торяет его движение. Километровый человеческий силуэт в облаках жестикулирует... И пока Абалаков, охваченный радостью победы, стоит на вершине, Горбунов, в нескольких стах метров ниже, продолжает мучительный подъем. Где-то внизу он оставил воткнутый в снег ледоруб. Замерзшие руки он спрятал под штурмовой и ватный костюмы и старается отогреть их теплом собственного тела. Ощущение странной нереальной легкости причудливо сочетается с огромным напряжением, которого требует каждый шаг. Вершиной гребень и темная фигурка Абалакова на нем близки и все же недостижимо далеки. На полкилометра ниже в маленькой палатке, затерянной в фирнрвой пустыне, лежит Гетье. Надорванное сердце через силу гонит кровь по сосудам, безмерная слабость сковывает члены. Настроение полной примиренности с неизбежным давно охватило больного. Давно уже он уяснил себе невозможность спуска вниз, невозможность миновать ребро, по которому и в полном обладании своих сил удалось пройти с величайшим трудом. Мысли обращаются к судьбе других - товарищей, штурмующих вершину, близких, оставшихся в Москве. Внизу, в лагере "4600", Гетье описал в своем дневнике эти часы ожидания: "З сентября 1933 года. ...Николай Петрович с Абалаковым ушли. Лежу один, постепенно теряю представление о времени. Перед уходом Н.П. оставил мне альпинистскую кухню со снегом и метой, но нет сил ее зажечь. Знаю, что тогда опять начнется рвота. Думаю, что с их возвращением придется делать попытку спускаться вниз. Совершенно себе не представляю, что буду делать. Сил нет перевернуться с боку на бок, а не то, чтобы идти. Наконец, даже если бы силой громадного напряжения удалось спуститься в лагерь "6400", дальнейший спуск по ребру по лестницам и веревкам для меня невозможен. Лучше и не пытаться, - иначе стащишь ослабевших товарищей. Для меня возможность гибели - не неожиданность. Я ее учитывал с первого дня организации экспедиции. Жалко только Людмилу, она больна, и ей без меня будет плохо. Погода прекрасная, ветра нет. Солнце начинает скрываться за горами. Появляется луна. Светло, как днем. Их слишком долго нет... ...От волнения мое состояние сильно ухудшается. Если они не вернутся, останусь тут. Без них и пытаться спускаться не буду..." Еще на километр ниже, в лагере "5900", у двух маленьких палаток на краю фирнового обрыва, стоит Цак. Он провел здесь двое суток в полном одиночестве, дожидаясь носильщиков с продуктами, чтобы идти с -ними наверх на помощь штурмов группе. Напряженно наблюдает он в бинокль за лагерем "5600". Здесь, в лагере "5600", кипит работа. Дудин и Гок Харлампиев добились согласия носильщиков идти на другой день верхние лагери. Гок отбирает продукты, распределяет кладь. Доктор Маслов формирует походную аптечку. Дудин пишет подробные записки Цаку и нам в лагерь "4600". В лагере "4600" Каплан и я, обрадованные сообщени Маслаева о выходе двух штурмовиков к вершине, гадаем об участи. Ураим Керим с мокрым чаем на воспаленных глазах лежит в палатке. На скалах на склоне Орджоникидзе по- прежнему дежурит, наблюдая за горой, Маслаев. Между тем Абалаков на северной стороне вершинного гребня находит выходы скал. Он складывает из камней небольшой и прячет в него консервную банку с запиской о восхождении Затем он возвращается к середине вершинного гребня. Здесь он встречает Горбунова, пытающегося побелевшими от мороза пальцами фотографировать и определять по приборам точное расположение ближайших вершин. Абалаков вынимает походный альбом и делает спешные зарисовки. В наступающей темноте альпинисты пускаются в обрата путь. Блики лунного света лежали на фирновых полях, когда победители вершины вернулись в лагерь. Гетье, считавший, что они заблудились или замерзли, услышал шуршание снега под окованными сталью шекельтонами и голос Горбунова: - Вершина взята! Ноги целы! Но когда сняли шекельтоны, оказалось, что у Горбунова пальцы ног жестоко отморожены. Абалаков несколько часов оттирал их снегом. Оттирания не помогли. На другой день утром приступили к спуску. Для Гетье, пролежавшего четверо суток без еды, с тяжелым сердечным припадком, ослабевшего настолько, что он не мог пошевелиться, спуск, казалось, был невозможен. И тем не менее он спустился. Спустился благодаря изумительному инстинкту самосохранения, благодаря тысячелетиями выработанной способности человеческого организма приспособляться, бороться за существование. "4 сентября. ...Нужно спускаться вниз. Каждый лишний час пребывания наверху уменьшает вероятность благополучного спуска Горбунова по ребру. Начинаю одеваться. Каждое движение дается с громадным трудом, но, к счастью, рвоты нет. Вылезаю из палатки и пытаюсь встать, но сейчас же сажусь, нет сил, голова настолько кружится, что с трудом сохраняю равновесие. Однако нужно идти. Беру рюкзак с спальным мешком и делаю несколько шагов. - Опять сажусь. Н.П. с Абалаковым пошли укреплять станцию. Пытаюсь идти один, но снег проваливается, и нет сил протаптывать дорогу. Сажусь и жду их возвращения. Наконец они приходят. Связываемся и начинаем спуск. Идти последним несколько легче, передние утаптывают снег. Через несколько десятков шагов прошу остановиться, сердце не справляется с работой. Н.П. бодрит и торопит. Я понимаю, что ему нужно как можно скорее спускаться из-за отмороженных ног. С громадным трудом встаю и продолжаю спуск. Иногда кажется, что сердце не выдержит". Подошли к узкому фирновому гребню, в конце которого стояли палатки лагеря "б 400". Гетье пошел первым. Шатаясь от слабости, балансировал он на снежном лезвии над пропастями. Следя за каждым его движением, шел за ним Абалаков, готовый, в случае падения Гетье, спрыгнуть на противоположную сторону гребня. Так можно было дойти до лагеря "6400". Но было неясно, что делать дальше. Спуск по скалистому ребру был неразрешимой задачей. Абалаков мог страховать на нем одного из своих больных товарищей, но не обоих сразу. Но, подойдя к палаткам, увидели возле них людей. За полчаса до прихода штурмовиков в лагерь "6400" туда поднялись Цак, Нишан и Зекир с продовольствием и медикаментами. Помощь пришла вовремя, появилась надежда на благополучный спуск. Следующий день пришлось провести в лагере "б 400". Абалаков, бывший накануне в слишком светлых очках, ослеп. 6 сентября начали спуск по ребру. Горбунов шел с Абалаковым, Гетье - с Цаком. Много мужества и самоотверженности проявил Цак 30 августа, когда, стремясь возможно скорее оказать помощь верхней группе, он спустился по ребру в одиночку. Но теперь, связавшись веревкой с шатающимся от слабости Гетье, готовым на каждом шагу сорваться в пропасть и стащить его вместе с собой, Цак показал подлинный героизм. Гетье впоследствии записал об этом в своем дневнике; "6/IX. У Абалакова резь в глазах почти совсем прошла. Решаем начинать спуск. Одеваемся и вылезаем из палаток. Н.П. с Абалаковым идут впереди. Ждем с Цаком, когда они несколько спустятся, чтобы не сбросить на них камней, после чего сами начинаем спуск. Иду по узкому скалистому ребру, как пьяный. Голова кружится, ноги так слабы, что не держат. Вот уже шесть дней, как я совсем ничего не ем, а до этого четыре дня был на голодном пайке. Смотрю вниз, на двухкилометровые пропасти. Полное безразличие - упаду или нет. Балансируя, начинаю спускаться. Руки с трудом удерживают веревку, закрепленную на крюках. Антон (Цак) молодчина, спокоен и не торопит. Идти связанным с человеком в таком состоянии, как я, - это на грани самоубийства. Кричу ему, что страховать его не буду, так как при моем состоянии это бесполезно, а я потеряю последние силы. Н.П. с Абалаковым идут также не быстрее нас. Ждем, когда они пройдут дальше. Цак дает мне подержать свой ледоруб, я его кладу рядом, забываю о нем и при неосторожном движении сталкиваю вниз. Он делает несколько скачков по скалам и исчезает в бездне. Отдаю Цаку свой ледоруб. Положение наше сразу значительно ухудшается. Идти без ледоруба по скалам еще кое-как можно, но по ледяному склону и фирновым гребням до крайности трудно. Начинаем спуск дальше. Оледеневшие склоны. Впиваюсь ногтями в старые ступени. Наконец, благополучно внизу. Дальше идут скалы - это легче. Дохожу до узкого снежного гребня. Он настолько узок, что ступни не помещаются на нем. Балансирую без ледоруба, как канатоходец. Упасть - это значит стащить Цака. Смотрю только на свои ноги, куда их ставить. Но и это препятствие пройдено. С помощью Цака спускаюсь по веревочной лестнице. Остается немного до лагеря "5900". Еще усилие, и мы будем у цели. На последнем "жандарме" нас встречают носильщики. Наконец мы в лагере. Просто не верится, что мне, больному, удалось осилить этот спуск. Целиком обязан этим Цаку..." 7 сентября верхняя группа вернулась в ледниковый лагерь. XIII. Возвращение. - Поход на обсерваторию на леднике Федченко. Итак, восхождение окончено. Мы уходим, покидаем место, где прожили месяц, где испытали величайшие тревоги и величайшую радость. Мы укладываем вещи, свертываем палатки. Маленький Дудин стоит в середине лагеря и распоряжается вьючкой лошадей. Маслаев терпеливо высекает на большом камне две надписи. Одна обнесена траурной каймой. Она говорит о неизбежных жертвах рудной борьбы: При подготовительной работе трагически погибли: альпинист Н. А. Николаев 33 лет и носильщик Джамбай Ирале 20 лет Другая говорит о великолепной победе советских альпинистов. Под гербом Республики советов высечены слова: Высочайшая вершина СССР - пик Сталина высотой 7 495 м. взята 3/IX 1933 г. Я пишу краткий отчет о восхождении, кладу его в жестяную коробку из-под киноленты, тщательно заклеиваю изолировочной лентой и закладываю в тур на большом камне Доктор Маслов осматривает больных. Пальцы на ногах Горбунова. по-прежнему безжизненно холодные. Маслов впервые упоминает слово "ампутация" Гетье очень слаб Сердце расширено, работает с перебоями. Рука Гущина гноится, опухоль не спадает. При перевязке он корчится от боли. Абалакова нет. Этот "львенок пика Сталина., как его называл Горбунов, этот "человек-машина", как характеризовал его Гетье, вернувшись вчера вечером в лагерь после шестнадцатидневного восхождения, сегодня с утра решил "сбегать на соседний хребтик", чтобы сделать оттуда кое-какие наброски. "Хребтик" этот высился над ледником Сталина 800 метров отвесной скалы, Наконец караван готов. Горбунов надевает валенки. Для него и для Гетье оставлены под верх две лошади. Мы помогаем нашим больным взобраться на седла и трогаемся в путь. Мы идем очень медленно. Лошади изнурены беспрерывной двухмесячной работой, ноги их сбиты в кровь и изранены острыми камнями. Они часто спотыкаются и падают. Мы помогаем им, тащим их вперед по серакам и морене. Пересекаем ледник Сталина и выходим на его высокий правый борт. Здесь мы останавливаемся и оборачиваемся назад. Мы стараемся в последний раз запечатлеть в памяти величественное сборище горных вершин, скал и ледников, среди которых прожили целый месяц. Широкоплечий и мощный, на голову выше всех своих соседей, стоит, сверкая фирном своих граней, чернея вертикальной полосой восточного ребра, побежденный нами гигант - пик Сталина. Крутая стена, покрытая снежными сбросами, исчерченная следами лавин, соединяет его с белоснежной пирамидой пика Молотова. Справа высится стройный конус пика Орджоникидзе. За последнее время пустынное величие этого сурового пейзажа нас угнетало. Сколько раз мы вспоминали цветущие альпийские луга и густые леса Кавказа, пенистую голубизну его бурливых потоков. Но теперь мы вновь поддаемся очарованию этой мертвой страны скал и льда. Караван медленно движется по зигзагам тропы, и гиганты горного царства проходят мимо нас в обратном порядке. Остается позади сахарная голова пика Орджоникидзе, черный скалистый отвес пика Ворошилова, широкая, сложенная из розового камня громада пика Реввоенсовета. В прорыве хребта между пиками Ворошилова и Реввоенсовета высится скала. Ее верхушка в точности повторяет контуры памятника Гоголю на Арбатской площади в Москве. Скала носит название "Гоголь на Памире". К вечеру мы выходим на Бивачный. Нам предстоит пересечь его. Караван идет все медленнее, лошади выбиваются из сил. На опасных местах, когда тропа вьется по краю трещин. Горбунов с нашей помощью слезает с седла и, осторожно ступая на пятки, идет за лошадью. Гетье слишком слаб, чтобы передвигаться пешком. Со стоическим спокойствием едет он на шатающейся от усталости лошади вдоль трещин и провалов. Исхудалый, с вва- лившимися щеками, он напоминает Дон-Кихота на Россинанте. И когда его конь срывается в узкую трещину, он все так же спокойно раздвигает ноги, упирается ими в края трещины и присаживается на камни, пока его лошадь вытаскивают на веревках. Надвигается ночь. Абалаков, Гок Харлампиев и я покидаем (караван и уходим вперед. Мы прокладываем себе путь в полной темноте сквозь хаос ледяных бугров. Мы должны выйти к определенному месту, где в высоком валу боковой морены имеется проход. Иначе придется перелезать через вал. Гок каким-то непонятным чутьем выводит нас к проходу, и через четверть часа мы лежим на кошмах у костра в подгорном лагере. Старый Усумбай с добродушной улыбкой на своем лице оперного Мефистофеля радостно жмет нам руки и гостеприимно угощает каурдаком из киичины. Понемногу добирается до лагеря и наш караван. Только Горбунов и Гетье не решились в темноте ехать верхом по леднику и вместе с доктором заночевали на морене. Дудин посылает к ним Абдурахмана и Алешу с горячей пищей и чаем. На другое утро, ожидая отставших, мы греемся на солнышке, моемся в голубом озере, с наслаждением лежим на траве. В подгорном лагере гораздо теплее, чем в ледниковом, И легко дышится: высота "всего" 3 900 метров. Я делаю несколько рывков полной силой на 25-30 метров и вспоминаю, как два месяца тому назад на такой же высоте на Кара- Куле я тяжело болел горной болезнью и буквально не мог пошевельнуться от слабости и сердцебиения. К полдню до лагеря добираются Горбунов, Гетье и Маслов. Отряд остается в подгорном на дневку. Горбунов составляет текст телеграмм в Москву, текст рапорта партии и правительству о выполнении 29-м отрядом труднейшего задания, о победе, одержанной советской наукой и альпинизмом. "Москва, Кремль, товарищу Сталину. С радостью сообщаем Вам, что впервые исследованная нами в прошлом году высочайшая вершина СССР, названная Вашим именем, именем любимого вождя мирового пролетариата, взята 3/IX нашей штурмовой группой.. На пике установлены две научные метеорологические станции. Группа шлет Вам пламенный привет. Горбунов". Дудин, Гок Харлампиев и Абдурахмаи собираются на охоту на кииков. Каплая и я решаем посетить глациолого-метеорологическую обсерваторию, строящуюся на леднике Федченко у перевала Кашал-Аяк в 20 километрах выше впадения в ледник Федченко ледника Бивачного. К нам присоединяются .Маслаев и все тот же неутомимый Абалаков. После полудня мы покидаем лагерь. Часть каравана идет вместе с нами; ослабевшие лошади не могут поднять сразу весь груз, караванщики хотят перекинуть часть вещей к выходу на ледник Федченко и затем вернуться в подгорный лагерь. Мы идем по тропе вдоль правого борта ледника Бивачного. Невдалеке от слияния его с ледником Федченко нас застает вечер. Мы с Капланом осторожно спускаемся по крутым поворотам тропинки, догоняя ушедший вперед караван. Внезапно из темноты впереди нас раздается чей-то тревожный голос: - Кто идет? Меня раздражает этот ненужный оклик и беспричинная паника: кто может идти со стороны ледника Сталина, кроме участников 29-го отряда? - Кто спрашивает? - отвечаю я на вопрос вопросом. - Кто идет? - еще громче и тревожнее повторяет тот же голос. Каплан узнает старшего Харлампиева. Обеспокоенный нашим долгим отсутствием, он не дождался нас у базового лагеря и вновь проделал трудный путь вверх по Федченко. Он расположился на ночлег на маленькой ровной площади на борту ледника. Рядом с ним - еще две фигуры. Это - художник Котов и его помощник, молодой худощавый фотограф в пенсне. Все трое лежат в спальных мешках. Мы с Капланом наскоро закусываем. Вскоре подходят Абалаков и Маслаев. Мы разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем спальные мешки. Ложимся на них, пробуем, удобно ли лежать. Потом извлекаем из-под мешков наиболее острые камни, раздеваемся и окончательно забираемся в мешки. Абалаков заводит с Котовым разговор о живописи, о Сибири, где Котов путешествовал в прошлые годы. Котов и сам похож на сибирского хлебороба: плотный, коренастый, с окладистой бородой и широким крестьянским лицом. Котов направляется в наш подгорный лагерь. Оттуда он собирается писать пик Сталина. Он рассказывает о гибели Зеленского при переправе через Саук-Сай. Все три художника уклонились на несколько шагов от брода, по которому Колыбай вел караван, и попали на глубокое место. Лошадей подхватило течением. Котова и его помощника, основательно исцарапанных и избитых, вскоре выбросило на берег, а Зеленского река волокла и била о камни добрую сотню метров. На повороте он остался на отмели. Голова его была в нескольких местах пробита, горло перебито, ноги сломаны. Ствол винтовки был согнут дугой, ложе расщеплено. Беседа затихает. Мы молча лежим в наших спальных мешкгх. На востоке небо над горами озаряется отблеском восходящей луны. Неверный свет заливает снежные вершины. На другой день мы выходим на ледник Федченко и сворачиваем направо, вверх по леднику. Около часа мы идем по боковой морене и затем замечаем на дне узкой щели между мореной и обрывом горы несколько навьюченных лошадей. Мы спускаемся вниз. Тут же юрта и рядом с ней - груда строительных материалов. Деревянные части здания, оконные рамы, доски, небольшие балки квадратного сечения, ящики с оконным стеклом сложены в штабеля и покрыты брезентом. С обрыва по узкому кулуару мимо юрты время от времени летят камни. Это - "Чортов гроб", промежуточная база 37-го отряда нашей экспедиции, строящей обсерваторию на леднике Федченко. "Чортов гроб" - трудно найти более подходящее название для этой маленькой узкой площадки, зажатой между отвесной скалой и крутым валом морены. От Алтын-Мазара до Чортова гроба строительные материалы доставляют вьюком. Здесь, на середине глетчера, где лед не покрыт мореной, их перегружают на сани особой конструкции и везут дальше. Возле юрты мы нашли нашего старого знакомого Колыбая. Он вьючил лошадь и собирался выводить караван на лед для перегрузки. Неподалеку паслось несколько исхудалых, разбитых лошадей со следами ранений - почетные инвалиды строительства, получившие повреждения при падениях и провалах в трещины и Временно выбывшие из строя. В юрте мы встретили молодого красивого юношу, техника Стемпковского, помощника начальника строительства обсерватории. Меня поразил нежный румянец его щек. Палящее горнее солнце не смогло покрыть их загаром, бураны не оставили на них следа. Стемпковский передал мне большой пакет, полученный им в Алтын-Мазаре для нашего отряда. Я вскрыл пакет и увидел большую пачку писем. И пока в казане варился каурдак, Абалаков, Маслаев, Каплан и я жадно читали покрытые знакомыми почерками листки. А потом мы развернули страницы "Известий" и "Правды". Вчерашний день захватывающей и волнующей жизни нашей страны - вчерашний, потому что газеты имели месячную давность, - ворвался в юрту и казался нам сегодняшним днем. Мы видели, как стремится поток воды по шлюзам . Беломорско-Балтийского канала, как на зеленом прямоугольнике стадиона "Динамо" смешиваются в спортивном бою красные майки советских футболистов с зелеными фуфайками турок, как борются ударные бригады в Донбассе за ликвидацию прорыва. А перед юртой у костра, на котором варился обед, сидел, поджав под себя ноги, Колыбай - старый казах, водитель караванов по бродам бурных памирских рек, через морены и трещины ледников, сквозь осенние снежные метели. Он сидел, этот старший вьючник 37-го отряда ТПЭ, в своих штанах из недубленной кожи и шапке из рысьего меха и тихо напевал монотонную, грустную песню. Он не прочел за всю жизнь ни одной газетной строчки, и все же он был ударник той великой стройки, о которой говорили эти газеты, стройки, сумевшей проникнуть даже на льды Федченко. Стемпковский объясняет нам путь на обсерваторию, и мы покидаем гостеприимную юрту. Пересекаем боковую морену, выходим на лед на средней части глетчера и начинаем свой путь вверх по гигантской ледяной реке. Мы всматриваемся в скалы и склоны левого - по течению - берега ледника и ищем обсерваторию. Стемпковский сказал нам, что место стройки будет видно, как только мы выйдем на лед. Но пока станции не заметно. Ледник поднимается равномерно и некруто. Разница высот между языком ледника и местом постройки - около 1 100 метров. Эту высоту глетчер набирает на протяжении 35 километров. Мы идем час, другой, третий. Яркие солнечные лучи ослепительно отражаются от ледяной поверхности. Наши глаза защищены темными очками, кожа на лице - ланолиновой смазкой. Но тем не менее действие палящего солнца, удвоенное отражением лучей от льда, начинает сказываться: нас охватывает своеобразная глетчерная усталость и апатия. Мы встречаем на льду следы подков и полозьев и конский навоз. Некоторые трещины заложены большими глыбами льда. Но затем, боясь миновать обсерваторию, мы покидаем ровный лед на правой стороне ледника и переходим на бугристую левую. Мы обшариваем в бинокль все склоны, каждый выступ, каждую скалу. Станции нет. Два или три часа мы идем по левой стороне ледника. Потом я вспоминаю, что станция расположена у перевала Кашал-Аяк. Сверяемся с картой и убеждаемся, что до обсерватории еще далеко. Снова переходим на правую сторону. И все же мы не уверены, что идем правильно. Начинает приходить в голову мысль о вынужденной ночевке на леднике без спальных мешков. Но через несколько времени Абалаков, идущий впереди, останавливается, нагибается и затем радостно кричит: - Навоз! Вероятно, так же матрос Колумба, первый заметивший берег, кричал: "Земля!" Лошадиный навоз - значит здесь проходили караваны строительства. Мы не сбились с пути. Пейзаж вокруг нас становится все грандиознее и прекраснее. Глетчер очищается от морены, полоса открытого льда становится шире. По обе стороны встают два ряда пятикилометровых вершин. Мерцают на солнце фирновые карнизы, причудливо лепятся по скалам висячие ледники, блестят серебряные ленты водопадов. Впереди белеют, быстро приближаясь, фирновые поля Шпоры, возле которой ледник делает поворот. Справа от Шпоры - широкое фирновое седло, перевал Кашал-Аяк. Где-то здесь должна быть обсерватория. Правее перевала у левого края глетчера я вижу скалу. К ней ведет ровный фирновый подъем, который вполне может преодолеть лошадь. Пожалуй, это - единственное удобное место для обсер- ватории. Я всматриваюсь в бинокль. Мне кажется, что я вижу наверху скалы юрту. Солнце склоняется к западу, садится за хребет Маркса и Энгельса. Идти становится все труднее. Мы уже тринадцать часов в пути. Нас мучит голод. Наша группа растягивается. Абалаков и Маслаев уходят вперед. Абалаков опережает нас, примерно, на километр, Маслаев - та полкилометра. Мы с Капланом часто останавливаемся. Всякий раз при этом я оборачиваюсь назад, к северу. Высокие скалистые горы правого берега Билянд-Киика замыкают горизонт. В потухающем дневном свете они окутаны дымкой и постепенно меняют цвет. Сейчас они голубые, потом сизые, потом серые. Навстречу нам показываются несколько верховых. Это караван строительства возвращается порожняком с обсерватории. Киргизы-караванщики не понимают по-русски. Но они указывают на скалу у перевала. Мы идем правильно. Дневное солнце растопило пористый снег на поверхности глетчера. Во всех направлениях текут, журча, голубые ручьи в голубых ледяных берегах. Потом они исчезают в узких круглых трещинах, ледниковых колодцах. Мы сворачиваем направо, к левому краю ледника, переходим несколько срединных морен и приближаемся к началу фирнового подъема. В сгущающихся сумерках мы видим на фирне Абалакова, уже почти достигшего вершины скалы, и значительно ниже его - Маслаева. Наконец в полной темноте, измученные усталостью и голодом, мы добираемся до подножья скалы. Я втыкаю в снег ледоруб и ложусь. Каплан по-братски делится со мной последним кусочком шоколада. Мы спокойно отдыхаем, так как уверены, что Абалаков вышлет подмогу. Через несколько минут слышны громкий свист и крики. Сверху бегут трое - двое рабочих и метеоролог. Они освобождают нас от винтовок, спинных мешков, полевых сумок, фотоаппаратов. Последний подъем преодолеваем налегке. Мы наверху скалы. В темноте смутно чернеют силуэты построек. Нас вводят в юрту. В середине топится железная печка. Вспышки пламени, вырывающиеся из ее дверцы, ложатся неяркими бликами на лица сидящих кругом людей. Нам уступают место, суют в руки бачки с кашей. Чайник на печке поет тихую песню. Абалаков и Маслаев уже здесь. Высокий худой человек подымается со своего места. Его лица не разглядеть в темноте юрты. - Позвольте представиться, - говорит он. - Начальник строительства, Владимир Рихардович Блезе. Беседа, прерванная нашим приходом, возобновляется. - Слышь, Рахирдович, - говорит почтенный бородач, - завтра с Чортова гроба караван придет. Ты его сразу не отправляй, пошли лошадей на морены. Пускай песку для цемента привезут. - Плотникам завтра обязательно круглые окна надо пригнать, - говорит другой, - а то нам западную стену железом обивать нельзя. Спокойно и мерно, без председателя и протокола, течет за чаем производственное совещание, скажем лучше - повседневная производственная беседа. Во всех деталях вырабатывается план завтрашнего рабочего дня. Вернее - два плана: один - на случай хорошей погоды, другой - на случай бурана... В палатках нам отведено место для ночлега. Мы раздеваемся и засыпаем мертвым сном, не успев как следует закрыть застежки спального мешка, XIV. Обсерватория и ее строители. - Возвращение в базовый лагерь. Луч солнца, пробиваясь сквозь полу палатки, будят меня на другое утро. Владимира Рихардовича, спавшего рядом со мною, уже нет. Он - на работе. Я встаю, одеваюсь и выхожу наружу. Возле палатки течет небольшой ручей. Ночной мороз сковал его ледяной корой. В одном месте кора пробита ударом каблука: кто-то здесь сегодня умывался. Рядом с отверстием лежат на льду приготовленные для меня чистое полотенце, мыло и флакон одеколона. Изысканное гостеприимство на леднике Федченко, в центре бывшего "белого пятна"... Умывшись, я медленно поднимаюсь к площадке на вершине скалы. В трехстах метрах подо мной недвижным ледяным руслом трехкилометровой ширины лежит ледник Федченко. Он расчерчен вдоль темными валами срединных морен - следами слияний с другими ледниками. Он похож на гигантскую белоснежную ленту, в которую вотканы черные продольные полосы. На севере эта лента уходит в даль к синим в дымке тумана горам Билянд- Киика. На юге она геометрически правильной дугой поворачивает влево, на восток. Этот разворот ледника - быть может, самое грандиозное, что мне когда- либо приходилось видеть. У поворота ледник принимает в себя большой приток - глетчер Кашал-Аяк. На месте слияния стоит белоснежная вершина - Шпора. Глетчер течет между двумя грядами пятикилометровых пиков. Но горы, окаймляющие ледник, не кажутся высокими. Они погружены по пояс в ледяной поток глетчера. Над его поверхностью высятся лишь последние скалистые отроги, фирновые поля и снежные карнизы. Справа, в стороне, стоят массивы пика Комакадемии и пика Гармо. Они ледником не закрыты: на карте их высоты помечены цифрами 6450 и 6615. Левее их - широкое, сверкающее на солнце фирновое седло перевала Кашал- Аяк. На вершине скалы - ангароподобный каркас обсерватории. Стук молотков о дерево и металл, визг пилы и рабочий говор деловито и по- хозяйски врываются в молчание горной пустыни. Плотники и кровельщики обшивают каркас тесом и жестью, бетонщики замешивают бетон и заливают фундамент. Они такие же, как в Москве и Ленинграде, эти кровельщики, плотники, столяры и бетонщики. Только лица их заросли густыми бородами, да движения медленны и размеренны: высота дает себя чувствовать. Я смотрю на это вторжение человеческого труда в безмолвный горный мир и думаю - где еще приходилось мне видеть волнующее зрелище покорения человеком пустыни? И затем яркое воспоминание встает передо мною. Я вижу большой глетчер, сбегающий к берегу и обрывающийся в море высокой зе- леноватой стеной льда. Эта стена, тянущаяся восьмикилометровой дугой, образует бухту. Ноздреватые бирюзовые айсберги, изъеденные водой, тихо дрейфуют вдоль берега. В одном месте ледяная стена сходит на нет, и темные базальтовые валуны сбегают к воде, покрытой блинами дрейфующего льда. На берегу, рядом с остатками старых зимовок, желтеют стены двух маленьких, вновь строящихся домиков. К стенам прислонены винтовки. Время от времени к домикам подходят, грузно раскачиваясь, белые медведи. Тогда плотники и печники кладут на мерзлую землю топоры и лопатки, берутся за оружие и стре- ляют. На снегу остаются бурые пятна крови, тяжелые туши подтаскивают к берегу... Строительство радиостанции на Земле Рудольфа, на самом северном острове Земли Франца Иосифа, в 1 500 километрах от Архангельска, в 900 километрах от полюса. И неожиданная, но верная мысль приходит мне в голову: легче было привезти в Трюмах "Малыгина" стандартные домики и оборудование радиостанции на Землю Рудольфа, чем доставить строительные материалы для обсерватории сюда, на вершину скалы, по бездорожью Алайской долины, по теснинам Терс- Агара, через перекаты и водовороты Саук-Сая и Сельда-ры, по морене и трещинам ледника Федченко. Стройка близится к окончанию. С Блезе мы осматриваем ее в деталях. Конструкция здания чрезвычайно рациональна. По продольной оси оно разделено на пять частей: в середине - столовая, кухня, метеорологический .кабинет, в двух следующих, примыкающих к средней справа и слева - радиорубка, фотокабинет и пять жилых комнат; в двух крайних - кладовые и ма- шинное отделение. Зимой они будут защищать жилые помещения от холода. Южная стена представляет собой сплошное окно. Полукруглая форма крыши препятствует скоплению на ней снега. Вся конструкция подчинена условиям перевозки: все балки сболтованы из нескольких частей. Каждая из этих частей - не длиннее двух метров. На площадке перед обсерваторией - ме- теорологические приборы: дождемер, флюгера, метеорологические будки. Пять человек зимовщиков под руководством молодого ташкентского метеоролога Бодрицкого остаются зимовать на обсерватории. Зимовщики уже сейчас ведут наблюдения в полном объеме. Блезе рассказывает нам историю строительства. Оно началось осенью 1932 года. Начальник строительства инженер Бойков прибыл в Алтын-Мазар с караваном, груженным строительными материалами, в конце сентября. Строительный сезон был упущен, но Бойков решил попытаться наверстать опоздание. В начале октября караван из двухсот верблюдов перешел обмелевшие реки и вышел на ледник. Верблюды скользили по ледяным буграм, резали себе ноги об острые камни. Чем дальше, тем трудней передвигался караван. Шедшие впереди верблюды постетюнно сбивали камни и гальку с бугров морены, об- нажая лед, на котором беспомощно скользили и падали остальные. Для "кораблей пустыни" глетчер оказался непреодолимым препятствием. Только половина каравана дошла до Чортова гроба. Здесь верблюдов пришлось заменить лошадьми. Первый караван лошадей пришел к месту постройки 21 октября. В тот же день было распланировано место для станции и установлен барометр для наблюдений. Рабочие и зимовщики - метеорологи, пришедшие с первым караваном, - поселились в юртах и палатках. Работа закипела. Постройкой руководил Блезе, бывший тогда помощником Бойкова. Бойков оставил в своем ведении самое трудное: переброску материалов. День и ночь находился он в пути между Алтын-Мазаром и станцией. В двадцать дней был построен фундамент и собран каркас здания. В ноябре разразился первый осенний буран. Температура упала до минус 20. Сила ветра достигла 30 метров в секунду. Трижды срывало бурей юрту, в которой помещалась кухня. Ночью во время бурана на радиомачте, на стойках палаток, на пальцах поднятых кверху рук светилось атмосферное электричество, загорались сент- эльмские огни: словно тихое пламя свечи горели они, не мигая, в бушующих порывах вьюги. Строители отсиживались в палатках, используя для работы редкие периоды затишья. Бойков гнал караван за караваном вверх по леднику. Лошади доходили до последнего подъема. По фирну к станции материалы поднимали на руках. Первый буран продолжался шесть суток. А после двух дней затишья начался второй. С 21 октября по 4 декабря только восемнадцать дней не было вьюги. 4 декабря началось труднейшее отступление строителей по леднику, по занесенным снегом перевалам через Заалайский и Алайский хребты. При переправе через Саук-Сай караван отряда вновь испытал на себе коварство горной реки. Вода была низкая, по колено лошади. Но когда караван переходил реку, где-то выше прорвался ледяной затор. Хлынувшая вода унесла двух лошадей с ценным грузом - фотографическими снимками. В 1933 году инженер Бойков был назначен заместителем директора Ташкентского института высокогорных (исследований. Строительство продолжал Блезе. Работы возобновились в июне. Главной трудностью были переправы через реки в высокую воду. Блезе переправлялся через Саук-Сай и Сельдару восемнадцать раз, его помощник Розов и вьючники Колыбай и Керимбай - значительно больше. Пока Владимир Рихардович рассказывает историю строительства, Каплан успевает "запечатлеть" нас со всех сторон. Каплан фотографирует с самого утра. Он снимает станцию, рабочих, зимовщиков, окружающий пейзаж. Он снимает кинамой, ."лейкой", стереоскопическим аппаратом. Фотографы-любители показывают ему свои негативы. Каплан консультирует. На фирне Кашал-Аяка мы видим маленькую черную точку. Это Абалаков пошел на перевал "размяться" после вчерашнего четырнадцатичасового похода. Маслаев сидит в радиорубке, вернее радиоюрте. Радисту обсерватории никак не удается наладить станцию и связаться с внешним миром. Маслаев, обложившись руководствами по радиоустановкам, мотками проволок, катушками, лампочками, клеммами, инструментами, пытается найти верную схему. Так - в работе и беседах - проходит день. К вечеру возвращается Абалаков. Где-то на перевале он едва не провалился в трещину и основательно поранил ногу. На другое утро в щель слюдяного окошечка палатки просачивался тонкий веер снежной пыли. За ночь разразился буран. Скала с мутными очертаниями юрт, палаток и обсерватории казалась островом в море тумана и туч, застилавших глетчер. Иногда порывы ветра разгоняли облака, открывали какую-нибудь вершину, группу скал, висячий ледник. Потом снова все исчезало в сером крутящемся хаосе. Каркас обсерватории был завешан с наветренной стороны большими войлочными кошмами. Под защитой кошм работа продолжалась. Возле здания Колыбай, пришедший вчера с караваном из Чортова гроба, седлал лошадей. Караван возвращался порожняком к языку Федченко, и Блезе предложил нам воспользоваться оказией и ехать верхом. Нас поразило прекрасное состояние лошадей, проработавших на леднике все лето. Блезе объяснил это хорошим уходом за ними и тем, что лошади были специальной кашгарской породы, привычные к горам. Блезе нужно было попасть в Алтын-Мазар, и он решил ехать с нами. Мы прощаемся со строителями и зимовщиками и трогаемся в путь. Мы спускаемся по фирну со скалы и подходим к боковой морене, чтобы пересечь ее и выйти на ледник Федченко. В это время сбоку, со стороны гор, окаймлявших глетчер, неожиданно раздается оглушительный гул. Тяжелые раскаты, напоминающие артиллерийскую стрельбу, потрясают воздух. Казалось, что дрожит земля. С крутой осыпи в километре от нас идет камнепад. Большие камни, чуть ли не целые скалы, появляются из тумана, закрывающего верхнюю часть горы, летят вниз, ударяются об осыпь, вздымая облака снежной пыли, и катятся дальше, к подножью морены. Когда мы добираемся до Чортова гроба, буран кончается, Снова жаркий солнечный день. После небольшого отдыха едем дальше. Ехать верхом после большого перерыва, да еще на вьючном седле - удовольствие сомнительное. Мучительно затекают ноги, седло стирает тело до крови. Путь тянется бесконечно. К вечеру мы добираемся до конца открытого льда, до того места, где ледник на всю ширину засыпан мореной. Предстоит несколько часов пути по унылым буграм грязного, серого льда, покрытого камнями. Я слезаю с лошади и иду пешком, отставая от каравана. Через полчаса я вижу трогательную картину. Среди серого моря ледяных бугров на маленькой площадке стоит палатка. В ней лежат Горбунов и Гетье. Рядом с каждым из них - банка мясных консервов, кусок хлеба и кружка воды. Блезе, Абалаков, Маслаев и Каплан сидят возле палатки. Оказывается, что наш отряд только сегодня добрался до языка Федченко. Лошади, везшие Горбунова и Гетье, выбились из сил. Больные решили остаться на ночь на леднике. Утром Дудин должен прислать за ними свежих лошадей. Мы сажаем Горбунова и Гетье на наших лошадей, снимаем палатку и двигаемся дальше. Начинается "пытка мореной". Трудно придумать что-нибудь более неприятное, чем эти покрытые камнями и валунами ледяные "американские" горы. Тропа идет вверх - вниз, вверх-вниз. Темнеет. Впереди на скалах на левом берегу ледника маячит зеленое пятно. Это березка, под которой находится наш базовый лагерь. Но мы не строим себе иллюзий. Мы уже знаем по опыту, как обманчивы эти памирские концы путей. Еще несколько часов придется идти до лагеря. И эти несколько часов ходьбы по морене способны, кажется, зачеркнуть все яркие впечатления последних дней. Наступает ночь. Мы пускаем вперед двух вьючных лошадей. Они идут, осторожно обнюхивая морену, чутьем находя дорогу. Без этих четвероногих проводников нам пришлось бы заночевать на леднике. Одолевает усталость. Трикони цепляют за камни, высекая искры. Блезе уступает мне свою лошадь. У него - прекрасное английское седло. Сидишь, как в кресле. Я отпускаю повод. Лошадь идет. осторожно обнюхивая тропу. Иногда тропа проложена по самому краю глубоких ледяных срезов. Тогда внизу, на глубине 30-40 метров, внезапно показывается клочок звездного неба. Это - отражение в ледниковом озере. Неверный шаг лошади, сорвавшийся камень - и полетишь вниз, в ледяную воду. Я думаю о том, что поговорку "человеку свойственно ошибаться" можно применить и к лошади. Как ни безошибочен ее инстинкт, но и она может оступиться. Я напрягаю усталое внимание. И, действительно, когда тропа вновь круто лезет вверх по краю ледяного среза, из-под копыт лошади срывается не- сколько камней. Лошадь скользит, задние ноги сползают в пропасть. С легкостью и быстротой, совсем не свойственными моей тяжеловесной фигуре, я падаю с седла на камни в противоположную от среза сторону и, лежа на земле, подтягиваю узду кверху. Освобожденная от моей тяжести лошадь отчаянным рывком взбирается на тропу. Я оглаживаю испуганное