ики" лег против волны и запрыгал, как пробка. Мы крепко привязали все. что было на палубе, забрались все шестеро в маленькую бамбуковую хижину, прижались друг к другу и уснули как убитые. Нам и в голову не приходило, что наши самые трудные вахты остались позади. И лишь только далеко-далеко в море мы постигли простой, но в то же время гениальный способ инков управлять плотом. Мы проснулись, когда уже давным-давно было утро. Попугай свистел, кричал и прыгал по жердочке взад и вперед. Море по-прежнему бушевало, но волны были не такие косматые и дикие, как накануне, они казались круглее и ровнее. Первое, что мы заметили, был солнечный луч, пробивавшийся сквозь бамбуковый потолок хижины и придававший всему веселый и радостный вид. Что нам было до того, что волны кипели и бурно вздымались! Они не трогали нас на плоту. Какое значение имело то, что они дыбились перед самым нашим носом, если мы знали, что плот в одно мгновение, как каток, взберется и скатится со вспенившегося гребня! Огромная грозная водяная гора только поднимет его на себе и пройдет с ворчаньем у нас под ногами. Древние перуанские мореходы знали, что они делали; они не строили для дальних плаваний суда с полым корпусом, который могла залить вода, они не строили также длинных судов. Их плоты преодолевали волны одну за другой. По правде говоря, наш бальзовый плот походил на дорожный каток из пробки. В полдень Эрик определил высоту солнца над горизонтом и установил, что наряду с движением вперед под парусом нас сильно сносило к северу, вдоль берега. Мы все еще находились в течении Гумбольдта, примерно на расстоянии 100 морских миль от берега. Наибольшую угрозу представляли для нас предательские завихрения течения к югу от островов Галапагос. Они могли быть роковыми для нас, если бы мы попали в них. Сильные морские течения могли подхватить наш плот и унести его к берегам Центральной Америки, швыряя во все стороны. Мы же рассчитывали повернуть вместе с главным потоком течения на запад до того, как нас понесет севернее к островам Галапагос. Ветер по-прежнему дул с юго-востока. Мы подняли парус, повернули плот носом в море и вновь установили вахтенное дежурство у кормового весла. Кнут оправился от морской болезни и вместе с Турстейном взбирался на верхушку качающейся мачты, где они пытались установить таинственные радиоантенны, пользуясь воздушными змеями и шарами. Однажды один из них закричал из радиоугла нашей хижины, что он слышит обращенные к нам позывные военно-морской радиостанции в Лиме. Нам передавали, что с побережья летит самолет американского посольства. С нами хотели еще раз проститься и посмотреть, как мы чувствуем себя на море. Вскоре мы установили прямую связь с самолетом и совершенно неожиданно обменялись несколькими словами с секретарем экспедиции Гердой Вулд, которая находилась на борту самолета. Мы сообщили, насколько могли точно, наши координаты и беспрестанно посылали в эфир пеленгаторные сигналы. Самолет "ARMY-119" то приближался, то удалялся, и голос в эфире то слабел, то становился отчетливее. Но мы так и не услышали шума моторов и не увидели самолета. Найти среди волн маленький плот было не так легко, а наше собственное поле зрения было весьма ограниченно, В конце концов самолет бросил поиски и вернулся обратно. Это была последняя попытка связаться с нами. В последующие дни море по-прежнему было бурным, волны с шипеньем набегали с юго-востока, но интервалы между ними были больше и управлять плотом стало значительно легче. Ветер и волны ударяли с левой стороны плота, волны реже и реже перекатывались через рулевого, а плот лежал на заданном курсе и не вертелся. С напряженным вниманием следили мы за тем, как юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым днем относили нас все дальше и дальше, к встречным течениям у островов Галапагос. Мы стремительно шли на северо-запад, проходя в среднем в сутки 55-60 морских миль; а однажды поставили рекорд - прошли за день 71 морскую милю, то есть более 130 километров. - А как на островах Галапагос - хорошо? - спросил осторожно Кнут и посмотрел на карту, испещренную отметками координат местонахождения нашего плота. Они были похожи на палец, угрожающе указывавший на заколдованные острова. - Вряд ли, - ответил я. - Говорят, что незадолго до открытия Колумбом Америки вождь инков Тупака Юпанки отплыл из Эквадора на острова Галапагос. Но ни он, ни другие индейцы там не остались: на этих островах нет воды. - Чудесно! - сказал Кнут. - Ну и мы пошлем к черту эти острова, как те инки. Мы в конце концов так привыкли к морю, что не обращали на него никакого внимания. Что нам было до того, что под нами тысячи морских саженей воды, если плот и мы все время находились на поверхности? Но все же возникал серьезный вопрос: как долго мы еще продержимся на поверхности? Не подлежало сомнению, что бальзовые деревья поглощали воду. Хуже всего обстояло дело с поперечным бревном на корме. Мы могли вдавить почти полпальца в грибоподобную древесину, и вмятина заполнялась водой. Не говоря никому ни слова, я отщепил кусочек от пропитанного водой бревна и бросил его в море. Он пошел медленно ко дну. Позже я заметил, что и другие проделывают то же самое, думая, что никто этого не видит. Затаив дыхание, следили они, как насыщенный водой кусочек дерева медленно погружается в зеленую воду. Перед отплытием мы нанесли на плоту ватерлинию*, но в бурном море было невозможно определить осадку плота. *Ватерлиния - линия осадки при полной нагрузке судна. Бревна были то глубоко в воде, то высоко в воздухе. Мы воткнули нож в одно из бревен и, к своей радости, обнаружили, что на глубине приблизительно одного дюйма древесина была сухой. Мы высчитали, что если плот будет и дальше поглощать воду с такой же быстротой, то он поплывет под водой как раз к тому времени, когда мы надеялись увидеть землю. Однако мы тут же решили, что древесный сок воспрепятствует дальнейшему поглощению воды. В первые недели путешествия над нашими головами висела еще одна угроза - тросы. Мы о них не думали днем, все были сильно заняты; но когда наступала темнота и мы залезали в свои спальные мешки в хижине, у нас было больше времени думать, чувствовать и слушать. Мы лежали на набитых травой матрацах и чувствовали, как камышовая цыновка поднималась и опускалась под нами вместе с бревнами. Двигался плот, двигались также и бревна, каждое само по себе. Одно поднималось, другое тихо и медленно опускалось. Конечно, двигались они не так уж сильно, но казалось, что мы лежим на спине какого-то большого, глубоко дышащего животного. Поэтому мы решили ложиться вдоль стволов. Хуже всего было в первые две ночи, но мы были так утомлены, что не обратили на это внимания. Позже тросы пропитались водой, они немного сели, и девять бревен начали вести себя несколько спокойнее. Но все же на плоту мы никогда не имели ровной поверхности. Она никогда не была спокойной. Бревна двигались вверх, вниз, во всех пазах и соединениях, и все предметы, находившиеся на них, также все время то опускались, то поднимались. Бамбуковая палуба, двойная мачта, плетенные из расщепленного бамбука стенки хижины, покрытая листьями крыша - все было принайтовано, скреплено и перевязано лишь канатами и поэтому двигалось в различных направлениях. Это почти не замечалось, но это было так. Если один угол хижины поднимался, то другой в то же время опускался; и если в одной половине крыши бамбуковые стволы устремлялись вперед, то в другой части они откидывались назад. И когда мы смотрели через входное отверстие, то движение становилось еще более заметным: казалось, медленно вращалось небо, а волны старались его лизнуть. Все давило на крепления. Всю ночь напролет мы слышали, как они скрипели и стонали, визжали и терлись. Казалось, что какой-то хор пел жалобную песню. хор, в котором у каждого каната был свой голос, в зависимости от того, какой толщины он был и как крепко был натянут. Каждое утро мы тщательно проверяли канаты. Осматривали канаты и под плотом: один из нас погружал голову в воду над краем плота, а двое других держали его крепко за ноги. Но крепления не сдавали. Моряки утверждали, что они выдержат всего две недели. Вопреки их единодушным предсказаниям, мы нигде не видели ни малейших признаков износа тросов, и лишь когда мы были далеко в море, нашли этому объяснение. Бальзовая древесина была настолько мягкой, что тросы не терлись об нее, а медленно в нее впивались и таким образом были защищены от износа. Через восемь дней после нашего старта волны несколько улеглись, и мы заметили, что зеленое море стало синим. И если раньше мы шли на норд-вест, то теперь плот лежал на курсе вест-норд-вест; по нашему мнению, это было первым слабым указанием на то, что мы выходим из прибрежного течения, и у нас появилась некоторая надежда выйти в океан. Уже в первый день, когда буксир ушел и мы остались одни, мы заметили стайки рыб вокруг плота, но управление доставляло нам слишком много забот и нам было не до рыбной ловли. На другой день мы врезались в косяк сардин, а вскоре показалась голубая акула длиной около 8 футов; она перевернулась, блеснув белым брюхом, и потерлась о корму, на которой стояли у руля голоногие Герман и Бенгт. Затем она сделала несколько кругов вокруг плота и скрылась, как только мы достали гарпун. На следующий день нас навестили тунцы, бонито и золотые макрели. На палубу упала летучая рыбка; мы воспользовались ею, как приманкой, и моментально поймали две золотые макрели, весом по 10-15 килограммов каждая, обеспечив себя едой на несколько дней. Во время вахту c кормового весла мы часто наблюдали совершенно неизвестных нам рыб, а однажды попали в стаю дельфинов, которым, казалось, не было числа. Море кишело черными спинами. Тесно сгрудившись, они плыли рядом с плотом. Насколько доставал глаз с верхушки мачты, мы видели дельфинов, выскакивающих из воды то здесь, то там. Мы все ближе подходили к экватору и все больше удалялись от берега, и все больше попадалось нам летучих рыб. Наконец вокруг раскинулось залитое солнцем величественное ярко-синее море, катившее свои волны, время от времени подергиваясь рябью от порывов ветра. Летучие рыбы дождем блестящих снарядов вырывались из воды, уносились вперед и, исчерпав силы, исчезали в волнах. Стоило только выставить ночью на палубу зажженный керосиновый фонарь, как со всех сторон мчались на огонек большие и маленькие летучие рыбы. Часто они натыкались на бамбуковую хижину или парус и беспомощно падали на палубу. Находясь вне своей родной стихии - воды, - они не могли взять разгон, чтобы подняться в воздух, и лежали на палубе, беспомощно трепыхаясь, похожие на пучеглазых сельдей с длинными узкими плавниками. Иногда с палубы раздавался взрыв крепких слов - это выпрыгнула из воды летучая рыба и на большой скорости шлепнула по лицу пострадавшего. Они мчались обычно как оглашенные и если попадали в лицо, то оно сразу начинало гореть и щипать. Но потерпевшая сторона скоро забывала об этом не спровоцированном нападении. Ведь это и было, несмотря на все превратности, романтикой моря - со всеми его дарами, с восхитительными блюдами из рыбы, прилетавшей прямо на стол. Мы жарили летучих рыб на завтрак; и то ли это зависело от рыб, то ли от повара и нашего аппетита, но по вкусу они напоминали нам форель. Первой обязанностью кока, когда он просыпался, было обойти плот и собрать всех летучих рыб, которые за ночь приземлились на нашей палубе. Обычно мы находили около полудюжины рыб, а однажды утром собрали двадцать шесть штук. Кнуту пришлось один раз очень расстроиться: он готовил завтрак и поджаривал хлеб, а летучая рыба, вместо того чтобы попасть прямо на сковородку, ударилась об его руку. Свою истинную близость с морем мы полностью осознали лишь тогда, когда Турстейн, проснувшись в одно прекрасное утро, нашел на подушке сардинку. В хижине было так тесно, что Турстейн клал подушку в дверях и кусал за ногу всякого, кто, выходя ночью из хижины, нечаянно наступал ему на лицо. Он схватил сардинку за хвост и дал ей самым наглядным образом понять, что питает глубокую симпатию ко всем сардинам: он отправил ее на сковородку. Мы постарались убрать подальше свои ноги и предоставили Турстейну на следующую ночь больше места; но тогда произошло событие, которое вынудило Турстейна устроиться спать на груде кухонной утвари, сложенной в радиоуголке. Это произошло несколькими ночами позже. Было облачно и очень темно. Турстейн поставил керосиновый фонарь около головы, с тем чтобы ночные дежурные видели, куда они ступают, когда выходят из хижины или входят в нее. Около четырех часов ночи Турстейн проснулся от того, что фонарь упал и что-то мокрое и холодное шлепало по его ушам. "Летучая рыба", подумал он и протянул в темноту руку, чтобы сбросить ее. Но он схватил что-то длинное и скользкое, извивавшееся подобно змее, и моментально выпустил, потому что почувствовал ожог. Пока Турстейн пытался зажечь фонарь, невидимый ночной гость прыгнул прямо к Герману. Герман немедленно вскочил, разбудил меня, причем я решил, что к нам забрался кальмар, разгуливающий по ночам в этих водах. Наконец мы зажгли фонарь и увидели торжествующего Германа, державшего за голову длинную, тонкую рыбу, которая, как угорь, извивалась в его руке. Рыба была около одного метра длиной, узкая, как змея, с черными глазами, удлиненной мордой и челюстями, усеянными острыми, как бритва, зубами, которые могли отгибаться назад, чтобы легче было проглатывать добычу. Герман сильно сдавил свою добычу, и внезапно из желудка, вернее - из пасти, хищницы выскочила пучеглазая рыбка длиной около 20 сантиметров, а несколько минут спустя вторая, точно такая же. Это были, бесспорно, глубоководные рыбки, сильно пострадавшие от зубов рыбы-змеи. Тонкая кожа этой рыбы была голубовато-фиолетовой на спине и серовато-синей на брюшке, и она отставала клочьями, когда мы к ней прикасались. Поднятый нами шум разбудил наконец Бенгта. Мы поднесли рыбу-змею к самому его носу. Он сел сонный в своем спальном мешке и важно сказал: - Нет, таких рыб на свете не бывает. После этого он спокойно повернулся на другой бок и заснул. Бенгт был недалек от истины. Позже мы узнали, что мы, шестеро, находившиеся той ночью в бамбуковой хижине около керосинового фонаря, были первыми людьми, увидевшими эту рыбу живой. До этого на побережье Южной Америки и на островах Галапагос находили иногда скелеты рыбы, похожей на эту. Ихтиологи называют ее Gempylus, или макрель-змея, и полагают, что она живет на дне моря на больших глубинах, так как никто не видел ее живой. Но если она и скрывается на больших глубинах, то, по всей вероятности, только днем, когда солнце слепит ее большие глаза. В темные ночи макрель-змея всплывает на поверхность моря, и нам пришлось в этом убедиться. Неделю спустя после того, как необыкновенная рыба забралась в спальный мешок Турстейна, к нам явился еще один гость. Это опять случилось в четыре часа утра. Было темно, молодой месяц уже зашел, и только звезды мерцали на небосклоне. Управлять плотом было легко, и к концу своей вахты я решил пройтись по плоту и проверить, все ли в порядке. По обычаю вахтенных, я обвязался вокруг пояса бечевой. С керосиновым фонарем в руке я начал осторожно обходить мачту по самому крайнему бревну. Бревно было мокрое, скользкое, и я сильно рассердился когда кто-то сзади неожиданно схватил меня за бечеву и дернул так сильно, что я чуть не потерял равновесия. Я в бешенстве обернулся и осветил корму фонарем, но ни одной живой души не было видно. Кто-то снова дернул за бечеву, и тогда я увидел на палубе что-то извивающееся и блестящее. Это опять была макрель-змея, которая так сильно вцепилась зубами в бечеву, что освободить ее я смог, только сломав рыбе несколько зубов. По всей вероятности, свет от фонаря поблескивал на извивах белой веревки, и наша гостья из морских глубин прыгнула в надежде схватить очень длинную и особо лакомую добычу. Она кончила свои дни в банке с формалином. Много неожиданностей таит в себе океан для тех, кто живет в помещении, пол которого находится почти на одном уровне с морем, кто бесшумно и медленно скользит по его поверхности. Один охотник с шумом пройдет по лесу и, вернувшись домой, скажет, что ни один зверь ему не попался. Другой же тихонько сядет на пенек и будет терпеливо ждать, и зачастую вокруг него что-то зашуршит и зашелестит и мелькнут чьи-то любопытные глаза. То же самое происходит и на море. Обычно мы идем по морю под шум и стук поршней, и за нами вырастают пенящиеся буруны. Поэтому, возвращаясь, мы говорим, что в открытом море не на что смотреть. Мы же на плоту скользили по самой поверхности моря, и не проходило ни одного дня без того, чтобы нас не навещали любопытные жители океана, которые извивались и кружили вокруг нас, а некоторые из них - золотые макрели и рыбы-лоцманы - вели себя совсем бесцеремонно и почти на всем протяжении плавания следовали за нами, день и ночь кружась вокруг плота. Наступала ночь, на темном южном небе загорались яркие звезды, и тогда море вокруг нас начинало светиться, соперничая в своем блеске с далекими звездами; а светящиеся планктонные организмы были так похожи на раскаленные угольки, что мы невольно отдергивали голые ноги, когда набежавшая волна заливала корму и яркие огоньки вспыхивали около нас. Мы поймали несколько таких огоньков и увидели, что это были маленькие, ярко светящиеся рачки, вроде креветок. В такие ночи нас иногда пугали два больших круглых светящихся глаза, которые внезапно появлялись из глубины моря вблизи плота и пристально, как бы гипнотизируя, смотрели на нас. Казалось, что это сам морской черт. Обычно это были огромные кальмары, колыхавшиеся на волнах, и их зеленые сатанинские глаза светились во мраке подобно фосфору. Иногда такие светящиеся глаза принадлежали глубоководной рыбе, которая поднималась со дна моря только ночью и, привлеченная светом, шевелясь, глазела на фонарь. Несколько раз, когда море было тихим, в темной воде вокруг плота неожиданно появлялось множество круглых голов диаметром в 2-3 фута. Они лежали неподвижно и пожирали нас своими большими пылающими глазами. Бывали также ночи, когда мы видели в глубине моря большие шары, диаметром в один метр и больше, которые то вспыхивали, то угасали, как будто кто-то зажигал и гасил электрический свет. Постепенно мы привыкли к тому, что у нас под ногами живут всевозможные подземные или, вернее, подводные твари, но тем не менее мы каждый раз удивлялись появлению какого-нибудь невиданного существа. Однажды, около двух часов ночи, когда небо было затянуто облаками и рулевой не мог отличить черное небо от черного моря, он заметил в воде тусклое мерцание, которое постепенно приняло очертания большого животного. Трудно сказать, то ли это светился прилипший к телу животного планктон, то ли у него самого была фосфоресцирующая поверхность - во всяком случае, свечение придавало призрачному животному неясные и беспрестанно меняющиеся формы. То оно казалось кругловатым, то овальным и даже треугольным, то вдруг оно делилось пополам, и обе части плавали под плотом взад и вперед независимо одна от другой. В конце концов вокруг плота медленно плавали три таких огромных светящихся призрака. Это были настоящие чудовища, только видимая их часть имела 6-метровов в длину. Мы, разумеется, все выбежали на палубу и с интересом следили за танцем призраков. Проходили часы, а они все следовали за плотом. Таинственные и бесшумные светящиеся провожатые все время плыли под водой, большей частью у правого борта, где был фонарь, но иногда они ныряли под плот или шли с левого борта. Судя по светящимся спинам, эти животные были больше слонов, но они, во всяком случае, не были китами: они ни разу не всплывали подышать. Может быть, это были гигантские скаты, очертания которых менялись, когда они поворачивались в воде? Мы держали фонарь у самой поверхности воды, пытаясь выманить их и рассмотреть, но они не обращали на свет никакого внимания. С наступлением рассвета они, как и подобает настоящим привидениям и духам, скрылись в глубинах океана. Мы так и не получили удовлетворительного объяснения ночному визиту трех светящихся чудовищ, хотя разгадка была, возможно, связана с другим "посещением", происшедшим через тридцать шесть часов, среди бела дня. Это было 24 мая. Неторопливо покачиваясь на волнах, мы шли вперед, находясь примерно у 95o западной долготы и 7o южной широты. Около полудня мы выбросили за борт внутренности двух больших макрелей, пойманных нами на рассвете. Я решил освежиться и лежал в воде, привязанный бечевой, конец которой был закреплен в носовой части плота, и внимательно следил за всем, что происходит вокруг меня. Внезапно я увидел в кристально чистой воде большую коричневую рыбу, длиной около двух метров, которая с назойливым любопытством приближалась ко мне. Я быстро забрался на плот и, греясь в лучах жаркого солнца, посматривал на спокойно проплывавшую мимо меня рыбу. Вдруг до меня донесся громкий боевой клич Кнута. Он сидел на корме за хижиной и орал, пока не сорвал себе голос: "Акула!" Акулы появлялись около плота почти ежедневно и никогда не возбуждали нашего внимания. Поэтому, услыхав крик, мы поняли, что случилось что-то необычайное, и бросились на корму на помощь Кнуту. Кнут сидел на корточках и стирал в море трусики. Случайно подняв глаза, он вдруг увидел перед собой огромную безобразную морду. Такой никто из нас в своей жизни никогда не видел: это была голова настоящего морского чудища. Огромная и отвратительная, она произвела на нас такое потрясающее впечатление, какого, наверно, не произвел бы и сам морской черт. Широкая и плоская, как у лягушки, голова имела по бокам маленькие глазки и полуметровую жабью пасть, в углах которой свисала и колыхалась бахрома. Голова незаметно переходила в огромное туловище с длинным, тонким хвостом и острым плавником на его конце, говорившим о том, что морское чудовище не было китом. Под водой туловище казалось коричневым, и как оно, так и голова были усеяны небольшими белыми пятнами. Чудовище подходило спокойно, плывя за нашей кормой. Оно скалило зубы, как бульдог, и тихонько помахивало хвостом. Из воды торчал гигантский округлый спинной плавник, а иногда виден был и хвостовой плавник. Когда страшилище попадало в ложбину между двумя волнами, вода кипела и пенилась над его широкой спиной, как у подводного рифа. Прямо перед его широкой мордой плыла, построившись углом, стайка полосатых, как зебры, рыбок-лоцманов, а крупные прилипалы и другие паразиты, крепко присосавшиеся к телу чудовища, путешествовали вместе с ним. Все они, вместе взятые, казались курьезной зоологической коллекцией, размещенной вокруг плавучего глубинного рифа. За кормой на шести больших рыболовных крючках качалась в воде приманка для акул десятикилограммовая золотая макрель. Заметив ее, стайка рыб-лоцманов бросилась к ней, обнюхала приманку, но не тронула, поспешила обратно к своему господину повелителю - морскому царю. Он пустил в ход свою машину и, похожий на механическое чудовище, медленно и неторопливо направился к золотой макрели - просто жалкому кусочку для его пасти. Мы подтянули золотую макрель к корме, и морское чудовище медленно поплыло за ней рядом с плотом. Оно не разжимало челюстей, а лишь слегка подталкивало рыбу рылом, как будто считая ниже своего достоинства разевать пасть для такого ничтожного кусочка. Поравнявшись с плотом, чудовище задело за тяжелое кормовое весло, которое мгновенно вылетело из воды. Мы получили возможность рассматривать животное со столь близкого расстояния, что буквально сошли с ума. Мы хохотали и кричали, вне себя от возбуждения, не сводя глаз с акулы. В этом не было ничего удивительного: трудно было придумать более страшное морское чудовище, чем то, которое внезапно появилось около плота и уставило на нас свою ужасающую морду. Чудовище было китовой акулой, самой большой акулой и самой большой рыбой в мире. Она встречается чрезвычайно редко, но отдельные экземпляры попадаются иногда в океанах под тропиком. Гигантские акулы достигают 15 метров в длину и, по утверждению зоологов, весят около 15 тонн. Говорят, что отдельные особи достигают 20 метров длины. Печень загарпуненного детеныша гигантской акулы весила почти 30 килограммов, а в каждой из его огромных челюстей оказалось около 3 тысяч зубов. Чудовище было таких огромных размеров, что когда оно стало кружить вокруг плота и нырять под него, то голова виднелась с одной стороны, а хвост в это время торчал над водой с другой. Акула имела до того уродливо комичный, вялый и тупой вид, если смотреть на нее в упор, что мы не могли удержаться от смеха, хотя прекрасно понимали, что если бы ей вздумалось напасть на нас, то у нее хватило бы силы разбить своим хвостом в мелкие щепки наш плот вместе со всеми креплениями. Все меньше и меньше становились ее круги под плотом, а нам не оставалось ничего другого, как ждать, что же будет дальше. Акула вновь нырнула под плот и опять приподняла кормовое весло, и лопасть погладила ее по спине. Мы стояли наготове с ручными гарпунами, которые в сравнении огромным чудищем казались просто зубочистками. Не было никаких признаков, что акула собирается с нами расстаться. Она следовала за нами, как преданный пес, непрерывно описывая круги вокруг плота. Никто из. нас не переживал ничего подобного, да никогда и не думал, что с ним может случиться что-либо похожее. Все приключение с морским чудовищем, плывшим то позади плота, то под ним, казалось нам настолько нереальным, что мы не относились к нему серьезно. Акула кружила вокруг нашего плота около часа; нам же показалось, что этот визит длился почти целый день. Эрик в конце концов не выдержал напряжения. Он стоял на корме с гарпуном длиной в 2,5 метра и, подстрекаемый нашими необдуманными криками, поднял его над головой. Акула медленно проплывала мимо него, и ее широкая голова оказалась как раз под ним. Эрик со всей своей исполинской силой метнул гарпун вниз, в массивную голову хищника. Прошла одна или две секунды, прежде чем акула сообразила, что случилось. В одно мгновение безмятежная рыхлая туша превратилась в гору стальных мускулов. Трос, к которому был прикреплен гарпун, со свистом соскользнул с плота, фонтан воды взлетел в воздух, а громадная акула встала на голову и метнулась на дно моря. Трое из нас, стоявшие близко к акуле, упали, перекувырнувшись, на палубу, причем двоим тросик гарпуна обжег и содрал кожу. Тросик, на котором легко можно было буксировать шлюпку, зацепился за борт плота и лопнул, как тоненькая бечевка, а несколькими секундами позже в двухстах метрах от нас на поверхность моря всплыло сломанное древка гарпуна. В воде рассыпалась стайка испуганных рыбок-лоцманов, предпринявших безнадежную попытку догнать своего властелина и повелителя. Мы долго ждали, что чудовище вернется и стремительно бросится на нас, словно подводная лодка, но мы больше никогда не видели китовой акулы. Тем временем мы оказались в южно-экваториальном течении, уносившем нас на запад. Мы находились примерно на расстоянии 400 морских миль к югу от островов Галапагос. Нам уже больше не грозила опасность попасть в галапагосские течения, и наше знакомство с группой этих островов ограничилось встречами с огромными морскими черепахами, которые заплывали далеко в океан и передавали нам от них привет. Однажды мы увидели такую морскую черепаху. Лежа в воде, она отбивалась от кого-то головой с большим плавником. Набежавшая волна подняла ее кверху, и мы увидели в воде под ней что-то зеленое, синее и золотое. Тут мы поняли, что черепаха дерется не на жизнь, а на смерть с золотыми макрелями. Борьба была явно неравной. Двенадцать-пятнадцать большеголовых и ярко крашенных макрелей хватали черепаху то за шею, то за плавники и старались, по всей видимости, измотать ее. Черепаха не может долго держаться на воде, спрятав в панцырь голову и лапы. Но вот черепаха увидела плот, нырнула и, преследуемая блестевшими на солнце рыбами, поплыла прямо к нам. Она вплотную подплыла к плоту и приготовилась было взобраться на него, как вдруг увидела нас. Будь у нас больше опыта, мы могли бы без труда ее поймать, набросив петлю, когда она медленно поплыла рядом с плотом. Но мы стояли и глазели на нее, наконец спохватились и приготовили петлю, но гигантская черепаха уже была впереди носовой части плота. Мы спустили на воду резиновую лодку. Она была ненамного больше щита черепахи, и Герман, Бенгт и Турстейн пустились в своей ореховой скорлупе в погоню за уплывавшей добычей. Бенгт, который заведовал нашим хозяйством, мечтал уже о различных мясных блюдах, восхитительном супе из черепахи. Но чем быстрее они гребли, тем быстрее плыла черепаха под самой поверхностью воды, и не успела лодка отойти на сто метров от плота, как черепаха бесследно исчезла. Но они, во всяком случае, сделали доброе дело: наша маленькая желтая резиновая лодка, приплясывая на волнах, пошла обратно к плоту и повела за собой всю стаю блестящих золотых макрелей. Они закружились вокруг новой черепахи, а наиболее смелые даже пытались схватить лопасть весла, полагая, по-видимому, что это плавник черепахи. Тем временем мирная морская черепаха ускользнула от своих подводных преследователей. ГЛАВА ПЯТАЯ  НА ПОЛПУТИ Наша повседневная жизнь и занятия на плоту. Проблема питьевой воды. Тайна картофеля и тыквы. Кокосовые орехи и крабы. Юханнес. Мы плывем в ухе. Планктон. Съедобная фосфоресценция. Наши спутники. "Кон-Тики" превращается в плавучую гостиницу. Наследство акул - лоцманы и прилипалы. Летающие кальмары. Загадочное посещение. Водолазная корзина. Среди тунцов и бонито. Мифический риф. Загадка выдвижных килей решена. На полпути. Шли недели. Мы не встретили ни одного корабля, не встретили ничего такого, что напоминало бы о существовании в мире других людей, помимо нас. Весь океан принадлежал нам, горизонт был свободен во все четыре стороны, небо - удивительно спокойно и ясно. Казалось, что воздух, напоенный свежим запахом соли, и вся окружавшая нас чистая голубизна проникали в тело и душу и очищали их. Великие вопросы, казавшиеся нам на берегу сложными, здесь, на плоту, представлялись смешными и надуманными. Реальной действительностью были лишь силы природы. Но им не было дела до маленького плота. Возможно, что они просто-напросто считали плот частью природы - ведь он не нарушал гармонии океана, а, наоборот, приспосабливался подобно рыбам и птицам к волнам и течениям. Силы природы были не врагами, все время готовыми яростно наброситься на нас, а надежными друзьями, непоколебимо и твердо помогавшими нам продвигаться вперед. Ветер и волны подгоняли и толкали нас, а морские течения несли прямо к цели. Если в один из самых обычных дней нас встретило бы какое-нибудь судно, то его команда увидела бы, как мы, подгоняемые пассатом, весело покачиваемся на длинных, катящихся грядами волнах, покрытых белыми барашками. На корме она увидела бы полуголого, загорелого, бородатого человека; он либо яростно боролся с длинным кормовым веслом, натягивая ослабевшие канаты, либо, если погода была тихой, сидел и дремал под горячими лучами солнца на перевернутом вверх дном ящике, лениво поддерживая весло пальцами ног. Если Бенгт был не у кормового весла, то он лежал на животе в дверях хижины с одним из своих семидесяти трех трудов по вопросам социологии. Кроме того, Бенгт заведовал у нас хозяйством и отвечал за наши дневные рационы. Германа в любое время суток можно . было найти где угодно: на верхушке мачты с метеорологическими инструментами, в водолазных очках под плотом, куда он забирался для осмотра килевых досок, или в шедшей за нами на буксире резиновой лодке, где он занимался воздушными шарами и мудреными измерительными приборами. Он возглавлял техническую службу и отвечал за метеорологические и гидрографические наблюдения. Кнут и Турстейн были все время заняты своими промокшими сухими батареями, паяльниками и различными радиосхемами. Понадобились весь их опыт и сноровка, полученные во время войны, для того чтобы маленькая радиостанция, расположенная в углу хижины, всего лишь на высоте одного фута от поверхности воды, невзирая на брызги и сырость, работала бесперебойно. Каждую ночь они поочередно посылали в эфир сообщения и сводки погоды, которые принимали энтузиасты-радиолюбители и пересылали дальше, в метеорологический институт в Вашингтоне и другие организации. Эрик чаще всего сидел и чинил паруса. Сплесневал* канаты или же вырезал из дерева и делал наброски бородатых мужчин и курьезных рыб. *Сплесневать-соединять две веревки или два конца лопнувшей снасти. Ежедневно в полдень он доставал секстант и забирался на ящик, чтобы посмотреть на солнце и подсчитать, насколько мы продвинулись вперед за истекшие сутки. У меня самого дел было по горло - ведение вахтенного журнала, составление отчетов, сбор планктона, ловля рыб и фотографирование. У каждого была своя работа, и никто не вмешивался в дела другого. Все скучные работы -- управление плотом, варку пищи - мы поделили поровну. На каждого приходилось по два часа дневной и по два часа ночной вахты у кормового весла. Выполнение обязанностей кока зависело от общего расписания дежурств. На плоту у нас почти не было никаких правил и законов, за исключением лишь того, что ночной вахтенный обязательно обвязывался бечевой, спасательный круг имел свое определенное место, мы никогда не ели в хижине и незаменимое "укромное местечко" находилось в конце кормы. В случае, если на борту нужно было принять важное решение, мы, подобно индейцам, созывали "пау-вау" и тщательно обсуждали вопрос, прежде чем прийти к какому-нибудь выводу. Обычно день на "Кон-Тики" начинался с того. что последний ночной вахтенный энергичным встряхиванием возвращал кока к жизни, и тот, еще сонный, выползал на мокрую от росы, освещенную утренним солнцем палубу и начинал собирать летучих рыб. Мы пренебрегали рецептами полинезийцев и перуанцев и не ели рыбу сырой, а жарили ее на небольшом примусе, стоявшем в ящике, крепко привязанном к палубе прямо при выходе из хижины. Этот ящик был нашим камбузом. Он был хорошо защищен от юго-восточного пассата, который дул обычно с кормы. Случалось, что ветер и море слишком уж жонглировали пламенем примуса, и тогда огонь начинал лизать ящик; а однажды, когда кок вдруг заснул, огонь охватил весь ящик и бамбуковую стену хижины. Пожар был потушен, как только мы почувствовали запах дыма в хижине, и уж чего-чего, а воды на "Кон-Тики" было сколько угодно. Редко случалось, чтобы запах жареной рыбы будил храпящих в бамбуковой хижине людей; и коку постоянно приходилось тыкать в них вилкой или тянуть "Завтрак готов" таким противным голосом, что никто долго не выдерживал. Если вблизи плота не было видно плавников акулы, то день начинался с того, что каждый из нас быстро окунался в океан, после чего следовал завтрак под открытым небом на краю плота. Питание на плоту было у нас превосходным и отличалось большим разнообразием: у нас была современная кухня XX века и отдельная кухня V века во вкусе Кон-Тики. Подопытными кроликами были Бенгт и Турстейн: их рацион ограничивался содержимым небольших картонок со специальными продуктами, которые мы хранили между бревнами и бамбуковой палубой. Рыбу и другие продукты моря они не очень долюбливали. Мы регулярно разбирали бамбуковую палубу и доставали свежий запас картонок, которые были надежно привязаны перед хижиной. Густой слой асфальта, покрывавший картонки, оказался великолепной защитой, тогда как в лежавшие рядом с ними герметически закрытые консервные банки быстро проникала морская вода и портила их содержимое. Надо сказать, что Кон-Тики во время своего путешествия, конечно, не имел ни асфальта, ни герметически закрытых банок с консервами, но все же он не испытывал затруднений с продовольствием. И в те времена пища состояла из того, что было взято с собой в дорогу и что добыто в пути. Можно предполагать, что у Кон-Тики, когда он отплыл из Перу после поражения при озере Титикака, были две возможности. Будучи признанным представителем солнца у народа, поклонявшегося солнцу, он мог выйти в море и поплыть за солнцем, в надежде найти новую, более миролюбивую страну. Но он мог также отправиться на плотах на север, вдоль берега Южной Америки, чтобы высадиться там и основать подальше от врагов новое государство. В своем стремлении избежать опасных прибрежных скал и столкновений с враждебными племенами он должен был, как и мы, неизбежно стать легкой добычей юго-восточных пассатов и течения Гумбольдта, и силы природы неумолимо должны были погнать его плоты на запад тем же полукружным путем, по которому шли и мы. Но какие бы планы ни были у поклонников солнца, покидая свою родину, они, во всяком случае, позаботились, чтобы на плоту было достаточно продовольствия для путешествия. Сушеное мясо, рыба, сладкий картофель составляли основу их первобытного стола. Известно также, что когда древние мореплаватели пускались в плавание вдоль пустынных берегов Перу, у них были на плотах достаточные запасы воды. Вместо глиняных кувшинов они употребляли громадные высушенные тыквы, легко выдерживавшие толчки и удары, или еще более удобные при плавании на плотах толстые стволы гигантского бамбука. Они пробивали в них перегородки, воду вливали через маленькое отверстие на одном конце, которое потом плотно затыкали пробкой или замазывали смолой. Тридцать-сорок таких толстых бамбуковых стволов крепко привязывались вдоль плота под палубой, где они лежали в тени и постоянно омывались морской водой, температура которой в экваториальных течениях достигает 26-27 градусов Цельсия. Такой запас воды почти вдвое превышал наш, и его можно было легко увеличить за счет нескольких добавочных бамбуковых стволов, подвязав их под дно плота: они не занимали места. Месяца через два мы заметили, что питьевая вода начала тухнуть и стала невкусной. Но к тому времени мы уже прошли первую половину пути. Бедные дождями районы остались позади, и мы давно были в полосе, где сильные ливни снабжали нас в достаточном количестве питьевой водой. На каждого человека приходилось по одному с четвертью литра воды в день, и мы не всегда выпивали эту норму. Но если даже наши предшественники отправлялись в путь без достаточных запасов, они прекрасно могли обходиться без них, уносимые течением, изобиловавшим рыбой. В течение всего нашего путешествия не было ни одного дня, когда вокруг плота не кишела рыба, которую легко можно было поймать. И едва ли были дни. когда летучие рыбы сами не залетали бы на плот. Иногда случалось, что даже большие, восхитительно вкусные бонито попадали вместе с волной на корму плота и оставались на ней, а вода уходила между бревнами, как сквозь сито. Умереть с голоду было невозможно. Древним индейцам было также хорошо известно свойство свежей рыбы выделять жидкость, утоляющую жажду. Это открытие сделали во время войны и многие наши современники, потерпевшие кораблекрушение. Эту жидкость можно получить, отжав завернутые в ткань куски рыбы; если же рыба достаточно велика, то надо вырезать у нее сбоку кусок мяса; место выреза быстро заполняется жидкостью, выделяемой лимфатическими железами. Конечно, это питье не очень вкусно, особенно если имеется что-нибудь получше, но процент соли в нем, во всяком случае, так мал. что жажда легко утоляе