Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Борис Акунин
     Email: boris@akunin.ru
     Официальная страница Бориса Акунина: http://akunin.ru/
---------------------------------------------------------------

     Повесть

     "Пиковый валет" распоясался

     На всем белом свете не было человека несчастнее Анисия Тюльпанова.  Ну,
может, только где-нибудь в черной Африке или там Патагонии, а ближе - навряд
ли.
     Судите сами. Во-первых, имечко - Анисий. Видели вы когда-нибудь,  чтобы
благородного  человека,  камер-юнкера  или  хотя  бы  столоначальника  звали
Анисием? Так сразу и тянет лампадным маслицем, крапивным поповским семенем.
     А фамилия! Смех, да и только. Досталось злосчастное семейное  прозвание
от прадеда, деревенского дьячка.  Когда  анисиев  родоначальник  обучался  в
семинарии, отец благочинный задумал менять  неблагозвучные  фамилии  будущих
церковных служителей на  богоугодные.  Для  простоты  и  удобства  один  год
именовал бурсаков сплошь по церковным праздникам, другой год по  фруктам,  а
на прадеда цветочный год пришелся: кто стал Гиацинтов, кто Бальзаминов,  кто
Лютиков. Семинарию пращур не закончил, а фамилию дурацкую потомкам  передал.
Хорошо еще Тюльпановым нарекли, а не каким-нибудь Одуванчиковым.
     Да что прозвание! А внешность? Перво-наперво уши: выпятились в стороны,
словно ручки на ночном горшке. Примнешь картузом  -  своевольничают,  так  и
норовят вылезти  и  торчат,  будто  шапку  подпирают.  Слишком  уж  упругие,
хрящеватые.
     Раньше,  бывало,  Анисий  подолгу  крутился  перед  зеркалом.   И   так
повернется, и этак, пустит длинные,  специально  отращенные  волоса  на  две
стороны, свое лопоушие прикрыть - вроде и получше, по крайней мере на время.
Но как по всей личности прыщи повылезали (а тому уже третий год),  Тюльпанов
зеркало на чердак убрал, потому что смотреть на свою мерзкую рожу стало  ему
окончательно невмоготу.
     Вставал Анисий на службу ни свет ни заря, по зимнему времени считай еще
ночью.  Путь-то   неблизкий.   Домик,   доставшийся   от   тятеньки-дьякона,
располагался на огородах Покровского монастыря, у самой Спасской заставы.
     По Пустой улице, через Таганку, мимо недоброй  Хитровки,  на  службу  в
Жандармское управление было Анисию целый час  быстрого  ходу.  А  если,  как
нынче, приморозит, да дорогу гололедом прихватит, то совсем беда - в  драных
штиблетах и худой шинелишке не больно авантажно выходило.
     Наклацаешься  зубами,  помянешь  и  лучшие   времена,   и   беззаботное
отрочество, и маменьку, царствие ей небесное.
     В прошлом году, когда Анисий в филеры поступил, куда как легче было.
     Жалование - восемнадцать целковых, плюс доплата за сверхурочные, да  за
ночные, да, бывало, еще разъездные подкидывали. Иной раз  до  тридцати  пяти
рубликов в месяц набегало. Но не удержался Тюльпанов,  бессчастный  человек,
на хорошей, хлебной  должности.  Признан  самим  подполковником  Сверчинским
агентом бесперспективным и вообще слюнтяем. Сначала был уличен  в  том,  что
покинул наблюдательный пост (как же было не покинуть,  домой  не  заскочить,
если сестра Сонька с самого утра некормленая?).  А  потом  еще  хуже  вышло,
упустил Анисий опасную революционерку. Стоял он во время операции по захвату
конспиративной квартиры на заднем дворе, у черного хода. На  всякий  случай,
для подстраховки -  по  молодости  лет  не  допускали  Тюльпанова  к  самому
задержанию. И надо же так случиться, что арестовальщики, опытные  волкодавы,
мастера своего дела, упустили одну студенточку. Видит Анисий - бежит на него
барышня в очочках, и лицо у ней такой напуганное, отчаянное.
     Крикнул он "Стой!", а хватать не решился - больно тоненькие руки были у
барышни. И стоял, как истукан, смотрел ей вслед. Даже в свисток не свистнул.
     За это вопиющее упущение хотели Тюльпанова вовсе со службы турнуть,  но
сжалилось начальство над сиротой, разжаловало в рассыльные.  Состоял  теперь
Анисий  на  должности  мелкой,  для  образованного  человека,  пять  классов
реального окончившего, даже постыдной. И, главное, совершенно безнадежной.
     Так и пробегаешь всю жизнь жалким ярыжкой, не выслужив классного чина.
     Ставить на себе крест в двадцать лет всякому горько, но  даже  и  не  в
честолюбии дело. Поживите на двенадцать с полтиной, попробуйте. Самому-то не
так много и надо, а Соньке ведь не объяснишь, что у младшего  брата  карьера
не сложилась. Ей и маслица хочется, и творожку,  и  конфеткой  когда-никогда
надо побаловать. А дрова нынче, печку топить, - по три рубля сажень.  Сонька
даром что идиотка, а мычит, когда холодно, плачет.
     Анисий перед тем,  как  из  дому  выскочить,  успел  переменить  сестре
мокрое.
     Она разлепила маленькие, поросячьи глазки,  сонно  улыбнулась  брату  и
пролепетала: "Нисий, Нисий".
     - Тихо тут сиди, дура, не балуй, - с напускной  суровостью  наказал  ей
Анисий, ворочая тяжелое, горячее со сна тело. На стол  положил  обговоренный
гривенник, для соседки  Сычихи,  которая  приглядывала  за  убогой.  Наскоро
сжевал черствый калач, запил холодным молоком, и все, пора в темень, вьюгу.
     Семеня по заснеженному пустырю к  Таганке  и  поминутно  оскальзываясь,
Тюльпанов сильно себя жалел. Мало того что нищ, некрасив и  бесталанен,  так
еще Сонька эта, хомут на всю жизнь. Обреченный он человек, не будет  у  него
никогда ни жены, ни детей, ни уютного дома.
     Пробегая  мимо  церкви  Всех  Скорбящих,  привычно   перекрестился   на
подсвеченную лампадой икону Божьей Матери. Любил Анисий эту икону с детства:
не в тепле и сухости висит, а прямо на стене,  на  семи  ветрах,  только  от
дождей и снегов козыречком прикрыта, и сверху крест деревянный.
     Огонек  малый,  неугасимый,  в  стеклянном  колпаке  горящий,  издалека
видать.
     Хорошо это, особенно  когда  из  тьмы,  холода  и  ветряного  завывания
смотришь.
     Что это там белеет, над крестом?
     Белая голубка! Сидит, клювом крылышки чистит, и вьюга  ей  нипочем.  По
верной примете, на которые покойная маменька была великая знательница, белая
голубка на кресте - к счастью и нежданной радости. Откуда только  счастью-то
взяться?
     Поземка так и вилась по земле. Ох, холодно.



     Но служебный день у Анисия нынче  и  в  самом  деле  начался  куда  как
неплохо.
     Можно   сказать,   повезло   Тюльпанову.   Егор   Семеныч,   коллежский
регистратор,  что  ведал  рассылом,  покосился  на  неубедительную  анисиеву
шинельку, покачал седой башкой и дал хорошее задание, теплое.  Не  бегать  в
сто концов  по  бескрайнему,  продуваемому  ветрами  городу,  а  всего  лишь
доставить папку с донесениями и документами его  высокоблагородию  господину
Эрасту Петровичу Фандорину, чиновнику особых поручений при  его  сиятельстве
генерал-губернаторе. Доставить и ждать, не будет ли от господина  надворного
советника обратной корреспонденции.
     Это ничего, это можно. Анисий духом воспрял и папку вмиг доставил, даже
и подмерзнуть не успел. Квартировал господин Фандорин близехонько - тут  же,
на  Малой  Никитской,  в  собственном  флигеле  при   усадьбе   барона   фон
Эверт-Колокольцева.
     Господина Фандорина Анисий обожал. Издали, робко, с благоговением, безо
всякой надежды, что большой человек когда-нибудь заметит его,  тюльпановское
существование.  У  надворного  советника  в   Жандармском   была   особенная
репутация, хоть  и  служил  Эраст  Петрович  по  иному  ведомству.  Сам  его
превосходительство московский  обер-полицеймейстер  Баранов  Ефим  Ефимович,
даром что  генерал-лейтенант,  а  не  считал  зазорным  у  чиновника  особых
поручений   конфиденциального   совета   попросить   или   даже    протекцию
исходатайствовать.
     Еще бы, всякий человек, хотя бы отчасти сведущий в  большой  московской
политике,  знал,  что  отец  первопрестольной,  князь   Владимир   Андреевич
Долгорукой, надворного советника отличает и к мнению его прислушивается.
     Разное поговаривали про  господина  Фандорина:  будто  бы  дар  у  него
особенный  -  любого  человека  насквозь  видеть  и   всякую,   даже   самую
таинственную тайну вмиг до самой сути прозревать.
     По     должности     полагалось     надворному      советнику      быть
генерал-губернаторовым оком во всех секретных московских делах, попадающих в
ведение жандармерии и  полиции.  Посему  каждое  утро  Эрасту  Петровичу  от
генерала Баранова и из Жандармского доставляли нужные сведения  -  обычно  в
губернаторский дом,  на  Тверскую,  но  бывало,  что  и  домой,  потому  что
распорядок у надворного советника  был  вольный  и  при  желании  мог  он  в
присутствие вовсе не ходить.
     Вот какой значительной персоной был  господин  Фандорин,  а  между  тем
держался просто,  без  важности.  Дважды  Анисий  доставлял  ему  пакеты  на
Тверскую и был совершенно покорен обходительной манерой  столь  влиятельного
лица:  не  унизит  маленького  человека,  обращается   уважительно,   всегда
пригласит сесть, на "вы" называет.
     И еще очень было любопытно видеть вблизи особу, про которую  по  Москве
ходили слухи поистине фантастические. Сразу видно - особенный человек.
     Лицо красивое, гладкое, молодое, а вороные волосы на висках  с  сильной
проседью. Голос спокойный, тихий, говорит  с  легким  заиканием,  но  каждое
слово к месту и видно, что повторять одно и то же дважды не привык.
     Внушительный господин, ничего не скажешь.
     На дому у надворного советника Тюльпанову еще бывать не  доводилось,  и
потому, войдя в ажурные ворота, с чугунной короной поверху, он приблизился к
нарядному одноэтажному флигелю  с  некоторым  замиранием  сердца.  У  такого
необыкновенного человека и жилище, верно, тоже какое-нибудь особенное.
     Нажал на кнопку электрического звонка, первую фразу заготовил заранее:
     "Курьер Тюльпанов из Жандармского управления к его  высокоблагородию  с
бумагами". Спохватившись, запихнул под картуз строптивое правое ухо.
     Дубовая резная дверь распахнулась. На пороге  стоял  низенький,  плотно
сбитый азиат - с узкими глазенками, толстыми щеками и ежиком жестких  черных
волос. На азиате была  зеленая  ливрея  с  золотым  позументом  и  почему-то
соломенные сандалии. Слуга недовольно уставился на посетителя и спросил:
     - Сево нада?
     Откуда-то из глубины дома донесся звучный женский голос:
     - Маса! Сколько раз тебе повторять! Не "сево нада", а "что вам угодно"!
     Азиат злобно покосился куда-то назад и неохотно буркнул Анисию:
     - Сьто чибе угодно?
     - Курьер Тюльпанов из Жандармского управления к его высокоблагородию  с
бумагами, - поспешно доложил Анисий.
     - Давай, ходи, - пригласил слуга и посторонился, пропуская.
     Тюльпанов оказался в просторной  прихожей,  с  интересом  огляделся  по
сторонам и в первый момент испытал разочарование: не было медвежьего  чучела
с серебряным подносом для визитных карточек, а что это за  барская  квартира
без набивного медведя? Или к чиновнику для особых поручений  с  визитами  не
ходят?
     Впрочем, хоть медведя  и  не  обнаружилось,  обставлена  прихожая  была
премило, а в углу, в стеклянном шкафу стояли  какие-то  диковинные  доспехи:
все из металлических планочек,  с  замысловатым  вензелем  на  панцыре  и  с
рогатым, как жук, шлемом.
     Из двери, ведущей во внутренние покои, куда курьеру, конечно, вход  был
заказан, выглянула редкостной красоты дама  в  красном  шелковом  халате  до
пола. Пышные темные волосы у красавицы были уложены в замысловатую прическу,
стройная шея обнажена, белые, сплошь в  кольцах  руки  скрещены  на  высокой
груди. Дама с разочарованием воззрилась на Анисия огромными  черными  очами,
чуть наморщила классический нос и позвала:
     - Эраст, это к тебе. Из присутствия.
     Анисий почему-то  удивился,  что  надворный  советник  женат,  хотя,  в
сущности, не было ничего удивительного в том, что у такого человека  имеется
прекрасная собой супруга, с царственной осанкой и надменным взором.
     Мадам Фандорина аристократично, без разжатия губ, зевнула и скрылась за
дверью, а через минуту в прихожую вышел сам господин Фандорин.
     Он тоже был в халате, но не в красном, а в черном, с кистями и шелковым
поясом.
     - Здравствуйте, Т-Тюльпанов, -  сказал  надворный  советник,  перебирая
пальцами зеленые нефритовые четки, и Анисий аж обмер от удовольствия - никак
не предполагал, что Эраст Петрович его помнит, и тем более по фамилии.  Мало
ли всякой мелкой шушеры к нему пакеты доставляет, а вот поди ж ты.
     - Что там у вас? Давайте. И проходите в гостиную, посидите. Маса, прими
у г-господина Тюльпанова шинель.
     Робко войдя в гостиную, Анисий не посмел пялиться по сторонам,  скромно
сел на краешек обитого синим бархатом стула и  только  малость  погодя  стал
потихоньку осматриваться.
     Комната  была  интересная:  все  стены   увешаны   цветными   японскими
гравюрами, на которые, Анисий знал, нынче большая  мода.  Еще  он  разглядел
какие-то свитки с иероглифами  и  на  деревянной  лаковой  подставке  -  две
изогнутые сабли, одна подлиннее, другая покороче.
     Надворный советник шелестел бумагами, время от времени  отмечая  в  них
что-то золотым карандашиком. Его супруга, не  обращая  внимания  на  мужчин,
стояла у окна и со скучающим видом смотрела в сад.
     - Милый, - сказала она по-французски, - ну почему мы никуда  не  ездим?
Это в конце концов невыносимо. Я хочу в театр, хочу на бал.
     - Вы же сами г-говорили, Адди, что это неприлично, - ответил  Фандорин,
отрываясь от бумаг. - Можно встретить ваших знакомых  по  Петербургу.  Будет
неловко. Мне-то, собственно, все равно.
     Он взглянул на Тюльпанова, и тот покраснел. Ну  не  виноват  же  он,  в
конце концов,  что  пусть  через  пень-колоду,  но  понимает  по-французски!
Выходило, что красивая дама - вовсе не мадам Фандорина.
     - Ах,  прости,  Адди,  -  сказал  Эраст  Петрович  по-русски.  -  Я  не
представил тебе господина Тюльпанова, он служит в Жандармском управлении.  А
это графиня Ариадна Аркадьевна Опраксина, моя д-добрая знакомая.
     Анисию почудилось, что  надворный  советник  чуть  замялся,  словно  не
вполне зная, как аттестовать красавицу. А, может, просто из-за заикания  так
показалось.
     - О боже, - страдальчески вздохнула графиня Адди и  стремительно  вышла
из комнаты.
     Почти сразу же послышался ее голос:
     - Маса, немедленно отойди от моей Натальи! Марш к себе, мерзавка!  Нет,
это просто несносно!
     Эраст Петрович тоже вздохнул и вернулся к чтению бумаг.
     Тут раздалось треньканье звонка, приглушенный шум голосов из  прихожей,
и в гостиную колобком вкатился давешний азиат.
     Он закурлыкал на каком-то тарабарском наречии, но Фандорин жестом велел
ему замолчать.
     - Маса, я тебе говорил: при гостях обращайся ко мне  не  по-японски,  а
по-русски.
     Анисий, произведенный в ранг гостя, приосанился, а на слугу уставился с
любопытством: надо же, живой японец.
     - От Ведисев-сан, - коротко объявил Маса.
     - От Ведищева? Фрола Г-Григорьевича? Проси.
     Кто такой Фрол Григорьевич Ведищев, Анисий  знал.  Личность  известная,
прозвище Серый Кардинал. Сызмальства состоял при  князе  Долгоруком  сначала
мальчиком, потом денщиком, потом лакеем, а  последние  двадцать  лет  личным
камердинером - с тех пор, как Владимир Андреевич взял древний город  в  свои
твердые, цепкие руки. Вроде невелика птица камердинер, а известно было,  что
без совета с верным Фролом многоумный и осторожный Долгорукой никаких важных
решений  не  принимает.  Хочешь  к  его  сиятельству  с   важным   прошением
подступиться - сумей Ведищева улестить, и тогда, считай, полдела сделано.
     В гостиную вошел, а пожалуй что и вбежал ражий малый  в  губернаторской
ливрее, зачастил с порога:
     -  Ваше  высокоблагородие,  Фрол  Григорьич  зовут!  Беспременно   чтоб
пожаловали в самом срочном порядке! Буза у нас, Эраст Петрович,  умалишение!
Фрол Григорьич говорят, без вас никак! Я на санях княжеских, вмиг долетим.
     - Что за "буза"? - нахмурился надворный  советник,  однако  поднялся  и
халат скинул. - Ладно, поехали п-посмотрим.
     Под халатом оказалась белая рубашка с черным галстуком.
     - Маса, жилет и сюртук, живо! - крикнул Фандорин,  засовывая  бумаги  в
папку. - А вам, Тюльпанов, придется прокатиться со мной. Дочитаю по дороге.
     Анисий  был  готов  за  его  высокоблагородием  куда  угодно,   что   и
продемонстрировал поспешным вскакиванием со стула.
     Вот  уж  не  думал-не  гадал  курьеришка   Тюльпанов,   что   доведется
когда-нибудь прокатиться в генерал-губернаторском возке.
     Знатный был возок - настоящая карета на полозьях. Внутри обшит атласом,
сиденья юфтевые, в углу - печка с бронзовым дымоходом. Правда, незажженная.
     Лакей уселся на козлы, и четверка лихих долгоруковских  рысаков  весело
взяла разбег.
     Анисия плавно, почти нежно качнуло на мягком  сиденье,  предназначенном
для куда более благородных ягодиц, и подумалось: эх, ведь не поверит никто.
     Господин Фандорин хрустнул сургучом, распечатывая какую-то депешу.
     Нахмурил высокий чистый лоб.  До  чего  же  хорош,  без  зависти,  а  с
искренним восхищением подумал  Тюльпанов,  искоса  наблюдая,  как  надворный
советник подергивает себя за тонкий ус.
     К большому дому на Тверской примчали в пять  минут.  Возок  свернул  не
налево, к присутствию, а направо,  к  парадному  подъезду  и  личным  покоям
"великого князя московского", Володи Большое Гнездо, Юрия  Долгорукого  (как
только не называли всесильного Владимира Андреевича).
     -  Вы  уж  извините,  Тюльпанов,  -  скороговоркой  произнес  Фандорин,
распахивая дверцу, - но отпустить вас пока что не могу. После набросаю  пару
строк для п-полковника. Только с "бузой" сначала разберусь.
     Анисий вылез следом за Эрастом Петровичем, вошел в мраморный чертог, но
тут поотстал - заробел, увидев важного швейцара с золоченой булавой.
     Ужасно тут испугался Тюльпанов унижения  -  что  оставит  его  господин
Фандорин топтаться внизу  лестницы,  будто  собачонку  какую.  Но  преодолел
гордыню и приготовился надворного советника  простить:  а  как  человечка  в
этакой шинели и картузе с треснутым козырьком в  губернаторские  апартаменты
приведешь?
     -  Вы  что  застряли?  -  нетерпеливо  обернулся  Эраст  Петрович,  уже
достигший середины лестницы. - Не отставать. Видите,  какая  чертовщина  тут
творится.
     Только теперь до Анисия дошло, что в губернаторском доме и в самом деле
происходит что-то из ряда вон выходящее. И вид у  сановного  швейцара,  если
приглядеться,  был  не  столько  важный,   сколько   растерянный.   Какие-то
расторопные мужички вносили с улицы в вестибюль сундуки,  коробки,  ящики  с
иностранными буквами. Переезд что ли какой?
     Тюльпанов вприпрыжку догнал надворного советника и постарался держаться
от него не далее как в двух шагах, для чего временами приходилось  несолидно
рысить, потому что шаг у его высокоблагородия был широкий и быстрый.
     Ох, красиво было в губернаторской резиденции! Почти как в храме Божьем:
     разноцветные (может, порфирные?)  колонны,  парчовые  портьеры,  статуи
греческих богинь. А люстры! А картины в золотых рамах! А зеркальный паркет с
инкрустацией!
     Анисий оглянулся на паркет и вдруг увидел, что от его позорных  штиблет
на чудесном полу остаются мокрые и грязные следы. Господи, хоть бы не увидел
никто.
     В просторной зале, где не было ни души, а  вдоль  стен  стояли  кресла,
надворный советник сказал:
     - Посидите тут. И п-папку подержите.
     Сам же направился к высоким, раззолоченным, дверям, но  те  вдруг  сами
распахнулись ему навстречу, и вместе с гомоном разгоряченных голосов  в  зал
вышли четверо:  статный  генерал,  долговязый  господин  нерусского  вида  в
клетчатом пальто с пелериной, тощий лысый старик с преогромными бакенбардами
и очкастый чиновник в вицмундире.
     В генерале Анисий признал  самого  князя  Долгорукого  и,  вострепетав,
вытянулся в струнку.
     Вблизи его сиятельство оказался не так молодцеват и свеж, как ежели  из
толпы смотреть: лицо все в глубоченных  морщинах,  кудри  противоестественно
пышны, а длинные усы и бакенбарды чересчур  каштановы  для  семидесяти  пяти
лет.
     - Эраст Петрович, вот кстати! - вскричал губернатор. - Он по-французски
так коверкает, что ни слова не поймешь, а по-нашему вообще ни  бельмеса.  Вы
английский знаете, так растолкуйте мне, чего он от меня хочет! И как  только
его впустили! Битый час с ним объясняюсь, и все попусту!
     - Ваше высокопревосходительство, как же его не впустишь, когда он  лорд
и к вам вхож! - видно уже не в  первый  раз  плачуще  пропищал  очкастый.  -
Откуда ж мне было знать...
     Тут заговорил и англичанин, обращаясь к новому  человеку  и  возмущенно
размахивая какой-то бумагой, сплошь покрытой печатями. Эраст  Петрович  стал
бесстрастно переводить:
     - Это нечестная игра, в цивилизованных странах так не делают. Я  был  у
этого старого господина вчера, он подписал  купчую  на  дом  и  мы  скрепили
договор рукопожатием. А теперь он, видите ли, передумал съезжать.  Его  внук
мистер Шпейер сказал, что старый джентльмен переезжает в Дом  для  ветеранов
наполеоновских войн, ему там будет удобнее, потому что там хороший  уход,  а
этот особняк продается. Такое непостоянство не делает чести, особенно  когда
деньги уже заплачены. И немалые деньги, сто тысяч рублей. Вот и купчая!
     - Он энтой бумажкой давно машет, а в руки  не  дает,  -  заметил  лысый
старик, до сей минуты  молчавший.  Очевидно,  это  и  был  Фрол  Григорьевич
Ведищев.
     - Я - дедушка Шпейера? - пролепетал князь. - Меня - в богадельню?!
     Чиновник, подкравшись к англичанину сзади, приподнялся  на  цыпочках  и
исхитрился заглянуть в таинственную бумагу.
     - В самом деле, сто тысяч, и у нотариуса заверено, - подтвердил он. - И
адрес наш: Тверская, дом князя Долгорукого.
     Эраст Петрович спросил:
     - Владимир Андреевич, кто такой Шпейер?
     Князь вытер платком багровый лоб и развел руками:
     - Шпейер - очень милый молодой человек. С отличными рекомендациями. Мне
его представил на рождественском балу...м-м... кто же? Ах нет, вспомнил!
     Не на балу! Мне его рекомендовал особым письмом его  высочество  герцог
Саксен-Лимбургский. Шпейер - очень славный, учтивый юноша, золотое сердце  и
такой несчастный. Был в Кушкинском походе, ранен в позвоночник, с тех пор  у
него ноги не ходят. Передвигается в самоходной коляске,  но  духом  не  пал.
Занимается благотворительностью, собирает пожертвования на  сироток,  и  сам
жертвует  огромные  суммы.  Был  здесь  вчера  утром  с   этим   сумасшедшим
англичанином, сказал, что это известный британский филантроп лорд  Питсбрук.
Просил, чтобы я позволил  показать  англичанину  особняк,  потому  что  лорд
знаток и ценитель архитектуры. Мог ли я отказать  бедному  Шпейеру  в  таком
пустяке? Вот Иннокентий  их  сопровождал.  -  Долгорукой  сердито  ткнул  на
чиновника, и тот аж всплеснул руками.
     - Ваше высокопревосходительство, да откуда ж мне было... Ведь  вы  сами
велели, чтоб я самым любезнейшим образом...
     - Вы жали лорду П-Питсбруку руку? -  спросил  Фандорин,  причем  Анисию
показалось, что в глазах надворного советника промелькнула некая искорка.
     - Ну разумеется, - пожал плечами князь. - Шпейер ему сначала  про  меня
что-то  по-английски  рассказал,  этот  долговязый  просиял  и   сунулся   с
рукопожатием.
     - А п-подписывали ли вы перед тем какую-нибудь бумагу?
     Губернатор насупил брови, припоминая.
     - Да, Шпейер попросил меня подписать  приветственный  адрес  для  вновь
открываемого Екатерининского приюта. Такое святое дело - малолетних  блудниц
перевоспитывать.  Но  никакой  купчей  я  не  подписывал!  Вы  меня  знаете,
голубчик, я всегда внимательно читаю все, что подписываю.
     - И куда он адрес дел потом?
     - Кажется, показал англичанину, что-то сказал и сунул в папку. У него в
каталке папка лежала. - Лицо Долгорукого,  и  без  того  грозное,  сделалось
мрачнее тучи. - А, merde! Неужто...
     Эраст Петрович обратился к лорду по-английски и, должно быть,  заслужил
у сына Альбиона полное доверие, потому что получил таинственную  бумагу  для
изучения.
     - Составлено по всей форме, - пробормотал надворный советник,  пробегая
купчую взглядом.  -  И  г-гербовая  печать,  и  штамп  нотариальной  конторы
"Мебиус", и подпись... Что это?!
     На лице Фандорина отразилось крайнее недоумение.
     - Владимир Андреевич, взгляните-ка! На подпись взгляните!
     Князь брезгливо, словно жабу, взял документ, отодвинул как можно дальше
от дальнозорких глаз. И прочел вслух:
     - "Пиковый валет"... Позвольте, в каком смысле "валет"?
     - Вот те на-а..., - протянул Ведищев.  -  Тогда  ясно.  Снова  "Пиковый
валет".
     Ну и ну. Дожили, царица небесная.
     - "Пиковый валет?" - все не мог взять в толк его сиятельство. - Но ведь
так называется шайка мошенников. Тех, что в прошлом месяце банкиру  Полякову
его собственных рысаков продали, а на Рождество помогли купцу Виноградову  в
речке Сетуни золотой песок намыть. Мне Баранов докладывал.
     Ищем, говорил, злодеев. Я еще смеялся. Неужто они посмели меня... меня,
Долгорукого?! - генерал-губернатор рванул шитый золотом ворот, и лицо у него
стало такое страшное, что Анисий втянул голову в плечи.
     Ведищев всполошившейся курицей кинулся к осерчавшему князю, закудахтал:
     - Владим Андреич, и на старуху бывает проруха, чего убиваться-то! Вот я
сейчас капелек валерьяновых, и лекаря позову,  кровь  отворить!  Иннокентий,
стул давай!
     Однако Анисий подоспел к высокому начальству со стулом первый.
     Разволновавшегося губернатора усадили на мягкое, но  он  все  порывался
встать, все отталкивал камердинера.
     - Как купчишку какого-то! Что я им, мальчик? Я им дам богадельню! -  не
слишком связно выкрикивал он, Ведищев же издавал всякие успокаивающие  звуки
и один раз даже погладил его сиятельство  по  крашеным,  а  может,  и  вовсе
ненастоящим кудрям.
     Губернатор повернулся к Фандорину и жалобно сказал:
     - Эраст Петрович, друг мой,  ведь  что  же  это!  Совсем  распоясались,
разбойники. Оскорбили, унизили, надсмеялись. Над всей Москвой в моем лице.
     Полицию, жандармерию на ноги поставьте, но сыщите  мерзавцев.  Под  суд
их! В Сибирь! Вы все можете, голубчик. Считайте  это  отныне  своим  главным
делом и моей личной просьбой.  Баранову  самому  не  справиться,  пусть  вам
помогает.
     - Невозможно полицию, - озабоченно сказал на это надворный советник,  и
никакие искорки в  его  голубых  глазах  уже  не  сверкали,  лицо  господина
Фандорина выражало  теперь  только  тревогу  за  авторитет  власти.  -  Слух
разнесется - весь г-город животики надорвет. Этого допустить нельзя.
     - Позвольте, - снова закипятился князь. - Так что же, с рук им  что  ли
спустить, "валетам" этим?
     - Ни в коем случае. И я этим д-делом займусь.  Только  конфиденциально,
без огласки. - Фандорин немного  подумал  и  продолжил.  -  Лорду  Питсбруку
деньги придется вернуть из городской  к-казны,  принести  извинения,  а  про
"валета"   ничего   не   объяснять.   Мол,   недоразумение    вышло.    Внук
насвоевольничал.
     Услышав свое имя, англичанин обеспокоенно спросил надворного  советника
о чем-то, тот коротко ответил и снова обратился к губернатору:
     - Фрол Григорьевич придумает что-нибудь правдоподобное для прислуги.  А
я займусь поисками.
     - В одиночку разве энтаких прохиндеев сыщешь? - усомнился камердинер.
     - Да, трудновато. Но круг посвященных расширять нежелательно.
     Фандорин  взглянул  на  очкастого  секретаря,  которого  князь   назвал
"Иннокентием", и покачал головой. Видно, Иннокентий в помощники не  годился.
Потом Эраст Петрович повернулся к Анисию, и тот закоченел, остро ощущая  всю
свою непрезентабельность: молод, тощ, уши торчат, да еще прыщи.
     - Я что... Я буду нем, - пролепетал он. - Честное слово.
     - Эт-то еще кто? - рявкнул его сиятельство,  кажется,  впервые  углядев
жалкую фигуру рассыльного. - Паччему здесь?
     - Тюльпанов это, - пояснил  Фандорин.  -  Из  Жандармского  управления.
Опытный агент. Вот он мне и п-поможет.
     Князь окинул взглядом сжавшегося Анисия, сдвинул грозные брови.
     - Ну смотри у меня, Тюльпанов. Будешь полезен  -  человеком  сделаю.  А
дров наломаешь - в порошок сотру.
     Когда Эраст Петрович и очумевший Анисий шли к  лестнице,  было  слышно,
как Ведищев сказал:
     - Владим Андреич, воля ваша, а денег в казне нету. Шутка ли - сто тыщ.
     Обойдется англичанин одними извинениями.
     На улице Тюльпанова ждало новое потрясение.
     Натягивая перчатки, надворный советник вдруг спросил:
     - А верно ли мне рассказывали, будто вы  содержите  инвалидку-сестру  и
отказались отдавать ее на казенное попечение?
     Такой  осведомленности  о  своих  домашних  обстоятельствах  Анисий  не
ожидал, однако,  находясь  в  оцепенелом  состоянии,  удивился  меньше,  чем
следовало бы.
     - Нельзя ее на казенное, - объяснил он. - Она там зачахнет.  Очень  уж,
дура, ко мне привыкла.
     Вот тут-то Фандорин его и потряс.
     - Завидую вам, - вздохнул он. - Счастливый  вы  человек,  Тюльпанов.  В
таком молодом возрасте вам уже есть, за что себя уважать и чем  г-гордиться.
На всю жизнь вам Господь стержень дал.
     Анисий еще пытался  уяснить  смысл  этих  странных  слов,  а  надворный
советник уже повел разговор дальше:
     - О сестре не беспокойтесь. На  время  расследования  наймите  для  нее
сиделку. Разумеется, за казенный счет. Отныне и до окончания дела о "Пиковом
валете" вы поступаете в мое распоряжение. Поработаем вместе.
     Надеюсь, скучать не б-будете.
     Вот она, нежданная радость,  внезапно  сообразил  Тюльпанов.  Вот  оно,
счастье.
     Ай да белая голубка!

     Жизненная наука по Момусу

     Имен за последние годы переменил столько, что первоначальное,  с  каким
появился на свет, стало забываться. Сам себя давно уже называл Момусом.
     "Момус" - это  древнегреческий  насмешник  и  злопыхатель,  сын  Никты,
богини ночи. В гадании "Египетская пифия" так  обозначается  пиковый  валет,
карта нехорошая,  сулящая  встречу  с  глумливым  дурачком  или  злую  шутку
фортуны.
     Карты Момус любил и даже глубоко чтил, однако  в  гадания  не  верил  и
вкладывал в избранное имя совсем другой смысл.
     Всякий смертный, как известно, играет в карты  с  судьбой.  Расклад  от
человека не зависит, тут уж как повезет: кому достанутся одни козыри, кому -
сплошь двойки да тройки.  Момусу  природа  сдала  карты  средненькие,  можно
сказать, дрянь картишки, - десятки да валеты. Но хороший игрок  и  с  такими
посражается.
     Опять же и по человеческой иерархии  на  валета  высвечивало.  Оценивал
Момус себя трезво: не туз, конечно,  и  не  король,  но  и  не  фоска.  Так,
валетик.
     Однако не какой-нибудь скучный трефовый, или добропорядочный  бубновый,
или, упаси боже, слюнявый червовый,  а  особенный,  пиковый.  Пика  -  масть
непростая. Во всех играх самая младшая, только в бридж-висте кроет и  трефу,
и черву, и бубну. Вывод: сам решай, в какую игру тебе  с  жизнью  играть,  и
твоя масть будет главной.
     В раннем детстве Момусу не давала покоя поговорка про двух  зайцев.  Ну
почему, недоумевал  он,  нельзя  поймать  сразу  обоих?  Что  ж,  от  одного
отказываться, что ли? Маленький Момус (тогда еще  и  не  Момус,  а  Митенька
Саввин) с этим был решительно не согласен. И  вышел  кругом  прав.  Дурацкая
оказалась поговорка, для тупых и ленивых. Случалось Момусу за раз даже и  не
двух, а много больше ушастых, серых, пушистых вылавливать. Для того  была  у
него разработана собственная психологическая теория.
     Много наук  напридумывали  люди,  от  большинства  из  них  нормальному
человеку и пользы-то никакой, а вот  ведь  трактаты  пишут,  магистерские  и
докторские  диссертации  защищают,  членами   академий   становятся.   Момус
сызмальства чувствовал кожей, костями, селезенкой, что самая главная наука -
не арифметика или там какая-нибудь латынь, а умение нравиться. Вот он, ключ,
которым можно любую дверку открыть. Странно только, что  этой  наиглавнейшей
науке не учили ни гувернеры, ни гимназические учителя. Постигать  ее  законы
приходилось самому.
     Но это, если поразмыслить, было даже на руку. Талант к важнейшей  науке
у мальчика обнаружился рано,  а  что  другим  преимущества  этой  дисциплины
невдомек, так и слава богу.
     Обычные люди почему-то относились  к  ключевому  делу  без  внимания  и
толка, считали так: нравлюсь - хорошо, не нравлюсь - что поделаешь, насильно
мил не будешь. Будешь, думал подрастающий Митенька, еще как будешь. Если  ты
человеку понравился, сумел к нему ключик подобрать, -  все,  твой  он,  этот
человек, делай с ним что хочешь.
     Выходило, что понравиться можно  всякому,  и  нужно  для  этого  совсем
немногое - понять, что за человек: чем живет, как мир видит, чего боится.  А
как понял, играй на нем, словно на дудке, любую мелодию. Хоть серенаду, хоть
польку-бабочку.
     Девять из десяти  людей  сами  тебе  все  расскажут,  только  согласись
выслушать. Ведь никто никого толком не слушает -  вот  что  поразительно.  В
лучшем случае, если воспитанные, дождутся паузы в разговоре и снова о своем.
А сколько важного и интересного можно узнать, если умеешь слушать!
     Правильно слушать - это своего рода искусство. Надо  вообразить,  будто
ты - пустая склянка,  прозрачный  сосуд,  сообщающийся  с  собеседником  при
помощи невидимой трубки. Пусть содержимое из партнера по капельке  перетечет
в тебя, чтоб ты наполнился жидкостью того же цвета, состава и градуса.  Чтоб
ты на время перестал быть собой и стал  им.  И  тогда  человек  станет  тебе
понятен во всей своей сути, и ты заранее будешь знать, что он скажет  и  что
сделает.
     Науку свою Момус постигал  постепенно  и  в  ранние  годы  применял  по
мелочи, для небольшой выгоды, а более для проверки и эксперимента. Не выучив
урока,  получить  хорошую  отметку  в  гимназии;  потом,  уже  в  кадетском,
заслужить уважение и любовь товарищей; занять денег; влюбить в себя барышню.
     Позднее, когда вышел в полк, выгоды от подросшей и окрепшей науки стали
заметнее. Скажем, чистишь денежного человека в картишки, а он смирно  сидит,
не обижается на  славного  малого,  корнета  Митю  Саввина.  Да  и  на  руки
приятному партнеру больше нужного не пялится. Плохо ли?
     Но и это была только гимнастика, разработка мышц. По-настоящему наука и
талант пригодились шесть лет назад, когда судьба дала будущему Момусу первый
настоящий Шанс. Тогда он еще не знал, что Шанс надо не ловить, а  создавать.
Все ждал, пока удача сама в руки приплывет  и  боялся  только  одного  -  не
упустить.
     Не упустил.
     Жизненная ситуация у корнета в  ту  пору  обрисовывалась  тухлая.  Полк
стоял в губернском городе Смоленске второй год, и все возможности приложения
талантов были исчерпаны. Кого мог, обыграл;  все,  что  можно  было  занять,
давно занял; полковничиха, хоть и  любила  Митеньку  всей  душой,  но  денег
давала скупо, да еще сильно изводила ревностью. А тут с  ремонтными  суммами
неосторожность произошла: послан был корнет  Саввин  на  конскую  ярмарку  в
Торжок, да увлекся, растратил больше допустимого.
     В общем, планида складывалась либо под суд идти, либо в бега пускаться,
либо жениться на угреватой дочке купца Почечуева. Первый  вариант,  конечно,
исключался, и способный юноша всерьез колебался между вторым и третьим.
     И вдруг фортуна дала тузовый прикуп,  при  помощи  которого  обреченную
партию  вполне  можно  было  вытянуть.  Умерла  двоюродная  тетка,   вятская
помещица,  завещала  любимому  племяннику  имение.  Когда-то,  еще  юнкером,
Митенька  провел  у  нее  скучнейший  месяц  и  от  нечего   делать   слегка
попрактиковался в жизненной науке. Потом про старуху и думать забыл,  а  вот
тетка тихого, милого мальчугана не забыла. В обход всех прочих племянников и
племянниц одарила в завещании именно его.  Не  бог  весть  какая  латифундия
досталась Мите: всего тысячонка десятин, да и то в тьмутараканской губернии,
куда приличному человеку и на неделю заехать зазорно.
     Как поступил бы обычный, заурядный корнетик, подвали ему такая удача?
     Продал бы теткино наследство, покрыл бы казенную  недостачу,  отдал  бы
часть долгов, да и зажил себе по-старому, дурачина.
     А как же иначе, спросите вы.
     Извольте, вот вам задачка. У вас имение, которому красная цена двадцать
пять, ну тридцать тысяч. А долгов на все пятьдесят. И,  главное,  до  смерти
надоело копейничать, хочется пожить достойно: с хорошим  выездом,  в  лучших
гостиницах, чтоб  жизнь  была  как  вечная  масленица,  и  чтоб  не  толстая
полковница содержала, а самому завести этакую бутоньерку, этакую туберозу  с
нежными глазками, стройной талией и звонким смехом.
     Хватит плыть щепкой по реке жизни, решил Митенька, пора брать судьбу за
лебединую шею.Тут-то психологическая наука и пригодилась в полной мере.
     Прожил он в захолустной губернии не  неделю  и  не  две,  а  целых  три
месяца.
     Ездил с визитами по соседям, каждому сумел понравиться на свой  лад.  С
отставным майором, барсуком и грубияном, пил ром и  на  медведя  ходил  (вот
страху-то натерпелся). С коллежской советницей, хозяйственной вдовой,  варил
варенье из райских яблочек и записывал в книжечку советы по опоросу.
     С уездным  предводителем,  из  недоучившихся  пажей,  обсуждал  новости
большого света. С мировым судьей ездил за реку, в цыганский табор.
     Преуспел  изрядно:  оказался  одновременно  простым  малым,   столичной
штучкой, серьезным юношей, разудалой душой,  "новым  человеком",  ревнителем
старины и еще верным кандидатом в женихи  (в  двух  незнакомых  между  собой
семействах).
     А когда счел, что почва унавожена достаточно, провернул  все  дельце  в
два дня.
     Даже сейчас, спустя годы, когда уж, казалось бы, есть что  вспомнить  и
чем погордиться, Момус с удовольствием восстанавливал в памяти  свою  первую
настоящую  "операцию".  Особенно   эпизод   с   Эврипидом   Каллистратовичем
Канделаки, который слыл среди местных помещиков скупердяем и сутягой,  каких
свет не видывал. Можно было бы, конечно, обойтись и  без  Канделаки,  но  по
юности лет и азартности натуры Митенька любил разгрызать крепкие орешки.
     Выжига-грек был из отставных акцизных. Человеку этого типа  понравиться
можно только одним способом - создать иллюзию, что за твой счет ему  удастся
поживиться.
     Бравый корнет прискакал к соседу на взмыленной лошади, весь красный,  в
глазах слезы, руки трясутся. Прямо с порога взвыл:
     - Эврипид Каллистратович, спасите! На вас вся надежда! Перед вами,  как
на духу! В полк меня вызывают, к аудитору! Растрата за  мной!  Двадцать  две
тысячи!
     Письмо из полка и правда  было  -  по  ремонтным  грехам.  Кончилось  у
начальства терпение Саввина из отпуска дожидаться.
     Митя достал пакет с полковой печатью, достал и еще одну бумагу.
     - Мне через месяц из Дворянского земельного банка положена ссуда  в  25
тысяч под залог тетенькиного имения. Я думал, - всхлипнул он, отлично  зная,
что грека не разжалобишь, - деньги получу и недостачу  покрою.  Ан  нет,  не
поспеваю! Позор! Только одно и осталось -  пулю  в  лоб!  Выручите,  Эврипид
Каллистратович,  миленький!  Дайте  мне  двадцать  две  тысячи,  а   я   вам
доверенность на получение ссуды составлю. Поеду в  полк,  оправдаюсь,  спасу
честь и жизнь. А вы через месяц двадцать пять тысяч получите. И вам  выгода,
и мне спасение! Умоляю!
     Канделаки надел очки,  прочел  грозное  письмо  из  полка,  внимательно
изучил  закладной  договор  с  банком  (тоже  подлинный,  честь   по   чести
оформленный), пожевал губами и предложил пятнадцать тысяч.  Сторговались  на
девятнадцати.
     То-то, поди, была сцена в банке,  когда  месяц  спустя,  в  назначенный
день,  там  съехались  обладатели  всех   одиннадцати   выданных   Митенькой
доверенностей.
     Куш получился неплохой, но жизнь после этого, конечно, пришлось  менять
самым коренным образом. Да и ну ее, прежнюю жизнь, не жалко.
     Полицейских неприятностей бывший  корнет  Саввин  не  боялся.  Империя,
слава  тебе  Господи,  большая,  дураков  много,  богатых  городов  хватает.
Человеку с фантазией и куражом всегда найдется, где покуролесить.  А  имя  и
документы - дело плевое. Как пожелаешь, так и назовешься. Кем захочешь,  тем
и будешь.
     Что же до внешности, то с ней Момусу просто исключительно  повезло.  Он
очень любил свое лицо и мог любоваться на него в зеркале часами.
     Волосы дивного блекло-русого  цвета,  как  у  подавляющего  большинства
славянского туземства. Черты мелкие, невыразительные,  глазки  серо-голубые,
нос  неясного  рисунка,  подбородок   слабохарактерный.   В   общем,   взору
задержаться абсолютно не на чем. Не физиономия, а чистый холст, рисуй на нем
что хочешь.
     Рост средний, особые приметы отсутствуют. Голос,  правда,  необычный  -
глубокий,  звучный,  но  этим  инструментом   Момус   научился   владеть   в
совершенстве:  мог  и  басом  гудеть,  и  тенором  обольщать,   и   фистулой
припустить, и даже дамским сопрано попищать.
     Ведь  чтобы  внешность  до   неузнаваемости   изменить,   мало   волосы
перекрасить и бороду прицепить. Человека  делают  мимика,  манера  ходить  и
садиться, жесты, интонации, особенные словечки в разговоре, энергия взгляда.
Ну и, само собой, антураж - одежда, первое впечатление, имя, звание.
     Если б актеры зарабатывали большие деньги,  Момус  непременно  стал  бы
новым Щепкиным или Садовским - он это в себе чувствовал. Но столько, сколько
ему было нужно, не платили даже премьерам в столичных  театрах.  К  тому  же
куда интереснее разыгрывать пьесы не на сцене, с  двумя  пятнадцатиминутными
антрактами, а в жизни, каждый день, с утра до вечера.
     Кого только за эти шесть лет он не сыграл - всех ролей и не упомнить.
     Причем пьесы были сплошь собственного сочинения. Момус  их  называл  на
военно-стратегический манер  -  "операциями",  и  перед  началом  очередного
приключения любил воображать себя Морицем Саксонским или Наполеоном,  но  по
своей природе это были, конечно же, не кровопролитные  сражения,  а  веселые
спектакли. То есть другие действующие лица, возможно,  и  не  могли  оценить
всего  остроумия  сюжета,  но  сам  Момус  неизменно  оставался  при  полном
удовольствии.
     Спектаклей отыграно было много - мелких и крупных, триумфальных и менее
удачных, но срыва, чтоб с шиканьем и освистыванием, доселе не случалось.
     Одно время Момус увлекся увековечиванием памяти национальных героев.
     Сначала, проигравшись в винт на волжском пароходе и сойдя  на  берег  в
Костроме без единого гроша,  собирал  пожертвования  на  бронзовый  монумент
Ивану  Сусанину.  Но  купчишки  жались,  дворянство  норовило  внести  взнос
маслицем или рожью, и вышла ерунда, меньше восьми тысяч. Зато  в  Одессе  на
памятник Александру Сергеевичу Пушкину давали щедро, особенно купцы-евреи, а
в Тобольске  на  Ермака  Тимофеевича  торговцы  пушниной  и  золотодобытчики
отвалили  красноречивому  "члену  Императорского   исторического   общества"
семьдесят пять тысяч.
     Очень удачно в позапрошлом году получилось  с  Кредитным  товариществом
"Баттерфляй" в Нижнем Новгороде. Идея простая и гениальная, рассчитанная  на
весьма распространенную породу людей,  у  которых  вера  в  бесплатное  чудо
сильнее природной осторожности. Товарищество "Баттерфляй" брало у обывателей
денежные ссуды под невиданно высокий процент. В первую неделю деньги  внесло
всего десять человек (из них девять подставных, самим же  Момусом  нанятых).
Однако когда в следующий понедельник - проценты  начислялись  еженедельно  -
все они получили по гривеннику с каждого вложенного рубля, город как  с  ума
сошел. В контору товарищества выстроилась очередь  на  три  квартала.  Через
неделю Момус снова выплатил по десяти процентов, после чего пришлось  нанять
еще два помещения и двенадцать новых  приемщиков.  В  четвертый  понедельник
двери контор остались на замке. Радужный "Баттерфляй"  навсегда  упорхнул  с
волжских берегов в иные палестины.
     Другому человеку одних нижегородских барышей хватило бы на весь остаток
жизни, но у Момуса деньги долго не задерживались. Иногда он представлял себя
воздушной мельницей, в которую широким потоком сыплются ассигнации и звонкая
монета.  Мельница  машет   широченными   крыльями,   не   ведая   передышки,
перерабатывает денежки в мелкую муку - в бриллиантовые заколки для галстука,
в чистокровных рысаков, в многодневные кутежи,  в  умопомрачительные  букеты
для актрисок. А ветер все дует,  дует,  и  разлетается  мука  по  бескрайним
просторам, так что и крупинки не остается.
     Ну и пусть ее разлетается, на век Момуса  "зерна"  хватит.  Простаивать
чудо-мельница не будет.
     Погастролировал  по  ярмаркам  и  губернским  городам  изрядно,  набрал
мастерства. В  прошлый  год  добрался  до  столицы.  Славно  почистил  город
Санкт-Петербург, будут помнить придворные поставщики, хитроумные  банкиры  и
коммерции советники Пикового валета.
     Явить публике свое незаурядное дарование Момус надумал недавно.  Одолел
бес честолюбия,  стало  обидно.  Столько  талантливых,  не  виданных  прежде
кундштюков придумываешь, столько вкладываешь воображения, художества,  души,
а признания никакого. То на шайку аферистов валят, то на жидовские  происки,
то на местные власти. И ведь невдомек православным, что  все  эти  ювелирные
chef-d'oeuvres - произведения одного мастера.
     Мало стало Момусу денег,  возжаждал  он  славы.  Конечно,  с  фирменным
знаком работать куда рискованней, но слава трусам не достается. Да  и  пойди
его, поймай, когда для каждой операции у него своя маска  заготовлена.  Кого
ловить, кого искать? Видел кто-нибудь настоящее лицо Момуса? То-то.
     Поахайте, посплетничайте и посмейтесь на прощанье,  мысленно  обращался
Момус к соотечественникам. Поаплодируйте  великому  артисту,  ибо  не  вечно
пребуду с вами.
     Нет, умирать он отнюдь не  собирался,  но  стал  всерьез  подумывать  о
расставании с милыми сердцу  российскими  просторами.  Осталось  вот  только
древнепрестольную  отработать,  а  там  самое  время  показать  себя  и   на
интернациональном поприще - уже ощущал в себе Момус  достаточную  для  этого
силу.
     Чудесный город Москва. Москвичи еще тупее  питерцев,  простодушнее,  не
такие тертые, а денег у них не меньше. Момус обосновался тут с  осени  и  уж
успел провернуть несколько изящных  фокусов.  Еще  пара-тройка  операций,  и
прощай,  родимая  земля.  Надо  будет  по  Европе  прогуляться,  в   Америку
заглянуть.
     Много про  Североамериканские  Штаты  интересного  рассказывают.  Чутье
подсказывало - там будет где разгуляться. Можно рытье  какого-нибудь  канала
затеять,    организовать    акционерное    общество     по     строительству
трансамериканской  железной  дороги  или,  скажем,  по  розыскам  ацтекского
золота. Опять же на немецких принцев сейчас спрос большой, особенно в  новых
славянских странах и  на  южноамериканском  континенте.  Здесь  есть  о  чем
подумать. Момус из предусмотрительности уже и кое-какие меры принял.
     Но были пока делишки и в Москве. Эту яблоню еще трясти и трясти.  Дайте
срок, будут московские писатели про Пикового валета романы сочинять.
     * * *
     Наутро    после    забавного    трюка    с    английским    лордом    и
старичком-губернатором Момус проснулся поздно и  с  головной  болью  -  весь
вечер и полночи праздновали. Мими обожала праздники, это была  ее  настоящая
стихия, так что повеселились на славу.
     Нумер "люкс" гостиницы "Метрополь"  проказница  превратила  в  Эдемский
сад:
     оранжерейные тропические растения в кадках, люстра сплошь в хризантемах
и лилиях, ковер  усыпан  лепестками  роз,  повсюду  корзины  с  фруктами  от
Елисеева и букетами от Погодина. Вокруг пальмы узорчатым  кольцом  свернулся
удав из зверинца Морселли, изображал Змея-Искусителя. Правда,  неубедительно
-  по  зимнему  времени  дрых  и  глаз  ни  разу  не  раскрыл.  Зато   Мими,
представлявшая Еву, была в ударе. Момус, вспомнив, улыбнулся и потер  ноющий
висок. Все проклятое "клико". Когда, уже после грехопадения, Момус нежился в
просторной фарфоровой ванне, среди  плавающих  орхидей-ванд  (по  пятнадцать
рублей штучка), Мими поливала его шампанским из большущих  бутылок.  Он  все
ловил пенную струю губами и явно перестарался.
     Но и Мимочка вчера нарезвилась, умаялась. Вон как спит -  на  пожар  не
добудишься. Приоткрыла припухшие губки, обе ладошки по  обыкновению  сложила
под щеку, густые золотистые локоны разметались по подушке.
     Когда решалось, что  будут  путешествовать  вместе,  Момус  сказал  ей:
"Жизнь, девочка, у человека такая, каков он сам. Если жестокий человек - она
жестокая. Если боязливый - она страшная. Если кислый - она  печальная.  А  я
человек веселый, жизнь у меня веселая, и у тебя будет такая же".
     И Мими вписалась в веселую жизнь так, будто была создана специально для
нее. Хотя, надо полагать,  за  свои  двадцать  два  года  вкусила  хренку  с
горчичкой изрядно. Впрочем, Момус не выспрашивал - не его  дело.  Захочет  -
сама расскажет. Только девочка не из таковских, плохого долго не помнит и уж
тем более не станет на жалость надавливать.
     Подобрал  он  ее  прошлой  весной  в  Кишиневе,  где  Мими  подвизалась
эфиопской танцоркой в варьете и пользовалась у  местных  прожигателей  жизни
бешеной популярностью. Она вычернила себе кожу, выкрасила и  завила  волосы,
по сцене скакала в одних цветочных гирляндах, с браслетами на руках и ногах.
     Кишиневцы принимали ее за самую что ни есть  природную  негритоску.  То
есть в начале у них еще были сомнения,  но  заезжий  неапольский  негоциант,
который бывал в Абиссинии, подтвердил, что мамзель Земчандра и в самом  деле
говорит по-эфиопски, так что все подозрения рассеялись.
     Именно эта деталь первоначально и восхитила  Момуса,  который  ценил  в
мистификациях  сочетание  нахальства  с  дотошностью.  С  синими,   в   цвет
колокольчиков, глазами, с хоть и чумазой, но абсолютно славянской  мордашкой
лезть в эфиопки - это большая  лихость  нужна.  И  при  этом  еще  научиться
эфиопскому!
     Потом, когда подружились,  Мими  рассказала,  как  все  вышло.  Жила  в
Питере, после банкротства оперетки сидела  на  мели,  устроилась  по  случаю
гувернанткой к близняшкам, детям абиссинского посланника.  Эфиопский  князь,
расс по-ихнему,  не  мог  нарадоваться  своей  удаче:  покладистая,  веселая
барышня, довольствуется малым жалованьем, и дети ее обожают - все шепчутся с
ней о чем-то, все секретничают, и вести себя  стали  паиньками.  Как-то  раз
гуляет  расс  по  Летнему  Саду  со  статс-секретарем  Мордером,   обсуждает
осложнения в итальянско-абиссинских отношениях, вдруг видит - толпа.
     Подошел - эфиопский бог! Гувернантка играет на гармонике, а его  сын  с
дочуркой пляшут и поют. Публика на арапчат пялится, хлопает, бросает  деньги
в скрученную из полотенца чалму, и щедро бросает, от души.
     В общем, пришлось  Мими  из  северной  столицы  уносить  ноги  со  всей
возможной поспешностью - без багажа, без вида на жительство. Все бы  ничего,
вздыхала она, только арапчат жалко. Бедненькие Марьямчик и Асефочка,  скучно
им, поди, теперь живется.
     Зато мне с тобой нескучно, подумал Момус, любовно глядя на высунувшееся
из-под одеяла плечико с тремя  симпатичными  родинками  в  виде  правильного
треугольника.
     Он закинул руки за голову, осмотрел нумер,  в  который  въехали  только
накануне,  заметая  след.  Шикарные  апартаменты:  с   будуаром,   гостиной,
кабинетом. Золотой лепнины  многовато,  купечеством  отдает.  В  "Лоскутной"
апартаменты были поизящней, но  оттуда  пора  было  съезжать  -  разумеется,
совершенно официальным образом, с  щедрой  раздачей  чаевых  и  позированием
перед рисовальщиком из "Московского наблюдателя". Покрасоваться  на  обложке
почтенного иллюстрированного журнала в виде "его высочества" не  помешает  -
глядишь, когда-нибудь и пригодится.
     Момус рассеянно посмотрел на пристроившегося под балдахином  золоченого
круглощекого амурчика. Гипсовый озорник целил  постояльцу  стрелой  прямо  в
лоб. Стрелы, собственно, было не видно, потому что на ней повисли  мимочкины
кружевные панталоны цвета "пылающее сердце". Как они туда попали?  И  откуда
взялись? Ведь Мими изображала Еву? Загадка.
     Умопомрачительные  панталоны  чем-то  заинтриговали  Момуса.  Под  ними
должна быть стрела, больше нечему - это очевидно. А вдруг  там  окажется  не
стрела, а что-то совсем другое? Вдруг купидончик сложил свои пухлые пальчики
кукишем, сверху прикрыл яркой тряпкой, да и выставил на манер стрелы?
     Так-так, тут что-то вырисовывалось.
     Забыв о ноющем виске,  Момус  сел  на  кровати,  по-прежнему  глядя  на
панталоны.
     Человек ожидает, что под ними стрела, потому что купидону по  должности
и званию положена именно стрела, а ну как на самом деле  там  не  стрела,  а
кукиш?
     - Девочка, просыпайся! - Он шлепнул спящую по розовому плечу. - Живо!
     Бумагу, карандаш! Мы сочиняем объявление в газету! Вместо  ответа  Мими
натянула на голову одеяло. Момус же спрыгнул с  постели  на  пол,  попал  на
что-то шершавое, холодное и заорал от ужаса - на ковре, свернувшись на манер
брезентовой садовой кишки, почивал давешний удав, эдемский искуситель.
     Ловок, мерзавец
     Служить, оказывается, можно по-разному.
     Можно филером - часами мокнуть под дождем, следя из колючих  кустов  за
вторым слева окошком на третьем этаже, или плестись по улице  за  переданным
по эстафете "объектом", который неизвестно кто таков и что натворил.
     Можно рассыльным - высунув язык, носиться по городу с казенной  сумкой,
набитой пакетами.
     А можно временным помощником у его высокоблагородия чиновника по особым
поручениям. Во флигель на  Малой  Никитской  приходить  полагалось  часам  к
десяти. То есть как человек идешь, не бегом по темным переулкам, а не спеша,
с достоинством, при свете дня. Выдавалось Анисию и  на  извозчика,  так  что
можно бы не тратить час на дорогу, а подкатывать на службу  барином.  Ну  да
ничего, сойдет и пешочком, а лишний полтинник всегда пригодится.
     Дверь  открывал  слуга-японец  Маса,  с  которым  Анисий  успел  хорошо
познакомиться. Маса кланялся и говорил:  "Добуро,  Тюри-сан",  что  означало
"Доброе утро, господин Тюльпанов". Японцу выговаривать длинные русские слова
было трудно, а буква "л" и вовсе не давалась,  поэтому  "Тюльпанов"  у  него
превратился в "Тюри". Но Анисий на фандоринского  камердинера  не  обижался,
отношения у  них  установились  вполне  дружественные,  можно  даже  сказать
заговорщицкие.
     Первым делом Маса вполголоса извещал  о  "состоянии  атмосферы"  -  так
Анисий про себя называл царившее в доме  настроение.  Если  японец  говорил:
"Чихо", стало быть, все тихо, прекрасная графиня  Адди  проснулась  в  ясном
расположении духа, напевает, воркует с Эрастом Петровичем  и  на  Тюльпанова
будет смотреть взглядом рассеянным, но благосклонным. Тут можно смело идти в
гостиную, Маса подаст кофей с булочкой, господин надворный  советник  станет
разговаривать весело и насмешливо, а любимые нефритовые четки в его  пальцах
будут постукивать задорно и энергично.
     Если же Маса прошептал: "Гуромко", то надо на  цыпочках  прошмыгнуть  в
кабинет и сразу заняться делом, потому что в доме гроза. Значит, снова  Адди
рыдала и кричала, что ей скучно, что Эраст Петрович ее  погубил,  соблазнил,
увел от мужа, достойнейшего  и  благороднейшего  из  людей.  Тебя,  пожалуй,
уведешь, думал Анисий, боязливо прислушиваясь к громовым раскатам  и  листая
газеты.
     Такое у него теперь было утреннее задание - московские печатные издания
изучать. Милое дело: шуршишь  пахучими  страницами,  читаешь  про  городские
сплетни, разглядываешь соблазнительные рекламные объявления. На столе  остро
отточенные карандашики, синий  для  обычных  пометок,  красный  для  особого
примечания. Нет, право слово, жизнь у Анисия пошла теперь совсем другая.
     Плата за такую  золотую  службу,  между  прочим,  была  против  прежней
двойная, да еще и по  службе  вышло  повышение.  Чиркнул  Эраст  Петрович  в
управление две  строчки,  и  тут  же  определили  Тюльпанова  кандидатом  на
классный чин.
     При первой  же  вакансии  сдаст  ерундовый  экзамен,  и  готово  -  был
рассыльный, стал чиновник, господин коллежский регистратор.
     А начиналось все вот как.
     В тот памятный день, когда  Анисию  явилась  белая  голубка,  прямо  из
губернаторского  дома  отправились   вместе   с   надворным   советником   в
нотариальную контору, что зарегистрировала купчую с издевательской подписью.
Увы,  за  дверью  с  медной  табличкой  Иван  Карлович  МЕБИУС  было  пусто.
Титулярная советница Капустина, чей дом, отворила запертую дверь собственным
ключом и дала показание, что господин  Мебиус  снял  первый  этаж  тому  две
недели,  заплатил  за  месяц  вперед.   Человек   солидный,   обстоятельный,
пропечатал объявление о конторе во всех газетах, на самом видном  месте.  Со
вчерашнего дня не появлялся, она уж и сама в удивлении.
     Фандорин слушал, кивал, время от времени задавал короткие вопросы.
     Описание внешности исчезнувшего нотариуса велел Анисию записать. "Роста
обыкновенного, - старательно скрипел карандашом Тюльпанов.  -  Усы,  бородка
клинышком. Волосы пегие. Пенсне. Все время трет руки и подсмеивается.
     Вежливый. На щеке справа большая коричневая бородавка. Лет  на  вид  не
менее сорока. Кожаные калоши. Пальто серое с черным шалевым воротником".
     - Не пишите вы про к-калоши и  пальто,  -  сказал  надворный  советник,
мельком глянув в анисиеву писанину. - Только внешность.
     За дверью оказалась самая что ни на есть обычная  контора:  в  приемном
покое письменной стол, приоткрытый несгораемый шкаф, полки с папками.  Папки
все пустые, одни корешки, а в сейфе на железной полке, на самом видном месте
- игральная  карта,  пиковый  валет.  Эраст  Петрович  карту  взял,  в  лупу
рассмотрел, да и на пол бросил. Сказал Анисию в пояснение:
     - Карта как карта, такие всюду продаются. Я, Тюльпанов, карт терпеть не
могу, а п-пикового валета (его еще Момусом называют) в особенности. У меня с
ним связаны весьма неприятные воспоминания.
     Из конторы  поехали  в  английское  консульство  встречаться  с  лордом
Питсбруком. На  сей  раз  альбионец  был  в  сопровождении  дипломатического
переводчика, так что показания потерпевшего Анисий смог записать сам.
     Британец  сообщил  надворному  советнику,  что   нотариальную   контору
"Мебиус" ему порекомендовал  мистер  Шпейер  как  почтеннейшую  и  старейшую
юридическую фирму в России. В подтверждение своих слов мистер Шпейер показал
несколько газет, в каждой из  которых  реклама  "Мебиуса"  располагалась  на
самом видном месте. Русского языка лорд не знает, но год основания  фирмы  -
тысяча шестьсот какой-то - произвел на него самое благоприятное впечатление.
     Питсбрук предъявил и одну из газет, "Московские губернские  ведомости",
которые на свой английский лад именовал "Москоу ньюс".  Анисий  вытянул  шею
из-за спины господина Фандорина,  увидел  большущее,  в  четверть  газетного
листа объявление:
     Нотариальная контора МЕБИУС Регистрационное свидетельство  министерства
юстиции за нумером 1672.
     Составление   завещаний    и    купчих,    оформление    доверенностей,
поручительство по залогу, представительство по  взысканию  долгов,  а  также
прочие услуги.
     Повезли  британца  в  злополучную  контору.  Он   рассказал   во   всех
подробностях, как, получив подписанную "старым джентльменом"  (то  есть  его
сиятельством господином генерал-губернатором)  бумагу,  отправился  сюда,  в
"оффис".
     Мистер Шпейер с ним не поехал,  потому  что  неважно  себя  чувствовал,
однако заверил, что глава фирмы предупрежден и  ждет  высокого  иностранного
клиента. Лорда и в самом деле встретили  очень  любезно,  предложили  чаю  с
"твердыми круглыми бисквитами"  (пряниками,  что  ли?),  хорошую  сигару,  и
документы оформили очень быстро.  Деньги  же,  сто  тысяч  рублей,  нотариус
принял на ответственное хранение и положил в сейф.
     - Ну да, ответственное, - пробормотал Эраст Петрович и спросил  что-то,
показывая на несгораемый шкаф.
     Англичанин кивнул, приоткрыл  незапертую  железную  дверцу  и  свистяще
выругался.
     Ничего существенного к портрету Ивана Карловича Мебиуса  лорд  добавить
не смог, все твердил про бородавку. Анисий даже слово английское запомнил  -
"уарт".
     - Примета изрядная, ваше высокоблагородие. Большая коричневая бородавка
на правой щеке. Может,  и  отыщем  мошенника?  -  робко  высказал  Тюльпанов
здравую идею. Очень уж запали ему в душу слова генерал-губернатора про дрова
и порошок. Хотелось проявить полезность.
     Но надворный советник анисиева вклада в расследование не оценил. Сказал
рассеянно:
     - Ерунда это, Тюльпанов. Психологическая уловка. Бородавку, или скажем,
родимое пятно в полщеки изобразить  нетрудно.  Обычно  свидетели  запоминают
только т-такую, бросающуюся в глаза примету, а на прочие уже обращают меньше
внимания.  Займемся-ка  лучше  защитником  малолетних  б-блудниц,  "мистером
Шпейером". Вы записали его портрет? Покажите-ка. "Непонятного росту,  потому
что в  коляске.  Волосы  темно-русые,  с  подстриженными  височками.  Взгляд
мягкий, добрый. (Хм...) Глаза, кажется, светлые. (Это важно, надо будет  еще
расспросить  секретаря   его   высокопревосходительства.)   Лицо   открытое,
приятное." М-да, зацепиться не за что. Придется побеспокоить его  высочество
герцога Саксен-Лимбургского.  Будем  надеяться,  что  он  что-то  знает  про
"внука", раз уж рекомендовал его "дедушке" особым письмом.
     В "Лоскутную",  к  владетельной  особе,  Эраст  Петрович  поехал  один,
нарядившись  в  мундир.  Отсутствовал  долго  и  вернулся  мрачнее  тучи.  В
гостинице сказали, что его высочество накануне съехал, отбыл  на  варшавский
поезд. Однако на Брянском вокзале высокий пассажир вчера так и не появился.
     Вечером, подводя  итоги  длинного  дня,  надворный  советник  провел  с
Анисием совещание, которое назвал  "оперативным  разбором".  Для  Тюльпанова
такая процедура была внове. Это уж потом,  когда  привык,  что  каждый  день
заканчивается  "разбором",  понемногу  осмелел,  а  в  первый  вечер  больше
помалкивал, боялся сморозить глупость
     - Итак, давайте рассуждать, - начал  надворный  советник.  -  Нотариуса
Мебиуса, который никакой не нотариус, нет. Испарился. Это раз. -  Нефритовая
косточка на  четках  звонко  щелкнула.  -  Инвалида-благотворителя  Шпейера,
который никакой не благотворитель и вряд ли инвалид, тоже нет.
     Исчез бесследно. Это два. (Снова -  щелк!).  Что  особенно  п-пикантно,
непонятным образом исчез и  герцог,  который  в  отличие  от  "нотариуса"  и
"инвалида",  вроде  бы  был  настоящий.  Конечно,  владетельных  князьков  в
Германии видимо-невидимо, за всеми не уследишь, но этого в Москве  принимали
честь по чести, о его прибытии писали г-газеты. И это три.
     (Щелк!) По пути с вокзала я наведался в редакции "Недели"  и  "Русского
вестника". Спросил, откуда они узнали о предстоящем  визите  его  высочества
герцога Саксен-Лимбургского. Выяснилось, что газеты получили  это  сообщение
обычным образом, по телеграфу от своих петербургских корреспондентов. Что вы
об этом думаете, Тюльпанов?
     Анисий, разом вспотев от напряжения, сказал неуверенно:
     - Мало ли,  ваше  высокоблагородие,  кто  их  на  самом  деле  прислал,
телеграммы эти.
     - Вот и я так думаю, - одобрил надворный советник, и у Тюльпанова сразу
отлегло от сердца. - Достаточно знать фамилии петербургских корреспондентов,
а телеграмму может отправить кто угодно и откуда угодно...  Да,  кстати.  Не
зовите вы меня "высокоблагородием", мы ведь не  в  армии.  Достаточно  будет
имени-отчества, или...  или  называйте  меня  просто  "шеф",  оно  короче  и
удобнее. - Фандорин чему-то  невесело  улыбнулся  и  продолжил  "разбор".  -
Смотрите, что п-получается.  Некая  ловкая  особа,  всего-то  выяснив  имена
нескольких корреспондентов (для чего достаточно полистать газетки), отбивает
по  редакциям  телеграмму  о  прибытии  германского  фюрста,  а  далее   все
происходит само собой. Репортеры  встречают  "его  высочество"  на  вокзале,
"Русская мысль" печатает беседу, в которой почетный гость высказывает весьма
смелые суждения по  Балканскому  вопросу,  категорически  отмежевывается  от
политического  курса  Бисмарка,  и  все,  Москва  покорена,  наши   патриоты
принимают герцога с распростертыми объятьями. Ах, пресса,  как  мало  у  нас
осознают ее истинную силу... Ну-с, Тюльпанов, а теперь переходим к выводам.
     Надворный советник, он же "шеф", сделал паузу, и Анисий испугался,  что
выводы придется делать ему, а в голове бедного рассыльного  царил  полнейший
туман.
     Но нет, обошелся господин Фандорин без анисиева  содействия.  Энергично
прошелся по кабинету, дробно пощелкал четками, потом сцепил руки за спиной.
     - Состав шайки "Пиковый валет" неизвестен. Участников по  меньшей  мере
трое: "Шпейер", "Нотариус" и  "Герцог".  Это  раз.  Крайне  нахальны,  очень
изобретательны, невероятно  самоуверены.  Это  д-два.  Следов  никаких.  Это
три... - Помолчав, Эраст Петрович тихо, пожалуй, даже вкрадчиво закончил.
     - Но кое-какие зацепки есть, и это четыре.
     - Неужто? - встрепенулся приунывший Анисий, который ожидал совсем  иной
концовки: мол, надежды никакой, так что возвращайся-ка, Тюльпанов,  на  свою
курьерскую службу.
     - Думаю, что да. "Валеты" т-твердо уверены в своей  безнаказанности,  а
это означает, что, скорее всего, захотят пошалить еще. Это раз.  Ведь  и  до
истории с лордом Питсбруком они успели провернуть две  удачные,  чрезвычайно
дерзкие  аферы.  Оба  раза  недурно  поживились,  оба  раза  нагло  оставили
"визитку", а покинуть Москву с изрядными трофеями даже не подумали.
     Далее... Не угодно ли сигару?  -  Надворный  советник  щелкнул  крышкой
стоявшей на столе эбеновой шкатулки.
     Анисий, хоть табак и не употреблял по причинам экономии, не  удержался,
взял одну - больно уж аппетитно выглядели аккуратные, шоколадные  сигарки  с
красно-золотыми наклейками. В подражание Эрасту Петровичу, зачмокал  губами,
разжигая огонек, и приготовился испытать райское блаженство, доступное  лишь
богатым господам. Видел он такие сигары на Кузнецком, в витрине колониальной
лавки Сычова - по полтора рубля штучка.
     - Следующий пункт, -  продолжил  Фандорин.  -  "Валеты"  повторяются  в
методах.
     Это два. И в  деле  с  "герцогом",  и  в  эпизоде  с  "нотариусом"  они
использовали людскую доверчивость к печатному слову. Ну, лорд еще ладно.
     Они, англичане, п-привыкли верить всему, что их "Таймс" п-печатает.  Но
газеты-то наши московские хороши: сами известили москвичей  о  приезде  "его
высочества", сами подняли шумиху, задурили всему городу голову...
     Тюльпанов, сигарой не затягиваются!
     Но было поздно. Тщательно изготовившись, Анисий  вдохнул  полную  грудь
терпкого, покалывающего  небо  дыма.  Свет  померк,  всю  внутреннюю  словно
продрало напильником, и бедный Тюльпанов согнулся пополам, кашляя, задыхаясь
и чувствуя, что сейчас умрет.
     Вернув помощника  к  жизни  (чему  способствовала  вода  из  графина  и
энергичные шлепки по тощей анисиевой спине), Фандорин кратко резюмировал:
     - Наша задача - смотреть в оба.
     * * *
     И вот уже неделю Тюльпанов смотрел в оба. Поутру, идя на свою  завидную
службу,  покупал  весь  набор  городских  газет.  Подчеркивал  в   них   все
примечательное и необычное, а за обедом докладывал "шефу".
     Про обед надо сказать особо. Когда графиня бывала в духе и  выходила  к
столу, кормили изысканно - блюдами, доставленными из французского  ресторана
"Эртель": какой-нибудь шофруа из бекасов с трюфелями, салат ромен,  маседуан
в дыне и прочие кулинарные чудеса, о которых Анисий прежде  и  не  слыхивал.
Если же Адди с утра хандрила у себя в будуаре или отправлялась развеяться по
галантерейным и парфюмерным магазинам, власть в столовой захватывал Маса,  и
тут  выходил  совсем  иной  коленкор.  Из  японо-китайской  лавки,  что   на
Петровских  линиях,  фандоринский   камердинер   приносил   пресного   рису,
маринованной редьки, хрустящих,  похожих  на  бумагу  водорослей  и  сладкой
жареной  рыбы.  Надворный  советник  поедал  всю  эту   отраву   с   видимым
удовольствием, Анисию же Маса выдавал  чай,  свежий  бублик  и  колбасу.  По
правде говоря, такая трапеза Тюльпанову нравилась куда  как  больше,  потому
что в присутствии своенравной  красавицы  он  сильно  тушевался,  и  оценить
сказочные деликатесы по достоинству все равно не мог.
     Эраст Петрович внимательно выслушивал результаты утренних тюльпановских
изысканий. Б(льшую часть отметал, прочее соглашался  взять  на  заметку.  Во
второй  половине  дня  разъезжались  проверять:  Анисий   -   подозрительные
объявления, шеф - важных персон, прибывших в  Москву  (якобы  визитировал  с
приветствием от  генерал-губернатора,  а  на  самом  деле  приглядеться,  не
самозванец ли).
     Пока все было впустую, но Анисий носа не  вешал.  Эх,  служить  бы  так
вечно.
     Сегодня с утра у Соньки болел живот - видно,  опять  известку  с  печки
жевала, и потому Тюльпанов позавтракать дома не успел. Кофею во флигеле  ему
тоже не дали - день выдался "громкий". Сидел  Анисий  в  кабинете  тихонько,
листал газеты, и в глаза, как на грех, лезла реклама всякой снеди.
     "На  Сретенку,  в  лавку  Сафатова,  поступила  необыкновенной  доброты
солонина под названием "Антрекот", - читал он ненужное.  -  По  16  коп.  за
фунт, одна мякоть, может заменить ветчину самого высшего сорта".
     В  общем,  еле  дожил  до  обеда.  Уплетая  бублик,  докладывал  Эрасту
Петровичу о сегодняшнем улове.
     Вновь прибывших нынче, 11 февраля 1886 года, было немного: пять военных
генералов и семь статских. Шеф  пометил  себе  навестить  двоих:  начальника
военно-морского  интендантства  контр-адмирала  фон  Бомбе  и   управляющего
государственным казначейством тайного советника Свиньина.
     Затем Тюльпанов перешел к более интересному - необычным объявлениям.
     "По постановлению Городской думы, - читал он вслух с многозначительными
паузами,  -  все  лавковладельцы  из  Городских  рядов  на  Красной  площади
приглашаются на совещание  по  образованию  акционерного  общества  с  целью
перестройки Городских рядов и возведения на их месте эмпориума со стеклянным
куполом".
     - Ну и что тут вам кажется п-подозрительным? - спросил Фандорин.
     - Ерунда какая-то - зачем лабазу стеклянный купол?  -  резонно  заметил
Анисий. - Опять же вы, шеф, велели обращать внимание на все объявления,  где
призывают вносить деньги, а тут вон акционерное общество. Не афера ли?
     - Не афера, - успокоил его надворный советник. -  Дума,  действительно,
приняла решение снести Городские ряды  и  п-построить  на  их  месте  крытую
тройную галерею в русском стиле. Дальше.
     Тюльпанов  отложил  отвергнутую  заметку   из   "Московских   городских
ведомостей", взял "Русское слово".
     -  "ШАХМАТНЫЙ  ТУРНИР.  В  помещении  Московского  общества   любителей
шахматной игры в два часа пополудни состоится турнир М.И.Чигорина с  десятью
партнерами. Г-н Чигорин будет играть ( l'aveugle, не глядя  на  доску  и  не
записывая  ходов.  Ставка  в  игре  -  100  рублей.  Входной   билет   -   2
рубля.Приглашаются все желающие".
     - Не глядя на доску?  -  удивился  Эраст  Петрович  и  записал  себе  в
книжечку.
     - Ладно. Съезжу, поиграю.
     Ободренный  Анисий  стал  читать  дальше,  из  "Ведомостей   московской
городской полиции":
     -  "НЕБЫВАЛАЯ  ЛОТЕРЕЯ   НЕДВИЖИМОСТИ.   Международное   евангелическое
общество   "Слезы   Иисуса"   впервые   проводит   в   Москве   МОМЕНТАЛЬНУЮ
БЛАГОТВОРИТЕЛЬНУЮ ЛОТЕРЕЮ в пользу строительства Часовни Плащаницы Господней
в Иерусалиме.
     НЕБЫВАЛО ЦЕННЫЕ ПРИЗЫ, пожертвованные дарителями всей Европы: особняки,
доходные дома, виллы в лучших европейских городах.  ВЫИГРЫШ  ПРОВЕРЯЕТСЯ  НА
МЕСТЕ!!! Ординарный билет - 25 рублей. Спешите, лотерея  пробудет  в  Москве
всего ОДНУ НЕДЕЛЮ, а затем переместится в Санкт-Петербург".
     Эраст Петрович заинтересовался:
     - Моментальная лотерея? Очень продуктивная идея. Публике понравится. Не
дожидаться тиража, а узнать результат сразу. Любопытно. И  на  мошенничество
непохоже. Использовать д-для аферы "Ведомости полиции"  -  это  уж  чересчур
смело. Хотя от "валетов" всего  можно  ожидать...  Пожалуй,  съездите  туда,
Тюльпанов. Вот вам четвертная. Купите для меня билетик. Дальше.
     - "НОВОСТЬ! Имею честь известить почтенную публику, что на сих  днях  в
мой Музей, что против Пассажа  Солодовникова,  получена  из  Лондона  весьма
живая и веселая ЧИМПАНЗИ С ДЕТЕНЫШЕМ. Вход 3 рубля. Ф.Патек."
     - А чимпанзи вам чем не угодила? - пожал плечами шеф. - Ее-то вы в  чем
п-подозреваете?
     - Необычно, - пробормотал Анисий, которому, по правде  сказать,  просто
ужасно хотелось взглянуть на этакое диво, да еще "живое и веселое". - И вход
подозрительно дорогой.
     - Нет,  для  "Пикового  валета"  это  не  масштаб,  -  покачал  головой
Фандорин. - Да и не загримируешься обезьяной. Тем более д-детенышем. Дальше.
     - "28-го января сего года  ПРОПАЛА  СОБАКА,  кобель,  ублюдок  крупного
роста, кличка Гектор, сам черный, задняя левая лапа кривая, на  груди  белое
пятно.
     Кто доставит, тому будет дано 50 рублей. Большая Ордынка,  дом  графини
Толстой, спросить приват-доцента Андреева."
     На это объявление шеф только вздохнул:
     - Что-то вы  нынче  в  веселом  настроении,  Тюльпанов.  Ну  зачем  нам
"ублюдок крупного роста"?
     - Так ведь 50 рублей, Эраст Петрович! Это  за  дворняжку-то?  Куда  как
подозрительно!
     - Ах, Тюльпанов, да этаких, с  к-кривой  лапой,  больше  чем  красавцев
любят.
     Ничего-то вы в любви не смыслите. Дальше.
     Анисий обиженно  шмыгнул  носом.  Подумал:  вы  больно  много  в  любви
понимаете.
     То-то у вас в доме с утра двери  хлопают  и  кофею  не  подают.  Прочел
последнее из сегодняшнего урожая:
     - "Мужское бессилие, слабость и  последствия  пороков  молодости  лечит
электрическими  разрядами  и  гальваническими  ванночками  доктор   медицины
Эммануил Страус.".
     - Явный шарлатан, - согласился Эраст Петрович. - Только не мелковато ли
для "валетов"? Впрочем, съездите, проверьте.
     * * *
     Из экспедиции Анисий вернулся в четвертом часу пополудни усталый и  без
улова, но в хорошем  настроении,  которое,  впрочем,  не  покидало  его  всю
последнюю неделю. Предстоял самый приятный этап работы - разбор и обсуждение
событий дня.
     - Вижу по отсутствию блеска в глазах, что сети пусты,  -  приветствовал
его проницательный Эраст Петрович, видно, и сам недавно вернувшийся - был он
еще в мундире и при крестах.
     - А что у вас, шеф? - с надеждой спросил Тюльпанов. - Что генералы? Что
шахматист?
     - Г-генералы настоящие. Шахматист  тоже.  Действительно,  феноменальный
дар:
     сидел спиной к доскам, ничего не записывал. Из  десяти  партий  выиграл
девять, проиграл  только  одну.  Неплохой  business,  как  говорят  нынешние
дельцы. Девятьсот рублей господин Чигорин получил, сто отдал. Чистая прибыль
- восемьсот, и это за какой-нибудь час.
     - А кому он проиграл? - полюбопытствовал Анисий.
     - Мне, - ответил шеф. - Но это неважно, время потрачено попусту.
     Ничего себе попусту, подумал Тюльпанов. Сто рублей!
     Спросил уважительно:
     - Хорошо играете в шахматы?
     - П-прескверно. Случайное везение. - Фандорин поправлял перед  зеркалом
и без того идеальные уголки крахмального воротничка. - Я, Тюльпанов,  видите
ли, тоже в некотором роде феномен. Азарт игры мне неведом, любые игры на дух
не выношу, но мне всегда везет в них совершенно фантастическим образом. Я уж
привык и д-давно этому не удивляюсь. Даже вот в шахматы.
     Господин Чигорин перепутал клетки, велел поставить королеву не на f5, а
на f6, прямо под мою ладью, а  после  так  расстроился,  что  продолжать  не
захотел. Все-таки играть десять партий не глядя чрезвычайно  трудно.  Однако
рассказывайте вы.
     Анисий весь подобрался, потому что в такие минуты чувствовал себя,  как
на экзамене. Но экзамен был приятный, не то что в реальном.  Двоек  и  колов
тут не ставили, а вот  похвала  за  наблюдательность  или  сообразительность
выпадала нередко.
     Сегодня, правда, похвастать было особо нечем. Во-первых,  у  Тюльпанова
совесть была нечиста: потащился-таки в музей  Патека,  потратил  казенных  3
рубля и полчаса пялился на чимпанзи с детенышем (оба были необычайно  живыми
и веселыми, реклама не соврала), хотя пользы  для  дела  от  этого  не  было
решительно никакой. Заехал и  на  Большую  Ордынку,  это  уж  от  служебного
рвения. Поговорил с очкастым  хозяином  криволапого  ублюдка,  выслушал  всю
душераздирающую историю, закончившуюся сдержанными мужскими рыданиями.
     Про электрического доктора рассказывать подробности не хотелось. Анисий
начал было,  но  смутился  и  скомкал.  Ради  долга  пришлось  подвергнуться
постыдной и довольно болезненной процедуре, после которой в паху до сих  пор
будто иголками покалывало.
     - Страус, доктор этот, отвратительный  тип,  -  наябедничал  Анисий.  -
Очень подозрительный.  Вопросы  всякие  пакостные  задает.  -  И  мстительно
закончил.
     - Вот кем бы полиции заняться.
     Эраст Петрович, деликатный человек, про детали расспрашивать не стал.
     Сказал с серьезным видом:
     - Это похвально, что вы решили подвергнуться  электрической  процедуре,
тем более что  в  вашем  случае  "последствия  пороков  молодости"  вряд  ли
возможны.
     Самоотверженность во имя дела достойна всяческого поощрения, но  вполне
достаточно было бы ограничиться  несколькими  вопросами.  Например,  сколько
этот лекарь берет за сеанс.
     - Пять рублей. Вот, у меня и квитанция есть, - Анисий полез  в  карман,
где хранилась вся денежная отчетность.
     - Не нужно, -  отмахнулся  надворный  советник.  -  Стали  бы  "пиковые
валеты" из-за пяти рублей мараться.
     Анисий   сник.   Проклятые   иголки   так   забегали   по   измученному
электричеством телу, что он аж заерзал на стуле и,  чтобы  поскорее  стереть
неблагоприятное  впечатление  от  своей  дурости,  стал   рассказывать   про
моментальную благотворительную лотерею.
     - Солидное учреждение. Одно слово - Европа. Арендует бельэтаж в  здании
Попечительского совета по призрению  сирот.  Во  всю  лестницу  хвост,  люди
разного звания и сословия, немало и благородных. Я, Эраст Петрович, простоял
сорок минут, прежде чем до стойки добрался. Все-таки отзывчивы русские  люди
на благотворительность.
     Фандорин неопределенно дернул соболиной бровью.
     - Так, по-вашему, все чисто? Мошенничеством не п-попахивает?
     - Нет, что вы! У дверей городовой, при  портупее,  при  шашке.  Каждому
салютует, уважение оказывает. Внутри, как войдешь, конторка,  за  ней  очень
скромная, милая такая барышня в  пенсне,  вся  в  черном,  на  голове  белый
платок, на груди крестик. Монашка или послушница, а может, просто доброволка
- у них, иностранцев, не разберешь. Принимает  плату  и  предлагает  крутить
барабан. По-нашему говорит чисто, только немножко с акцентом.  Крутишь  сам,
сам достаешь билет -  все  по-честному.  Барабан  стеклянный,  в  нем  такие
свернутые картоночки: голубые 25-рублевые и розовые 50-рублевые  -  это  для
тех, кто хочет побольше пожертвовать. При мне,  правда,  розовых  не  брали.
Вскрываешь билет тут же, при всех. Если не повезло, там написано: "Спаси Вас
Господь". Вот. - Анисий  достал  красивую  голубую  картонку  с  готическими
буквами. - А кому выигрыш выпал, тот проходит за загородку. Там стол,  и  за
ним сидит председатель лотереи,  очень  представительный  пожилой  господин,
духовного звания. Он оформляет  призы.  А  кому  не  повезло,  того  барышня
сердечно благодарит и прикалывает к груди красивую бумажную розочку, в  знак
милосердия.
     Анисий достал из кармана заботливо  спрятанную  розочку.  Думал  Соньке
отнести, пусть порадуется.
     Эраст Петрович цветок осмотрел и даже понюхал.
     - Пахнет "Пармской фиалкой",  -  заметил  он.  -  Д-дорогие  духи.  Так
скромная, говорите, барышня?
     - Очень славная, - подтвердил Тюльпанов. - И улыбается так застенчиво.
     - Ну-ну. И что же, попадаются выигрыши?
     - А как же! - оживился Анисий. - Я еще  когда  на  лестнице  в  очереди
стоял, вышел счастливый господин, по  виду  из  профессоров.  Весь  красный,
машет бумагой с печатями - выиграл имение  в  Богемии.  Пятьсот  десятин!  А
утром, говорят, одна чиновница вытянула доходный дом в самом Париже. В шесть
этажей! Надо же, такое счастье! Ей, сказывали, плохо сделалось,  нюхательную
соль давали. А после этого профессора, которому имение выпало, многие  стали
по два, по три билета брать. Ради таких призов и по двадцати пяти рублей  не
жалко заплатить!Эх, не было у меня своих  денег,  а  то  б  я  тоже  счастья
попытал.
     Анисий мечтательно прищурился на потолок, представляя,  как  раскрывает
картонку, а там... Что бы такое? Ну, к примеру, шато  на  берегу  Женевского
озера (видел он знаменитое озеро на картинке - ох, красиво).
     - Шесть этажей? - невпопад переспросил надворный советник. - В  Париже?
А имение - в Б-Богемии?  Так-так.  Знаете  что,  Тюльпанов,  а  поедемте-ка,
сыграю и я в вашу лотерею. Успеем до закрытия?
     Вот тебе и хладнокровный человек, вот тебе и небожитель. А еще говорил,
азарт ему неведом.
     Насилу поспели. Очередь на лестнице меньше не стала,  лотерея  работала
до пяти с  половиной,  а  уж  пробило  пять.  Публика  нервничала.  Фандорин
медленно поднялся по ступенькам, у двери учтиво произнес:
     - Позвольте, господа, я только так, п-полюбопытствовать.
     И - что вы думаете? - был безропотно пропущен  внутрь.  Меня-то,  поди,
турнули бы, почтительно подумал Анисий, а  этакого  и  в  голову  никому  не
придет.
     Дежуривший у входа городовой, подтянутый молодец с  лихо  подкрученными
рыжими усами, отсалютовал, вскинув  руку  к  серой  смушковой  шапке.  Эраст
Петрович прошелся по просторному помещению, перегороженному стойкой  надвое.
Анисий успел рассмотреть устройство лотереи еще  в  прошлый  раз,  и  потому
сразу завистливо уставился на вертящийся барабан. Да еще поглядывал на милую
барышню,  которая  как  раз  прикалывала  цветок  на  лацкан   расстроенному
студенту, приговаривая что-то утешительное.
     Надворный  советник  внимательнейшим   образом   осмотрел   барабан   и
переключил внимание на  председателя,  благообразного  бритого  господина  в
кителе с белым стоячим воротником. Председатель явно  скучал  и  разок  даже
зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой.
     Зачем-то потрогав пальцем  в  белой  перчатке  табличку  с  объявлением
"Господа, приобретающие розовый билет, пропускаются вне порядка очереди",
     Эраст Петрович спросил:
     - Мадемуазель, нельзя ли мне один розовый?
     -  О  да,  конечно,  ви  настоящий  кристианин.   -   Барышня   одарила
жертвователя лучистой улыбкой, поправила выбившийся из-под платка золотистый
локон и приняла от Фандорина радужную пятидесятирублевую купюру.
     Анисий, затаив дыхание, смотрел,  как  шеф  небрежно,  двумя  пальцами,
тянет из барабана первый попавшийся розовый билет и разворачивает его.
     - Неужели пусто? - расстроилась барышня. - Ах, я была так уверена,  что
ви обязательно выиграйт! В прошлый раз господин,  кто  взял  розовый  билет,
получил настоящий палаццо в Венеции!  С  собственным  причал  для  гондол  и
подъездом для карет! Может быть, сударь, попробуете еще раз?
     - Даже с подъездом, надо же, -  поцокал  языком  Фандорин,  разглядывая
картинку на билете: крылатый ангел молитвенно сложил руки, накрытые тряпкой,
очевидно, долженствовавшей изображать плащаницу.
     Эраст Петрович обернулся к публике,  почтительно  приподнял  цилиндр  и
громким, решительным голосом объявил:
     - Дамы  и  господа,  я  -  Эраст  Петрович  Фандорин,  чиновник  особых
поручений при его сиятельстве генерал-губернаторе. Эта  лотерея  объявляется
арестованной по подозрению в мошенничестве. Городовой,  немедленно  очистить
помещение и более никого сюда не впускать!
     - Слушаюсь, ваше высокоблагородие! - гаркнул рыжеусый полицейский, и не
подумав усомниться в полномочиях решительного господина.
     Городовой оказался малым расторопным.  Растопырил  руки,  будто  сгонял
гусей, и весьма споро выпроводил взволнованно галдящих  клиентов  за  дверь.
Только что рокотал:  "Пожалуйте,  пожалуйте,  сами  изволите  видеть,  какая
оказия", - и вот уже помещение очистилось, а сам служитель порядка вытянулся
в струнку при входе, готовый к исполнению следующего приказа.
     Надворный советник удовлетворенно кивнул и обернулся к Анисию,  который
от неожиданного поворота событий так и застыл с отвисшей челюстью.
     Пожилой господин - пастор или патер, кто его разберет - тоже был как бы
не в себе:  приподнялся  над  конторкой,  да  и  обмер,  хлопая  выпученными
глазами.
     Зато скромная барышня повела себя совершенно удивительным образом.
     Она внезапно  подмигнула  Анисию  синим  глазом  из-под  пенсне,  легко
пробежала  через  комнату  и  с  возгласом  "оп-ля!"  вскочила  на   широкий
подоконник.
     Щелкнула шпингалетом, толкнула раму, и  с  улицы  пахнуло  свежестью  и
морозцем.
     - Держи ее! - отчаянным голосом крикнул Эраст Петрович.
     Анисий рванулся  с  места  вслед  за  шустрой  девицей.  Протянул  руку
ухватить за подол, но пальцы лишь  скользнули  по  упругому  шелку.  Барышня
прыгнула в окно, и  Тюльпанов,  упав  животом  на  подоконник,  увидел,  как
грациозно раздуваются в свободном падении ее юбки.
     Бельэтаж был высокий, но  отчаянная  прыгунья  приземлилась  в  снег  с
кошачьей ловкостью, даже не упала.  Обернулась,  помахала  Анисию  рукой  и,
высоко подобрав подол (под ним обнаружились точеные ножки в ботиках и черных
чулках), помчалась по тротуару. Мгновение - и,  выскользнув  из  освещенного
фонарем круга, беглянка растворилась в быстро сгущающихся сумерках.
     - Ой, мамочки, -  Анисий,  крестясь,  вскарабкался  на  подоконник.  Он
совершенно определенно знал, что сейчас разобьется и хорошо еще, если только
ногу сломает, а то ведь можно  и  позвоночник.  Хороши  они  тогда  будут  с
Сонькой. Параличный братец и идиотка-сестричка, славная парочка.
     Он зажмурился, готовясь прыгать, но крепкая рука шефа ухватила  его  за
фалду.
     - Пусть ее, - сказал Фандорин, глядя вслед  резвой  барышне  с  веселым
недоумением. - Г-главный субъект у нас.
     Надворный советник неспешно подошел к председателю лотереи. Тот вскинул
руки, будто сдавался в плен, и, не дожидаясь расспросов, зачастил:
     - Ваше... ваше высоко... Я что, за малое вознаграждение... И  знать  их
не знаю, делаю, что велят... Вон тот господин, у  него  спросите...  Который
городовым представляется.
     Эраст Петрович и Тюльпанов обернулись по направлению дрожащего  пальца,
однако никакого городового не увидели. Только на крючке,  чуть  покачиваясь,
висела форменная шапка.
     Шеф ринулся  к  двери,  Анисий  за  ним.  Увидели  на  лестнице  густую
взбудораженную толпу - попробуй-ка протиснись.
     Скривившись,  Фандорин  постучал  себя  костяшками  пальцев  по  лбу  и
захлопнул дверь.
     Анисий  же  тем  временем  рассматривал   смушковую   шапку,   зачем-то
оставленную фальшивым полицейским. Шапка была как шапка, только с внутренней
стороны к подкладке была прицеплена игральная карта:  кокетливо  улыбающийся
паж в шляпе с пером и обозначение пиковой масти.
     - Но как? Откуда? - пролепетал Анисий, потрясенно глядя на разъяренного
Фандорина. - Как вы догадались? Шеф, вы - самый настоящий гений!
     - Я не гений,  а  остолоп!  -  сердито  огрызнулся  Эраст  Петрович.  -
Попался, как в три наперстка! К-клюнул на куклу, а главаря  упустил.  Ловок,
мерзавец,  ох  ловок...  Вы  спросили,  как  я  догадался?  Тут   нечего   и
догадываться. Я ведь говорил вам, что ни в какие игры, тем более  основанные
на везении, никогда не п-проигрываю. Когда билет оказался  пустой,  я  сразу
понял: это афера. - И, немного помедлив, добавил.  -  К  тому  же,  где  это
видано, чтобы в венецианском палаццо был к-каретный  подъезд?  В  Венеции  и
карет-то нет, одни лодки...
     Анисий хотел  спросить,  откуда  шеф  понял,  что  тут  замешан  именно
"Пиковый валет", но не успел - надворный советник в сердцах вскричал:
     - Что  вы  все  разглядывате  эту  чертову  шапку?  Что  в  ней  такого
интересного?!
     Долг платежом красен
     Чего он терпеть не мог - так этой загадок и необъяснимостей. У  каждого
события, даже у выскочившего  на  носу  прыщика,  есть  своя  предыстория  и
причина. Просто так, ни  с  того  ни  с  сего,  на  белом  свете  ничего  не
происходит.
     А тут вдруг - силь ву пле - отлично разработанная, красивая, да что там
скромничать,  гениальная  операция  лопнула,  да  еще  безо  всяких  видимых
резонов!
     Дверь кабинета, противно  скрипнув,  приоткрылась,  в  щели  показалась
мордашка Мими. Момус сдернул с ноги кожаную туфлю и свирепо метнул,  целя  в
золотистую  челку  -  не  лезь,  не  мешай  думать,  но   створка   проворно
захлопнулась.  Он  яростно  взъерошил  волосы  (во  все   стороны   полетели
папильотки) и, грызя чубук, заскрипел медным пером по бумаге.
     Бухгалтерия выходила мерзостная.
     По примерному подсчету выручка от лотереи к концу первого дня составила
от семи до восьми тысяч. Касса арестована, так что это прямой убыток.
     За неделю, разогнавшись и набрав скорость, лотерея должна была по самой
скромной оценке дать тысяч шестьдесят. Дольше тянуть было нельзя  -  съездит
какой-нибудь нетерпеливый обладатель парижской виллы  полюбоваться  на  свой
выигрыш и увидит, что под панталонами цвета "пылающее сердце", то  бишь  под
плащаницей, совсем не то, что он думал. Но уж недельку-то точно  можно  было
пыльцу пособирать.
     Итак, упущенная прибыль - шестьдесят тысяч, это минимум миниморум.
     А  безвозвратные  затраты  на  подготовку?  Ерунда,   конечно:   аренда
бельэтажа, печатание билетов, экипировка.  Но  тут  дело  принципа  -  Момус
остался в минусе!
     Опять же "болвана"  взяли.  Положим,  знать  он  ничего  не  знает,  но
нехорошо, неаккуратно. Да и жалко старого дурака,  спившегося  актеришку  из
Малого театра, за несчастные тридцать рублей  аванса  будет  теперь  блох  в
каталажке кормить.
     Жальчее всего было великолепной идеи. Моментальная  лотерея  -  это  же
прелесть  что  такое!  Чем  нехороши  надоевшие  мошенничества,   называемые
лотереями? Клиент сначала платит деньги, а потом должен ждать тиража.
     Тиража, которого, заметьте, не  увидит.  Почему  он  должен  верить  на
слово, что все честно и чисто? Да и много ли любителей ждать-то?  Люди,  как
известно, нетерпеливы.
     А тут на тебе - сам, своими  руками  достаешь  красивенький,  хрустящий
билет в рай. Ангелочик манит тебя, соблазняет:  не  сомневайся,  мол,  Лопух
Дуралеич. Что тут может быть, под этой заманчивой картиночкой, кроме полного
для тебя удовольствия? Не повезло? А ничего, ты еще разок попробуй.
     Ну и детали, конечно, важны. Чтоб не просто благотворительная  лотерея,
а европейская,  евангелическая.  Иноверцев  православные  не  жалуют,  но  в
денежных делах доверяют им больше, чем своим  -  это  факт  известный.  Чтоб
устроить не где-нибудь, а в Попечительском совете по призрению. Чтоб реклама
в полицейской газете. Во-первых,  москвичи  ее  любят  и  охотно  читают,  а
во-вторых, кто ж тут нечистую игру заподозрит? Опять же городовой у входа.
     Момус сорвал папильотку, потянул прядку со лба к глазам - рыжина  почти
сошла. Еще разок промыть, и отлично будет. Жалко, волосы на концах выцвели и
секутся,  это  от  частого  перекрашивания.  Ничего  не  поделаешь  -  такая
профессия.
     Снова скрипнула дверь, Мими быстро проговорила:
     - Котик, не кидайся. Принесли то, что ты велел.
     Момус встрепенулся.
     - Кто? Слюньков?
     - Не знаю, противный такой, с зачесом. Которого ты на Рождество в  винт
обчистил.
     - Зови!
     Первое, что делал Момус, подготавливаясь к освоению новой территории  -
обзаводился полезными человечками. Это  как  на  охоте.  Приехал  в  богатое
угодье - осмотрись, тропочки  исследуй,  удобные  закуты  пригляди,  повадки
зверья изучи. Вот и в Москве были у Момуса свои информанты в разных ключевых
местах. Взять хоть Слюнькова. На малой должности человек, письмоводитель  из
секретного отделения  губернаторской  канцелярии,  а  сколько  пользы.  И  в
истории  с  англичанином  пригодился,  и   теперь   вот   кстати.   Окрутить
письмоводителя было проще простого: подсел Слюньков  в  картишки  на  три  с
половиной тысячи, так теперь из кожи вон лезет, чтоб векселя вернуть.
     Вошел  прилизанный,  плоскостопый,  с  папочкой  подмышкой.   Заговорил
полушепотом, зачем-то оглядываясь на дверь:
     - Антуан Бонифатьевич (знал Момуса как французского подданного), только
Христом-Богом, ведь каторжное дело. Вы уж быстренько, не погубите.
     Поджилки трясутся!
     Момус молча показал: клади, мол, папку на стол и так же молча махнул  -
за дверью жди.
     Заголовок на папке был такой:
     Чиновник для особых поручений
     ЭРАСТ ПЕТРОВИЧ ФАНДОРИН Слева вверху штамп:
     Управление московского генерал-губернатора.
     Секретное делопроизводство И еще от руки приписано: Строго секретно.
     К внутренней стороне картонки приклеен перечень документов:
     Формулярный список  Конфиденциальная  характеристика  Сведения  личного
свойства Ну, поглядим, что за Фандорин такой на нашу голову.
     Полчаса спустя письмоводитель ушел на цыпочках с секретной папкой  и  с
погашенным векселем на пятьсот рублей. Можно было бы  ему,  иуде,  за  такую
услугу и все векселя вернуть, но еще пригодится воды напиться.
     Момус  задумчиво  прошелся  по  кабинету,  рассеянно  поигрывая  кистью
халата.
     Ишь ты как. Разоблачитель заговоров, мастер по тайным расследованиям?
     Орденов и медалей у него как на бутылке  шампанского.  Кавалер  Орденов
Хризантем - это надо же. И в Турции отличился, и в  Японии,  и  в  Европу  с
особыми поручениями ездил. М-да, серьезный господин.
     Как  там  в  характеристике?  "Незаурядных   способностей   к   ведению
деликатных и тайных дел, в  особенности  требующих  сыскной  дедукции".  Хм.
Узнать бы, как это господин надворный советник  в  первый  же  день  лотерею
раздедуктировал.
     Ну да ничего, волчина японский, еще посмотрим, кто кому хвост прищемит,
погрозил Момус невидимому оппоненту.
     Но доверяться одним только официальным документам, хотя бы  и  сто  раз
секретным, не следовало. Сведения о господине Фандорине нужно было пополнить
и "оживить".
     На "оживление" сведений ушло еще три дня.
     За это время Момус произвел следующие действия.
     Превратившись в ищущего место лакея, подружился с  Прокопом  Кузьмичом,
дворником фандоринского усадьбовладельца. Выпили вместе  казенной,  закусили
солеными рыжиками, поговорили о том, о сем.
     Побывал в театре Корша, понаблюдал за ложей, в которой сидели  чиновник
особых поручений и его дама сердца,  беглая  жена  петербургского  камергера
Опраксина.  Смотрел  не  на  сцену,  где  как  нарочно  разыгрывали  комедию
господина  Николаева  "Особое  поручение",  а  исключительно  на  надворного
советника и его пассию. Отлично пригодился цейссовский бинокль, по виду  как
бы театральный, но с двадцатикратным  увеличением.  Графиня,  конечно,  была
писаная красавица, но  не  в  момусовом  вкусе.  Он  этаких  хорошо  знал  и
предпочитал любоваться их красотой на расстоянии.
     Мими тоже  внесла  свой  вклад.  Под  видом  модистки  познакомилась  с
графининой  горничной  Наташей,  продала  ей  новое   саржевое   платье   по
выгоднейшей цене.
     Заодно попили кофею с пирожными, поболтали о женском, посплетничали.
     К концу третьего дня план ответного удара составился. Получится  тонко,
изящно - то, что надо.
     * * *
     Операция была назначена на субботу, 15 февраля.
     Боевые действия развернулись  согласно  разработанной  диспозиции.  Без
четверти  одиннадцать  утра,  когда  в  окнах  флигеля  на  Малой  Никитской
раздвинули сторы, почтальон  доставил  срочную  телеграмму  на  имя  графини
Опраксиной.
     Момус сидел в карете чуть наискосок от усадьбы,  следил  по  часам.  За
окнами флигеля наметилось  какое-то  движение  и  вроде  бы  даже  донеслись
женские крики. Через тринадцать минут после доставки депеши из дома поспешно
вышли сам господин Фандорин и графиня.  Сзади  семенила,  завязывая  платок,
румяная молодка - вышеупомянутая горничная Наташа. Мадам Опраксина пребывала
в несомненной ажитации, надворный советник ей что-то говорил  -  как  видно,
успокаивал, но графиня успокаиваться явно не желала. Что ж,  ее  сиятельство
можно понять. Доставленная телеграмма  гласила:  "Адди,  прибываю  в  Москву
одиннадцатичасовым поездом и сразу к вам. Так более продолжаться не может.
     Вы или уедете со мной,  или  же  я  застрелюсь  на  ваших  глазах.  Ваш
обезумевший Тони".
     Именно  так,  по  полученным  от  горничной  сведениям,  звала  Ариадна
Аркадьевна своего хоть и брошеного, но законного супруга, тайного  советника
и камергера графа Антона Аполлоновича Опраксина. Совершенно естественно, что
мсье Фандорин решит избавить даму от неприятной  сцены.  При  эвакуации  он,
разумеется, будет ее сопровождать,  поскольку  нервы  у  Ариадны  Аркадьевны
тонкие и утешать ее придется долго.
     Когда приметные фандоринские сани с пушистой полостью из  американского
медведя  скрылись  за  углом,  Момус  неспеша  выкурил  сигару,  проверил  в
зеркальце, в порядке ли маскарад, и  ровно  в  двадцать  минут  двенадцатого
выскочил из кареты. Он был в камергерском мундире с  лентой,  при  звезде  и
шпаге, на голове треуголка с плюмажем. Для человека, который  только  что  с
поезда, наряд, конечно, странный, но слугу-азиата должен впечатлить.
     Главное - быстрота и натиск. Не давать опомниться.
     Момус решительно вошел  в  ворота,  полубегом  пересек  двор  и  громко
заколотил в дверь флигеля, хотя отлично видел звонок.
     Открыл камердинер Фандорина. Японский подданный, имя  -  Маса,  хозяину
беззаветно предан. Эти сведения, а  также  проштудированная  накануне  книга
господина Гошкевича о японских нравах и обычаях  помогли  Момусу  определить
линию поведения.
     - А-а,  мосье  Фандорин!  -  заорал  Момус  на  косоглазого  коротышку,
кровожадно вращая  глазами.  -  Похититель  чужих  жен!  Где  она?  Где  моя
обожаемая Адди? Что вы с ней сделали?!
     Если верить господину Гошкевичу (а почему  бы  не  поверить  уважаемому
ученому?), для японца  нет  ничего  хуже  постыдной  ситуации  и  публичного
скандала. К тому же у них, желтолицых сынов микадо,  очень  развито  чувство
ответственности  перед   сюзереном,   а   надворный   советник   для   этого
кругломордого и есть сюзерен.
     Камердинер и в самом деле переполошился. Закланялся в пояс, забормотал:
     - Избиниче, избиниче. Я биновата. Вася дзина украра, адавачи нердзя.
     Момус не понял, что бормочет азиат и при чем тут какой-то Вася,  однако
было ясно: как и положено японскому вассалу,  камердинер  готов  взять  вину
господина на себя. Хороса Маса, да жаль, не наса.
     - Убивачи меня, я биновата, - кланялся верный слуга и  пятился  внутрь,
маня за собой грозного гостя.
     Ага, хочет, чтоб соседи не слышали, догадался Момус. Что ж, это  вполне
совпадало с его собственными планами.
     Войдя в прихожую,  Момус  как  бы  пригляделся  получше  и  понял  свое
заблуждение:
     - Да вы не Фандорин! Где он? И где она, моя ненаглядная?
     Японец допятился до двери в гостиную, не переставая  кланяться.  Поняв,
что за господина выдать себя не удастся, выпрямился, сложил руки на груди  и
отчеканил:
     - Гаспадзин нету. Уехари. Сафсем.
     - Ты лжешь, негодяй, - простонал Момус  и  рванулся  вперед,  оттолкнув
фандоринского вассала.
     В гостиной, испуганно вжав голову в  плечи,  сидел  лопоухий,  прыщавый
заморыш в потертом сюртучке. Для Момуса его присутствие сюрпризом не было.
     Звать Анисий Тюльпанов, мелкий служащий из Жандармского управления.
     Таскается сюда каждое утро, да и в лотерее был.
     - А-а, - хищно протянул Момус. - Так вот вы где, господин развратник.
     Ушастый вскочил, судорожно сглотнул, залепетал:
     - Ваше сиять... Ваше превосходительство... Я, собственно...
     Ага, вычислил Момус, стало быть мальчишка в курсе личных  обстоятельств
своего начальника - сразу понял, кто пожаловал.
     - Чем, чем вы ее заманили? - простонал Момус. - Боже, Адди!!! -  заорал
он во всю глотку, озираясь. - Чем этот урод тебя прельстил?
     От "урода" заморыш побагровел и  набычился,  пришлось  на  ходу  менять
тактику.
     - Неужто ты поддалась этому порочному  взгляду  и  этим  сладострастным
губам!
     - завопил Момус,  обращаясь  к  невидимой  Адди.  -  Этому  похотливому
сатиру, этому "кавалеру хризантем" нужно только твое тело, а мне дорога твоя
душа! Где ты?
     Молокосос приосанился.
     - Сударь, ваше превосходительство. Мне по чистой  случайности  известны
деликатные обстоятельства этой истории. Я вовсе не Эраст Петрович  Фандорин,
как вы,  кажется,  подумали.  Его  высокоблагородия  здесь  нет.  И  Ариадны
Аркадьевны тоже. Так что вы совершенно напрасно...
     - Как нет?! - упавшим голосом перебил Момус  и  обессиленно  рухнул  на
стул.
     - А где она, моя кошечка?
     Когда ответа не последовало, вскричал:
     - Нет, не верю! Мне доподлинно известно, что она здесь!
     Вихрем пронесся по дому, распахивая двери. Мимоходом  подумал:  славная
квартирка, и обставлена со вкусом. В комнате с  туалетным  столиком,  сплошь
заставленным баночками и хрустальными флаконами, замер.
     Всхлипнул:
     - Боже, это ее шкатулка. И веер ее.
     Закрыл руками лицо.
     - А я все надеялся, все верил, что это не так...
     Следующий трюк посвящался японцу, сопевшему за спиной. Ему  это  должно
было понравиться.
     Момус вынул из ножен шпажонку и с искаженным лицом процедил:
     - Нет, лучше смерть. Такого позора я не вынесу.
     Прыщавый  Тюльпанов  ахнул  от  ужаса,  зато  камердинер  взглянул   на
опозоренного мужа с нескрываемым уважением.
     - Самоубийство - тяжкий грех, -  заговорил  агентик,  прижимая  руки  к
груди и  очень  волнуясь.  -  Вы  погубите  свою  душу  и  обречете  Ариадну
Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут  любовь,  ваше  превосходительство,
что уж поделаешь. Надобно простить. Надо по-христиански.
     -  Простить?   -   растерянно   пролепетал   несчастный   камергер.   -
По-христиански?
     - Да! - горячо воскликнул мальчишка. - Я знаю, это тяжело, но  потом  у
вас будто камень с души упадет, вот увидите!
     Момус потрясенно смахнул слезу.
     - И вправду простить, все забыть...  Пусть  смеются,  пусть  презирают.
Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку. Спасу!  Он  молитвенно
возвел глаза к потолку, по щекам заструились качественные, крупные  слезы  -
был у Момуса и такой чудесный дар.
     Камердинер вдруг оживился:
     - Да-да, увозич, увозич домой, сафсем домой,  -  закивал  он.  -  Очень
курасиво,  очень  брагародно.  Зачем  харакири,   не   нада   харакири,   не
по-фрисчиански!
     Момус стоял, смежив веки и страдальчески сдвинув брови. Те двое, затаив
дыхание, ждали -  какое  чувство  возьмет  верх:  уязвленное  самолюбие  или
благородство.
     Победило благородство.
     Решительно тряхнув головой, Момус объявил:
     - Ну, так тому и быть. Уберег Господь от смертного греха.  -  Он  сунул
шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. -  Спасибо  тебе,  добрый
человек, что не дал пропасть душе христианской.
     Протянул заморышу руку, тот со слезами на глазах стиснул Момусу  пальцы
и отпустил нескоро.
     Японец нервно спросил:
     - Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой?
     - Да-да, друг мой, - с благородной печалью кивнул Момус. - Я в карете.
     Тащи туда ее вещи,  платья,  без...  без...  безделушки.  -  Голос  его
дрогнул, плечи затряслись.
     Камердинер с готовностью, будто боясь,  что  скорбный  муж  передумает,
кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый,  кряхтя,  таскал  поклажу  во
двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими гравюрками.
     Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней  сунул
за пазуху - Мимочку  повеселить.  В  кабинете  хозяина  прихватил  со  стола
нефритовые четки - на память. Вместо них кое-что оставил, тоже на память.
     Вся погрузка не заняла и десяти минут.
     Оба - и камердинер, и агентик - провожали  "графа"  до  кареты  и  даже
подсадили на подножку. Карета изрядно осела под тяжестью аддиного багажа.
     - Трогай, - меланхолично кинул Момус кучеру  и  покатил  прочь  с  поля
брани.
     Шкатулку с драгоценностями графини он держал в руках, ласково перебирая
поблескивающие камешки.  Добыча,  между  прочим,  вышла  недурная.  Приятное
удачнейшим образом совместилось с полезным. Одна диадемка  сапфировая  -  та
самая, которую он приметил еще  в  театре,  -  пожалуй,  тысяч  на  тридцать
потянет. Или подарить Мимочке, к синим глазкам?
     Когда ехал по Тверскому, навстречу пронеслись знакомые сани.  Надворный
советник был  один,  шуба  нараспашку,  лицо  бледное  и  решительное.  Едет
объясняться с грозным мужем. Похвально - смелый человек. Только  объясняться
тебе, голубчик, придется с  мадам  Адди,  и,  судя  по  имевшимся  у  Момуса
сведениям и личным его впечатлениям, объяснение будет не из легких.
     Адди устроит тебе ад, не очень ловко скаламбурил Момус,  но  все  равно
расхохотался, довольный остротой.
     Будете знать, господин Фандорин, как пакостить  Момусу.  Долг  платежом
красен.
     Тетеревиная охота
     Совещание по делу "Пикового валета"  происходило  в  узком  кругу:  его
сиятельство князь Долгорукой, Фрол Григорьевич Ведищев,  Эраст  Петрович  и,
тихой мышкой в углу, раб Божий Анисий.
     Час был вечерний, лампа под шелковым  зеленым  абажуром  освещала  лишь
губернаторов письменный стол и его  непосредственные  окрестности,  так  что
кандидата на классный чин Тюльпанова, считай, было и не  видно  -  по  углам
кабинета темнели мягкие тени.
     Негромкий,   сухой   голос   докладчика   был    монотонен,    и    его
высокопревосходительство, кажется, начинал задремывать: прикрыл  морщинистые
веки, длинные усы подрагивали в такт мерному дыханию.
     А между тем доклад приближался к самому интересному - к умозаключениям.
     - Резонно было бы п-предположить, -  излагал  Фандорин,  -  что  состав
шайки  таков:  "Герцог",  "Шпейер",  "Нотариус",   "Городовой",   девица   с
незаурядными гимнастическими способностями, "граф Опраксин" и его кучер.
     При  словах   "граф   Опраксин"   уголок   рта   надворного   советника
страдальчески дрогнул, и в кабинете повисло деликатное молчание. Однако  же,
приглядевшись,  Анисий  увидел,  что  деликатно  молчал  только  он  сам,  а
остальные, хоть и помалкивали, но безо  всякой  деликатности:  Ведищев,  тот
ехидно улыбался в открытую, да  и  его  сиятельство,  приоткрыв  один  глаз,
красноречиво крякнул.
     А между тем вчера получилось куда  как  не  смешно.  После  обнаружения
пикового валета (в кабинете, на малахитовом пресс-папье, где  прежде  лежали
нефритовые четки) шеф утратил свое всегдашнее хладнокровие: Анисия,  правда,
ни  словом  не  попрекнул,  но  на  камердинера  долго  ругался  по-японски.
Несчастный Маса так убивался, что хотел руки на себя наложить и даже побежал
на кухню за хлеборезным ножом. Эрасту Петровичу потом пришлось долго беднягу
успокаивать.
     Но то были еще цветочки,  а  самое  светопреставление  началось,  когда
вернулась Адди.
     При воспоминании о вчерашнем Анисий содрогнулся.  Ультиматум  шефу  был
поставлен  жесткий:  до  тех  пор,  пока  он  не  вернет  туалеты,  духи   и
драгоценности, Ариадна Аркадьевна будет ходить в одном и том  же  платье,  в
одной и той же собольей ротонде, не будет душиться  и  останется  в  тех  же
самых жемчужных серьгах. И если она от этого заболеет, то виноват целиком  и
полностью будет Эраст Петрович. Дальнейшего Тюльпанов не слышал, потому  что
проявил малодушие и ретировался,  но  судя  по  тому,  что  сегодня  с  утра
надворный советник был бледен и с синими полукружьями под глазами, спать ему
ночью не довелось.
     - А я вас предупреждал, голубчик,  что  добром  эта  ваша  эскапада  не
кончится, - наставительно произнес князь. - Право, нехорошо. Приличная дама,
из высшего света,  муж  на  изрядной  должности.  Мне  уж  и  из  придворной
канцелярии на  вас  пеняли.  Будто  мало  незамужних  или  хотя  бы  званием
поскромнее.
     Эраст Петрович вспыхнул, и Анисий испугался, не скажет ли  он  высокому
начальству что-нибудь непозволительно резкое,  но  надворный  советник  взял
себя в руки и продолжил о деле, будто ничего такого и не было произнесено:
     - Таким состав шайки мне представлялся  еще  вчера.  Однако  анализируя
рассказ своего ассистента о вчерашнем ... п-происшествии, я  переменил  свое
мнение. И все благодаря господину Тюльпанову, оказавшему следствию  поистине
неоценимую помощь.
     Этому заявлению Анисий  очень  удивился,  а  Ведищев,  вредный  старик,
ядовито вставил:
     - Как же, он  у  нас  помощник  известный.  Ты  расскажи,  Анисий,  как
чемоданы подтаскивал и "валета" под локоток в карету подсаживал, чтоб не дай
бог не оступился.
     Провалиться бы под землю и навсегда там остаться, вот о чем  подумалось
в эту минуту мучительно покрасневшему Тюльпанову.
     - Фрол Григорьевич, -  вступился  за  Анисия  шеф.  -  Ваше  злорадство
неуместно. Мы все здесь, каждый  по-своему,  оставлены  в  дураках...  Прошу
п-прощения,  ваше  высокопревосходительство.  -  Снова   заклевавший   носом
губернатор на извинение никак не откликнулся, и Фандорин  продолжил.  -  Так
что давайте будем друг к другу снисходительней. У нас на редкость сильный  и
дерзкий противник.
     - Не противник, а противники. Цельная банда, - поправил Ведищев.
     - Вот в этом рассказ Тюльпанова и заставил меня усомниться. - Шеф сунул
руку в карман, но немедленно выдернул ее, будто обжегшись.
     Хотел четки достать, догадался Анисий, а четок-то и нет.
     - Мой  п-помощник  запомнил  и  подробно  описал  мне  карету  "графа",
упомянув, в частности, о вензеле ЗГ на дверце. Это  знак  компании  "Зиновий
Годер", предоставляющей в наем кареты, сани и фиакры как с кучерами,  так  и
без оных. Нынче утром я наведался в контору компании и без труда отыскал тот
самый экипаж: царапина на левой д-дверце, сиденья малиновой кожи, на  правом
заднем колесе новый обод. Каково же было мое  удивление,  когда  выяснилось,
что вчерашний "важный господин" в мундире и при ленте брал карету с кучером!
     - Ну и что с того? - спросил Ведищев.
     - Как что! Стало  быть,  кучер  был  не  сообщником,  не  членом  шайки
"валетов", а совершенно посторонним лицом! Я нашел этого  кучера.  Проку  от
разговора, правда, вышло немного: описание внешности "графа" у  нас  было  и
без него, а б-больше  ничего  полезного  он  сообщить  не  смог.  Вещи  были
доставлены на Николаевский вокзал и помещены в камеру хранения,  после  чего
кучер был отпущен.
     - А что камера хранения? - спросил очнувшийся князь.
     - Ничего. Час спустя приехал извозчик, забрал все по квитанции и  отбыл
в неизвестном направлении.
     - Ну вот,  а  вы  говорите  от  Анисия  помощь,  -  махнул  рукой  Фрол
Григорьевич.
     - Пшик получился.
     - Отнюдь. - Эраст Петрович снова сунулся было за  четками  и  досадливо
поморщился. - Что же это получается?  Вчерашний  "граф"  приехал  один,  без
сообщников, хотя их у него целая шайка, и  все  незаурядные  лицедеи.  Уж  с
простой ролью к-кучера как-нибудь  справились  бы.  Однако  "граф"  идет  на
усложнение  плана,  привлекая  постороннего  человека.  Это  раз.  "Шпейера"
Владимиру Андреевичу отрекомендовал "герцог", однако не лично, а письмом.
     То есть вместе "герцог" и его протеже не показывались. А, спрашивается,
п-почему? Разве не проще было бы, если б один член шайки представил  другого
лично? Это два. Теперь объясните-ка мне, господа, почему  англичанин  был  у
"нотариуса" без "Шпейера"? Ведь естественнее  было  бы  совершить  сделку  в
присутствии обеих сторон.  Это  три.  Идем  дальше.  В  истории  с  лотереей
"Пиковый валет"  использовал  подсадного  председателя,  который  опять-таки
членом шайки не  является.  Это  просто  жалкий  пьянчужка,  ни  во  что  не
посвященный и нанятый за малую мзду. Это ч-четыре. Таким образом,  в  каждом
из этих эпизодов перед нами все время предстает только один член  шайки:  то
это "герцог", то "инвалид", то "нотариус", то "городовой", то "граф". Отсюда
я прихожу к выводу, что шайка "пиковых  валетов"  -  это  один  субъект.  Из
постоянных помощников у него, вероятно, только выпрыгнувшая в окно девица.
     - Никак невозможно, -  пророкотал  генерал-губернатор,  который  дремал
как-то странно - ничего важного  не  упуская.  -  Я  не  видел  "нотариуса",
"городового" и "графа", однако же "герцог" и "Шпейер" никак  не  могут  быть
одним человеком. Судите сами, Эраст  Петрович.  Мой  самозваный  внучек  был
бледен, тщедушен, тонкоголос, узкогруд и сутул, с жидкими черными волосами и
приметным носом уточкой. Саксен-Лимбургский же  молодец  молодцом:  широк  в
плечах, с военной выправкой, с поставленным  командирским  голосом.  Орлиный
нос,  густые  песочные  бакенбарды,  заливистый  смех.  Ничего   общего   со
"Шпейером"!
     - А к-какого он был роста?
     - На полголовы пониже меня. Стало быть, среднего.
     - И "нотариус", по описанию  д-долговязого  лорда  Питсбрука,  был  ему
"чуть выше плеча", то есть опять-таки среднего роста. И "городовой".  А  как
насчет "графа", Тюльпанов?
     Анисия от смелой фандоринской гипотезы аж в жар бросило. Он вскочил  на
ноги и воскликнул:
     - Так пожалуй что тоже среднего, Эраст Петрович! Он был немножко повыше
моего, вершка на полтора.
     - Рост - это  единственное  во  внешности,  что  т-трудно  изменить,  -
продолжил надворный советник. - Разве что при помощи  высоких  каблуков,  но
это слишком приметно. Правда, в Японии мне встретился  один  тип  из  тайной
секты профессиональных убийц,  который  специально  ампутировал  себе  ноги,
чтобы п-произвольно менять рост. Бегал на деревянных  ногах  лучше,  чем  на
настоящих. У него было три набора протезов - для высокого, среднего и малого
роста. Однако подобная  самоотверженность  в  профессии  возможна  только  в
Японии. Что же до нашего Пикового валета, то я, пожалуй, теперь могу описать
вам его внешность и дать примерный п-психологический портрет.
     Внешность, впрочем, значения не  имеет,  поскольку  сей  субъект  ее  с
легкостью меняет. Это человек без лица, он все время в той или иной маске.
     Но все же п-попробую его изобразить.
     Фандорин встал и прошелся по кабинету, сложив руки за спиной.
     - Итак, рост этого человека...  -  Шеф  мельком  взглянул  на  стоящего
Анисия.
     - ... Два аршина и шесть вершков. Природный цвет волос светлый - черные
труднее поддавались бы маскировке. При этом волосы, вероятнее всего,  ломкие
и  обесцвеченные  на  концах  от  частого  употребления  красителей.   Глаза
серо-голубые, довольно близко посаженные.  Нос  средний.  Лицо  неприметное,
совершенно заурядное, такое трудно  запомнить  и  выделить  в  толпе.  Этого
человека часто должны  путать  и  п-принимать  за  кого-то  другого.  Теперь
голос... Им Пиковый  валет  владеет  виртуозно.  Судя  по  тому,  что  легко
переходит и на бас, и на тенор с любыми модуляциями, природный его  голос  -
звучный баритон. Возраст угадать трудно. Вряд ли юн,  поскольку  чувствуется
жизненный опыт, но и не в летах - наш "городовой"  скрылся  в  толпе  весьма
п-прытко. Очень важная деталь уши. Как установлено криминологической наукой,
они у каждого человека неповторимы и изменить их форму невозможно.
     К сожалению, я наблюдал Валета только в виде "городового", а тот был  в
шапке. Скажите, Тюльпанов, снимал ли "граф" треуголку?
     - Нет, - коротко ответил Анисий,  болезненно  воспринимавший  всяческое
обращение к теме ушей, в особенности неповторимых.
     - А вы, ваше высокопревосходительство,  не  обратили  внимания,  каковы
были уши у "герцога" и "Шпейера"?
     Долгорукой строго произнес:
     - Эраст Петрович, я генерал-губернатор Москвы, и у  меня  хватает  иных
забот помимо разглядывания чьих-то ушей.
     Надворный советник вздохнул:
     - Жаль. Значит, из внешности  многого  мы  не  выжмем...  Теперь  черты
личности  преступника.  Из  хорошей  семьи,  даже  английский  язык   знает.
Превосходный  психолог  и  талантливый  актер  -  это  очевидно.  Редкостное
обаяние, отлично умеет  входить  в  д-доверие  даже  к  малознакомым  людям.
Молниеносная реакция.
     Очень изобретателен.  Своеобразное  чувство  юмора.  -  Эраст  Петрович
строго взглянул на Ведищева - не прыснет ли. - В общем,  человек  безусловно
незаурядный и талантливый.
     - Таких бы талантливых да на заселение Сибири, - буркнул князь. - Вы бы
ближе к делу, голубчик, без похвальных аттестаций. Нам ведь господина Валета
не к ордену представлять. Возможно ли его изловить, вот что главное.
     - Почему же невозможно, все возможно, - задумчиво произнес Фандорин.  -
Давайте-ка прикинем. Какие у нашего героя уязвимые места?  Не  то  чрезмерно
алчен, не то фантастически расточителен - какой куш ни сорвет, ему все мало.
Это раз. Тщеславен - жаждет восхищения.  Это  два.  Третье,  самое  для  нас
ценное - излишне самоуверен, склонен недооценивать оппонентов.  Вот  за  что
можно зацепиться. И еще четвертое. При  всей  ювелирности  действий  все  же
иногда допускает ошибки.
     - Какие ошибки? - быстро спросил губернатор. - По-моему, скользок,  как
налим, не ухватишь.
     - Ошибок по меньшей мере две. Зачем "граф" сказал вчера при Анисии  про
"кавалера хризантем"? Я, действительно, являюсь кавалером  японских  орденов
Большой и Малой Хризантем, однако в России их не ношу, ни перед кем  ими  не
хвастаюсь, у  п-прислуги  про  эти  мои  регалии  тоже  не  выспросишь.  Ну,
настоящий граф Опраксин как человек государственный и вхожий в сферы еще мог
бы выяснить подобные детали, но "Пиковый валет"?  Откуда?  Только  из  моего
личного дела и формулярного  списка,  где  перечислены  награды.  Мне,  ваше
высокопревосходительство, понадобится перечень  всех  чиновников  секретного
отделения вашей канцелярии, в особенности тех, кто имеет д-доступ  к  личным
делам. Таких ведь немного, правда? Кто-то из них связан с "Валетом".  Думаю,
и в афере с лордом без внутреннего информанта не обошлось.
     - Это невообразимо! - возмутился князь. - Чтобы кто-то из моих подложил
мне такую свинью!
     - И очень запросто, Владим Андреич, - встрял Ведищев. - Я  вам  сколько
разов говорил: расплодили дармоедов, вертихвостов всяких.
     Анисий, не утерпев, тихонько спросил:
     - А какая вторая ошибка, шеф?
     Эраст Петрович с металлом в голосе ответил:
     - Та, что  он  здорово  меня  разозлил.  Теперь  к  служебному  у  меня
прибавилось личное.
     Он  пружинисто  прошелся  вдоль  стола,  внезапно  напомнив  Тюльпанову
африканского  леопарда,  сидевшего  в  клетке  по  соседству  с  незабвенной
чимпанзи.
     Но вот Фандорин остановился, обхватил себя за локти и уже другим тоном,
задумчивым и даже несколько мечтательным, произнес:
     - А не сыграть ли нам с г-господином Пиковым Валетом, сиречь Момусом  в
его собственную игру?
     - Сыграть-то можно бы, - заметил Фрол Григорьевич. - Да только где  его
теперь сыщешь? Или имеете какую догадку?
     - Не имею, - отрезал шеф. - И искать его  не  стану.  Пускай  сам  меня
разыщет. Это будет вроде тетеревиной охоты на чучелко. Упитанную тетерку  из
папье-маше сажают на видное место,  тетерев  п-подлетает,  пиф-паф,  и  дело
сделано.
     - Кто же тетеркой будет? - приоткрыл острый глаз Долгорукой.  -  Неужто
мой любимый чиновник для особых поручений? Вы  ведь,  Эраст  Петрович,  тоже
мастер на маскарады.
     До Тюльпанова вдруг дошло, что немногочисленные реплики  старого  князя
почти  всегда  на  редкость  точны  и  к  месту.  Однако  Эраста   Петровича
проницательность Долгорукого, кажется, ничуть не удивила.
     - Кому как не мне в чучелки подряжаться, ваше высокопревосходительство.
     П-после вчерашнего никому эту честь не уступлю.
     - А как он  на  тетерку  выйдет?  -  с  живейшим  любопытством  спросил
Ведищев.
     - Как положено на тетеревиной охоте - услышит зов манка. А  в  качестве
манка мы используем его же, момусово, средство.
     - Человека, который привык всех  обводить  вокруг  пальца,  не  так  уж
трудно провести и самого, - сказал шеф Анисию, когда они вернулись на  Малую
Никитскую и уединились  в  кабинете  для  "разбора".  -  Ловкачу  просто  не
приходит в г-голову, что у кого-то хватит  наглости  перехитрить  хитреца  и
обокрасть вора. И уж особенно он не может ожидать подобного  вероломства  от
официальной особы, да еще т-такого высокого ранга.
     Благоговейно слушавший Анисий решил было, что под  "официальной  особой
высокого ранга" надворный советник имеет в виду  самого  себя,  однако,  как
показали дальнейшие события, Эраст Петрович метил куда выше.
     Высказав первый,  теоретический  тезис,  Фандорин  на  некоторое  время
замолчал. Анисий сидел неподвижно, чтобы не дай Бог не нарушить мыслительный
процесс начальника.
     - Нужно такое чучелко, чтоб у нашего Момуса слюнки п-потекли, а главное
- взыграло честолюбие. Чтоб его манил не только большой куш,  но  и  громкая
слава. Неравнодушен он к славе.
     И шеф снова замолчал, обдумывая  следующее  звено  в  логической  цепи.
Через семь с половиной минут (Анисий следил по  огромным,  видно,  старинным
часам в виде лондонской башни "Большой Бен") Эраст Петрович изрек:
     - Какой-нибудь гигантский драгоценный камень... Скажем,  из  наследства
Изумрудного Раджи. Не слыхали про т-такого?
     Анисий отрицательно помотал головой, глядя на шефа во все глаза.
     Надворный советник почему-то расстроился:
     - Странно. Конечно, та  история  была  сохранена  в  тайне  от  широкой
публики, но кое-какие слухи в европейскую прессу все же просочились.  Неужто
до России не дошли? Ах да, что ж это я.  Когда  я  совершал  д-достопамятное
плавание на "Левиафане", вы были еще ребенком.
     - На ком плавание, на левиафане?! - не поверил своим ушам Анисий,  живо
представив, как Эраст Петрович плывет по  бурным  волнам  на  широкой  спине
сказочной чудо-юдо-рыбы-кит.
     - Неважно, - отмахнулся Фандорин. - Так, одно давнее  расследование,  к
которому я имел некоторое отношение. Тут существенна идея: индийский раджа и
огромный алмаз. Или сапфир,  изумруд?  Все  равно.  Это  будет  зависеть  от
минералогической   коллекции,   -   пробормотал   он   нечто    совсем    уж
невразумительное.
     Анисий захлопал глазами, и шеф счел нужным добавить  (только  яснее  от
этого не стало):
     - Конечно, грубовато, но для нашего "Валета", п-пожалуй, в самый раз.
     Должен клюнуть. Все, Тюльпанов, хватит глаза таращить. За работу!
     * * *
     Эраст Петрович развернул свежий номер "Русского слова", сразу нашел то,
что искал, и стал читать вслух:
     ИНДИЙСКИЙ ГОСТЬ
     Воистину не счесть алмазов в каменных пещерах, в особенности  если  эти
пещеры находятся во владениях Ахмад-хана, наследника  одного  из  богатейших
раджей Бенгалии. Принц  прибыл  в  матушку-Москву  проездом  из  Тегерана  в
Петербург и прогостит в златоглавой по меньшей мере неделю.  Князь  Владимир
Андреевич  Долгорукой  принимает  высокого  гостя   со   всеми   подобающими
почестями. Индийский царевич остановился  на  генерал-губернаторской  вилле,
что на Воробьевых горах, а завтра вечером Дворянское собрание  устраивает  в
честь Ахмад-хана  бал.  Ожидается  съезд  всей  лучшей  московской  публики,
которой  не  терпится  взглянуть  на  восточного  принца,  а  еще  более  на
знаменитый изумруд "Шах-Султан", украшающий  ахмадову  чалму.  Рассказывают,
что  этот  гигантский   камень   некогда   принадлежал   самому   Александру
Македонскому. По нашим сведениям, принц путешествует  неофициально  и  почти
инкогнито - без свиты и помпы.  Его  сопровождают  только  преданная  старая
кормилица Зухра и личный секретарь Тарик-бей.
     Надворный советник одобрительно кивнул и отложил газету.
     - Владимир Андреевич так зол на  Пикового  валета,  что  санкционировал
устройство б-бала и будет лично участвовать в этом спектакле. По-моему, даже
не без удовольствия. В качестве "Шах-Султана" нам выдан ограненный берилл из
минералогической коллекции Московского университета.  Без  специальной  лупы
отличить  его  от  изумруда  невозможно,  а  рассматривать  нашу   чалму   в
специальную лупу мы вряд ли кому-нибудь позволим, не правда ли, Тюльпанов?
     Эраст Петрович  достал  из  шляпной  коробки  белую  парчовую  чалму  с
большущим зеленым  камнем,  повертел  и  так,  и  этак  -  грани  засверкали
ослепительными бликами.
     Анисий восхищенно причмокнул  -  чалма  и  в  самом  деле  была  чистое
заглядение.
     - А где же мы возьмем Зухру? - спросил он. - И еще этот секретарь,  как
его, Тарик-бей. Кто же им-то будет?
     Шеф посмотрел  на  своего  ассистента  не  то  с  укоризной,  не  то  с
сожалением, и Анисий вдруг сообразил.
     - Да что вы! - ахнул он. - Эраст Петрович, не погубите! Какой  из  меня
индеец! Ни за что не соглашусь, хоть казните!
     - Вы-то, Тюльпанов, положим, согласитесь, - вздохнул Фандорин, - а  вот
с Масой придется повозиться. Роль старой кормилицы вряд ли п-придется ему по
вкусу...
     Вечером 18 февраля в Дворянское собрание и в самом деле  съехалась  вся
Москва.  Время  было  веселое,   бесшабашное   -   масленичная   неделя.   В
притомившемся от долгой зимы городе праздновали чуть ли не каждый  день,  но
сегодня устроители особенно расстарались. Вся  белоснежная  лестница  дворца
была в цветах,  пудреные  лакеи  в  фисташковых  камзолах  так  и  бросались
подхватывать сброшенные с плеч шубы, ротонды и  манто,  из  залы  доносились
чудесные звуки мазурки,  а  в  столовой  заманчиво  позвякивали  хрусталь  и
серебро - там накрывали столы к банкету.
     Повелитель Москвы, князь Владимир Андреевич, исполнявший  роль  хозяина
бала, был подтянут и свеж, с мужчинами ласков,  с  дамами  галантен.  Однако
истинным  центром  притяжения  в  мраморной   зале   сегодня   оказался   не
генерал-губернатор, а его индийский гость.
     Ахмад-хан всем очень понравился, в особенности барышням и дамам. Был он
в черном фраке и белом галстуке, однако голову набоба венчала белая чалма  с
преогромным  изумрудом.  Иссиня-черная   борода   восточного   принца   была
подстрижена по последней  французской  моде,  брови  изогнуты  стрелками,  а
эффектнее всего на смуглом лице смотрелись ярко-синие глаза (уже выяснилось,
что мать его высочества - француженка).
     Чуть сзади и сбоку скромно стоял секретарь царевича, тоже  привлекавший
к себе немалое  внимание.  Собою  Тарик-бей  был  не  так  пригож,  как  его
господин, и статью не вышел, но зато, в отличие от Ахмад-хана, он явился  на
бал в настоящем восточном костюме: в  расшитом  халате,  белых  шальварах  и
золоченых, с загнутыми носами туфлях без задников. Жаль только, ни на  каком
цивилизованном языке секретарь не говорил, а  на  все  вопросы  и  обращения
только прикладывал руку то к сердцу, то ко лбу и низко кланялся.
     В общем, оба индейца были чудо как хороши.
     Анисий, доселе  не  избалованный  вниманием  прекрасного  пола,  совсем
одеревенел - такой вокруг  него  собрался  цветник.  Барышни  щебетали,  без
стеснения обсуждая детали  его  туалета,  а  одна,  премиленькая  грузинская
княжна Софико Чхартишвили, даже назвала Тюльпанова "хорошеньким  арапчиком".
Еще очень часто звучало слово "бедняжечка", от которого Анисий густо краснел
(слава Богу, под ореховой мазью было не видно).
     Но чтоб  было  понятно  про  ореховую  мазь  и  "бедняжечку",  придется
вернуться на несколько часов назад, к тому моменту, когда  Ахмад-хан  и  его
верный секретарь готовились к первому выходу в свет.
     Эраст Петрович, уже при смоляной бороде,  но  еще  в  домашнем  халате,
гримировал Анисия сам. Сначала  взял  какой-то  пузырек  с  темно-шоколадной
жидкостью. Пояснил - настой бразильского ореха. Втер густое пахучее масло  в
кожу лица, в уши, в веки. Потом приклеил густую бороду, отодрал.
     Прицепил другую, вроде козлиной, но тоже забраковал.
     - Нет, Тюльпанов, мусульманина из вас не п-получается, -  констатировал
шеф. - Поторопился я с Тарик-беем. Надо было вас индусом объявить.
     Каким-нибудь Чандрагуптой.
     - А можно  мне  один  мусташ,  без  бороды?  -  спросил  Анисий,  давно
мечтавший об усах, которые у него росли как-то неубедительно, пучками.
     - Не полагается.  По  восточному  этикету  это  для  секретаря  слишком
большое щегольство. - Фандорин повертел  анисиеву  голову  влево,  вправо  и
заявил. - Ничего не поделаешь, придется сделать вас евнухом.
     Подбавил желтой мази, стал втирать в щеки и  под  подбородком  -  "чтоб
кожу разрыхлить и в складочку собрать". Осмотрел результат и теперь  остался
доволен:
     - Настоящий евнух. То, что нужно.
     Но на этом испытания Тюльпанова не закончились.
     - Раз вы у нас мусульманин  -  волосы  долой,  -  приговорил  надворный
советник.
     Анисий,  сраженный  превращением  в   евнуха,   обритие   головы   снес
безропотно.
     Брил Маса - ловко, острейшим японским кинжалом. Эраст Петрович  намазал
коричневой дрянью голый анисиев череп и сообщил:
     - Сверкает, как п-пушечное ядро.
     Поколдовал с кисточкой над  бровями.  Глаза  одобрил:  карие  и  слегка
раскосые, в самый раз.
     Заставил  надеть  широченные   шелковые   штаны,   какую-то   узорчатую
кацавейку, потом халат,  на  лысую  макушку  и  злосчастные  уши  нахлобучил
тюрбан.
     Медленно, на негнущихся ногах подошел Анисий к зеркалу, ожидая  увидеть
нечто чудовищное - и был приятно поражен: из бронзовой рамы на него  смотрел
живописный мавр - ни тебе прыщей, ни оттопыренных ушей. Жаль, нельзя  всегда
таким по Москве ходить.
     - Готово, - сказал Фандорин. - Только намажьте мазью  руки  и  шею.  Да
щиколотки не забудьте - вам ведь в шлепанцах ходить.
     С  раззолоченными   сафьяновыми   туфлями,   которые   Эраст   Петрович
неромантично обозвал шлепанцами, с  непривычки  было  трудно.  Из-за  них-то
Анисий на балу и стоял,  будто  истукан.  Боялся,  что  если  стронется,  то
какая-нибудь из них обязательно свалится, как это уже случилось на лестнице.
Когда красавица-грузинка спросила по-французски, не станцует ли Тарик-бей  с
ней  тур  вальса,  Анисий  переполошился  и  вместо  того,  чтобы,  согласно
инструкции, молча отвесить восточный поклон, оплошал - тихонько пролепетал:
     - Нон, мерси, же не данс па (Нет, спасибо, я не танцую (фр.).
     Слава богу, другие девицы, кажется, его бормотания не разобрали, не  то
ситуация осложнилась бы. Ни одного человеческого языка Тарик-бею понимать не
полагалось.
     Анисий обеспокоенно обернулся к шефу. Тот уже несколько минут беседовал
с  опасным  гостем,  британским  индологом   сэром   Марвеллом,   скучнейшим
джентльменом в очках  с  толстыми  стеклами.  Давеча,  на  верхней  площадке
лестницы,  когда  Ахмад-хан  раскланивался   с   генерал-губернатором,   тот
взволнованно прошептал (Анисий слышал обрывки): "Принесла нелегкая... И  как
назло индолог... Не выставлять же - баронет... А ну как разоблачит?"
     Однако судя по мирной беседе принца и баронета, разоблачение  Фандорину
не  грозило.  Хоть  Анисий  по-английски  и  не  знал,   но   слышал   часто
повторяющееся "Gladstone" и "Her Britannic Majesty" (Гладстон, Ее британское
величество (англ.). Когда индолог, громко высморкавшись в клетчатый  платок,
отошел, царевич повелительно - коротким жестом смуглой, усыпанной  перстнями
руки - подозвал секретаря. Сказал сквозь зубы:
     - Очнитесь, Тюльпанов. И поласковей с ней, не смотрите букой. Только не
переборщите.
     - С кем поласковей? - шепотом удивился Анисий.
     - Да с  грузинкой  этой.  Это  же  она,  вы  что,  не  видите?  Ну  та,
попрыгунья.
     Тюльпанов оглянулся и обмер. Точно! Как это он сразу не понял!  Правда,
из белокожей лотерейная барышня стала смуглянкой, волосы у нее  теперь  были
не золотистые, а черные и сплетенные в две косы, брови прорисованы к вискам,
вразлет, а на щеке откуда-то взялась очаровательная  родинка.  Но  это  была
она, точно она! И искорка в глазах сверкнула точь-в-точь как  тогда,  из-под
пенсне, перед отчаянным прыжком с подоконника.
     Клюнуло! Кружит тетерев над фальшивой тетеркой!
     Тихонько, Анисий, тихонько, не вспугни.
     Он  приложил  руку  ко  лбу,  потом  к  сердцу  и  со  всей   восточной
церемонностью поклонился звездноглазой чаровнице.
     Платоническая любовь
     Не шарлатан ли - вот что надо  было  проверить  в  первую  очередь.  Не
хватало еще нарваться на коллегу, который тоже приехал на  гастроли,  жирных
московских гусей пощипать. Индийский раджа, изумруд "Шах-Султан" - весь этот
рахат-лукум несколько отдавал опереткой.
     Проверил.  Уж  на  кого  на  кого,  а  на  проходимца  его  бенгальское
высочество никак  не  походил.  Во-первых,  вблизи  сразу  было  видно,  что
настоящих царских кровей: по осанке, по манерам, по ленивой  благосклонности
во  взоре.  Во-вторых,  Ахмад-хан  завел  с  "сэром  Марвеллом",  знаменитым
индоведом, так кстати оказавшимся  в  Москве,  столь  высокоумную  беседу  о
внутренней политике и религиозных верованиях Индийской  империи,  что  Момус
испугался, как бы себя не выдать. В ответ на вежливый вопрос  принца  -  что
думает уважаемый профессор об обычае suttee  и  его  соответствии  истинному
духу индуизма, - пришлось перевести разговор на здоровье королевы  Виктории,
изобразить  внезапный  приступ  чихания  и  насморка,  а   затем   и   вовсе
ретироваться.
     Ну а главное, изумруд сиял так убедительно и аппетитно, что от сомнений
не осталось и следа. Снять  бы  этот  славный  зеленый  булыжничек  с  чалмы
благородного Ахмад-хана, распилить на восемь увесистых камешков, да  загнать
каждый тысяч этак по двадцать пять. Вот это было бы дело!
     Мими тем временем обработала секретаря. Говорит, что Тарик-бей  хоть  и
евнух, но в декольте глазенками постреливал исправно  и  вообще  к  женскому
полу явно неравнодушен. Мимочке в таких делах можно верить, ее не  обманешь.
Кто их знает, как оно там у евнухов. Может, природные желания  никуда  и  не
деваются, даже когда утрачены возможности?
     План предстоящей кампании, которую Момус про себя уже окрестил  "Битвой
за Изумруд", сложился сам собой.
     Чалма все время у раджи на голове. Однако на ночь он ее, надо полагать,
снимает?
     Где раджа спит? В особняке на Воробьевых горах. Стало быть, туда Момусу
и нужно.
     Генерал-губернаторова вилла предназначена для почетных гостей.  Оттуда,
с гор, чудесный вид на Москву, и зеваки меньше досаждают.  То,  что  дом  на
отшибе, это хорошо. Но виллу охраняет жандармский пост, а это плохо.
     Лазать по  ночам  через  заборы  и  потом  улепетывать  под  заливистый
полицейский свист - дурной тон, не по момусовой части.
     Эх, вот если бы секретарь был не евнух,  все  получилось  бы  куда  как
просто.
     Влюбленная грузинская княжна, отчаянная головушка, нанесла бы Тарик-бею
ночью потайной визит, а оказавшись в доме, уж нашла  бы  способ  забрести  в
спальню к радже, проведать, не соскучился ли изумруд торчать на чалме.
     Дальнейшее - вопрос исключительно инженерный, а этакой инженерией  Мими
отлично владеет.
     Но от такого поворота мыслей, хоть бы даже и совершенно умозрительного,
у Момуса скрежетнула по сердцу когтистой  лапой  черная  кошка.  Он  на  миг
представил Мимочку в объятьях пышноусого плечистого молодца,  не  евнуха,  а
совсем наоборот, и эта  картина  Момусу  не  понравилась.  Ерунда,  конечно,
слюнтяйство, а вот поди ж ты - он вдруг понял, что не пошел бы  этим,  самым
простым и естественным путем, даже если бы у секретаря возможности совпадали
с желаниями.
     Стоп! Момус вскочил с письменного  стола,  на  котором  до  сей  минуты
сидел, болтая ногами (так оно ловчее думалось), и подошел к окну.
     Стоп-стоп-стоп...
     По Тверской сплошным потоком катили экипажи  -  и  сани,  и  кареты  на
шипованых зимних колесах. Скоро весна, слякоть,  Великий  пост,  но  сегодня
яркое солнце светило, еще не грея, и вид  у  главной  московской  улицы  был
жизнерадостный и нарядный. Четвертый день,  как  Момус  и  Мими  съехали  из
"Метрополя" и поселились  в  "Дрездене".  Номер  был  поменьше,  но  зато  с
электрическим освещением и телефоном. В "Метрополе" задерживаться далее было
никак нельзя. Туда захаживал Слюньков, а это опасно.  Больно  уж  несолидный
человечишка. На ответственной,  можно  сказать,  секретной  должности,  а  в
картишки балуется, да еще меры не знает. А ну  как  возьмет  его  хитроумный
господин Фандорин или кто другой из начальства  за  фалды,  да  как  следует
тряхнет? Нет уж, береженого Бог бережет.
     Что ж, "Дрезден" гостиница славная и аккурат  напротив  губернаторского
дворца, который после истории с англичанином был Момусу как родной.
     Посмотришь - душу греет.
     Вчера видел на улице Слюнькова. Нарочно подошел  поближе,  даже  плечом
задел - нет, не признал письмоводитель в длинноволосом франте с нафабренными
усищами марсельского коммерсанта  Антуана  Бонифатьевича  Дарю.  Пробормотал
Слюньков "пардон" и засеменил себе дальше, согнувшись под порошей.
     Стоп-стоп-стоп, повторил про себя Момус. А нельзя ли тут по обыкновению
двух зайцев подстрелить - вот какая идея пришла ему в голову. То есть,  если
точнее, чужого зайца подстрелить, а своего под пулю не подставить.
     Или, выражаясь иначе, и рыбку съесть, и в воду не лезть. Нет, совсем уж
точно будет так: невинность соблюсти и капитал приобрести.
     А что,  очень  даже  могло  получиться!  И  складывалось  удачно.  Мими
говорила, что Тарик-бей немножко понимает по-французски.  "Немножко"  -  это
как раз столько, сколько нужно.
     С  этой   минуты   операция   изменила   название.   Стала   называться
"Платоническая любовь".
     * * *
     Из газет было известно, что после обеда его индийское высочество  любит
прогуливаться  у  стен  Новодевичьего  монастыря,  где   развернуты   зимние
аттракционы. Тут тебе и катание на коньках, и деревянные  горы,  и  балаганы
разные - есть на что посмотреть чужеземному гостю.
     День, как уже было сказано, выдался  настоящий,  масленичный  -  яркий,
светлый, с морозцем. Поэтому, погуляв вокруг замерзшего пруда с часок, Момус
и Мими изрядно замерзли. Мимочке-то еще  ничего.  Поскольку  изображала  она
княжну, то была в беличьей шубке, в куньем капоте и с муфтой - только  щечки
разрумянились, а вот  Момуса  пробирало  до  костей.  Ради  пользы  дела  он
обрядился  пожилой  восточной  дуэньей:  прицепил   густые,   сросшиеся   на
переносице брови, верхнюю губу нарочно недобрил и подчернил, на нос  посадил
пришлепку - что твой бушприт у  фрегата.  Платок,  из-под  которого  свисали
фальшивые косы с проседью, и заячья кацавейка  поверх  длинного  касторового
салопа грели плохо, ноги в войлочных чувяках мерзли, а чертов раджа  все  не
появлялся. Чтоб повеселить Мими и самому не скучать, Момус время от  времени
причитал певучим контральто: "Софико, питичка моя нэнаглядная,  твоя  старая
ньянья савсем замерзла" или еще  что-нибудь  в  этом  роде.  Мими  прыскала,
постукивала по земле зазябшими ножками в алых сапожках.
     Наконец, его высочество соизволил прибыть.  Момус  еще  издали  заметил
крытые, обитые синим бархатом сани. На облучке рядом с кучером сидел жандарм
в шинели и парадной каске с плюмажем.
     Укутанный в соболя  принц  неспешно  прогуливался  вдоль  катка,  белея
высоким  тюрбаном,  и  с  любопытством  поглядывал  на  забавы  северян.  За
высочеством семенила низенькая коренастая фигура в бараньем тулупе  до  пят,
круглой косматой шапке и чадре - надо полагать, преданная кормилица Зухра.
     Секретарь  Тарик-бей,  в  драповом  пальто,  из-под   которого   белели
шальвары, все время отставал:  то  засмотрится  на  цыгана  с  медведем,  то
остановится  возле  торговца  горячим  сбитнем.  Сзади,  изображая  почетный
караул, шествовал  важный  седоусый  жандарм.  Это  было  на  руку  -  пусть
присмотрится к будущим ночным посетительницам.
     Публика проявляла к колоритной  процессии  изрядный  интерес.  Те,  кто
попроще, разинув рты, пялились на басурман, показывали пальцем на чалму,  на
изумруд, на закрытое  лицо  восточной  старухи.  Чистая  публика  вела  себя
тактичнее, но тоже любопытствовала вовсю. Подождав,  пока  москвичи  вдоволь
наглазеются на "индейцев" и  вернутся  к  прежним  забавам,  Момус  легонько
толкнул Мимочку в бок - пора.
     Двинулись навстречу. Мими сделала его высочеству легкий реверанс -  тот
милостиво кивнул. Секретарю она обрадованно улыбнулась и уронила муфту.
     Евнух, как и предполагалось, кинулся поднимать, Мими  тоже  присела  на
корточки и премило столкнулась с  азиатом  лбами.  После  этого  маленького,
вполне невинного инцидента процессия естественным образом удлинилась:
     впереди в царственном одиночестве по-прежнему вышагивал принц, за ним -
секретарь и княжна, потом две пожилые  восточные  дамы,  и  замыкал  шествие
шмыгавший красным носом жандарм.
     Княжна оживленно стрекотала по-французски и  поминутно  оскальзывалась,
чтобы было основание почаще хвататься за  руку  секретаря.  Момус  попытался
завязать дружбу с почтенной  Зухрой  и  принялся  выказывать  ей  жестами  и
междометиями всяческую симпатию - в конце концов у  них  много  общего:  обе
старушки, жизнь прожили,  чужих  детей  вскормили.  Однако  Зухра  оказалась
истинной фурией. На сближение не шла, только сердито квохтала из-под чадры и
еще, стерва, короткопалой рукой махала - иди, мол, иди, я сама по себе.
     Одно слово, дикарка.
     Зато у Мимочки с евнухом все  шло  как  нельзя  лучше.  Подождав,  пока
отмякший азиат, наконец, предложит барышне постоянную опору в виде  согнутой
кренделем руки, Момус решил,  что  для  первого  раза  хватит.  Догнал  свою
подопечную и сурово пропел:
     - Софико-о, голубка моя, домой пора чай пить, чурек кушить.
     Назавтра "Софико"  уже  учила  Тарик-бея  ездить  на  коньках  (к  чему
секретарь проявлял незаурядные способности). Евнух вообще оказался податлив:
когда Мими заманила его за елки и как бы  случайно  подставила  свои  пухлые
губки прямо к его коричневому носу, не шарахнулся, а послушно  чмокнул.  Она
потом рассказывала: "Знаешь, Момочка, мне  его  так  жалко.  Я  его  за  шею
обняла,  а  он  весь  дрожит,  бедняжечка.  Все-таки  зверство   так   людей
уродовать." "Бодливой корове Господь  рогов  не  выделил",  -  легкомысленно
ответил на  это  черствый  Момус.  Проведение  операции  было  назначено  на
следующую ночь.
     Днем все прошло как по маслу: безумно влюбленная княжна, совсем потеряв
голову от страсти, пообещала  своему  платоническому  обожателю,  что  ночью
нанесет ему визит. Напирала при этом  на  возвышенность  чувств  и  на  союз
любящих сердец в высшем смысле, без пошлости и грязи. Неизвестно, сколько из
сказанного доходило до азиата, однако визиту он явно обрадовался и  объяснил
на ломаном французском, что ровно в полночь откроет садовую калитку. "Только
я приду с няней, - предупредила Мими. - А то знаю я вас, мужчин".
     На это Тарик-бей  повесил  голову  и  горько  вздохнул.  Мими  чуть  не
прослезилась от жалости.
     * * *
     Ночь с субботы на воскресенье выдалась лунная, звездная,  в  самый  раз
для платонического романа. У ворот  загородной  губернаторской  виллы  Момус
отпустил извозчика и огляделся по сторонам. Впереди,  за  особняком,  крутой
спуск к Москве-реке, сзади - ели Воробьевского парка, вправо и влево  темные
силуэты дорогих дач. Уходить потом придется  пешком:  через  Акклиматический
сад, к Живодерной слободе. Там, в трактире на Калужском шоссе,  можно  взять
тройку в любое время дня и ночи.  Эх,  покатить  с  бубенчиками  по  Большой
Калужской! Ничего, что приморозило - изумруд пазуху согреет.
     Стукнули в калитку условным стуком, и дверца  сразу  открылась.  Видно,
нетерпеливый секретарь  уж  стоял,  дожидался.  Низко  поклонившись,  жестом
поманил за собой. Прошли заснеженным садом к подъезду. В вестибюле  дежурили
трое жандармов: пили чай с баранками.  На  секретаря  и  его  ночных  гостий
взглянули с любопытством, седоусый вахмистр крякнул и  покачал  головой,  но
ничего не сказал. А какое ему дело?
     В темном коридоре Тарик-бей приложил палец к губам  и  показал  куда-то
наверх, потом сложил ладони, приставил к щеке и закрыл глаза.  Ага,  значит,
высочество уже почивает, отлично.
     В гостиной горела свеча и пахло какими-то восточными благовониями.
     Секретарь усадил дуэнью в  кресло,  пододвинул  вазу  со  сладостями  и
фруктами, несколько раз поклонился и пробормотал что-то невразумительное, но
о смысле просьбы, в общем, можно было догадаться.
     - Ах, дэти, дэти, - благодушно промурлыкал Момус и погрозил пальцем.  -
Только бэз глупостей.
     Влюбленные, взявшись за руки, скрылись за дверью секретаревой  комнаты,
чтобы предаться возвышенной, платонической страсти.  Обслюнявит  всю,  мерин
индийский, поморщился Момус. Посидел,  подождал,  чтобы  евнух  как  следует
увлекся. Съел сочную грушу, попробовал халвы. Ну-с, пожалуй, пора.
     Надо полагать, господские покои вон там, за белой  дверью  с  лепниной.
Момус вышел в коридор, зажмурился  и  постоял  так  с  минуту,  чтобы  глаза
привыкли к темноте. Зато потом двигался быстро, беззвучно.
     Приоткрыл одну дверь - музыкальный салон. Другую - столовая.  Третью  -
опять не то.
     Вспомнил, что Тарик-бей показывал наверх. Значит, надо на второй этаж.
     Проскользнул в вестибюль, бесшумно взбежал по устланной ковром лестнице
- жандармы не оглянулись. Снова длинный коридор, снова ряд дверей.
     Спальня оказалась третьей слева. В окно светила луна, и Момус без труда
разглядел постель, неподвижный силуэт под одеялом и - ура! - белый холмик на
прикроватном столике. Лунное сияние коснулся чалмы, и камень послал  в  глаз
Момусу мерцающий лучик.
     Ступая на цыпочках, Момус приблизился  к  кровати.  Ахмад-хан  спал  на
спине, закрыв лицо краем одеяла - было видно только  черный  ежик  стриженых
волос.
     - Баю-баюшки-баю, - нежно прошептал Момус, кладя его  высочеству  прямо
на живот пикового валета.
     Осторожненько потянулся к камню. Когда пальцы  дотронулись  до  гладкой
маслянистой   поверхности   изумруда,   из-под   одеяла   вдруг   высунулась
короткопалая, странно знакомая рука и цепко схватила Момуса за запястье.
     Взвизгнув от неожиданности, он дернулся  назад,  но  куда  там  -  рука
держала крепко. Из-за края сползшего одеяла  на  Момуса  немигающе  смотрела
толстощекая, косоглазая физиономия фандоринского камердинера.
     - Д-давно  мечтал  о  встрече,  мсье  Момус,  -  раздался  из-за  спины
негромкий, насмешливый голос. - Эраст Петрович Фандорин, к вашим услугам.
     Момус затравленно обернулся и увидел, что  в  темном  углу,  в  высоком
вольтеровском кресле кто-то сидит, закинув ногу на ногу.
     Шефу весело
     - Дз-зь-зь-зь!
     Пронзительный,  неживой   звук   электрического   звонка   донесся   до
подтаявшего анисиева сознания откуда-то издалека,  из-за  тридевять  земель.
Поначалу Тюльпанов даже не понял, что это за явление такое вдруг дополнило и
без того неимоверно обогатившуюся картину Божьего мира. Однако встревоженный
шепот из темноты привел блаженствующего агента в чувство:
     - On sonne! Q'est que ce? (Звонят! Что это? (фр.)
     Анисий дернулся, сразу все вспомнил и высвободился из мягких, но  в  то
же время удивительно цепких объятий.
     Условный сигнал! Капкан захлопнулся!
     Ай, как нехорошо! Как можно было забыть о долге!
     - Пардон, - пробормотал он, - ту де сюит ( Извините, я сейчас (фр.).
     В темноте нащупал свой индийский халат, нашарил ногами туфли и  кинулся
к двери, не оборачиваясь  на  настойчивый  голос,  все  задававший  какие-то
вопросы.
     Выскочив в коридор, запер дверь ключом  на  два  оборота.  Все,  теперь
никуда не упорхнет. Комната непростая - со  стальными  решетками  на  окнах.
Когда ключ скрипнул в замке, на сердце тоже противно  скрежетнуло,  но  долг
есть долг.
     Анисий резво зашаркал  шлепанцами  по  коридору.  На  верхней  площадке
лестницы заглянувшая в окно коридора  луна  выхватила  из  темноты  спешащую
навстречу белую фигуру. Зеркало!
     Тюльпанов на миг замер, пытаясь разглядеть в потемках свое лицо. Полно,
он ли это, Анишка, дьяконов сын, брат идиотки Соньки?  Судя  по  счастливому
блеску глаз (больше все равно ничего видно не было) - никак не он, а  совсем
другой, незнакомый Анисию человек.
     Открыв дверь в спальню "Ахмад-хана", он услышал голос Эраста Петровича:
     - ...За все проказы ответите сполна,  господин  шутник.  И  за  рысаков
банкира Полякова, и за "золотую речку" купца Патрикеева,  и  за  английского
лорда, и за лотерею. А также за вашу циничную выходку в мой адрес и  за  то,
что я по вашей милости пятый день ореховой настойкой  мажусь  и  в  дурацком
тюрбане хожу.
     Тюльпанов уже  знал:  когда  надворный  советник  перестает  заикаться,
признак  это  нехороший  -  либо  господин  Фандорин  пребывает  в   крайнем
напряжении, либо чертовски зол. В данном случае, очевидно, последнее.
     В спальне декорация была такая.
     Пожилая грузинка сидела на полу возле кровати,  ее  монументальный  нос
странным образом  съехал  набок.  Сзади,  свирепо  насупив  редкие  брови  и
воинственно уперев руки в бока, возвышался Маса,  одетый  в  длинную  ночную
сорочку. Сам Эраст Петрович сидел в углу комнаты, в кресле, и постукивал  по
подлокотнику  незажженной  сигарой.  Лицо  его   было   бесстрастно,   голос
обманчиво-ленив, но с такими потаенными  громовыми  перекатами,  что  Анисий
поежился.
     Обернувшись на вошедшего помощника, шеф спросил:
     - Ну, что птичка?
     - В клетке, - молодецки  отрапортовал  Тюльпанов  и  помахал  ключом  с
двойной бородкой.
     "Дуэнья" посмотрела на триумфально поднятую руку агента  и  скептически
покачала головой.
     - А-а, господин евнух, - сказала кривоносая таким звучным,  раскатистым
баритоном, что Анисий вздрогнул. - Плешь вам к лицу. - И  показала,  гнусная
карга, широкий красный язык.
     - А вам бабский наряд,  -  огрызнулся  уязвленный  Тюльпанов,  поневоле
дотронувшись до своего голого скальпа.
     - Б-браво,  -  оценил  находчивость  ассистента  Фандорин.  -  Вам  же,
господин Валет, я бы посоветовал не бравировать. Дела ваши плохи, ибо на сей
раз попались вы крепко, с поличным.
     Третьего  дня,  когда  на  гулянии  "княжна  Чхартишвили"  появилась  в
сопровождении дуэньи, Анисий поначалу растерялся:
     - Вы говорили, шеф, их только двое, Пиковый валет и девица, а  тут  вон
еще старуха какая-то объявилась.
     -  Сами  вы  старуха,  Тюльпанов,   -   процедил   "принц",   церемонно
раскланиваясь с встречной дамой. -  Это  он,  наш  Момус,  и  есть.  Виртуоз
маскировки, ничего не скажешь. Только ноги  для  женщины  великоваты,  да  и
взгляд больно жесткий. Он это, он, голубчик. Больше некому.
     - Берем? - азартно прошептал Анисий, делая вид, что отряхивает  снег  с
плеча господина.
     -  За  что?  Ну,  девица,  положим,  засветилась  на  лотерее,  и  есть
свидетели. А этого-то и в лицо никто не знает. За что его  арестовывать?  За
то, что старухой нарядился? Нет уж, он  мне,  долгожданный,  по  всей  форме
должен попасться. На месте преступления, с поличным.
     Честно говоря, Тюльпанов тогда счел, что надворный советник мудрит.
     Однако, как  всегда,  получилось  по-фандорински:  попался  тетерев  на
чучелко, и попался по всей форме. Теперь не отопрется.
     Эраст  Петрович  чиркнул  спичкой,  раскурил  сигару.  Заговорил  сухо,
жестко:
     - Главная ваша ошибка, милостивый  государь,  состоит  в  том,  что  вы
позволили себе шутить шутки с теми, кто насмешек не прощает.
     Поскольку  арестованный  молчал  и  только   сосредоточенно   поправлял
съехавший нос, Фандорин счел необходимым уточнить:
     - Я имею в виду, во-первых, князя Долгорукого, а во-вторых,  себя.  Еще
никто и никогда не позволял  себе  так  нагло  глумиться  над  моей  частной
жизнью. И со столь неприятными для меня последствиями.
     Шеф страдальчески поморщился. Анисий  сочувственно  покивал,  вспомнив,
каково  приходилось  Эрасту  Петровичу  до  тех  пор,  пока   не   появилась
возможность переехать с Малой Никитской на Воробьевы горы.
     - Что ж, провернуто было ловко, не спорю,  -  продолжил,  взяв  себя  в
руки,  Фандорин.  -   Вещи   графини   вы,   разумеется,   вернете,   причем
незамедлительно, еще до начала процесса. Это обвинение я с вас снимаю. Чтобы
не трепать в суде имя Ариадны Аркадьевны.
     Здесь надворный советник о чем-то задумался,  потом  кивнул  сам  себе,
словно принимая непростое решение, и обернулся к Анисию.
     - Тюльпанов, если вас не  затруднит,  сверьте  потом  вещи  по  списку,
составленному Ариадной Аркадьевной, и... отправьте их в Петербург.  Адрес  -
Фонтанка, собственный дом графа и графини Опраксиных.
     Анисий только вздохнул, никак более не посмев выразить своих чувств.  А
Эраст Петрович, видно, рассерженный решением, которое сам же и принял, снова
обернулся к задержанному:
     - Что ж, вы неплохо позабавились за мой счет. А  за  удовольствие,  как
известно,  надо  платить.  Следующее  пятилетие,  которое  вы  проведете  на
каторге, предоставит вам много  досуга  для  извлечения  полезных  жизненных
уроков. Впредь будете знать, с кем и как шутить.
     По тусклости фандоринского тона Анисий понял, что шеф взбешен до  самой
последней степени.
     - Па-азвольте, дорогой Эраст Петрович, - развязно  протянула  (то  есть
протянул) "дуэнья". - Спасибо, что в момент задержания представились,  а  то
бы я  так  и  считал  вас  индийским  высочеством.  Это  откуда  же  у  вас,
спрашивается, набежало пять лет каторги? Давайте-ка сверим наши  арифметики.
Какие-то рысаки, какая-то золотая речка, лорд, лотерея -  сплошные  загадки.
Какое все это ко мне имеет отношение? И потом,  о  каких  вещах  графини  вы
говорите? Если они принадлежат графу Опраксину, то почему оказались  у  вас?
Вы что, сожительствуете с чужой женой? Нехорошо-с.  Хотя,  конечно,  не  мое
дело. А ежели меня в чем обвиняют, требую очных ставок и  доказательств.  Уж
доказательств всенепременно.
     Анисий ахнул от подобной наглости и встревоженно оглянулся на шефа. Тот
недобро усмехнулся:
     - А что же вы тут, позвольте узнать, делаете? В этом странном наряде, в
неурочный час?
     - Да вот дурака свалял, - ответил Валет и  жалостно  шмыгнул  носом.  -
Позарился на изумруд. Только ведь это, господа, называется "провокация".
     Вон и жандармы у вас внизу караулят. Тут целый полицейский заговор.
     - Жандармы не знают, кто мы, - не удержавшись, похвастался Анисий. -  И
ни в каком заговоре не участвуют. Для них мы - азиаты.
     - Неважно, - отмахнулся прощелыга. - Вон вас  сколько,  государственных
слуг. И все против несчастного, бедного человека,  которого  вы  сами  же  и
вовлекли в соблазн. Хороший адвокат вас  на  суде  так  высечет,  что  долго
чесаться будете. Да и  камню  вашему,  насколько  я  понимаю,  красная  цена
червонец. Месяц ареста - от силы. А вы, Эраст Петрович, говорите:  пять  лет
каторги. Моя арифметика точнее.
     - А  как  же  пиковый  валет,  положенный  вами  на  кровать  при  двух
свидетелях?
     - надворный советник сердито ткнул недокуренную сигару в пепельницу.
     - Да, это я некрасиво поступил. -  Валет  покаянно  повесил  голову.  -
Можно сказать, проявил цинизм. Хотел на шайку "пиковых  валетов"  подозрение
перевести. Про них вся Москва говорит. Пожалуй, за это мне к  месяцу  ареста
еще церковное покаяние подбавят. Ничего, отмолю грех.
     Он набожно перекрестился и подмигнул Анисию.
     Эраст Петрович дернул подбородком, словно ему давил воротник,  а  между
тем ворот  его  белой,  вышитой  восточным  орнаментом  рубахи,  был  широко
расстегнут.
     - Вы забыли о сообщнице. Она-то с лотереей попалась крепко. И не думаю,
что согласится отправиться в тюрьму без вас.
     - Да, Мими любит  компанию,  -  не  стал  спорить  арестант.  -  Только
сомневаюсь я, что она станет смирно сидеть  в  вашей  клетке.  Позвольте-ка,
господин евнух, еще раз на ключик взглянуть.
     Анисий, посмотрев на  шефа,  взял  ключ  покрепче  и  издалека  показал
Валету.
     - Да, я не ошибся, - кивнул тот. - Вульгарнейший и допотопнейший  замок
марки "бабушкин сундук". Мимочка этакий в секунду шпилькой откроет.
     Надворный советник и его ассистент сорвались с места одновременно.
     Фандорин крикнул Масе что-то  по-японски  -  верно,  "глаз  с  него  не
спускать" или иное что в этом роде. Японец цепко взял Валета за плечи, а что
было дальше, Тюльпанов не видел, потому что уже выскочил за дверь.
     Они сбежали по лестнице вниз, пронеслись через вестибюль мимо ошалевших
жандармов.
     Увы, дверь в комнату "Тарик-бея" была нараспашку. Птичка упорхнула!
     Застонав, словно от зубной боли,  Эраст  Петрович  метнулся  обратно  к
вестибюлю. Анисий за ним.
     - Где она? - рявкнул надворный советник на вахмистра.
     Тот разинул рот, потрясенный тем, что индейский принц  вдруг  заговорил
на чистейшем русском языке.
     - Живей отвечай! - прикрикнул на служивого Фандорин. - Где девица?
     - Так что... - Вахмистр на всякий случай нахлобучил каску  и  взял  под
козырек. - Минут пять как вышли. А ихняя провожатая, сказали, еще побудут.
     - Пять минут! - нервно повторил Эраст Петрович. - Тюльпанов, в  погоню!
А вы - смотреть в оба!
     Сбежали по ступеням крыльца, промчались садом, выскочили за ворота.
     - Я направо, вы налево! - приказал шеф.
     Анисий заковылял вдоль ограды. Одна туфля сразу же  застряла  в  снегу,
пришлось скакать на одной ноге. Вот ограда кончилась,  впереди  белая  лента
дороги, черные деревья и кусты. Ни  души.  Тюльпанов  закружился  на  месте,
словно курица с оттяпанной башкой. Где искать? Куда бежать?
     Под обрывом, на той стороне ледяной реки, в огромной черной чаше  лежал
гигантский город. Он был почти  невидим,  лишь  кое-где  протянулись  редкие
цепочки уличных фонарей, но чернота была не пустая, а явно  живая  -  что-то
там, внизу, сонно дышало, вздыхало,  постанывало.  Дунул  ветер,  погнал  по
земле белую труху, и Анисия в его тонком халате пробрало до костей.
     Надо было возвращаться. Может, Эрасту Петровичу повезло больше?
     Встретились у ворот. Шеф, увы, тоже вернулся в одиночестве.
     Дрожа от холода, оба "индейца" забежали в дом.
     Странно - жандармов на посту не было. Зато сверху,  со  второго  этажа,
доносились грохот, ругань и крики.
     - Что за черт! - Фандорин с Анисием, не успев отдышаться после  беготни
по улице, со всех ног кинулись к лестнице.
     В спальне все было вверх тормашками. Двое жандармов повисли на плечах у
растерзанного, визжащего от ярости Масы, а вахмистр, утирая рукавом  красную
юшку, целил в японца из револьвера.
     - Где он? - озираясь, спросил Эраст Петрович.
     - Кто? - не понял вахмистр и выплюнул выбитый зуб.
     - Валет! - крикнул Анисий. - Ну, в смысле, старуха эта!
     Маса залопотал что-то по-своему, но седоусый жандарм ткнул его дулом  в
живот:
     - Заткнись, нехристь! Так что, ваше .... - Служивый запнулся,  не  зная
как обращаться к странному начальсту.  -  Так  что,  ваше  индейство,  стоим
внизу, смотрим в оба - как приказано. Вдруг  сверху  баба  кричит.  "Караул,
кричит,  убивают!  Спасите!"  Мы  сюда.  Глядим,  этот  косоглазый  давешнюю
старушку, что с барышней была, на пол повалил и, гад, за горло хватает. Она,
бедная,  "Спасите!  -  кричит.  -  Залез  вор-китаец,  напал!"  Этот  что-то
по-своему бормочет: "Мусина-мусина!" Здоровый,  черт.  Мне  вон  зуб  выбил,
Терещенке скулу свернул.
     - Где  она,  где  старуха?  -  схватил  вахмистра  на  плечи  надворный
советник, да, видно, сильно, - жандарм стал белее мела.
     - А тут она, - просипел он. - Куда ей деться. Напужалась,  да  забилась
куда-нибудь. Сыщется. Не извольте... Ой, больно!
     Эраст Петрович и Анисий безмолвно переглянулись.
     - Что, снова в погоню? -  с  готовностью  спросил  Тюльпанов,  поглубже
засовывая ноги в туфли.
     - Хватит, побегали, повеселили  господина  Момуса,  -  упавшим  голосом
ответил надворный советник.
     Он выпустил жандарма, сел в кресло и безвольно уронил руки. В лице шефа
происходили какие-то непонятные перемены. На гладком лбу возникла поперечная
складка, уголки губы  поползли  вниз,  глаза  зажмурились.  Потом  задрожали
плечи, и Анисий напугался не на шутку - уж не собирается ли  Эраст  Петрович
разрыдаться.
     Но тут  Фандорин  хлопнул  себя  по  колену  и  зашелся  в  беззвучном,
неудержимом, легкомысленнейшем хохоте.
     Гранд-операсьон
     Подобрав подол платья, Момус несся мимо заборов,  мимо  пустых  дач  по
направлению к Калужскому шоссе. То и дело оглядывался - нет  ли  погони,  не
нырнуть ли в кусты, которые, слава те Господи, произрастали  в  изобилии  по
обе стороны дороги.
     Когда пробегал мимо заснеженного ельника, жалобный голосок окликнул:
     - Момчик, ну наконец-то! Я уже замерзла.
     Из-под  разлапистой  ели  выглянула  Мими,  зябко  потирая   руки.   От
облегчения он сел прямо на обочину, зачерпнул  ладонью  снег  и  приложил  к
вспотевшему лбу. Чертов  носище  окончательно  сполз  набок.  Момус  оторвал
нашлепку, швырнул в сугроб.
     - Уф, - сказал он. - Давно так не бегал.
     Мими села рядом, прислонила опущенную голову к его плечу.
     - Момочка, я должна тебе признаться...
     - В чем? - насторожился он.
     - Я не виновата, честное слово... В общем... Он оказался не евнух.
     - Знаю, - буркнул Момус и свирепо стряхнул хвойные иголки с ее  рукава.
- Это был наш знакомый мсье Фандорин и его  жандармский  Лепорелло.  Здорово
они меня раскатали. По первому разряду.
     - Мстить будешь? - робко спросила Мими, глядя снизу вверх.
     Момус почесал подбородок.
     - Ну их к черту. Надо из Москвы ноги уносить. И поскорее.
     Но унести ноги из негостеприимной Москвы не сложилось,  потому  что  на
следующий день возникла идея  грандиозной  операции,  которую  Момус  так  и
назвал: "Гранд-Операсьон".
     Идея возникла  по  чистой  случайности,  по  удивительнейшему  стечению
обстоятельств.
     Из  Москвы  отступали   в   строгом   порядке,   со   всеми   мыслимыми
предосторожностями.  Как  рассвело,  Момус  сходил  на   толкучку,   закупил
необходимой экипировки на общую сумму в три рубля семьдесят три с  половиной
копейки. Снял с лица всякий грим, надел картуз-пятиклинку, ватный  телогрей,
сапоги с калошами и превратился в неприметного мещанчика.
     С Мими было труднее, потому что ее личность полиции была известна.
     Подумав, он решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе,  засаленном
полушубке и большущих валенках она стала неотличима  от  шустрых  московских
подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке - только за карман держись.
     Впрочем, Мими и в самом деле могла пройтись по чужим карманам  не  хуже
заправского щипача. Однажды в Самаре, когда сидели на мели, ловко  вынула  у
купчины из жилета дедовские часы луковицей. Часы были дрянь, но Момус  знал,
что купчина ими дорожит. Безутешный Тит Титыч назначил за семейное достояние
награду в тысячу рублей и долго  благодарил  студентика,  нашедшего  часы  в
придорожной канаве. Потом  на  эту  тысячу  Момус  открыл  в  мирном  городе
китайскую аптеку и очень  недурно  поторговал  чудодейственными  травками  и
корешками от разных купеческих болезней.
     Ну,  да  что  былые  удачи  вспоминать.  Из  Москвы  ретировались,  как
французы, - в унынии. Момус предполагал, что на вокзалах  их  будут  стеречь
агенты, и принял меры.
     Первым делом, чтобы задобрить опасного господина Фандорина, отправил  в
Петербург  все  вещи  графини  Адди.  Правда,  не  удержался  и  приписал  в
сопроводительной квитанции: "Пиковой даме от  пикового  валета".  Нефритовые
четки и занятные гравюрки отослал на Малую Никитскую с городской  почтой,  и
тут уж ничего приписывать не стал, поостерегся.
     На вокзале решил не появляться. Свои чемоданы  переправил  на  Брянский
заранее, чтоб их погрузили на завтрашний  поезд.  Сами  же  с  Мимочкой  шли
пешком. За Дорогомиловской заставой Момус собирался нанять  ямщика,  доехать
на санях до первой железнодорожной станции,  Можайска,  и  только  там,  уже
завтра, воссоединиться с багажом.
     Настроение было кислое. А между тем Москва гуляла Прощеное воскресенье,
последний день бесшабашной Сырной недели. Завтра с рассвета начнутся говения
и моления,  снимут  с  уличных  фонарей  цветные  шары,  разберут  расписные
балаганы, сильно поубавится пьяных, но сегодня народ еще догуливал,  допивал
и доедал.
     У Смоленского рынка катались  на  "дилижанах"  с  большущей  деревянной
горки:
     с гоготом, свистом,  визгом.  Всюду  торговали  горячими  блинами  -  с
сельдяными головами, с кашей, с медом, с икрой. Турецкий фокусник в  красной
феске засовывал в белозубую пасть кривые ятаганы. Скоморох ходил на руках  и
потешно дрыгал ногами. Какой-то чумазый, в кожаном фартуке, с голой  грудью,
изрыгал изо рта языки пламени.
     Мими вертела головой во все стороны - ну  чисто  постреленок.  Войдя  в
роль,  потребовала  купить  ей  ядовито-красного  петушка  на  палочке  и  с
удовольствием облизывала дрянное угощение острым  розовым  язычком,  хотя  в
обычной жизни отдавала предпочтение швейцарскому  шоколаду,  которого  могла
умять до пяти плиток в день.
     Но на пестрой площади не только  веселились  и  обжирались  блинами.  У
богатой, торговой церкви Смоленской Божьей Матери длинной  вереницей  сидели
нищие, кланялись в землю, просили у православных прощения и сами прощали.
     День у убогих нынче был важный, добычливый. Многие подходили  к  ним  с
подношением - кто нес блинок, кто шкалик водки, кто копеечку.
     Из церкви на паперть, грузно ступая, вышел какой-то туз  в  распахнутой
горностаевой шубе, с непокрытой плешастой головой. Перекрестил  одутловатую,
небогоугодную физиономию, зычно крикнул:
     - Прости, народ православный, если Самсон Еропкин в чем виноват!
     Нищие засуетились, нестройно загалдели:
     - И ты нас прости, батюшка! Прости, благодетель!
     Видно, ожидали подношения, однако вперед никто не лез,  все  живехонько
выстроились в два ряда, освободив проход  к  площади,  где  туза  дожидались
роскошные сани - лаковые, устланные мехом.
     Момус остановился посмотреть, как этакий щекан станет царствие небесное
выкупать. Ведь по роже видно, что паук и живодер, каких свет не  видывал,  а
тоже нацеливается в рай попасть. Интересно, во сколько  он  входной  билетик
расценивает?
     За спиной пузатого благодетеля, возвышаясь на полторы головы, вышагивал
здоровенный чернобородый детина с лицом заплечных  дел  мастера.  По  правой
руке, в обхват локтя, был у детины намотан длинный кожаный кнут, а  в  левой
нес он холщовую мошну. Время от времени хозяин оборачивался к своему  холую,
зачерпывал из мошны монет и одаривал нищих - каждому по монетке.
     Когда один безногий старичок, не утерпев, сунулся за  милостыней  не  в
черед, борода грозно замычал, молниеносным  движением  развил  кнут  и  ожег
убогого самым кончиком по сивой макушке - дедок только ойкнул.
     А  горностаевый,  суя  в  протянутые  руки  по  денежке,   всякий   раз
приговаривал:
     -  Не  вам,  не  вам,  пьянчужкам   -   Господу   Богу   Всеблагому   и
Матушке-Заступнице, на прощение грехов раба Божьего Самсона.
     Приглядевшись, Момус удовлетворил свое  любопытство:  как  и  следовало
полагать, от геенны огненной мордатый откупался незадорого,  выдавал  убогим
по медной копейке.
     - Невелики, видать, грехи у раба божьего Самсона, -  пробормотал  Момус
вслух, готовясь идти дальше своей дорогой.
     Сиплый, пропитой голос прогудел в самое ухо:
     - Велики, паря, ох велики. Ты что, не московский, коли самого  Еропкина
не знаешь?
     Рядом стоял тощий, жилистый оборванец с землистым,  нервно  дергающимся
лицом. От оборванца несло сивушным перегаром, а взгляд, устремленный в обход
Момуса, на скупердяя-дарителя, был полон жгучей, лютой ненависти.
     - Почитай, с пол-Москвы кровянку сосет Самсон  Харитоныч,  -  просветил
Момуса дерганый. - Ночлежки на Хитровке, кабаки в Грачах, на  Сухаревке,  на
той же Хитровке - чуть не все его. Краденое у "деловых" прикупает, деньги  в
рост под большущие проценты дает. Одно слово - упырь, аспид поганый.
     Момус взглянул на несимпатичного толстяка, уже садившегося  в  сани,  с
новым интересом. Надо же, какие в  Москве,  оказывается,  колоритные  типажи
есть.
     - И полиция ему нипочем?
     Оборванец сплюнул:
     - Какая полиция! Он к самому губернатору, Долгорукому князю,  в  хоромы
шастает. А как же, Еропкин нынче генерал! Когда  Храм-то  строили,  кинул  с
барышей миллион, так ему за то от царя  лента  со  звездой  и  должность  по
богоугодному обчеству. Был Самсошка-кровосос, а стал "превосходительство".
     Это вор-то, кат, убивец!
     - Ну, убивец-то, я чай, навряд ли, - усомнился Момус.
     - Навряд?! - впервые глянул на собеседника пропойца.  -  Сам-то  Самсон
Харитоныч, конечное дело, ручек своих не кровянит. А Кузьму немого ты видал?
Что с кнутом-то? Это ж не человек, а зверюга, пес цепной. Он не то что  душу
погубить, живьем на кусочки изорвать может.  И  рвал,  были  случаи!  Я  те,
парень, про ихние дела такого порассказать могу!
     - А пойдем, расскажешь. Посидим, вина тебе налью,  -  пригласил  Момус,
потому что спешить было  особенно  некуда,  а  человечек,  по  всему  видно,
попался любопытный. От таких много чего полезного узнать можно.  -  Щас  вот
только мальчонке моему дам двугривенный на карусель.
     Сели в трактире. Момус спросил чаю с баранками, пьющему  человеку  взял
полштофа можжевеловой и соленого леща.
     Рассказчик медленно, с достоинством, выпил, пососал рыбий хвост.  Начал
издалека:
     - Ты вот Москвы не знаешь и про бани Сандуновские, поди, не слыхивал?
     - Отчего же, бани известные, - ответил Момус, подливая.
     - То-то, что известные. Я там, в  господском  отделении,  самый  первый
человек был. Егора Тишкина всякий знал. И кровь отворить, и мозолю  срезать,
и побрить первостатейно, все  мог.  А  знатнее  всего  по  теломятному  делу
гремел. Руки у меня были умные. Так по жилкам кровь разгонял,  так  косточки
разминал, что у меня графья да генералы будто котята мурлыкали.
     Мог и от хворей разных пользовать - отварами, декохтами  всякими.  Иной
месяц до полутораста целковых выколачивал! Дом имел, сад. Вдова одна ко  мне
похаживала, из духовного звания.
     Егор Тишкин выпил вторую уже без церемоний,  залпом,  и  занюхивать  не
стал.
     - Еропкин, гнида, меня отличал. Завсегда Тишкина требовал. Я и домой  к
нему скольки разов зван был. Считай, свой человек у него  сделался.  И  брил
его харю бугристую, и жировики сводил, и от немочи мужской лечил. А кто его,
пузыря, от почечуя спасал?! Кто ему грыжу вправлял?! Эх, золотые пальцы были
у Егора Тишкина. А ныне нищ,  гол  и  бездомен.  И  все  через  него,  через
Еропкина! Ты вот что, паря, возьми мне еще вина. Душа огнем горит.
     Малость успокоившись, бывший банный мастер продолжил:
     - Суеверный он, Еропкин. Хуже бабки деревенской. Во все приметы верит -
и в черного кота, и в петуший крик, и в молодой месяц. А надо тебе  сказать,
мил человек, что была у Самсон Харитоныча  посередь  бороды,  ровнехонько  в
ямочке, чудная бородавка. Вся черная, и три рыжих волоска из ей растут.
     Очень он ее холил, говорил, что это  его  знак  особенный.  Нарочно  на
щеках волоса отращивал, а подбородок пробривал, чтоб бородавку виднее  было.
Вот этого-то знака я его и лишил... В тот день не в себе я был - вечор выпил
много.  Редко  себе  позволял,  только  по   праздникам,   а   тут   матушка
преставилась, ну и поутешался, как  положено.  В  общем,  дрогнула  рука,  а
бритва  острая,  дамасской  стали.  Срезал  Еропкину  бородавку  к  чертовой
бабушке. Что кровищи-то, а крику! "Ты фортуну мою погубил, бес  криворукий!"
И давай Самсон Харитоныч рыдать, и давай обратно ее  прилеплять,  а  она  не
держится, отпадает. Озверел совсем  Еропкин,  кликнул  Кузьму.  Тот  сначала
кнутом своим меня отходил, а  Еропкину  мало.  Руки,  грит,  тебе  оторвать,
пальцы твои корявые поотрывать. Кузьма меня за правую  руку  хвать,  в  щель
дверную просунул, да как захлопнет  дверь-то!  Только  хрустнуло...Я  кричу:
"Отец, не погуби, без куска хлеба оставляешь, хоть левую пожалей". Куда там,
сгубил мне и левую...
     Пьяница махнул рукой, и Момус только теперь  обратил  внимание  на  его
пальцы: неестественно растопыренные, негнущиеся.
     Момус подлил бедняге еще, потрепал по плечу:
     - Изрядная  фигура  этот  Еропкин,  -  протянул  он,  вспоминая  пухлую
физиономию благотворителя. Очень уж не любил этаких. Если  б  из  Москвы  не
уезжать, можно было бы поучить скотину уму-разуму. - И что, много денег  ему
кабаки да ночлежки дают?
     - Да почитай тыщ по триста в месяц,  -  ответил  Егор  Тишкин,  сердито
утирая слезы.
     - Ну уж. Это ты, брат, загнул.
     Банщик вскинулся:
     - Да мне ль не знать! Я ж те говорю, я у его в доме свой человек был.
     Кажный божий день евоный Кузьма ходит и в "Каторгу", и в "Сибирь", и  в
"Пересыльный", и в прочие питейные заведения, где Еропкин хозяином.  В  день
тыщ до пяти собирает. По субботам ему из ночлежек приносят. В  одной  только
"Скворешне" четыре ста семей проживают. А с девок  гулящих  навар?  А  слам,
товар краденый?  Самсон  Харитоныч  все  деньги  в  простой  рогожный  мешок
складает и под кроватью у себя держит. Обычай у него такой. Когда-то с энтим
мешком в Москву лапотником  пришел,  вроде  как  ему  через  мешок  рогожный
богатство досталось. Одно слово - будто бабка старая, в любую  дурь  верует.
Первого числа кажного месяца он  барыши  с-под  кровати  достает  и  в  банк
отвозит. Едет с грязным мешком в карете четверкой, важный такой,  довольный.
Самый энто главный евоный день. Деньжонки-то тайные, от беззаконных дел, так
у него последний день счетоводы ученые  сидят,  на  всю  кумплекцию  бумажки
поддельные стряпают. Когда триста тыщ в банк свезет, а когда и больше -  это
уж сколько дней в месяце.
     - Такие деньжищи в дому держит, и не грабили  его?  -  удивился  Момус,
слушавший все с большим вниманием.
     - Поди-ка, ограбь. Дом за стеной  каменной,  кобели  по  двору  бегают,
мужики дворовые, да еще Кузьма этот. У Кузьмы кнут страшней левольверта - он
на спор мыша бегущего пополам перерубает. Из "деловых" к Еропкину  никто  не
сунется. Себе дороже. Раз, уж лет пять тому, один залетный попробовал.
     Потом на живодерне нашли, Кузьма ему кнутом всю кожу по лоскутку снял.
     Вчистую. И молчок, ни гу-гу. Еропкин, почитай, всю полицию кормит.
     Денег-то у него немерено. Только не  будет  ему,  ироду,  от  богатства
проку, сгинет  от  каменной  лихоманки.  Почечник  у  него,  а  без  Тишкина
пользовать его некому. Дохтора, разве они камень растворить умеют? Приходили
тут ко мне от Самсон Харитоныча. Иди, говорили, Егорушка, прощает.  И  денег
даст, только вернись, попользуй. Не пошел! Он-то прощает,  да  от  меня  ему
прощения нет!
     - И что, часто он убогим милостыню раздает? - спросил Момус,  чувствуя,
как кровь начинает азартно разгоняться по жилам.
     В трактир заглянула соскучившаяся Мими, и он подал ей знак:  не  суйся,
тут дело.
     Тишкин положил смурную голову на  руку  -  неверный  локоть  пополз  по
грязной скатерти.
     - Ча-асто. С завтрева, как великий пост пойдет, кажный  день  будет  на
Смоленку ходить. У его, гада, тут контора, на Плющихе. По  дороге  из  саней
вылезет, на рупь копеек раздаст и покатит в контору тыщи грести.
     - Вот что, Егор Тишкин, - сказал Момус. - Жалко  мне  тебя.  Пойдем  со
мной.
     Определю тебя на ночлег и на пропитие деньжонок  выделю.  Расскажи  мне
про  свою  горькую  жизнь  поподробнее.  Так,  говоришь,  сильно  суеверный,
Еропкин-то?
     Это ж просто свинство, думал Момус, ведя  спотыкающегося  страдальца  к
выходу. Ну что за невезение такое в последнее время!  Февраль,  самый  куцый
месячишка! Двадцать восемь дней всего! В  мешке  тысяч  на  тридцать  меньше
будет, чем в январе или, допустим, в  марте.  Хорошо  хоть  двадцать  третье
число. И ждать до конца месяца недолго, и подготовиться в  аккурате  времени
хватит. А чемоданы с поезда возвращать придется.
     Большущая наметилась  операция:  одним  махом  все  московские  конфузы
покрыть.
     * * * Назавтра, в первый день Крестопоклонной недели, Смоленку было  не
узнать.
     Будто ночью пронесся над  площадью  колдун  Черномор,  тряхнул  широким
рукавом и сдул с лика земного всех грешных,  нетрезвых,  поющих  да  орущих,
смахнул сбитенщиков,  пирожников  и  блинщиков,  унес  разноцветные  флажки,
бумажные гирлянды и надувные шары, а оставил только пустые балаганы,  только
черных ворон на замаслившемся от  солнца  снегу,  только  нищих  на  паперти
церкви Смоленской Богоматери.
     В храме еще затемно отслужили утреню, и началось обстоятельное, чинное,
с прицелом на семь седмиц говение. Церковный староста  уже  трижды  прошелся
средь говеющих, собирая подношения, и трижды унес в алтарь тяжелое от меди и
серебра  блюдо,  когда  пожаловал  наиглавнейший  из   прихожан,   сам   его
превосходительство  Самсон  Харитоныч  Еропкин.  Был  он  сегодня   особенно
благостен: большое, студенистое лицо чисто вымыто, жидкие  волосы  расчесаны
на пробор, длинные бакенбарды смазаны маслом.
     С четверть часа Самсон Харитоныч, встав прямо  напротив  Царских  Врат,
клал земные поклоны и широко крестился. Вышел батюшка со свечой, помахал  на
Еропкина кадилом, забормотал: "Господи,  Владыко  живота  моего,  очисти  мя
грешного..." А следом подкатился  и  староста  с  пустым  блюдом.  Богомолец
поднялся с колен,  отряхнул  суконные  полы  шубы  и  положил  старосте  три
сотенных  -  такой  уж  у  Самсона  Харитоныча  был   заведен   обычай   для
Крестопоклонного понедельника.
     Вышел щедрый человек на площадь, а нищие уж ждут.  Руки  тянут,  блеют,
толкаются. Но Кузьма чуть кнутом качнул, и сразу толкотня закончилась.
     Выстроились убогие в две шеренги, будто солдаты на смотру. Сплошь серая
сермяга да рванье, только по левую руку, по самой середке белеется что-то.
     Самсон Харитоныч прищурил запухшие глазки,  видит:  стоит  среди  нищих
прекрасный собой отрок. Глаза у  отрока  большие,  лазоревые.  Лицо  тонкое,
чистое. Золотые волосы острижены в кружок (ох, крику было - ни  в  какую  не
соглашалась Мимочка локоны обрезать). Одет чудный юноша в  одну  белоснежную
рубаху - и ничего, не холодно ему (еще бы - под рубашкой тонкая  фуфайка  из
первосортной ангоры,  да  и  нежный  мимочкин  бюст  туго  перетянут  теплой
фланелькой). Порточки у него  плисовые,  лапти  липовые,  а  онучи  светлые,
незамаранные.
     Раздавая копейки, Еропкин то и дело поглядывал на диковинного нищего, а
когда приблизился, протянул отроку не одну монетку, а две. Приказал:
     - На-ка вот, помолись за меня.
     Золотоволосый денег не взял. Поднял ясные очи к небу и говорит  звонким
голоском:
     - Мало даешь, раб Божий. Малой ценой от  Матушки-Печальницы  откупиться
хочешь. - Глянул он Самсон Харитонычу прямо в глаза, и  почтенному  человеку
не по себе стало - до того строг и немигающ был взгляд.  -  Вижу  душу  твою
грешную. На сердце у тебя пятно кровавое,  а  в  нутре  гниль.  Почи-истить,
почи-стить надо, - пропел блаженный. - А не то изгниешь, изсмердишься.
     Болит брюхо-то, Самсон, почечник-то корчит? От грязи  это,  почи-истить
надо.
     Еропкин так и замер. А еще бы ему не замереть! Почки у него и  в  самом
деле ни к черту, а на левой груди  имеется  большое  родимое  пятно  винного
цвета.
     Сведения верные, от Егора Тишкина получены.
     - Ты кто? - выдохнул его превосходительство с испугом.
     Отрок не ответил. Снова  возвел  к  небу  синие  очи,  мелко  зашевелил
губами.
     - Юродивый это, кормилец, - услужливо подсказали Самсону  Харитонычу  с
обеих сторон. - Первый день он тут, батюшка. Невесть откуда взялся.
     Заговаривается. Звать его Паисием. Давеча у него падучая  приключилась,
изо рта пена полезла, а дух - райский. Божий человек.
     - Ну на те рублевик, коли Божий человек. Отмоли грехи мои тяжкие.
     Еропкин достал из портмоне бумажку, но блаженный снова не взял.  Сказал
голосом тихим, проникновенным:
     - Не мне давай. Мне не надо, меня Матерь Божья пропитает. Вот ему  дай.
- И показал на старика-нищего, известного всему рынку  безногого  Зоську.  -
Его вчера твой холоп обидел. Дай убогому, а я за тя Матушке помолюсь.
     Зоська с готовностью подкатился на тележке, протянул корявую,  огромную
лапищу. Еропкин брезгливо сунул в нее бумажку.
     - Благослови тя Пресвятая Богородица, - звенящим  голосом  провозгласил
отрок, протянул к Еропкину тонкую руку. Тут-то и случилось чудо,  о  котором
еще долго вспоминали на Москве.
     Невесть откуда на плечо юродивого слетел громадный ворон. В толпе нищих
так и ахнули. А когда разглядели,  что  на  лапке  у  черной  птицы  золотое
кольцо, совсем стало тихо.
     Еропкин  стоял  ни  жив,  ни  мертв:  толстые  губы   трясутся,   глаза
выпучились.
     Поднял было руку перекреститься, да не донес.
     Из глаз блаженного потекли слезы.
     - Жалко мне тебя, Самсон, - сказал, снимая с  птичьей  лапки  кольцо  и
протягивая Еропкину.  -  Бери,  твое  это.  Не  принимает  твоего  рублевика
Богородица, отдаривается. А ворона послала, потому что душа твоя черная.
     Повернулся Божий человек и тихо побрел прочь.
     - Стой! - крикнул Самсон  Харитоныч,  растерянно  глядя  на  сверкающее
колечко. - Ты это, ты погоди! Кузьма! Бери в сани его! С собой возьмем!
     Чернобородый верзила догнал мальчишку, взял за плечо.
     - Поедем ко мне, слышь, как тебя, Паисий! - позвал Еропкин. - Поживи  у
меня, отогрейся.
     - Нельзя мне в чертоге каменном, - строго ответил отрок, обернувшись. -
Там душа слепнет. А ты, Самсон, вот что. Завтра, как утреню отпоют,  приходи
к Иверской. Там буду. Мошну принеси с червонцами золотыми,  да  чтоб  полная
была. Хочу за тебя снова Богородицу просить.
     И ушел, провожаемый взглядами.  На  плече  юродивого  -  черный  ворон,
поклевывает плечо да хрипло грыкает.
     (Звали ворона Валтасаром. Был он ученый, купленный  вчера  на  Птичьем.
Умная птица нехитрый фокус усвоила быстро: Мими засовывала  в  плечевой  шов
зернышки проса, Момус спускал Валтасара, и  тот  летел  на  белую  рубаху  -
сначала с пяти шагов, потом с пятнадцати, а после  и  с  тридцати.)  *  *  *
Пришел, паук. Пришел как миленький. И мошну принес. Ну мошну  не  мошну,  но
кошель кожаный, увесистый Кузьма за хозяином нес.
     За ночь, как и следовало ожидать, одолели  благотворительного  генерала
сомнения. Поди, Богоматерино колечко и на зуб попробовал,  и  даже  кислотой
потравил. Не сомневайтесь,  ваше  кровососие,  колечко  отменное,  старинной
работы.
     Блаженный Паисий стоял в сторонке от  часовни.  Смирно  стоял.  На  шее
чашка для подаяний. Как туда денежек накидают - пойдет  и  калекам  раздаст.
Вокруг отрока, но на почтительном  расстоянии  толпа  жаждущих  чуда.  После
вчерашнего прошел слух по церквам и папертям о чудесном знамении, о вороне с
златым перстнем в клюве (так уж в рассказах переиначилось).
     Сегодня день выдался пасмурный и похолодало, но юродивый  опять  был  в
одной белой  рубашке,  только  горло  суконочкой  обмотано.  На  подошедшего
Еропкина не взглянул, не поздоровался.
     Что ему такое сказал  паук,  с  момусовой  позиции  было,  конечно,  не
слышно, но предположительно - что-нибудь скептическое. Задание у Мими было -
увести паучище с людного места. Хватит публичности, ни к чему это теперь.
     Вот Божий человек повернулся, поманил за собой пузана и  пошел  вперед,
через площадь,  держа  курс  прямиком  на  Момуса.  Еропкин,  поколебавшись,
двинулся  за  блаженным.   Любопытствующие   качнулись   было   следом,   но
чернобородый янычар пару раз щелкнул кнутом, и зеваки отстали.
     - Нет, не этому, в нем благости нету, - послышался хрустальный  голосок
Мими, на миг задержавшейся подле увечного солдатика.
     Возле скрюченного горбуна юродивый сказал:
     - И не этому, у него душа сонная.
     Зато перед Момусом, пристроившимся поодаль от других  попрошаек,  отрок
остановился, перекрестился, поклонился в ноги. Повелел Еропкину:
     - Вот ей, горемычной, мошну отдай. Муж у ней преставился,  детки  малые
кушать просят. Ей дай. Богородица таких жалеет.
     Момус  забазарил  пронзительным  фальцетом   из-под   бабьего   платка,
натянутого с подбородка чуть не на самый нос:
     - Чего "отдай"? Чего "отдай"? Ты, малый, чей? Откуда про меня знаешь?
     - Кто такая? - наклонился к вдове Еропкин.
     - Зюзина я Марфа, батюшка, - сладким  голосом  пропел  Момус.  -  Вдова
убогая.
     Кормилец мой преставился. Семеро у меня, мал мала меньше. Дал бы ты мне
гривенничек, я бы им хлебушка купила.
     Самсон Харитоныч шумно сопел, смотрел с подозрением.
     - Ладно, Кузьма. Дай ей. Да смотри, чтоб Паисий не утек.
     Чернобородый сунул Момусу кошель - не такой уж и тяжелый.
     - Что это, батюшка? - испугалась вдовица.
     - Ну? - обернулся Еропкин к блаженному, не отвечая. - Теперь чего?
     Отрок забормотал непонятные слова. Бухнулся на колени, трижды  ударился
лбом  о  булыжную  мостовую.  Приложил  к  камню  ухо,   будто   к   чему-то
прислушивался. Потом встал.
     - Говорит Богоматерь, завтра чуть свет приходи  в  сад  Нескучной.  Рой
землю под старым дубом, что поназади беседки  каменной.  Там  рой,  где  дуб
мохом порос. Будет тебе, раб  Божий,  ответ.  -  Юродивый  тихо  добавил.  -
Приходи туда, Самсон. И я тож приду.
     - Эн нет! - встрепенулся Еропкин. - Нашел дурака!Ты,  братец,  со  мной
поедешь. Возьми-ка его, Кузьма. Ничего, переночуешь в "чертоге каменном", не
растаешь. А ежели надул - пеняй на себя.  Мои  червонцы  у  тебя  из  глотки
полезут.
     Момус тихонько, не поднимаясь с коленок, отполз  назад,  распрямился  и
юркнул в охотнорядский лабиринт.
     Развязал кошель, сунул руку. Империалов было негусто - всего тридцать.
     Пожадничал Самсон Харитоныч, поскаредничал много дать Богородице. Ну да
ничего, зато она, Матушка, для раба своего верного не поскупится.
     Еще затемно, как следует утеплившись и прихватив фляжечку  с  коньяком,
Момус пристроился на заранее облюбованном месте: в кустиках, с хорошим видом
на старый дуб. В сумерках смутно белела колоннами стройная ротонда.
     По рассветному времени не было в Нескучном саду ни единой души.
     Боевая позиция была как следует обустроена и подготовлена. Момус скушал
сандвич с бужениной (ну его, Пост Великий), отпил из крышечки "шустовского",
а там по аллее и еропкинские сани подкатили.
     Первым вылез немой Кузьма, настороженно  позыркал  по  сторонам  (Момус
пригнулся), походил вокруг дуба, махнул  рукой.  Подошел  Самсон  Харитоныч,
крепко держа за руку блаженного Паисия. На облучке остались сидеть еще двое.
     Отрок подошел к дубу, поклонился ему в пояс, ткнул в условленное место:
     - Тут копайте.
     - Берите лопаты! - крикнул Еропкин, обернувшись к саням.
     Подошли двое молодцов, поплевали на руки и давай долбить мерзлую землю.
     Земля поддавалсь на диво легко,  и  очень  скоро  что-то  там  лязгнуло
(поленился Момус глубоко закапывать).
     - Есть, Самсон Харитоныч!
     - Что есть?
     - Чугунок какой-то.
     Еропкин бухнулся на коленки, стал руками комья разгребать.
     С трудом, кряхтя, вытянул из земли медный,  зеленый  от  времени  сосуд
(это была старая, видно,  еще  допожарного  времени  кастрюля  -  куплена  у
старьевщика за полтинник). В полумраке, подхватив свет  от  санного  фонаря,
качнулось тусклое сияние.
     - Золото! - ахнул Еропкин. - Много!
     Сыпанул тяжелых кругляшков на ладонь, поднес к самым глазам.
     - Не мои червонцы! Кузя, спичку зажги!
     Прочел вслух:
     -  "Ан-на  им-пе-ратри-ца  само-дер-жица..."  Клад  старинный!  Да  тут
золотых не мене тыщи!
     Хотел Момус что-нибудь позаковыристей достать, с еврейскими буквами или
хотя бы с арабской вязью, но больно дорого на круг выходило. Купил аннинских
золотых двухрублевиков и екатерининских "лобанчиков", по  двадцати  целковых
за штуку. Ну, тыщу не тыщу, но много купил, благо добра этого по сухаревским
антикварным лавкам навалом. После пересчитает Самсон Харитоныч  монеты,  это
уж беспременно, а число-то неслучайное, особенное, оно после сыграет.
     - Плохи  твои  дела,  Самсон,  -  всхлипнул  отрок.  -  Не  прощает  тя
Богородица, откупается.
     - А? - переспросил одуревший от сияния Еропкин.
     Отличная штука - когда сразу много  золотых  монет.  На  ассигнации  не
такая уж астрономическая сумма выходит, а завораживает. Жадного  человека  и
вовсе разумения лишает. Момус уж не раз этим  странным  свойством  золотишка
пользовался. Сейчас главное было - не давать Еропкину передыха. Чтоб у него,
живоглота, голова кругом пошла, мозга за мозгу заехала.  Давай,  Мими,  твой
бенефис!
     - То ли сызнова мало дал, то ли нет тебе вобче прощения,  -  жалостливо
произнес юродивый. - Гнить те, сироте убогому, заживо.
     - Как это нет прощения? - забеспокоился Еропкин, и даже из  кустов,  за
пять сажен, было видно, как на лбу у него заблестели капли.  -  Мало  -  дам
еще. У меня денег без счета. Сколько дать-то, ты скажи!
     Паисий не отвечал, раскачивался из стороны в сторону.
     - Вижу. Вижу камору темну. Иконы по стенам, лампадка горит. Вижу перину
пухову,  подушки  лебяжьи,  много  подушек...  Под  постелей   темно,   мрак
египетский. Телец там золотой... Куль рогожный, весь бумажками  набитый.  От
него все зло!
     Немой Кузьма и мужики с лопатами придвинулись вплотную, лица у них были
одурелые, а у Еропкина бритый подбородок заходил ходуном.
     - Не надо Ма-атушке твоих де-енег, - странным, с  подвываниями  голосом
пропел Божий человек (это она из "Баядерки" модуляции подпускает,  сообразил
Момус). - Надо  ей,  Заступнице,  чтоб  очи-истился  ты.  Чтоб  деньги  твои
очистились. Грязные они, Самсон, вот и нет тебе от них счастья.
     Праведник их должен благословить, ручкой своей  безгрешной  осенить,  и
очистятся они. Праведник великий, человек святой, на один  глаз  кривой,  на
одну руку сухой, на одну ногу хромой.
     - Где ж мне такого сыскать? - жалобно спросил Еропкин и тряхнул  Паисия
за тонкие плечи. - Где такой праведник?
     Отрок наклонил голову, к чему-то прислушался и тихонько проговорил:
     - Голос... Голос те будет... из земли... Его слушай.
     А дальше Мими выкинула штуку - вдруг  взяла  и  обычным  своим  сопрано
затянула французскую шансонетку из оперетты "Секрет Жужу".  Момус  схватился
за голову - увлеклась, заигралась, чертовка. Все испортила!
     -  Голосом  ангельским  запел!  -  ахнул  один  из  мужиков   и   мелко
закрестился. - На неземном языке поет, ангельском!
     - По-французски это, дурак, - прохрипел Еропкин.  -  Я  слыхал,  бывает
такое, что  блаженные  начинают  на  иноземных  наречиях  говорить,  которых
отродясь не знали. - И тоже перекрестился.
     Паисий вдруг  рухнул  на  землю  и  забился  в  конвульсиях,  изо  рта,
пузырясь, полезла обильная пена.
     -  Эй!  -  испугался  Самсон  Харитоныч,  нагибаясь.  -  Ты  погоди   с
припадком-то!
     Что за голос? И в каком смысле святой мои  деньги  "очистит"?  Пропадут
деньги-то? Или опять вернутся с прибавкой?
     Но отрок только  выгибался  дугой  и  бил  ногами  по  холодной  земле,
выкрикивал:
     - Голос... из земли... голос!
     Еропкин обернулся к своим архаровцам, потрясенно сообщил:
     - И вправду запах от него благостный, райский!
     Еще бы не райский,  усмехнулся  Момус.  Мыло  парижское,  с  клубничным
вкусом, по полтора рубля вот такусенький брикетик.
     Однако  паузу  тянуть  было  нельзя  -  пора  исполнять  приготовленный
аттракцион. Даром что ли вчера вечером битый час  садовый  шланг  под  палой
листвой налаживал и землей сверху  присыпал.  Один  конец  с  раструбом  был
сейчас у Момуса в руке, другой, тоже с раструбом,  но  пошире,  располагался
аккурат меж корней дуба. Для конспирации прикрыт сеточкой, на сеточке - мох.
Система надежная, экспериментально проверенная, надо только побольше воздуху
в грудь набрать.
     И Момус расстарался - надулся, прижал трубку плотно к губам, загудел:
     - В полночь... Приходи... В Варсонофьевскую часовню-ю-ю...
     Убедительно получилось, зффектно, даже чересчур. От чрезмерного эффекта
и вышла незадача.  Когда  из-под  земли  замогильно  воззвал  глухой  голос,
Еропкин взвизгнул и подпрыгнул, его  подручные  тоже  шарахнулись,  и  самое
главное было не слышно - куда деньги нести.
     - ...Близ Новопименовской обители-и-и, - прогудел Момус для ясности, но
одуревший Еропкин, пень тугоухий, опять не дослышал.
     - А? Какой обители? - боязливо спросил он у  земли.  Посмотрел  вокруг,
даже в дупло нос сунул.
     Ну что ты будешь делать! Не станет же  ему,  глухарю,  Высшая  Сила  по
десять раз повторять.  Это  уж  комедия  какая-то  получится.  Момус  был  в
затруднении.
     Выручила Мими. Приподнялась с земли и тихо пролепетала:
     -  Варсонофьевская  часовня,  близ  Новопименовской   обители.   Святой
отшельник там. Ему мешок и неси. Нынче в полночь.
     * * * Про Варсонофьевскую часовню на Москве  говорили  нехорошее.  Тому
семь лет в малую завратную церковку близ въезда в Новопименовский монастырь,
ударила молния - крест святой своротила и колокол  расколола.  Ну  что  это,
спрашивается, за храм Божий, ежели его молния поражает?
     Заколотили часовню, стали обходить ее стороной и братия, и  богомольцы,
и просто обыватели. По ночам доносились из-за толстых  стен  крики  и  стоны
жуткие, нечеловеческие. То ли кошки блудили, а каменное, подсводное  эхо  их
визг множило, то ли  происходило  в  часовне  что  похуже.  Отец  настоятель
молебен отслужил и водой святой  покропил  -  не  помогло,  только  страшнее
стало.
     Момус это славное местечко еще перед Рождеством присмотрел, все думал -
авось пригодится. И пригодилось, в самый раз.
     Продумал декорацию,  подготовил  сценические  эффекты.  Гранд-Операсьон
приближалась к финалу, и он обещал стать сногсшибательным.
     ""Пиковый валет" превзошел сам себя!" - вот как написали бы завтра  все
газеты, если б в России была настоящая гласность и свобода слова.
     Когда малый колокол в монастыре  глухо  звякнул,  отбивая  полночь,  за
дверями часовни раздались осторожные шаги.
     Момус представил, как Еропкин крестится и  нерешительно  тянет  руку  к
заколоченной двери. Гвозди из досок вынуты, потяни - и дверь, душераздирающе
заскрипев, откроется.
     Вот она и открылась, но внутрь заглянул не Самсон  Харитоныч,  а  немой
Кузьма. Трусливый паук послал вперед своего преданного раба.
     Чернобородый разинул рот, с плеча дохлой змеей соскользнул витой кнут.
     Что ж, сказать без ложной скромности, тут было от чего рот разинуть.
     Посреди четырехугольного помещения стоял грубый досчатый стол.  На  нем
по углам, чуть  подрагивая  пламенем,  горели  четыре  свечи.  А  на  стуле,
склонившись над старинной книгой в толстом кожаном переплете ("Travels  Into
Several Remote Nations Of The World In Four Parts By Lemuel Gulliver,  First
A Surgeon, And Then A Captain Of Several Ships"  ("Путешествия  в  некоторые
отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана
нескольких кораблей в 4 частях" (англ.), бристольское издание  1726  года  -
куплено на книжном развале за толщину и солидный вид) сидел старец  в  белой
хламиде с длинной седой бородой и  белыми,  шелковистыми  волосами,  по  лбу
перехваченными вервием. Один глаз у отшельника был закрыт  черной  повязкой,
левая рука на перевязи. Вошедшего старец будто и не заметил.
     Кузьма замычал, оборачиваясь, и из-за его широченного  плеча  выглянула
бледная физиономия Еропкина.
     Тогда святой отшельник, не поднимая  глаз,  сказал  голосом  звучным  и
ясным:
     - Иди-ка сюда, Самсон. Жду тебя. В тайной книге про тебя написано. -  И
ткнул пальцем в гравюру, изображавшую Гулливера в окружении гуигнгнмов.
     Сторожко ступая, в часовню вошла  вся  честная  компания:  почтеннейший
Самсон Харитоныч, крепко держащий  за  руку  отрока  Паисия,  Кузьма  и  два
давешних мужика, которые тащили пухлый рогожный мешок.
     Старец пронзил Еропкина грозным  взглядом  единственного  глаза  из-под
всклокоченной брови и вскинул  десницу.  Одна  из  свечей,  повинуясь  этому
жесту, внезапно шикнула и погасла. Паук охнул и руку отрока выпустил - что и
требовалось.
     Со свечой трюк был простой, но впечатляющий.  Момус  сам  его  когда-то
изобрел на случай затруднений при карточной игре: свечи с виду  обычные,  но
фитилек внутри воска свободно скользит. Необычный фитилек, длинный, и  внизу
через щель стола продет. Левой рукой незаметно под столом дернешь,  свеча  и
гаснет (на перевязи, у Момуса, понятное дело, "кукла" висела).
     - Знаю, знаю, кто  ты  и  каков  ты,  -  сказал  отшельник  с  недоброй
усмешкой. - Давай сюда мешок свой, кровью и слезами наполненный, клади... Да
не на стол, не на книгу волшебную! - прикрикнул он на мужиков.  -  Под  стол
кидайте, чтоб я ногой хромою его попрал.
     Тихонько потолкал мешок ногой - тяжелый, черт. Поди,  все  рублишки  да
трешницы. Пуда на полтора, не меньше. Но ничего, своя ноша не тянет.
     Суеверен Еропкин и умом не больно востер, но мешок за здорово живешь не
отдаст.  Тут  одних  чудес  мало.  Психология   нужна:   натиск,   скорость,
неожиданные повороты. Не давать  очухаться,  задуматься,  приглядеться.  Эх,
залетные!
     Старец погрозил Еропкину пальцем, и тут же погасла вторая свеча.
     Самсон Харитоныч перекрестился.
     - Ты мне тут не крестись! - страшным голосом гаркнул на него  Момус.  -
Руки отсохнут! Или не ведаешь, к кому пришел, дурень?
     - Ве... ведаю, отче, - просипел Еропкин. - К отшельнику святому.
     Момус,  запрокинув   голову,   зловеще   расхохотался   -   точь-в-точь
Мефистофель в исполнении Джузеппе Бардини.
     - Глуп ты, Самсон Еропкин. Ты монеты в кладе сосчитал?
     - Сосчитал...
     - И сколько их было?
     - Шестьсот шестьдесят шесть.
     - А голос тебе откуда был?
     - Из-под земли...
     - Кто из-под земли-то говорит, а? Не знаешь?
     Еропкин в ужасе присел - видно, ноги подкосились. Хотел  перекреститья,
но побоялся, проворно спрятал руку за спину, да еще на мужиков  оглянулся  -
не крестятся ли. Те не крестились, тоже тряслись.
     - Нужен ты мне, Самсон. - Момус перешел на задушевный тон  и  чуть-чуть
придвинул мешок ногой. - Мой будешь. Мне станешь служить.
     Он хрустко щелкнул пальцами, погасла третья свеча, и  сразу  сгустилась
тьма под мрачными сводами.
     Еропкин попятился.
     - Куда?! В  камень  превращу!  -  рыкнул  Момус  и  опять,  работая  на
контраст, перешел к вкрадчивости. - Да ты меня, Самсон, не бойся. Мне такие,
как ты, нужны. Хочешь денег немерянных, против которых твой паршивый мешок -
горстка праха? - Презрительно пнул  рогожу  ногой.  -  Мешок  твой  с  тобой
останется, не трясись. А я тебе сто таких дам, хочешь? Или мало тебе? Хочешь
больше? Хочешь власти над человеками?
     Еропкин сглотнул, но ничего не сказал.
     - Произнеси слова Великой клятвы, и навсегда будешь мой! Согласен?!
     Последнее слово Момус рявкнул так, чтоб оно как следует пометалось  меж
древних стен. Еропкин вжал голову в плечи и кивнул.
     - Ты, Азаэль, стань от меня по левую руку, - приказал старец отроку,  и
тот перебежал за стол, встал рядышком.
     - Как погаснет четвертая свеча, повторяйте за мной  слово  в  слово,  -
наказал таинственный старец. - Да не на меня пяльтесь, вверх смотрите!
     Убедившись, что все четверо  будущих  слуг  Лукавого  послушно  задрали
головы, Момус загасил последнюю свечу, зажмурился и толкнул Мими в  бок:  не
смотри!
     Еще раз ухнул из темноты:
     - Вверх! Вверх!
     Одной рукой подтянул  к  себе  мешок,  другой  приготовился  нажать  на
кнопочку.
     Сверху, куда свет свечей  не  достигал,  даже  когда  они  еще  горели,
установил Момус магнезиевый "Блицлихт", новейшее германское изобретение  для
фотографирования. Как шандарахнет оно в  кромешной  тьме  нестерпимым  белым
сиянием, так Еропкин и его головорезы минут на пять вчистую ослепнут. А  тем
временем веселая троица - Момочка, Мимочка и Мешочек - выскользнут в заднюю,
заранее смазанную дверку.
     А за ней саночки-американка, и резвый конек уж,  поди,  застоялся.  Как
рванут санки с места - ищи потом, Самсон Харитоныч, ветра в поле.
     Не операция, а произведение искусства.
     Пора!
     Момус нажал кнопку. Что-то пшикнуло, но из-за зажмуренных  век  никакой
вспышки не угляделось.
     Надо  же,  чтобы  именно  в  такой  момент  осечка!  Вот  он,  хваленый
технический прогресс! На репетиции все было идеально, а на премьере конфуз!
     Мысленно чертыхнувшись, Момус приподнял мешок, дернул Мими за рукав.
     Стараясь не шуметь, попятились к выходу.
     И тут треклятый "Блицлихт" проснулся: зашипел, неярко полыхнул,  исторг
облако  белого  дыма,   и   внутренность   часовни   озарилась   слабеньким,
подрагивающим светом.  Явственно  можно  было  разглядеть  четыре  застывшие
фигуры по одну сторону стола, две крадущиеся по другую.
     - Стой! Куда? - взвизгнул фистулой Еропкин. - Отдай  мешок!  Держи  их,
ребята, это фармазонщики! Ах, паскуды!
     Момус рванулся к двери, благо и свет померк, но тут  в  воздухе  что-то
свистнуло, и тугая петля стянула  горло.  Чертов  Кузьма  со  своим  гнусным
кнутом! Момус выпустил мешок, схватился за горло, захрипел.
     - Момчик, ты что? - вцепилась в  него  ничего  не  понимающая  Мими.  -
Бежим!
     Но было поздно, грубые руки из темноты схватили за шиворот, швырнули на
пол. От ужаса и невозможности глотнуть воздух Момус лишился чувств.
     Когда вернулось сознание, первое, что увидел - багровые тени, мечущиеся
по черному потолку,  по  закопченным  фрескам.  На  полу,  помигивая,  горел
фонарь, должно быть, принесенный из саней.
     Момус сообразил, что лежит на полу, руки стянуты  за  спиной.  Повертел
головой туда-сюда, оценил обстановку. Обстановка была паршивая, хуже некуда.
     Сжавшаяся в комок Мими сидела на корточках, над  ней  горой  возвышался
немой урод Кузьма, любовно поглаживал свой кнут,  от  одного  вида  которого
Момуса передернуло. Саднила содранная кожа на горле.
     Сам Еропкин сидел на стуле весь багровый, потный. Видно, сильно пошумел
его превосходительство, пока  Момус  в  блаженном  забвении  пребывал.  Двое
шестерок стояли на столе и что-то там прилаживали, приподнявшись на цыпочки.
Момус  пригляделся,  усмотрел   две   свисающие   веревки,   и   очень   это
приспособление ему не понравилось.
     - Что, голуби, - душевно  сказал  Самсон  Харитоныч,  видя,  что  Момус
очнулся, - самого Еропкина обчистить задумали? Хитры, бестии, хитры.  Только
Еропкин ловчее. На посмешище всей Москве меня хотели выставить? Ничего-о,  -
смачно протянул он. - Щас вы  у  меня  посмеетесь.  Кто  на  Еропкина  пасть
скалит, того лютая судьба ждет, страшная. Чтоб другим неповадно было.
     - Что за мелодрама,  ваше  превосходительство,  -  храбрясь,  оскалился
Момус.
     - Вам как-то даже и не к лицу. Действительный статский советник,  столп
благочестия. Есть  ведь  суд,  полиция.  Пусть  они  карают,  что  ж  вам-то
пачкаться? Да и потом, вы ведь, любезнейший, не в убытке. Кольцо  старинное,
золотое, вам досталось? Досталось. Клад опять же. Оставьте себе, в виде, так
сказать, компенсации за обиду.
     - Я те дам компенсацию, - улыбнулся  Самсон  Харитоныч  одними  губами.
Глаза у него блестели неживым, пугающим блеском. - Ну что, готово? - крикнул
он мужичкам.
     Те спрыгнули на пол.
     - Готово, Самсон Харитоныч.
     - Ну так давайте, подвешивайте.
     - Позвольте, в каком смысле "подвешивайте"? - возмутился  Момус,  когда
его подняли с пола вверх ногами. - Это переходит все... Караул! Помогите!
     Полиция!
     - Покричи, покричи, -  разрешил  Еропкин.  -  Если  кто  среди  ночи  и
проходит мимо, то перекрестится да припустит со всех ног.
     Мими вдруг пронзительно заверещала:
     - Пожар! Горим! Люди добрые, горим!
     Это она правильно рассудила - от такого крика прохожий на напугается, а
на помощь прибежит или в монастырь кинется, чтоб в набат  ударили.  И  Момус
подхватил:
     - Пожар! Горим! Пожар!
     Но долго покричать не довелось. Мимочку чернобородый  легонько  стукнул
кулачищем по темечку, и она, ласточка, обмякла,  ткнулась  лицом  в  пол.  А
Момусу вокруг горла снова обвилась обжигающая змея кнута, и вопль перешел  в
хрип.
     Мучители подхватили  связанного,  заволокли  на  стол.  Одну  щиколотку
привязали к одной веревке, другую к другой, потянули, и через  минуту  Момус
буквой Y заболтался над стругаными досками. Седая борода  свесилась,  щекоча
лицо, хламида сползла вниз, обнажив ноги  в  узких  чикчирах  и  сапогах  со
шпорами.  Собирался  Момус  на  улице  сорвать  седину,  скинуть  рубище   и
преобразиться в лихого гусара - поди-ка распознай в таком "отшельника".
     Сидеть бы сейчас в троечке, чтоб Мимочка с одной  стороны,  а  мешок  с
большими деньжищами в другой, но вместо этого, погубленный подлым германским
изобретением, болтался он теперь  лицом  к  близкой,  но  увы,  недосягаемой
дверке, за которой были снежная ночь, спасительные санки, фортуна и жизнь.
     Сзади донесся голос Еропкина:
     - А скажи-ка, Кузя, за сколько ударов ты можешь его надвое развалить?
     Момус завертелся на веревках, потому что ответ на этот вопрос его  тоже
интересовал. Извернулся и увидел, как немой показывает четыре пальца.
     Подумав, добавляет пятый.
     - Ну, в пять-то не надо, - высказал пожелание Самсон Харитоныч.  -  Нам
поспешать некуда. Лучше полегоньку, по чуть-чуть.
     - Право слово, ваше превосходительство,  -  зачастил  Момус.  -  Я  уже
усвоил урок  и  здорово  напуган,  честное  слово.  У  меня  есть  кое-какие
сбережения.
     Двадцать девять тысяч. Охотно  внесу  в  виде  штрафа.  Вы  же  деловой
человек.
     К чему отдаваться эмоциям?
     - А с мальцом я после разберусь, - задумчиво и  с  явным  удовольствием
произнес Еропкин, как бы разговаривая сам с собой.
     Момус содрогнулся,  поняв,  что  участь  Мими  будет  еще  ужасней  его
собственной.
     - Семьдесят четыре тысячи! - крикнул он, ибо ровно столько  у  него  на
самом деле и оставалось от предыдущих московских операций. - А мальчишка  не
виноват, он малахольный!
     - Давай-ка, покажи мастерство, - велел Навуходоносор.
     Хищно свистнул кнут. Момус истошно завопил, потому что между растянутых
ног что-то лопнуло и хрустнуло. Но боли не было.
     - Ловко портки распорол, - одобрил  Еропкин.  -  Теперь  давай  малость
поглубже. На полвершочка. Чтоб взвыл. И дальше валяй по стольку  же,  покуда
на веревках две половинки не заболтаются.
     Самую уязвимую, деликатную часть тела обдавало холодом, и Момус  понял,
что Кузьма первым, виртуозным ударом рассек рейтузы по шву, не задев тела.
     Господи, если Ты есть, взмолился отроду не молившийся человек, которого
когда-то звали Митенькой  Саввиным.  Пошли  архангела  или  хотя  бы  самого
захудалого ангела. Спаси, Господи. Клянусь, что впредь буду потрошить только
гадов подколодных вроде Еропкина, и боле никого. Честное благородное  слово,
Господи.
     Тут дверца отворилась. В проеме  Момус  сначала  увидел  ночь  с  косой
штриховкой мокрого снегопада. Потом ночь отодвинулась и  стала  фоном  -  ее
заслонил стройный силуэт в длинной приталенной шубе, в высоком  цилиндре,  с
тросточкой.
     По закону или по справедливости?
     Уж Анисий физиономию и мылом, и пемзой, и даже  песком  драл  -  а  все
равно смуглота до конца не сошла. У Эраста Петровича тоже, но ему,  писаному
красавцу, это даже шло, получилось навроде густого загара.  А  у  Тюльпанова
ореховая мазь, полиняв, расположилась по  личности  островками,  и  стал  он
теперь похож на африканскую жирафу - пятнистый, тонкошеий, только вот малого
росточка. Зато, нет худа без добра, начисто сошли прыщи. Совсем, будто их  и
не было никогда. Ну, а  кожа  через  две-три  недельки  просветлится  -  шеф
обещал. И стриженые волоса тоже отрастут, никуда не денутся.
     Наутро после того, как взяли с поличным, а после упустили Валета и  его
сообщницу (о которой Анисий вспоминал не иначе  как  со  вздохом  и  сладким
замиранием в разных частях  души  и  тела),  состоялся  у  них  с  надворным
советником недлинный, но важный разговор.
     - Что ж, -  сказал  Фандорин  со  вздохом.  -  Мы  с  вами,  Тюльпанов,
опозорились, но московские г-гастроли Пикового  валета,  надо  полагать,  на
этом закончены. Что думаете делать дальше? Хотите вернуться в управление?
     Анисий ничего на это не ответил и только смертельно побледнел, хоть под
смуглотой было и не видно. Мысль о возвращении к жалкому курьерскому поприщу
после всех удивительных приключений последних двух  недель  предстала  перед
ним во всей своей невыносимости.
     - Я, разумеется, аттестую вас обер-полицеймейстеру и Сверчинскому самым
лестным образом. Вы ведь не виноваты, что я оказался не на д-должной высоте.
Порекомендую перевести вас в следственную или  в  оперативную  часть  -  как
пожелаете. Но есть у меня для вас, Тюльпанов, и другое предложение...
     Шеф сделал паузу, и  Анисий  весь  подался  вперед,  с  одной  стороны,
потрясенный блестящей перспективой триумфального возвращения в  жандармское,
а с другой, предчувствуя, что сейчас будет  высказано  и  нечто,  еще  более
головокружительное.
     - ...Если, конечно, вы не против того, чтобы  п-постоянно  работать  со
мной, я могу предложить вам  место  моего  помощника.  Постоянный  ассистент
полагается мне по должности, однако до сих пор я этим правом не пользовался,
предпочитал обходиться один. Но  вы  меня,  пожалуй,  устроили  бы.  Вам  не
хватает знания людей, вы чрезмерно склонны к рефлексированию и  недостаточно
верите в свои силы. Но те же самые качества могут в нашем деле  быть  весьма
полезны, если п-повернуть их в нужном направлении.
     Незнание людей  избавляет  от  стереотипических  оценок,  да  и  вообще
недостаток этот восполним. Колебаться перед принятием решения тоже  полезно.
Лишь бы потом, уже решившись, не медлить. А неверие в свои силы оберегает от
шапкозакидательства и  небрежностей,  оно  может  развиться  в  благотворную
п-предусмотрительность. Главное же, Тюльпанов, ваше  достоинство  состоит  в
том, что страх попасть  в  постыдное  положение  у  вас  сильнее  физической
боязни,  а  значит,  в  любой  ситуации  вы  будете  стараться  вести   себя
д-достойным образом. Это меня устраивает. Да и соображаете вы совсем недурно
для пяти классов реального училища. Что скажете?
     Анисий молчал, утратив дар речи, и ужасно боялся шевельнуться  -  вдруг
сейчас чудесный  сон  кончится,  он  протрет  глаза  и  увидит  свою  убогую
комнатенку, и мокрая Сонька хнычет, а за  окном  дождь  со  снегом,  и  пора
бежать на службу бумажки разносить.
     Как бы спохватившись, надворный советник виновато сказал:
     - Ах да, я не назвал условий, покорнейше прошу извинить. Вы  немедленно
получите чин  коллежского  регистратора.  Должность  ваша  будет  называться
длинно: "личный помощник  чиновника  для  особых  поручений  при  московском
генерал-губеранторе". Жалованье - 50 рублей  в  месяц  и  какие-то  там  еще
квартальные  выплаты,  точно  не  п-помню.  Получите  подъемные  и  казенную
квартиру, ибо мне понадобится, чтоб вы жили неподалеку.  Конечно,  п-переезд
вам может оказаться некстати, но обещаю, что квартира будет удобной и хорошо
приспособленной для ваших семейных обстоятельств.
     Это про Соньку, догадался Анисий и не ошибся.
     - Поскольку я ...м-м... возвращаюсь к холостяцкой жизни. -  Шеф  сделал
неопределенный  жест.  -  Масе  велено  найти  новую  прислугу:  кухарку   и
г-горничную. Раз уж вы будете жить по соседству,  они  могут  обслуживать  и
вас.
     Только бы не разреветься, в панике подумал Тюльпанов, это будет  полный
и окончательный конфуз.
     Фандорин развел руками:
     - Ну , я не знаю, чем вас еще соблазнить. Хотите...
     - Нет, ваше высокоблагородие! - очнувшись, завопил Анисий. -  Я  ничего
больше не хочу! Мне и так более чем достаточно! Я молчал не в том  смысле...
- Он запнулся, не зная, как закончить.
     - Отлично, - кивнул Эраст Петрович. - Стало быть,  мы  договорились.  И
первое задание вам  будет  такое:  на  всякий  случай,  ибо  береженого  Бог
бережет... Последите-ка недельку-другую за газетами. И  еще  я  распоряжусь,
чтобы от полицеймейстера вам ежедневно присылали  на  просмотр  "Полицейскую
сводку городских происшествий". Обращайте внимание  на  все  примечательное,
необычное, подозрительное и докладывайте мне. А вдруг этот самый  Момус  еще
нахальнее, чем нам п-представляется?
     * * *
     Денька  через  два  после  этой  исторической  беседы,   ознаменовавшей
решительный поворот в анисиевой жизни, Тюльпанов сидел за письменным  столом
в домашнем кабинете  начальника,  просматривал  свои  пометки  в  газетах  и
"Полицейской сводке", готовился к отчету. Был уже двенадцатый час, но  Эраст
Петрович еще не выходил из спальни.  В  последнее  время  он  вообще  что-то
хандрил, был неразговорчив и интереса к тюльпановским находкам не  проявлял.
Молча выслушает, махнет рукой, скажет:
     - Идите, Тюльпанов. На сегодня п-присутствие окончено.
     Нынче к Анисию заглянул Маса - пошептаться.
     - Сафсем прохо, - сказал. - Ноть не спит, дзень не  кусяет,  дзадзэн  и
рэнсю не дзерает.
     - Чего не делает? - тоже шепотом спросил Анисий.
     - "Рэнсю" - это... - Японец изобразил руками какие-то быстрые, рубленые
движения и одним махом вскинул ногу выше плеча.
     - А, японскую гимнастику, - сообразил Тюльпанов, вспомнив,  что  раньше
по утрам, пока он читал в кабинете газеты, надворный советник  и  камердинер
удалялись в гостиную, сдвигали столы  и  стулья,  а  после  долго  топали  и
грохотали, то и дело издавая резкие, клекочущие звуки.
     - "Дзадзэн" - это  вот,  -  объяснил  далее  Маса,  плюхнулся  на  пол,
подобрал под себя ноги, уставился на  ножку  стула  и  сделал  бессмысленное
лицо. - Поняр, Тюри-сан?
     Когда  Анисий  отрицательно  помотал  головой,  японец  ничего   больше
объяснять не стал. Сказал озабоченно:
     - Баба надо. С баба прохо, без баба есе худзе. Думаю,  хоросий  бордерь
ходичь, с мадама говоричь.
     Тюльпанову тоже казалось, что меланхолия  Эраста  Петровича  связана  с
исчезновением из флигеля графини Адди, однако от столь радикальной меры, как
обращение  за  помощью  к  хозяйке  борделя,  по   его   мнению,   следовало
воздержаться.
     В разгар консилиума в кабинет  вошел  Фандорин.  Был  он  в  халате,  с
дымящейся сигарой в зубах. Масу послал за кофеем, у Анисия скучливо спросил:
     - Ну  что  там  у  вас,  Тюльпанов?  Опять  будете  мне  рекламу  новых
технических чудес з-зачитывать? Или, как вчера, про кражу бронзовой  лиры  с
гробницы графа Хвостова?
     Анисий стушевался, потому что и  в  самом  деле  отчеркнул  в  "Неделе"
подозрительную    рекламу,    превозносившую    достоинства     "самоходного
чудо-велосипеда" с каким-то мифическим "двигателем внутреннего сгорания".
     - Отчего же, Эраст Петрович, - с достоинством возразил  он,  подыскивая
что-нибудь повнушительней. - Вот  в  "Сводке"  за  вчерашнее  число  имеется
любопытное сообщение. Докладывают, что по  Москве  ходят  странные  слухи  о
какой-то волшебной черной птице, которая слетела с небес  к  действительному
статскому советнику Еропкину, вручила ему златое кольцо  и  говорила  с  ним
человеческим голосом. При этом поминают Божьего человека, чудесного  отрока,
которого называют то Паисием, то Пафнутием.  Тут  приписка  полицеймейстера:
"Сообщить в Консисторию, дабы приходские священники разъяснили  пастве  вред
суетных верований".
     - К Еропкину? Черная п-птица? -  удивился  шеф.  -  К  тому  самому,  к
Самсону Харитоновичу? Странно. Очень странно. И что же, упорный слух?
     - Да, тут написано, что все поминают Смоленский рынок.
     - Еропкин - человек  очень  богатый  и  очень  суеверный.  -  задумчиво
произнес Эраст Петрович. - Я бы заподозрил здесь какую-нибудь  аферу,  но  у
Еропкина такая репутация, что никто  из  московских  с  ним  связываться  не
осмелился бы. Это з-злодей и мерзавец, каких свет не видывал. Давно на  него
зуб точу, да жаль, Владимир Андреевич трогать  не  велел.  Говорит,  злодеев
много, всех не пересажаешь, а  этот  щедро  в  городскую  казну  дает  и  на
благотворительность. Так  человеческим  голосом  птица  с  ним  говорила?  И
золотое кольцо в клюве? Дайте-ка взглянуть.
     Взял у Тюльпанова "Полицейскую  сводку  городских  происшествий",  стал
читать отчеркнутое.
     -  Хм.  "Во  всех  слухах  поминается  "блаженный  отрок,  лицом  чист,
златоволос и в рубахе белее снега"". Где  это  видано,  чтобы  юродивый  был
лицом чист в  рубахе  б-белее  снега?  И,  смотрите-ка,  тут  еще  написано:
"Отнестись к сему слуху  как  к  полной  выдумке  препятствует  удивительное
подробство деталей, обычно  досужим  вымыслам  не  свойственное".  Вот  что,
Тюльпанов, возьмите-ка  у  Сверчинского  пару-тройку  филеров  и  установите
негласное наблюдение за домом и  выездом  Еропкина.  Причин  не  объясняйте,
скажите  -  распоряжение  его  сиятельства.  Валет  не  Валет,  а   какая-то
хитроумная интрига здесь угадывается. Разберемся в этих святых чудесах.
     Последнюю фразу надворный советник произнес на явно мажорной ноте.
     Известие о волшебной черной птице  подействовало  на  Эраста  Петровича
чудодейственным образом. Он загасил сигару, бодро потянулся,  а  когда  Маса
внес поднос с кофейными принадлежностями, сказал:
     - Ты кофей вон Тюльпанову подай. А мы с тобой что-то давненько на мечах
не т-тренировались.
     Японец весь просветлел, грохнул поднос на стол, так что  черные  брызги
полетели, и опрометью кинулся вон из кабинета.
     Пять минут спустя Анисий стоял у окна и, ежась, наблюдал, как во дворе,
хищно переступая на чуть согнутых ногах, топчут снег две обнаженные фигуры в
одних набедренных повязках. Надворный советник был строен и мускулист,  Маса
плотен, как бочонок, но без единой жиринки. Оба противоборца держали в руках
по крепкой бамбуковой  палке  с  круглой  гардой  на  рукояти.  Убить  такой
штуковиной, конечно, не убьешь, но покалечить очень даже можно.
     Маса выставил вперед руки, устремив  "меч"  вверх,  истошно  завопил  и
скакнул вперед. Звонкий щелчок дерева о дерево, и противники опять закружили
по снегу. Бр-р-р, - передернулся Анисий, отхлебнул горячего кофею.
     Шеф ринулся на коротышку, и стук дубинок слился  в  сплошной  треск,  а
мелькание затеялось такое, что у Тюльпанова зарябило в глазах.
     Впрочем, схватка длилась недолго. Маса плюхнулся на зад, схватившись за
макушку, а Фандорин стоял над ним, потирая ушибленное плечо.
     - Эй, Тюльпанов! - весело крикнул  он,  обернувшись  к  флигелю.  -  Не
хотите п-присоединиться? Я научу вас японскому фехтованию!
     Нет уж, подумал Анисий, прячась за стору. Как-нибудь в другой раз.
     - Не желаете? - Эраст Петрович зачерпнул пригоршню снега  и  с  видимым
наслаждением принялся втирать  его  в  поджарый  живот.  -  Тогда  ступайте,
займитесь заданием. Хватит бездельничать!
     Каково, а? Как будто это Тюльпанов два дня кряду в халате просидел!
     * * *
     Донесение Его высокоблагородию г-ну Фандорину  26  февраля,  2-ой  день
наблюдения Прошу извинения за почерк - пишу карандашом, а  листок  на  спине
агента Федорова. Доставит записку агент  Сидорчук,  а  третьего,  Лациса,  я
посадил дежурить в сани на случай внезапного отъезда объекта.
     С объектом творится что-то непонятное.
     В конторе не был ни вчера, ни  сегодня.  От  повара  известно,  что  со
вчерашнего утра в доме живет блаженный отрок  Паисий.  Ест  много  шоколаду,
говорит, что можно, что шоколад нескоромный. Нынче рано утром, еще  затемно,
объект куда-то ездил на санях в сопровождении Паисия и трех слуг.
     На Якиманке оторвался от нас и ушел в сторону Калужской заставы - очень
уж у него тройка хороша. Где был, неизвестно. Вернулся  в  восьмом  часу,  с
медной старой кастрюлей, которую нес сам, на вытянутых руках.  Вес,  похоже,
был немалый. Объект выглядел взволнованным и даже испуганным. По  сведениям,
полученным от повара, завтракать не стал, а заперся у себя в спальне и долго
чем-то звенел. В  доме  шепчутся  про  какой-то  ""аграмадный  клад",  якобы
найденный хозяином. И совсем несусветное: будто бы явилась Е.
     не то сама Пресвятая Дева, не то неопалимая купина с ним разговаривала.
     С полудня объект здесь,  в  церкви  Смоленской  Божьей  Матери.  Истово
молится, бьет  земные  поклоны  у  Пресвятой  иконы.  Отрок  Паисий  с  ним.
Блаженный выглядит точно, как описано в сводке. Добавлю только,  что  взгляд
живой, острый, не  такой,  как  у  юродивых.  Приезжайте,  шеф,  тут  что-то
затевается.
     Сейчас отправлю Сидорчука и вернусь в церковь говеть.
     Писано в пять часов сорок шесть с половиною минут пополудни А.Т.
     Эраст Петрович появился в храме вскоре после  семи,  когда  бесконечная
"преосвященная" уже  подходила  к  концу.  До  плеча  уставшего  от  тяжелой
наблюдательной службы Тюльпанова (был он в синих очках и рыжем парике,  чтоб
не  приняли  по  бритой  башке  за  татарина)  дотронулся  смуглый  цыган  -
кудреватый, в меховой поддевке и с серьгой в ухе.
     -  Нутко,  малый,  передай  огонек  Божий,  -  сказал  цыган,  а  когда
покоробленный фамильярностью Анисий принял у  него  свечку,  шепнул  голосом
Фандорина:
     - Еропкина вижу, а где отрок?
     Тюльпанов похлопал глазами, пришел в себя и осторожно показал пальцем.
     Объект стоял на коленях, бормоча молитвы и неустанно кланяясь.  За  ним
на коленях  же  торчал  чернобородый  мужичина  разбойничьего  вида,  но  не
крестился, а  просто  скучал,  и  раза  два  даже  широко  зевнул,  сверкнув
изрядными белыми зубами. По правую руку от Еропкина, сложив руки  крестом  и
воздев очи горе, что-то тоненько напевал миловидный юноша. Он  был  в  белой
рубашке, но, впрочем, не такой уж белоснежной, как гласила  молва  -  видно,
давно ее не менял. Однажды Анисий углядел, как блаженный, упав на пол ничком
якобы в молитвенном экстазе, быстро сунул за щеку шоколадку.
     Тюльпанов и сам ужасно проголодался, но служба есть служба. Даже  когда
отлучался донесение писать, и то не позволил себе на площади пирожка с тешой
купить, а уж как хотелось.
     - Вы что это цыганом? - шепотом спросил он у шефа.
     - А  кем  по-вашему  я  могу  нарядиться,  когда  ореховая  настойка  с
п-портрета не сошла? Арапом что ли? Арапу  у  Смоленской  Богоматери  делать
нечего.
     Эраст Петрович посмотрел на Анисия с укоризной и  вдруг  без  малейшего
заикания сказал такое, что бедный Тюльпанов обмер:
     - Я забыл один ваш существенный недостаток, который трудно превратить в
достоинство. У вас  слабая  зрительная  память.  Вы  что,  не  видите:  этот
блаженный - ваша хорошая и даже, можно сказать, интимная знакомая?
     - Нет! - схватился за сердце Анисий. - Не может быть!
     - Да вы на ухо взгляните. Я же вас учил, что  уши  у  каждого  человека
неповторимы. Видите, такая же укороченная розовая мочка, тот же общий контур
- идеальный овал, это редко  бывает,  и  самая  характерная  деталь  -  чуть
выпирающий противокозелок.  Она  это,  Тюльпанов,  она.  Грузинская  княжна.
Значит, Валет и в самом деле еще нахальнее, чем я думал.
     Надворный  советник  покачал   головой,   словно   удивляясь   загадкам
человеческой природы. После заговорил коротко, обрывками:
     - Самых лучших агентов. Непременно Михеева, Субботина, Сейфуллина и еще
семерых. Шесть саней и таких лошадей, чтоб от еропкинской тройки  больше  не
отставали. Строжайшее конспирирование по системе "кругом враги"  -  чтоб  не
только объекту, но и посторонним слежка была незаметно. Вполне вероятно, что
здесь где-то болтается и сам Валет. В лицо-то ведь мы его так и не знаем, да
и ушей он нам не показывал. Марш на Никитскую. Живо!
     Анисий, как зачарованный, смотрел на тонкую шею "отрока",  на  идеально
овальное ухо с каким-то там "противокозелком", и лезли в голову кандидата на
классный чин мысли,  для  церкви  и  тем  более  для  Великого  Поста  вовсе
непозволительные.
     Он встрепенулся, закрестился и стал пробираться к выходу.
     Еропкин говел в церкви допоздна и домой вернулся уже  после  десяти.  С
крыши соседнего дома, где мерз филер Лацис, было видно, как во  дворе  стали
запрягать крытый возок. Похоже,  что  несмотря  на  ночное  время,  почивать
Самсон Харитонович не собирался.
     Но у Фандорина и Анисия все уж было готово. От дома Еропкина в  Мертвом
переулке выезд был в три стороны - к Успению-на-Могилках, к Староконюшенному
переулку и на Пречистенку, и  на  каждом  из  перекрестков  стояло  по  двое
неприметных саней.
     Возок действительного статского советника - приземистый, обитый  темным
сукном, - выехал из крепких  дубовых  ворот  в  одиннадцать  с  четвертью  и
двинулся в сторону Пречистенки. На  козлах  сидели  двое  крепких  парней  в
полушубках, сзади, на запятках, расположился чернобородый.
     Первые из двух саней, что дежурили у  выезда  на  Пречистенку,  неспеша
тронулись  следом.  Сзади  цепочкой  пристроились  остальные   пять   и   на
почтительном отдалении покатили за "нумером первым"  -  так  на  специальном
жаргоне назывался передний эшелон визуального наблюдения. Сзади  на  "нумере
первом" горел красный фонарь, который задним было видно издалека.
     Эраст Петрович и Анисий ехали  в  легких  санках,  отстав  от  красного
фонаря на полсотни саженей. Остальные "нумера" растянулись сзади  вереницей.
Были тут и крестьянские сани, и ямщицкая тройка, и иерейская пара,  но  даже
самые затрапезные дровни были крепко сколочены, на  стальных  ободах,  да  и
лошадки подобраны одна к одной - хоть и неказистые, но ходкие и выносливые.
     Через один поворот (на набережную  Москвы-реки),  согласно  инструкции,
"нумер первый" отстал, и вперед, по сигналу Фандорина, вышел "нумер второй",
а "первый" пристроился в самый хвост. Ровно десять минут по  часам  "второй"
вел объекта, а потом свернул налево, уступив позицию "нумеру третьему".
     Строгое следование инструкции в  данном  случае  оказалось  не  лишним,
потому что чернобородый разбойник на запятках не клевал носом,  а  покуривал
цыгарку, и непогода ему, толстокожему, была нипочем, даже шапкой  не  покрыл
свою косматую голову, хоть поднялся ветер и с небес лепило крупными  мокрыми
хлопьями.
     За Яузой возок свернул  влево,  а  "нумер  третий"  покатил  дальше  по
прямой, уступив место "четвертому". Сани надворного  советника  при  этом  в
чередовании "нумеров" не участвовали, держались все время на второй позиции.
     Так и довели объекта до пункта следования - к  стенам  Новопименовского
монастыря, белевшего в ночи приземистыми башнями.
     Издали было видно, как от возка отделились одна, две, три, четыре, пять
фигур. Последние двое что-то несли - не то мешок, не то человеческое тело.
     - Труп! - ахнул Анисий. - Может, пора брать?
     - Не так быстро, - ответил шеф. - Нужно разобраться.
     Он расположил сани с агентами по всем  стратегическим  направлениям,  и
лишь потом поманил Тюльпанова - марш за мной.
     Они осторожно приблизились к заброшенной часовне, обошли ее  кругом.  С
противоположной стороны, у неприметной, ржавой  двери  обнаружились  сани  и
привязанная к дереву лошадь. Она потянулась к Анисию мохнатой мордой и тихо,
жалобно заржала - видно, застоялась на месте, соскучилась.
     Эраст Петрович приложил ухо к двери,  потом  на  всякий  случай  слегка
потянул за скобу. Неожиданно  створка  приоткрылась,  не  издав  ни  единого
звука. Из узкой щели  забрезжило  тусклым  светом  и  чей-то  звучный  голос
произнес странные слова:
     - Куда? В камень превращу!
     - Любопытно, - прошептал шеф, поспешно прикрывая дверь. - Петли ржавые,
а смазаны недавно. Ладно, подождем, что будет.
     Минут через пять внутри зашумело, загрохотало, но почти сразу же  снова
стало тихо. Фандорин положил Анисию руку на плечо: не сейчас, рано.
     Прошло еще минут десять, и вдруг женский голос истошно закричал:
     - Пожар! Горим! Люди добрые, горим!
     Тут же подхватил и мужской:
     - Пожар! Горим! Пожар!
     Анисий азартно рванулся к двери, но стальные  пальцы  ухватили  его  за
хлястик шинели и притянули назад.
     - Я полагаю, это пока спектакль, главное  впереди,  -  негромко  сказал
шеф. - Надо дождаться финала. Дверь смазана  неспроста,  и  лошадка  томится
неслучайно. Мы с вами, Тюльпанов, заняли ключевую позицию.  А  спешить  надо
только в тех случаях, когда медлить никак невозможно.
     Эраст  Петрович  наставительно  поднял   палец,   и   Анисий   поневоле
залюбовался бархатной перчаткой с серебряными кнопочками.
     На ночную операцию надворный советник оделся франтом: длинная  бобровая
шуба с суконным верхом, белый  шарф,  шелковый  цилиндр,  в  руке  трость  с
набалдашником слоновой кости. Анисий был хоть и в рыжем парике,  но  впервые
вырядился в чиновничью шинель с гербовыми пуговицами и надел новую фуражку с
лаковым козырьком. Однако до  Фандорина  ему,  что  и  говорить,  было,  как
воробью до селезня.
     Шеф хотел сказать еще что-то, не менее поучительное, но тут из-за двери
раздался такой душераздирающий, полный неподдельного  страдания  вопль,  что
Тюльпанов от неожиданности тоже вскрикнул.
     Лицо Эраста Петровича напряглось, он явно не знал, ждать ли еще или это
как раз тот случай, когда медлить невозможно. Он нервно дернул уголком рта и
склонил голову набок, словно прислушивался  к  какому-то  неслышному  Анисию
голосу.  Очевидно,  голос  велел  шефу  действовать,  потому  что   Фандорин
решительно распахнул дверь и шагнул вперед.
     Картина, открывшаяся взору Анисия, была поистине поразительна.
     Над голым деревянным столом, раскорячив ноги, висел  на  двух  веревках
какой-то седобородый старик в  гусарском  мундире  и  сбившемся  вниз  белом
халате. За его спиной, покачивая длинным, витым  кнутом,  стоял  еропкинский
чернобородый головорез. Сам Еропкин сидел чуть дальше, на стуле.  Возле  его
ног лежал набитый мешок, а у стены, присев на корточки, курили двое давешних
молодцов, что ехали на облучке.
     Но все это Тюльпанов отметил лишь попутно, краем зрения, потому  что  в
глаза ему сразу же бросилась  хрупкая  фигурка,  безжизненно  лежавшая  вниз
лицом. В три прыжка Анисий обежал  стол,  споткнулся  о  какой-то  увесистый
фолиант, но удержался на ногах и опустился на колени возле лежащей.
     Когда он дрожащими руками  перевернул  ее  на  спину,  синие  глаза  на
бледном личике открылись, и розовые губы пробормотали:
     - Какой рыжий...
     Слава Богу, жива!
     - Это что еще здесь за пытошный застенок?  -  донесся  сзади  спокойный
голос Эраста Петровича, и Анисий выпрямился, вспомнив о долге.
     Еропкин с недоумением смотрел то на щеголя в цилиндре, то  на  прыткого
чиновничка.
     - Вы кто такие? - грозно спросил он. - Сообщники? Ну-ка, Кузьма.
     Чернобородый сделал рукой неуловимое движение,  и  к  горлу  надворного
советника, рассекая воздух, метнулась стремительная тень.  Фандорин  вскинул
трость, и конец кнута, неистово  вращаясь,  обмотался  вокруг  лакированного
дерева.   Одно   короткое   движение,   и   кнут,   выдернутый   из   лапищи
медведеобразного Кузьмы, оказался у Эраста Петровича. Тот  неспеша  размотал
тугой кожаный хвост, бросил тросточку на стол и без видимого усилия,  одними
пальцами, стал рвать кнут на мелкие  кусочки.  По  мере  того,  как  на  пол
отлетали все новые и новые обрывки, из Кузьмы будто воздух выходил. Он  вжал
лохматую башку в широченные плечи, попятился к стене.
     - Часовня окружена агентами полиции, -  сказал  Фандорин,  окончательно
расправившись с кнутом. - На сей раз, Еропкин, вы ответите за произвол.
     Однако сидевшего на стуле это сообщение не испугало:
     - Ништо, - осклабился он. - Мошна ответит.
     Надворный советник вздохнул и дунул  в  серебряный  свисток.  Раздалась
высокая, режущая уши трель, и в ту же минуту в часовню с  топотом  ворвались
агенты.
     - Этих - в участок, - показал  шеф  на  Еропкина  и  его  подручных.  -
Составить протокол. Что в мешке?
     - Мой мешочек, - быстро произнес Самсон Харитонович.
     - Что в нем?
     - Деньги, двести восемьдесят три тысячи пятьсот два рубля. Мои денежки,
доход от торговли.
     - Такая солидная сумма и в мешке? - холодно спросил Эраст  Петрович.  -
Имеете под нее финансовые  документы?  Источники  поступления?  Уплачены  ли
подати?
     - Вы, сударь, того, на минутку... В сторонку  бы  отойти...  -  Еропкин
вскочил со стула и проворно подбежал к надворному советнику. - Я  ведь  что,
без понятия разве... - И перешел на шепот. - Пускай там будет  ровно  двести
тысяч, а остальные на ваше усмотрение.
     - Увести, - приказал Фандорин,  отворачиваясь.  -  Составить  протокол.
Деньги пересчитать, оприходовать, как  положено.  Пусть  акцизное  ведомство
разбирается.
     Когда четверых задержанных вывели, вдруг  раздался  бодрый,  разве  что
чуть-чуть подсевший голос:
     - Это, конечно, благородно - от взяток отказываться, но  долго  ли  мне
еще кулем висеть? У меня уж круги перед глазами.
     Анисий и Эраст Петрович взяли висящего за плечи, а полностью воскресшая
барышня - ее ведь, кажется, звали "Мими"? -  залезла  на  стол  и  распутала
веревки.
     Страдальца усадили на пол. Фандорин  сдернул  фальшивую  бороду,  седой
парик, и открылось ничем не примечательное, самое что ни на  есть  заурядное
лицо:
     серо-голубые, близко  посаженные  глаза;  светлые,  белесые  на  концах
волосы; невыразительный нос; чуть скошенный подбородок - все,  как  описывал
Эраст Петрович. От прилившей крови лицо было багровым,  но  губы  немедленно
расползлись в улыбке.
     - Познакомимся? - весело спросил Пиковый Валет. - Я, кажется,  не  имею
чести...
     - Стало быть, на Воробьевых горах были не вы, - понимающе кивнул шеф. -
Так-так.
     - На каких таких горах? - нахально удивился прохиндей. - Я -  отставной
гусарский корнет Курицын. Вид на жительство показать?
     - П-потом, - покачав головой,  молвил  надворный  советник.  -  Что  ж,
представлюсь снова. Я - Эраст Петрович Фандорин, чиновник  особых  поручений
при московском генерал-губернаторе, и не большой любитель дерзких  шуток.  А
сие мой п-помощник, Анисий Тюльпанов.
     Из того, что в речи шефа вновь появилось заикание, Анисий сделал вывод,
что самое напряженное  позади,  и  позволил  себе  расслабиться  -  украдкой
взглянул на Мими.
     Она,  оказывается,  тоже  на  него  смотрела.  Легонько   вздохнула   и
мечтательно повторила:
     - Анисий Тюльпанов. Красиво. Хоть в театре выступай.
     Неожиданно Валет - а это, конечно же, несмотря на казуистику, был он  -
развязнейшим образом подмигнул Анисию  и  высунул  широкий,  как  лопата,  и
удивительно красный язык.
     - Ну-с, господин Момус, и как же мне с вами поступить? - спросил  Эраст
Петрович, наблюдая, как Мими  вытирает  соучастнику  лоб,  покрытый  мелкими
капельками пота. - По закону или по с-справедливости?
     Валет немного подумал и сказал:
     - Ежели бы  мы  с  вами,  господин  Фандорин,  сегодня  встречались  не
впервые, а уже имели бы некоторый опыт знакомства, я, разумеется, целиком  и
полностью  положился  бы  на  ваше  милосердие,  ибо  сразу  видно  человека
чувствительного и благородного. Вы, несомненно, учли  бы  перенесенные  мною
нравственные и физические терзания, а также неаппетитный облик субъекта, над
которым я столь неудачно подшутил. Однако же обстоятельства  сложились  так,
что я могу не злоупотреблять вашей человечностью. Сдается мне,  что  суровых
объятий закона я могу не опасаться. Вряд ли его свинячье  превосходительство
Самсон Харитоныч станет подавать на меня в суд за эту невинную шалость. Не в
его интересах.
     - В Москве закон - его сиятельство князь Долгорукой, -  в  тон  наглецу
ответил Эраст Петрович. - Или вы, мсье Валет, всерьез верите в независимость
судебных инстанций? П-позвольте вам напомнить,  что  генерал-губернатора  вы
жестоко оскорбили. Да и как быть с англичанином? Город  ему  должен  вернуть
сто тысяч.
     - Право не  знаю,  дорогой  Эраст  Петрович,  о  каком  англичанине  вы
говорите, - развел руками спасенный. - А к  его  сиятельству  я  отношусь  с
искренним почтением. Глубоко чту его крашеные седины. Если же  Москве  нужны
деньги, то вон сколько я их добыл для городской казны  -  целый  мешок.  Это
Еропкин от жадности ляпнул, что денежки его, а когда поостынет - отопрется.
     Скажет, знать не знаю, ведать не ведаю.  И  пойдет  сумма  неизвестного
происхождения на московские нужды. По-хорошему, так мне процентик  полагался
бы.
     - Что ж, это резонно, - задумчиво произнес надворный советник. -  Опять
же вещи Ариадне Аркадьевне вы вернули. Да  и  о  четках  моих  не  забыли...
Ладно.
     По закону, так  по  закону.  Не  пожалеете,  что  моей  справедливостью
пренебрегли?
     На лице неприметного господина отразилось некоторое колебание.
     - Покорнейше благодарю, но я, знаете ли, привык больше на  самого  себя
полагаться.
     - Ну, как угодно, - пожал плечами Фандорин и безо всякой паузы обронил:
- Можете к-катиться к черту.
     Анисий остолбенел, а Пиковый Валет поспешно вскочил на ноги,  очевидно,
боясь, что чиновник передумает.
     - Вот спасибо! Клянусь, ноги моей в этом городе больше не будет.  Да  и
отечество  православное  мне  порядком  прискучило.  Идем,  Мими,  не  будем
надоедать господину Фандорину.
     Эраст Петрович развел руками:
     - А вот вашу спутницу, увы, отпустить не могу. По закону так по закону.
На ней - афера с лотереей. Есть пострадавшие, есть свидетели. Тут уж встречи
с судьей не избежать.
     - Ой! - вскрикнула стриженая девица, и так жалобно, что у Анисия сердце
защемило. - Момчик, я не хочу в тюрьму!
     - Что поделаешь, девочка, закон есть  закон,  -  легкомысленно  ответил
бессердечный мошенник, потихоньку отступая к двери. - Ты не бойся, я о  тебе
позабочусь. Пришлю самого дорогого адвоката, вот увидишь. Так я пойду, Эраст
Петрович?
     - Мерзавец! - простонала Мими. - Стой! Куда ты?
     - Думаю в Гватемалу податься, - жизнерадостно сообщил "Момчик". - Читал
в газетах, что там снова переворот. Надоела  гватемальцам  республика,  ищут
немецкого принца на престол. Может, и я пригожусь?
     И, махнув на прощанье рукой, скрылся за дверью.
     * * * Суд над девицей Марьей Николаевной Масленниковой, бывшей актрисой
петербургских театров, обвиняемой  в  мошенничестве,  преступном  сговоре  и
бегстве из-под ареста, состоялся  в  самом  конце  апреля,  в  ту  блаженную
послепасхальную пору, когда ветки пузырятся сочными почками, а  по  обочинам
еще нестойких, но  уже  начавших  подсыхать  дорог  нестройно  лезет  свежая
травка.
     Интереса у широкой публики процесс не  вызвал,  ибо  дело  было  не  из
крупных, однако в зале заседаний все ж таки сидело с полдюжины репортеров  -
ходили смутные, но упорные слухи о том,  что  неудавшаяся  лотерейная  афера
каким-то образом связана со знаменитыми "Пиковыми валетами", вот редакции на
всякий случай и прислали своих представителей.
     Анисий  пришел  одним  из  первых  и  занял  место  поближе  к   скамье
подсудимых.
     Был он в изрядной ажитации, поскольку за минувшие два месяца  частенько
думал о веселой барышне Мими и ее несчастной судьбе. А теперь,  стало  быть,
подошла и развязка.
     Между тем, в жизни бывшего рассыльного произошло немало перемен.  После
того, как Эраст  Петрович  отпустил  Валета  на  все  четыре  стороны,  было
неприятное объяснение у губернатора. Князь пришел в неописуемую  ярость,  не
желал ничего слушать и даже накричал на надворного  советника,  обозвав  его
"мальчишкой" и "самоуправцем". Шеф немедленно написал прошение  об  оставке,
однако оной не получил, потому что Владимир Андреевич, охолонув,  понял,  от
какого  конфуза  спасла  его  предусмотрительность  чиновника   для   особых
поручений. Показания Пикового валета по делу о лорде Питсбруке выставили  бы
князя в неприличном свете не только перед москвичами, но  и  перед  Сферами,
где у строптивого наместника  имелось  немало  врагов,  только  дожидавшихся
какого-нибудь промаха с его стороны. А попасть в смешное положение - это еще
хуже, чем промах, особенно если тебе семьдесят шестой год, и  есть  охотники
занять твое место.
     В общем, приехал губернатор во флигель на Малую Никитскую,  попросил  у
Эраста Петровича прощения и даже представил его к очередному Владимиру -  не
за Пикового валета, конечно, а за "отлично-усердную службу и особые  труды".
От князевых щедрот перепало и Анисию  -  получил  он  нешуточные  наградные.
Хватило и обустроиться на новой квартире,  и  Соньку  побаловать,  и  полный
комплект обмундирования справить. Был просто Анисий, а стал его  благородие,
коллежский регистратор Анисий Питиримович Тюльпанов.
     Вот и сегодня, на суд, явился он в  новеньком,  первый  раз  надеванном
летнем вицмундире. До  лета  было  еще  далековато,  но  очень  уж  эффектно
смотрелся Анисий в белом кителе с золотым кантиком на петлицах.
     Когда ввели подсудимую, она сразу же обратила внимание на белый мундир,
печально так улыбнулась, как старому знакомому, и села, потупив голову.
     Волосы у Мимочки (так про себя звал ее Анисий) еще толком не отросли  и
были собраны на затылке в маленький немудрящий узел.  Оделась  обвиняемая  в
простое коричневое платье и была похожа на маленькую гимназистку,  угодившую
на строгий педагогический совет.
     Увидев, что присяжные поглядывают на скромную  девушку  с  сочувствием,
Анисий немного воспрял духом. Может, приговор будет не так уж суров?
     Однако  выступление  прокурора  повергло  его  в  ужас.  Обвинитель   -
розовощекий честолюбец, безжалостный карьерист - обрисовал личность  Мимочки
в самых безобразных красках, подробно описал  всю  циничную  омерзительность
"благотворительной лотереи" и потребовал для девицы Масленниковой  трех  лет
каторжных работ и плюс к тому еще пяти лет поселения в не  столь  отдаленных
местах Сибири.
     Спившийся актеришка, изображавший в лотерее председателя, от  суда  был
освобожден за малостью вины и выступал свидетелем  обвинения.  Похоже  было,
что Мимочке суждено отдуваться одной за всех. Она уронила золотую головку на
скрещенные руки, беззвучно заплакала.
     И Анисий принял  решение.  Он  поедет  за  ней  в  Сибирь,  найдет  там
какое-нибудь место и станет духовно укреплять  бедняжку  своей  верностью  и
любовью. Потом, когда ее досрочно выпустят,  они  поженятся,  и  тогда...  И
тогда все будет очень хорошо.
     А Сонька? - спросила совесть. В  дом  призрения  сдашь  родную  сестру,
никому не нужную инвалидку?
     Нет, - ответил совести Анисий. Брошусь  в  ноги  Эрасту  Петровичу,  он
благородный человек, он поймет.
     С Сонькой-то пока устроилось  неплохо.  Фандоринская  новая  горничная,
грудастая  Палаша,  прикипела  сердцем   к   убогой.   Ухаживала   за   ней,
присматривала, заплетала ей косы.  Сонька  даже  слова  стала  выговаривать:
"лента" и "гребешок". Авось, не покинет шеф сироту, а после Анисий ее к себе
заберет, как обустроится...
     Тут судья дал слово адвокату, и Тюльпанов от отчаянных мыслей  временно
отошел, воззрился с надеждой на присяжного поверенного.
     Тот, по правде говоря, был неказист. Чернявый,  с  длиннющим  хлюпающим
носом, сутулый. Говорили, нанят неизвестным лицом в знаменитой петербургской
фирме "Рубинштейн и Рубинштейн" и будто бы даже слывет  докой  по  уголовным
делам. Однако внешность защитника к себе не располагала.
     Когда он вышел вперед, громко чихнул в розовый платок, да еще и  икнул,
Анисия охватило  недоброе  предчувствие.  Ох,  поскупился  подлый  Момус  на
хорошего адвоката, прислал какого-то замухрышку, да еще еврея евреевича.
     Вон как юдофобы-присяжные на  него  набычились,  ни  единому  слову  не
поверят.
     Тюльпановский сосед слева, профессорского  вида  бородатый  господин  с
кустистой бородой и в золотых очках, оглядев  адвоката,  покачал  головой  и
заговорщически шепнул Анисию:
     - Этот все дело провалит, вот увидите.
     Защитник встал лицом к присяжным, упер руки в бока и с певучим акцентом
заявил:
     - Ай, господин судья и господа присяжные, вы мне  можете  объяснить,  о
чем тут толковал битый час этот человек? - он пренебрежительно ткнул большим
пальцем в сторону прокурора. - Я интересуюсь узнать, из-за чего сыр-бор?
     На что тратятся деньги честных  налогоплательщиков,  таких,  как  мы  с
вами?
     "Честные налогоплательщики" смотрели  на  развязного  болтуна  с  явным
отвращением, но поверенного это ничуть не смутило.
     - Что имеет  обвинение?  -  скептически  поинтересовался  он.  -  Некий
мошенник, которого наша доблестная полиция, между  нами  говоря,  так  и  не
нашла, устроил аферу. Нанял эту милую, скромную  барышню  раздавать  билеты,
сказал, что деньги пойдут на благое дело. Посмотрите на эту девушку, господа
присяжные. Я вас умоляю, разве можно заподозрить такое невинное  существо  в
злодействе?
     Присяжные посмотрели на обвиняемую. Анисий  тоже  -  и  вздохнул.  Дело
представлялось гиблым. Кто другой может, и разжалобил бы суд, но  только  не
этот носатый.
     - Бросьте, - взмахнул рукой защитник, - она такая же пострадавшая,  как
остальные. Даже больше, чем  остальные,  потому  что  касса  так  называемой
лотереи была арестована и всем, предъявившим билеты, деньги  возвращены.  Не
портите жизнь этому юному созданию, господа присяжные, не  обрекайте  ее  на
жизнь среди преступников.
     Адвокат снова чихнул и потянул из портфеля ворох каких-то бумажек.
     - Слабовато, - хладнокровно прокомментировал бородатый сосед. - Засудят
девчонку. Хотите на пари? - И подмигнул из-под очков.
     Нашел забаву! Анисий сердито отодвинулся, готовясь к худшему.
     Но защитник еще не закончил. Он ущипнул себя  за  козлиную,  а-ля  граф
Биконсфильд, бороденку и добродушно приложил руку к не очень свежей рубашке:
     - Примерно такую речь я произнес бы перед вами, господа присяжные, если
б тут вообще было о чем говорить. Но говорить не о чем, потому что вот здесь
у меня, - он потряс бумажками, - заявления от всех истцов. Они отзывают свои
иски. Закрывайте процесс, господин судья. Судиться не из-за чего.
     Адвокат подошел к судье и шлепнул перед ним на стол заявления.
     - А вот это ловко, - азартно прошептал сосед. - Ну-ка, что прокурор?
     Прокурор вскочил  и  закричал  срывающимся  от  праведного  негодования
голосом:
     - Это прямой подкуп! И я это докажу! Процесс закрывать нельзя! Это дело
общественной важности!
     Адвокат обернулся к кричавшему и передразнил его:
     - "Прямой подкуп"! Скажите, какой Катон выискался. Да дешевле  было  бы
вас купить, господин обвинитель. Все знают, что такса у вас невелика. У меня
тут кстати и расписочка ваша имеется. Где она?  А,  вот!  -  Он  вытащил  из
портфеля еще какую-то бумаженцию и сунул под нос судье. - Всего  за  полторы
тысячи наш прокурор изменил меру пресечения брачному аферисту Брутяну, а тот
взял и сбежал.
     Прокурор схватился за сердце и  осел  на  стул.  В  зале  загалдели,  а
корреспонденты, до сей минуты явно скучавшие, встрепенулись и  застрочили  в
блокнотах.
     Судья  зазвонил  в  колокольчик,  растерянно  глядя  в   компрометажную
расписку, а неприятный адвокат неловко повернулся,  и  из  его  неистощимого
портфеля на стол просыпалось несколько фотографических снимков.
     Что там было, на этих снимках, Анисий видеть не  мог,  но  судья  вдруг
сделался белее мела и уставился на карточки расширенными от ужаса глазами.
     - Я прямо-таки  извиняюсь,  -  сказал  защитник,  не  торопясь,  однако
собирать фотографии со стола. - Это к нашему сегодняшнему делу совершенно не
относится. Это совсем из другого дела, о растлении несовершеннолетних.
     Анисию показалось,  что  слова  "сегодняшнему"  и  "другого"  присяжный
поверенный странным образом подчеркнул, но,  впрочем,  выговор  у  него  был
своеобразный - могло и примерещиться.
     - Так что, закрываем дело? - спросил адвокат, глядя судье прямо в глаза
и медленно собирая снимки. - За отсутствием события преступления, а?
     И через минуту процесс был объявлен завершенным.
     Анисий стоял на крыльце в ужасном волнении и ждал,  когда  чудо-адвокат
выведет оправданную.
     А вот и они: Мимочка улыбается направо и налево, несчастной и жалостной
более не выглядит. Адвокат, сутулясь, ведет ее под руку, а другой  рукой,  в
которой портфель, отмахивается от репортеров.
     - Ай, вы мне надоели! - сердито воскликнул он,  подсаживая  спутницу  в
фаэтон.
     Анисий хотел было подойти к Мимочке, но вперед  вылез  давешний  сосед,
заинтересованный комментатор судебного процесса.
     - Далеко пойдете, коллега, - сказал он  носатому  мимочкину  спасителю,
покровительственно  похлопал  его  по  плечу  и  зашагал   прочь,   увесисто
постукивая тростью.
     - Кто это был? - спросил Анисий у служителя.
     - Как же-с, - ответил тот с безмерным почтением. - Сам Федор Никифорыч,
господин Плевако.
     В этот миг Мими, уже плюхнувшаяся на пружинистое сиденье, обернулась  и
послала Анисию воздушный поцелуй. Обернулся и адвокат. Сурово  посмотрел  на
молодого лопоухого чиновника в белом кителе и вдруг учудил - скорчил рожу  и
высунул широкий ярко-красный язык.
     Коляска, разгоняясь, весело загрохотала по булыжной мостовой.
     - Стой! Стой!- крикнул Анисий и ринулся следом, но разве догонишь? Да и
к чему?

Last-modified: Mon, 10 Sep 2001 07:28:01 GMT

Оцените этот текст: