки    и,    вероятно,
финансистом. А сам Вудсток -- своего рода "научным консультантом".
     От  них  всего  следовало  ожидать.  Если  раньше,    находя
ограбленные могильники,  мы  все-таки  надеялись,  что,  не  имея
специального археологического образования, грабители могли в  них
оставить хоть какие-то предметы, не представлявшие на  их  взгляд
особой ценности, то под "научным руководством" такого  прохвоста,
как Вудсток, все  будет  разграблено  подчистую!  Он  безошибочно
определит  ценность  каждого  найденного  предмета,  недаром  его
старательно учили крупнейшие археологи  Европы,  в  том  числе  и
собственный отец. Они только не знали, на какие гнусные  цели  он
употребит полученные знания.
     Издалека, с той стороны, где остановилась на  ночлег  машина
неожиданных  гостей,  ветерок  донес  бренчание  банджо.   Видно,
Вудстоку тоже не спалось. Достанется же бедному профессору  Меро,
связавшемуся с таким попутчиком!
     А может, он тоже из их шайки?
     Я, кажется, начинаю подозревать всех и вся. Но ведь  помянул
этот проклятый Вудсток  про  какие-то  таинственные  документы  о
Хирене, якобы найденные его отцом при раскопках в Тель-аль-Амарне.
     Ворочаясь  на  жесткой  койке  и  невольно  прислушиваясь  к
отдаленным звукам банджо, я пытался вспомнить,  что  же  писал  о
Хирене покойный  профессор  Вудсток  в  своих  отчетах.  Кажется,
ничего особенно нового и примечательного. Жаль, что нет под рукой
его трудов и нельзя сейчас же полистать их, проверить.  Возможно,
что после его смерти  научным  архивом  завладел  этот  прохвост,
который теперь весьма  своеобразно  продолжает  исследовательскую
деятельность отца.
     И вдруг мысли мои приняли совсем иной оборот.
     Если этот грабитель с научным дипломом решился так цинично и
откровенно  сделать  мне  столь  подлое  предложение,  значит  он
опасается, будто я могу найти гробницу Хирена быстрее его!  Иначе
бы он молчал. И, конечно, вовсе не случайно оказался он в пустыне
именно в этих местах. Гробница где-то  неподалеку,  он  уверен  в
этом, хотя и не знает, так же как и я, ее точного места.
     Эта мысль заставила меня вскочить  и  сесть  на  койке.  Все
вокруг спало. Затихли и звуки банджо вдали. Пустыня  была  залита
холодным, слабым светом бесчисленных звезд. В полной первозданной
тишине только слышался неумолчный слабый шорох. Это ночной  ветер
катил песчинки, неутомимо продолжая заносить наши дневные  следы,
заброшенные колодцы, древние могилы.
     Вот так он заносит  с  каждым  часом  и  потаенную  гробницу
Хирена. Неужели ей так и суждено остаться ненайденной и  навсегда
скрыться в волнах нового моря, которое скоро здесь разольется?
     Нет, мы должны  найти  ее  во  что  бы  то  ни  стало!  Надо
добиться,  чтобы  поиски  гробницы  включили   в    план    наших
исследований, и  тщательно  обшарить  все  окрестности.  Гробница
должна быть непременно спасена для науки!
     С мыслями об этом я незаметно и уснул. И,  кажется,  тут  же
проснулся, потому что кто-то осторожно,  но  настойчиво  тянул  с
меня одеяло.
     Я приподнялся, протирая глаза. Было еще темно, только мягкий
пепельный свет разливался по пустыне  от  занявшейся  на  востоке
зари.
     Передо  мной  стоял  Вудсток.  Лицо  у  него  было  усталое,
помятое, под глазами набухли темные мешки.
     -- Что вам надо? -- грубо спросил я его, с досадой  подумав,
что теперь,  при  таких  "соседях",  нелишне  оставлять  на  ночь
дежурных для охраны лагеря. Пустыня стала вдруг тесной  и  полной
тревоги от появления в ней этой шайки.
     -- Не сердитесь, -- мягко сказал он  и  замялся:  ему  очень
хотелось, видимо,  назвать  меня  "коллегой",  но  он  так  и  не
решился. -- Я не спал всю ночь. Поверьте, наш вчерашний  разговор
так подействовал на меня... И особенно то, что  вы  помянули  имя
отца... Я очень любил его...
     Он помолчал, крепко зажмурился, потом снова открыл  глаза  и
посмотрел мне в лицо:
     -- Это подло,  я  понимаю...  Забудем  об  этом.  А  в  знак
примирения, -- он судорожно достал чтото из  кармана  и  протянул
мне. -- Вот, я прошу вас принять... Это память об отце.
     На  ладони  Вудстока  лежали  старомодные  часы  с  потертым
ремешком. Цифры были покрыты какой-то голубоватой эмалью, кое-где
она уже  стерлась.  По  краю  циферблата  крошечными  витиеватыми
буковками было написано по-английски: "Пока вы смотрите на  часы,
время проходит".
     -- Я не могу принять такой подарок, -- решительно сказал  я.
И, видя, как он  нахмурился,  торопливо  добавил:  --  Пусть  они
останутся у вас и почаще напоминают вам об отце. Он  был  большим
ученым, которого, поверьте, я очень уважаю. А в знак примирения...
     Я протянул ему руку, хотя и не  без  некоторого  внутреннего
колебания. Он молча пожал  ее,  сунул  часы  в  карман  и,  круто
повернувшись, пошел  прочь.  Я  долго  смотрел  ему  вслед,  пока
маленькая фигурка не растворилась среди серых песков.
     -- Плохой человек, йа устаз, -- вдруг кто-то негромко сказал
за моей спиной. -- Или нассаб, или магнун...
     Я обернулся. Возле меня стоял наш проводник Азиз.
     -- Почему ты думаешь, что он или сумасшедший, или жулик?
     -- Я сегодня не спал, как  гафир  [Гафир  --  ночной  сторож
(арабск.).]. Он словно подкрадывался к тебе, -- уклончиво ответил
бедуин таким тоном, что я сразу понял: он слышал и наш  вчерашний
разговор.
     Этого еще не хватало! Начинается какой-то детектив с ночными
подслушиваниями. Почему он следил  за  нами?  Просто  сказывается
вековое недоверие к чужеземцам или с какой-то целью?
     В той стороне, куда ушел Вудсток, загудел, удаляясь, мотор.
     Прислушиваясь,  я  снова  повернулся  к  проводнику,   чтобы
продолжить разговор,  но  его  уже  не  было.  Он  исчез  так  же
бесшумно, как и подошел ко мне.












     В нашем распоряжении оставалась всего неделя. А там придется
сворачивать до осени все работы и возвращаться в  Москву.  И  так
уже с каждым днем работать становилось труднее:  даже  сейчас,  в
конце марта, температура к полудню поднималась нередко до  сорока
градусов в тени. А тень существовала только для  термометра,  нам
же приходилось все время жариться на солнцепеке.
     Поэтому уже на следующий день после визита Вудстока я  решил
переменить план дальнейших разведок. Отметив на карте  место,  до
которого мы провели детальную разведку, наш маленький  отряд,  не
останавливаясь, чтобы "оторваться" от этих  авантюристов,  сделал
бросок в предгорья, где можно было  рассчитывать  найти  тропу  к
заброшенным древним каменоломням.
     Меня  немножко  мучила    совесть:    вместо    планомерной,
последовательной разведки мы как будто начинали рыскать наугад по
примеру авантюриста Вудстока. Но неожиданное  открытие  показало,
что я  поступил  правильно  и  сразу  превратился  в  победителя,
которых, как известно, не судят.
     Въехав после пяти часов непрерывного  утомительного  пути  в
горную долинку между  двух  невысоких  хребтов,  мы  остановились
передохнуть. Наскоро натянули тент и  уселись  под  его  защитой,
поджидая, пока закипит чайник.  Я  привалился  спиной  к  горячей
скале и лениво посматривал вокруг.
     Место было унылым и безотрадным.  Серые  скалы.  под  ногами
такой  же  серый,  трухлявый  щебень.  Он  с  противным   треском
рассыпался под ногами в серую пыль.
     Спине стало жарко, и я отодвинулся от скалы, поводя плечами.
     -- Стойте,   не  шевелитесь!  --  вдруг  вскрикнул  сидевший
напротив Павлик и крепко схватил меня за руку.
     Я замер, боясь оглянуться.  Что  там,  за  моей  спиной,  --
скорпион или кобра?
     -- Это же надпись,  честное  слово!  --  проговорил  Павлик,
вскочив и заглядывая куда-то за мое плечо.
     Я стремительно повернулся. В самом  деле,  на  камне,  возле
которого я сидел, явственно проступили  ровные  ряды  иероглифов.
Как же я их раньше не заметил? Ах, вот в чем  дело:  их  скрывала
густая пыль, а я стер ее своей пропотевшей рубашкой.
     Сразу забыв о чае, мы намочили горячей водой губку  и  стали
стирать со скалы пыль. Надпись была  довольно  большая.  Я  начал
переводить ее:
     -- "Меня послал мой господин -- да будет  он  здрав,  жив  и
невредим!" -- царь Верхнего и Нижнего Египта..."
     Дальше следовало имя фараона Рамзеса II, но  опять-таки  оно
явно было вставлено в  картуш  позже,  вместо  другого,  стертого
имени.
     -- "...вечно живущий, в эту экспедицию..."
     Но то, что я прочитал дальше, снова вселило в меня радостные
надежды:
     -- "В нем  явилось  божественное  намерение  соорудить  себе
вечный приют в этой стране".
     Соорудить себе вечный приют в этой  стране!  Мы  с  Павликом
переглянулись.
     -- "...Он меня избрал для этого и приказал мне  выступить  к
этой горной стране.
     Воины, бывшие со мной, были самые избранные со всей  страны.
Были и рудокопы, и каменотесы, и  полировщики,  и  скульпторы,  и
пишущие надписи и вырезывающие слова, и плавильщики, и  чиновники
фараона. Мой господин и повелитель сам указал мне, где  следовало
выбрать укромное место  и  найти  прекрасную  глыбу  драгоценного
камня, такую, подобно какой не имел никто со времени бога.  Место
это оказалось столь тайным, что даже  опытный  проводник  не  мог
сразу найти путь к нему.  Проведя  восемь  дней  в  поисках  этой
горной страны, я уже не знал, где нахожусь. Тогда я пал ниц перед
богом Хем, богиней Маат, богиней Урт-Хекау и  всеми  богами  этой
местности и принес им жертвы..."
     Тут текст почему-то обрывался, но ясно, что посланец фараона
нашел  заветное  место,  иначе  он  не    стал    бы    оставлять
благодарственной надписи.
     И, видимо, место это находилось где-то поблизости!  Ведь  не
стал  бы  неведомый  чиновник  оставлять   надпись    вдали    от
таинственной каменоломни,  которую  так  долго  искал.  Нет,  он,
конечно, приказал выбить на скале эту надпись  с  радости  и  тем
самым невольно выдал секрет,  хотя  и  туманно,  подсказывал  нам
дорогу к заветной долине!
     Но какой фараон послал его  сюда?  Судя  по  тексту,  Хирен:
"соорудить себе вечный приют в этой стране" -- конечно, речь идет
о гробнице. Это его имя стояло в" картуше прежде.
     Я торопливо достал блокнот и  стал  сличать  эту  надпись  с
теми, что мы нашли раньше. Похоже, что ее высекала  та  же  рука,
что и нижнюю часть надписи на плите под  изображением  молящегося
человека. Или это мне только кажется?
     Я  решил  остаться  здесь  на  несколько  дней  и  тщательно
обшарить все окрестности. Но наши планы рухнули в первую же ночь.
     Среди ночи меня разбудил вдруг неистовый крик Ханусси:
     -- Ганеш! Ганеш!
     Змея! Я вскочил, словно был внезапно ужален сам, и  в  одних
трусах выскочил из палатки.
     И едва не сбил с ног Павлика. Он стоял передо  мной  тоже  в
одних трусах, держа на весу правую руку, как будто вывихнул ее, и
смущенно улыбался. А рядом с ним приплясывал от  волнения  старый
Ханусси и, размахивая фонарем, продолжал кричать:
     -- Ганеш! Ганеш!
     -- Где змея? Кто укушен? -- спросил я.
     -- Я, -- все так же улыбаясь, ответил Павлик и протянул  мне
осторожно руку.
     Выхватив фонарь у старика, я склонился  над  ней.  У  самого
запястья краснели две крошечные ранки.
     -- Понимаете, полез под подушку за  часами,  а  она  меня  и
ужалила, -- словно оправдываясь, пробормотал Павлик.
     Вокруг нас собрались уже все, разбуженные  неистовым  криком
повара.
     -- Сыворотку быстро! Она в моей палатке! -- приказал я.
     И Женя сразу бросился с фонарем на поиски. Все мы знали, что
с египетской коброй шутить нельзя.
     Я быстро стянул Павлику  руку  шнурком  и  сделал  несколько
надрезов бритвой в месте укуса. Павлик охнул и закряхтел.
     -- Сколько прошло времени после укуса?
     -- Минуты три, не больше. Я сразу  вскочил,  а  тут  Ханусси
закричал...
     -- Аллах   разбудил  меня  вовремя,  я  увидел,  как   ганеш
выползает из палатки, и убил его, -- начал объяснять старик, но я
не слушал его.
     Прошло уже три мунуты, а может быть, и  больше.  Сколько  их
осталось в нашем распоряжении? Через пять минут после укуса кобры
человек теряет  сознание  так  внезапно,  что  даже  не  успевает
вскрикнуть, голосовые связки его парализует змеиный яд.  А  через
десять минут наступает смерть...
     Минутная  стрелка  на  моих  часах,  казалось,  мчалась  как
бешеная.
     Подскочивший Женя  сунул  мне  в  руки  шприц  и  пузырек  с
сывороткой. Какое счастье, что я держал ее наготове и так  быстро
нашли!
     Но ведь змеи редки в этих  краях,  они  чаще  встречаются  в
низовьях Нила, недаром  изображение  кобры  служило  в  древности
эмблемой Нижнего Египта. Хотя здесь, в горных долинах,  их  тоже,
наверное, немало. Но как могла она забраться под подушку?..
     Эти отрывочные мысли чехардой мелькали у меня в голове, пока
я дрожащими руками набирал в шприц спасительной сыворотки.
     Павлик  вдруг  мягко  начал  валиться  набок.  Его  тут   же
подхватили, удержали. И я быстро сделал укол.
     Минуты две,  показавшиеся  нам  бесконечными,  Павлик  лежал
неподвижно на песке. Потом он  слабо  застонал  и  открыл  глаза.
Только теперь, видно, он испугался  по-настоящему,  лицо  у  него
побледнело, осунулось и приняло  какое-то  по-детски  растерянное
выражение.
     -- Грейте скорее воды, кипятите чай, -- распорядился я. -- И
готовьте машину.
     Самое  страшное,  кажется,  миновало.  Но  его  надо    было
немедленно  увозить  отсюда.  Наверняка  еще  потребуется  помощь
опытного врача. А где его взять? Добраться  бы  до  Нила,  а  там
можно по радио вызвать самолет из Асуана,  там  на  строительстве
опытные врачи.
     -- Быстро  матрац  в  машину,  устройте  его  поудобнее,  --
продолжал командовать я, направляясь в палатку, чтобы одеться. --
Мы поедем вперед, а вы свертывайте лагерь  и  следуйте  утром  за
нами.
     "Вот и  кончились  наши  поиски",  --  промелькнула  горькая
мысль, но тут же пропала, оттесненная массой неотложных забот.
     Когда я через несколько минут вышел из палатки, уже  готовый
в дорогу, ко мне подошел старый Ханусси, волоча за хвост по песку
большую кобру. Голова у нее была размозжена чем-то тяжелым.
     -- Ударил палкой, -- пояснил он. -- Я много их убивал, когда
работал в  Луксоре  и  Тель-аль-Амарне.  Как  увидел,  что  ганеш
выползает из палатки, сразу схватил палку и...
     Но у меня и на этот раз не  хватило  времени,  чтобы  узнать
поподробнее,  как  все  это  произошло.  Надо    было    спешить,
действовать. Я торопливо пожал старику руку, поблагодарил  его  и
пошел к машине, в которую уже уложили Павлика. Он был в сознании,
но все время стонал. Рука вздулась и посинела.  Поколебавшись,  я
на всякий случай сделал еще один укол, хотя и не знал,  нужно  ли
это.
     Мы напоили Павлика горячим чаем и тронулись в путь.
     Никогда, наверное, не забуду этой бешеной поездки по  ночной
пустыне. В слабом свете  фар  она  казалась  ровной,  как  крышка
стола. Но стоило прибавить скорость, как предательские рытвины  и
бугорки подбрасывали машину  с  такой  силой,  что  мы  стукались
головами о брезентовый тент  и  падали  друг  на  друга.  Останцы
призраками вырастали вдруг перед  самой  машиной,  и  шофер  едва
успевал выворачивать баранку. Но держался он молодцом: выжимал из
машины все, что было возможно.
     При  каждом  сильном  толчке  я  испуганно  поворачивался  к
Павлику. Ему доставалось трудно, но он  пытался  успокоить  меня,
приговаривая:
     -- Ничего, ничего, Алексей Николаевич. Я живучий...
     Потом вдруг спросил:
     -- Как же все-таки эта проклятая змея попала под подушку?
     -- Ну, брат, на то она и змея.
     Что я мог еще  ответить?  Кажется,  мы  принимали  все  меры
предосторожности: спали не на  земле,  а  на  раскладушках,  хотя
многие и ворчали: незачем, дескать, их таскать по пустыне,  мягче
спать прямо на песке. Но вот змея все-таки ухитрилась забраться в
палатку да еще каким-то образом вползла на койку и спряталась под
подушкой.
     Хорошо хоть сыворотка оказалась под рукой. А вот рацию мы не
захватили зря. Тогда можно было бы не мчаться  сейчас  по  ночной
пустыне, а вызвать самолет прямо сюда. Сесть он смог бы на  любой
площадке.
     "Ладно, -- оборвал я себя. -- Нечего сожалеть о том, что  не
сделано. В будущем постарайся действовать умнее, а пока  остается
одно -- как можно скорее добраться до базы".
     Мы приехали туда только к полудню.  Стремительно  промчались
по улицам селения, подняв тучу пыли, и сразу  взбудоражили  всех.
Навстречу нам из палатки выскочила Зиночка, заахала,  начала  тут
же зачем-то кипятить воду на примусе. Андрей Аккуратов  на  своих
руках только успел перенести Павлика из  машины  в  палатку,  как
вокруг уже собрались почти все наши рабочие во  главе  с  раисом.
Посмотрев на Павлика, снова  впавшего  в  забытье,  раис  покачал
головой и торопливо ушел куда-то.
     Быстро наладив рацию, мы начали вызывать Асуан. Он не  сразу
откликнулся сквозь треск разрядов и разноголосицу других станций.
Воздух был насыщен электричеством -- значит,  скоро  начнет  дуть
неистовый летний хамсин.
     Наконец связь удалось наладить. Я коротко  объяснил,  в  чем
дело, и попросил  срочно  пригласить  к  микрофону  какого-нибудь
опытного врача и одновременно сообщить  о  нашей  беде  советским
специалистам на строительстве плотины.
     Теперь оставалось ждать. Я снял  наушники  и  увидел  раиса,
заглядывающего  в  дверь  палатки.  Он  поманил  меня.  Выйдя  из
палатки, я увидел стоящего рядом с  раисом  какогото  незнакомого
мне старика в белой чалме.  В  руках  он  держал  большую  чашку,
прикрытую пестрым платком.
     -- Это   наш  лучший  табиб,  йа  эфенди,  --  сказал  раис,
почтительно косясь на старика. -- Он может лечить все болезни. Он
принес очень хорошее лекарство...
     Старик сдернул платок с чашки и молча протянул ее  мне.  Она
была до половины наполнена какой-то темной пахучей жидкостью.
     -- Пусть выпьет -- и будет здоров,-- лаконично сказал старик
высоким, надтреснутым голоском.
     Я колебался недолго. Можно  ли  доверяться  опыту  какого-то
полуграмотного табиба, не то знахаря, не то колдуна? Но ведь  его
опыт основан на многовековой практике таких же  табибов,  отлично
изучивших все здешние болезни и местные лечебные  травы.  За  его
сгорбленными плечами --  весь  опыт  египетской  медицины,  самой
древней   на    земле...    Разве    он    не    наследник    тех
полузнахарей-получудотворцев, которые еще за две  тысячи  лет  до
нашей эры умели делать такие тончайшие операции,  как  трепанация
черепа?
     И потом мы сдружились с жителями селения,  старались  всегда
помочь  им,  чем  могли,  щедро  снабжали  лекарствами  из  своей
походной аптечки. Могу ли я теперь оттолкнуть  их  чистосердечную
помощь? Это будет кровная обида...
     Я молча приподнял полог  палатки,  пропуская  старика.  Раис
одобрительно закивал.
     Старик подошел к Павлику, привычным движением приподнял  его
голову и начал осторожно вливать  ему  в  рот  пахучую  жидкость.
Павлик сморщился, замотал головой, но старик властно удержал  его
сморщенной рукой.
     Павлик открыл глаза и удивленно посмотрел на старика,  потом
на меня.
     -- Пей! -- приказал старик.
     Павлик вопрошающе посмотрел на  меня.  Я  кивнул.  Тогда  он
начал пить темный настой,  время  от  времени  морщась  и  смешно
отдуваясь, -- видимо, лекарство было не из приятных. Зиночка даже
невольно морщилась, глядя на него.
     -- Асуан вызывает, -- окликнул меня Андрей.
     Я подсел к приемнику.
     -- Мы нашли хорошего врача, йа хавага, -- пропел в наушниках
молодой, веселый голос. -- Говорите, он слушает.
     Я подробно рассказал, что произошло, и какие меры мы приняли
ночью. А потом, поколебавшись, добавил:
     -- Сейчас, по совету местных жителей, больному дает какое-то
лекарство табиб.
     Некоторое время в наушниках ничего  не  было  слышно,  кроме
треска атмосферных разрядов. Потом  асуанский  радист  неожиданно
спросил:
     -- Как зовут табиба?
     Я повернулся к старику, но его уже не было в палатке.
     -- Мудрейший Али Хагам, устаз, -- подсказал мне шепотом раис.
     Я повторил его слова в микрофон.  Далекий  радист  в  Асуане
по-мальчишески присвистнул, а потом торопливо проговорил:
     -- Доктор сказал: вам повезло, йа хавага... Премудрый  устаз
Хагам -- очень опытный  табиб,  так  он  говорит.  Вы  можете  не
беспокоиться, все будет в порядке, ибо такова воля аллаха...
     "Черт его знает! --  невольно  улыбнувшись,  подумал  я.  --
Новейший приемник -- и тут же "воля аллаха".  До  чего  причудлив
мир, в котором мы живем, как ловко уживается в нем седая  старина
с последними достижениями техники! Взять хотя бы  этого  дряхлого
табиба, имя которого, оказывается, знает чуть не весь Египет... А
я даже не успел поблагодарить его".
     Посмотрев на Павлика, я удивился.  Он  уже  бодро  сидел  на
койке. Перехватив мой взгляд, раис подмигнул мне и  засмеялся.  А
Павлик как ни в чем не бывало сказал:
     -- Очень противное лекарство, -- и, покачав головой, сплюнул.
     Сидевшая рядом  Зиночка  тут  же  укоризненно  стукнула  его
кулаком по затылку.
     На  следующий  день,  когда  вернулись  остальные  участники
экспедиции, он уже был совершенно здоров, бодр  и  деятелен,  как
всегда. На руке не осталось никаких следов от укуса.
     Мы сразу же начали  собираться  домой,  в  Москву.  Упаковка
находок  для  дальнейшего  путешествия  заняла  три  дня.  И  вот
наступил последний вечер расставания...
     Все мы очень соскучились по дому и последние дни сборов жили
радостным ожиданием близкой дороги. Но теперь вдруг почувствовали
легкую грусть, словно, уезжая, оставляли здесь, на этих выжженных
солнцем берегах, кусочек своего сердца.
     С жителями селения у  нас  сразу  установились  превосходные
дружеские отношения. В каждом доме мы -- желанные  гости,  к  нам
запросто приходят,  когда  надо  посоветоваться  по  каким-нибудь
делам.  Женщины  селения  подружились  с  Зиночкой,  а  ребятишки
почему-то особенно полюбили Андрюшу Аккуратова. Стоит только  ему
появиться на улице, как его  немедленно  окружает  стая  галдящей
ребятни, среди которой он выглядит особенно монументальным.
     А местные жители повидали немало археологов из разных стран,
так что их дружеское расположение нам особенно дорого и  приятно.
Отсюда и грусть  расставания,  хотя  все  мы  знаем,  что  осенью
увидимся снова.
     Мне, пожалуй, было особенно  невесело,  потому  что  к  этой
грусти примешивалась и горечь оттого,  что  мы  так  мало  успели
сделать, а главная загадка  по-прежнему  остается  неразгаданной.
Единственным утешением служила моя твердая  решимость  непременно
вернуться сюда  осенью,  когда  спадет  жара,  и  довести  поиски
таинственной гробницы до победного конца.
     Но тут же возникала тревожная  мысль:  "А  ведь  Вудсток  со
своей шайкой пока остается здесь. Кто знает, не опередят  ли  они
нас..."
     Жители  селения  устроили  нам  торжественные  проводы.   До
глубокой  ночи  звучали  песни,  танцоры  сменяли  один  другого,
поднимая  пыль  босыми  пятками.  Даже  всегда  сдержанный   раис
пустился в пляс.
     И только старый. Ханусси остался  верен  себе.  Прощаясь  со
мной, он учтиво прижал обе руки к сердцу, но упрямо  назвал  меня
"господином":
     -- Счастливого пути и скорого возвращения, йа хавага...
     До Асуана мы плыли на большой самоходной барже. Река  плавно
несла нас мимо унылых берегов, лишь  кое-где  оживляемых  зеленью
редких селений. Если бы не деревья вокруг, дома  можно  бы  и  не
заметить: серая глина их стен сливалась с песками.
     Навстречу  нам,  тяжело  пыхтя,  шел   старенький    смешной
пароходик, похожий скорее на какой-то нелепый двухэтажный  паром.
Рядом с трубой, из которой густо валил жирный дым, печально поник
в неподвижном воздухе пестрый флаг.  В  бинокль  на  нем  все  же
удалось разобрать изображение богини Маат. Значит, наши  коллеги,
археологи. Мы помахали им шляпами и платками.
     И снова река пустынна. Только  важно  вышагивает  по  отмели
голенастая цапля, да на  верхушке  песчаного  бугра,  разглядывая
нас, стоит черная коза, зашедшая далеко от дома.
     Селения редки, зато  как  часто  попадаются  древние  руины.
Настоящий парад древних храмов и крепостей! Плывешь  мимо  них  и
словно листаешь страницы живой и трепетной истории.
     Проплывая мимо Дерра, мы все  столпились  на  правом  борту,
пытаясь получше рассмотреть высящуюся над самой  водой  величавую
колоннаду  пещерного  храма.  Как  и  храм  в  Абу-Симбеле,   его
построили во времена все того же Рамзеса II. Он  славится  своими
расписными чудесными рельефами из красного  песчаника.  Его  тоже
намечено сохранить, перенести  в  безопасное  место  подальше  от
реки. Вон у подножия колонн копошатся люди.
     Потом  мы  так  же  дружно,  вызывая  ярость  капитана,  все
бросаемся на левый  борт,  чтобы  полюбоваться  аллеей  сфинксов,
протянувшейся от реки к  двум  приземистым  башням.  Это  "Дорога
бога" -- вход в храм, наполовину упрятанный в скалу. И  построили
его  тоже  во  славу  неугомонного  Рамзеса.  Поразительный   был
все-таки честолюбец! Мало того,  что  он  буквально  весь  Египет
усеял  своими  памятниками,  храмами  или    просто    хвалебными
надписями, даже здесь, на границе Нубийской пустыни,  их  находят
десятками. Нет, он еще обожал и присваивать себе чужие памятники,
попросту приказывая стирать с них имя прежнего фараона и  ставить
свое. Задал он египтологам работки такими подлогами...
     А вот суровые башни другого храма, торчащие  прямо  из  воды
возле Дакки, -- страничка уже совсем иной эпохи. В  III  веке  до
нашей эры его построил один нубийский царь.
     Это уже свидетельство того, как Нубия, с  древнейших  времен
привлекавшая  своими  богатствами,  словно   золотым    магнитом,
алчность  фараонов,  поднимает  голову  и  сама    переходит    в
наступление.  Она  завоевывает  Египет   исподволь,    постепенно
перенимая  его  более  высокую  культуру:  сначала    дает    ему
непобедимых воинов для дворцовой стражи, потом ее отдельные  сыны
сами пробиваются к трону и  становятся  фараонами  всего  Египта,
хотя и на короткое время, как Хирен.  А  позднее  нубийский  царь
Шабака положит начало целой династии фараонов. Она так и войдет в
историю под названием династии "эфиопских царей".
     Постепенно река сужается, исчезают последние  клочки  зелени
на берегах. Ее сжимают угрюмые скалы, фиолетовые с одной стороны,
желтоватые на другом берегу. Они образуют теснину, которая  носит
весьма образное название  --  Баб  аль-Калябша.  В  переводе  это
значит "Наручники". Вот и селение Калябша, возле него --  древний
храм, восстановленный еще  во  времена  римского  владычества,  а
неподалеку, конечно,  полотняные  палатки  археологов  и  флаг  с
изображением богини Маат на высоком шесте.
     Кажется,  здесь  работают  немцы.  Очень  тянет  пристать  к
берегу, порасспросить о находках, осмотреть замечательные росписи
храма,  они  изображают  в  поразительных  по  своей  жизненности
рисунках древнюю легенду о юном нубийском боге солнца Мандулисе и
прекрасной богине Уаджит.
     Но надо спешить, и река властно несет нас дальше.
     И вот  в  расщелине  правого  берега  показались  знаменитые
каменоломни,  откуда  в  древности    добывали    розовато-черный
асуанский гранит. Уже близился вечер, и  я  с  трудом  отыскал  в
бинокль черневший  в  скале  вход  в  маленькое  святилище,  где,
говорят, сохранились до наших дней надписи мастеров-строителей  и
надсмотрщиков и даже их  бюсты,  изваянные  прямо  в  стенах,  --
своего рода маленький производственный музей.
     А немного ниже по  реке  перед  нами  возникла  во  всем  ее
грандиозном размахе картина  великой  современной  стройки.  Садд
аль-Аали, высотная Асуанская плотина, -- о ней уже сейчас слагают
легенды  и  песни  по  всей  стране.  Исполинской  стеной  в  сто
одиннадцать метров высоты  она  перекроет  скоро  русло  Великого
Хапи, и тогда площадь египетских полей сразу увеличится в полтора
раза, а города  и  новые  заводы  получат  дешевой  электрической
энергии в  десять  раз  больше,  чем  имеет  сейчас  Объединенная
Арабская Республика.
     Мы проплывали мимо карьера стройки уже в темноте. Но над ним
сияло такое зарево бесчисленных огней, что казалось -- вот сейчас
оттуда, из-под земли, снова поднимется солнце. Огни на решетчатых
мачтах подъемных кранов сверкали ярче звезд.
     Темнота  скрыла  от  нас  священный  остров  Филе   с    его
прекрасными  храмами.  Сбавив  ход,  словно  ощупью,  наша  баржа
медленно пробиралась среди островков первого  порога.  Совершенно
голые,  источенные  ветрами,  они  были  в    свете    прожектора
нежно-розовыми, как забравшиеся в воду поросята. А потом  впереди
показалась цепочка фонарей на старой Асуанской плотине, а за  нею
-- городские огни, рассыпавшиеся по гористому берегу.
     В Асуане мы задерживаться не стали. Очень хотелось, конечно,
заглянуть на стройку, где трудились три  тысячи  наших  земляков,
советских специалистов -- целая  армия  мира  и  дружбы.  Но  уже
истекал срок наших виз, были заказаны билеты на  самолет,  а  еще
предстояло хорошенько запаковать  перед  морским  путешествием  и
сдать на пароход весь груз, -- мы поспешили в Каир.
     Поезд шел вдоль Нила, сначала по правому берегу, потом -- по
левому; и опять продолжался парад древних дворцов и храмов, снова
одна за другой открывались перед нами страницы  ожившей  истории:
Луксор и Карнак с развалинами "стовратых Фив",  Файюмский  оазис,
песчаная равнина Саккара, где Гонейм недавно раскопал  знаменитую
"потерянную пирамиду". Потом "рукотворными горами", как назвал их
наш   любознательный    земляк    Григорий    Григорович-Барский,
странствовавший по Египту еще в XVIII веке, поднялись  впереди  в
сероватой дымке пирамиды Гизе...
     Каир оглушил нас  после  вечной  тишины  пустыни  перезвоном
трамваев, гудками машин, выкриками разносчиков. Из  репродукторов
гремели зычные голоса муэдзинов, призывая правоверных к очередной
молитве, -- и я снова подивился, как поразительно  соседствует  в
этой стране новизна с самой древней, далекой стариной.
     -- Здравствуйте, дорогой коллега! --  вдруг  ктото  окликнул
меня по-французски на одной из улиц.  --  Как  я  рад  снова  вас
видеть!
     Я оглянулся и увидел профессора Меро,  приветливо  махавшего
мне из-под полосатого навеса уличной кофейни.
     Я подошел, поздоровался и присел за столик рядом с ним.
     -- Вы тоже собираетесь домой, профессор?
     -- О нет, я остаюсь. Я загорелся одной идеей... Надеюсь,  вы
не будете возражать? Ведь это честное научное соревнование.
     -- Не понимаю, о чем вы говорите?
     -- Помните, тогда,  во  время  той  романтической  беседы  у
фонаря на песке посреди ночной пустыни, вы упоминали про гробницу
Хирена? Я посетил его таинственную пирамиду и заболел,  форменным
образом заболел, дорогой мой! Это так таинственно, в этом столько
прелести, мистического очарования...
     -- Короче говоря,  вы  решили  искать  гробницу  Хирена?  --
пожалуй, не слишком вежливо перебил его я.
     -- Да.  Вот  именно.  Сейчас  я  добываю  тут    необходимые
разрешения, вы не поверите, как это  стало  сложно  за  последние
годы! Но скажите  мне  откровенно:  вы  не  возражаете,  чтобы  я
работал, так сказать, по соседству с вами?
     -- Ну что вы, как я могу возражать! Буду только  рад.  Разве
гробница Хирена или его пирамида -- моя вотчина?  --  ответил  я,
хотя с досадой  подумал:  "Ну  вот,  еще  один  соперник  на  мою
голову!.."
     -- Это благородно, весьма благородно, -- с  чувством  сказал
француз, крепко пожимая мне руку.  --  Хотя  с  вами  соперничать
трудно.  Сколько  молодых,  талантливых  специалистов  у  вас   в
экспедиции, какое совершенное оборудование!  Только  ваша  страна
может позволить себе такой размах для научных исследований.  А  у
нас? По  нескольку  раз  в  день  вспоминаешь  старую  пословицу:
"Отсутствие денег -- болезнь ни с  чем  не  сравнимая".  Придется
опять привлекать кого-нибудь побогаче, делить  славу  хотя  бы  с
теми же аргентинцами.
     Тогда я решился задать вопрос, который давно уже мучил меня:
     -- А с этим Вудстоком вы не собираетесь объединиться?
     -- О  нет,  мы  с  ним  поссорились  навсегда.  Это  ужасный
человек! Я еще должен извиниться перед вами за  его  непристойное
поведение тогда, в тот вечер.
     -- Ну что вы, пустяки...
     -- Он шарлатан и жулик! -- выкрикнул профессор на всю улицу,
так что на нас начали оборачиваться. -- Я его  выведу  на  чистую
воду, хотя он и подарил мне часы в знак примирения.
     -- Часы?
     -- Да, вот эту забавную древность. Я взял ее только в память
его чудесного отца. Милейший был человек, я слушал его  лекции  в
Сорбонне. И у него такой сын! Скажите,  дорогой,  куда  мы  идем?
Куда ведет нас эта хваленая цивилизация?  Я  принял  подарок,  но
пусть он не рассчитывает, будто  купил  меня.  Вот  они.  Правда,
прелестны?
     Он  протянул  ладонь,  на  ней  лежали  уже  знакомые    мне
старомодные пузатые часы с потертым ремешком. И я опять  прочитал
старинные слова, выведенные крошечными витиеватыми  буковками  по
краю циферблата: "Пока вы смотрите на часы, время проходит".
     Я пожелал успеха Меро, мы расстались. А наутро я  уже  летел
домой, в Москву.












     Москва  нас  встретила    бодрящей    свежестью    чудесного
апрельского вечера.  За  еще  не  одетой  березовой  рощей  нежно
розовела весенняя, "глухариная" заря.
     И как-то сразу берега Нила, по набережным которых  я  бродил
еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы  и  не
видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.
     С первых же дней нахлынули новые  заботы  и  новые  хлопоты,
меняя весь строй мыслей.
     Надо было искать помещение  для  разбора  находок,  плывущих
где-то по Черному морю. Эта  проблема  облегчалась  тем,  что  мы
начинали обработку материалов как раз в то  время,  когда  другие
экспедиции обычно выходят в поле.
     Предстояло  отчитаться  перед  хозяйственниками  в    каждой
израсходованной копейке и составить смету будущей  экспедиции,  а
это для меня было, пожалуй, самым сложным.
     Но  постепенно  все  хозяйственные  заботы  утряслись,  наши
коллекции тем временем благополучно прибыли в  Москву,  и  теперь
можно было приступить к работе.
     По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно
смутное представление о нашем  труде.  Некоторый  кажется,  будто
основная работа археолога -- раскопки и только в поле совершаются
открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный  анализ
находок, особенно теперь, когда за  последние  годы  так  успешно
начали применяться в археологии  новейшие  достижения  техники  и
многих наук -- от  ядерной  физики  до  математической  логики  и
теории вероятностей.
     Какие  только  приборы  теперь  не  увидишь  в   лаборатории
современного археолога!  Тут  и  чувствительные  магнитометры,  и
масспектрографы, и  рентгеновские  аппараты  для  флуоресцентного
анализа, и гейгеровские счетчики для "ловли" радиоактивных частиц
и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории,  удается  с
помощью приборов сделать любопытные открытия, даже  если  находки
на  первый  взгляд  и  не  предвещали   никаких    сюрпризов    и
неожиданностей.
     Вот и мы теперь  занялись  детальным  исследованием  каждого
найденного глиняного черепка, надеясь  наткнуться  на  что-нибудь
ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее  в  себе  приятную
неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не
подобная  неожиданность.  Заинтересовавшись  им,   начинаешь    с
волнением потягивать за ниточку, распутывать целый  клубок  новых
загадок и новых открытий.
     Но меня, конечно, сейчас  больше  всего  интересовал  анализ
письменных  находок;  и,  предоставив  Павлику   с    помощниками
колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я
целые дни проводил в библиотеке и в своем  кабинете,  обложившись
толстенными фолиантами.
     Прежде всего необходимо было проверить и обосновать  догадку
о том, что найденные нами надписи относятся  ко  времени  фараона
Хирена, а затем были исправлены при  Рамзесе  II.  Но  установить
точный "возраст" каменной плиты было трудно. Здесь мне  не  могли
помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым
теперь часто с успехом пользуются археологи, -- слишком  мал  был
разрыв во времени между правлениями  этих  двух  фараонов,  чтобы
уловить его с помощью приборов.
     К тому же  мне  ведь  необходимо  доказать  еще,  что  часть
надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал  Хирен
и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток  личности  самого
фараона, -- разве не подметил еще Бюффон: "Стиль -- это человек"?
     Но как это установить спустя тридцать три века?
     Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими  Хирену?
Пожалуй, только надпись  в  погребальном  покое  пирамиды.  Может
быть, еще ту, где он назван великим строителем, -- не  исключено,
что Хирен сочинял ее сам.
     Горы  книг  вокруг  меня  все  росли.  Выражение  "Сын  мой,
мститель мой..." нигде, похоже, больше  не  встречалось.  Лишь  в
одном тексте мне попалось довольно схожее:  "Брат  мой,  мститель
мой..." Но эта надпись относилась совсем  к  другому  времени,  к
эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.
     Наверное, тысячу раз я рассматривал в  сильную  лупу  каждый
иероглиф,  сравнивая  надписи  на  плите,  которую  мы  нашли,  с
текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что  они  сделаны  одной
рукой; в иероглифе "ф" одинаковый характерный изгиб, и  вот  этот
значок -- детерминатив "связывать" очень индивидуален.
     Но если это мне только  кажется?  И  как  убедить  других  в
сходстве почерков?
     Конечно, я перечитал  все  работы  Красовского,  отмечая  те
места,  где  он  рассуждал  об  оригинальных  чертах  архитектуры
пирамиды, -- это могло помочь найти по определенным  признакам  и
настоящую  гробницу  Хирена,  так  сказать,  по  особенности  его
"строительного стиля".
     Заново --  в  который  уже  раз!  --  начал  я  изучать  все
документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и
воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории  словно
под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть
какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене,  ускользнувшие,  быть
может, от других исследователей.
     Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не  могла  ограничиться
только сферой религии.  Она  задевала  интересы  различных  слоев
населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений.
В борьбе  с  фиванскими  жрецами  фараону-еретику  надо  было  на
кого-то  опереться,  и  он  решительно  начинает  выдвигать    на
придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца
к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных.
     В  развалинах  Ахетатона  сохранилась  любопытная   надпись,
сделанная по приказу одного из  таких  "выдвиженцев"  --  некоего
Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона:
     "Он умножил свои милости ко  мне,  как  песок.  Я  --  глава
чиновников над всем народом, мой владыка  возвысил  меня,  ибо  я
следовал его поучениям, и я внимаю постоянно его словам..."
     Вероятно, так же быстро возвысился  в  это  время  и  нубиец
Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности.
     А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой
знати, -- и борьба с каждым годом обострялась,  вовлекая  в  свой
водоворот все большее число людей.  Дворцовые  интриги  и  тайные
заговоры переходят в открытые  схватки  и  мятежи.  И  наследники
Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы.
     После смерти Тутанхамона его  молодая  вдова  Анхесенпаамон,
видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе  до
вступления на престол нового фараона  два  месяца,  требуемых  по
традиции на все похоронные церемонии. И царица развивает  бешеную
деятельность, отзвуки которой долетели до нас сквозь века.
     Она срочно пишет царю хеттов, обитавших в Малой Азии:
     "Мой муж умер,  а  я  слышала,  что  у  тебя  есть  взрослые
сыновья. Пришли мне одного из них: я выйду за него  замуж,  и  он
станет владыкой Египта".
     Через две недели к ней прибывает тайный гонец.  Он  привозит
весьма осторожное ответное послание, полное выражений  сочувствия
и тревожных вопросов:
     "Где сейчас сын покойного владыки? Что с ним случилось?"  --
переспрашивает  слишком  боязливый  царь  хеттов,  явно  боящийся
попасть впросак.
     "Для чего  я  стану  тебя  обманывать?  --  отчаяние  так  и
прорывается между строк нового письма  овдовевшей  царицы.  --  У
меня нет сына, а мой муж умер. Пришли мне одного из своих сыновей
-- и я сделаю его царем!"
     Гонец мчится обратно, но путь не близок и  снова  займет  не
менее двух недель. А время уходит... И на престол вступает Эйе.
     Переписка обрывается, и,  наверное,  мы  так  никогда  и  не
узнаем, что сталось с женщиной, готовой  даже  чужеземца  сделать
правителем родной страны, лишь бы самой властвовать рядом с ним.
     А что в это время делал Хирен, ведь он тоже был при дворе, в
самой гуще интриг? Снова и снова я  рассматриваю  фотографии  той
единственной фрески, где он приносит  дары  фараону  Тутанхамону.
Она, к сожалению, плохо сохранилась, сильно потрескалась местами,
но лицо Хирена все-таки можно рассмотреть. Высокий лоб,  курчавые
"негритянские"  волосы,  нос  с  горбинкой  --  как  хорошо,  что
художник еще оставался верен реалистической "амарнской"  традиции
времен  Эхнатона    и    стремился    подчеркнуть    неповторимую
индивидуальность  изображаемого  лица!  Я   сравниваю    его    с
фотографией  статуэтки-ушебти,  найденной  в   пустой    гробнице
Красовским, -- конечно, это тот же человек.
     Но вот  странное  сооружение,  которое  преподносит  фараону
Хирен, никак не  удается  разглядеть  хорошенько.  Не  то  модель
какого-то дворца, не то машины, а может быть и корабля?
     И вот  что  любопытно:  если  Хирен  был  таким  талантливым
строителем, достойным сравнения с  легендарным  Имхотепом,  --  а
справедливость этих славословий разве не доказывает так мастерски
построенная  пирамида  с  фальшивой  гробницей?  --  то    почему
усыпальницу  для  Тутанхамона  строил  не  он,  а  Эйе?  Об  этом
сохранилась специальная надпись на ее стене.
     Странно, не правда ли?
     Вероятно, Хирен тогда был почему-то в немилости. Почему?  Не
потому ли, что, как скупо говорится  в  другом  дошедшем  до  нас
документе, "Он превратил богов в людей и жертвы не приносились  в
храмы"?
     Именно эту  очень  важную  надпись,  как  выяснилось,  нашел
покойный профессор Вудсток при раскопках древних Фив. Но  на  что
же еще намекал его вороватый, и вечно пьяный сынок?
     "Превратил богов в людей" -- это произошло уже позже,  когда
Хирен сам стал фараоном.  Возможно,  впрочем,  что  и  раньше  он
находился в какой-то оппозиции ко всем, кто пытался  восстановить
старые порядки, так решительно поколебленные еретиком  Эхнатоном,
-- и к отступнику Тутанхамону, и к взобравшемуся  после  него  на
престол  самозванцу  Эйе.  Это,  кажется,  подтверждает  и  текст
найденной нами плиты с солнечным диском...
     Шаткие, непрочные  доказательства,  и  я  продолжаю  поиски,
стараясь восстановить истину и представить себе эпоху, психологию
борющихся людей по отрывочным и невнятным возгласам, прорвавшимся
сквозь века.
     "Прогони его, убей его... соскобли  его  имя,  уничтожь  его
сторонников, искорени память о нем и о его  сторонниках,  которые
его  любят..."  --  дальше  надпись,  найденная   в    развалинах
Ахетатона, обрывается. О ком это сказано, может быть, как  раз  о
Хирене -- его врагами? Мы не знаем этого. Но, видно, борьба  была
жаркой.
     А вот это явно продиктовал писцу по горячим следам  один  из
тех  временщиков,  которые  в  то  "Смутное  время"   прорывались
ненадолго к престолу и чьи имена даже не сохранились,  не  успели
попасть в документы:
     "Это случилось уже после  ужина,  когда  наступила  ночь.  Я
прилег ненадолго отдохнуть и спал  на  своей  постели.  Я  сильно
устал, и мое сердце начало дремать. И вдруг словно раздался  звон
оружия, и как будто чьи-то голоса спрашивали обо мне. И  тогда  я
почувствовал себя вроде змеи в пустыне.  Я  вскочил,  стряхнул  с
себя сон, чтобы самому вступить в бой, и заметил,  что  произошла
рукопашная схватка среди моей охраны. Тогда я  быстро  схватил  в
руки свое оружие и  прогнал  наглеца.  Но  нет  такого  человека,
который был бы сильным ночью, и нет возможности бороться  одному,
когда все вокруг тебя изменили..."
     А как красноречивы  строки  "Горестного  речения",  с  какой
ненавистью и  страхом  изображает  его  неведомый  автор  картины
народного восстания:

     "Воистину:  свободные  и  зажиточные  склонились  ныне   над
ручными мельницами, а те, кто не видел раньше сияния  дня,  вышли
теперь на свободу...
     Смотрите: вельможи находят себе пристанище лишь  в  амбарах.
Тот, кому даже у стен не было места,  спит  ныне  на  собственном
ложе..."

     Все это рассчитано, видимо, на то, чтобы побудить фараона  к
решительным действиям против "мятежной черни".

     "Смотрите: начальники  страны  спасаются  бегством.  Сильным
ничего не докладывают более. Тот, -  кто  сам  был  на  посылках,
теперь посылает гонцов.
     Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их  в  путь,  но
они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли  своей  цели.
Мы теперь господа!"

     Горячее было времечко! Борьба, начало которой положил своими
реформами Эхнатон, уже давно вырвалась за стены дворцов и храмов.
Она захватила весь город, даже самых бесправных рабов.
     Я пытаюсь разобраться  в  этих  отрывочных  отзвуках  тайных
кровавых интриг,  заговоров,  ночных  схваток,  стараясь  теперь,
через тридцать три века, отыскать хоть какие-то следы загадочного
человека,  о  котором  мы  так  мало  знаем.  И  снова  читаю   и
перечитываю до рези в глазах все сохранившиеся документы,  сличаю
рисунки иероглифов и причудливые закорючки иератического  письма,
каким пользовались для быстроты писцы.
     Как школьник перед экзаменом, я бормочу  тексты  надписей  и
строки стихов, приписываемых Хирену:


          Проводи день радостно, друг,
          Вдыхай запах благовоний и умащений...
          Оставь все злое позади себя.
          Думай лишь о радости -- до тех пор,
          Пока ты не пристанешь к стране, любящей
          молчание.












     Так я бился в тщетных поисках, не продвинувшись пока  ни  на
шаг вперед. Наконец вернулся из  санатория  мой  старый  учитель,
академик Савельев. Я давно ждал его.  Теперь  решил  выждать  еще
денька два, чтобы дать ему время покончить со всякими неотложными
делами, накопившимися, пока он отдыхал. Но старик сам позвонил  в
первый же  вечер  и  коротко  приказал  своим  так  знакомым,  не
допускающим никаких возражений голосом, чтобы я немедленно явился
и доложил, "что там новенького у фараонов".
     Приятно было найти его все таким же деловитым,  подвижным  и
деятельным, хотя, приглядевшись, можно было заметить, что старик,
пожалуй, еще  больше  похудел,  ссохся  и  даже  вроде  стал  еще
поменьше ростом. Но разве не был он таким же и в те --  увы,  уже
давние  --  годы,  когда  после  первой   вступительной    лекции
совершенно серьезно сказал нам:
     -- Я больше не старею. Мумифицировался  заживо.  По  одному,
знаете, рецепту древних египтян. Потом открою вам секрет.
     И мы, тогда зеленые первокурсники, кажется, всерьез поверили.
     А теперь, едва переступив порог знакомого кабинета,  где  не
только все стены, но даже и часть потолка  были  скрыты  от  глаз
бесконечными книжными полками, я вдруг  снова  почувствовал  себя
робким студентом перед экзаменом.
     И экзамен этот, кажется, я провалил...
     Выслушав, не перебивая, мой длинный и обстоятельный  рассказ
о всем ходе раскопок и наших разведочных странствий  по  пустыне,
старик одобрительно хмыкнул и коротко сказал:
     -- Хирен -- это фигура! Ради него стоит поломать голову.
     Я вздохнул с облегчением: теперь  все  в  порядке,  с  таким
союзником изменение  плана  дальнейших  работ  наверняка  удастся
отстоять.
     Но  тут  же  учитель  вылил  на  меня   отрезвляющий    ушат
традиционной холодной воды:
     -- Надпись любопытна, но вот ваш анализ  ее,  юноша,  отдает
скверным дилетантством. Уцепился за одну фразу, один  совпадающий
оборот, -- и вот уже готова скороспелая гипотеза. Несолидно.
     -- Но все-таки какая-то ниточка, Михаил Сергеевич.
     -- Ниточка, да гнилая. Она рвется,  едва  дотронешься.  "Сын
мой, мститель мой!" -- Он нарочно проблеял это противным голосом,
чтобы посильнее уязвить меня. -- Ведь такое  шаблонное  выражение
встречается тысячи раз. Вы  же  сами  говорите,  что  и  в  эпоху
Тутмоса были схожие  надписи.  Вероятно,  найдутся  и  еще,  если
поискать  как  следует.  Да  вот,  если  память  не  изменяет,  в
"Горестном речении". Что же, и его, по-вашему, сочинил Хирен?
     -- Где? Не может быть!
     Старик зверски посмотрел на меня, кинулся тигром к полке,  с
ловкостью обезьяны  взлетел  куда-то  под  потолок  по  шаткой  и
скрипучей лесенке и через мгновение торжествующе ткнул меня носом
в книгу, безошибочно открыв ее на нужной странице.
     -- Читайте! Читайте вслух, -- приказал он.
     И я послушно прочитал упавшим голосом:

     -- "Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     -- Как же я просмотрел это? -- пробормотал  я,  рассматривая
книгу.
     -- Это   лейденское  издание,  а  вы  ограничились    только
дрезденским.  Папирус  существует    в    двух    вариантах,    с
разночтениями. Даже студенты нынче это знают.
     "Мне бы твою память!" -- с завистью подумал я.
     А старик все не унимался:
     -- Итак,   коли  следовать  вашей  красивой  гипотезе,   сие
"Речение" тоже написал Хирен? Но ведь вы  же  утверждаете,  будто
означенный Хирен был последователем покойного Эхнатона,  разделял
его еретические мысли? Как же при  этом  он  мог  сочинить  столь
верноподданническое "Речение", а? Неувязочка получается.
     Я молчал. И, насладившись этим  молчанием,  старик  деловито
сказал:
     -- Ладно, будем думать, что делать дальше. Ясно  пока  одно:
надо продолжать поиски в предгорьях, а прибрежное селение это  --
побоку, ничего там не  найти  интересного.  Иероглифы  сравнивать
тоже лучше, конечно, в нерабочее  время.  Разработайте  детальный
план разведок и приходите ко мне, обсудим. А я тем временем  тоже
покопаюсь.  --  Цепко  схватив  красный  карандаш,  он  тут    же
размашистым  почерком  торопливо  сделал    несколько    каких-то
таинственных пометок в потрепанном блокноте, валявшемся на  столе
среди книг.
     -- Михаил Сергеевич, а не порыться ли  еще  дополнительно  в
архиве Красовского? -- предложил я.
     Старик забавно сморщился:
     -- А где он, этот архив? По-моему, его вовсе не существует в
природе. Да и, насколько я помню этого Красовского,  вряд  ли  он
оставил какой-нибудь архив. Большой был  неврастеник  и  нелюдим,
все чего-то скрытничал, на всех косился.
     -- Ну все-таки он провел самое полное исследование пирамиды.
     -- Подумаешь, исследование! Мистиком  он  стал  на  старости
лет, чуть ли не каббалистикой увлекся. Хотя, пардон, у вас с ним,
кажется,  родственные  души?  "Сын  мой,  мститель    мой!"    --
передразнил он и свирепо погрозил пальцем. -- Все. До свидания.
     Беседа была хотя и  короткой,  но  достаточно  отрезвляющей.
Однако я все-таки решил поискать архив Красовского -- ведь  могли
же сохраниться какие-то записи, кроме тех, что попали в  печатные
труды покойного  археолога?  А  исследователем  он  себя  показал
неплохим, что бы там ни говорил в запальчивости  старик.  Мистику
всегда можно отсеять. Во  всяком  случае,  надо  проверить  любое
возможное направление поисков, раз уж я забрел пока  в  тупик  со
своим чисто филологическим толкованием найденных надписей.
     "Если мы разбиты, нам не остается ничего иного, как начинать
сначала!" -- как часто я  повторял  в  те  дни  полюбившиеся  мне
гордые слова Энгельса.
     И часто меня мучила мысль: "А что там поделывает Вудсток? Не
удалось ли  ему  уже  напасть  на  след  гробницы?"  Я  регулярно
просматривал каирские газеты.  И  вдруг  неожиданно  наткнулся  в
одной из них на сообщение о  болезни  профессора  Меро.  Конечно,
болезнь его выдавалась за "совершенно загадочную и  необъяснимую,
но, несомненно, как-то таинственным образом связанную с  работами
в пирамиде  Хирена,  которую  местные  жители  называют  "Приютом
дьявола" и далеко обходят...". Короче говоря, опять  вокруг  этой
болезни начиналась такая же суеверная свистопляска,  как  в  свое
время с гробницей Тутанхамона.
     В Москве, как я и ожидал, никаких следов архива  Красовского
не оказалось. Запросили Ленинград. Прошла неделя, и я  уже  начал
опасаться, что и эта ниточка окажется тоже гнилой и  оборвется  в
самом начале, как вдруг из Ленинграда сообщили, что  в  одном  из
архивов у них действительно есть  некоторые  документы  покойного
археолога. В тот же вечер я отправился в Ленинград.
     Нетерпение мое было так велико, что прямо с вокзала,  никуда
не заходя, оставив чемоданчик в камере хранения,  я  помчался  на
такси в архив.  Вся  привычная  неторопливая  процедура,  пока  я
заполнял анкету и листок  запроса,  показалась  мне  на  сей  раз
ужасно томительной и затяжной.
     И вот, наконец, передо мной кладут на стол одну-единственную
рыжую  папку.  Неповинующимися  пальцами  я  поспешно  развязываю
тесемки, открываю ее...
     Это похоже на  издевательство.  Передо  мной  три  небольших
листочка голубоватой бумаги, исписанных мелким почерком.  Ошибка?
Но нет, на последнем листке разборчивая подпись: В. Красовский.
     Я верчу папку в руках, встряхиваю ее -- в ней больше  ничего
нет. Тогда начинаю  читать,  что  написано  на  этих  трех  куцых
листочках,  --  и  меня  постигает  полное  разочарование.    Это
всего-навсего коротенький отчет о первом путешествии  Красовского
в Египет в конце прошлого века. Тогда он еще  ничего  не  открыл,
кроме двух совершенно  неинтересных  надписей,  о  чем  честно  и
докладывает  в  записке  Восточному   отделению    императорского
Русского археологического общества.
     Никаких других бумаг Красовского в ленинградских архивах  не
сохранилось. В этом я окончательно убеждаюсь уже к  вечеру  этого
первого дня, когда, устав от беготни  и  бесчисленных  телефонных
звонков в разные учреждения, усаживаюсь  за  стол  в  гостиничном
номере, чтобы подвести итоги.
     Но, отдыхая, я постепенно начинаю обретать вновь  утраченные
было надежды. Вспоминаю, что только в этом своем первом неудачном
путешествии  Красовский   пользовался    финансовой    поддержкой
Археологического общества. Естественно,  что  он  и  отчитался  в
истраченных  средствах.  А  потом    неуживчивый    исследователь
разругался с этим обществом, которое, по его мнению, отнеслось  к
нему недостаточно внимательно, и все дальнейшие поиски вел уже на
свой страх и риск. Значит, вполне естественно также, что он и  не
представлял больше никаких официальных отчетов, их нечего  искать
в государственных архивах.
     Зато тем более вероятно, что  где-нибудь  сохранился  личный
архив  Красовского,  --  скорее  всего,  у  кого-либо   из    его
родственников. Его и надо искать!
     Легко сказать, но как это сделать?
     Весь следующий день я терзаю запросами работников  адресного
стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.
     Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна
Карловна, с маленькой  дочкой,  и  в  1920  они  эмигрировали  во
Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.
     Кажется, полный  крах.  Но  вдруг  опять  забрезжила  слабая
надежда. Узнаю, что в Париже  дочь  Красовского  вышла  замуж  за
сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти  матери,
вернулась с ним на родину, -- возможно опять-таки привезя обратно
в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.
     Но и эта ниточка сразу же обрывается,  когда  я  узнаю,  что
Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец  дал  ей
при рождении имя древней царицы Таи, но потом его  переделали  на
более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.
     А муж ее? Надо разыскать его!
     Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как
гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.
     Снова я атакую адресный стол -- и вот стою на  набережной  с
только что полученным бланком ответа в руках:
     "Сергей  Сергеевич  Земцов  в  апреле  1944  года  выбыл  из
Ленинграда в город Свердловск".
     Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной...
     Когда голова пуста или, наоборот,  слишком  занята  трудными
вопросами,  начинает  незаметно  действовать  память  мышц.   Она
приводит меня на то место, куда частенько любил я  приходить  еще
студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, -- к знаменитым
сфинксам, величаво  возлежащим  на  своих  гранитных  пьедесталах
против старого здания Академии  художеств.  Купив  у  египетского
правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым  трудом
привезли сюда, на берега Невы,  в  1832  году.  Они  поразительно
"вписались" в строгий пейзаж гранитной набережной, словно  обрели
вторую родину.

          Глаза в глаза вперив, безмолвны,
          Исполнены святой тоски,
          Они как будто слышат волны
          Иной, торжественной реки...

     Розоватый  гранит,  потемневший  от  тысячелетий,   когда-то
вырубили в каменоломнях  Картаси.  И  странным,  неправдоподобным
показалось мне в этот миг, что и я сам совсем  недавно  бродил  в
тех краях, проплывая на барже  мимо  древних  каменоломен,  сидел
вечерами на песчаных берегах той самой "иной, торжественной реки".
     А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных  событий,
клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то
степени их участниками.
     Этих  сфинксов,  как  свидетельствует    надпись,    пояском
тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III.
А при его сыне еретике Эхнатоне надписи  исправили,  вырубили  из
них ненавистное имя отмененного бога Амона.
     Следы этой "правки"  хорошо  заметны:  вот  здесь  отчетливы
царапины от зубила, а тут  мастер,  исправив  одно  слово,  забыл
привести с ним в согласие другие -- получились нелепые  сочетания
и вопиющие грамматические ошибки. Видно,  работа  шла  в  большой
спешке.
     На камне заметны и следы уже новых, более поздних  поправок:
вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в  храмы
Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые  больше  всего
интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже
когда-то  стоял,  как  теперь  я,  перед  молчаливыми   каменными
истуканами и размышлял о превратностях судьбы.
     Если бы камни могли говорить! Им было бы о  чем  рассказать.
Но, увы...

          Молчат гробницы, мумии и кости, --
          Лишь слову жизнь дана:
          Из древней тьмы на мировом погосте
          Звучат лишь Письмена.

     Сколько раз, удрученный  загадочной  немотой  выкопанных  из
земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать,  такова
уж наша участь археологов --  обычно  иметь  дело  с  безмолвными
памятниками и стараться заставить говорить  самые  незначительные
на первый взгляд предметы:  обломок  глиняного  горшка,  случайно
оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары
комочек шлака из древней гончарной печи.
     Помахав  сфинксам  рукой,  я  отправился  на   междугородную
станцию, чтобы немедленно  позвонить  в  Свердловск,  в  тамошний
адресный  стол.  Походка  моя  с  каждым  шагом  становилась  все
увереннее  и  бодрее;  но,  когда  я  оглянулся,  сворачивая    с
набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне
вслед с явной насмешкой.
     Мне повезло:  к  вечеру  я  выяснил,  что  Сергей  Сергеевич
Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в
Свердловске и даже имеет домашний телефон;  номер  его  мне  тоже
сообщили в адресном столе. И вот,  заказав  срочный  разговор,  я
сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.
     Чтобы скоротать томительное ожидание, я,  как  обычно  делал
все эти дни, начал опять рассматривать -- в  какой  уже  раз!  --
захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей.  Было
это уже похоже  не  на  продуманное  исследование,  а  скорее  на
упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой  печатают
в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить,
где же прячется собачка охотника?
     Конечно, захватил я  с  собой  и  оба  варианта  "Горестного
речения"  --  лейденское  и  дрезденское.  И  опять   перечитывал
злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул  меня
носом  старик  Савельев  и  безжалостно  разрушил  так    красиво
построенную гипотезу.

     "Сын мой, мститель мой, я взываю  к  тебе!  Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     Долгожданный звонок  заставил  меня  подскочить.  Я  схватил
трубку.
     -- Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе...
     -- Слушаю! Слушаю!
     После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то
перекликающихся голосов, старческий  сиповатый  басок  неуверенно
произнес:
     -- Алло! Земцов у телефона...
     -- Сергей Сергеевич, это вы?
     -- Да, я слушаю. Кто говорит?
     -- Вас беспокоит археолог Зубарев.
     -- Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии.
     -- Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей  Сергеевич,
вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской?
     Недоуменная пауза, потом:
     -- Да. А что такое? Почему это вас интересует?
     -- Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены,  археолога
Красовского.  Это  очень  важно  для  науки.  Скажите,  когда  вы
вернулись из Франции, не привозила ли с собой  Таисия  Васильевна
какихнибудь документов из архива своего  отца?  Может  быть,  они
теперь у вас?
     -- Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось.  --  Голос  у
него задрожал, стал каким-то прерывистым... -- Да и, по-моему,  у
Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А  бумаг,
по-моему, не было...
     Я обескураженно молчал так долго,  что  Земцов  обеспокоенно
окликнул меня:
     -- Алло! Вы слушаете? Алло!
     -- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что  вы  ничем
не можете нам помочь.
     -- Ничем, голубчик, ничем.
     -- Ну,   будьте  здоровы  и  извините  за  беспокойство.  До
свидания.
     -- Прощайте, -- ответил он издалека.
     Я уже клал трубку, как вдруг она  заклокотала,  забурчала  о
чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.
     -- Алло, вы слышите? -- кричал Земцов.
     -- Да, да!
     -- А   вы  не  спрашивали  у  брата  Таси,  может,  у   него
сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все  время  оставался  в
России, никуда не уезжал.
     -- У какого брата?
     -- У Тасиного брата, сына профессора Красовского.
     -- Разве у него был еще сын?
     -- Был. Он к нам заходил  перед  войной,  правда  редко.  Мы
называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии,  дал  ему
какое-то древнее имя.
     -- Атон? -- догадался я.
     -- Вот именно.  Значит,  вы  его  знаете?  А  мы  звали  его
Антоном, по-русски.
     -- Не видел я его и даже не подозревал,  что  у  Красовского
есть сын! -- закричал я в трубку. --  А  где  он  живет,  тоже  в
Ленинграде?
     -- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех  пор
много воды утекло.
     -- А вы не  ошибаетесь,  Сергей  Сергеевич?  --  спросил  я,
отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына
у Красовского вроде не было.
     Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском:
     "Ваше время истекло. Разъединяю..."
     Откуда мог взяться этот загадочный сын?
     Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если  сын
Красовского действительно существует на свете, найти его будет не
так уж трудно.  Во-первых,  в  отличие  от  сестры  он  не  менял
фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано
"Атон", а вряд  ли  много  найдется  других  Красовских  с  таким
экзотическим именем.
     И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа!  Ни  Атон,
ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше  того,  как
установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой
поисков, и не жил никогда.
     Видно, Земцов ошибся,  ему  изменила  память.  А  никого  из
археологов,  знавших  покойного  Красовского  лично,  как   снова
подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада  скосила
в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно.
     Покидая Эрмитаж, я не удержался  и  спустился  в  египетский
зал.  Статуэтка-ушебти  улыбнулась  мне  из  витрины    той    же
насмешливо-загадочной улыбкой, что  и  нашедшему  ее  когда-то  в
пирамиде Красовскому.












     Где-то именно в этот момент своих тщетных  поисков  я  вдруг
поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те  истории,  о
каких  рассказывает  в  книгах  и  выступая  по  радио    Ираклий
Андроников.  Признаться,  раньше  я  считал,  будто  он   нарочно
немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы  сделать  рассказ
об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все
получалось прямо-таки по его рассказам.
     И тогда я решил  поступить  так,  как  поступал  в  подобных
случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и  попросил,
чтобы мне дали возможность  рассказать  всему  городу  о  тщетных
поисках личного архива Красовского:  вдруг  ктонибудь  что-нибудь
слышал о нем?
     Жмурясь  в  ярком  свете  прожекторов  и    рассказывая    о
"таинственной загадке пирамиды  Хирена,  стоящей  в  пустынном  и
диком месте на  далеких  нильских  берегах",  я  чувствовал  себя
каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это  выглядело
несолидно для ученого...
     А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть
у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв.
     Ждать совсем не  пришлось.  Еще  открывая  дверь  номера,  я
услышал,  как  неистово  трещит  телефон.  Распахнув  дверь,    я
подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения
мальчишеский голосок:
     -- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких
фараонов?..
     И  началось!..  Телефон  трезвонил  не  переставая,  я  едва
успевал хвататься за трубку.  Звонили  дети,  старики,  студенты.
Никто из них не знал о Красовском или  его  сыне  Атоне,  но  все
хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам.
     Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги
и пытался размышлять  над  ними.  Но  это  не  удавалось.  Мешали
телефонные звонки. И тут мне  попался  на  глаза  оставленный  на
письменном столе кем-то из моих  предшественников  жильцов  томик
сказок  СалтыковаЩедрина.  Я  машинально  открыл  книгу  и  начал
читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять  телефонную
трубку.
     Читал и восхищался, похохатывая вслух  в  наиболее  забавных
местах: до чего же  ловко  умел  гениальный  старик  пользоваться
эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не
к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил  навеки.
Изумительно!
     Наконец я  отложил  книжку,  собираясь  улечься  спать.  Все
ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву.
     И вот  в  таком-то  душевном  настрое  мои  глаза,  все  еще
находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных  образов  Щедрина,
машинально  остановились  на  раскрытой   странице    "Горестного
речения" :

     "Смотрите: начальники страны спасаются бегством,  не  находя
себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был
вчера на посылках, теперь посылает гонцов..."

     Сколько раз я перечитывал  эти  строки  и  давно  выучил  их
наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не
страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал?
     Забыв обо всем на  свете,  я  лихорадочно  пробежал  глазами
несколько строчек выше, в самом начале папируса:

     "Воистину: благородные в горе, простые люди  же  в  радости.
Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен".
     Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных  платить
подати, и рабы превратились в господ!
     Воистину: сына благородного человека не отличишь  теперь  от
сына раба.
     Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными
мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня,  вышли  теперь
на свободу..."

     Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих  пор
считали?

     "Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать.
     Смотрите:  кто  раньше  не  имел  хлеба,   владеет    теперь
закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь  амбарами;  кто  брал
зерно в долг, теперь сам раздает его.
     Смотрите: тот, кто  не  имел  даже  упряжки  быков,  владеет
теперь стадом..."

     Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв
к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу?
     Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня
явно сочувственный тон автора:

     "Смотрите:  в  собственном  доме  живет  тот,  кто  не   мог
построить себе даже хижину,
     Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить  в  амбарах.
Тот, кому даже у стен не было места,  спит  ныне  на  собственном
ложе.
     Смотрите:  начальники  страны  спасаются  бегством.  Сильным
ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь
посылает гонцов.
     Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их  в  путь,  но
они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли  своей  цели.
Мы теперь господа!"

     Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа?
     Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один!
     Это произведение, написанное на  небольшом  куске  папируса,
нашли при раскопках некрополя возле Фив  еще  в  начале  прошлого
века.  Папирус  оказался  местами  сильно  поврежден,  на  другой
стороне  его  были  скорописью  сделаны  какие-то   хозяйственные
пометки. Впервые его исследовал и описал  в  1872  году  немецкий
египтолог  Лауф,  приняв  за  отрывок  какого-то    "мистического
пророчества", обычного для литературы древнего Египта. Но в  1903
году другой немецкий исследователь, Ланде,  выдвинул  иную  точку
зрения.. Он считал, что найденный отрывок  посвящен  не  каким-то
отвлеченным пророчествам, а отражает совершенно реальные события.
Вскоре его  теорию  поддержал  и  подробно  обосновал  английский
египтолог Гарднер, и с тех пор она уже стала общепринятой и почти
ни у кого не вызывала сомнений.
     А потом "Речению" посвятил  интереснейшее  исследование  мой
учитель, академик Савельев, обстоятельно доказав,  что  оно  дает
правдивую картину именно широких народных восстаний, а не  просто
дворцовых смут.
     И все считали, будто "Речение" написано  кем-то  из  царских
приближенных, осуждающих мятеж. Никто до сих пор  и  не  заметил,
что неведомый автор "Речения" умело пользуется эзоповским  языком
и, в сущности, прославляет восстание, а вовсе не порицает его!
     А ведь сатирики древнего Египта отлично  умели  пользоваться
эзоповским языком, это давно известно. Среди рисунков  на  стенах
раскопанных дворцов, на саркофагах и гробницах  попадаются  явные
карикатуры.
     Как и легендарный Эзон, лукавые египетские  художники  ловко
использовали для высмеивания врагов всяких басенных животных. Вот
осел  выступает  в  роли  судьи.  На  нем  традиционное   одеяние
вельможи, он гордо держит высокий посох и судейский жезл. А перед
ним в почтительной позе склонилась преступница кошка, рядом тупым
монументом высится стражник бык. Попробуйте  придраться,  что  на
ваших глазах высмеивается "неправое правосудие"!
     На  другом  рисунке  ужасно  исхудавший  кот,  полосатый  от
выступающих из-под кожи ребер, приносит дары крысе, развалившейся
в кресле под пышным опахалом, без каких не  появлялись  чиновники
фараона.
     Пользуясь такими приемами,  древние  художники  осмеливались
высмеивать даже самих фараонов. Теперь  по-новому  зазвучали  для
меня и те злополучные строки, в которые тыкал меня  носом  старик
Савельев.

     "Сын мой, мститель мой, я взываю  к  тебе!  Смотри:  племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."

     Конечно же, автор радуется, а не печалится! Это же очевидно.
И  моя  гипотеза  вовсе  не  опровергается  этими  строками,   а,
наоборот,  получает  новое  неожиданное   подкрепление.    Почему
загадочный автор "Речения" специально  выделяет  нубийцев,  а  не
хеттов, сирийцев или, скажем, ливийцев? Вероятно, потому, что  он
сам нубиец.
     Тут я совершенно отчетливо  представил  себе  своего  вконец
разъяренного учителя, как он  бешено  обрушится  на  меня:  "Так.
Значит, вы теперь, молодой человек,  даже  утверждаете,  будто  и
"Горестное речение" сочинил ваш вездесущий Хирен?!"
     Теперь я готов поклясться в этом. Но ведь клятва  отнюдь  не
научное доказательство.
     И все-таки я докажу свою правоту и заставлю убедиться в  ней
не только Михаила Сергеевича, но и всех египтологов: и  найденную
мною в песках надпись и "Горестное речение", остававшееся до  сих
пор безыменным, сочинил и продиктовал писцам вольнодумец Хирен!
     Выходит, что он пытался пойти  даже  дальше  своего  учителя
Эхнатона. Тот рискнул взять себе в помощники в борьбе  с  жрецами
людей незнатных, но все-таки зажиточных. А Хирен,  чтобы  довести
реформы до конца, попытался привлечь самые широкие круги  народа,
даже бесправных рабов.
     Вывод очень важный, но его еще надо доказать.
     Готовясь к грядущим спорам с академиком Савельевым и другими
учеными, я часов до трех ночи возбужденно  расхаживал  по  своему
номеру и лихорадочно записывал  возникавшие  в  голове  сумбурные
мысли.
     Поразительное открытие, совершенное таким необычным образом,
на время заставило меня забыть о полной неудаче с поисками архива
Красовского.  Только  укладываясь  спать,  я  вспомнил  о  ней  и
пригорюнился. Но делать нечего, надо  завтра  же  возвращаться  в
Москву.
     А утром меня разбудил очередной звонок. Сняв трубку,  я  уже
машинально начал отвечать:
     -- Экспедиция уже полностью укомплектована...
     И только тут до меня дошло, что я слышу:
     -- Вас беспокоит сын Красовского...
     -- Атон Васильевич Красовский?! -- заорал я.
     -- Да, Атон Васильевич, только не Красовский, а Моргалов.
     -- Но  ваша...  девичья  фамилия  Красовский?  --  в  полной
растерянности пробормотал я.
     Он засмеялся:
     -- Это долго объяснять по телефону. Если у вас  есть  время,
приезжайте вечерком, часиков в семь.  Я  все  объясню,  --  и  он
назвал адрес, а потом добавил: --Так запомните: Моргалов, чтоб не
путаться...
     Вы,  конечно,  понимаете,  в  каком  состоянии  я  дожидался
вечера. Радость то и дело сменялась тревогой: а не разыгрывает ли
меня какой-нибудь  шутник?  Почему  сын  Красовского  вдруг  стал
Моргаловым? Он же не девица, в самом деле, чтобы  менять  фамилию
при замужестве.
     С такими  неутихающими  сомнениями  я  поднялся  вечером  на
седьмой этаж нового дома на одной из улиц Васильевского острова и
с трепетом нажал кнопку звонка.
     Мне открыл пожилой грузный человек  в  домашней  вельветовой
куртке. Седеющие волосы его были коротко  подстрижены  и  торчали
непокорным ежиком.
     -- Простите, здесь живет... -- неуверенно начал я.
     -- Здравствуйте, я Моргалов, -- протянул  он  мне  руку.  --
Проходите, пожалуйста.
     Он провел меня в небольшую комнату и усадил в  кресло  возле
круглого стола,  на  котором  стояла  глиняная  красивая  ваза  с
цветами. Потом хозяин прикрыл дверь -- за ней кто-то  старательно
разучивал на пианино гаммы -- и сел напротив меня.
     -- Что, собственно, вас интересует? -- спросил он. -- Сам  я
не видел вашей передачи, а жена толком не разобралась.
     -- Прежде всего, почему вы Моргалов? А то  бы  я  вас  давно
нашел, -- невольно вырвалось у меня.
     Он пожал плечами, вытащил из кармана пачку сигарет, протянул
мне, потом закурил сам и, наконец, ответил:
     -- Очень просто. У Красовского было две семьи. Вскоре  после
моего рождения он бросил мою мать, воспользовавшись тем,  что  их
не венчали, и женился на этой Анне Карловне. Мария Павловна,  моя
мать, очень его любила и все ему прощала.  Она  хотела,  чтобы  я
носил отцовскую фамилию. Но до революции ей этого не разрешили, а
потом я и сам не захотел. Зол был на отца: он  матери  всю  жизнь
искалечил. Так я и остался Моргаловым, по матери.
     -- А документы, какие-нибудь документы, научные, разумеется,
от вашего отца у вас не сохранились?
     И тут же сообразил: надежды на это после  того,  что  сказал
мне Моргалов, ничтожно мало.
     -- Есть   его  дневники,  разные  записи.  Мать    сберегла,
благодарите ее, покойницу. Выменяла их в  девятнадцатом  году  на
картошку у молодой  вдовушки  Красовского,  когда  та  собиралась
улизнуть за границу. И берегла их, как память об отце.
     -- И эти бумаги еще у вас?
     Атон Васильевич кивнул.
     -- А зачем они вам? Вряд ли от них какая польза будет.
     Я начал рассказывать ему о наших поисках и так увлекся,  что
даже  стал  подробно  объяснять  все  тонкости  своей   вчерашней
догадки. Он слушал  внимательно,  но  я  все-таки  подумал,  что,
вероятно, это ему не  очень  интересно,  и  поскорее  "закруглил"
рассказ.
     -- Ну, бумаги  его  вам  мало  помогут,  --  уже  решительно
сказал, вставая, Моргалов. -- Сплошная мистика, местами так вовсе
какой-то бред...
     -- Да, я представляю себе его  состояние  в  последние  годы
жизни. Но, может быть, хоть что-нибудь удастся вычитать.
     -- Он умер в больнице, -- хмуро подтвердил Моргалов.  --  На
руках у моей матери, которую когда-то выгнал. Но, по-моему...
     Не докончив фразы, он кивнул мне, вышел из комнаты и  тотчас
же вернулся, неся довольно объемистую связку бумаг.
     -- Вы что-то хотели сказать, Атон Васильевич? -- спросил  я,
не сводя с нее глаз.
     Он покачал головой, положил бумаги на стол и сказал:
     -- Ладно,  потом.   Почитайте  сначала.  Вижу,  как  вам  не
терпится.












     И вот я сижу в номере гостиницы, заперев  дверь  и  попросив
отключить мой телефон, а передо мной на столе разложены  заветные
документы, за которыми я так упорно охотился.
     С чего начать? Глаза разбегаются.
     Пожалуй, с дневника Красовского.  Это  пухлая  и  засаленная
записная книжка в кожаном  переплете.  Почерк  мелкий,  неровный,
разбирать его нелегко. К тому же на многих  страницах  расплылись
жирные  пятна  стеарина,  капавшего,  видимо,  со  свечи,  тускло
светившей Красовскому в мрачном подземелье пирамиды.
     Много  места  в  записях  занимали  постоянные  жалобы    на
трудности полуголодного  существования  искателя-одиночки  в  тех
пустынных краях:
     "14 марта. Сегодня опять не привезли питьевой воды.  Рабочие
относятся к этому фаталистически, я же  пить  нильскую  грязь  не
рискую. Тем более  что,  по  слухам,  в  Каире  снова  объявилась
холера".
     "...Третий день питаюсь одними  сухарями.  Рабочие  начинают
разбегаться. Деньги у меня еще есть, но что в них  толку  в  этих
местах? Поистине прав был Саади: "В сухой пустыне, на  движущемся
песке, для жаждущего все равно: будет ли во рту  его  жемчуг  или
раковина..."
     "...Какой трогательный обычай был у древних египтян хоронить
вместе с умершим человеком все мелочи, окружавшие  и  наполнявшие
его земное существование! Мы в этом отношении варвары в сравнении
с ними; увлеченные потоком  грубой  жизни,  мы  утратили  высокий
смысл смерти.
     Мы гордимся каким-нибудь остроумным новым изобретением и  не
думаем о колоссальном величии, о неосуществимых для всякого иного
народа великолепиях древней страны фараонов. Мы имеем пар; но пар
менее силен, чем мысль, идея, воздвигавшая пирамиды,  прорывавшая
насквозь горы для могил, превращавшая скалы в сфинксов, строившая
храмы из монолитов,  которых  не  сдвинет  ни  один  наш  паровой
механизм, и умевшая защитить от времени бренное тело человека..."
     В этих записях, как в капле воды,  Красовский  --  идеалист,
мистик.
     Стараясь разгадать секрет подземных переходов  пирамиды,  он
много размышлял над  приемами  древних  строителей  и  грабителей
тоже. Эти записи я читал особенно внимательно и делал пространные
выписки. Во-первых, размышления Красовского могли подсказать, где
следует искать настоящую гробницу Хирена;  а,  во-вторых,  как  я
надеялся,  они  могли  бы  помочь    лучше    понять    характер,
мировоззрение загадочного "великого строителя", -- до сих  пор  я
это пытался сделать  лишь  на  основе  текстологического  анализа
надписей.
     "Как поразительна точность, с какой  пирамида  ориентирована
по странам света! Я специально проверил -- и  вот  какие  получил
результаты:
     Северная сторона -- сдвиг на юг западным углом всего на  две
минуты двадцать секунд.
     Южная -- сдвиг на юг тем же западным углом всего на  полторы
минуты.
     Повсюду погрешность не  превышает  одного  градуса!  А  ведь
древние египтяне еще не знали  компаса.  Как  же  ухитрялись  они
определять направление с такой точностью  --  неужели  только  по
звездам? Или им помогало какое-то иное, сокровенное знание, давно
утерянное и забытое?.."
     "14 апреля. Для меня он едва не стал последним, -- записывал
Красовский. -- И эта фальшивая гробница едва не  стала  настоящей
-- для меня. Впрочем, для кого-то  она  уже  давно  стала  местом
последнего успокоения...
     Нынче я в нетерпении опять забыл об осторожности и  едва  не
поплатился головой.  Юсуф  [Судя  по  записям,  один  из  рабочих
Красовского.] пошел за новым факелом, а я не утерпел и  сделал  в
одиночестве всего несколько шагов по коридору, который мы  начали
сегодня с утра обследовать. Плита-ловушка  опустилась  под  моими
ногами,  и  я  рухнул  в  яму,  глубиной  в  добрых  две   сажени
[Красовский часто пользуется старыми мерами.  Одна  сажень  равна
примерно двум метрам тринадцати сантиметрам.].
     К счастью, сильно я не разбился,  только  немного  подвернул
ногу и оцарапал лицо. Опасаясь наткнуться  в  кромешной  тьме  на
змею, которая могла бы заползти сюда, я не двигался с места, пока
не вынул из кармана спички и свечу, теперь я  всегда  ношу  их  с
собой. Спичечная коробка поломалась при падении, но мне все-таки.
удалось, испортив несколько спичек, зажечь свечу.
     Я стоял на  дне  тесного  каменного  колодца.  Предательская
плита встала на свое место и наглухо закрыла его, отрезав меня от
всего света. Стены колодца были  совершенно  отвесными,  так  что
выбраться из него самому нечего было и думать,  даже  если  бы  у
меня оказалась веревка.
     Одно успокаивало меня в этом трудном положении --  с  минуты
на минуту должен вернуться  с  факелом  Юсуф.  Не  найдя  меня  в
коридоре,  он,  конечно,  догадается,  что  я  попал  в  ловушку,
поднимет тревогу и вызволит меня отсюда.
     Успокоив себя такими мыслями,  я,  все  еще  не  двигаясь  с
места, внимательно осмотрелся вокруг. И тут сердце у меня  упало.
Я с ужасом увидел прямо у себя под ногами... не змею, о нет!  Это
были человеческие кости, пожелтевшие от  времени.  Целый  скелет.
Значит, кто-то из грабителей уже попался до меня в эту ловушку  и
нашел здесь себе конец. При мысли о муках, которые он должен  был
испытать, медленно прощаясь  с  жизнью  в  полном  одиночестве  и
мраке, волосы зашевелились у меня на голове.  Я  невольно  громко
закричал, призывая Юсуфа.
     Но никто не отзывался на мой  зов,  тут  же  затухавший  под
сводами ужасного каменного мешка.  А  что,  если  Юсуф  подумает,
будто я благополучно прошел дальше по коридору, и не  догадается,
где меня искать? Тогда мне  придется  провести  в  этой  каменной
могиле несколько часов, может быть, дней. Я  задохнусь,  умру  от
голода и жажды. Или вдруг рабочие  испугаются  Духа  Пирамиды,  о
котором они так много болтают, и вообще откажутся  меня  спасать,
принесут в жертву этому Духу?!
     Я стал кричать еще громче, еще неистовее.  От  неосторожного
движения свеча внезапно потухла. Стоило немалых усилий зажечь  ее
вновь,  спички ломались в моих  трясущихся  пальцах;  я  едва  не
потерял в темноте последний обломок коробки с серником, о который
их чиркал.
     И вдруг,  о  счастье!  Луч  света  ворвался  в  мою  ужасную
темноту. Это Юсуф с помощью рабочих нашел и  открыл  крышку  моей
западни. Они  бросили  мне  сверху  веревку,  я  обвязал  ее  под
мышками, и рабочие  благополучно  вытащили  меня  наверх,  совсем
обессилевшего.  Мне  оставалось  только  возблагодарить  небо  за
своевременное избавление, что я и сделал с большой радостью..."
     По записям в дневнике можно было  проследить,  как  менялась
психология  Красовского  и  постепенно  овладевала  им   страшная
болезнь.
     Первое время он подробно описывал свои ощущения от ночевок в
мрачной гробнице  возле  пустого  гранитного  саркофага.  Отмечал
каждый шорох, случайные ночные  звуки.  Потом  он  стал  засыпать
спокойно, даже  приручил  летучую  мышь,  чтобы  не  так  одиноко
чувствовать себя вечерами.  Затем  бытовые  записи  почти  совсем
прекращаются, лишь изредка попадается коротенькая пометка:  "Спал
спокойно". Видимо, работа захватила все внимание археолога.
     Как показывают  дальнейшие  записи  в  дневнике,  Красовский
довольно быстро убедился, что в пирамиде  Хирена,  куда  каким-то
образом они проникли,  и  сами  грабители  оказались  в  дураках,
обнаружив вместо ожидаемого богатства кенотаф с пустым саркофагом.
     Тогда Красовский занялся детальным изучением  всех  потайных
переходов пирамиды и установил точно путь, каким проникли  в  нее
грабители. Я нашел среди записей некоторые любопытные наблюдения,
их покойный исследователь почему-то не включил  в  опубликованный
отчет:
     "...Да, конечно, грабители шли по хорошо известному им пути.
Кто-то  из  строителей  пирамиды  для  них  даже  двери   оставил
предупредительно  полуоткрытыми.  Я  обнаружил,  что  по  замыслу
архитектора вход в пирамиду, устроенный вопреки традиции с  южной
стороны,  должен  был  закрываться  тремя  монолитными    глыбами
гранита. Опущенным же, закрытым из  этих  трех  крепких  затворов
оказался только один, наружный. Это было ловко задумано. Конечно,
когда уже закрыты внешние, наружные двери,  невозможно.проверить,
как обстоит дело с двумя внутренними. А они  распахнуты  настежь:
пожалуйста,  заходите,  жадные  до  наживы  осквернители  царских
могил!"
     Разве можно удивляться, что при таком всеобщем предательстве
и продажности даже  приближенных  чиновников  почти  все  древние
гробницы оказались разграблены?
     "Конечно, Хирен и не  собирался  быть  похороненным  в  этой
пирамиде. Она сразу была  задумана  им  фальшивой.  В  этом  меня
окончательно убеждает отсутствие специальных комнат для  хранения
вещей, которые  должны  были  понадобиться  покойному  фараону  в
загробных полях  Иалу.  Такие  хранилища  всегда  устраиваются  в
пирамидах по соседству с погребальной камерой.
     Нет и камеры для традиционного  сердаба,  где  хранилось  бы
изваяние покойного с его Ка..."
     Тут, пожалуй, нужно сказать несколько пояснительных  слов  о
верованиях  древних  египтян,  связанных  со  смертью.  Без   них
останутся непонятны многие важные загадки, мучившие Красовского.
     По  представлениям  древних  египтян,   человеческая    душа
состояла из двух частей: "Ка" и "Ба". После смерти обе они  могли
якобы  скитаться  в  загробном  мире.  Но  для  этого   следовало
непременно сохранить и тело  от  тления.  Ради  этого  и  создали
древние египтяне сложный обряд мумифицирования покойников. Потому
и возводились над гробницами  фараонов,  тело  которых  следовало
беречь особенно тщательно,  исполинские  пирамиды  с  хитроумными
ловушками против грабителей.
     Сложный и запутанный  ритуал  погребения  всегда  соблюдался
очень  тщательно,  и  Красовский  был  прав,  отмечая    малейшие
отступления от  него:  они  помогали  разгадать  замысел  Хирена,
построившего себе в пустыне эту фальшивую гробницу.
     "Меня все время  поражает,  --  продолжал  я  читать  записи
Красовского, -- как продумана до мельчайших  мелочей  архитектура
пирамиды. Взять хотя бы расположение погребальной  камеры.  Чтобы
вся масса пирамиды не раздавила  сравнительно  хрупкий  свод  ее,
служивший к тому же ловко замаскированным  входом  в  этот  самый
сокровенный покой, Хирен устраивает  прямо  над  камерой  широкий
коридор, а по обеим сторонам его -- еще два небольших  зала.  Так
что над камерой -- пустоты, а вся  тяжесть  верхних  многопудовых
глыб равномерно распределяется в стороны, на  боковые  монолитные
стены. Поистине он был великим строителем!
     И  снова  мне  начинает  плохо   вериться,    что    столько
изобретательности и выдумки затрачено им  лишь  для  того,  чтобы
создать фальшивую гробницу. Наверное, он все-таки  был  похоронен
именно здесь, только грабители унесли его мумию".
     "Сегодня я сделал поразительное открытие!!!
     Отношение  между  длиною  окружности  и  ее  диаметром  есть
величина постоянная. Чтобы вычислить длину окружности, достаточно
умножить ее диаметр на число "пи", равное 3,1416...
     И вот что я установил: если сложить четыре стороны основания
пирамиды Хирена, то получим для ее обвода 43,71 сажени.  Разделив
это число  на  удвоенную  высоту  (2  Х  6,95  сажени),  имеем  в
результате 3,1416!!!
     Значит, Хирен уже за тридцать  веков  до  наших  математиков
знал священное число "пи"! Можно считать, что сама  его  пирамида
представляет  собой  материальное  воплощение  этого  магического
числа..."
     Дальше две странички были сплошь исписаны  цифрами,  которые
Красовский  складывал,  делил,  перемножал  в  самых  причудливых
сочетаниях, пытаясь уловить  якобы  скрытый  в  них  "сокровенный
смысл".
     Подобной цифровой мистикой увлекался,  к  сожалению,  не  он
один. Особенно "повезло" в этом смысле самой знаменитой  из  всех
пирамиде Хеопса. Из плана ее ворот, проходов и погребальных камер
некоторые даже ухитрялись вычитать  всю  историю  человечества  и
даже предсказать будущую мировую войну! Но что  угодно,  конечно,
можно "доказать", произвольно переводя в современные метры  такую
расплывчатую величину, как древний египетский "царский локоть".
     Итак, Красовскому становится ясно, что вряд ли удастся найти
в пирамиде что-нибудь ценное для науки. Работы становится меньше,
игра с цифрами надоедает. Все больше времени проводит археолог  в
одиночной камере, куда сам добровольно заточил себя.
     И вот уже несчастный устал бороться с кошмарами и  болезнью.
Он выписывает странные стихи из  поэтического  диалога  на  одном
древнем папирусе -- египтологи дали ему условное название "Беседа
разочарованного со своей душой". В отрывке, который  переписал  в
свой  дневник  Красовский,  "разочарованный"  страстно  призывает
смерть:

          "Смерть стоит передо мною сегодня,
          Как запах лотосов,
          Словно сладостное ощущение человека, сидящего
          на берегу опьянения...
          Смерть стоит сегодня передо мною,
          Как небо, очистившееся от облаков.
          Смерть стоит сегодня передо мною,
          Словно сладостное ощущение странника,
          желающего снова увидеть свой дом
          После того, как он провел долгие годы в плену..."

     Дальше сиротливо белели три чистых, неисписанных листочка.
     От тяжелого, гнетущего чувства я не мог отделаться до самого
вечера, когда понес возвращать дневники Красовского его  сыну.  А
может, оно усугублялось тем, что, в  сущности,  бумаги  покойного
археолога, за которыми я так гонялся, почти не помогали выяснить,
в каком направлении вести дальнейшие поиски.
     Вероятно, Моргалов сразу  догадался  об  этом  по  выражению
моего лица, потому что первым делом, еще в прихожей, спросил:
     -- Что, не густо?
     Я молча кивнул.
     -- Я же вас предупреждал,  что  ничего  особенного  от  этих
бумаг ждать не следует.
     -- Да, -- вяло  согласился  я.  --  Их  писал  явно  больной
человек. Так и чувствуешь с каждой страницей, как  постепенно  им
все прочнее завладевает болезнь. Ужасно!
     -- Да, он умер в больнице. И знаете от чего?
     -- От чего? Он окончательно помешался?
     -- Нет, хотя был близок к этому.
     -- От чего же он умер?
     Он внимательно посмотрел на меня, помедлил и тихо проговорил:
     -- В настоящей причине его смерти я разобрался уже много лет
спустя, когда стал заниматься физикой. Мой отец умер  от  лучевой
болезни.











     Несколько минут я смотрел  на  Моргалова.  Потом  растерянно
пробормотал:
     -- Но разве в те годы была лучевая болезнь?
     Он усмехнулся..
     -- Ведь Хиросимы тогда  еще  не  было,  хотите  вы  сказать?
Однако радиоактивные минералы существуют на Земле миллионы лет  и
все это время непрерывно излучают свою смертоносную эманацию.  Но
мы узнали об этом лишь совсем недавно,  в  конце  прошлого  века,
после знаменитых опытов Анри Беккереля и супругов Кюри.  И  разве
Мария Кюри не погибла в конце концов от облучения, полученного во
время этих опытов, задолго до Хиросимы и первого атомного взрыва?
     Тут перед моим мысленным взором вдруг отчетливо встала  одна
незабываемая  сценка,  так  поразившая  меня  в  свое  время   на
Всемирной выставке в Брюсселе.
     Среди других экспонатов там во французском павильоне  лежали
в  одной  из  витрин  несколько  листочков  пожелтевшей   бумаги,
исписанных мелким, торопливым почерком -- формулы, непонятные для
меня физические термины, какие-то математические расчеты.
     Это  были  странички  из  лабораторного    дневника    Марии
Склодовской-Кюри.  Молодой  вылощенный   экскурсовод    заученным
движением подносил  к  ним  счетчик  Гейгера...  И  тотчас  же  в
притихшем зале раздавалось громкое сухое пощелкивание.
     Счетчик ловил радиоактивные частицы, вылетавшие  из  бумаги.
Прошло  тридцать  с  лишним  лет,  как   погибла    замечательная
исследовательница сокровенных тайн микромира, а невидимая смерть,
погубившая ее, все еще пряталась в этих  мирных  страничках,  все
еще подавала свой грозный, ворчливый голос!..
     -- Но где же мог Красовский подхватить лучевую  болезнь?  --
воскликнул я. -- Ведь он же не занимался физикой!
     -- По-видимому, в пирамиде.
     -- Ничего не понимаю. Что вы хотите сказать?
     Моргалов взял меня за руку и потянул за собой.
     -- Пройдемте все-таки в комнату и сядем.  Разговор,  видимо,
будет долгий.
     Только тут я заметил, что мы все еще стоим в прихожей.
     Когда мы прошли в  комнату  и  сели  возле  круглого  стола,
Моргалов закурил, пододвинул мне сигареты и пепельницу и сказал:
     -- Видимо, песчаник, из которого сложена пирамида,  содержит
в себе  какие-то  радиоактивные  минералы.  Скорее  всего,  уран.
Особенно  опасно  внутреннее  облучение,   когда    радиоактивные
элементы  попадают  в  организм  с  пищей  или  при  дыхании.   А
Красовский ведь прожил в пирамиде больше года...
     -- Неужели   вы  хотите  сказать,  будто  Хирен  сознательно
построил  свою  фальшивую  гробницу  из   такого    смертоносного
материала?
     Моргалов пожал плечами и кашлянул, отмахиваясь от  табачного
дыма.
     -- Не   знаю,  это  придется   выяснять    вам.    Возможно,
радиоактивный песчаник подвернулся строителям случайно.  А  может
быть, такая хитрая ловушка и  была  задумана  сознательно.  Ведь,
судя по всему, этот ваш Хирен был большим  искусником  на  всякие
выдумки.
     -- Но не мог же он открыть радиоактивность за тридцать веков
до супругов Кюри? Вы же физик, серьезный  человек,  а  начинаете,
по-моему,  тоже  ударяться  в  какую-то  мистику,   преувеличивая
познания древних.
     -- При чем тут мистика? -- засмеялся он. -- Вот  если  бы  я
стал вам доказывать, будто Хирен за тридцать веков  до  Эйнштейна
вывел формулу E=mc^2, или что-нибудь в том же духе, -- вот  тогда
бы вы могли вызывать санитаров и  отправить  меня  в  сумасшедший
дом.  Но  ведь  мы  же  знаем,  что  природная    радиоактивность
существует испокон  веков,  и  почему  не  допустить,  что  такой
изобретательный ум, как Хирен, проживший, кстати,  большую  часть
своей жизни именно в тех краях,  где  был  добыт  этот  песчаник,
подметил его губительные свойства и решил их использовать,  вовсе
не пытаясь как-то теоретически  объяснить  явление,  остававшееся
загадочным до Беккереля и супругов Кюри? Верно?
     Да, с такой логикой трудно было не согласиться.  И  все-таки
мое лицо, видимо, выражало столь  явное  сомнение,  что  Моргалов
добавил:
     -- Из тяжких болезней сейчас  привлекает  всеобщее  внимание
рак. И, скажем, полиомиелит наши медики научились  лечить  только
недавно. Или вы всерьез будете на основании этого утверждать  то,
что в шутку сказал известный юморист Ликок, -- будто  "появлением
всех этих болезней мы обязаны медицине"? Они мучают  человечество
очень давно, хотя, может, и под другими названиями. Но следы явно
раковых опухолей находят и при исследовании мумий, а на одной  из
древних  египетских  фресок,    помнится,    медики    обнаружили
изображение мальчика, изуродованного полиомиелитом.
     Он наступал уже, вторгаясь в мою вотчину,  и  все  никак  не
унимался:
     -- А нильская рыбка мормирус. Слышали вы о такой?
     -- Нет, признаться, не слышал.
     -- Ну как  же!  Хотя  наверняка  видели  ее  изображение  на
древних фресках! С таким забавным длинным носом трубочкой. Видели?
     -- Наверное, видел, но не обращал особого внимания. А что  в
ней такого особенного? Я, собственно, не рыболов...
     -- Я тоже рыбной ловлей не слишком увлекаюсь,  --  засмеялся
Моргалов, -- но теперь интересуюсь этой рыбкой как физик.
     -- А какое она может  иметь  отношение  к  физике?  --  Этот
любопытный человек начинал мне все больше нравиться.
     -- Вот если бы вы были  более  наблюдательны,  то  наверняка
обратили внимание на то,  что  древние  египтяне  изображали  эту
рыбешку непременно висящей уже на крючке. Других  рыб  египетские
художники рисовали по-всякому:  и  просто  плывущими  в  воде,  и
запутавшимися в сети среди зарослей папируса, и  уже  лежащими  в
корзинах или на праздничном блюде. А вот мормируса они изображали
всегда в  одном  положении:  пойманного  непременно  удочкой,  на
крючке. Почему?
     Вопрос застал меня  врасплох,  и  я  мог  только  неуверенно
пожать плечами и задумчиво промямлить :
     -- Ну, как вам сказать... Египетское искусство вообще  очень
традиционно.
     -- Вы  хотите  сказать:  канон  такой  был  и  художники  не
решались его нарушить?
     -- Возможно.
     -- Так и все думали тридцать веков подряд и  проходили  мимо
удивительного открытия, а  оно  буквально  плавало  у  нас  перед
носом.  Все  дело  в  том,  оказывается,  что  природа   наделила
мормируса поразительным... электролокатором, что ли? --  не  знаю
даже, как и назвать его, потому что ничего подобного техника пока
не знает. У самого основания  хвоста  этой  рыбешки  есть  особый
электрический  орган,  вроде  батареи  с   напряжением    порядка
четырех-шести вольт.  Излучаемые  ею  электромагнитные  колебания
попадают  в  воду  и  улавливаются  специальным  приемником,   он
находится у мормируса в зоне спинного плавника.  Чувствительность
этой природной системы так велика, что позволяет рыбке  в  мутной
нильской  воде  по  изменению  электрического  поля  обнаруживать
добычу и любое препятствие, даже если  оно  не  толще  капроновой
нити, из какой плетут сети. У нас в лаборатории живут сейчас  три
мормируса, мы наблюдаем за ними. Так,  поверите,  --  стоит  лишь
подойти к аквариуму поближе и начать причесываться,  как  рыбешки
уже весьма бурно реагируют даже на разряды от трения  гребенки  о
волосы.
     -- Что-то я уже ничего не понимаю, чем  вы  занимаетесь,  --
перебил его я.--То вы сказали, будто физик, то вдруг рыбешки... А
побиваете мои сомнения примерами из египтологии.
     Моргалов  опять  засмеялся,  и  лицо  его  стало  лукавым  и
добродушным.
     -- Ну, во-первых, само время сейчас такое, что не дает стать
узким специалистом, подобным флюсу. О бионике слышали? Вот она  и
заставляет нас, физиков, интересоваться и рыбками и многим  иным.
А интерес к египтологии  у  меня,  так  сказать,  наследственный.
Вообще стараюсь, как это Герцен говорил, "жить во все стороны".
     Он снова закурил, задумался о чем-то и добавил:
     -- Да, так вот эта история с мормирусом, для чего я  ее  вам
рассказал? Тут сразу два открытия, если хотите: у рыбки обнаружен
чрезвычайно  любопытный  локатор,  его  бы    весьма    заманчиво
скопировать и нам в технике, а с другой стороны, выясняется,  что
древние египтяне  были  в  большей  степени  реалистами,  чем  вы
предполагали.  Они  весьма  точно  изображали  то,  что   видели.
Мормируса просто невозможно поймать в сети, только на крючок,  --
если  он  его,  так  сказать,  добровольно  захочет   проглотить,
привлеченный наживкой. И древние египтяне  это  прекрасно  знали,
хотя, возможно, и считали каким-то мистическим чудом. Вот вам еще
пример,  как  между  эмпирическим  знанием  какого-то  природного
явления и его научным объяснением вполне  может  пройти  тридцать
веков, а то и побольше. Разве не примечательно, что  все  крупные
месторождения урана  расположены  в  малолюдных,  глухих  местах?
Похоже, будто их издавна  обходили  стороной,  избегали  селиться
поблизости.
     -- Сдаюсь, -- ответил я.  --  Вы  меня  убедили.  Хотя  пока
только своей железной логикой! Но не ошиблись ли вы сами в  своих
предпосылках?  Пока  ведь  нет  никаких   доказательств,    будто
песчаник, из которого сложена пирамида Хирена, радиоактивен...
     -- Проверить это просто. Поезжайте  в  Египет,  поднесите  к
вашей пирамиде счетчик Гейгера -- и все сразу станет ясно.
     Но тут я снова вспомнил, как щелкали невидимые радиоактивные
частицы, вылетая из пожелтевших бумажек с лабораторными  записями
Марии Склодовской-Кюри, и схватил его за руку:
     -- Постойте, постойте, нам не надо ехать в Египет, мы  можем
это проверить сейчас, немедленно!
     -- Как?
     Я торопливо рассказал ему о том, что так  потрясло  меня  на
выставке. Судя по тому, как менялось лицо Моргалова, эта  история
тоже произвела на Атона Васильевича сильное впечатление.
     -- Как же я не догадался раньше! -- пробормотал он, выслушав
мой рассказ и беря в руку папку с документами Красовского.
     Я так и замер: вот сейчас сразу все разъяснится!
     Но он отложил папку в сторону и сказал:
     -- Ладно, завтра же проверю.
     -- Почему завтра?
     Наверное, вид у меня был столь обескураженный, а  тон  такой
жалостный, что он посмотрел на меня удивленно и расхохотался.
     -- Что же вы думаете, у меня целая лаборатория  на  дому?  И
счетчики Гейгера, и всякая такая штука? Потерпите уж до завтра, я
вам утречком позвоню.
     Опять я долго не мог уснуть в эту ночь. И снова  мелькали  в
голове сумбурные, скачущие мысли.
     "Я побывал в пирамиде и заболел, форменным образом  заболел,
дорогой мой!" -- вспомнились вдруг  слова  профессора  Меро.  Они
оказались пророческими!.. Сообщить ему о наших предположениях? Но
почему же я не заболел? Или пробыл в камере слишком мало времени?
Нечего поднимать панику. Ведь это пока лишь догадка,  врачи  сами
там разберутся.
     Если Моргалов прав и пирамида действительно сложена из  глыб
радиоактивного песчаника, может, удастся  разыскать  каменоломни,
где его добывали.  Хотя  что  это  мне  даст?  Ведь  важно  найти
настоящую гробницу Хирена. Но коли он применил такой смертоносный
строительный материал сознательно, то уж,  наверное,  использовал
его для защиты и своей настоящей гробницы.  Так  что  ее  следует
искать по тому же признаку повышенной радиоактивности.
     Ушебти! Как я забыл о ней. Ведь она находится здесь, в одном
из залов Эрмитажа, и я всего несколько дней назад любовался ею. А
статуэтка пробыла в радиоактивной пирамиде тридцать  три  века  и
наверняка обладает более сильной радиоактивностью, чем  странички
из дневника Красовского. Надо и ее непременно проверить!..
     Потом я начал мысленно заново просматривать все  выписки  из
дневников покойного  археолога  --  и,  кажется,  продолжал  этим
заниматься уже даже во сне.
     Моргалов  позвонил  мне  утром  в  начале  одиннадцатого   и
лаконично сказал:
     -- Щелкает, хотя и не шибко. Недоказательно,  можно  отнести
за счет природного фона.
     Я торопливо рассказал ему про ушебти.
     -- Хорошо, давайте проверим и ее, -- ответил он. -- Я сейчас
приеду в Эрмитаж.
     Наверное, никогда еще торжественные залы Эрмитажа не  видели
таких  необычных  исследований.  Все  произошло  очень  быстро  и
просто. Моргалов поднес к статуэтке счетчик Гейгера -- и он сразу
защелкал на весь зал.
     -- Вот и все, -- суховато сказал Моргалов, убирая прибор. --
Если вы  нам  дадите  эту  фигурку  на  денек,  мы  сможем  точно
определить степень радиоактивности.
     -- Она представляет какую-нибудь опасность для  посетителей?
-- тревожно спросил сопровождавший нас сотрудник музея.
     -- Вряд ли, --  пожал  плечами  Моргалов.  --  Но  проверить
поточнее все-таки не мешает. Пришлите ее нам вот по этому адресу.
     Мы вышли с ним вместе из Эрмитажа и пошли  по  набережной  в
сторону Летнего сада.
     -- Ну,  теперь  у  вас  есть  ниточка,  за  которую   можно
ухватиться, -- сказал Моргалов, шагая рядом со мной.  --  Но  вы,
кажется, не очень довольны?
     -- Просто я озабочен...
     -- И уже мысленно там, в пустыне?
     Я засмеялся.
     -- Нет, пока еще  в  Москве.  Разрабатываю  план  дальнейших
поисков и стараюсь  уговорить  начальство,  чтобы  мне  утвердили
смету.
     Моргалов понимающе кивнул.  Некоторое  время  мы  опять  шли
молча, потом я спросил у него:
     -- Скажите, Атон Васильевич, а почему вы до сих пор  молчали
о своей гипотезе?
     -- А что я должен был сделать? Послать заметку куда-нибудь в
журнал "Вокруг света" или в "Технику -- молодежи"? И  назвать  ее
"Радиоактивная гробница"? Несолидно это как-то для физика.  Да  и
никаких конкретных данных у меня ведь не было, одни догадки, а  я
так работать не умею. Так  что  вы  уж  сами  занимайтесь  теперь
сенсациями, а меня, умоляю, не втягивайте в это дело.
     -- Нет уж, придется нам дальше распутывать  загадки  вместе.
-- Я шутливо погрозил ему пальцем.  --  Кстати,  и  помогите  мне
разработать  методику  проверки  радиоактивности   для    будущей
экспедиции, тут вам все карты в руки. Какие приборы  понадобятся,
как ими пользоваться...
     -- Знал бы  я,  что  вы  такой  настырный,  промолчал  бы  о
радиоактивности. А то сколько хлопот навлек на  свою  голову.  Ну
ладно, методику я вам так и быть пришлю, давайте адрес.
     Я записал ему все свои московские координаты.  Он  аккуратно
сложил записку, спрятал в карман и протянул мне руку:
     -- Ну, пожелаю вам успеха. А мне привезите мормируса,  если,
конечно, сумеете поймать. -- Он лукаво подмигнул.
     Мы попрощались, и я уже хотел уходить,  как  Моргалов  вдруг
смущенно окликнул меня:
     -- Слушайте,  Алексей  Николаевич,  есть  у  меня  еще  одно
предложение...  Об  этом  вашем  "Речении",  помните,   вы    мне
рассказывали?
     -- Да, а что?
     -- Вы не могли  бы  мне  оставить  или  прислать  из  Москвы
фотокопии всех текстов, которые бесопорно принадлежат  Хирену,  и
тех, где авторство его вы только подозреваете.
     -- Зачем?
     -- Хочу попытаться, чтобы физика еще раз  пришла  на  помощь
египтологии. Или, точнее, кибернетика на сей раз...
     -- Ничего  не  понимаю!  Объясните  Получше,  что  задумали,
неожиданный вы человек! -- взмолился я.
     -- Тогда давайте зайдем в Летний сад и  сядем  где-нибудь  в
сторонке, а то на нас уже начинают обращать внимание.
     Мы выбрали пустую скамью в боковой аллейке и сели.
     -- Насколько  я  понял,  вам  важно  доказать  на    основе
стилистического анализа,  что  автором  и  "Речения"  и  надписи,
найденной вами в пустыне, является Хирен, так?
     -- Так. Но при чем тут физика?
     -- Не физика, а кибернетика. Хочу привлечь для анализа ваших
текстов  электронно-вычислительную  машину,  она  есть  у  нас  в
институте. Вы слышали, как американцы  недавно  с  помощью  такой
машины  установили  авторство  нескольких  анонимных   памфлетов,
приписываемых Гамильтону, одному государственному  деятелю  конца
восемнадцатого века?
     -- Нет, признаться, не слышал.
     Моргалов укоризненно покачал головой.
     -- Вот видите, выходит, мы,  физики,  больше  вашими  делами
интересуемся, чем вы -- нашими.
     -- Ладно, учту ваши уроки и тоже  постараюсь  жить  "во  все
стороны". Это Герцен так советовал?
     -- Герцен. Нравится его совет?
     -- Очень. Но продолжайте, Атон Васильевич,  не  томите  меня
отступлениями.
     -- Сохранилось,  кажется,  двенадцать  анонимных  памфлетов.
Авторство их одни исследователи приписывали Гамильтону, другие --
его  литературному  сопернику  Джеймсу    Медисону,    тогдашнему
президенту США. И вот арбитром в научных спорах предложили  стать
электронной  машине.  Попросту  говоря,  заставили  ее   сравнить
анонимные   памфлеты    с    другими    документами,    бесспорно
принадлежащими  как  Гамильтону,  так  и    Медисону.    Конечно,
закодировав  их  сначала  определенным   образом    и    составив
специальную программу. И вот  машина  на  основе  стилистического
анализа, по частоте повторения "ключевых" слов и другим признакам
установила, что одиннадцать памфлетов из двенадцати,  несомненно,
принадлежат Гамильтону...
     -- И вы думаете, что такой же эксперимент можно повторить  с
предполагаемыми текстами Хирена? -- прерывающимся голосом спросил
я.
     -- Ну вот, вы уже заволновались.  Так  нельзя.  Попробовать,
по-моему, стоит, но надежд на хороший результат,  честно  говоря,
мало. Во-первых, уж документов-то у вас  раз-два  --  и  обчелся,
почти нечего сравнивать.
     -- А во-вторых, все они написаны ведь не  самим  Хиреном,  а
разными писцами,  которым  он  диктовал  в  различное  время,  --
добавил я сразу погрустневшим голосом.
     -- Верно, это усложняет положение.  И,  кроме  того,  машина
будет иметь дело  --  вернее,  не  машина,  а  мы,  когда  станем
составлять программу, -- не с обычным текстом, а  с  иероглифами.
Но ведь именно по сочетанию каких-то излюбленных  иероглифов,  по
частоте их повторения в надписях и пытаетесь вы  установить,  так
сказать,  "стиль  Хирена",  верно?  Так  что  попробовать  стоит.
Присылайте все фотокопии, какие найдете.
     Я крепко пожал ему руку.
     -- Чудесный вы человек, Атон Васильевич! Так помогли  мне  и
столько  новых  идей  подарили,  что  прямо  не  знаю,   как    и
благодарить...
     -- Ну что там, пустяки какие.  Мне  ведь  самому  интересно.
Итак: жду материалов и желаю успеха,












     В Москве все обернулось гораздо  лучше,  чем  я  полагал.  А
может быть, это Моргалов  заразил  меня  такой  энергией,  что  я
быстро и весьма успешно всех уговорил  немедленно  начать  поиски
гробницы Хирена?
     Даже старика Савельева мне почти не пришлось убеждать.  Едва
я рассказал ему о  своей  догадке  и  начал  "иронически"  читать
"Речение", вскрывая подтекст, как Михаил Сергеевич выхватил книгу
у меня из рук и так и впился в нее.
     -- Пожалуй, ты прав, -- пробормотал он,  свирепо  глянув  на
меня и снова склоняясь к книге.  --  Как  же  я  не  понял  этого
раньше, ах, старый пень!
     Какой все-таки молодец  старик!  Умеет  отказаться  даже  от
собственной давно выношенной теории, убедившись в ее ошибочности.
     У меня прямо  язык  чесался  от  пространных  доказательств,
которые я приготовил в защиту  своей  гипотезы.  И,  как  это  ни
смешно, мне даже стало обидно,  что  убеждать  старика  вовсе  не
придется. Но зато какую неистовую деятельность он теперь  развил,
чтобы помочь мне поскорее отправиться на поиски гробницы  Хирена!
Замучил телефонными звонками директора института, привел в трепет
всех снабженцев и работников бухгалтерии,  на  заседании  Ученого
совета грозно повторял  с  вошедшей  в  пословицу  настойчивостью
Катона:
     -- Гробница Хирена должна быть найдена и спасена для науки!
     По  его  настоянию   нам    выделили    самое    современное
оборудование: новейшую аппаратуру для электрической  и  магнитной
разведки, радиометры, портативную рацию.
     -- Нечего скупиться, -- приговаривал он.  --  Речь  идет  об
изучении эпохи  древнейших  народных  восстаний,  коренной  ломки
общественных отношений. Кому же этим заниматься,  как  не  нашим,
советским археологам? Здесь столпам зарубежной археологии,  вроде
того  же  профессора  Меро,  делать  нечего,   только    напустят
какого-нибудь туману идеалистического. Так что надо провести  эту
работу на самом высоком научном  уровне.  Никакой  кустарщины!  И
людей  отбирайте  в  экспедицию  лучших,  самых  способных,    не
стесняйтесь!
     Савельев  так  разошелся,  что  даже    собирался    послать
египетским  властям  письмо  с   предупреждением    об    опасной
деятельности  "лжеархеолога  Вудстока,  за  которым  надо   вести
постоянное, неусыпное наблюдение", -- мне стоило  немалых  трудов
удержать его. Как я потом пожалел об этом!..
     Почему нет никаких вестей от Моргалова? Получится ли у  него
что-нибудь с анализом текстов, я ведь послал их ему сразу  же  по
возвращении в Москву.
     Я  уже  хотел  писать  в  Ленинград,  как  Моргалов,  словно
почувствовав  на  расстоянии  мое   нетерпение,    сам    прислал
коротенькое, очень теплое письмо. Он сообщал, что вовсе не  забыл
о своем предложении  и  занимается  присланными  документами,  --
"даже в ущерб своей основной работе, по мнению нашего  директора.
Но составление программы  и  перевод  ваших  иероглифов,  местами
весьма напоминающих тех собачек и птичек, каких все мы рисовали в
милом детстве, оказалось делом куда более затяжным и  трудоемким,
чем я предполагал..."
     Письмо кончалось опять пожеланиями всяческих успехов и удач,
а внизу была сделана приписка:
     "Передайте привет мормирусу, если, конечно, вам удастся  его
поймать..."
     Письмо успокоило меня: можно было уезжать в Египет, Моргалов
сам доведет исследования до конца.
     И вот, наконец, вся суета сборов  позади.  Москва  провожает
нас  затяжным  осенним  дождиком,  а  в  Каире  --   благоухающая
оранжерейная духота, от которой мы все уже успели отвыкнуть.
     Первым делом я, конечно,  отправился  в  больницу  навестить
профессора Меро. Он похудел,  сильно  осунулся.  Видимо,  болезнь
замучила его, и он очень обрадовался мне.
     -- Вот видите, дорогой коллега, как быстро сбавила мне жирку
эта проклятая пирамида вашего зловредного Хирена, --  сказал  он,
слабо пожимая мне руку. --  Я  стал  жертвой  мести  фараона,  не
иначе, если верить газетам. Боже мой, какая чепуха!  Но  поневоле
начнешь в нее верить, ведь они все никак не могут  разобраться  в
моей болезни, эти местные  знахари.  Надо  скорее  выбираться  во
Францию, там меня быстро поставят на ноги...
     Он неосторожно повернулся на кровати и сморщился от боли.
     -- И главное -- эти проклятые язвы, они никак  не  заживают.
Где меня угораздило подцепить эту гнусную тропическую заразу?
     Тропическая  зараза...  Сказать  ему  об  истинной   причине
болезни? Я не решился и промолчал.
     Он расспрашивал меня о наших планах.  Где-то  рядом,  совсем
под моим ухом, громко тикали часы. Я осмотрелся и  увидел  их  на
тумбочке возле кровати. Это были все те же знакомые  мне  часы  с
полустершимися  от  старости  затейливыми  буковками.  "Пока   вы
смотрите  на  часы,  время  проходит",  --  прочитал  я  и  начал
прощаться.
     Потом я прошел  в  кабинет  главного  врача  и  доверительно
рассказал ему о наших подозрениях. Худощавый  и  стройный  доктор
араб с совершенно седой головой выслушал меня очень внимательно.
     -- Мы кое-что подозревали, -- задумчиво  сказал  он,  --  но
сомневались, не зная причины.  Теперь  многое  становится  ясным,
благодарю вас. Но очень прошу, йа эфенди: газетчикам пока об этом
ни слова. И самому  больному,  конечно,  надеюсь,  вы  ничего  не
говорили?..
     Я  сообщил  также  о  наших   предположениях    относительно
радиоактивного заражения пирамиды Хирена и местным  властям.  Мне
посоветовали по приезде в Асуан немедленно связаться с  инженером
Али Сабиром, возглавлявшим там геологическую службу.
     Как ни тянуло воспользоваться случаем  и  осмотреть  древние
памятники по пути,  особенно  мне  хотелось  заглянуть  в  Долину
царей, где находилась гробница Тутанхамона, и  в  Тель-аль-Амарн,
на развалины бывшей столицы еретика  Эхнатона,  --  мы  не  могли
нигде задерживаться. Уж очень хотелось поскорее проверить догадки
и предположения, все еще казавшиеся даже нам невероятными. А если
они оправдаются, надо срочно искать настоящую гробницу Хирена  по
новым, более определенным признакам.
     Вот снова и Асуан --.древние  ворота  в  легендарную  страну
Куш!  Наместники  фараона,  жившие  здесь,  так   и    назывались
"хранителями Врат Юга". Возле этих  скал  некогда  закончил  свои
путешествия великий географ древности Страбон -- дальше для  него
начиналась туманная "терра  инкогнита"  --  "земля  неизвестная".
Здесь Эратосфен проводил первые в истории человечества  измерения
длины экватора, доказывая шарообразность нашей планеты, и умер  в
изгнании замечательный римский сатирик Ювенал, --  каждый  камень
тут овеян дыханием истории.
     И так причудливо переплетается здесь современность с  давней
стариной. Помню свои первые впечатления:  город  показался  очень
многолюдным,  но  я  тогда  не  удивился  этому,  --  ведь  рядом
громадная стройка.
     Возле гидростанции -- вырубленные в скале ступени,  стертые,
исшарканные миллионами подошв за века. Это знаменитый ниломер, по
нему  жрецы  составляли  "прогнозы"  разлива  Великого  Хапи,   с
нетерпением ожидавшиеся всей страной.
     А рядом возводится новая  плотина  Садд  аль-Аали,  одно  из
замечательнейших сооружений нашего времени. На  дне  стометрового
карьера  вгрызались  в  скалы  советские  экскаваторы,  по  узкой
дороге,  витками  поднимавшейся  из  этого  рукотворного  ущелья,
тяжело, натужно урча, один за другим ползли могучие "МАЗы"... Все
выглядело так, словно  мы  вдруг  попали  куда-нибудь  на  берега
Енисея.
     Здесь потомки древних египтян строят будущее. А  пирамиды...
Хоть я и с громадным наслаждением  копаюсь  в  них,  не  могу  не
согласиться с ядовитым замечанием Генри Торо:
     "Самое удивительное в пирамидах -- это то, что столько людей
могло так унизиться, чтобы  потратить  свою  жизнь  на  постройку
гробницы для какого-то честолюбивого дурака".
     Пожалуй, лишено чувства историзма, но по существу верно.
     Геолог Сабир,  которого  мы,  наконец,  отыскали  в  дощатом
домике на краю карьера, оказался совсем молодым,  круглолицым,  с
крошечными усиками  над  припухшей  верхней  губой.  Мой  рассказ
привел его в совершенный экстаз. Он начал тут же искать  какие-то
карты,  свертывать  их  в  рулон,  укладывать    в    потрепанную
брезентовую сумку всякие инструменты.
     Он был готов немедленно отправиться в путь, сейчас же  лезть
в пирамиду Хирена -- и очень огорчился,  что  мы  сможем  отплыть
только завтра после полудня.
     Но вот мы уже стоим с ним на палубе пыхтящего  парохода.  Из
густой, словно суп,  воды  медленно  выползает  облепленная  илом
якорная  цепь.  Прощальный  тонкий  гудок  --  и  снова  величаво
проплывают мимо древние храмы, листаются страницы истории.
     Экспедиция была в том же составе, что и  весной.  Мы  хорошо
сработались и понимали друг друга с полуслова. Прибавился  только
один новичок-- Толя Петров. Голубоглазый, стеснительный, он  лишь
в прошлом году закончил Московский университет, теперь работал  в
одном научно-исследовательском институте. Мне его  рекомендовали,
как "хотя  и  молодого,  но  подающего  весьма  большие  надежды"
специалиста  по  всяким  приборам,  которыми    нам    предстояло
исследовать  радиоактивность.  Несмотря   на    такую    солидную
рекомендацию, все мы  относились  к  нему  с  какой-то  отеческой
заботливостью, ласково называли Толиком и всячески  опекали.  Над
ним взяли шефство Зиночка и Женя Лавровский и теперь гоняли его с
одного  борта  на  другой,  наперебой  рассказывая    обо    всех
исторических достопримечательностях, мимо которых мы проплывали.
     Коричневая вода стремительно, с завихрениями,  бежала  вдоль
бортов, создавая обманчивую видимость, будто это  мы  так  быстро
движемся к цели. Но встречное  течение  задерживало  нас,  и  все
истомились,  пока  добрались,  наконец,  до  знакомого   селения,
ставшего для нас словно вторым домом.
     Почти все жители встречали нас  на  берегу.  Было  чертовски
приятно увидеть вновь знакомые лица,  сверкающие  улыбки,  черные
усы величественного раиса, торчавшие, словно боевые пики. А вот и
старый Ханусси  встречает  меня  низким  поклоном  и  все  те  же
неизменным:
     -- Ахлан ва сахлан, йа хавага!
     Но даже это сейчас не может омрачить моего настроения.
     Объятия, приветствия, традиционные  расспросы  о  трудностях
пути и здоровье всех домочадцев. Лагерь мы разбили уже в темноте,
при свете костров, -- наскоро, без особых затей, потому  что  уже
через день-два надеялись двинуться дальше, в пустыню.
     -- Идем? -- спрашивает меня Сабир.
     Ах,  как  и  мне  самому  не  терпится  сейчас  же,   ночью,
отправиться в пирамиду Хирена, захватив с собой счетчик Гейгера!
     А  раис,  ничего  не  подозревая  о   наших    переживаниях,
неторопливо попивает кофе и рассказывает, что "мистер Вудсток  со
своими ребятами" тоже приступил к работе. Они появились в здешних
окрестностях с неделю  назад  и  уже  трижды  успели  побывать  в
пирамиде Хирена.
     -- Нехорошее место,  йа  устаз.  Йесхатак!  [  --  Будь  оно
проклято! (арабск.).]
     Вот как! Они, однако, не теряют времени, эти авантюристы.  И
откуда у них берутся деньги на такие широкие "изыскания"? Похоже,
что Афанасопуло и Вудсток  работают  на  кого-то,  располагающего
солидными средствами. Их не следует недооценивать,  кажется,  все
это серьезнее, чем я предполагал...
     Мы  еле  дождались  утра.  Завтрак  Ханусси  приготовил  нам
пораньше, и съели мы его торопливо, без особого аппетита.
     Покидая лагерь, я увидел, что  старый  повар  расстилает  на
песке сеть, собираясь, видимо, угостить нас по возвращении свежей
рыбкой. Тогда я сразу вспомнил просьбу Моргалова и сказал:
     -- Послушайте, Ханусси-ака, не могли  бы  вы  поймать  такую
рыбку -- мормирус? Может быть, она у вас  по-другому  называется?
Такая с длинным заостренным носом, вроде трубочки.
     Я усиленно помогал себе жестами. Со стороны,  наверное,  они
выглядели очень забавно и нелепо. Но Ханусси, кажется, понял.  Он
кивнул и, поклонившись, ушел куда-то за палатку.
     Я с интересом ждал, что будет дальше. Через несколько  минут
старик появился с удочкой в руке.
     -- А зачем вам удочка, Ханусси? -- притворившись  ничего  не
понимающим, спросил я. -- Ведь у нас есть сеть.
     -- Но эта рыба не ловится сетью, йа хавага.
     -- Почему?
     Старик пожал плечами и после некоторого размышления сказал:
     -- Не знаю, но она никогда  не  попадается  в  сети.  Видно,
такова воля аллаха, йа хавага...
     Проходя по улицам селения, где каждый спешил выйти на  улицу
и  поздороваться  с  нами,  мы  заметили,  что  многие  дома  уже
опустели. Значит, как мельком упомянул вчера раис, в  самом  деле
началась  эвакуация  жителей  из  зоны  затопления,  и  нам  надо
спешить, спешить!
     Однако сам раис, кажется, вовсе не собирался никуда уезжать.
Во всяком случае, на  парадной  стене  его  дома  появился  новый
рисунок  --  ярко  раскрашенное  изображение...  ножной   швейной
машины, которую я привез ему прошлой осенью в подарок. Видно, она
понравилась хозяевам.
     Миновать дом раиса мы не успели. Судя по тому, что при нашем
приближении  хозяин  сразу  появился  в    дверях,    он    давно
подкарауливал нас.
     -- Чай Кубана, -- сказал раис с низким  величавым  поклоном.
-- Прошу вас. Ахлан ва сахлан!
     Отказаться было невозможно; и как ни стремились мы  поскорее
попасть в пирамиду, пришлось, сняв  обувь,  пройти  в  полутемную
прохладную комнату и сесть на циновки, расстеленные  на  глиняном
полу. Мы стали наблюдать, как раис колдует у маленькой спиртовки,
настаивая знаменитый чай.
     Этот  действительно  божественный  напиток   получил    свое
название, кажется,  в  честь  селения,  откуда  раис  был  родом.
Поэтому  он  весьма  гордился  своим   непревзойденным    умением
приготовлять этот чай, крепкий, как вино, и благоухающий,  словно
тончайшие духи.
     Мы пили  его  из  маленьких  фарфоровых  чашечек  маленькими
глотками, будто священнодействуя, только  изредка  перебрасываясь
восторженными восклицаниями и  учтивыми  вопросами  о  погоде,  о
здоровье хозяина и его семьи, всех его родичей до седьмого колена.
     Наконец торжественная церемония закончилась и,  поблагодарив
хозяина, мы могли двинуться дальше.
     Чем ближе мы подходили к пирамиде, тем все больше  убыстряли
шаг. Впереди мчался Али Сабир. Толик  Петров  припустился  бежать
вприпрыжку и обогнал его. Но, оглянувшись на меня,  застыдился  и
сбавил скорость. Я и сам готов был бежать, как мальчишка.
     Однако, подойдя к пирамиде, Али Сабир сразу стал деловитым и
сосредоточенным.  Он  неторопливо  вытер  раскрасневшееся   лицо,
отряхнул пыль с футляра, в котором покоился  счетчик  Гейгера,  и
лишь потом вынул прибор и тщательно осмотрел его. Мы, столпившись
вокруг, торопили его взглядами.
     -- Иншалла, -- торжественно сказал геолог  и  медленно  ввел
руку  со  счетчиком  в  темное  отверстие,   когда-то    пробитое
Красовским в стене пирамиды.
     Никакого эффекта! Счетчик молчал. Было  слышно  только  наше
взволнованное сопение.
     Сабир зажег фонарик и, пригнувшись,  нырнул  в  штольню.  Мы
полезли за ним. Сделав несколько шагов, он остановился -- счетчик
молчал. Геолог поднял его над головой и приложил к потолку, потом
к стенам и даже, присев на корточки,  к  пыльному  полу.  Никаких
признаков радиоактивности!
     Мы растерянно переглянулись.
     Счетчик первый раз довольно робко подал  голос  лишь  тогда,
когда мы вошли в коридор,  непосредственно  проходивший,  как  вы
помните, прямо над погребальной камерой. И теперь с каждым метром
щелчки все учащались! А когда через отверстие, пробитое  древними
грабителями в полу коридора,  мы  один  за  другим  спустились  в
погребальную  камеру,  неистовый  треск  непрерывных  теперь  уже
щелчков заставлял мурашки пробегать по коже.
     "Вот же все-таки причуды психологии! -- подумалось  мне.  --
Ведь  пока  я  не  знал,  что  камера  наполнена    радиоактивным
излучением, чувствовал в ней себя совершенно спокойно.  И  теперь
знаю, понимаю умом, что такое кратковременное пребывание в ней не
представляет никакой особой опасности, --  и  все  же  неприятно.
Умом понимаю, но с какими-то там мышцами совладать не могу -- так
и норовят поскорее увести отсюда. У них  своя  логика  поведения.
Словно  выработался  сразу  какойто  условный  рефлекс  на   этот
проклятый треск. Стыдись, посмотри, как спокоен Сабир".
     Геолог буквально прилип  к  стенам.  Он  постукивал  по  ним
молоточком, проводил какие-то царапины, невнятно бормоча под нос:
     -- Настуран, несомненный настуран...  Вкрапления  арсенидов,
любопытно!..
     Так вот в чем она заключалась,  губительная  месть  фараона,
разившая даже через тридцать веков!
     Я заставил себя присесть на  край  саркофага  и  дожидаться,
пока Сабир не кончит колдовать.
     В камере ничего не изменилось с тех пор, как я побывал  тут.
Вудсток, кажется, не оставил никаких следов, чего  я,  по  правде
говоря, немножечко опасался после вечернего рассказа раиса.  Хотя
что они могли унести отсюда? Пустой саркофаг,  весящий  несколько
тонн, или никому не нужную крышку?
     Сабир закончил свои манипуляции, отколол  с  помощью  Андрея
несколько кусков от облицовки стены в том месте, где ее и так уже
повредили  грабители,  пробивая  вход.  Потом  мы  все  торопливо
выбрались на свежий  воздух,  уселись  прямо  на  солнцепеке,  от
которого некуда деться в пустыне, и наскоро подвели итоги.
     Итак,    поразительная    гипотеза    Моргалова    полностью
оправдалась. Сама пирамида сложена из глыб обычного песчаника,  и
лишь  для  облицовки  погребальной  камеры  строители   применили
гранит, отличавшийся сильной радиоактивностью.  Значит,  Хирен  в
самом  деле  сделал  это  совершенно  сознательно.  Он  знал    о
губительных свойствах этого  зловещего  черного  камня,  добытого
где-то в глубине его родных Нубийских гор!
     Теперь надо  искать  те  древние,  заброшенные  каменоломни,
которыми пользовались строители пирамиды. И может, новая  ниточка
удивительных открытий, как и мечталось, приведет нас и к потайной
гробнице Хирена: уж для ее-то защиты он наверняка использовал тот
же радиоактивный гранит.
     А может быть, этот фараон-строитель  придумал  нечто  совсем
иное? Изобретательности и выдумки у него, видать, хватало.
     -- Я должен опечатать вход в  пирамиду  и  установить  здесь
охрану, -- вставая, сказал Сабир. -- Так что вы  не  ждите  меня,
возвращайтесь в лагерь и пришлите двух рабочих понадежнее.
     За обедом старый повар несколько  раз  подходил  к  столу  и
как-то странно поглядывал на меня.
     -- Вы что-то хотите сказать, Ханусси-ака? -- наконец спросил
я.
     -- Как вам нравится рыба, йа хавага? Это та, что вы хотели.
     -- Мормирус?!
     Ханусси слегка поклонился:
     -- Я приготовил ее под  чесночным  соусом,  йа  хавага.  Вам
понравилось?
     Я только вздохнул и посмотрел на тарелку, где осталось  лишь
несколько обглоданных косточек.
     Что же теперь сказать Моргалову? Что я  сожрал  злополучного
мормируса, даже не разглядев? Но на вкус он был отменным!..












     Вечером мы  с  Сабиром  расстелили  прямо  на  полу  палатки
геологические  карты  и  начали  совещаться.  Мне  эти   пестрые,
разноцветные  пятна  и  полоски,  условные  значки  и  химические
формулы, щедро рассыпанные повсюду, мало что говорили. Но геологу
они как бы помогали заглянуть под землю.
     -- Все-таки не могу понять, откуда брал он этот  гранит!  --
проговорил Сабир, теребя свои усики. --  Правда,  вдали  от  Нила
детальной разведки пока не производилось, а с  воздуха  небольшое
месторождение  можно  и  не  заметить.  Ближайшие    промышленные
скопления урановых руд вот здесь, в районе  Эль-Козейра.  Но  там
совсем другие породы, нет такого гранита. Просто не знаю, что вам
посоветовать, йа устаз.
     Я решил все-таки начать поиски от той  долинки,  где  весной
Павлика укусила змея, заставив нас срочно свернуть работы.
     На следующий  день  Сабир  показал  нам,  как  обращаться  с
приборами, и отправился в Асуан, увозя с собой образцы  облицовки
из погребальной камеры. А мы двинулись в пустыню.
     На этот раз я раздобыл еще одну автомашину и мог захватить в
поход нескольких самых опытных рабочих. Все они давно  занимались
раскопками, для многих это стало даже  наследственным  промыслом,
продолжавшимся из поколения в поколение.  Для  нас  они  были  не
просто землекопами,  а  талантливыми  помощниками  и  даже  порой
весьма знающими консультантами.
     По уже разведанному весной маршруту проехали без  остановок.
Вечер застал нас еще в пути; и когда мы  добрались,  наконец,  до
злополучного "змеиного места", как окрестил  его  Павлик,  лагерь
пришлось разбивать уже в полной темноте.
     Проводником я  снова  взял  Азиза.  Бедуин  привел  по  моей
просьбе двух верблюдов: они могли очень пригодиться для  разведки
в горных долинах, куда не пройдет машина.
     Я  собирался  тут  задержаться  хотя  бы  на  денек,   чтобы
закончить  осмотр  окрестностей.  Но  когда  утром,  в   ожидании
завтрака, не утерпел и заглянул к нашему  весеннему  раскопу,  то
сразу понял: здесь уже явно кто-то рылся после нас.
     Мы всегда, уходя, закрываем раскоп бумагой, а потом засыпаем
песком,  чтобы  не  принять  его  по  ошибке  за  новый,  еще  не
исследованный и не копаться впустую.  Теперь  песок  был  разрыт,
бумага куда-то исчезла -- вероятно, ее давно унес ветер.  На  дне
ямы валялось несколько окурков, из груды  песка  торчало  донышко
бутылки -- весьма красноречивые "визитные карточки"...
     Неподалеку зияли еще две ямы. Их мы весной  не  копали.  Они
были пусты, и оставалось только гадать, что  мог  найти  здесь  и
украсть Вудсток со своими товарищами?
     Нам тут, во всяком случае, уже нечего  было  делать.  Да,  и
честно  говоря,  как-то  не  хотелось   копаться    после    этих
проходимцев. Сразу после  завтрака  мы  погрузились  в  машины  и
поехали  дальше,  поближе  к  заветным  горам,  серыми  складками
маячившим вдали.
     Как горы ни отступали, стараясь спрятаться в пыльной  дымке,
к полудню мы все-таки добрались до них. Выбрали узкую  долинку  с
крутыми склонами и решили  здесь  устроить  базовый  лагерь.  Эта
работа заняла у нас весь остаток дня, но  зато  ночевали  мы  уже
вполне комфортабельно, даже послушали радио.
     Под вечер мы с Павликом поднялись на вершину  ближней  горы.
Насколько  хватал  глаз  вокруг  тянулось   унылое    хаотическое
нагромождение серых и голых скал. Ни  кустика,  ни  цветка,  даже
верблюжья колючка, похоже, тут не росла. Не было видно  ни  одной
птицы. Кругом -- мертвые скалы.
     -- Если бы устроить конкурс  на  самое  печальное  место  на
земле, то более подходящего не найти, -- пробормотал  Павлик.  --
Веселенький он себе выбрал уголок, этот Хирен...
     С утра опять началась будничная работа, привычные  разговоры
за завтраком:
     -- Смотри, Толик, ты уселся  на  место  шефа.  Выдаешь  свои
тайные намерения?
     -- Отличный кебаб, Ханусси! Добавьте, пожалуйста...
     -- А я бы съел сейчас окрошечки... С ледком!
     -- Казимир   Петрович,  когда  же,  наконец,  будут   готовы
позавчерашние снимки?
     -- Сразу после завтрака берусь за них.
     -- Ханусси, найдется ли у вас еще чашечка кофе?
     -- Скажите Павлику: я пошла на третий раскоп...
     Прошло три дня, а нам не попалось пока  ничего  интересного,
кроме трех изображений животных на камнях да маленького  рисунка.
Он был выведен на скале красной охрой и изображал большую  баржу,
на каких в древности обычно перевозили гранит из каменоломен. Это
обнадеживало:  значит,  мы  всетаки  идем  по   следам    древних
строителей.
     Во  время  одного  из  обходов  я  вспугнул  крупную  кобру,
пригревшуюся  на  камне.  Сразу  вспомнился  весенний  несчастный
случай,  и  я  проследил,  чтобы  всеми   были    приняты    меры
предосторожности: ходить разрешалось только в сапогах, перед сном
тщательно  осматривали  палатки,  каждый  знал,   где    хранится
сыворотка.
     Вечерами я часто вспоминал Моргалова:  почему  от  него  нет
весточки? А время идет...
     У нас было  три  походных  радиометра  для  проверки  горных
пород. Я решил, прихватив один из них, совершить за  два-три  дня
разведочный поход по более отдаленным окрестностям. Только  после
этого можно было намечать новые маршруты.
     Старшим за себя я оставил Павлика, хотя он явно не был  этим
обрадован.  Конечно,  ему  больше   улыбалось    отправиться    в
романтичный, по его представлениям, поход на верблюдах  по  диким
горам. Но я начал обсуждать с ним план работ, которые  предстояло
выполнить без меня, вручил подробную письменную инструкцию, --  и
новые заботы сразу улучшили его настроение.
     Кто  был  по-настоящему  огорчен  и  даже,  пожалуй,  как-то
обескуражен моим отъездом, так это  старик  Ханусси.  Правда,  со
своей точки зрения:
     -- Кто же вас там станет кормить, йа хавага?
     Но все равно мне, признаться, стало приятно. Казалось, ледок
в  наших  отношениях  начинал  понемножку  таять.  Увы,  как    я
обманывался!..
     Рано  утром,  после  особенно  сытного  завтрака,    мы    с
проводником торжественно воссели на верблюдов  и,  вызывая  своим
видом общий восторг, двинулись в путь.
     Но приподнятое настроение очень быстро  улетучилось.  Сидеть
на верблюде оказалось страшно  неудобно.  Он  так  неторопливо  и
медлительно вышагивал на своих длинных, голенастых ногах,  только
презрительно дергал головой, когда я пытался его подгонять, и так
монотонно раскачивал меня при каждом шаге,  что  вскоре  я  начал
ощущать, как к горлу у меня подступает предательская тошнота.
     "Этого еще не хватает! Заболеть морской болезнью --  и  где?
Среди безводной, раскаленной пустыни!" -- подумал я с ужасом.
     К счастью, отъехав от лагеря километров на пять, я,  уже  не
теряя достоинства, мог сказать проводнику, что пора приступать  к
работе. Повинуясь его гортанному окрику, верблюд, подогнув  ноги,
покорно опустился на колени, и я поспешил слезть с него.
     А когда  мы  приступили  к  работе,  романтика  окончательно
улетучилась.  Навьюченный   увесистым    радиометром,    я    сам
почувствовал себя верблюдом.
     Работа моя казалась вовсе  не  сложной:  шагай  себе,  держа
перед собой палку со специальной гильзой на конце. От нее тянулся
к радиометру гибкий кабель.  Со  стороны  я  напоминал  сапера  с
миноискателем. Идти надо было  не  спеша  и  подносить  гильзу  к
каждому обломку скалы, валявшемуся на пути. Заметив разлом горных
пород на склоне ущелья, я обследовал  и  его,  прислушиваясь,  не
учащаются ли деловитые щелчки в наушниках.
     Они звучали непрерывно, и сначала это меня пугало. То и дело
казалось,  будто  щелчки  стали  чаще,  и  я  останавливался    у
подозрительного камня. Прибор отщелкивал по-прежнему  равномерно,
отмечая так называемую  фоновую  радиоактивность,  присутствующую
повсюду.
     Гильзу следовало  держать  как  можно  ближе  к  земле.  Это
требовало постоянного внимания и  нервного  напряжения,  так  что
рука у меня скоро затекла, словно я нес громадную  тяжесть.  Ящик
радиометра колотил по боку и оттягивал плечо.  Голову  непривычно
стискивали, словно раскаленным обручем, дужки  наушников.  Пот  с
меня лил градом, и  вскоре  мерные  щелчки  начали  отдаваться  в
голове тупой, мучительной болью.
     Зато верблюды были, кажется, очень  довольны  таким  методом
разведки. Они лениво брели сзади, часто ложились  и  отдыхали,  а
потом быстро меня нагоняли,  ухитряясь  по  пути  еще  выискивать
какие-то лакомые колючки в расселинах скал.  И  проводника  такая
работа весьма устраивала. Он уходил вперед, усаживался на  камень
и поджидал  меня,  задумчиво  напевая  монотонную  и  бесконечную
мелодию.
     В полдень  мы  натянули  на  колья  брезентовый  тент,  и  я
свалился на расстеленный под ним  коврик  таким  измученным,  что
даже напиться не сразу смог, хотя горло  совершенно  ссохлось.  А
пролежав пластом часа три, снова поднялся и, чуть  ли  не  руками
передвигая непослушные, затекшие ноги, снова побрел дальше,  тыча
гильзой на палке в каждый камень.
     Ночевали  мы  в  какой-то  пещерке.  Следовало,    вероятно,
осмотреть ее стены -- тут могли сохраниться какие-нибудь  рисунки
или надпись, но у меня уже совершенно не оставалось сил.
     Спал я как мертвый. Но и во сне продолжал слышать монотонное
надоевшее щелканье...
     На  второй  день  стало  немножко  легче,  хотя  работа    и
оставалась такой же однообразной. Как и требовала  инструкция,  я
внимательно  осматривал  обнажения  горных    пород,    тщательно
обследовал каждую осыпь и высыпку, не пропускал ни одной каменной
глыбы или крупного валуна на пути. Раза четыре за этот  день  мне
показалось, будто прибор отмечает повышенную радиоактивность.  Но
каждый раз при детальной  проверке,  отнимавшей,  кстати,  немало
времени, оказывалось, что я снова по неопытности ошибся.
     Теперь наша унылая работа, кажется,  начала  надоедать  даже
проводнику. Песни, которые он пел, становились все безотраднее  и
грустнее.  И  верблюды  чаще  ложились  и  вставали  потом  очень
неохотно, после длительных уговоров и понуканий.
     На третий день я решил  не  мучить  зря  своих  спутников  и
предложил проводнику сразу отправиться  вперед,  разбить  заранее
лагерь в определенном  месте,  показав  ему  свой  предполагаемый
маршрут по карте, и ожидать меня там к вечеру. Он покачал головой:
     -- Одному нельзя, йа устаз.
     -- Ну, тут каких-то пятнадцать километров. Я  не  заблужусь,
не бойся. У меня же есть карта.
     Он пожал плечами и усмехнулся, весьма  красноречиво  выразив
этим свое отношение к моей карте.
     -- Ладно, ладно, Азиз, не беспокойся, -- настаивал я.  --  Я
же не новичок в пустыне.
     Бедуин опять  пожал  плечами,  но  уже  несколько  по-иному.
Теперь жест его означал не что иное, как традиционное  египетское
"малеш" -- "все равно!" -- столь же емкое  и  богатое  оттенками,
как русское "авось".
     -- Тут плохие места, йа эфенди, -- добавил  он  внушительно,
чтобы окончательно убедить меня. -- В этих горах  шайтан  играет.
Йесхатак! [-- Будь он проклят! (арабск.).]
     Но упоминание  о  нечистой  силе  вызвало  у  меня  обратную
реакцию, и я уже совсем решительно -- надо же бороться с  глупыми
предрассудками! -- сказал ему:
     -- Хватит об этом, Азиз.
     Он не стал больше спорить:
     -- Квойс [-- Хорошо (арабск.).].
     Подождав,  пока  маленький  караван  скроется  за  поворотом
ущелья, я приступил к работе. Снова я буквально обнюхивал  каждый
камень. Снова карабкался по скалам, завидев  где-нибудь  каменную
осыпь,  балансируя  при  этом  длинной  палкой,  словно  неумелый
канатоходец.
     Хребет  с  правой  стороны  ущелья  постепенно    повышался,
карабкаться по его крутым склонам становилось все труднее.  А  на
них, словно  нарочно,  все  чаще  попадались  обнажения  пород  и
заманчивые разломы. И я карабкался  все  выше  и  выше,  цепляясь
разбитыми в кровь пальцами за раскаленные скалы и порой буквально
повисая па них, когда камни  предательски  выскальзывали  у  меня
изпод ног и с грохотом рушились  вниз,  поднимая  тучи  удушливой
серой пыли.
     Короче говоря, до вечера я не прошел и половины  намеченного
маршрута.  Уже  смеркалось,  проводник  мой  наверняка    начинал
беспокоиться. Надо спешить в лагерь, иначе он  отправится  искать
меня, и мы можем разойтись. А завтра снова придется  возвращаться
сюда, чтобы не получилось пробелов в  маршруте.  Да,  облегчил  я
себе работу, нечего сказать...
     Я поколебался, не оставить  ли  радиометр  здесь,  чтобы  не
таскать взад и вперед. Но потом решил все-таки не расставаться  с
ним: потеря такого прибора была бы  слишком  опасной  для  успеха
нашей экспедиции. Чертыхаясь, я поудобнее укрепил его  на  плече,
не подозревая, какую услугу мне еще окажет  этот  надоевший  и  к
вечеру становившийся ужасно тяжелым ящичек.
     Шел я быстро, но темнота наступала еще быстрее. Вот она  уже
сразу, словно  шапкой,  накрыла  и  горы  и  меня,  а  до  лагеря
оставалось еще никак не меньше четырех-пяти километров.
     Тьма была такой густой и плотной, что двигаться  можно  было
только ощупью. То и дело я спотыкался о камни, налетал на выступы
скал -- ущелье с наступлением темноты словно сразу стало  теснее,
--  но  упрямо  пытался  идти  вперед.  Это    было    совершенно
непростительной ошибкой.
     И только боязнь за сохранность прибора, который то и дело со
зловещим скрежетом задевал  о  скалы,  заставила  меня,  наконец,
образумиться  я  поступить  так,  как  следовало  сделать  сразу:
остановиться, выбрать на ощупь среди камней местечко сравнительно
поудобнее и "помягче" и терпеливо ожидать рассвета.
     Есть я не хотел, только напился  воды  из  фляжки  и  тяжело
повалился прямо на голые камни, хранившие еще дневное тепло.  Над
вершинами скал повисло созвездие, похожее на  огненный  иероглиф.
Оно было незнакомым, словно я вдруг попал кудато на иную планету.
Чуть  пониже  сиял  яркий  Канопус;  и  тогда  я  сообразил,  что
загадочное созвездие -- легендарные Волосы Вероники, невидимые  в
наших родных краях.
     Мне показалось, будто я слышу  крик,  потом  словно  далекий
выстрел. Но я не мог ответить ничем на  эти  сигналы.  Постепенно
дневная усталость взяла свое, и я крепко уснул на своем неудобном
каменном ложе, подсунув под голову ящик радиометра.
     У него оказались такие острые углы, что, проснувшись,  я  не
мог  разогнуть  затекшую  шею,  а  на  щеке,    по-моему,    даже
образовались шрамы.
     Чтобы  размяться,  я  сделал  гимнастику,   потом    закусил
шоколадом. По опыту раскопок в Средней Азии  всегда  беру  его  с
собой в поле. Для неприкосновенного аварийного запаса  это  самое
лучшее -- и сыт и желудок не перегружен.  Потом  выпил  несколько
глотков воды.
     Все это я делал  не  спеша,  поджидая,  когда  появится  мой
проводник с верблюдами. Надо было его дождаться и успокоить,  что
со мной ничего не случилось. Но он  все  не  появлялся.  Тогда  я
решил не терять  времени  зря  и  пойти  ему  навстречу.  Взвалив
радиометр на плечо, я быстро зашагал по ущелью.
     Это было моей второй ошибкой.
     Прошел километра три, а проводника  все  нет.  Ущелье  между
тем? стало совсем узким,  горы  стиснули  его  так,  что  местами
приходилось  боком  пробираться  между  скал.  А  дальше   ущелье
раздваивалось...
     Только тут я сообразил, что, кажется, заблудился,  и  достал
карту. На ней вообще не было  никакого  разветвляющегося  ущелья.
Компас, как это часто бывает в горах, где его то и  дело  сбивают
мелкие магнитные аномалии,  показывал  совсем  иное,  чем  солнце
нещадно сверкавшее в небе.
     Надо было возвращаться к тому месту, где я вчера в  темноте,
видимо, ненароком свернул в это узкое боковое ущелье. Обидно, что
столько времени потрачено зря,  но  сам  виноват:  во-первых,  не
следовало идти в темноте, вот и заблудился. А  во-вторых,  утром,
отправляясь в путь, надо бы  сначала  убедиться,  что  он  выбран
правильно.
     Чертыхаясь, я побрел обратно. И чем дальше  шел,  тем  яснее
становилось, что я снова забрел в  какой-то  боковой  развилок  и
вовсе не приближаюсь к тому месту, где ночевал.
     Положение становилось уже серьезным. Карта, видимо,  старая,
неточная. Да и как она могла помочь,  если  я  даже  примерно  не
представлял,  где  именно  нахожусь.  Компас  также   бесполезен.
Сигналов подать нечем: оружия у меня нет, а костер не зажжешь  из
голых камней. К тому же у меня осталась лишь одна плитка шоколада
и воды во фляжке совсем на донышке...
     Найти меня здесь, пожалуй, будет  потруднее,  чем  в  песках
пустыни, так что полагаться можно только  на  самого  себя.  Надо
прежде всего хотя бы примерно сориентироваться.
     И я полез на гору. Ужасно  мешала  палка,  радиометр  клонил
меня набок и предательски стаскивал вниз. Но я не решался  ни  на
миг с ним расстаться: найти его потом среди  серых  камней  будет
куда труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена.
     Камни с грохотом сыпались из-под ног. Пот застилал  и  щипал
глаза.  Местами  я  полз  прямо  на  животе,   упрямо    цепляясь
окровавленными пальцами за острые скалы и обдирая себе колени. Но
всетаки часа за полтора вскарабкался на эту проклятую гору. И тут
же понял, что это ничего мне  не  даст.  Дальше  поднимались  еще
более высокие и обрывистые хребты.  А  то,  что  я  видел  внизу,
казалось настоящим хаосом, даже отдаленно не похожим на  то,  что
было изображено на карте.
     Оставалось одно -- идти, придерживаясь северозапада.  Где-то
там мы вошли в  горы,  там,  вероятно,  и  ищет  меня  проводник.
Передохнув  немного,  если  можно  назвать  отдыхом  сидение   на
раскаленных камнях да еще на самом солнцепеке, я начал спускаться
в ущелье.
     Не буду  долго  рассказывать  о  своих  скитаниях,  едва  не
закончившихся весьма плачевно. Многое я  и  сам  теперь  не  могу
вспомнить,  потому  что  временами  у  меня,  кажется,   немножко
мутилось в голове.
     Я  шел,  шел,  спотыкаясь  о  камни  и  падая  под  тяжестью
радиометра. Помню, что часто поднимал голову и смотрел на солнце,
словно  опасаясь,  как  бы  вдруг  не  исчез  и  этот   последний
путеводный маяк. Но он не исчезал, а медленно убивал меня  своими
неистовыми лучами...
     День стал бесконечным. Я ждал прохлады, темноты, вечера,  но
он все не приходил. И я брел дальше  по  горячим  камням,  падал,
снова поднимался и, шатаясь, шел дальше.
     Потом свалившись -- в какой уже  раз!  --  с  ног,  я  вдруг
подумал: "У  меня  же  есть  радиостанция!  Как  хорошо,  что  мы
захватили ее с собой! Сейчас вызову самолет, и меня спасут!.."
     Я напялил на голову наушники и включил  радиометр,  принимая
его в бреду за радиостанцию.
     Щелчки,  мерные,  монотонные  щелчки  --   и    ни    одного
человеческого голоса.
     Надо подняться выше, чтобы горы не заслоняли от меня  мир  и
не мешали услышать людей!
     И я опять  начал  карабкаться  на  скалы,  волоча  за  собой
тяжелый прибор и с надеждой вслушиваясь в однообразное  щелканье,
раздававшееся в наушниках, стиснувших мне голову. Я  полз  и  все
еще ничего не мог услышать, кроме этого  опостылевшего  щелканья.
Наушники раскалывали мне. пополам череп, и я сорвал их и отбросил
в сторону. Словно обрадовавшись этому, они защелкали еще громче и
настойчивее...
     Но мне уже было все  равно.  В  глазах  у  меня  завертелись
огненные диски.
     Потом я вдруг увидел человека, стоявшего на вершине  горы  и
глядевшего куда-то вдаль. Он показался  мне  громадным,  от  него
тянулась спасительная тень. Вот она  коснулась  меня,  --  и  все
провалилось в темноту и безмолвие...












     Очнулся я от холода. На лбу у меня лежала влажная тряпка,  и
вода, струясь по лицу, стекала мне в рот! Я вытянул  губы,  чтобы
глотать ее, глотать, глотать без конца. И солнце не висело больше
разящим мечом над головой. Вместо него мирно и  трепетно  светили
звезды.
     В трех шагах от меня чернела какая-то  загадочная  фигура  с
уродливо-длинной, словно бы змеиной шеей. Я приподнялся и  только
теперь понял, что это верблюд. От него  отделилась  вторая  тень,
подошла ко мне и склонилась, заслонив звезды.
     -- Это ты, Азиз? -- едва слышно  прошептал  я  и  успокоенно
улегся снова.
     Проводник разжег примус. Я напился горячего крепкого  чая  и
заснул. Во сне меня опять мучила жажда,  я  снова  карабкался  по
раскаленным  камням,  но  проснулся  с  восходом  солнца    почти
совершенно  здоровым.  Только  одолевала  слабость    и    болели
исцарапанные и разбитые в кровь пальцы.
     Проснувшись, я первым делом стал искать  глазами  радиометр.
Вот он, цел, лежит на ковре неподалеку от меня. Но мы были где-то
совсем в другом месте, я не здесь терял сознание.
     -- Где ты меня нашел, Азиз? -- спросил я.
     -- Там, йа устаз. -- Он неопределенно показал куда-то на юг.
     -- А почему перевез сюда? Это далеко отсюда?
     -- Плохое место, йа устаз.  Там  нельзя  ночевать...  Шайтан
крутит, йесхатак!
     Смутное воспоминание  подсказало  мне  следующий  торопливый
вопрос:
     -- Скажи, Азиз, а этот вот прибор... аппарат...  Он  щелкал,
щелкал, когда ты меня нашел?
     Бедуин покосился на радиометр и угрюмо кивнул.
     -- Громко щелкал? И часто?
     -- Очень громко,  йа  устаз.  --  Похоже,  ему  не  хотелось
говорить на эту тему. Он снова с неприязнью покосился на прибор и
добавил: -- Так громко трещал, словно стреляли  из  автомата.  По
его треску я и нашел тебя, благодаря аллаху.
     Я вскочил, пошатнувшись от слабости.
     -- Нам надо немедленно ехать туда!
     Азиз насупился еще больше и ничего не ответил.
     -- Слышишь? Навьючивай верблюдов, и поедем на то место,  где
ты меня нашел.
     -- Я не запомнил его, -- попробовал  соврать  проводник,  но
это удалось ему так  плохо,  что  я  рассмеялся,  а  он  смущенно
отвернулся, пряча глаза.
     -- Понимаешь, Азиз, ведь ради этого мы с тобой и отправились
сюда, бродить по горам. -- Я решил  убедить  его  хорошенько.  --
Если прибор там сильно щелкал -- значит мы как раз нашли то,  что
искали. Надо вернуться туда и проверить, а потом поскорее на базу.
     Похоже, упоминание о скором возвращении  на  базу  оказалось
решающим. Все еще  что-то  угрюмо  бормоча  под  нос,  Азиз  стал
навьючивать верблюдов. Я тоже занялся сборами: уложил свои  вещи,
побрился, начал менять батарейки в радиометре. Но вдруг негромкий
возглас проводника заставил меня поднять голову.
     Он стоял с веревкой в руке и к  чему-то  прислушивался.  Все
вокруг было по-прежнему спокойно и тихо, но Азиз уверенно сказал:
     -- К нам кто-то идет, йа устаз. -- И,  прислушавшись  снова,
добавил: -- Очень спешит.
     Он  взял  винтовку  и  дважды  выстрелил  в  воздух,   чтобы
подсказать, где мы.
     Минут через двадцать из-за  поворота  ущелья  в  самом  деле
показался человек. Он направлялся к нам.
     -- Зариф, -- коротко сказал Азиз. Теперь уже и я рассмотрел,
что это один из наших рабочих,  молодой  весельчак  Зариф.  Какую
весть он несет?
     -- Саида, йа устаз!  --  поздоровался,  подойдя,  Зариф.  --
Саида, Азиз!
     Мне не  терпелось  узнать  о  новостях,  но  сразу  задавать
вопросы было бы невежливо. Сначала надо поговорить  о  погоде,  о
том, как прошла поездка, предложить гостю воды.
     -- Беда! -- сокрушенно сказал он. -- Вот записка.
     Я торопливо развернул протянутый им лоскуток бумаги:
     "Алексей Николаевич!
     У нас снова укушены коброй -- на этот раз сразу двое:  Толик
Петров и рабочий Хасан Зураб. Принял все меры, но  лучше  бы  вам
вернуться на время. П."
     Опять помеха! И прямо как  у  Горбунова:  "Кажинный  раз  на
эфтом месте!.."
     И  угораздило  же  проклятую  змею  укусить  именно  Толика!
Хорошенькое начало для его первой  экспедиции!  А  мы  теперь  на
время лишаемся опытного радиометриста.
     До базы было  сравнительно  недалеко,  километров  двадцать.
Верблюды шли хорошо, торопились домой.
     Вот и наши палатки, приютившиеся под обрывом скалы.
     Павлик  был  очень  смущен  и  обескуражен,   сразу    начал
оправдываться:
     -- Я всех предупреждал и проверял, как  вы  велели,  Алексей
Николаевич. Но эти проклятущие кобры снова забрались  в  палатку,
сразу две, и опять ночью...
     -- Как себя чувствуют Петров и Хасан?
     -- Вроде ничего... Но я вчера с  перепугу  сообщил  об  этом
деле по радио в Асуан, и сегодня утром, когда мы вышли на  связь,
оттуда сообщили, что высылают к нам самолет. Я не просил, честное
слово.
     -- Ничего, не помешает. Пусть заберут их в больницу. Но  где
он сядет?
     -- А мы сразу, как узнали о вылете, подыскали тут неподалеку
площадочку. Ровная и просторная, вполне сядет. Я туда послал двух
ребят дежурить, все равно ведь работы на сегодня сорваны.
     Мы прошли с ним в палатку, где лежали укушенные.  Возле  них
хлопотала Зиночка в  белом  халате.  Хасан  выглядел  уже  вполне
здоровым и встретил меня веселой улыбкой. А Толя Петров попытался
привстать а тут же бессильно уронил голову на подушку.
     -- Лежи, лежи, -- остановила его Зина. -- Сейчас самолет  за
вами придет.
     -- Как же все-таки вас угораздило сразу двоих попасться?  --
досадливо спросил я.
     -- Вы же сами говорили, змея есть змея, --. поспешно ответил
за пострадавших Павлик. -- Видно,  тут  место  такое...  змеиное.
Надо перебазироваться.
     Тут мы услышали далекий рокот мотора и  поспешили  встречать
самолет. Это был двухмоторный "бичкрафт". Сделав несколько кругов
над горами, он  пошел  на  посадку.  Значит,  выбранная  площадка
устроила пилота.
     Когда мы подошли к самолету,  летчик  уже,  стоя  на  крыле,
натягивал на мотор брезентовый чехол.
     А в тени крыла, поджидая  нас,  нетерпеливо  расхаживал  Али
Сабир.
     -- Не  утерпел,  сам  прилетел,  --  сказал  геолог,  крепко
пожимая мне руку. -- Захотелось самому полазить по этим горам.  А
как ваши люди?
     -- Один, кажется, поправляется, второго придется отправить в
больницу.
     -- Ах,   мискин  [  Бедняжка   (арабск.).],    --    поцокал
сочувственно языком Сабир. --  Ладно,  летчик  отдохнет  немного,
выпьет чаю и отвезет его. Ах, шайтан этот ганеш,  ай  шайтан!  Но
сразу два, а?
     Геолог сокрушенно покачал головой и вдруг сказал:
     -- Да, познакомьтесь, это мой помощник. Будет  мне  помогать
немного.
     Только тут я заметил, что  в  тени  под  фюзеляжем  самолета
сидит еще один  человек  --  худенький,  молодой,  в  потертом  и
замасленном комбинезоне. Он не подошел к нам, а только издали, не
вставая, слегка поклонился.
     -- Ну, а успехи как? -- спросил нетерпеливо Сабир.
     Пока мы шли к  лагерю,  я  коротко  рассказал  ему  о  своих
приключениях.
     -- Да, йесхатак! -- вдруг вскрикнул геолог, останавливаясь и
хлопая себя по лбу. -- Едва не забыл, вам  просили  передать  вот
это...
     Он покопался в своей потрепанной полевой  сумке  и  протянул
мне помятый телеграфный бланк.
     "Асуан экспедиция Зубарева, --  прочитал  я.  --  Результаты
успешные верхний текст найденной плиты зпт надпись  пирамиде  зпт
текст речения идентичны нижняя надпись  схожа  текстом  на  скале
однако требует уточнения тчк готовим подробный отчет копию вышлем
поздравляю Моргалов".
     Значит,  все-таки  получилось!  Электронная  машина  помогла
установить, что и "Горестное речение" и верхняя часть текста  под
солнечным диском на плите, которую мы нашли  весной,  принадлежат
тому же, кто оставил надпись и в фальшивой гробнице пирамиды,  --
Хирену!
     Значит, моя гипотеза подтвердилась:  "Горестное  речение"  в
самом деле принадлежит Хирену.  Он  восхвалял  в  нем  восстание,
призывал народ к борьбе. Как сразу вырастает  его  фигура,  какой
становится интересной  и  значительной,  и  отрывочные  сведения,
которыми мы располагали до сих пор о том смутном  времени,  вдруг
проясняются и предстают в  новом  свете.  Теперь  дело  за  нами:
искать, искать, искать!..
     Радость была велика, но  все-таки  мое  приключение,  видно,
давало себя  знать.  Я  почувствовал  такую  слабость,  что  ушел
поскорее в палатку и прилег  у  Павлика  на  койке.  И  незаметно
задремал; а когда проснулся, наступил уже вечер,  посреди  лагеря
горели  три  фонаря,  поставленные  прямо  на  землю  по    краям
брезентового  "круглого  стола",  и  оттуда  доносились  спорящие
голоса.
     Самолет, оказывается, давно улетел, а я даже не слышал. Толю
Петрова увезли в больницу, но Хасан отказался лететь и  теперь  с
аппетитом уплетал пахучую тамийю из бобов в чесночном соусе.
     Сабир сидел у другого фонаря немного в сторонке  и,  напевая
себе под нос что-то задумчиво-заунывное,  осматривал  и  проверял
радиометр. Помощника почему-то не было рядом с ним. Он весь вечер
вертелся среди рабочих, о чем-то болтал  с  ними  и  ни  разу  не
подошел к геологу.
     Уже перед отбоем я видел,  как  этот  помощник  приставал  с
какими-то разговорами к повару, и слышал, как Ханусси  ему  резко
ответил:
     -- Инта малаак?! [-- А тебе какое дело? (арабск.).]
     После ужина мы немного посовещались  и,  по  совету  Сабира,
решили утром продвинуться дальше  по  горным  долинам,  насколько
пройдут  машины.  Павлик,  оказывается,  уже  совершил   в    том
направлении разведочный поход и даже  приметил  подходящее  место
для будущего лагеря.
     Место было удачным -- довольно высокий горный  хребет  часть
дня прикрывал его своей  тенью.  Но  добраться  нам  до  него  не
удалось  --  дорогу  машинам  преградили  нагроможденные  повсюду
громадные глыбы. Пришлось остановиться километрах в  полутора  от
облюбованного Павликом места.
     Меня это даже больше устраивало. Я непременно хотел побывать
на  том  месте,  где  потерял  сознание.  А    оно,    по    моим
предположениям, находилось как раз по ту сторону  этого  высокого
хребта, и отсюда, где мы остановились,  добраться  до  него  было
ближе.
     На  следующее  утро,  подождав,  пока  все  разойдутся    по
намеченным  маршрутам,  мы  с  проводником  и  геологом  на  двух
верблюдах отправились к месту моих злоключений.
     Азиз  повел  нас  не  слишком  охотно,  но  Сабир    сердито
прикрикнул на него, и бедуин  смирился,  Конечно,  он  лукавил  и
отлично запомнил злополучное место, -- мы быстро его нашли.
     Я сразу узнал и это узкое ущелье и крутой склон горы --  как
это я мог тут вскарабкаться? Теперь взбираться по нему  оказалось
очень трудно. Мы обливались потом, но ползли, цепляясь за скалы.
     -- Есть!  --  вскрикнул  Сабир,  прижимая  крепче  к  голове
наушники. Он долго  лазил  по  скалам,  выслушивал  гору,  словно
доктор больного, и так увлекся, что один раз чуть не сорвался.  К
счастью, проводник вовремя успел подхватить его.
     -- Ничего не понимаю,  --  устало  сказал,  наконец,  Сабир,
стаскивая с головы наушники и опускаясь на камень.
     -- Ничего не  понимаю,  --  повторил  он  и  затеребил  свои
крохотные усики, поглядывая куда-то вверх, на  вершину  горы.  --
Активен только один обломок, а кругом -- чисто.  Может  быть,  он
скатился оттуда, с вершины? Йесхатак! Но нам туда не забраться.
     -- Может быть, с той стороны, от лагеря удобнее? -- сказал я.
     -- Да, пожалуй, придется оттуда,  --  согласился  Сабир.  --
Там, во всяком случае, рабочие помогут взобраться.
     Но в этот  день  возвращаться  в  лагерь  было  уже  поздно.
Темнота неминуемо застигла бы нас в запутанном  лабиринте  горных
ущелий, а я уже испытал  на  собственной  шкуре,  чем  это  может
кончиться. Мы решили заночевать здесь.
     Перед сном мне вдруг вспомнился человек, которого,  как  мне
тогда показалось, я увидел на вершине горы, прежде  чем  лишиться
сознания. Был он на самом деле или мне привиделся?
     Спали мы спокойно и  крепко,  несмотря  на  горестные  вопли
шакалов. На рассвете, напившись чаю, не спеша тронулись в путь.
     И не прошли  еще  и  половины  дороги,  как  из-за  поворота
выскочил запыхавшийся человек. Это был снова все тот же Зариф,  и
при виде его у меня екнуло сердце: что еще там стряслось?
     -- Нашли! -- закричал он еще издалека.  --  Нашли  камень  с
печатью! Шакал на печати, йа устаз!
     -- Ва салаам! [ -- Вот здорово!  (арабск.).]  --  воскликнул
Сабир, хлопая меня по плечу.












     Павлик вел нас по узкой тропинке, змеей  извивавшейся  среди
камней по дну ущелья. Потом начал карабкаться по склону горы.  Мы
следовали за ним.
     -- Вот, -- сказал он, останавливаясь возле большой глыбы. --
Вчера нашли, уже под вечер. Сначала  Зина  обратила  внимание  на
повышенную радиоактивность, а рассмотрели получше -- и вот...
     Я наклонился и увидел оттиск древней печати.
     Отчетливо можно было различить лежащего шакала, а под ним --
девять пленников, по три  в  ряд.  Традиционная  печать  царского
погребения!
     Пленники олицетворяли "девять луков" -- представителей  всех
племен  и  рас,  известных  древним  египтянам.  Таким   образом,
священный шакал -- Анубис -- как  бы  надежно  защищал  покойного
фараона от козней врага  любой  национальности.  Подобные  печати
всегда ставились на дверях гробниц фараонов.
     А рядом в овальном картуше заветное имя: "Хирен"!
     Камень  отлично  сохранился  и  выглядел  так,  словно   его
положили здесь только вчера. Непонятно...
     Метр за метром мы начали обшаривать весь склон горы.  Внизу,
у ее подножия, нашли еще один камень с точно такими же  печатями.
Но он, видать, лежал здесь очень давно, весь растрескался и почти
разрушился, прямо крошился в руках.
     Оба они, вероятно, закрывали вход в  подземную  гробницу.  И
если валяются тут -- значит нас опередили! Но когда: недавно  или
тысячу лет назад?.. И где же, наконец, этот вход в подземелье?
     Шел уже второй день поисков, жара стала невыносимой, и время
близилось к полуденному  перерыву,  как  вдруг  один  из  рабочих
неистово закричал:
     -- Нашел, йа устаз! Я нашел!
     Он приплясывал от восторга и повторял:
     -- Запомните мое имя, пожалуйста, Фаиз. Это я нашел!
     -- Где же вход? -- нетерпеливо перебил я  его,  озираясь  по
сторонам.
     -- Да вот же эта дырка, йа устаз! Прямо перед вами.
     -- Эта?
     -- Ну да!
     Рабочий нетерпеливо отбросил в сторону два небольших  камня,
расширяя отверстие. Оно вело  куда-то  вниз,  но  уж  очень  было
похоже на простую лисью нору. Протиснуться туда можно было только
ползком.
     -- Ну что же, полезли? -- спросил геолог.  --  Оттуда  тянет
холодком, йа устаз. Это не нора.
     -- Если это и вправду гробница, надо пригласить специального
представителя Службы древностей, -- сказал я.
     -- Можете считать меня таким  представителем,  --  предложил
Сабир. -- Я ведь не  только  геолог,  но  по  совместительству  и
сотрудник Службы древностей. Вместе составим акт.
     -- Отлично. Но только  уж  пустите  меня  первым.  Это  ведь
все-таки археологический памятник, а не рудное тело.
     Сабир засмеялся и пропустил меня  вперед,  я  протиснулся  в
отверстие. За ним оказался коридор, полого уходивший вниз.
     Значит,  в  самом  деле  гробница!  Но  ловко  же  она  была
замаскирована! Даже  стоя  совсем  рядом  со  входом,  легко  его
принять за обычную звериную нору. А  когда  он  еще  был  заложен
камнями и запечатан...  Или  опять  грабители  точно  знали,  где
следует искать?
     Вот уже можно выпрямиться, хотя и не во весь рост.  Гуськом,
поднимая фонари повыше, мы двинулись по коридору. Не прошли мы  и
метров четырех, как наткнулись на первое препятствие. Коридор был
заложен крупными глыбами камня, но нас опередили,  и  кто-то  уже
успел пробить узкий проход в завале, даже сдвинул  одну  глыбу  в
сторону.
     Значит, гробница  ограблена?  Тут  уже  нет  надежды,  будто
грабителей  могли  вспугнуть,  как  в  чудом  уцелевшей  гробнице
Тутанхамона. В таком уединенном и глухом месте, как  это  ущелье,
вряд ли держали постоянную стражу. Грабителям никто не мешал,  и,
уж  найдя  гробницу  и  проникнув  в  нее,  они,  конечно,  могли
орудовать обстоятельно и не спеша.
     Сразу за баррикадой  из  каменных  глыб  коридор  сверху  до
самого пола оказался забит мелким  щебнем.  Но  разве  это  могло
остановить грабителей! Они проделали в щебне узкий лаз под  самым
потолком коридора. Теперь и нам предстояло ползти этим  воровским
ходом.
     Острые камешки врезались в колени и в локти,  рвали  одежду.
Но, к счастью, толщина завала не превышала трех метров,  а  потом
снова можно было выпрямиться, отряхнуться и продолжать  путь  уже
по-человечески.
     Коридор уводил нас вниз. И вдруг  я  увидел  зиявшую  в  его
потолке дыру. Кто и зачем  ее  пробил?  Идти  ли  нам  дальше  по
коридору или лезть в эту дыру?
     -- Надо лезть! -- напористо сказал Сабир. -- Ведь  если  они
ее  пробили,  а  не  пошли  дальше  по  коридору,  значит,  имели
основание, йесхатак!
     Да, он, конечно, прав. Я укрепил фонарик на груди, чтобы обе
руки оставались свободными, и полез в темный пролом. И очутился в
новом коридоре. Он был горизонтальным, несколько шире и наряднее,
чем первый, стенки его  покрывали  плитки  голубых  изразцов,  не
потускневших от времени.
     Как грабители догадались, что именно эта  толстая  гранитная
плита скрывает ход в потайной коридор  и  где  следует  пробивать
отверстие?  Неужели  им  подсказал  дорогу  опять    кто-то    из
строителей, как и в той  пирамиде,  что  открыл  Красовский?  Или
просто  им  хватало  собственного   воровского    опыта,    чтобы
преодолевать все ухищрения и ловушки?
     Ладно, пойдем по их следам. Я опустил лампу немного  пониже,
чтобы свет ее падал как раз под ноги, шагнул вперед...
     И в тот же миг провалился куда-то вниз, тяжело упал на  кучу
песка! Фонарик разбился, я увяз в песке, а  кругом  была  полная,
абсолютная, дикая тьма.
     Вверху показался свет, и тревожный голос Сабира спросил:
     -- Вы живы, йа устаз?
     -- Жив, ничего страшного, -- пробурчал я, пытаясь подняться.
     Обрадованный  геолог,  конечно,  поспешил    прежде    всего
восславить аллаха:
     -- Эль-хамду-лиллах!
     -- Лучше поскорее бросьте веревку и спустите мне фонарь, мой
разбился! -- крикнул я довольно сердито, потому что  был  зол  на
себя: как глупо  угодил  в  такую  элементарную  ловушку,  а  еще
штудировал Красовского,  выписывал  его  рассуждения  об  уловках
древних строителей!
     -- Квойс, квойс, йа устаз  [--  Хорошо,  хорошо,  профессор!
(арабск.).].
     Пока они поднимали  меня,  я  рассмотрел  как  следует  этот
каменный колодец. Он был узкий, метров десяти глубиной.  Если  бы
не песок на дне, пожалуй, не собрать бы костей...  Но  зачем  тут
насыпан песок? Чтобы грабителям помягче было падать? Странно...
     Я схватился руками за край колодца и  осторожно  протиснулся
между ним и плитой-ловушкой. Как только Павлик отпустил ее, она с
тихим  шорохом  встала  на  свое  место,  готовая    подкараулить
очередную жертву. При виде этого Сабир  страшно  округлил  глаза,
смешно зацокал и замотал головой:
     -- Ах, нассаб! Ва салаам! [-- Ах,  мошенники!  Вот  здорово!
(арабск.).]
     -- Вам это в новинку? -- засмеялся я. --  Насколько  я  знаю
Хирена, он нам наверняка еще приготовил и более хитрые  сюрпризы.
Так что не будем терять времени, пойдем дальше.
     Устроив нечто вроде мостика из досок, мы  перебрались  через
предательскую плиту. Теперь я стал осторожнее, даже для страховки
обвязался вокруг пояса  веревкой,  конец  которой  крепко  держал
шедший сзади геолог.
     Но, к моему удивлению, никаких ловушек больше не попадалось,
так что я даже засомневался: а вдруг эту гробницу строил вовсе не
Хирен?
     Три небольшие ступеньки в  конце  коридора  --  и  мы  перед
дверью погребальной  камеры.  На  двери  имя  Хирена,  обведенное
картушем, и это меня успокаивает.
     Но гробница ограблена, теперь  никаких  сомнений:  в  дверях
открытой раной тоже зияет грубый пролом.
     Я заглянул в него -- и окаменел.
     Посреди погребальной камеры стоял точно такой  же  саркофаг,
как и в пирамиде. И крышка его тоже валялась на полу, но  на  сей
раз она была явно сброшена, один из углов ее был отбит.
     В  изголовье  саркофага  на  высоких  постаментах    свирепо
нахохлились два каменных коршуна. А в дальнем углу...
     В дальнем углу, направив туда луч фонарика, я увидел фараона
Хирена!
     Его каменное  изваяние  --  хранилище  священного  Ка,  было
вьполнено с поразительной  экспрессией  и  реализмом.  Удлиненное
лицо,  высокий,  крутой  лоб,  тяжелый  подбородок  и  эти   чуть
припухшие "негритянские"  губы,  застывшие  в  грустной  усмешке.
Какое странное сочетание мечтательности и сильной воли!..
     Один за  другим  мы  протиснулись  сквозь  пролом,  осветили
фонарями всю камеру -- и перед нами предстала картина  страшного,
опустошительного разгрома!
     Все  вещи  были  разбросаны  в   полном    беспорядке.    Из
перевернутого изящного  сундучка  торчал  рваный  кусок  какой-то
пестрой ткани. В углу грудой громоздились какие-то  колесницы  --
золото с них ободрано, спицы поломаны.  Ложа,  кресла,  скамеечки
для ног, циновки, корзины, всякие безделушки, щиты, луки  --  все
смешалось как попало в одной куче.
     -- Смотрите, -- прошептал рядом со мной Али Сабир.
     Я глянул в ту сторону, куда он показывал, и увидел на  белой
крышке одного из сундуков грязный  отпечаток  человеческой  ноги.
Это был, несомненно, след  вора,  побывавшего  здесь  тысячи  лет
назад.
     Да, нас давным-давно опередили. Гробница опустошена, из  нее
украдены все ценные вещи. Можно было отчетливо  представить,  как
метались по  комнате  грабители,  как  в.  спешке  хватали  вещи,
рассматривали их при тревожном свете  коптящих  факелов,  сдирали
золото, выламывали  драгоценные  камни  и  швыряли  обломки  куда
попало...
     Мы стояли у разграбленного саркофага посреди  раскиданных  в
беспорядке  вещей,  поломанной  мебели,  осколков  алебастра    и
обескураженно  озирались  вокруг.  И  вдруг  услышали   печальный
протяжный звук, похожий не то на стон, не то на жалобный всхлип.
     Мы переглянулись.
     -- Аллах! Аллах! -- словно заклинание, пробормотал Сабир.
     Снова раздался тот же унылый и полный невыразимой боли стон.
     Сабир попятился к двери. Но, глянув на  нас,  остановился  и
смущенно начал приглаживать свои усики.
     -- Что это может быть, Алексей Николаевич? -- спросил Павлик.
     Похоже, ему  тоже  стало  немножко  не  по  себе.  Да  и  не
удивительно: трудно не поддаться  хоть  на  миг  страху,  услышав
такие загробные завывания где-то  в  недрах  горы,  возле  пустой
гробницы.
     -- Конечно, не  тоскующая  душа  Хирена,  --  сказал  я.  --
Вероятно, какой-нибудь любопытный звуковой  эффект.  Может  быть,
природный, а возможно, придуман специально для устрашения.  Потом
разберемся, а пока, наверное, надо отсюда  уходить  и  запечатать
камеру. Она, похоже,  прямо  вырублена  в  том  же  радиоактивном
граните, что и в пирамиде, и зря торчать здесь не стоит.  Как  вы
думаете, Сабир?
     Упоминание  о  радиоактивности,  как  я  и  надеялся,  сразу
вернуло геолога из призрачного мира суеверных страхов к  деловой,
хотя, пожалуй, и более опасной, действительности.  Он  подошел  к
стене, похлопал по ней ладонью и сказал:
     -- Да, порода та же, но на всякий случай сделаем анализ.
     "Разве не забавно и не парадоксально? -- подумалось мне.  --
Радиоактивности, которая  меня,  признаться,  немножко  тревожит,
Сабир вовсе не опасается, а вот мистической "мести"  давным-давно
погибшего фараона боится! И ведь где-то в  глубине  души  всерьез
верит, будто покойник может бродить  по  этим  мрачным  подземным
коридорам и завывать, отпугивая врагов".
     Мы заложили камнями пролом в дверях,  замазали  его  гипсом.
Сабир, напустив на себя весьма торжественный вид, опечатал двери,
поставив оттиск медной печатки со  своим  именем  и  изображением
государственного герба.
     Больше в этот день мы ничего  осматривать  не  стали.  После
ужина я сел и при свете  фонаря,  вокруг  которого  тучей  вились
ночные бабочки и мошки, написал короткий отчет о  первом  осмотре
гробницы, чтобы  утром  отправить  его  с  нарочным  в  ближайшее
почтовое отделение, а оттуда --  в  Каир,  в  Службу  древностей.
Потом  лег  спать  и,  пожалуй,  только   теперь    по-настоящему
почувствовал  грустное  разочарование  оттого,    что    заветная
гробница, которую мы так  долго  искали,  оказалась  так  жестоко
разграблена.
     Но что делать: не я первый из египтологов испытываю подобное
разочарование.  Счастливчиков,  которым  повезло  больше,  можно,
пожалуй, пересчитать по пальцам. Горьковатое утешение, но  ничего
не попишешь...
     Наутро Сабир  снова  отправился  в  погребальную  камеру  со
своими приборами, а мы  с  Павликом  решили  разведать  до  конца
нижний коридор. Геолог робко намекнул, что было бы лучше, если бы
мы сопровождали его, но я твердо решил  предоставить  ему  самому
избавляться от суеверных страхов перед завывающей "душой фараона"
и посоветовал:
     -- А вы прихватите своего  помощника.  Что-то  он  мало  вам
помогает, больше крутится возле повара...
     До пролома в потолке коридора мы дошли вместе. Потом мрачный
Сабир со  своим  молчаливым  помощником,  навьюченным  приборами,
полез выше, в погребальную камеру, а мы пошли дальше по коридору,
уводившему нас все глубже вниз, словно в самое сердце горы.
     -- Откуда-то тянет свежим воздухом, вы  чувствуете,  Алексей
Николаевич? -- сказал за моей спиной Павлик.
     Молодец! Все замечает. Из него получится,  кажется,  хороший
археолог.
     -- Верно, -- откликнулся я.  --  Видно,  тут  есть  какие-то
сквозные переходы. Все разведаем...
     Однако дальше нам  пройти  не  пришлось.  Дорогу  преграждал
песчаный завал. Придется его разгребать.
     Мы вернулись в лагерь, но Сабир уже опередил нас.  Он  даже,
видно, успел принять душ, волосы у него блестели, сидел в палатке
и что-то сосредоточенно писал.
     -- Ну, как результаты? -- спросил я. -- Есть радиоактивность?
     Геолог молча кивнул, не прекращая работы.
     -- Большая?
     Сабир посмотрел на  меня  далеким,  отсутствующим  взглядом,
поморгал, коротко ответил:
     -- Да, -- и сунул мне, чтобы не докучал, какой-то  листочек,
опять склоняясь над столом.
     Он  писал  по-английски.  Это  была,  видимо,  страничка  из
отчета, который он готовил для отправки в Каир:
     "Предполагается, что все эти  урановые  рудопроявления  были
первоначально образованы гидротермальными растворами,  связанными
с  третичной  вулканической  деятельностью  в   данном    районе.
Подымающиеся кислые вулканические растворы могли  выщелачивать  и
захватывать с собой первичный уран..."
     Ни слова о фараоне Хирене и о его таинственной  гробнице.  И
правильно: геолога  Сабира  интересует  совсем  иное,  чем  меня.
Сейчас он больше занят будущим своей страны,  чем  ее  древним  и
славным прошлым.
     -- А как там, в камере, завывает? -- спросил Павлик.
     -- Что? -- не понял Сабир.
     -- Я говорю: воющие звуки по-прежнему раздаются?
     -- Воет, воет, -- буркнул Сабир, продолжая торопливо писать.
     Теперь ему не до мистических духов, -- и это тоже неплохо.
     Пока не пришло официальное разрешение из Каира, мы не хотели
заниматься детальным осмотром  погребальной  камеры  и  разборкой
уцелевших в ней после грабежа  вещей.  Но  чтобы  зря  не  терять
времени, рабочие начали разгребать песчаный завал.
     Один за другим выходили они из недр  горы,  неся  на  плечах
плоские корзины с песком, и размеренно пели в такт  своим  шагам.
Те  же  корзины,  такие  же  коротенькие  рабочие  фартуки,    не
стесняющие движений, как и у  древних  строителей,  --  казалось,
перед нами вдруг ожил резной барельеф тысячелетней давности!
     И  песня,  несомненно,  восходила  еще  к  тем  незапамятным
временам, когда в храмах звучали гимны солнечному богу Атону:

          Сколько ночей,
          Сколько дней...
          Ты, солнце, даруешь
          Нам сияние дня!..

     Песка оказалось много. Рабочие выносили корзину за корзиной,
а он все сыпался и сыпался откуда-то...
     Откуда? Мы с ребятами все время размышляли об этом.
     -- А не связан ли в этом месте коридор с тем колодцем,  куда
вы провалились? -- высказал Павлик догадку. -- Там на дне песок.
     -- Ну и что же?
     -- А то, что незачем было просто так  сыпать  песок  на  дно
колодца, верно?  Видимо,  колодец  сквозной,  ведет  из  верхнего
коридора к нижнему, отсюда и тяга воздуха, которую  вы  заметили,
-- подхватил Женя Лавровский.
     -- Возможно. Значит, он как бы двойной ловушкой  служил:  на
тех, кто шел по нижнему коридору, из него  сыпался  песок.  А  из
верхнего коридора в колодец проваливались.
     -- Ловко! -- восхитился Андрей.
     -- Это, брат, гениальный Хирен, а  не  какой-нибудь  древний
архитектор-халтурщик, -- хлопнул его по плечу Женя.  --  Тут  все
продумано.
     -- Подозреваю, было у этого колодца еще и третье назначение,
-- сказал я.
     -- Какое же?
     --А вы не задумывались, как выбирались из гробницы строители
после  того,  как  заделали  наглухо  потайной  вход  из  нижнего
коридора в верхний? Грабители  знали  или  догадались,  где  надо
пробивать плиту, чтобы пробраться к погребальной камере. Но  ведь
строители положили эту  плиту-то  сверху,  как  бы  закрыв  дверь
изнутри. А потом както выбрались оттуда, не  остались  же  они  в
гробнице.
     -- А если их там все-таки оставили? Сделали свое дело  --  и
погибайте. Ведь наверняка потом  всех  рабов-строителей  гробницы
казнили, перебили, чтобы никто  не  мог  раскрыть  ее  тайны,  --
сказал Женя Лавровский.
     -- Да, он, пожалуй, прав, -- поддержал его Павлик. --  Разве
не сохранился поразительный документ,  в  котором  один  чиновник
докладывал о строительстве вот такой же  потаенной  гробницы:  "Я
один управлял работами, когда в скале  высекали  усыпальницу  для
его величества, так  что  никто  ничего  не  видел  и  ничего  не
слышал..."
     Павлик помолчал и добавил:
     -- Нетрудно догадаться, что сталось при этом с  рабочими,  а
их,  верно,  были  сотни,  если  не  тысячи.  И,  конечно,  Хирен
распорядился поступить с ними так же безжалостно, оставаясь сыном
своего жестокого времени.
     -- Но все-таки вряд ли кто из строителей согласился бы  дать
себя добровольно замуровать в гробнице, -- перебил его Андрей. --
Потом их, наверное, убили, но из гробницы-то  выпустили.  И  ведь
никаких скелетов мы по дороге к погребальной камере не нашли.
     -- Да, это я упустил из виду, -- смущенно согласился Павлик.
-- Наверное, ты прав.
     Потом, когда разобрали завал, гипотеза  наша  подтвердилась:
верхний коридор соединялся  с  нижним  через  колодец  и  камеру,
наполненную песком. И последние строители, несомненно,  вышли  из
гробницы этим путем, насторожив по дороге обе ловушки.
     В песке рабочие нашли человеческий череп и несколько костей.
Значит, кто-то все-таки попался в эту дьявольскую западню...
     Детальный осмотр стен коридоров ничего особенно  интересного
не  дал.  Только  в  нижнем  мы  обнаружили  на  каменных  плитах
облицовки три любопытные пометки. Их, видимо, сделали  строители,
размечая плиты. На одной было написано: "Верх". На другой сделана
пометка "Убрать" и рядом поставлен оттиск печати фараона. Неужели
Хирен лично следил за качеством работ?
     На третьей плите сохранилась пометка; "Для царской гробницы".
     Итак, мы открыли, несомненно, гробницу Хирена. Но чем  яснее
становилось ее устройство, тем больше  мною  овладевало  какое-то
странное разочарование.
     Уж больно все оказалось просто. Один  ложный  ход  с  пустой
камерой в конце. Никаких особенно хитрых ловушек, кроме  колодца,
в который сверху проваливались, а  тех,  кто  пытался  пройти  по
нижнему коридору, из него засыпало песком.
     В  пирамиде,  обнаруженной  покойным  Красовским,  все  было
задумано  и  устроено  гораздо  изобретательнее.  Неужели   Хирен
понадеялся больше на уединенность места, выбранного для  гробницы
в этих диких и труднодоступных горах? Но зато здесь и  грабителям
никто не мог помешать спокойно и  обстоятельно  заниматься  своим
воровским тайным промыслом, -- как же он этого не учел?
     А вдруг Хирен снова  применил  ту  же  хитрость  и  подсунул
грабителям еще одну пустую  гробницу?  Ведь  у  нас  нет  никаких
доказательств,  что  в  саркофаге  находилась  его  мумия.    Как
проверить это теперь -- через тридцать три века?
     Так я размышлял, бродя по  мрачным  коридорам  подземелья  и
ожидая разрешения начать исследовать погребальную камеру.
     Сабир тем временем облазил с  приборами  всю  гору  и  нашел
несколько выходов радиоактивных пород. А неподалеку  ему  удалось
обнаружить старый, давно заброшенный карьер.  Видимо,  именно  из
него  брали  гранит  для  облицовки  ложной  камеры  в  пирамиде,
открытой Красовским.
     Когда же, наконец, пришлют разрешение?
     Но раньше его  пришла  совершенно  непонятная  и  загадочная
телеграмма. Ее под вечер привез на беговом верблюде --  дромадере
-- нарочный:
     "Я знал об этом  четырнадцать  лет  назад,  однако  гробница
может исчезнуть избежание лейте на порог  вино  молоко  смешанное
медом. Джон Кайрус".












     В полной растерянности я вертел телеграмму в  руках,  тщетно
пытаясь понять таинственные слова. Кто был  этот  неведомый  Джон
Кайрус, приславший мне  какую-то  тарабарщину  из  Дейтона,  штат
Огайо, США? О чем он знал еще четырнадцать лет назад?  Откуда  он
вообще знает, что мы отыскали  гробницу,  и  как  это  она  может
исчезнуть? И зачем я должен лить  на  какой-то  загадочный  порог
"вино молоко смешанное медом"? Чепуха какая!
     Телеграмма переходила  из  рук  в  руки,  и,  наконец,  Женя
высказал догадку:
     -- А   не  мистик  ли  это  какой-нибудь   приветствует    и
напутствует нас?
     Мне  сразу  вспомнились  самые  невероятные  звонки,  какими
замучили меня разные энтузиасты в Ленинграде  после  рассказа  по
телевидению  о  загадках  пирамиды   и    потерянных    дневниках
Красовского.
     -- Пожалуй, верно, -- согласился я. -- Но откуда же  он  мог
узнать в своем Дейтоне, что мы  тут  нашли  гробницу  Хирена?  От
потусторонних духов на спиритическом сеансе?
     Но  все  разъяснилось  на  следующий  день,   когда    вдали
заклубилась пыль и к нашему лагерю на бешеной скорости подкатился
"додж",  битком  набитый  корреспондентами.  Они  тут  же   стали
атаковать  меня  с  блокнотами  в  руках,  совать  всем  под  нос
микрофоны и  стрекотать  кинокамерами,  заглушая  наши  протесты.
.Оказывается, вести о нашем открытии уже успели каким-то  образом
просочиться в прессу --  и,  конечно,  неимоверно  перевранные  и
сказочно приукрашенные.
     "Сияние золота из Заколдованной Гробницы", "Фараон Хирен  --
незаконный сын еретика Эхнатона", -- с ужасом читали мы  аршинные
заголовки в газетах.
     Пришлось срочно закрывать вход в гробницу  прочной  железной
решеткой  и  устанавливать  возле  нее  форменный    караул    из
сотрудников экспедиции. Мирный  и  деловитый  покой  пустыни  был
безнадежно нарушен.
     На другой день прибыла новая группа корреспондентов. Но зато
с ними приехал и  специальный  представитель  Службы  древностей,
которому поручалось провести вместе с нами обследование гробницы.
Это был  известный  египетский  археолог  Закария  Шакур.  С  ним
вернулся и Толя Петров, уже совсем здоровый.
     Подвижный  и  весьма  деловитый,  постоянно  приговаривавший
словечко "дорогой", Шакур тут же принялся умело наводить порядок:
распорядился не подпускать никого из корреспондентов  к  входу  в
гробницу  ближе  чем  на  сто  метров,  предложил  им    покинуть
территорию нашего лагеря и устроить свой собственный в сторонке и
-- главное -- избавил нас  от  необходимости  кормить  всех  этих
непрошеных гостей.
     Теперь можно было спокойно приступить к работе.
     Утром  мы  с  доктором    Шакуром    торжественно    вскрыли
запечатанную дверь погребальной камеры. Нас  сопровождали  только
Павлик с двумя рабочими-египтянами и геолог Сабир.
     ...Расписной  ларец  из  черного  дерева,  всю  крышку   его
занимает раскрашенный рисунок превосходной работы: фараон Хирен в
виде разъяренного льва попирает лапами своих  врагов.  Деревянное
резное ложе, на нем какая-то круглая шкатулка с инкрустациями  из
слоновой кости. Балдахин с узорами; его, наверное, поднимали  над
троном. Но все изорвано, поломано, перебито!
     Рассматривать  отдельные  детали  пока  нет   времени.    Мы
сфотографировали  камеру  с  нескольких  точек,   потом    начали
составлять  точный  план  с  указанием,  где  именно,  на   каком
квадратике пола лежит та или иная вещь. Каждая находка  при  этом
получала свой номер, -- короче говоря, началась  та  размеренная,
скрупулезная работа, которая и составляет основу труда  археолога
на раскопках. Только закончив ее, можно было  вынести  из  камеры
найденные вещи и рассмотреть их  как  следует  --  и  лишь  потом
перейти к детальному исследованию фресок и надписей на стенах.
     По  настоянию  Сабира  работать  приходилось  в  специальных
защитных костюмах, столь  же,  наверное,  стеснявших  движения  и
неудобных, как средневековые латы.  Едва  напялив  их,  мы  сразу
становились совершенно мокрыми от жары.
     Так мы работали, перебрасываясь отрывочными фразами:
     -- Это, кажется, ритуальная плетка?
     -- Запишите: геральдическая плеть "нехеху". Какой у нас  там
следующий номер, дорогой?
     А время от времени, врываясь  в  наши  разговоры,  в  камере
снова  и  снова  повторялся  все  тот  же  заунывный    полустон,
полувздох...
     Признаться, эти звуки начинали  мне  действовать  на  нервы,
хоть я и старался не  подавать  виду.  А  каково  было  суеверным
грабителям услышать их в полной тьме?
     Каждый раз,  когда  раздавалось  зловещее  завывание,  Сабир
вздрагивал, а Павлик начинал озираться по сторонам.
     Но первым не выдержал доктор Шакур.
     -- Вот шайтан, йесхатак! -- выругался он. --  Надо  заткнуть
ему глотку.
     Еле уговорил его не осматривать до поры до времени  стены  в
поисках скрытого источника удручающих стонов. Сначала  надо  было
разобрать вещи, раскиданные грабителями по всей камере, чтобы  не
затоптать их ненароком.
     Точно  зафиксировав,  в  каком  положении  находился  каждый
предмет,  мы  начали  их  постепенно    выносить    из    камеры,
рассматривать и упаковывать.
     Это была очень  сложная  и  кропотливая  работа.  Вытаскивая
осторожно по одной вещи  из  наваленных  в  беспорядке  груд,  мы
словно играли в  какието  утомительные  бирюльки.  Вот  сандалии,
расшитые узором из бусинок. Их опасно даже взять в  руки,  тотчас
рассыплются. Нужно тут же, на месте, пропитывать их  парафином  и
потом терпеливо ожидать два-три часа, пока он затвердеет.
     А как вынести из гробницы вот это ложе из черного  дерева  с
резными фигурками  причудливых  зверей  по  углам?  Придется  его
разбирать, выносить по частям и  снова  собирать  уже  на  свежем
воздухе.
     -- Нашел! -- вдруг закричал Павлик. --  Вот  он,  голосистый
дух фараона!
     Я так увлекся работой, что перестал слышать зловещие  стоны,
уже привык к ним, как привыкают  клепальщики  к  вечному  грохоту
своих молотков, и не сразу понял, о чем это он говорит.
     Павлик стоял возле извания коршуна  в  головах  саркофага  и
пытался заглянуть куда-то в клюв сумрачной птицы. Я  пробрался  к
нему.
     -- Разбирал эту корзиночку, а  он  как  застонет  над  самым
ухом, -- торопливо пояснил  Павлик.  --  Звук  идет,  несомненно,
отсюда. Послушайте.
     Мы постояли несколько  минут  в  полном  молчании.  И  вдруг
коршун жалобно застонал! Звук явно  исходил  откуда-то  из  клюва
каменной птицы. Павлик  прикрыл  клюв  рукой,  --  и  стон  сразу
оборвался.
     Так нам удалось, наконец, установить источник замучивших нас
таинственных стонов и избавиться от  них,  просто  заткнув  клювы
коршунов ватой. Оказалось, что в  толще  горы  был  пробит  узкий
вентиляционный колодец, по нему воздух  и  проходил  к  изваяниям
птиц, стоявших на страже возле саркофага.
     Еще несколько  дней  мы  продолжали  заниматься  разбором  и
упаковкой находок, вынесенных из  погребальной  камеры.  А  Сабир
снова начал часами возиться в ней со своими приборами, -- теперь,
когда коршуны перестали оплакивать печальную  судьбу  Хирена,  он
чувствовал здесь себя гораздо спокойнее и мог закончить  изучение
радиоактивной облицовки.
     Андрюша Аккуратов до позднего вечера засиживался в  палатке,
отведенной  под  походную  лабораторию.  Склонившись  над  шатким
столиком в неудобной, утомительной позе,  он  своими  грубыми  на
вид, но поразительно ловкими пальцами по сто раз складывал так  и
этак крошечные обломки инкрустации, терпеливо подгонял их один  к
другому,  пропитывал  скрепляющими  растворами,  склеивал  --   и
постепенно из кучки безнадежного  мусора  возрождался  прекрасный
ларец.
     Ему  помогали  Женя  Лавровский  и  Зиночка,  но  долго   не
выдерживали: затекала  спина,  шея  не  поворачивалась,  начинали
дрожать руки. Приходилось делать перерывы, чтобы  прогуляться  по
лагерю. Но Андрей  все  работал,  не  разгибая  спины.  А  рядом,
задумчиво и меланхолически посвистывая, Казимир Петрович  так  же
неутомимо зарисовывал одну находку за другой.
     Находки эти сами по себе были любопытны,  но,  к  сожалению,
ничего не проясняли в  судьбе  Хирена,  --  обычная  погребальная
утварь.
     Интересны, пожалуй,  были  боевые  колесницы,  к  сожалению,
сильно пострадавшие от рук грабителей. Резные, легкие, на высоких
колесах, они, видать, развивали большую скорость. Днища  их  были
сплетены  из  кожаных  ремней,  покрытых  шкурами.  Они   отлично
пружинили и тем самым вполне заменяли рессоры,  которых  египтяне
еще не знали.
     Опахала,  красивые  трости  с  длинными  гнутыми  ручками...
Алебастровые сосуды для благовоний. Ящички и сундуки  с  одеждой,
обувью.  Фараона  заботливо  снарядили  в  загробный  путь,    из
которого, как он сам напоминал в своих стихах, уже нет возврата...
     И ушебти, ушебти,  без  конца  ушебти  в  самых  неожиданных
местах, -- и у всех та  же  навеки  застывшая  улыбка,  как  и  у
большой статуи фараона в углу погребальной камеры.
     На ее постаменте оказалась очень интересная надпись:
     "Я вложил истину внутрь себя, я чувствую отвращение ко  лжи,
ибо я знаю, что сын Атона Неферхеперура Уаенра радуется ей".
     Неферхеперура Уаенра -- тронное имя фараона Эхнатона!
     Это говорило  о  многом:  значит,  Хирен  почитал  покойного
реформатора, считал его своим учителем и наставником, и,  видимо,
старался продолжать его начинания.
     Возникла сложная  проблема:  как  вынести  из  гробницы  эту
великолепную статую? Ей место в музее, а не здесь,  в  подземелье
пустынных и диких гор. Но сначала надо разобрать  и  вынести  все
остальные вещи, очистив для нее дорогу.
     Работа подвигалась медленнее, чем хотелось, потому что очень
уж докучали непрошеные гости.  Кроме  корреспондентов,  появились
даже туристы -- какой-то предприимчивый делец привез  их  в  двух
автобусах прямо по пескам из Асуана.
     Они приехали сюда, будто на  пикник.  Толпились  у  решетки,
закрывавшей вход в пирамиду. Табунами ходили за  каждым  из  нас,
щелкали бесчисленными фотоаппаратами, выпрашивали сувениры:  "Ну,
хоть радиоактивную песчинку из гробницы!".
     Наконец  Шакуру  это  надоело,  и  он  вызвал  целый   взвод
пограничной  стражи.  Теперь  рослые,  статные    солдаты-нубийцы
держали галдящую толпу на приличном отдалении от гробницы.
     Но в довершение всего появились, наконец, и гости,  прибытия
которых я как-то давно ожидал и опасался: все на том же  знакомом
потрепанном "доджике" прикатили Вудсток и Афанасопуло.
     Афанасопуло, как всегда, молчал,  кланялся  и  величественно
разглаживал роскошные усы. Вудсток восхищенно  ахал,  восторгался
нашей удачей, но глаза  его  оставались  все  время  холодными  и
грустными. Я отвечал ему весьма  сухо.  Может,  это  выглядело  и
невежливо, но у меня, право, не было никакого желания  беседовать
с этими проходимцами. Будь моя воля, я бы вообще не подпустил  их
близко к гробнице.
     Но  доктора  Шакура  Вудсток  сумел  очаровать   наигранными
восторгами и постоянным упоминанием имени своего  папаши.  Он  не
только разрешил им осмотреть гробницу, но даже сам повел по  всем
подземным переходам. Я  отказался  от  такой  чести  и  продолжал
работать.
     Вернувшись, Лесли Вудсток выпил с доктором Шакуром коньяку и
стал еще красноречивее. Он все восхищался,  удивлялся,  поражался
нашей невиданной удаче, пытаясь втянуть меня  в  разговор!  Но  я
упрямо отмалчивался.
     Эта, наверное, забавная со стороны, но весьма мне  надоевшая
беседа была вдруг прервана самым неожиданным образом.
     В палатку внезапно вбежал один из рабочих и крикнул:
     -- Там человек, йа устаз! Там человек в песке!
     -- Какой человек, нассаб [Мошенник (арабск.).]?  --  сердито
оборвал его  доктор  Шакур.  --  Что  ты  врываешся,  как  магнун
[Сумасшедший (арабск.).], дорогой?
     -- Простите, йа саадат бей. Там мумия в песке...
     Как ни удивительна была весть, я готов был  поклясться,  что
почему-то больше всех она поразила Вудстока и Афанасопуло. Я  как
раз смотрел на них в этот момент и заметил,  с  каким  выражением
они переглянулись между собой. Почему?
     Задумываться некогда. Через мгновение мы уже все наперегонки
мчались к гробнице.
     При виде нас рабочие, разбиравшие песчаный  завал,  радостно
зашумели, предвкушая традиционный богатый "бакшиш" за  редкостную
находку. Они  расступились  --  и  я  увидел  торчащую  из  песка
скорченную руку, обмотанную потемневшими от  смолы  и  благовоний
бинтами!
     Присев на корточки,  я  начал  осторожно  разгребать  песок.
Доктор Шакур помогал мне с другой стороны. Постепенно  обнажалась
укутанная в пелены мумия.
     Царские знаки -- коршун Нехебт  и  священная  змея  Буто  на
головной повязке, имя фараона в овальном картуше...
     -- Это Хирен! -- воскликнул Шалур.
     Да, перед нами, несомненно,  лежала  мумия  фараона  Хирена,
которую я уже отчаялся найти. Но теперь вот она, передо мной,  --
и конец всем сомнениям, колебаниям и смутным надеждам,  таившимся
где-то в глубине души.
     Теперь никаких  сомнений  не  оставалось:  мы  действительно
нашли гробницу Хирена -- на сей раз настоящую, а не ложную, --  и
дотла  разграбленную  еще  в  глубокой  древности.    Вот    оно,
неопровержимое доказательство, -- мумия самого фараона. Грабители
содрали с нее все  драгоценности  и  потом,  словно  в  отместку,
бросили ее в  глубокий  колодецловушку,  приготовленную  для  них
Хиреном. Они все-таки перехитрили его.
     Мумия пролежала века в песке на дне колодца. И  вот  теперь,
выгребая песок, наши рабочие случайно нашли ее. Все стало ясно.
     Вудсток -- только тогда я заметил, что он прибежал с нами  и
стоит за моей спиной, -- вдруг чтото быстро сказал Афанасопуло на
каком-то  незнакомом  мне  языке.  Тот  коротко,  односложно  ему
ответил.
     -- Доктор   Шакур,  мне  кажется,  что  запрет   посторонним
присутствовать при раскопках должен распространяться на всех  без
исключения, -- сказал я.
     Археолог поспешно закивал и повернулся к непрошеным гостям:
     -- Господа, я  должен  просить  вас  покинуть  гробницу.  Вы
злоупотребляете моим гостеприимством, дорогой.
     Вудсток  посмотрел  на  меня,  криво  усмехнулся,  и  они  с
Афанасопуло молча пошли к выходу.
     Больше я их в этот день не видел  и  уже  надеялся,  что  не
увижу никогда. Но, оказалось, они вовсе не уехали и вскоре  снова
дали о себе знать самым вызывающим образом.












     Когда мы вынесли мумию на поверхность, отгоняя наседавших со
всех сторон репортеров, доктор Шакур сказал:
     -- Придется мне вызывать самолет и срочно везти ее  в  Каир.
Здесь, в песках, мы не сможем  ни  сохранить  ее,  ни  тем  более
исследовать. А вы  пока  продолжайте  работу  один,  дорогой,  со
своими коллегами.
     Это было правильное решение, и я не стал возражать.  Мы  тут
же связались по радио с Каиром. Уже на  следующее  утро  прилетел
самолет, и фараон Хирен,  закутанный  в  погребальные  покрывала,
отправился в последний путь над пустыней, которую любил так,  что
даже выбрал местом последнего упокоения.
     Завал был теперь полностью расчищен, и мы могли осмотреть до
конца нижний коридор. Он скоро кончался,  и  там  была  дверь  --
приветливо раскрытая, незапечатанная и  не  разбитая.  А  за  нею
оказалась тесная, почти квадратная и совершенно пустая  комнатка.
Совсем голые, без рисунков стены, и на одной из них, прямо  перед
входом, написано четкими,  я  бы  даже  сказал  --  щеголеватыми,
иероглифами:
     "Сердца злы, каждый  грабит  ближнего.  Человек  с  ласковым
взором убог, добрым  везде  пренебрегают.  Человек,  на  которого
надеешься,  бессердечен.  Нет  справедливых.  Земля  --    притон
злодеев. Я подавлен несчастьем. Нет у меня верного друга.  Злодей
поражает землю, и нет этому конца..."
     Сколько должен был  пережить,  чтобы  написать  эти  горькие
слова, человек, в молодости так радостно славивший жизнь:

          Проводи день радостно, друг,
          Вдыхай запах благовоний и умащений...
          Оставь все злое позади себя.
          Думай лишь о радости -- до тех пор,
          Пока ты не пристанешь к стране, любящей
          молчание.

     Я вернулся в погребальную камеру доканчивать работу. Она уже
опустела, все вещи из нее  вынесли,  описали,  упаковали.  Теперь
можно без помех заняться фресками и надписями на стенах.
     Роспись  оказалась  довольно  традиционной,  она  изображала
обычные религиозные и погребальные сцены.  Необычным  было  одно:
повсюду в качестве главного божества присутствовал солнечный Атон.
     Даже после смерти Хирен упрямо продолжал отстаивать  дорогие
своему сердцу преобразования его учителя Эхнатона!
     Увлеченный работой, я  как-то  сначала  не  замечал,  что  в
камеру по нескольку раз в день заходит Сабир -- то с радиометром,
то еще с какими-то приборами. Бродит вдоль стен, подносит приборы
к потолку, влезая на лесенку-стремянку, и все что-то бормочет при
этом. Наконец меня это заинтересовало, и вечером, после ужина,  я
спросил его:
     -- Что вас заботит, Али?  Ведь  вроде  вы  уже  провели  все
измерения и даже написали отчет.
     -- Кажется, я поспешил и придется писать дополнение.
     -- Какое?
     -- Странные вещи творятся в этой гробнице, --  придвинувшись
ко мне и понизив голос, ответил он. --  Вы  можете  считать  меня
суеверным, но приборы -- они ведь не могут заблуждаться, как люди?
     -- И что же они показывают такого необычного, ваши приборы?
     Сабир  достал  из  полевой  сумки  листочек  бумаги,    весь
исписанный цифрами и каким-то формулами, и положил его на стол.
     -- Вот, я  пересчитывал  раз  десять.  В  камере  не  только
повышенная  радиоактивность.  Там  еще  магнитометр    показывает
присутствие какой-то намагниченной массы. Не в  самой  камере,  а
над ней. Понимаете, как будто там есть еще железорудное тело...
     Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я старался
понять, что он мне говорит, а он -- убедиться, понял ли я.
     Потом я неуверенно спросил:
     -- Вы   хотите  сказать,  Сабир,  что  нашли    не    только
месторождение урана, но и железной руды?
     Он пожал плечами и покачал головой:
     -- Не  знаю. Облазил  все  склоны  горы  --  никаких  особых
признаков крупного железорудного тела. Не может же это быть  руда
в виде какой-то одиночной небольшой линзы?
     -- Вы хотите сказать, что над погребальной камерой  спрятано
нечто железное? -- Голос у меня дрогнул.
     -- Не знаю, -- упрямо повторил Сабир, теребя усики. --  Знаю
только, что в этой проклятой гробнице творятся странные вещи. Они
озадачивают не только меня, но и  мои  приборы.  Почему  в  одном
месте  --  только  в  одном!  --  в  коридоре,  который  ведет  к
погребальной  камере,  --  помните,  где  вы  еще  провалились  в
ловушку? -- приборы  тоже  отмечают  повышенную  радиоактивность?
Хотя  и  тут  стены  коридора  сложены  из  обычного,  вовсе   не
радиоактивного песчаника. Вы можете это объяснить?
     -- Пойдемте утром в гробницу и поищем вместе.
     Так мы и сделали. По пути к погребальной камере Сабир поднес
в одном месте капсулу радиометра к потолку коридора --  и  прибор
тревожно защелкал. Передвинул  ее  немного  дальше  --  радиометр
замолчал и вновь подал голос, лишь когда мы вошли в камеру.
     Здесь неожиданно вдруг повел себя магнитометр, как, впрочем,
и рассказывал  вчера  Сабир.  Стоило  только  поднести  прибор  к
потолку, как стрелка на шкале начинала тревожно метаться.
     -- Там  железо!  --  сказал  Сабир,  грозя  пальцем  потолку
гробницы.
     Тогда взялся за исследования я. Долго выстукивал  молоточком
потолок, прислушиваясь, какой получается звук.  Нет,  не  похоже,
чтобы там были пустоты.
     Стали стучать в коридоре, в том месте, где  тревожно  щелкал
радиометр. И здесь, судя по признакам, сплошная монолитная  глыба
скалы.
     Но загадку надо было как-то разрешить. И я дал  распоряжение
пробить  в  этом  месте  облицовку  потолка.   Ничего    особенно
страшного, потом заделаем снова.
     Мы стояли  и  молча  наблюдали,  как  двое  рабочих  кирками
разбивают  древнюю  облицовку.  Работать  под  потолком  им  было
неудобно.
     Они подбадривали себя монотонными криками:
     -- Йалла! Йалла! ["Пошла! Пошла!" (арабск.).]
     Во все стороны разлетались  острые  осколки.  Вот  кончилась
облицовка, за ней показалась коренная гранитная порода, из  таких
сложены все эти горы. Значит, мы ошиблись, и зря затеяли все это.
Я уже хотел сказать рабочим, чтобы они кончали свою бессмысленную
разрушительную работу,  как  вдруг  Сабир  опередил  меня  резким
возгласом:
     -- Стоп! Это ведь  та  же  порода,  какая  использована  для
облицовки камеры!
     -- Ну и что? -- не понял я.
     -- Как что? Это явно плита, плита из радиоактивного гранита.
Она обтесана человеческими руками и закрывает какой-то вход!
     Я стащил перепуганного рабочего с лесенки, сам  вскарабкался
на  его  место  и  заглянул  в  пролом.  Да,  гранитная    глыба,
прятавшаяся под облицовкой, несомненно, хранила следы  обработки.
Мы  напали  на  какой-то  потайной  ход,  оставшийся  неизвестным
грабителям!
     Нам удалось расширить отверстие в облицовке так,  что  стали
видны края плиты. Она была наглухо пригнана к  окружающим  скалам
и, видимо, представляла собой монолитную  тяжелую  глыбу;  именно
поэтому и не удалось угадать, по стуку, что за нею скрыт проход.
     Не оставалось  ничего  иного,  как  пробивать  насквозь  эту
забронированную радиоактивным гранитом потайную дверь. Так  мы  и
сделали.
     Ах, какой тяжелой оказалась эта работа! Мы долбили гранит  в
очередь с рабочими, сменяя друг друга. И только теперь,  пожалуй,
поняли,  каким  адским  был  труд  древних  строителей  и  рабов,
добывавших эти несокрушимые глыбы в каменоломнях. Плита оказалась
толщиной в три метра!
     Но вот последний удар.
     Кирка пробила  сквозное  отверстие  и  застряла  в  нем.  Мы
вытащили ее, и я, подсвечивая фонариком, заглянул в отверстие.
     -- Ну что? -- нетерпеливо спросил стоявший внизу Сабир.
     -- Вы были правы. Это коридор.
     -- Отлично! Давайте ломать дальше.
     Мне и самому нестерпимо хотелось  поскорее  узнать,  что  же
скрывается за этой глыбой. Но именно теперь-то и  следовало  быть
вдвойне осторожней и  спокойней.  Я  объяснил  геологу,  что  нам
придется заделать пробитое отверстие, запечатать потайной вход  и
ждать  возвращения  доктора  Шакура.  Без    разрешения    Службы
древностей мы не имели права вести дальнейших работ.
     В тот же вечер я отправил подробную  радиограмму  в  Каир  и
стал ждать.
     А чтобы ожидание не стало  затяжным  кошмаром  и  постоянным
искушением, я прибегнул к старому испытанному средству -- работе.
С  утра  отправился  в  погребальную  камеру,  чтобы   продолжать
срисовывать надписи и снимать эстампажи фресок.
     Вот тут-то и подстерегал меня совершенно невероятный сюрприз!
     Сняв  эстампаж  очередной  фрески,  я  стал    рассматривать
надпись, помещавшуюся чуть повыше ее. Она  обведена  картушем  --
значит, это какое-то царское имя. Продолговатый  прямоугольник  с
прорезью  внизу,  потом  деревце,  а  этот  значок  --   условное
изображение престола.
     Какое странное имя, ничего не понимаю!..
     В этом углу было темновато. Я подставил лесенку и  взобрался
на нее, чтобы разобрать загадочную надпись  получше.  В  защитном
костюме это было страшно неудобно.
     Прямоугольник означает обычно дом. С деревом  --  все  ясно.
Значок "сидение" может означать "место" или "престол",  но  также
простое сочетание двух согласных --"ст".
     Все вроде понятно, а получается какая-то абракадабра.  Никто
не слышал о фараоне с таким нелепым именем!
     "Ладно, срисую и разберусь на досуге", -- подумал я, перевел
взгляд на соседнюю надпись -- и едва не свалился с лесенки...
     Маленький кружок с точкой в середине --  "свет".  Потом  две
шагающие ноги, как их  изображают  обычно  дети,  --  это  значит
"идти, двигаться".
     А дальше длинный  ряд  условных  значков,  которыми  древние
египтяне обозначали цифры: дважды повторяется "палец", восемь раз
подряд -- "лист лотоса", потом пять свитков "веревки"...
     Что  же  это  получается?  Двадцать  восемь  тысяч   пятьсот
семьдесят  одна  целая  и  три  седьмых  "речной  меры"...  Какое
громоздкое число!
     Я начал машинально переводить  его  в  привычные  километры.
"Речная мера"  была  самой  крупной  у  египтян  для  определения
расстояний.  Она  равнялась  двадцати  тысячам  "локтей"  --  это
примерно десять с половиной километров.  Значит,  в  переводе  на
километры получается триста  тысяч...  Да,  совершенно  точно  --
триста тысяч километров. Что?!
     Только  теперь  до  меня  дошел  смысл  надписи:    "Свет...
движется... триста тысяч километров..."
     Мне показалось, что я схожу с ума. Ведь это означает,  будто
за много веков до нас Хирен уже знал один из  величайших  законов
природы,  на  основе  которого  Эйнштейн  построил  всю    теорию
относительности: скорость света равна тремстам тысячам километров
в секунду!
     Невероятно? Но ведь я вижу эту  надпись  на  стене  гробницы
своими собственными глазами.
     "Вот если бы я стал  доказывать,  будто  Хирен  за  тридцать
веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc^2 -- вот тогда вы могли  бы
отправить меня в сумасшедший дом..." -- вспомнились мне  шутливые
слова Моргалова.
     Больше я не мог работать и поспешно ушел из гробницы,  решив
пока никому не говорить про эту немыслимую надпись.
     Весь остаток дня, уединившись в своей палатке, я  ломал  над
нею голову. Но она была проста до глупости: всего два  иероглифа,
не допускающие иных толкований, и цифры  --  главное,  совершенно
точные, неумолимые цифры -- триста тысяч...
     Чувствуя, что голова опять начинает кругом идти, я взялся за
надпись в картуше. Вот  она-то,  наоборот,  выглядела  совершенно
темной и запутанной.
     -- Дом... дерево... престол, -- бормотал я.  --  Или  может:
"пр" и "ст", но что это означает? И при чем тут тогда дерево?..
     Утром я собирался пораньше отправиться в гробницу, чтобы все
проверить на свежую голову. Но не успели мы позавтракать,  как  в
лагерь буйной толпой ворвались репортеры и засыпали  меня  градом
вопросов:
     -- Куда ведет открытый вами потайной ход?
     -- Почему вы не допускаете в него прессу?
     -- Вечно у русских какие-то секреты!
     Откуда они  пронюхали  о  нем?  Мы  с  Сабиром  договорились
держать наше открытие в тайне. Содержания  радиограммы  никто  не
знал,  кроме  нашего  радиста,  а  в  нем  я  совершенно  уверен.
Вероятно, проболтался кто-то из рабочих.
     Мне не оставалось ничего другого, как  только  сказать,  что
действительно вчера  был  обнаружен  неизвестный  ранее  ход,  но
поскольку он  еще  не  исследован  и  доступ  в  него  закрыт  до
возвращения доктора Шакура,  я  не  считаю  возможным  устраивать
никаких скороспелых пресс-конференций.
     -- А меня вы тоже отказываетесь пропустить в гробницу, чтобы
ознакомиться с потайной дверью? -- вдруг услышал я голос Вудстока
и быстро отыскал его взглядом в толпе журналистов.
     Вопрос был столь наглым, что я растерянно пробормотал:
     -- А вас-то по какому, собственно, праву?
     -- Ну, хотя бы по праву первооткрывателя этой  гробницы,  --
спокойно ответил Вудсток, пробираясь сквозь толпу ко мне.
     Кругом поднялся страшный шум.
     Вудсток поднял руку, требуя внимания. Со всех сторон к нему,
словно змеи, потянулись микрофоны.
     -- Мне, видно, придется сделать важное сообщение, господа --
раскланиваясь, продолжал Вудсток. --  По  некоторым  соображениям
ума мы не спешили с ним, но теперь,  кажется,  время  пришло.  Но
сначала позвольте задать несколько  вопросов  начальнику  русской
экспедиции.
     Он повернулся ко мне и спросил:
     -- Скажите, а вчера... Вчера вы больше ничего любопытного не
открыли в гробнице?
     Я вовсе не собирался отвечать на  его  нахальные  вопросы  и
вообще вступать с ним в какие бы то ни было пререкания.  Но  этот
вопрос был таким неожиданным, что я невольно проговорил:
     -- Не понимаю...
     -- Ну, скажем,  изучая  фрески  в  погребальной  камере,  вы
ничего любопытного не заметили?
     Откуда же он мог узнать?!
     -- Почему вы молчите? -- крикнул кто-то из репортеров.
     -- Отвечайте!
     -- Вас   смущает  мой  вопрос?  --  наседал  Вудсток,  умело
подлаживаясь под настроение этой толпы, жаждущей сенсаций или, на
худой конец, хоть маленького скандала. И  он  умело  управлял  ею
своими вкрадчивыми, ложно-значительными вопросами, словно  умелый
дирижер -- послушным оркестром.
     Я чувствовал, что  меня  втягивают  в  какую-то  провокацию.
Молчать было нельзя, и я ответил:
     -- Да, вчера на стене погребальной  камеры  я  действительно
обнаружил надпись, но она пока не поддается расшифровке.
     -- Может быть, вы познакомите с ней нас? -- наседал  Вудсток
под одобрительные возгласы корреспондентов.
     -- Не считаю это возможным до конца расшифровки...
     -- Тогда я сам это сделаю за вас. Вы нашли надпись,  которая
гласит:  "Скорость  света  в  пустоте  составляет  триста   тысяч
километров в секунду..." И поверили, будто ее оставил Хирен?
     -- Так это ваши... -- Я прямо задохнулся от  негодования,  а
кругом гремел хохот.
     Как же я не заметил,  что  надпись  свежая!  Хотя  там  было
темно, и она вырублена не на штукатурке,  а  прямо  на  гранитной
скале. Это нередко вводит в заблуждение и при хорошем освещении.
     Вудсток шутовски поклонился мне и насмешливо сказал:
     -- К сожалению, я не смог  подобрать  подходящего  иероглифа
для пустоты. Древним египтянам было  неведомо  такое  отвлеченное
понятие...
     Но я уже не слушал его, потому что теперь  мне  вдруг  стала
ясна и вторая странная надпись -- то нелепое сочетание иероглифов
в  картуше.  Это  вовсе  не  имя  неведомого  фараона,  а  просто
глупейшая  примитивная  запись    фамилии    этого    авантюриста
египетскими иероглифами!
     "Wood" -- лес, и надпись можно понимать так:  "Этот  дом  --
место  (или  престол)  Вудстока".  Вторая  половина  его  фамилии
"Stock" -- опора, может означать еще и "акционерный  капитал"  на
жаргоне бизнесменов. Тоже вполне в его духе!
     Но зачем он все это сделал? Почему скрывал до сих  пор,  что
обнаружил гробницу раньше нас? Почему не растрезвонил об этом  на
весь мир? И для чего затеял теперь эту глупейшую и наглую комедию?
     И  тут  меня  словно  осенило:  да  они  попросту  не  имели
разрешения на раскопки! Видимо, Вудстоку уже давно не доверяют  в
Египте. Вместо славы их ожидали допросы, возможно, арест  и  даже
высылка из страны. Они проникли в разграбленную гробницу всего за
день-два до нашего появления. Мы их вспугнули,  и  тогда  Вудсток
придумал этот ловкий ход с надписью. Поставив  как  бы  заявочный
столб, он в  любой  момент  мог  поднять  шум  и  втянуть  нас  в
какую-нибудь провокацию.
     Кажется, этот момент наступил. Положение создалось  сложное,
а я не был дипломатом и не знал, как из него выпутаться.
     -- Итак,   --  грозно  начал  Вудсток  и  вдруг  замолк   на
полуслове, подняв голову и к чему-то прислушиваясь.
     Все  притихли.  И  сразу  стал  отчетливо    слышен    рокот
приближающегося самолета. Знакомый "бичкрафт"... Это  возвращался
доктор Шакур!
     Я воспользовался наступившей паузой  и  стал  проталкиваться
сквозь толпу.
     -- Куда вы? А ваш ответ? -- загалдели репортеры, хватая меня
за рукав.
     -- Мы продолжим разговор, -- отмахнулся я.  --  А  сейчас  я
должен встречать самолет.
     Всей толпой они побрели за мной к посадочной площадке.
     Самолет  уже  приземлился  и,    покачиваясь,    остановился
неподалеку от нас, на время скрывшись в туче поднятой пыли. Когда
она рассеялась, дверца кабины открылась и оттуда выглянул  доктор
Шакур. Лицо его расплылось в  радостной  улыбке  при  виде  столь
торжественной  и  многолюдной  встречи.  Приветственно  помахивая
рукой, он начал спускаться по лесенке.
     -- Ну как, дорогой? Приветствую вас! -- Он сжал мою  руку  в
своих ладонях и долго тряс ее, заглядывая ласково в глаза.  --  У
вас, чувствую, большие новости. Но и у меня для  вас  приготовлен
сюрприз!
     Я уже хотел поскорее  рассказать  ему  о  скандале,  который
затеял Вудсток, как вдруг увидел двух рослых людей  в  одинаковых
плащах  и  серых  шляпах,  спустившихся  по  лесенке  вслед    за
археологом. Они еще с  высоты  трапа  искали  кого-то  глазами  и
теперь, не обращая на меня внимания  и  даже  не  представившись,
торопливо прошли мимо нас.
     Я оглянулся им вслед и  увидел,  как  они,  рассекая  толпу,
подошли к Лесли Вудстоку,  начавшему  медленно  пятиться  при  их
приближении.
     -- Мистер Вудсток? -- учтиво спросил один из незнакомцев.
     Тот сумрачно кивнул.
     -- Пройдемте с нами. А где ваш друг Афанасо?
     Ответа  Вудстока  я  не   расслышал,    потому    что    все
корреспонденты загудели и ринулись к ним.
     Зато я увидел  папу  Афанасопуло.  Он  стоял  в  сторонке  с
безучастным видом, сунув руки в карманы. Но усы у него поникли, а
рядом,  крепко  придерживая  его  за  локоть,  стоял  тот   самый
молчаливый сумрачный араб, которого привез  Сабир  и  выдавал  за
своего помощника. Теперь только я понял, почему  он  не  ходил  с
геологом на разведку, а все толкался среди рабочих,  расспрашивая
их о чем-то...
     Не обращая никакого внимания  на  крики  совсем  обезумевших
репортеров, люди в серых плащах увели Вудстока  и  Афанасопуло  в
палатку доктора Шакура. Репортеры, конечно, повалили за  ними,  а
мы с Шакуром остались одни.  Он  выслушал  меня  и  только  тогда
сказал:
     -- Что же вы не поинтересуетесь, дорогой,  какой  сюрприз  я
вам привез?
     -- Мне кажется, я его только что видел...
     -- О нет!  --  рассмеялся  археолог.  --  Это  не  по  моему
ведомству,  пусть  разбираются  сами.  А  мой  сюрприз    гораздо
интереснее...
     Он  сделал  маленькую  паузу,  чтобы  произвести    побольше
впечатления, и выпалил:
     -- Это вовсе не Хирен, дорогой!
     -- Кто не Хирен?
     -- Да мумия, которую мы  нашли!  Просто  какойто  юноша  лет
девятнадцати, но никаких негроидных признаков. А ведь  Хирен  был
нубийцем?
     -- Не может быть!
     -- Совершенно точно, дорогой! Он подсунул  грабителям  чужую
мумию вместо своей!
     -- Тогда...  --  воскликнул  я  и  замолк,  задохнувшись  от
невероятности той удачи, какая, быть может, нас поджидала в конце
потайного хода, обнаруженного вчера.
     -- Да, да, конечно! -- закричал Шакур, дергая меня за  руку.
-- Надо немедленно  вскрывать  потайной  ход.  Не  станем  терять
времени.
     ...И вот под ударами  сверкающей  при  свете  фонарей  кирки
постепенно расширяется отверстие в каменной трехметровой плите.
     Вот уже в него можно пролезть, согнувшись в три погибели...
     Я жестом предлагаю  доктору  Шакуру  лезть  первому,  но  он
учтиво кланяется.
     -- Нет, дорогой, уступаю эту честь вам. Ведь  вы  обнаружили
тайный ход.
     Протискиваюсь в пролом, делаю первый шаг -- и в тот  же  миг
что-то рушится на меня, сбивая с ног.  Песок  забивает  мне  рот,
глаза, уши... Я задыхаюсь. Песок заживо погребает меня --  и  это
последнее, что я еще понимаю...












     Прихожу в себя я уже в палатке. Все тело ноет,  словно  меня
долго топтали.
     Надо  мной  склонился  озабоченный  Шакур,  изза  его  плеча
выглядывает Павлик.
     -- Вас бережет аллах! Чуть-чуть, дорогой, -- и я бы  уже  не
смог разговаривать с вами. Еле успели вытащить. В следующий раз я
пойду первым.
     -- А песок? -- спрашиваю я.
     -- Выгребают, выгребают, дорогой. Лежите!
     Опять надо ждать...
     На следующий вечер, когда я уже вышел прогуляться, меня  при
возвращении поджидал возле палатки человек в сером плаще и  серой
шляпе.
     -- Не можете ли вы уделить несколько минут? О, это чистейшая
формальность, йа хавага...
     Не очень улыбается снова  увидеть  Вудстока,  но  ничего  не
поделаешь, и я отправляюсь следом за человеком в сером плаще.
     Но в палатке, куда он меня привел, нет никакого Вудстока. За
походным столиком  сидит  и  что-то  пишет  второй  представитель
полиции, а в углу пристроился прямо на коврике и спит  "помощник"
геолога Сабира.
     -- Ахлан ва сахлан, йа устаз! -- вежливо  приветствует  меня
агент. -- Присаживайтесь. Мне бы хотелось  задать  вам  несколько
вопросов, если не возражаете.
     -- Пожалуйста, -- говорю я, пожимая плечами и  опускаясь  на
подставленный стул.
     -- Расскажите, пожалуйста, все, что вы  знаете  о  господине
Лесли Вудстоке.
     Не вдаваясь  особенно  в  подробности,  я  рассказываю,  как
впервые  встретился  с  Вудстоком,  как  потом  он  приезжал    с
профессором Меро и мы поссорились.
     -- Из-за чего именно, йа устаз? О  чем  вы  говорили  с  ним
наедине?
     Ага, вы и такие подробности уже знаете! Кто же их рассказал?
Вряд ли сам Вудсток... Или  бедуин  Азиз,  что  возник  тогда  из
темноты так внезапно, словно следил за нами?..
     -- А вы, оказывается, обо всем осведомлены прекрасно и  так,
-- говорю я.
     -- Приходится,   йа  устаз,  --  серьезно    отвечает    мой
собеседник, устало потирая глаза. -- Уж  вы-то  должны  понимать,
что разные, очень разные люди странствуют по нашим  пескам.  И  с
различными целями, верно?
     Я начал подробно рассказывать, что  предложил  мне  Вудсток,
как мы поссорились и он ушел, а затем вернулся и пытался подарить
мне карманные часы.
     -- Часы?! -- Агент так и подался ко мне.
     -- Да. А что вас так заинтересовало?
     -- Какие часы? Вы можете их описать подробно?
     -- Конечно. Старинные, с такой  выгнутой  крышкой.  Там  еще
была запоминающаяся надпись: "Пока вы  смотрите  на  часы,  время
проходит". Буквы немного стерлись. Потом он их подарил профессору
Меро.
     -- А почему вы их не взяли?
     -- Позвольте, а почему я должен был их  взять?  Я  не  хотел
принимать от него никаких подарков.
     -- Только поэтому, или у вас были какие-то иные причины?
     -- Не понимаю, почему вы так заинтересовались этими  часами?
-- сердито пожал я плечами.
     -- Хорошо, оставим их. Продолжайте, пожалуйста, йа устаз.
     Закончив рассказ, я спросил:
     -- А что он все-таки натворил, этот Вудсток? В  чем  вы  его
обвиняете?
     Отложив ручку, агент несколько мгновений внимательно  и  как
бы оценивающе смотрел на меня, потом снова склонился над бумагами
и неопределенно ответил:
     -- Много у него грехов. Мы пока еще не во всех  разобрались.
-- И опять, подняв голову, вдруг спросил:  --  А  что  вы  можете
сказать об этих случаях  с  ядовитыми  змеями?  Они  происходили,
кажется, дважды? Сначала один был укушен, потом сразу двое?
     -- Вы подозреваете, что это не случайно? Но  не  Вудсток  же
заставил змей бросаться на моих сотрудников!
     -- Одну минуточку. -- И, обращаясь к кому-то за моей спиной,
он коротко приказал: -- Ареф, приведи его.
     Я оглянулся. "Помощник" геолога вскочил, словно и не спал, и
поспешно вышел из палатки.
     Так, значит, мне все-таки придется увидеться с Вудстоком.
     Кто-то откинул  полог  палатки,  и  на  пороге  показался...
Ханусси!
     -- Это ваш повар, не так ли? -- спросил агент.
     Я молча кивнул, не сводя глаз со старика.
     -- Не замечали ли вы за ним каких-нибудь... странностей?
     Глаза старика умоляли: "Спаси! Спаси!"
     Помедлив, я твердо ответил:
     -- Нет, ничего плохого о нем сказать  не  могу.  Ханусси-ака
всегда был очень вежлив, предупредителен и честен. А что такое?
     Полицейский внимательно и  задумчиво  смотрел  на  меня,  не
отвечая, потом усмехнулся, что-то быстро записал и сказал старику:
     -- Ладно, убирайся,  старый  нассаб!  Но  упаси  тебя  аллах
встретиться со мной снова. Понял?
     -- Эйва йа сиди, -- пробормотал старик, -- йа саадат бей, йа
["Да, мой господин... ваше превосходительство..."], --  и,  низко
кланяясь, исчез за дверью.
     -- Пожалуй, вы правы, --  задумчиво  проговорил  полицейский
агент и, вставая, подал мне руку. -- Благодарю вас, йа устаз.  До
свидания.
     Вернувшись к себе в палатку, я долго ворочался на кровати  и
никак не мог уснуть. Неужели это  старик  подбрасывал  нам  змей?
Зачем? Вот уж от кого не ожидал!..
     Наконец я, кажется, начал засыпать, как вдруг услышал  тихий
зов, похожий на шелест:
     -- Вы не спите, йа эфенди?
     Я приподнялся на кровати.
     -- Ханусси?
     -- Эйва, йа сиди. Выйдите, пожалуйста, на минуточку.
     Я вышел из палатки и едва не наткнулся на старика. Он  стоял
на коленях и так пополз ко мне, пытаясь поймать и поцеловать руку.
     -- Вы с ума сошли, Ханусси! Встаньте немедленно, или я уйду!
Что это еще за цирк.
     -- Ш-ш-ш... Не надо кричать, -- прошептал старик.
     Я поднял его за плечи, втащил в  палатку  и  посадил.  Хотел
зажечь фонарь, но он поспешно остановил меня:
     -- Не надо, сэр, мне стыдно смотреть вам в глаза.
     Когда я сел  в  темноте  напротив  него  на  койку,  Ханусси
торопливо,  сбивчиво  заговорил.  Он  сильно  волновался,   часто
вставлял арабские  слова,  то  понижал  голос  до  едва  слышного
шепота, то вдруг почти вскрикивал:
     -- Я виноват перед вами, и нет мне прощения. Но он заставил,
он -- страшный  человек,  йа  устаз!  Я  знаю  его  давно  и  все
рассказал начальнику. Вы всегда ко мне хорошо относились, но этот
дьявол пришел и оказал: "Следи  за  ним,  он  замышляет  недоброе
против твоей страны". И я стал следить... Я даже тайком ходил  за
вами в эту проклятую пирамиду и едва не провалился там в глубокую
могилу...
     Так вот чью тень я видел тогда в пирамиде Хирена! И шаги мне
вовсе, значит, не послышались...
     -- Но он хотел большего. Он  хотел,  чтобы  я  отравил  вас,
подлый нассаб! Но я сказал: "Нет!" И все-таки  он  заставил  меня
сделать зло. Я не мог спорить с ним. Я был его давний должник,  и
он крепко держал меня в руках, йа  эфенди,  --  вы  не  знаете...
Тогда я согласился подбросить змей, чтобы задержать вас в лагере.
Но ведь это было не опасно, у вас была сыворотка, и ганеш не  мог
убить никого, правда? И я первый каждый раз поднимал тревогу.  Но
все равно я должен сидеть в тюрьме вместе с этим шайтаном,  а  вы
спасли и защитили меня, йа эфенди...
     Он опять начал в темноте ловить мою руку.- Я крепко  схватил
его за запястья:
     -- Ну, успокойтесь, Ханусси-ака. Вы сделали плохое дело,  но
все кончилось благополучно, и мы можем  забыть  о  нем.  Идите  и
спокойно спите.
     -- Вы не уволите меня?
     -- Конечно, нет. Где мы еще найдем такого повара?
     -- Я должен был вам все рассказать, а то у  меня  мафиш  кеф
[Плохое настроение (арабск.).],  лежал  камень  на  душе.  --  Он
что-то торопливо сунул мне в руку и, как тень, исчез из  палатки,
прошептав на прощание: -- Храни вас аллах, йа эфенди!
     Я зажег фонарь и посмотрел, что же это дал мне старик. Так и
есть -- амулет, несколько бредовых фраз на грязном клочке бумаги.
     Я хотел тут же порвать его, но  потом  решил  сохранить  для
домашнего музея. И только тут вдруг до меня дошло, что весь вечер
старик называл меня не "йа хавага", как прежде, а "йа эфенди"!..
     Наутро, часам к десяти, весь  песок  выгребли,  и  мы  могли
двинуться дальше по загадочному коридору.
     Он привел нас к  заштукатуренной  двери.  На  ней  виднелись
знаки царского погребения -- шакал с девятью пленниками и  личная
печать фараона. Никаких следов повреждений  --  значит  грабители
так и не сумели сюда добраться!
     Я вопрошающе посмотрел на доктора  Шакура.  Он  также  молча
кивнул. И я начал осторожно сбивать ломиком штукатурку.
     Постепенно обнажились обе створки двери, задвижка. Я потянул
за нее.
     И дверь медленно, с тихим скрипом раскрылась...
     Перед нами была продолговатая комната, у  дальней  стены  ее
стоял саркофаг  из  золотистого  алебастра.  Свет  наших  фонарей
словно проникал  сквозь  его  стенки  и  заставлял  их  светиться
изнутри мягким, трепетным, сиянием.
     А вокруг саркофага вазы, сундучки, кресла и  парадные  ложа,
как и в нижней фальшивой камере, -- но на этот  раз,  кажется,  в
полной целости и сохранности!
     -- Эль-хамду-лил-лах! -- прошептал  за  моей  спиной  доктор
Шакур и вдруг громко начал читать нараспев одну  за  другой  суры
корана.
     Рабочие подхватили высокими голосами.
     Мы решили пока не входить в  погребальную  камеру,  прервать
работу и все приготовить для фотографирования и зарисовок.  Снова
закрыли дверь, тщательно опечатали ее. Вход  в  гробницу  закрыли
железной решеткой, и возле нее на страже встали  два  солдата  из
пограничной охраны.
     И все-таки я с большой  неохотой  покидал  гробницу:  словно
где-то в глубине души опасался, как  бы  она  не  исчезла,  точно
чудесный мираж, как бы не улетучилась таинственным образом.
     Когда мы подходили к лагерю, вдруг взревели моторы самолета,
второй день тихо дремавшего под жгучим солнцем. Издали  я  увидел
идущих к нему людей.
     Впереди,  заложив  за  спину  руки,  на  которых    сверкали
кандальные браслеты, понуро шагал Афанасопуло. За ним шел Вудсток.
     Заключали шествие  двое  в  серых  плащах  и  серых  шляпах,
одинаково чуть сдвинутых набок.
     Наскоро закусив и сделав все необходимые приготовления,  мы,
несмотря на полуденный зной, поспешили обратно в гробницу.
     Я уже сделал шаг через порог -- и вовремя отдернул ногу.
     Прямо на полу возле самой  двери  лежал  маленький  глиняный
кирпичик, на нем -- такой же крошечный, словно игрушечный,  факел
и несколько черных крупинок горелого  древесного  угля.  Едва  не
раздавил их своей ножищей!
     Присев на корточки, я осторожно  взял  странный  кирпичик  в
руки и с трудом разобрал надпись, едва проступавшую  сквозь  пыль
веков:

          "Я удерживаю песок, чтобы он не засыпал тайный покой.
          Того, кто захочет меня обойти, я остановлю
          пламенем пустыни.
          Я предал пески огню.
          Я заставил свернуть на неверную дорогу.
          Я здесь для защиты Озириса..."

     Несомненно, это было магическое  заклинание,  а  под  именем
бога Озириса имелся в виду сам Хирен.
     Осмотр и фотографирование погребальной камеры велись  в  том
же порядке и строгой последовательности, как и  раньше,  так  что
нет смысла все пересказывать.
     Не буду я подробно перечислять и  все  наши  находки,  иначе
книга превратилась бы в  объемистый  каталог.  Их  полный  список
насчитывает свыше восьмисот названий.
     Вокруг саркофага были аккуратно  разложены  самые  различные
предметы, какие только могли  понадобиться  покойному  фараону  в
загробных странствиях. Тут были две боевые колесницы,  украшенные
золотом  и  слоновой  костью,  оружие  и  посуда,  тугие    луки,
драгоценности, золотые кубки, весла из черного  дерева  и  модель
ладьи. Одних статуэток-ушебти оказалось больше сотни!
     В изголовье саркофага стояла  лампа  из  белого  камня.  Она
выглядела очень простой и строгой: никаких  рисунков,  почти  нет
резьбы. Но когда мы опустили в нее фонарик, лампа  вдруг  засияла
радостным и мягким светом, а на стене  ее  выступило  изображение
фараона  Хирена,  каким-то  непонятным  образом  скрытое   умелым
мастером внутри камня.
     Я открыл один из сундучков -- и обмер: папирусы! И на  одном
из них что-то похожее на  чертеж!  Надо  поскорее  закрыть  их  и
вынести отсюда, как бы они не рассыпались вдруг в труху.
     Некоторые находки вызывали улыбку, другие -- озадачивали. Мы
нашли, например, любопытную игральную доску на изящной  подставке
из  черного  дерева.  Она  предназначалась  для  какой-то   игры,
отдаленно напоминавшей ваши шахматы. Видимо, Хирен  увлекался  ею
при жизни.
     Попался нам небольшой сундучок, выкрашенный  в  белый  цвет.
Осторожно приподняли его выпуклую  резную  крышку,  но  не  нашли
ничего интересного,  кроме  пары  кожаных  сандалий,  похожих  га
домашние шлепанцы,  к  тому  же  изрядно  стопанных.  Странный  и
непонятный  сувенир...  А  может  быть,  это  какая-то   семейная
реликвия?
     Не хранил ли Хирен  эти  старенькие  сандалии  в  память  об
Эхнатоне?
     Такие мысли возникли у меня в связи  с  другой  находкой  --
пожалуй, одной из самых интересных. Это было позолоченное  кресло
-- вероятно, тронное. Резной барельеф на  его  красиво  изогнутой
спинке изображал Эхнатона, что-то раздававшего склонившимся перед
ним приближенным, -- среди  них  можно  было  узнать  и  молодого
Хирена. Над головой  фараона-еретика  сверкал  золотой  солнечный
диск с распростертыми во все стороны лучами-руками.
     Местами резьба  была  повреждена  каким-то  острым  орудием.
Какие драмы разыгрывались вокруг  этого  трона?  Возможно,  враги
Эхнатона пытались его уничтожить, а Хирен  сохранил  как  дорогую
память  и  даже  захватил  с  собой  в  загробное  путешествие  к
благословенным полям Иалу...
     Рядом с  погребальной  камерой  оказалась  вторая,  довольно
большая  комната  --  настоящая  сокровищница,   полная    всяких
драгоценных вещей.
     Любопытно, что мы нашли тут наполовину опустошенный  ящик  с
известью  у  самых  дверей  и  возле  него  простой   закопченный
светильник.  Их  здесь,  видно,  забыли  в   спешке    строители,
заделывавшие потайной ход  и  уходившие  последними.  Необычайное
впечатление  производили  эти  обыкновенные,  совсем   непарадные
предметы. Казалось, их оставили здесь лишь  вчера,  а  светильник
погасили совсем перед нашим приходом, -- словно и не минуло с той
поры тридцати с лишним веков...
     Каждая находка  заставляла  задуматься,  вызывала  множество
мыслей и догадок. Но, конечно, больше всего нас в то время,  пока
мы их разбирали, интересовало главное: есть ли в саркофаге  мумия
Хирена или опять он подсунул нам ложное погребение?
     С трепетом мы поднимали тяжелую крышку  саркофага.  Под  ней
оказался гроб, на крышке его  лежало  несколько  простых  полевых
цветов. Они засохли, но, казалось,  были  сорваны  только  вчера,
нежная яркость их лепестков совсем не потускнела за века.
     Я внимательно рассмотрел гроб --  и  невольно  вскрикнул  от
удивления. Так вот что уловили чуткие приборы Сабира сквозь толщу
каменных сводов!
     Гроб был железный, кованый, украшенный богатой чеканкой.
     Поразительное открытие! Ведь до сих пор считалось,  будто  в
те времена египтяне еще почти не знали железа, овладев пока  лишь
искусством  плавить  и  обрабатывать  более  податливую   бронзу.
Железные предметы привозили из стран Малой Азии, они были большой
редкостью и ценились тогда дороже золота. Хирен и в этом  показал
себя гениальным мастером и строителем,  далеко  опередившим  свое
время. Он  прозорливо  разглядел  уже  тогда,  какие  возможности
таятся в этом новом металле.
     Среди  богатейших  коллекций  древнеегипетских   древностей,
хранящихся во всех музеях  мира,  --  а  лишь  в  одном  Каирском
собрано около пятидесяти тысяч редких находок, -- так вот во всех
мировых коллекциях насчитывается всего-навсего тринадцать  мелких
предметов,  сделанных  из  железа.  А  тут  целый  кованый  гроб!
Представляете нашу радость?!
     Мы начали осторожно поднимать с помощью блоков крышку гроба.
Она подавалась медленно, словно нехотя...
     Но вот она повисла в воздухе -- и мы увидели лежащую в гробу
мумию.  Голову  ее  закрывала  прекрасная  золотая    маска,    с
поразительной точностью -- еще выразительнее,  чем  в  камне,  --
запечатлевшая  черты  давно  умершего    загадочного    человека,
доставившего нам так много хлопот и волнений.
     На сей раз мы не  были  обмануты.  Перед  нами,  несомненно,
лежал фараон Хирен!









     Так счастливо  закончились  наши  долгие  поиски.  Хотя  для
нас-то самих они далеки от завершения. Предстоит еще длительная и
кропотливая работа по лабораторному исследованию всех находок. До
ее окончания рано подводить итоги.
     Но кое-что  весьма  важное  и  интересное  уже  стало  ясным
сейчас. Прежде всего, конечно,  прояснилась,  выступила  из  тьмы
времен и стала гораздо отчетливее фигура самого Хирена.  Уже  нет
никаких сомнений, что он действительно пытался продолжать реформы
Эхнатона и даже сделать их более демократичными,  желая  привлечь
на свою сторону весь народ: это доказывало  "Горестное  речение",
принадлежность  которого  Хирену  удалось  установить  с  помощью
анализа текстов на электронно-вычислительной машине.
     А  теперь  мы  получили  и  новые  доказательства  этого.  В
надписях  на  фресках,  покрывавших  стены  погребальной  камеры,
упоминались имена приближенных фараона Хирена. Как  подметил  наш
дотошный лингвист  Женя  Лавровский,  многие  из  них  были  явно
простонародными, а в одной надписи даже упоминался  некий  Ирамун
-- "бывший каменщик, удостоенный великих милостей".
     Не было среди изображений на фресках и никаких богов,  кроме
солнечного диска -- Атона,  и  это  подтверждало,  что  именно  к
Хирену, как я и предполагал, относилась лаконичная запись в одном
из уцелевших документов того времени: "Он хотел превратить  богов
в людей..."
     Более  полное  представление  о   его    деятельности    мы,
несомненно, получим, когда будут  изучены  найденные  в  гробнице
папирусы. Среди них оказался, как я уже упоминал, один  чертеж  и
еще какая-то математическая рукопись.  Их  придется  разбирать  с
помощью  специалистов  --  инженеров  и  математиков.  И    тогда
технические таланты Хирена, возможно, предстанут совсем  в  новом
свете.
     А пока мы вновь и вновь восхищаемся секретами  его  потайной
гробницы, так ловко  укрытой  в  пустынных  скалах,  и  фальшивой
пирамиды, воздвигнутой  для  отвода  жадных  глаз  грабителей  на
берегу Нила.
     Анализ железа, из которого  выкован  уникальный  гроб,  пока
произвести  нельзя,  --  слишком  велика  наведенная  в   металле
радиоактивность. Мы  нашли  в  гробнице  еще  несколько  железных
вещей, среди них кинжал в золотых ножнах. За тридцать три века на
сверкающем лезвии его не появилось ни единого пятнышка  ржавчины,
-- разве это не говорит о высоком мастерстве  создавших  его  под
наблюдением  Хирена  древних  металлургов  и    оружейников?    А
радиоактивная облицовка погребальных камер!  Разве  не  дает  она
богатую пищу для размышления и  нам,  археологам,  и  физикам,  и
медикам, и историкам техники.
     Наконец, посмертный подарок родной стране -- открытое  таким
необычным путем богатое месторождение урана?
     Всех перехитрил Хирен. Но кажется в  конце  концов  все-таки
его самого перехитрили...
     Среди  новейших  методов,   которыми    пользуются    сейчас
археологи, есть так  называемый  радиоактивационный  анализ.  Он,
пожалуй, проще, чем его устрашающее название.
     Заключается он в том, что  предметы  подвергают  воздействию
гамма-лучей. Тогда специальные приборы  помогают  установить,  из
каких веществ состоит исследуемый материал.
     Мумию Хирена дополнительно облучать  не  требовалось,  да  и
никто этого не собирался делать. Так что поразительному  открытию
помог случай или, вернее, выдумка самого Хирена. Раз  уж  он  сам
подверг себя длительному облучению, было решено  провести  с  его
мумией и радиоактивационный анализ. Этим занялись  Зина  с  Толей
Петровым.
     Результаты  получились  столь  неожиданными,  что  они    их
проверяли  шесть  раз.  Но  сомнений  не  остается:  в  организме
покойного фараона обнаружено небывало высокое  содержание  ртути.
Это вызывает очень веские и серьезные подозрения, что  Хирен  был
отравлен!
     Видно, враги не смогли его одолеть в открытом бою,  но  зато
прибегли к испытанному коварству придворных интриг  и  заговоров,
-- у фиванских жрецов был богатый опыт тайной борьбы.
     Когда я узнал  об  этом,  у  меня  дрогнуло  сердце,  словно
оцарапанное долетевшим отзвуком давних смертельных схваток...
     ...Открытия нас задержали, и мы покидали Египет на этот  раз
необычайно поздно, в конце мая. Река уже была перекрыта у Асуана.
Радио  разнесло  по  всей  стране  деловитые  голоса  строителей,
укрощавших Великого Хапи, скрежет и рев самосвалов,  плеск  воды,
кипевшей под градом обрушившихся в нее каменных глыб.
     В Каире,  где  стояла  жара,  нам  пришлось  задержаться  на
несколько  дней.  Надо  было  выполнить  все   формальности    по
регистрации находок. В Каирском музее  для  них  спешно  готовили
специальную  кладовую,  чтобы  потом,  с   разрешения    медиков,
выставить для всеобщего обозрения.
     Половина  находок  по  решению  правительства   Объединенной
Арабской Республики передавалась нашей стране. Часть  из  них  мы
уже получили и занялись упаковкой для морского путешествия.
     Размеренный, плавный  ход  наших  деловых  будней  время  от
времени нарушался интересными событиями.
     Однажды под вечер мне позвонил доктор Шакур и сказал:
     -- Мы провели любопытный анализ цветов, найденных в гробнице
Хирена. Если интересуетесь, приезжайте завтра ко мне, дорогой.
     Скромные полевые цветы помогли выяснить  вещи  действительно
любопытные. Они цветут по берегам Нила как раз в период жатвы,  в
марте -- апреле.  Значит,  именно  в  это  время  и  умер  Хирен,
отравленный врагами.
     Кроме цветов, в гробу оказалось несколько  листочков  оливы.
Теперь это дерево -- редкость в Египте, оно  встречается  лишь  в
немногих садах. Во времена же Хирена, возможно, здесь шумели  под
ветром целые оливковые рощи.
     А  на  следующий  день  меня  пригласили    в    полицейское
управление...
     В небольшой неуютной комнате с окнами на канал  меня  принял
тот самый чиновник, что уже допрашивал однажды  в  палатке  возле
гробницы Хирена. Только теперь он был  не  в  сером  плаще,  а  в
строгой форме капитана полиции.
     -- Прошу извинить, что мы снова вас беспокоим, йа устаз,  --
сказал он, вставая и крепко пожимая мне руку.  --  Но  нам  опять
нужна ваша помощь.
     -- Я слушаю.
     Капитан подошел к приземистому сейфу в углу кабинета, открыл
его толстую стальную дверцу...
     -- Вам знакомо это?
     Отставив  подальше  от  себя  руку,  он  брезгливо,    двумя
пальцами, держал за потертый ремешок старомодные пузатые часы.
     -- Да. Эти часы подарил профессору Меро Вудсток.
     -- Вы можете подтвердить это?
     -- Конечно. Я же видел их у Вудстока и потом у Меро.
     -- И это те самые часы, которые он пытался подарить вам?
     -- Да. А что такое?
     Капитан с гримасой отвращения на лице положил часы обратно в
сейф и захлопнул его дверцу.
     -- Вас хранил аллах, что вы их не взяли, -- оказал он  очень
серьезно, усаживаясь напротив меня за  стол.  --  Изнутри  крышка
этих часов покрыта тонким слоем какого-то  состава,  содержавшего
весьма солидную дозу радия...
     Так вот отчего появились загадочные язвы на груди у Меро!
     -- Страшные люди,  они  шли  на  все,  --  покачав  головой,
проговорил полицейский, начиная что-то быстро писать.
     Выходит, я невольно направил  следствие  сначала  на  ложный
путь, считая, будто все дело в зараженной облучением погребальной
камере пирамиды? Собственно, Вудсток на это и рассчитывал.
     Но, выходит, он знал  раньше,  какую  именно  месть  задумал
Хирен?
     Словно прочитав мои  отрывочные  мысли,  капитан  достал  из
папки, лежавшей перед ним, какойто листочек бумаги и протянул его
мне.
     -- Это вам просил передать Лесли Вудсток.  --  Наверное,  на
моем лице непроизвольно  выразилось  отвращение,  потому  что  он
настойчиво повторил: -- Очень просил, и я  думаю,  вам  надо  это
прочесть, йа устаз.
     Поколебавшись, я взял листок. Плотная  голубоватая  почтовая
бумага, на такой писали в начале  века.  К  ней  сверху  приколот
маленький клочок, на нем торопливо написано по-английски:
     "Ради всего святого прочтите это! Я хочу,  чтобы  вы  знали:
мой отец не виновен ни в чем".
     Листочек  почтовой  бумаги  оказался  чьим-то    коротеньким
письмом.
     "Милая Анни!
     Как я и обещал тебе, показал нашего несчастного друга лучшим
столичным светилам. Их приговор  единодушен:  вероятно,  дни  его
сочтены... Правда, мнения на  консилиуме  несколько  разделились.
Один из профессоров заявил, будто болезнь  Василия  подозрительно
напоминает ему то новое  загадочное  заболевание,  каким  страдал
этот француз Беккерель, открывший  в  Париже  какие-то  невидимые
лучи. Но не все ли равно,  отчего  умереть?  Тем  более  что  сам
профессор  признался,  что  никто  не  знает,  как  лечить    эту
новомодную болезнь. Так что мужайся, дорогая Анни,  тебя  ожидают
трудные  дни.  Постарайся  хотя  бы  в  начале  мая  вернуться  в
Петербург.
     Твой любящий С."
     Все становилось ясно. Так вот откуда узнал Вудсток  о  тайне
погребальной камеры! Из этого старого  письма,  каким-то  образом
попавшего к нему в руки из архива  Красовского.  Несомненно,  оно
адресовано вдове покойного археолога --  Анне  Карловне.  Значит,
как я и опасался, часть архива она все-таки оставила у себя.
     Письмо попало к Лесли Вудстоку. Он заинтересовался догадкой,
высказанной у постели умирающего  Красовского  каким-то  медиком,
проверил ее -- и убедился, что она верна. А старый  Вудсток  тут,
видимо, в самом деле вовсе  ни  при  чем.  Никаких  документов  о
Хирене он не утаивал.
     -- Вы уже закончили расследование? -- спросил я у  капитана.
-- Вот, признаться, не думал, что в наше время могут  происходить
такие мрачные авантюры в духе Рокамболя.
     Он меланхолически пожал плечами.
     -- Если бы я вам  порассказал,  какие  дела  нам  приходится
распутывать, вы бы перестали  удивляться,  йа  устаз,  --  устало
ответил он. -- Этот Вудсток  и  Афанасопуло  --  только  пешки  в
большой игре, марионетки.  Ниточки  от  них  тянутся  далеко,  за
океан. В наши дни  расхищение  культурных  ценностей  тоже  стало
бизнесом. Есть целые подпольные концерны, международные тресты, а
такие, как Афанасопуло, лишь выполняют их задания -- там  украсть
уникальную картину из музея, здесь -- ограбить древнюю гробницу с
помощью  научного  консультанта  Вудстока.  Дело  поставлено   на
широкую, вполне современную ногу.
     -- Их будут судить?
     -- Постараемся. Но у Вудстока уже есть превосходный защитник
из Мексики, а за Афанасопуло  предложили  залог  в  десять  тысяч
долларов  несколько  активных  членов   пакистанского    Красного
Полумесяца.
     -- Почему пакистанского? Ведь он, кажется, грек?
     -- А почему бы и не пакистанского? Такие, как он,  не  имеют
родины. -- Капитан вздохнул, помолчал,  глядя  в  окно  и  нервно
постукивая пальцами по столу, потом вдруг резко сжал кулак. -- Но
из нашей страны мы их на этот раз вышвырнем! Это точно.
     -- А что с профессором Меро?
     -- Он в Париже, и, надеюсь, его все-таки смогут вылечить.
     -- Я могу это взять с собой? -- помахал я  письмом.  --  Это
письмо  из  архива  русского  археолога  Красовского,  открывшего
пирамиду Хирена. Для вас оно ценности не имеет.
     Капитан кивнул и пододвинул мне для подписи протокол допроса.
     Итак,   постепенно    развязывались    запутанные    узелки,
становилось простым и ясным все темное и  казавшееся  непонятным,
загадочным.
     Приятно было возвращаться домой с радостным чувством большой
удачи!
     А  в  Москве  произошел  еще  один   удивительный    случай,
рассказать о котором мне и хочется в заключение этой истории.
     Среди других находок, привезенных нами из  гробницы  Хирена,
была одна, совсем непримечательная на вид.  Маленькая  деревянная
дощечка, вырезанная в  форме  примитивной  человеческой  фигурки,
старательно  закутанная  в  бинты.  В  серединке  ее   выдолблена
крошечная ямка, и туда тридцать три века назад  положили  немного
нильского жирного ила и пшеничное зернышко.
     Это ритуальная фигурка бога Озириса, часто  встречающаяся  в
египетских гробницах.
     И вот в  Москве  произошло  чудо.  От  повышенной  влажности
воздуха казавшееся мертвым зерно ожило! Из него на  наших  глазах
упрямо и  победоносно  высунулся  нежный  бледно-зеленый  росток,
словно символ неумирающей жизни, что, сметая все преграды,  вечно
стремится вперед и вперед, из вчера -- в завтра...

Last-modified: Thu, 18 Jun 1998 17:58:15 GMT

Оцените этот текст: