то для ночевки! Мы с радостью оставляем байдарки там, где нас застает крик Деева, и идем к нему, чтобы посмотреть, годится ли место. Что-то подозрительно - кругом сырость, кочки. Навстречу льдам На берегах Юньяхи обломки толстых льдин. Они сочатся, истекают. Пронизывая их, как спелые плоды, солнце высвечивает на изломах льдин затейливые линии. Под стук тяжелых капель льдины отламываются и падают, рассыпаясь крупными, сверкающими иглами. Иглами и стрелами, лишь чуть размазанными по краям, разбросаны по небу облака. На берегах Юньяхи, на островах, на отмелях, белеют льдины - остатки ледохода. И снежник извилистой полосой тянется вверх по реке вдоль левого берега и исчезает за поворотом. - А ты все плакался: кусты, кусты, когда же кончатся кусты? Вот тебе и снег. Рубинин дергает за веревку, байдарка разгоняется в воде и с ходу наползает носом на снежник. Затем он бросает веревку на снег и, придавив ее ногой, снимает через голову брезентовую куртку и рубашку. Жарко. Мне, и правда, казалось, что эти проклятые кусты намерены тянуться по рекам до самого Урала. Но видимо, здесь ничего нельзя предвидеть. Во всяком случае нет смысла делать это доморощенным способом - полагаясь на чутье, на интуицию и на те скудные сведения о здешних реках, которые мы почерпнули из книг. Ну разве могли мы подумать, помня, как прошлой весной лед на Усе тронулся только в середине июня, что в этом году уже в начале месяца в среднем течении Юньяхи по берегам ее полностью исчезнет снег? Конечно, нет. И могли ли мы, увидев голую, безлесную и бесснежную Юньяху вблизи фермы, предполагать, что снег вдоль реки появится уже километрах в двадцати выше? ...От выброшенных на берег льдин отваливаются ледяные иглы и, падая на крутой каменистый склон, со звоном рассыпаются по нему, подпрыгивают и скатываются в воду. Петр ползает вокруг ледяных обломков на коленях и, чуть ли не касаясь их объективом камеры, снимает. Густые, тяжелые капли. Россыпи кристаллов. Сверкающие срезы льдин и рядом с ними желтые сережки ив. Деев и Юра сидят рядом на борту рубининской байдарки и с интересом наблюдают за Петром. - Сейчас проверим поддоны - говорит Деев.- Посмотрим, как они проявят себя на снегу. - Не беспокойся - отвечает Петр, не отрываясь от кинокамеры.- Проявят. Их проверяли уже в прошлом году. И не такие, а похуже. Из лыж. - Мы этого не знаем. Как говорится, лучше раз увидеть... Деев встает и, кивнув Юре, наматывает на руку веревку, привязанную к носу байдарки. Юра хватается за веревку рядом. Они проводят байдарку по воде до заледеневшего края снежника и, закинув веревку на плечи, тянут ее по снегу к берегу. Снег у реки темно-серый от земли и разной трухи, набросанной на него водой, и поэтому байдарка вначале еле ползет, и кажется, что лопнет веревка. Но когда они выходят повыше, на чистый снег, байдарка скользит легко. Тонкий поддон звонко поскрипывает, вдавливаясь и снова выпрямляясь, когда байдарка перегибается на бугорках и неровностях снежного склона. Идет неплохо. И это по талому, нагретому солнцем снегу. По льду же или на морозе байдарки мы потянем играючи... - Ну? - улыбаясь, спрашивает Петр и заправляет камеру в футляр. - Годится. - А хорошо-то как - мечтательно зевает Варламов. Он вздремнул во время испытаний и теперь, пробудившись, жмурится, озирая нестерпимо светлый мир.- Тепло. Нет комаров. Пахнет сухой травой и тающим снегом. Стать бы здесь лагерем на неделю. Позагорать... Слушай, командор, неужели мы сейчас поднимемся и, как ненормальные, потянем по снегу свои байдарки? Давай, Гена. Продолжай. Сомневайся. Такие люди, как ты, нам нужны. Такие люди должны быть в каждом жизнерадостном коллективе. Нельзя питаться одним молочным киселем энтузиазма - нужен перец сомнений и трудных вопросов. А насчет комаров - это ты вспомнил их визит сегодняшним утром? И правда, было любопытно. ...Мы проснулись от духоты в палатках. Вылезли. Теплынь, и нет ветра. На термометре восемнадцать. Мы стянули с себя все шкуры и разлеглись на спальных мешках, купаясь в солнце. И тут-то они появились. Не нудно и не зло, а громко и обрадованно запищали над нами хмельные от первого избытка солнца комары. Они садились нам на плечи, на ноги и, слабые еще, не могли укусить. Шатаясь, ползали по коже и улетали. Наверное, таких несчастных стоило и пожалеть, но мы их крыли последними словами. Как только они явились, уюта - от тепла, от воздуха, от солнца - не стало. В ушах стоял противный писк, и мы привычно, как лошади на лугу хвостами, отмахивались руками от пролетающих мимо комаров. И главное, еще ведь снег - вдалеке, на горах, и рядом, в оврагах и ложбинах тундры и вдоль реки. В заливе вблизи палатки трутся друг о друга льдины. И - комары. Непривычно и очень странно. А здесь, у снежника, действительно, совсем нет комаров. Как ветром сдуло. Теперь мы всегда будем ночлег или просто остановку устраивать возле снежников. Конечно, если снежники не исчезнут совсем. Гена уже спит. Локоть в коленку, ладонь под щеку и сопит сидя. Какая реакция! И кто бы мог подумать, что он еще почти новичок, что всего раза три был в средненьких походах? У Гены красное от загара лицо, щетина лезет дружно, как молодая трава после дождя, кисти рук задубели на весеннем ветру. По одной такой внешности можно безошибочно определить, где странствует человек - в Подмосковье или где-нибудь подальше. - А что, может быть, и в самом деле нам устроить здесь лагерь на два дня и заняться съемками фильма? - с едва заметной ехидцей говорит Рубинин.- Снег есть. И лед тоже. Разыграем, будь здоров. В движении так не снимешь. Ясно: Рубинин рвется в путь. Пожалуй, пора. Я подхожу к Варламову и не сильно стучу сапогом по его сапогу. Вставай, лодырь,, на работу. Гена дергается, хлопает глазами и крутит во все стороны головой: мол, что такое? Как будто крепко спал. Артист. Мы начинаем двигаться. Тянем байдарки по снежнику. Они у нас теперь как сани, а мы в той же роли, что и в прошлом году с нартами. Мы - в упряжке. Солнце разогрело снег, он стал рыхлым, и байдарки ползут тяжело, но все равно мы идем быстрее, чем когда пробирались по кустам. Неровный, с изрезанными краями снежник остается позади, и мы сталкиваем байдарки в реку. Теперь за веревку тянет лишь один, а другой с шестом, уткнув его в узел на носу байдарки, обводит ее вокруг острых выступов снежника, застрявших на мелях льдин, кустов и камней. Над Юньяхой проносятся, покрякивая, утки, пронзительно кричат по берегам куропатки, сопит река, пытаясь столкнуть застрявшие на отмелях льдины и подгрызая прибрежный снежник. И наши крики над рекой. Сигналы друг для друга и незлая, деловая ругань. "Ты что, ослеп! Не видишь, что ли, байдарка уперлась в льдину?" Это Юра Фатеев. Он с шестом. Еще не приловчился быстро отводить препятствия, а Деев с веревкой впереди не оглядывается, прет. "Стой! Стой!" Это Рубинин. Он видит, что сверху на байдарку наплывает льдина, и кричит Петру, чтобы тот перестал тянуть. Позади нас с Геной раздается странный звук, как шумный выдох гигантских легких, а за ним - гулкий удар и шелест брызг по снегу, по воде. Оглянувшись, мы видим, что, не выпуская из рук веревки, Деев лежит на снегу и тянется к берегу, а ноги его висят над широкой трещиной. Обвалился снежник. Хорошо, что Деев сумел отпрыгнуть в сторону. Хорошо, что глыбой снега не прихлопнуло байдарку. И снова шагаем дальше по краю снежника. Останавливаемся лишь на мгновение - чтобы ловчее направить нос байдарки шестом, чтобы перекинуть зацепившуюся за угол снежника веревку. Иногда за нами раздается глухой плеск - это, откалываясь, падают в воду снежные края, по которым мы только что прошли. Самые крупные из них не уплывают, а застревают на прибрежных отмелях. Полоска снега в реке, а на ней следы наших сапог. Вода урчит, глотает попавшие к ней на растерзание снежники и слизывает с них следы... Вечером у костра хватит разговоров. Если, конечно, дотянем без приключений до вечера. Как бы не пришлось разводить костер пораньше. Ручей с крутыми торфяными берегами подходит справа к реке и промывает в снежнике узкую глубокую щель. По берегу обносить байдарки тяжело, надо полностью разгружать их, а по воде двигаться опасно. Сильный поток бьет здесь в снежник, и байдарку, выходящую в реку из щели под большим углом, может перевернуть. Мы долго стоим, чешем затылки, затем связываем две веревки и на длинном конце выталкиваем первую байдарку дальше от берега и даже даем ей вначале свободно плыть вниз, чтобы развернуть носом к потоку, а после тянем вверх. Там, куда мы после ручья подводим одну за другой все байдарки, не снежник, а большая льдина, прижатая к берегу потоком. В льдине видна круглая дыра. Закручиваясь, вода втягивается в эту дыру и растекается где-то под льдиной и под снежником. Мы снова движемся по краю снежника и тянем байдарки по воде. Опасно и тяжело, но теперь у нас уже есть опыт. Мы тратим меньше сил, раньше видим трудные места. Четко, без препирательств мы проводим байдарки вдоль отвесных снежных берегов, преодолеваем то вплавь, то волоком скопление льдин в заливах снежника, используем ручьи выходящей на лед воды. Не думали мы, что так быстро сработаемся друг с другом и научимся преодолевать препятствия на реке. И вдруг сдавленный крик Рубинина: - Весло!.. Скорей весло! Леша провалился по грудь в воду и висит между двумя небольшими льдинами. Его тянет потоком под лед. Но он еще держится на поверхности. Заклинился спасжилетом. Осколки льдин возле Леши ворочаются и тонут, исчезая под большими льдинами. Мы четверо отрезаны от Рубинина полосой воды и колотого льда и бессильны ему помочь. Рядом лишь Петр. Он слышит крик, бросает байдарку и бежит с веслом в руке к Рубинину. Приблизившись к непрочной ледовой кромке, он быстро ложится и ползет с веслом в руке. Леша хватает весло и, опершись на него, выбирается на большой осколок льдины. Переведя дыхание, он встает и, балансируя веслом, как шестом, перебегает по уходящей из-под ног льдине к байдарке. Все в порядке. Мы видим уже, как Леша, согнувшись и растопырив руки, стоит на крепком снежнике, клином вдающемся в реку. С него ручьями льется вода. - Беги вокруг промоины к берегу! - кричит Петр и начинает рыться в рюкзаке.- Беги, сухую одежду я принесу. Леша уже на берегу. Он подпрыгивает на месте, потом, словно опомнившись, начинает стягивать с себя спасжилет, брюки, ковбойку. Мы помогаем ему раздеваться. Прибегает Петр с сухими вещами. Он растирает Рубинину полотенцем спину. И все мы хлопочем вокруг него, как массажисты и тренеры возле знаменитого боксера перед выходом на ринг. - Петр, а Петр - с трудом улыбается приходящий в чувство Рубинин.- Почему же ты меня не снимаешь? Был ведь уговор... Может быть, я для того и искупался? Лукоянов спешит к байдарке за кинокамерой. - Ты брось это, Петр - ворчит ему вдогонку Деев.- Я вчера залез в воду по пояс, но ни о чем тебя не просил. Если на то пошло, меня надо снимать первого... - Еще раз искупаешься, и сниму - отвечает на бегу Петр.- А при монтаже фильма пропущу вперед. Рубинин уже немного согрелся. - Уступаю очередь. Раздевайся и становись возле моей мокрой одежды. А мне дайте спирту. - Всем, всем! - радостно подхватывает Мальчик Гена.-Такое событие. Счастливый исход. Всем надо... Ясно уже, что через десять минут мы запалим костер и начнем ставить палатки. ...Я засыпаю и думаю: "Мог ли утонуть Рубинин? Нет, конечно. На нем ведь был спасжилет. И Петр находился рядом... Не мог. Но надо быть осторожнее..." - Слушай, Леша, а ты много раз был в больших походах? Чтоб вот так - на месяц, в глушь, чтобы рисковать на каждом шагу... А? Все мы лежим в спальниках на воздухе. Палатки стоят поблизости, за потухшим костром, но они пустые, в них лишь рюкзаки. Небо чистое, ветра нет. Сверху неприятностей пока не ожидается. - Приходилось - отвечает Рубинин. Лагерь наш в высоком ельнике, на пригорке. Напротив, за Лагортой, изогнутая дугой бурая скала. Она как срез помятого слоеного пирога, вся в жилах - извилинах пород. Над скалой острые пики голых лиственниц, а внизу - длинный снежник. Второй час ночи. Только что взошедшее солнце медовым светом лижет скалу и снежник под ней. С вечера он казался голубым и мерзлым, а теперь пожелтел, словно засыпан песком или пылью. Если забраться на скалу с правого берета, то можно увидеть, что в конце ущелья Лагорты толпятся исполосованные узкими снежниками горы. Урал. Наша заветная цель. От костра и из спальных мешков Урала не видно, но по теплому отблеску солнца на скале за Лагортой можно догадаться, какой он сейчас. Наверное, горят на солнце вершины, и облака висят над ними, круглые и неподвижные, как воздушные шары на ниточках. Варламов продолжает допрашивать Рубинина: - Ну, и как, нравится? - Как видишь. - Да, сейчас хорошо. А утром, когда шел дождь и когда я чуть не сковырнулся с одной льдины в воду, честно говоря, пожалел даже, что поехал. - Это с непривычки. - Может быть. Но в то же время возникает вопрос: зачем привыкать? И вообще к чему все это? Кому польза от наших добровольных страданий? Рубинин тоже высовывается из мешка: - Гена, а ты себя хорошо чувствуешь? Не простудился? Или с животом что? Лекарства не надо? Пенициллин, фталазол.., - Подожди, не перечисляй дальше. Ты лучше скажи: какая от нас польза людям? От скитаний геологов и топографов, это понятно, польза есть. Они делают дело. А мы ведь просто бродяги. Какой же толк от наших рискованных путешествий? - Есть, Гена, есть. - Кому? - Людям. - Каким людям? - Прежде всего нам самим. Мы что - разве не люди? Не равноправные члены общества, для которых отыскивают уголь, нефть и всякие там камни те же геологи? - А ты не думаешь, что мы принесем себе и, значит, человечеству вообще больше пользы, если проведем отпуск в доме отдыха, а не здесь? В этой потасовке с рекой и льдами. - Нет, не принесем. - Почему? - Просто это неинтересно. Дом отдыха - это не для меня. Мне надо другую пользу. И всем нам, а не только мне. И еще многим другим, таким, как мы. - Почему же, скажи? - Потому. Так как ты насчет лекарства? Есть еще и тройчатка. Одновременно от головной боли, от насморка и как закрепляющее средство. - Вот ты и готов. И не можешь доказать, что ты не авантюрист. То есть мы все вместе. Рубинин молчит. Все молчат. На бурой скале за рекой зашевелились извилины пород. Это блики. Солнце приподнялось над дальним гребнем и, скользнув по зыбкой воде и по неровным снежникам, заиграло отраженными волнистыми лучами. Когда мы проснемся, солнце окажется уже позади скалы, и на ней не будет видно никаких извилин. Действительно, к чему же эти наши самодеятельные странствия? И есть ли от них кому-нибудь польза? И что означает само это занятие - странствие, путешествие - сейчас, после того как оно претерпело столько превращений за долгую историю человечества? Ведь было время, когда путешествия считались обычным делом, как заготовка дров, ловля рыбы и тому подобное. Люди все время совершали путешествия, почти всегда в новые края, и ничего особенного в том не видели. А такие понятия, как "войти в историю географических открытий", "бессмертие в названии на карте", вообще не существовали. Затем, стремясь к приобретениям, к увеличению богатств и власти, сильные мира стали посылать подданных на поиски сказочных земель. Для самих же путешественников такие странствия были привлекательны тем, что обещали разбой и вольницу в дальних краях и дары их господ по возвращении. В эту пору путешественниками становились в основном авантюристы. Но видимо, от них берет начало тот зуд странствий, который охватил затем чуть ли не все человечество. Новый этап в развитии путешествий возник с началом интенсивного обмена информацией. Тогда путешествия стали иметь уже новый смысл - как научный поиск, как средство увеличения знаний о Земле. При этом стремление к опасным странствиям питалось, видимо, не одним благим порывом послужить науке, но также и желанием сделать в науку о Земле свой личный вклад и увековечить себя в названии горы, хребта, острова, а то и целого материка. Неослабевающим ветром в парусах путешественников стало честолюбие. Особенно после того, как появились газеты, журналы и прочие массовые издания, с помощью которых слава первооткрывателей стала разноситься по всему свету. Доблестные честолюбцы эпохи Великих географических открытий потомкам своим "белых пятен" на картах почти не оставили. А если и оставили, то лишь в полярных областях и в глубинных, труднодоступных районах. Продолжатели их в течение последних двух столетий только подчищали крохи. Некоторые из этих крох, правда, оказались довольно значительными, например Арктика, Антарктида, пустыни Центральной Азии и горы Восточной Сибири, а еще позже - побережье севера Америки. Потом путешествия наряду с исследовательскими приобрели и спортивные черты - стало звучать: "Я первый!", "Я быстрее всех!" Так люди добрались до обоих полюсов, нанеся заранее их на карты. Так поднялись на Джомолунгму, измерив до этого ее высоту и имея сотни фотоснимков. Наконец - и это уже наше время - путешествия стали носить чисто практический характер. Геологические, геодезические, ботанические экспедиции. Все "самое-самое" уже достигнуто, открыто, пройдено. Спасибо, земной поклон отважным странникам всех времен и народов за создание карты нашей планеты. Но почему-то кажется иногда, что у нас - у того же Мальчика Гены, у Деева, у Петра и вообще у очень многих людей, живущих сейчас на земле - они в то же время что-то отняли. Что оставили они нам для свершений дерзких и бессмертных? Описания своих путешествий - чтобы еще больше возбуждать аппетит, который мы не в силах утолить? Большое спасибо, но этого нам мало, нам нужны еще и сами необычные, загадочные путешествия. Хорошо еще, что люди неиссякаемые выдумщики. Когда не будет хватать хлеба и мяса, они научатся делать их из нефти. Когда не стало неведомых земель, они выдумали дальние походы. И нам, советским, еще повезло. У нас еще столько мест - на Севере, в Сибири - где не ступала нога человека и где иллюзия небывалого путешествия очень близка к действительности. Вот река Лагорта. Наверное, мы первые плывем по ней на байдарках. А в такое время уж наверняка первые. Урал. Он рядом. Чтобы видеть его, надо лишь отойти от костра на десять метров. Мы первые "переплывем" его здесь на лодках. Это очень приятно - первые. Как Амундсен на Южном полюсе. Не тот масштаб, конечно, но зато первопокорение полюсов, высочайших вершин, глубочайших впадин и вообще всяких уникальных точек из-за ограниченности их числа заранее было предназначено лишь горстке самых выдающихся и удачливых, а такой маршрут, как у нас, доступен многим. Земля изучена, но все равно миллионы людей еще могут совершать настоящие странствия. Пусть маленькие, пусть только для себя, но полные приключений и открытий... Но вот странное дело - эту тягу к небывалым (своим собственным!) путешествиям в наше время часто называют туризмом. Какое заблуждение! Туризм - совсем не то. Туризм - прежде всего отдых. Отдых активный, в передвижении, а также особый, приятный, а поэтому и действенный способ культурного и эстетического самовоспитания. Все это очень хорошо и полезно, больше того, современному человеку даже необходимо. Туризмом занимаемся и мы, когда по воскресеньям катаемся по лесу на лыжах. Или когда совершаем на автобусе экскурсию в Суздаль. А то, что делаем сейчас мы и еще сотни тысяч таких, как мы - это совсем другое. Если определить приблизительно, то это - спортивные путешествия. Но не только. Это еще и возможность в необычной и доступной всем форме проверить себя. Свои возможности и свой характер. И не только именно свой, индивидуальный, а свой как представителя рода людского. Шестидесятипятилетний Френсис Чичестер, английский мореплаватель, совсем недавно поразивший всех кругосветным путешествием в одиночку на парусной яхте... Его пример и отклики во всем мире на это плавание - разве они не говорят о том, что человек, если он смел и мыслит самостоятельно, никогда не согласится с утверждением, что на нашей планете не осталось места для географического подвига? И о том, что яркий и мужественный поступок, даже совершенный 5эз практической и научной цели, а ради самоутверждения, имеет безусловную ценность, как демонстрация величия человеческого духа? А это всегда будет нужно. Как хлеб и воздух. Почему же мы - а именно те, кого неудержимо тянет в трудные дальние походы - отделяем себя от туризма? Что это - неуважительное отношение к любителям несложных познавательных путешествий? Нет. Просто мы считаем, что различать нас и туристов необходимо в обоюдных же интересах. Чтобы каждая "ветвь" заняла в жизни общества и в его сознании свое собственное место. Пока же распространенные представления о спортивных походах и о туризме путанны и противоречивы. Больше того: с некоторых пор весьма достойное, приносящее людям пользу занятие - туризм стало изображаться как какой-то порок или недостаток. К распространению и утверждению такого представления приложил руку, пожалуй, каждый, кто только мог. Кто имел доступ к массовому слову. Выдающиеся спортсмены конькобежец Гришин и лыжник Акентьев заверяют корреспондентов, что на Олимпийские игры в Гренобль туристами они не поедут (а только, мол, полноценными борцами за медали). Начинающий поэтик трубит громогласно, что он-де, ветру подставив лицо, не праздным туристом, а как работяга идет по земле. Известный писатель Солоухин (наибольшей известностью, кстати говоря, пользующийся именно у туристов), выходя на владимирские проселки, недвусмысленно отмежевывается от своих поклонников, которые так и норовят в походах ночевать не в селах и деревнях, среди людей, а в лесу, в палатке. Художник Рубан картину, на которой изображены снежные горы на острове Врангеля, называет "в духе времени" - "Не для туристов". Не для них, конечно: до острова Врангеля, например от Москвы, билет стоит около двухсот рублей. Только в одну сторону. "Советский спорт" печатает статью о Хемингуэе-спортсмене. В ней подчеркивается, что великий писатель много путешествовал и никогда при этом не был туристом в "плохом смысле этого слова". Вот оно что - у туризма, оказывается, есть и "плохой смысл". Е общем турист - это неженка, верхогляд и бездельник. Рабочий, или инженер, или врач, или колхозник, или артист, приехавший после своего трудового года на юг и валяющийся целый месяц на пляже - почетный труженик на отдыхе, а тот же рабочий или инженер, решивший съездить в отпуск на Север, чтобы познакомиться с памятниками деревянной архитектуры (и прочитавший перед отъездом десятки книг по истории и искусству) - презренный турист. Но будем оптимистами. Будем верить, что общественное мнение в конце концов отсеет ходячие и легковесные представления от истинных и справедливых. При этом оно, видимо, прежде всего наведет порядок в терминологии и, не сваливая все в одну кучу, найдет свои названия и для комфортабельных путешествий иностранных туристов, и для оздоровительно-познавательных экскурсий, и для сложных спортивных походов. ...Солнце светит уже точно вдоль среза скалы на том берегу, и по теням на скале видно, какая она негладкая, бугристая. От снежника под скалой отваливаются ломти. Падая в воду, они раскалываются и плывут по реке нетающими и неровными сахарными кусками. Еще немного, и солнце соскользнет со скалы и она потонет в тени. Спать нам осталось еще часа четыре, Хорошо, что легли под открытым небом - говорят же, что два часа сна на воздухе заменяют восемь в помещении. Выше лагеря, за поворотом - наледь. Зеленовато-голубой наплыв льда через всю реку. Напирающая весенняя вода прорезала в наледи глубокие желоба. Извилистые, с отвесными краями. Поверхность наледи неровная, с буграми и лужами на льду, с темными округлыми полосами. Издалека кажется, что кто-то выводил на льду округлые черные линии и размазывал затем их, стараясь добиться плавности перехода от черноты к бледно-зеленому. Если подойти ближе, эти полосы - скопление разной древесной мелочи: сучков, кусков коры, жухлых прошлогодних листьев, хвои, Зимой река, прорываясь где-то сквозь наледь, накатывалась на лед и, ровняя на нем мусор, оставила до весны эти четкие и стойкие следы. Байдарка по грязным натекам на льду еле скользит, скрипит поддон, и до звона натягивается капроновая веревка. Поглядев, как тяжело тянут байдарку Петр с Рубининым, мы с Геной решаем протащить свою через наледь по воде, в желобе. В крутом, пенистом потоке байдарка дрожит от напряжения и роет носом воду, а на первом же повороте ее прижимает струей к ледовой стенке. Мы пытаемся подтянуть байдарку чуть выше по течению, чтобы там выдернуть на лед, но не можем. Не хватает сил. Собираемся уже звать на помощь своих, но вдруг поток выдергивает байдарку у нас из рук и тащит ее вниз по желобу. Сейчас заклинит в узком месте и переломит. Или перевернет. Мы бежим за байдаркой по наледи. К счастью, ее проносит благополучно до конца желоба, и она выкатывается там стальным днищем на плоский ледяной блин. Но самым трудным для нас оказался не подъем к верхнему краю наледи: труднее было сплыть затем с нее на берег. Наледь кончалась острым мыском, справа и слева от которого гудела река, и в байдарки приходилось садиться, стоя в потоке на скользком, отполированном водой льду. Высокая одинокая скала горбится на повороте реки. На вершину скалы ведет полоска земли, заросшая мхом. Со скалы Лагорта как на ладони. Она пенится среди камней и пытается сдернуть застрявшие на них льдины. По левому берегу уходят вдаль две полосы. Одна, ближе к реке, белая; это снег. Вторая полоса, буро-зеленая - лес. Последние ели и лиственницы. За лесом радужными пятнами мхов и лишайников сверкает освободившаяся от снега тундра. Вдалеке, в проеме долины, виден Урал. На хребте острая, как зазубрина, впадина - перевал, на который мы полезем. Правее перевала - остроконечная вершина Хордьюс. Над Уралом бледно-голубое небо, а на нем полоски золотистых облаков. И сами горы голубые, может быть, лишь чуть лиловые. Река сверху шустрая, но не злобная. Сверху не видно, что снежные берега отвесно обрываются к воде. Сверху не видно никаких будущих забот. ...Из-под скалы появляется байдарка, за ней другая. Они медленно плывут против течения, приближаясь к порогу, затем резко разворачиваются и летят наперерез потоку к противоположному берегу. Там они причаливают к льдинам. Из байдарок на лед вылезают маленькие человечки и тянут их по двое на бечеве. Сверху, со скалы, хорошо видно, как человечки в капюшонах, обводя байдарки вокруг прибрежных камней и затопленных водой кустов, легко, почти без задержек, продвигаются вверх по реке. Сверху все как игра, и не видно, что движение по весенней реке - тяжелая работа. В высоком березово-еловом лесу по берегу Лагорты - пролысина. Поляна. Но вряд ли кто-нибудь тут косит сено - наверное, когда-то давно от пожара погиб лес да так и не заросло. Посредине пролысины кривая раздвоенная ель. На нижнем суку ее висит корзина. С одной ручкой, круглая и крепкая корзина. До ближайшего поселка километров сорок напрямик. Для чего тут корзина - грибы собирали? Ягоды? Или для рыбы? Хозяйственный Деев подошел, снял с сучка корзину, повертел в руках, огляделся - нет ли кого рядом, хотел идти уже с ней к нашему костру, потом махнул рукой и повесил корзину обратно на сук под кривую ель. Снежный обрыв. Метра на два вверх от воды. Дальше вдоль берега на бечеве не пройдешь. Нельзя и по снежнику - метров на двести вперед видно, что узкая полоса снега между рекой и лесом вся рассечена обвалами и промоинами, а местами ее и вовсе нет. Надо переплывать реку, вылезать на том берегу на снежник и по нему уже двигаться дальше. Внизу к снежному обрыву прижалась байдарка. Возле нее с веслом в руке Петр. Капюшон штормовки накинут ему на голову. Он собирается садиться в байдарку. Рядом стоит Рубинин. Прислонившись плечом к срезу снежника и упираясь ногой в торчащую из воды зеленую льдину, он крепко держит нос байдарки. Петр влезает в нее, упирается веслом в камни на дне, ждет Рубинина. И вот они уже вдвоем молотят веслами по воде. Опасливо оглядываясь, чтобы кормой не нанесло на камень или льдину, приближаются к противоположному берегу. Еще минута - и байдарка качается на мелких волнах в тихой бухточке. Теперь наша очередь, моя с Геной. Мы подводим байдарку к тому месту, где влезали в свою Петр и Рубинин, и начинаем операцию "посадка". Мы еще сухие. Еще не знаем, что через несколько минут будем барахтаться в ледяной воде. А затем, прибившись к берегу на галечную отмель, начнем выкидывать на снег мешки, разыскивая тот, в котором сухая одежда. И всем нам еще неизвестно, что в этот день мы не пройдем намеченных пятнадцати километров, что лагерь наш будет в редком лиственничном лесу, совсем рядом с тем местом, где мы сейчас садимся в байдарки... Рано утром Варламов и Рубинин отправились на разведку вверх по реке. Вернулись они к обеду. Развешивая на веревках вокруг костра вымокшую одежду, рассказали, что выше Лагорта почти все время течет в наледях и снежниках. Местами река совсем исчезает - там можно по снежным и ледовым перемычкам переходить с берега на берег. Километрах в трех от лагеря лес кончается. Выше встречаются лишь отдельные перекореженные лиственницы. Там, где уже нет леса, снега по берегам заметно больше, но таких высоких снежных обрывов, какие были накануне, они не встретили. Почти всюду вдоль реки есть снежные или ледяные полки, по которым удобно тащить байдарки. Выслушав все это, мы решаем не задерживаться в лагере, несмотря на то что тут лес и дрова, а собираться и выходить. И побыстрее, пока не испортилась погода. Поначалу по набухшему водой снегу двигаться очень тяжело. Чтобы стронуть байдарку с места, приходится разом, вдвоем, наваливаться грудью и плечами на лямку. Когда это не помогает, ослабляем веревку и рывком сдергиваем прилипшую к снегу байдарку. Но потом, когда выходим к наледи, становится намного легче. Особенно легко идут байдарки по самому краю наледи, вылизанному водой. На скользких участках один из каждой пары идет впереди, тянет за веревку, навалившись на лямку, а другой подталкивает байдарку сзади. Второму совсем легко, он идет, смотрит по сторонам. Иногда, задумавшись, и вовсе не толкает байдарку, а лишь слегка прикасается к ней веслом. Но и первому на ровных наледях нетрудно, и обычно он не сразу замечает, когда отключается задний. Пользуясь тем, что по чистым и ровным наледям байдарки можно тащить и одному, мы трудимся по очереди, а свободные в это время уходят вперед, чтобы выбрать получше путь, или поднимаются на высокие прибрежные склоны. Мы движемся по Лагорте медленно, как альпинисты при восхождении на сложную вершину, и поэтому сверху, с прибрежных склонов, можно увидеть почти весь наш путь за два предыдущих дня. Сверху в некоторых местах видны и дальние, покрытые лесом увалы, среди которых находится начальный пункт нашего движения к Уралу - железнодорожная станция с запоминающимся названием Сивая Маска. Впрочем, это еще что - в тридцати километрах от Сивой Маски, возле Абези, есть поселок Фион-Пион. Веселые люди обживали Север. Истоков всех оставленных ими на карте имен теперь не сыщешь, но кое-что известно. На Севере же, в низовьях Оби, есть поселок Елка-Шапка. Была на его месте небольшая рыбацкая деревушка. Как-то неказисто называлась. И вот однажды, когда ее жителям стало известно, что мимо должно проплыть высокое начальство (а именно, тобольский губернатор - это было лет семьдесят назад), они взяли и "украсили" свою деревню: у всех елок, что стояли вдоль реки, обрубили нижние сучья, а верхние оставили. И стали елки в шапках. (Но разумеется, не только на Севере есть чудеса топонимики. В двадцати километрах от Москвы по Рогачевскому шоссе среди обычных Агафоних и Рыбаков вдруг - село Габо. Появилось это Габо не со времен войны 1812 года, а совсем недавно, когда в один колхоз "укрупнились" четыре деревни - Глазово, Акишево, Бабиха и Овсянкково...) Лукавая поэзия диковинных названий... Одни из них способны породить недоумение или улыбку, другие же просто ласкают слух и вызывают желание увидеть их обладателей. Хотя бы вот такие, тоже северные: Шурышкары, Вонзетур, Лабытнанги... ...Иногда там, где поток но наледи ровнее и в нем нет больших волн, мы спускаем байдарки на воду и на бечеве, слегка подправляя веслами, чтобы не задевали ледяную кромку, тянем их против течения. Подъем по воде вносит разнообразие в наше движение вверх по Лагорте, но облегчение, которое он дает, обычно непродолжительно; сверху то и дело прорываются заряды колотых льдин, и тогда байдарки приходится опять выдергивать на "сушу" и тянуть по наледи. Была река - и нет реки. Распластавшись по каменистой отмели, она тихо ушла под снег. Метров через триста, в конце снежного заноса, перекинутого, как плотина, с берега на берег, она опять явилась на белый свет. Как язык из пасти чудища, вылезала там Лагорта из большой снежной пещеры. Обледеневший неровный свод покрыт крупными, продолговатыми каплями. Падая, они гулко стучат по гладкой поверхности реки, обессилевшей под тяжестью снега. На неярком свету в стекле студеного потока дрожит каменистое дно. Мы проходим редкой цепочкой по снежному мосту и, убедившись, что он крепкий, волочим по нему байдарки на другой берег. Снежная пещера - чуть ниже развилки Лагорты, где сливаются два ее истока. Оба они идут с Урала, оба текут в одинаковой местности - по бугристой тундре, но один из них в наледях и снежниках, а другой голый. Крутым потоком бурлит среди камней, и, сколько видно, нет вдоль него ни белой полоски, ни пятнышка. Вот те раз... А мы-то думали, что теперь до самого Урала будет снег. Каким же истоком Лагорты идти дальше? Может быть, легче по тому, где наледи и снежники, но зато другой прямиком ведет к хребту. И хоть нам известно, что в пути далеко не всякая прямая есть кратчайшее расстояние, решаем подниматься бесснежным истоком Лагорты, среди камней и бурунов. По крутой каменистой речке тянуть байдарку вверх тяжело. Течение напирает, не пускает, а глубины нет - всюду камни. Один из нас с веревкой от байдарки в руке бродит в сапогах поперек потока, высматривает, где меньше камней и поглубже, но, ничего хорошего не найдя, начинает выковыривать ногами камни на дне. Поток подхватывает их и относит. Появляется канава. Проводим байдарку по канаве, но она все равно ползет по камням. Передний наваливается всем своим весом на веревку, а второй, тот, что у байдарки, не только тянет ее вперед за фальшборт, но еще и приподнимает. Второму особенно тяжело. Он то и дело выпрямляется и переводит дыхание. А байдарка потихоньку ползет. Даже сквозь шум бурлящей вокруг воды слышен скрежет металлического поддона. Резкий, как гвоздем по стеклу. И кажется, что поддон рвется пополам, а следом за ним не выдерживает и оболочка. Вытаскиваешь байдарку, где чуть поглубже и потише, смотришь - нет, все в порядке. А никак не привыкнешь. Очень противный звук. Металлические животы для байдарок - великая выдумка (надо признать это без ложной скромности). Но даже они не в состоянии предохранить нас от всех бед. Больше того, иногда могут доставить лишние хлопоты. Так было у нас в середине подъема по каменистому истоку Лагорты, когда Петр перезаряжал на берегу кинокамеру и мы на время лишились двух рабочих рук. Тут как раз одну байдарку швырнуло струей в сторону, зажало между двумя камнями, легко, как лист бумаги, сорвало с нее поддон и прилепило его под водой к большому валуну. Мы провозились часа два, прежде чем вырвали у речки поддон и снова поставили его на место. От нагретой солнцем тундры поднимается волнистое тепло. Мы сидим на высоком берегу Лагорты, Камни вокруг щедро, словно лишней краской, обмазаны цветастыми лишайниками. Пухлые мазки эти на камнях и скалах лежат круглый год, но только весной, промытые солнцем и ветрами, они так разноцветны и ярки. Каждый заросший лишайниками и нагретый кусок скалы - как смирный зверь. Приятно, прислонившись к нему, вдруг ощутить плечом или щекой теплую и добрую шершавость. ...Горы, присыпанные снегом. Небо за ними темно-лиловое, с розовым отблеском. А горы, словно их макнули в краску, малиновые. И горит, и сползает та малиновость по их бокам в забитые тенью ущелья. Это солнце. Низкое ночное солнце, процеженное сквозь пелену влажного весеннего воздуха. Солнце топит в краске горы. Снежные полосы в морщинах и складках гор седыми волосами спускаются с вершин и растворяются среди темных, мглистых скал. Лагерь мы устроили в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом, подтачивая наледь, бормочет речка. На бурой подушке тундры вокруг палаток розовые брызги - цветы, живучая полярная мелкота. На низких ивах редкие желтые шарики. Но рядом, у каменистой осыпи, желтого больше. Желтым там все залито. Цветет сиверсия. Отступление биологическое. О цветах, птицах и хариусах Очнувшись от долгой зимней спячки, северные растения цветут торопливо. У здешних цветов трудная жизнь, они не могут позволить себе ждать устойчивых теплых дней - слишком коротко отведенное им лето. И поэтому, едва пригреет солнце, едва оголится земля на южных склонах, как на бурой подушке тундры появляются цветы. Восьмиконечные звездочки дриад, колосья горлеца, подушки бесстебельных смолевок. В пестром братстве северных цветов выделяется желтая мохнатоногая сиверсия. Звучностью имени и величиной. И неистребимым жизнелюбием. Сиверсия - краса Севера. По садовым меркам она не очень крупный цветок, как гвоздика, может быть, даже и меньше, но рядом со своими северными соседями сиверсия - исполин. И в то же время цветок-старик. Многолетник, достигающий порой ста и даже ста пятидесяти лет. (Дуб, под которым сидел, например, Пушкин - это еще куда ни шло, к этому мы уже привыкли, но обыкновенный низенький цветочек, желтевший тут в лицейские годы поэта...) Словно показывая пример своим приземистым землякам, сиверсия встречает лето одной из первых. Еще в начале весны, когда принимается по-настоящему пригревать солнце, темный куст сиверсии под слоем снега привлекает к себе солнечные лучи (которые так яростно отражает чистый снег) и, нагреваясь, обтаивает пространство вокруг себя. Сверху, словно стекло, появляется тонкая ледяная корка. Так образуется парничок - естественное укрытие от мороза и ветра с температурой на несколько градусов более высокой, чем снаружи. Отжившие резные листья сиверсии скапливаются у земли и посмертным тлением своим еще сильнее утепляют хижину. В прозрачном куполе под снегом растение начинает жить, дышать, питаться соками корней и прошлогодних листьев. Увеличивается и наклевывается бутон. А когда наступает резкое потепление, пар-ничок разрушается и из-под снега появляется распускающийся цветок. В умении продлить весну и лето сиверсия не одинока. И в этом мудрость северной природы. Живая природа вообще хитра и изворотлива, она умеет отлично приспосабливаться к разным условиям (лишь потому она и существует!), но "мудрость" северных растений особенно бросается в глаза. Это и понятно - уж очень трудно бороться им за свое скромное место под скупым солнцем. Многого не хватает северным растениям, но кое от чего они вынуждены и спасать