килограмм полтораста, чистая туша -- вдвое меньше; важенка -- половину от этого. Начинается собственно работа (стрельба -- это так...) -- обработка. Передний проходит с подкладной чурочкой-плахой и топором рубит головы. Двое вдоль рядов ножами, аккуратно зажав небольшую часть лезвия меж пальцев, распускают животы от паха до грудины. "Бутор"-- кишки и желудок -- вынимаются обеими руками и кладутся рядом. Снизу, через взрезанную диафрагму, вырывается трахея с головой-горлом и крыльями-легкими. Это все -- в носилки и в яму, специально вырытую, потом ее надо будет засыпать. Сердца -- в один мешок, почки -- в другой, печень с осторожно отрезанным желчным пузырем -- в третий: субпродукты. И вычищенная туша наклоняется -- слить на настил кровь изнутри. Дальше: вдвоем за ноги -- спиной книзу в станок из двух параллельных брусьев. Круговым движением подрезают камус -- прочную шкуру на ногах -- и сдирают чулком. Отдельно. Камус идет на торбаза -- унты: прочен, непромокаем. Ножи точат то и дело: жесткая шерсть тупит быстро. Отрезают ноги по колени, проходя лезвием сухожилия и связки сустава -- в бутор, на выкидку. Вдевают два крюка над суставами задних ног -- вдвоем, хоп! -- вешают на железные трубы, положенные вдоль под крышей, чтоб туша не доставала пола. Обдираешь -- подрезаешь шкуру и отделяешь от мяса толчками кулака под нее. Потом шкуры кладут в стопу, посыпая солью с лопаты -- чтоб не загнили. Вывозят их вертолетом. Ми-8 берет в фюзеляж навалом тонну. Привыкнув, понимаешь, что палач -- это работа, и точно так же можно разделать человека, только его гораздо легче обрабатывать. Любая неизбежная царапина на скудном северном воздухе при этой потрошащей работе начинает гнить и расползаться, руки постоянно болят, пальцы не гнутся. Вереницы гусей на Юг, свинцовая вода, сентябрьский снег, поясница трещит, питание отличное, оленьи языки и филе, вонь уже не чуешь, эмоций ноль, олень не идет -- радость: отдых. Мясокомбинат на выезде. Запись в трудовой: "Бригадный стрелок". Вашу мать... 4. ...мать мать мать мать мать мать мать мать мать мать Вселенская Воронка вихрем кружится безостановочно стекая острием в сознание стрелять с двух рук из пистолета в зажим станком кастрируют испанская пластинка испанская карта по-испански лезвием к себе дублон галион херня рокот меди поражение бессмертие степь конь качает простор песня тяжело вдавливаешься спиной в спинку кресла лежа давит мягко плотно все сильнее ракета тяжело убыстряя гремит вверх сквозь облака древком алебарды подбивают ноги разворот скольжением газ руль тормоз занос на шоссе заходят в хвост выжимая все из истребителя пулемет на Куликовом поле роса на стали на траве нержавеющая сталь ножовки вгрызается с влажным шорохом в бедренную кость желто-розовые стружки крошащимися завитками голые смуглые белые зады груди застенчивые бесстыжие улыбки счастливо морщат уголки губ мама когорты шеренги сурово чеканный шаг черное и багровое по выжженной равнине Маруся раз два три калина слякоть водка бульк свои горячее и острое врежем строен тверд тяжел упруг опасен страшен победен о-о-о я все знаю все понял постиг я мудр мудр хуй хуй зачем-зачем-зачем-зачем-зачем? ветер в лицо во втулки винтов миллион на миллион двадцать лет вперед дорога ветер усталость в свежее постельное белье парсек нет конца не боюсь познал сделал фрам счастье полное широкая рукоять ход полнота горечь принять камни трещать потери любовь пронзительно горло режет вершины камень тяжесть обрести ход вес всегда барабан грохот трап-трамп трап-трамп трап-трамп труба 5. ...лый крахмальный халат распахивается и летит в сторону. Ничего красивее и сумасшедшее голой Маши невозможно себе вообразить. Она остается в белой шапочке на вороной гриве, и густой треугольник внизу смуглого литого живота у нее тоже вороной. -- А-ах-х, -- она потягивается, поднимая руки, большие тяжелые груди выпячиваются, и мы смотрим, как на них собираются в изюмины и твердеют крупные коричневые соски. -- А на что мы закроем дверь? -- заговорщицки спрашивает она. -- На палку, -- срывающимся шепотом говорит Мустафа. -- А у кого ж у нас, мальчики, есть такая длинная твердая палка? Ай-я-яй, бесстыдники, вот мы сейчас проверим... Она берет стоящую у стены швабру и зажимает между бедер, как ведьмино помело. Нежно и откровенно оглаживает в кулаке торчащий вперед конец. -- Во-от бы нам какую палку, -- мечтательно тянет она, наблюдая внизу свой треугольник и движения руки. -- Длинную, твердую, всегда стоит... только потолще, потолще, и теплую, живую... И, повернувшись, вставляет швабру в ручку двери. Округлые массивы ее ягодиц перекатываются в движении. Она нарочно расставляет ноги, цокая каблучками, туфли на каблуках удлинняют ее ноги, мускулистые, крепкие, прямые, и между ног сзади нам виден черный курчавый островок. -- Кто сегодня хочет сладкого, мм-м?.. -- мурлычет она. Закладывает руки за голову, чтоб подтянулась талия на прогнутом стане, выпуклее выдались груди и зад, и делает шаги по палате, нежась и млея под нашими безумными взглядами. -- Не слышу-у, -- капризно поет она, оттопыривая губку. -- Машенька, какая у тебя красивая большая круглая попочка, -- задыхаясь, говорит Чех. -- Какие у тебя большие круглые красивые сиси, -- сглатывает Каведе. -- Какие у тебя округлые литые красивые ляжки, -- выдавливаю я. -- Какой у тебя литой нежный красивый животик... -- Какие у тебя полные гладкие стройные красивые ноги! -- Какие у тебя пушистые вороные красивые волосы между ними... Она жмурится, медленно поворачиваясь из стороны в сторону: -- А еще? М-м?.. -- Ой, Машенька... какая у тебя смуглая, горячая, узкая, красивая пизда... -- Ва-ам нравится, ма-альчики? -- До безумия... -- Правда? -- Ой, Машенька, покажи скорее... -- А вы будете себя хорошо вести? -- Да!! -- А вы мне сначала покажете? -- Да!! -- Ну, кто мне покажет первый? -- Я! Маша выбирает тягучим дразнящим взглядом. Одеяла стоят шалашами. Она подсаживается к Чеху и тихонько трогает возвышение: -- А что это там у тебя такое? -- Это для тебя... Она откидывает одеяло и задирает ему рубашку. У Чеха стоит, как деревянный. -- У и какой, -- толкает пальчиком. -- Это что? -- Это мой член, -- с улыбкой блаженного бесстыдства говорит Чех. -- Не-ет, -- возражает Маша капризно, -- это не член. И трогает Мустафу: -- А у тебя что там такое, мм? -- Это мой... фаллос... Стягивается одеяло. Его обнаженный торчит и вздрагивает в возбуждении. -- Не-ет, это не фаллос. Обход продолжается. Мы дышим ртами. В горле пересохло. -- Что это у тебя такое? А вот я сейчас проверю. -- Это мой пенис. Маша сдергивает покров, берет твердую плоть двумя пальцами и покачивает: -- Неправда, это не пенис! Переносит зад на соседнюю кровать. Стоячий извлекает наружу и бережно сжимает в руке. Она крупная рослая женщина, но руки у нее небольшие. На запястье серебряный браслет, на среднем пальце тонкое золотое колечко с красным камушком, и этой красивой женской рукой, которую украшения делают как бы одетой, приличной для воспитанного общества, она сжимает твердый, большой, смугловатый, и торчащий из мягкого с ямочками кулачка закругленный конец с раскрывшимся темно-розовым бутоном делается еще толще. -- А это у тебя что стоит такое? -- Ой, Машенька... это мой большой твердый красивый ХУЙ! -- Бесстыжий мальчик, -- воркует она, не сводя глаз. -- А зачем это у тебя такой большой красивый хуй? Ах, гадкий, как он на меня уставился. Надо его за это наказать. Она наклоняется и берет свои массивные груди руками: -- Сейчас я его отшлепаю, чтобы он вел себя хорошо. И грудями шлепает по нему слева и справа: -- Вот тебе. Вот тебе! -- Машенька, и мне!.. -- Нет, мои сиси устанут, они очень нежные. Сначала они должны сделать зарядку. Выпрямившись в стойку с руками на поясе, она делает повороты торсом, груди перекатываются, мотаясь из стороны в сторону. Прыжки на носочках: ее восхитительные шары скачут упруго и весомо вверх-вниз. -- А теперь наклоны, -- чуть запыхавшись от спортивности и самовозбуждения, Маша наклоняется, ее буферища отклоняются книзу, и теперь они совсем здоровенные... у нас уже плывет в глазах... Она размеренно нагибается, и совершенные баллоны берут раскачку вперед-назад, сладкий вожделеющий сон, а потом болтает ими влево-вправо, они мягко сталкиваются, складывая нежную ложбинку, два живых мяча, две сферы душистой желанной плоти с коричневыми кругами крупных стоячих сосков. -- Вдох-выдох!.. -- командует себе Маша и, раздвинув ноги на ширину плеч, потягивается на носочках, прогнувшись назад. И между налитых бедер, в ровной и густой черной поросли, становятся видны темные нежноморщинис-тые губы и топорщится вылезший стоячком там, где они начинают раздваиваться. -- Ой, Машенька... а что это там у тебя такое?.. -- Это? А ну-ка, что это у меня такое? -- Это твои крупные красивые половые органы. -- А вот и не-ет. -- Это твоя вульва. -- Неправильно, это иностранное слово. -- Это твоя заветная срамная щель. -- Неправда, это лучше. Ну?.. -- Это твоя нежная, узкая, упругая пизда молодой спелой дамы. -- Ах безобра-азник... разве можно говорить такие слова?.. Вот за это я тебя ею накажу. -- Накажи! -- Машенька, накажи ею меня! Нас трясет. Нет сил терпеть. Чертова нимфоманка. Сводит с ума. Всунуть, познать все и умереть сытым счастьем. Цирцея была брюнетка. Танталу не давали. Отдать за это жизнь. --У, какие у меня семь пароходов с трубами, целая флотилия. Сейчас мы поплывем... в большое плаванье. А ну-ка, как у нас кораблики раскачиваются на волнах? Лежа на спине, мы раскачиваемся с боку на бок, и подскакиваем на пружинных сетках, маша своими трубами. -- А у кого у нас самый беленький... самый тверденький... с самым розовым кончиком... -- Машино придыхание снижается до полушепота, ее жадный взгляд обладает всеми семерыми. Чех блондин, почти альбинос, выбор сделан. "Машенька, только раздвинь ножки, чтобы нам тоже было видно." Она отгибает рычаг Чеха к самому животу и отпускает -- он с силой шлепает в ее подставленную ладонь. Рука сжимается раз, еще, и медленно сдвигается к основанию, стягивая кожицу и обнажая взбухшую головку с прозрачной дрожащей капелькой. -- А зачем это тебе такой большой, такой твердый, такой горячий, мм-мм? -- мурлычет она, и пальчиком тихо-тихо размазывает капельку по головке, щекоча самую нежную часть. -- Чтобы показывать его такой красивой девочке, как ты, -- еле лепечет он. -- А еще? -- Чтобы давать тебе подержать его в руке. -- А мм-еще? -- Она легонько катает пальцами его яйца. -- Чтобы ты клала его между своих замечательных огромных красавиц грудищ... -- он задыхается. -- А еще-о? -- Ой, Машенька, чтобы ты брала его прямо в ротик. -- Как ты, оказывается, много знаешь... А еще-о? -- Чтобы ты зажимала его между своими большими круглыми шарами половинками белой попочки... -- А еще? Чех без сознания. Сердца колотятся в ребра. Слизываем пот с губ. -- Чтобы ты брала его между своих замечательных полных бедер. -- А еще?.. -- Чтобы ты ласкала им свою горячую нежную раздвоенную смуглянку. -- Как хорошо-о... -- Ее вишневые глаза расширились и лучатся влажным огнем. -- А еще!.. -- Чтобы ты вкладывала его в свою упругую тайную дырочку в самом низу твоей заветной теплой щелочки между ног... -- А еще? -- шепчет и велит она. -- Чтобы ты натягивала на него свою красавицу узкую горячую пизду... до конца, до самого донышка, и чувствовала его весь. -- Чех бледен, на шее бьется жилка. -- А еще он зачем? -- умирает она... -- Чтобы им с тобой ебаться! -- в отчаянье и восторге освобождает он из себя. Маша неслышно вздыхает с неуловимой счастливой улыбкой в уголках рта, глаза прикрываются, она почти в оргазме, бедра движутся конвульсивными толчками. -- За то, что вы такие хорошие мальчики, я вам сейчас все покажу... -- Она справляется с собой, усилием подавляя нарастающее возбуждение, и откидывается к спинке кровати, широко распахнув колени, устроив лодыжки по краям постели. Глаза Чеха выкатываются, мы тянем головы. Ладонями Маша гладит и стискивает свой вороной, мягкий, обильный пах. С женским имуществом у нее и там все очень в порядке. Средним пальцем водит вкруговую по краешкам смуглых губ, ее ночная бабочка, кофейная лилия, раскрылась полностью, блестит любовной росой, она аккуратно раскладывает вылезшие лепестки в стороны, как раздвоенный прожилкой лист. -- Вот это мой лобок... мяконький, выпуклый, мохнатый, хороший, большой... -- Она мнет его, прижимает, теребит. -- А вот это мои большие половые губы, они заросли черными курчавыми волосками, густыми, плотные, полные, такие толстенькие складочки, это они так туго заполняют трусики между ног... -- Она зажимает их пальцами, тянет, подергивает, пошлепывает по своей остро-овальной лодочке ладошкой. -- А вот это мои маленькие губки, мои лепесточки, мои нимфочки... -- растягивает их в стороны, поглаживает, расправляя, и снова водит кончиком пальца по краям, как по венчику бокала, который сейчас зазвучит под скользящим прикосновением. -- 0-ох... если еще немножко, я сейчас кончу... хватит... А вот это, где они сходятся в верхнем уголке, это мой клитор, -- осторожно трогает: -- ах-х... он стоит... потому что я вам его показываю... потому что я его ласкаю... ах-х!.. потому что я хочу ебаться... вот какой он у меня большой, почти три сантиметра, стоит, упругий, горячий, тверденький... он у меня для того, чтобы его дрочить... тихонько, нежно, вот так... а-ах! Она сжимает зубы и дышит часто, левая рука колышет и щупает большие груди, теребит и крутит виноградины сосков, правая движется плавно и безостановочно в выставленном бутоне в черной заросли между сливочных бедер: -- Во-от... видите... -- как большая красивая тетя мастурбирует... как я красиво занимаюсь онанизмом... -- Протяжно вздрагивает и убирает руку. Она не кончит по-настоящему, пока не получит все. -- Сначала мы возьмем самый беленький, -- и невинно улыбается. Меняет позу и склоняется над Чехом. Высовывает язычок и проводит им по головке. Берет зубами ствол сбоку и легко покусывает, и, широко открыв рот, надвигает сверху до половины. Вишневые губы смыкаются кольцом, плотно скользят вверх... Он ахает и стонет. Она ложится удобнее снизу и смотрит ему прямо в глаза. Лицо ее движется вверх-вниз, растянутые губы округлены, белый и твердый у нее во рту кажется толстенным, огромным, иногда она передвигает его за щеку и он там ясно обозначается, ходит во рту, оттягивая щеку вбок, она крепко проводит снизу головки языком и снова сосет, лижет, крепко скользяще трет, вверх-вниз... судорога, толчок, она чуть сдвигается и белая струя выстреливает прямо в приоткрытые пухлые резные губы, перламутровые тягучие капли стекают по подбородку, еще брызгают в щеку, в шею, стекают по лицу, она слизывает их, и пальчиками выдавливает последние капли себе на язычок. Лижет и закрывает. -- Бесстыжий мальчик, -- шепчет она. -- Спустил моловью из своего стоячего хуя прямо красивой тете в рот, все красивое лицо забрызгал тете своей горячей сметанкой. Он хрипит и свистит, как кузнечные мехи. Катится пот, рубашка мокрая. Маша утирает щеку в плечо, переводит дух, и морщит нос: -- А у кого у нас, мои любимые любовнички, -- смешливо щурится, -- сегодня самый твердый? А во-от, прямо железный, прямо кованый, непобедимый боец! -- и хватает за шток счастливо обмершего Мус-тафу. -- У, какой ребристый... чтоб лучше тереть внутри, мой умничка, -- подкачивает его. -- Хватит, а то выстрелит сейчас, как пушка, правда? -- Да, -- беззвучно шелестит Мустафа. -- А ну-ка, вот какие у тети красивые большие сиси, они хорошие, они тоже хотят, правда?.. их тоже надо выебать... Она подвигает его к краю и встает рядом с кроватью на колени, подложив сложенное одеяло, чтоб было повыше и удобней. Выкладывает свои шары так, что его торчащий обнят ложбиной между ними, и прижимает их с боков руками. -- Вверх-вни-зз, -- начинает она, -- во-от так, вверх-вниз! Соски вылезли меж растопыренных пальцев в стороны. Она двигает и качает руками свое мощное вымя, плоть грудей колеблется волнами, массирует и оглаживает твердый, напряженный, он выскакивает над двумя округлостями и скрывается обратно. -- Вот так, вот так! а правую сисю приложим плотно сейчас к пушистым шарикам, круглые яички, милые, катаются там... а сосочком потрем прямо по дырочке, вот здесь... а теперь сильнее, быстрее, еще, еще! так, так! Молочный фонтан бьет вверх и опадает ей на груди каплями и ручейками. -- Это называется "салют", -- объясняет она, и размазывает по их шарам тягучие теплые потеки. -- Сегодня мальчику на сладкое дали сиси в сме-танке, -- говорит она, звучно пошлепывая груди снизу, и смотрит вместе с возвращающимся к жизни Мустафой, как они подпрыгивают. Машка, кобыла золотая, вынослива и ненасытна. Конечно, одного и даже двоих при любом раскладе ей мало; наше счастье. Пружиня бедрами, поводя глазом -- абсолютная свобода, абсолютная власть! -- она прислушивается к своим желаниям: сейчас. -- А сейчас нам нужен самый маленький, ему тоже найдется работа, и не слишком твердый, просто плотный. Сейчас мы ему тоже сделаем хорошо. И встает перед Жорой, повернувшись спиной. Он тянется, она слегка приседает, и он целует ее в попу, жадно вдавливая лицо в спелое податливое полушарие. -- О и, колется! -- взвизгивает и смеется она. -- Сильнее, еще... безобразник, поставил девочке засос прямо на попку! Берет из тумбочки вазелин и смазывает "запасной вход". И пристраивается на корточки над Жорой, задом к нему, занося крутые холмы-половинки над его стартующим снарядом. -- Это называется бильбоке -- насаживание шара дырочкой на палку, -- заведя руку назад, берется за него и приставляет к темной лучистой звезде в глубине ложбины своей сногсшибательной женской задницы. -- Так-так-так-так... -- пришептывает она, насаживаясь мелкими осторожными движениями на его конец. Спинка ее прогнута, узкая талия круто и плавно переходит в круглый здоровенный зад, он ходит вверх-вниз, принимая в себя член до основания и снова выпуская, а Маша двигает и вертит своей чемпионской попой во все стороны, качается над ним, не отпуская вовсе, вставленный упруго мотается в прихвате, помпа наяривает! В маленьких малиновых ушах отчаянно скачут сережки. -- Машка, сука, я люблю твою роскошную красавицу женскую жопу, -- сбросив все тормоза, цедит Жора, -- ты же ее выставила прямо передо мной... ты двигаешь ею вверх-вниз... твой литой круп... какая она здоровенная и круглая... насаживай ее на мой хуй, моя золотая девочка... хорошо, туго, крепко... выебал мою милую девочку прямо в попочку... обожаю твою бесстыжую жопенцию! еще!!! Он рычит, оскаливается и содрогается. Маша слезает на пол и обматывает сникший военно-морской вымпел белой капитулянтской салфеткой из той же тумбочки. -- Безде-ельники, -- томно укоряет она. - А работать кто будет? Кто у меня записался в кружок "умелые руки"? Сейчас будет урок ручного труда. Перебирается к Каведе, берет его полувялый меж указательным и средним пальцами на манер сигары и болтает им. Подергивает за кончик крайней плоти, тянет кверху и крутит его банан за этот эластичный тяж, как скакалочку. Он распрямляется, увеличиваясь: пальцы вжимаются в его бока и туго массируют. -- Это называется фелляция, -- комментирует Маша. Обхватывает буроватый ствол в кулак и гоняет быстрее и крепче. -- А это называется фрикции. -- Вторую руку кладет на мошонку и потряхивает в такт. Ее вороная грива разметалась по плечам. -- Ох, девочка, что ж ты делаешь... -- у Каведе раздуты ноздри, мутные глазки закатываются. -- Дою моего бычка. А что, не надо? -- невинно интересуется она. -- Надо! -- поспешно говорит он. -- Ох... Боже... еще!.. Машка, Машенька, Машутка, милая, ты мне делаешь хорошо... что ты делаешь, распутная разнузданная девка! Маша делает благовоспитанное лицо: -- Я взяла парня прямо за его большой красивый хуй и стала его дрочить. -- Накачивает бешено. -- А сейчас я подрочу побыстрее, и ты спустишь мне в ручку. И когда он кончает ей в сложенную ковшичком розовую ладошку, она умело и аккуратно, наклонив ублаготворенный орган, выжимает все до капельки и, глядя вниз на себя, сливает белый ручеек на низ живота и курчавую черную рощу. Жемчужные матовые капли повисли и дрожат на вороных завитках. -- А вот теперь я хочу наблядоваться по-настоящему, досыта, -- с напором неотвратимым, как лавина, произносит она. С хрипом и свистом Старик призывает в экстазе: -- Иди ко мне, моя поблядушечка, -- прерывисто вибрирует он. -- Иди ко мне, моя титястая царица, моя толстожопая повелительница, моя обольстительная стерва... -- А заче-ем? -- капризно тянет Маша. -- Разве ты можешь сделать хорошо такой большой девочке? -- Зацелую мою девочку прямо в пипочку, поставлю моей девочке засос прямо в смуглые губки, пососу моей девочке ее большой вставший клитор, ее нежный похотник, ее заветный маленький девичий хуй. Маша счастливо опускает веки и встает на колени, раздвинув их, над его подушкой. Его голова скрывается в объятии сливочных полных бедер. Верхняя губка Маши вздернута, ротик приоткрыт. -- О-о-о-о-о-о... -- стонет она, когда ее лепестки тянутся взасос в его рту, горячий быстрый язык оглаживает и щекочет возбужденный клитор и круговыми толчками проникает внутрь, туда, в глубину. -- О-о-о... соси еще... целуй ее... лижи ее... быстрее... м-м-м!.. горячо... засоси в рот всю мою красавицу нежную пиздищу... а-ах!!! Она содрогается, атласная кожа блестит от выступившего пота, прерывистый вздох вздымает тяжелые груди. -- А у кого самый длинный, толстый, здоровый, -- шепчет она. И уже в полубессознательном состоянии овладевает мной. Она нависает на корточках здесь, рядом, надо мной, вплотную, ее лоно выставлено откровенно, части снаружи крупны и в этой крупности грубоваты, и в сочетания этой откровенной плотской грубоватости с нежной чистотой ее лица и совершенного тела красота ее делается беспредельной, непереносимой, пронзительно драгоценной больше всего в мире. Медленно-медленно приближая... вот! касание... она насаживает свою лодку на мой столб. Я смотрю, вижу, плыву, нечем дышать. Она умеет сжимать ею сильно, он входит глубже, глубже, в плотную горячую глубину, туго, дальше... -- Выебу моего мальчика, -- беспамятно приговаривает Маша, раскачиваясь надо мной. -- Почему ты молчишь? говори мне, слышишь? я кончаю, когда мне хорошо говорят. -- Умру за мою красавицу-блядищу... -- еле выговариваю я. -- Нет, -- учит она, -- сначала надо попросить разрешения. -- Тетя Маша, можно я вас выебу? -- А чем ты хочешь меня выебать? -- Хуем. -- Да! А куда? куда? -- В пизду... -- Ох-х... А ты засадишь тете Маше до донышка? -- Да-а... всуну... большой... весь... засажу... до конца... Круглое, стройное, теплое, плотное, спелое, ласкает, мучит, нежит, трет, легко, сильно, быстро, глубоко, бешено, мягкая попа податливо накрывает раз за разом мои яйца, с корточек становится на колени, наклонясь, огромные шары грудей мотаются, живот кругло сбегает книзу и его нежная плоть шлепает шлепает шлепает по мне... Боже мой... она, на мне, голая, вся, с раздвинутыми бедрами, волосы под животом, насаживается, насаживается... -- Да! да! да! - рыдает она. -- Достал!.. да! Боже! Я -- люблю - твой -- хуй! -- Еби меня еще! Еби меня!!! Разметанная грива убрана под шапочку, халат туго подпоясан. По две затяжки из ее рук. И уплываем в сиреневый туман, зыбкое забвение, дневной сон. Мы счастливы. {Лимон-Миллер. Успокоился и добавил: "Я вам покажу Бильдера".} 6. Дорогой ДБ. {ДБ -- дальний бомбардировщик. На таком (ДБ-Зф) в июле 1941 года совершил свой знаменитый подвиг капитан Гастелло, направив горящую машину с экипажем на колонну немецкой техники; хотя есть известная натяжка в формулировании подвигом того, что рекомендовал в приказном порядке действовавший Боевой устав ВВС (от 1940 г.): "В случае подбития машины и невозможности продолжать вылет направлять ее в скопление вражеской живой силы, техники, укрепления, склады или постройки, нанося врагу максимальный урон".} Здравствуй, брат, писать трудно, особенно письма, и трудности эти начинаются с обращения: покуда эпистолярный этикет не сделался меж адресантами незамечаемой служебной фигурой -- все стараешься нагрузить графику дозированной интонацией, взглядом, жестом, мерой времени и дистанции... о, это обстоятельное интеллигентское занудство с первых слов! здорово, понял. Вообще жанр эпистолы есть рудимент-полупроводник: никто не любит писать письма, но все любят их получать. Для конкретики есть телефон, факс и модем, а для души -- взгляд, бутылка и вечер, переходящий в ночь, имеющую результатом банальную отраду, что кореш тебя уважает, бед у него тоже сверх видимого, и предшествует это головной боли с утра, если бутылка была некачественная -- что безусловно лучше головной боли с вечера, если некачественным был собеседник. И остались письма для а) бедных, не имеющих денег на телефон и билет до друга; б) смешных тще-славолюбцев, заботливо пишущих для истории последний, дополнительный том полного академического собрания своих сочинений: "Письма". Послания первых трогательны в своей искренней бедной трафаретности, вторых же -- сугубо предназначены штатным литературоведам грядущего, и читать их можно только ради зарплаты. Тем более странно, что я давно собирался тебе написать. Что, собственно? Что я тоже подстригаю свои яй... тьфу, розы? Мы и знакомы-то, подумаешь, три года, и виделись считаные разы и часы. Нет, конечно, родство душ и взглядов, эстетика и симпатия, актеры и зрители смахивают слезы, скупое слово крепче булата, и друг благоговейно поднимает уроненный старпером пистолет, иначе как же. Странность для меня лично заключается в том, что мне сорок семь лет (блядь!!). Служили два товарища, ага, в нашем полку, пой песню, пой, птичка, шипи, змея. В ноте сентиментальности некий бла-ародный смысл. Двадцать лет разницы между нами -- это много, это примерно до хрена. Пожалуй что не так много, как думаешь ты, но больше, чем думал я. Понимаешь, смотришь-то на разницу сразу, а наживаешь-то ее постепенно... я ясно излагаю? И вот шо, сдаецца мине, из этой разницы следует. В двадцать пять, и двадцать восемь, и тридцать -- я был пожалуй что ничего, как сейчас понимаю. "Ну, кое-как ничего", -- мне страшно нравится, по доброй старой крутой флотской этике, высшая боцманская похвала. Об меня можно было ножи точить. Не было прав, обязанностей, долгов, репутации и публикации -- была только перспектива и работа: работа была сейчас и до упора, а перспектива с идеальной полнотой сияла шедевры, славу, богатство, судьбу. Сладкое слово свобода. В прорыв без обозов. Я был отменно нищ и самодостаточен, и разумеется никому не нужен, как неуловимый Джо. Был и мне не нужен никто. То были специальные времена. Государство с неудовольствием оценило размер пирога, выданного письменникам, и вперилось в них с требовательным ожиданием. Вам хочется песен? их есть у меня! -- рапортовали творцы, оттачивая засапожные ножики. Генерал КГБ Юрий Верченко присматривал за этим крикливым кагалом дармоедов, чтоб не давились в три горла и соблюдали субординацию. Несоразмерность лимита яств безграничным аппетитам нервировала едоков, которые зорко и злобно следили за тарелками и ртами соседей. -- -- И тут некто на горизонте, судя по дыму, скорости и силуэту, прет в радостной готовности, что его позовут, подвинутся, дадут стул, отрежут смачный кус и ну ласкать, пока не позовет к священной жертве Аполлон. Да ты и есть священная жертва, дурак. Ты и есть тот мелкий козел, которым по мановению свыше заменяется под алтарным ножом родной сын. Пирожком мы сынка угостим, публично продекларировав, что из веры и верности Богу нашему не пожалеем и сына. Но поскольку кого-то же резать надо, вот ты, козел, и пригодишься. Для упорядочивания этого процесса и была создана в тот достославный момент Комиссия по работе с молодыми авторами. Вкруг литпирога образовался застой. Молодой писатель сразу стал отличаться от просто писателя, как член от почетного члена. Это была категория не возрастная -- но качественная: знак социальной принадлежности. Нехитрый умысел заключался в том, чтоб удержать молодого в назначенном русле лет до сорока пяти. По ихней географии Волга впадала непосредственно в Пик Победы, и шлюзы построили, и паровыми свистками награждали, но по дороге надо было озеленить Кара-Кумы, тут-то все и испарялось. Клиентов стригли, раздевали, выдавали мыло, строили в походную колонну и конвоировали в баню, непосредственно из которой можно было уже не торопиться в крематорий. К медвежьему реву охотники со временем привыкли, но к пулям с мягкими кончиками медведи привыкнуть так и не смогли. Я не играл в их игры. Кот гуляет сам по себе (см. Брэма). Однако хэд зэ дрим. Дрим состоял в том, что и.о. литературных величин таки заметят, оценят, проникнутся -- и, небрежно отстраняя лавровые осыпи, воссяду я в сияющих чертогах врезать стопаря одесную от Одина. И буду я кумиром мира, подруга бедная моя. Мне плевать на признание, но сначала все же воздайте, чтоб было на что плевать. Мой любимый анекдот -- про меч для Волобуева: "А вот те хуй!!!" (Если держишь удар, то чем больше тебя бьют -- тем больше умнеешь; пока мозги не вышибут. ...Студенты-филологи давали вечер поэзии в общаге физиков своего Ленинградского университета. В школе я любил физику, да и сейчас физики мне симпатичнее декламаторов, но в той встрече я, будьте уверены, крепил ряды стихоска-зителей. Спор физиков и лириков вылился в гуманитарный вопль: если мы идиоты, то что такое по-вашему вообще умный человек?! Очкарик-ядерщик рассудительно ответил: ум -- это способность из минимума информации выводить максимум заключения, при прочих равных -- в кратчайшее время и простейшим анализом. {Очень близко к Конфуцию.} Лучшего определения я и сейчас не знаю. То есть: умнее с возрастом, разумеется, не становишься, способность твоя к анализу не увеличивается. Но увеличивается ресурс опорной, дополнительной информации, увеличивается время анализа и количество попыток. И приходишь для себя к решениям: пониманию проблем. Вообще преимущество работы писателя в том, что задним умом все крепки, так у тебя этот задний ум -- основной и рабочий: думаешь себе передумываешь спокойно и бесконечно, пока не найдешь сказать наилучше всего. И среди понятых мною нехитрых вроде вещей, которым нас никто никогда не учил, было и насчет зависти как аспекта самоутверждения, и насчет создания нового как затенения и отрицания старого самим фактом нового, и сопротивления вообще окружающей среды любым изменениям -- инерция как закон бытия, и мельница господа бога мелет медленно, всему свое время: тебя давят, а ты гни свое.) (...Над небом голубым, под солнцем золотым, я пишу тебе это письмо в Иерусалиме, в лоджии на пятом этаже, угол Бен-Гилель и Бен-Иегуда, пешеходки суперцентра. Внизу прут и галдят сабры. Это аборигены сами себя так назвали. Слэнг -- кактус: снаружи колючий и противный, а внутри сладкий и сочный. Привет от Фрейда. Самоназвание им льстит. Счастье Израиля в том, что врагами он имеет арабов, призеров раздолбайства, а не серьезный народ. Но упрямство сверхъестественное, нечеловеческое: из века в век повторять заходы в одну и ту же воду. Мне представляется интеллигентнее -- конструкция бронебойной пули: мягкая оболочка и закаленный сердечник: при встрече с броней оболочка оползает вкруг точки удара и сплюскивается, не давая пуле закусываться и рикошетить -- и зафиксированный тем самым твердый сердечник, деваться некуда, втыкается в броню и пробивает ее.) Итак, я жил в Ленинграде и писал рассказы. Никто, ничто и звать никак. Суммарный вектор отзывов указывал на фиг: иди гуляй, Вася. Это выглядело все мрачнее. Невпротык. Из атмосферы Ленинграда исчез кислород. Боже мой. В это время ты пошел в школу. Тебе купили первый портфель. Ты учился читать и писать. Тебя приняли в октябрята. Ты был самолюбивый мальчик и придавал большое значение отметкам- Ты был заносчив и слабоват, тебя били, и дома ты не говорил об этом. Зато ты умел мечтать, любил читать, у тебя был подвешен язык, развитой был мальчик. Звонки, перемены, строем, пионеры, физкультура, контрольная. А я варил чифир из вторяка, сшибал ночью окурки на автобусных остановках, отрезал на кухне от соседского хлеба, в комнатушке на Желябова не грела батарея, и я напяливал всю одежду на себя. И по абзацу в день работал свое. Я писал для тебя, сынок. (Только не зарыдай от умиления, я тя умоляю.) Вот так оно "исторически сложилось". Рассказы ждали, когда ты повзрослеешь и вы встретитесь. Прошло много-много лет. Пацаненок стал подростком, юношей, мужчиной, выпускной вечер, армия, свадьба, развод, стихи, редакции, статьи, первая книга, слава столичного журналиста, тюрьма, стажировка в США, -- огромная жизнь в главном, основном своем периоде. А я уже жил в маленьком, тихом и на хрен не нужном мне Таллине, был в третий раз женат, выпустил вторую книгу рассказов, вошел в ихний Союз писателей. Черт возьми, я был еще жив, и неплохо чувствую себя до сих пор. И вот -- поколение спустя -- я встретил тебя, того, кого хотел встретить, будучи в твоем возрасте. Двадцать лет спустя. Ровесник меня, тогдашнего, принял написанное мной так, как оно полагалось верным. Мой ровесник, золотое перо, элита нового времени. Какая же эпитафия может быть выше этой, славный Портос!.. Я зашел в редакцию к ребятам таким же, как я сам, и песок из меня еще не сыпался. Разве что дешевую водку из граненых стаканов давно я не пил за редакционным столом. И обратившись ко мне на вы и по отчеству, ты закричал в телефон: у меня тут сидит, живой!.. И обнаружился возраст. И впервые мне пришло осознание, что вот так и становятся старперами. (Тут старику-ветерану подобает, небрежно поиграв железной мышцой, не удержать одинокую скупую слезу по рубленой мужественной морщине, и подумать, что его сыну могло бы быть столько же лет, сложись его суровая жизнь иначе и счастливее... Я те поржу, сука!!) Литературная аллюзия. Обликом, жизненным аппетитом и темпераментом ты очень похож на д'Арта-ньяна, который вдобавок бы любил поесть и выпить. Ну, скажем, на д'Артаньяна, который племянник Портосу. Так вот, насчет дружбы д'Артаньяна с Атосом, носившей со стороны последнего отцовский оттенок. Подумалось, понимаешь, что когда Дюма писал "Трех мушкетеров", ему и его сыну было столько же лет, как нам, когда мы встретились. И в отношении Атоса к д'Артаньяну, при всей изящной галльской ироничности Дюма, есть что-то присущее именно чувству сорокапятилетнего мужчины к двадцатипятилетнему. (Хотя допускаю, что это я задержался в развитии, и вместо законных сорока семи ощущаю себя на тридцать.) Вот таким образом угрюмый рубака объяснился в любви своему молодому другу. Отчего мы не современны? Зачем мы стойкие гетеросексуалы, как это сейчас именуется? Каким полным могло б быть наше счастье, объемля также половую близость! Майн Готт, только не это. Будем любить женщин, и лучше разных. Я уважаю Перикла и даже могу стать гоплитом, но не кажи гоп, пока тебя не вдели. Как справедливо тормознул голубым армию генерал Шварцкопф, солдат в бою должен быть спокоен за свою спину, прикрытую товарищем, а не бояться повернуться к нему задом. Стирание граней между мужчиной и женщиной посредством притирания передних органов к задним есть энтропия общественной энергии: а всеобщее и полное равенство суть просто конец времен, который подкрался весьма заметно к белой цивилизации. Виктюк не мой режиссер, а Лоуренса Аравийского испортило общение с арабами. Возможно, таким способом он гнал их в бой. Во всяком случае, ни до ни после него даже англичанам, этим признанным мастерам по использованию туземного материала, не удавалось заставить арабов воевать хоть с каким-то положительным результатом. Я имел тебя (тьфу!) за талантливого журналиста и умного человека, обаятельного и на редкость тактичного. А после радиодома, когда ты напугал меня намерением читать свои стихи (мать моя, ужаснулся я, так ведь все было хорошо, и за что вдруг такое несчастье) -- за блестящего поэта. Я человек терпимый, но не хороших стихов не терплю. Особенно не люблю, когда меня пытают/ся заставить их слушать. Ты единственный лет за двадцать, чьи стихи я слушать могу, хочу, а после помню их и люблю. Так дай тебе Бог. Я думаю о тебе чаще, чем ты можешь представить. Как бы ты для меня -- больше, чем просто и только ты, но: тот, кто пришел. Для кого писалось, кто сделал себя сам в новые времена, гнулся -- не кланяясь, улыбался -- не льстя, восходил -- не пролизывая стезю сквозь вышезагораживающие задницы; кто взял свое талантом и энергией -- не высиживая благонамеренный срок на очередной ступеньке. (В Израиле рекомендую водку "Кеглевич": пять долларов флакон 0,75 -- и душа открыта другу и письму: мы росли совсем не так, нас держали, как собак, -- журчит на домбре пьяный Джамбул. Смотрите, кто пришел! Давайте, мальчики! Дрожите, дряхлые кости! Вы думали, что будете поучать и сношать нас вечно?! Юность -- это возмездие. Так подыхайте теперь в соплях под забором, нет вам моего сочувствия. Не тянете условия открытой игры? По дармовому пирогу только для себя тоскуете? Пришли молодые, талантливые, энергичные, не ровня вам по тому, что могут делать, и не можете вы им перекрыть, запретить, руководить, заставить ждать, и не тянете с ними честной конкуренции, бездарные и умелые в прошлом подлые твари. Да здравствует революция, которая смела стариков, -- это еще Асеев. Не все коту масленица, не наш черед плакать, ступайте разводить курей, записывайтесь в очередь в лакейскую, выклянчивайте подачку у власти.) Вот за одно уже за это -- благодарность и любовь тебе: твоему поколению. Мужик, я тебя уважаю. Богатство таланта делает тебя независтливым, щедрым и добрым. Ты горд, зная себе цену, и чужие удачи и вершины тебя не умаляют. Своих достает. Соседство с чужим успехом тебя не затеняет -- напротив, чего ж не покурить в приличной компании (а то люди скажут: ну и шайка у этого Тома Сойера, одна рвань). Дистанция общения таланта -- отдельный предмет. По определению единичность и уникальность, талант совместим с кем-то и сколько-то надолго лишь при достаточной дистанции комфорта (бокс -- вытянутая рука плюс сантиметр), с запасом люфта, свободным зазором. Но темп/ерамент молодости прет в ближний бой. Именно витальный темперамент заставляет тебя регулярно ругаться и расходиться с друзьями: народ за тобой не успевает. Поводы к ссорам неважны. Со своим самостоятельным напором жизнерадостности -- ты способен к гонкам в тандеме только на отдельные этапы. Сближение, сцепление, подстройка в ритм, рывок хода -- и скорая десинхронизация и разнобой: слишком ярка и требовательна собственная индивидуальность. Кстати же о бабах, ага... Вот и у пчелок с бабочками точно то же самое. И еще уж одно (п