ругие люди. В отличие от многих простых людей мы не боимся гор, идем с грузом по ледникам и ледопадам, по гребням и ущельям, сквозь бураны и заносы, проявляя предел человеческой выдержки. За исключением немногих последних восхождений в Пакистане, к которым нас не привлекали из политических соображений, именно шерпы забрасывали снаряжение для верхних лагерей всех больших экспедиций в Гималаях за последние полвека и нередко штурмовали вместе с альпинистами вершины. Но это не все. С годами мы узнали многое о технике восхождений: выбор маршрута, рубка ступеней, работа с веревкой, выбор места для лагеря. Далее, мы считаем своим долгом заботиться об альпинистах -- готовим для них пищу, чай, проверяем снаряжение, стараемся устроить все поудобнее в палатках. И не потому, что мы обязаны, а потому, что хотим так сами; не как слуги, а как хорошие товарищи. Мы вознаграждены за свою работу. Плата постепенно растет, к нам относятся с почетом и уважением. Для тех, кто поднимается особенно высоко, учреждена медаль Тигра; некоторым из нас присвоено звание сирдара, что отвечает примерно старшине в армии. Все это хорошо и приятно. Как и все люди, мы любим, чтобы наш труд оценивали по достоинству. Но подлинное вознаграждение и подлинная причина наших усилий и проще и глубже. Дело в том, что мы выполняем работу, для которой созданы и которая нам по душе. Большую роль сыграл в жизни шерпов Гималайский клуб21. Он объединяет главным образом англичан, но также и несколько индийцев и других увлекающихся альпинизмом. Сам клуб не снаряжает экспедиций, зато оказывает всевозможную помощь в их организации. Один из его секретарей постоянно находится в Дарджилинге и знает всех шерпов, так что, если какая-нибудь экспедиция обращается за носильщиками, он собирает нас и записывает желающих22. Он уславливается об оплате и порядке работы, устраивает проезд шерпов до места, когда это необходимо, и вообще выступает в роли агента обеих сторон. Когда я пришел в Дарджилинг из Солу Кхумбу и пытался впервые попасть в экспедицию на Эверест, секретарем был некий мистер Кидд; Позднее этот пост на протяжении многих лет занимал Людвиг Кранек, он ввел систему записей о работе шерпов. Затем секретарем стала миссис Джил Гендерсон, жена англичанина, владельца чайной плантации; она участвовала в снаряжении больших послевоенных экспедиций. Клуб и его секретари проделали большую работу; однако шерпы не всегда довольны оплатой, и теперь мы создали свою собственную организацию. Она была учреждена еще в 20-х годах и называлась тогда Ассоциация шерпов-буддистов, занимаясь почти исключительно религиозными вопросами. В 30-е годы и во время войны она почти ничего не делала, но недавно была возрождена, слово "буддистов" из названия выброшено, и теперь она занимается не религией, а всякого рода практическими проблемами. Для текущей деятельности выбираются комиссии; они решают, в частности, вопросы о материальной помощи. Если, например, работающий член семьи болеет свыше двух недель, ассоциация выплачивает ему определенную сумму вплоть до выздоровления. В случае смерти члена семьи дается двадцать рупий, чтобы оплатить кремацию. В настоящее время ассоциация начинает посредничать при найме, играя роль профсоюза для шерпов, работающих в экспедициях, и добивается более высоких ставок, чем назначенные Гималайским клубом, а также более высокого возмещения пострадавшим и семьям погибших. Сейчас в ассоциации восемьдесят два члена, председателем выбран я, и я надеюсь, что она сможет принести пользу не только своим членам, но и всему нашему народу23. Как у всех людей, у нас немало забот. Нам тоже нужно кормить свои семьи, растить детей, платить долги, пытаться отложить что-нибудь на старость. Тем не менее, как я уже говорил, мы видим в нашей работе отнюдь не только источник существования. Разве не ясно, что подвиги шерпов не могли быть совершены людьми, которые думают лишь о вознаграждении? Вспоминаются прошедшие годы и большие восхождения. В начале нынешнего столетия наши люди участвовали в исследованиях многих высоких гор. В 20-х годах на Эвересте они забрасывали грузы на высоты порядка 8000 метров, намного перекрыв все прежние рекорды. Никто не станет утверждать, что шерпам платят за взятие вершин, а между тем в 30-х годах шерпы дважды поднимались вместе с альпинистами на высочайшие из покоренных до тех пор вершин: на Джонсонг, в штурме которого участвовали "тигр" Лева и Тсинабо, и на Камет, на которую взошел тот же Лева, причем на отмороженных ногах, так что потом ему пришлось ампутировать почти все пальцы; Наши люди побывали на всех величайших горах, на которые ходили экспедиции, -- К2, Канченджанга, Нанга Парбат, Нанда Деви, Аннапурна и многие другие, -- и каждый раз участвовали в разбивке самых высоких лагерей. На К2 в 1939 году Пасанг Дава Лама был вместе с американцем Фрицем Висснером всего в двухстах пятидесяти метрах от второй в мире вершины; пятнадцать лет спустя он взошел с австрийской экспедицией на вершину седьмой по величине горы -- Чо-Ойю. В 1953 году на Эвересте семнадцать шерпов поднялись до Южного седла на высоте около 8000 метров, причем трое, включая меня, пошли еще выше. Я вспоминаю тех шерпов, которые пошли в горы и не вернулись. Многие, очень многие шерпы погибли в горах; наш народ принес в Гималаях больше жертв, чем все остальные народы, вместе взятые. На Эвересте в 1922 году было убито семеро, на Нанга Парбате в 1934 и 1937 годах -- пятнадцать, и в десятках других восхождений погибало по одному, два, три человека -- в бурю или в лавинах, от падений, обмораживаний или истощения. Чаще всего причиной смерти был несчастный случай. Но иногда гибель оказывалась следствием отваги и самопожертвования. Ни один шерп не забудет Гай-лая, который остался с Вилли Мерклем на Нанга Парбате. И никто не забудет Пасанга Кикули, ходившего на К2. Кикули был одним из наших лучших восходителей в 30-е годы, он участвовал в большинстве крупных экспедиций того времени. В 1939 году он был сирдаром американской экспедиции на К2. Висснер и Пасанг Дава Лама побывали, как я уже говорил, у самой цели, но при спуске стали возникать всяческие осложнения. Один из альпинистов, Дэдли Вольф, заболел, и его пришлось оставить одного высоко в горах, в то время как почти все остальные находились в базовом лагере. Альпинисты слишком устали, чтобы снова подниматься, а погода все ухудшалась. Но Кикули поднялся вместе с другим шерпом, Церингом, за один день на 2100 метров от базы до лагеря 6, -- вероятно, самое длинное непрерывное восхождение, когда-либо совершенное в горах. На следующий день Кикули и еще двое шерпов дошли до лагеря 7, где находился Вольф; Он был еще жив, но слишком ослаб, чтобы передвигаться, а так как ночевать оказалось негде, то шерпы вернулись на ночь в лагерь 6. А утром трое шерпов снова пошли к Вольфу, решив снести его вниз на руках. Больше их не видели. Разыгралась буря, четвертому шерпу оставалось только спуститься из лагеря 6 вниз на базу. Великий Кикули и его товарищи отдали свои жизни, пытаясь спасти жизнь другого. Я думаю обо всем этом и горжусь тем, что я шерп. И уверен, что любой, знающий, что мы совершили, не сможет поверить, будто мы ходим в горы исключительно из-за нескольких рупий. ПО ГОРАМ И ПО РАВНИНАМ Удивительно, хотя я не умею ни читать, ни писать, я получил и послал столько писем, что и не счесть. Мне пишут с разных концов Индии и Европы, приглашают участвовать в экспедициях, а после экспедиций делятся впечатлениями или новыми планами; иногда письма содержат просто выражение дружеских чувств. Я прошу прочитывать мне письма и всегда отвечаю, диктуя человеку, который записывает мой ответ на соответствующем языке или же по-английски, с которого обычно можно потом перевести. И хотя мне мало приходилось иметь дело с ручками и пишущими машинками, все же именно этим предметам я обязан многими приключениями. Зимой 1948 года мой старый друг по Бандар Пунчу мистер Гибсон из Дун Скул сообщил, что порекомендовал меня для одной работы Отделу экспериментальных исследований индийской армии. А вслед за тем мне написали и из отдела. В итоге я в том и следующем году ездил инструктором в Северо-Западную Индию и обучал солдат технике восхождений. Помимо самих восхождений речь шла о разбивке лагеря, приготовлении пищи, применении снаряжения и уходе за ним -- короче, обо всем, что касается жизни под открытым небом в диком краю. Работа эта пришлась мне по душе. В первый год занятия происходили в провинции Кулу, на следующий -- в Кашмире, причем база находилась в курортном городке Гульмарг. А поскольку в обоих случаях мы занимались зимой и на больших высотах, мне представился случай впервые после Читрала стать на лыжи. В память о занятиях с солдатами у меня осталось официальное свидетельство. А лыжами я занимался ради собственного удовольствия; от этих занятий остались лишь красноречивые вмятины на снегу... Весной 1949 года в Дарджилинге произошло печальное событие. Фрэнк Смайс24, с которым я ходил вместе на Эверест и который был, пожалуй, наиболее известным из всех альпинистов, участников гималайских экспедиций, приехал опять в наш город и был очень тепло встречен. На этот раз он собирался в поход один -- фотографировать горы и горные цветы (он был большим специалистом этого дела), и я помогал ему в приготовлениях. Однако очень скоро стало видно, что Смайс уже не тот, каким его знали прежде, причем дело было не в возрасте. Однажды он посетил ателье известного в Дарджилинге художника мистера Сайна. Сайн попросил его, как обычно, расписаться перед уходом в гостевой книге. Смайс подошел к столику, взял ручку, но, вместо того чтобы сразу расписаться, почему-то задумался, глядя на страницу. Затем улыбнулся слегка и сказал: "Странно. Я вдруг забыл собственную фамилию". После этого он нагнулся над книгой и расписался, тщательно и неторопливо. Однако над датой он снова задумался. Наконец написал "октябрь", подумал еще и зачеркнул. Потом написал "декабрь" и оставил так... На самом же деле был май. Спустя день или два мы шли с ним по Човраста, и тут я сам был поражен. Мы говорили о чем-то, не помню о чем, как вдруг Смайс обратился ко мне совершенно изменившимся голосом: -- Тенцинг, дай мне мой ледоруб. Я, конечно, решил, что он шутит, и ответил сам шуткой. Но Смайс продолжал совершенно серьезно просить у меня ледоруб. Он думал, что находится где-то в горах. Тогда я понял, что его дела плохи. Вскоре после этого его взяли в больницу, а когда я пришел навестить его, он не узнал меня. Лежа в постели с широко раскрытыми глазами, он говорил о восхождениях на большие вершины. Врачи нашли у Смайса редкую болезнь, поразившую головной и спинной мозг, и его срочно направили самолетом в Англию. Но и там ему явно ничем не смогли помочь, потому что вскоре он умер. Так печально и безвременно кончилась жизнь выдающегося альпиниста. Мало-помалу последствия войны и политической ломки в Индии начали сглаживаться; пришло время, когда экспедиций стало больше, чем когда-либо. Вскоре после отъезда Смайса в Дарджилинг прибыла швейцарская экспедиция; Возглавлял ее другой мой старый друг, Рене Диттерт; он собирался исследовать подходы к Канченджанге со стороны Непал?. Он приглашал меня, и я охотно согласился бы, однако успел уже к тому времени договориться с Тильманом; единственное, что я мог сделать для швейцарцев, -- набрать для них других шерпов и пожелать успеха. Тильмана мы, шерпы, разумеется, тоже причисляли к нашим старым друзьям25. Я по-настоящему восхищался им на Эвересте в 1938 году и был рад встретиться с ним снова, хотя мы оба находились под впечатлением несчастья со Смайсом. Вместе с другими четырьмя шерпами я проехал из Дарджилинга в Калькутту. Здесь мы встретили Тильмана и двух его английских товарищей, после чего направились на северо-запад, к южной границе Непала. С каждым этапом мы передвигались все более примитивным способом. По Индии мы ехали поездом до пограничного городка Раксаул. Затем пересекли на автобусе покрытые джунглями отроги -- тераи, закончив этот отрезок пути в непальском городе Бимпеди. Дальше не было ни железной, ни автомобильной дороги, и мы двинулись пешком через невысокие хребты в Непальскую долину; багаж полз потихоньку над нашими головами по канатной дороге. Я предвкушал много интересного; как ни странным это покажется, особенно если учесть близость Дарджилинга к непальской границе, я не был в Непале с тех самых пор, как удрал во второй раз из Солу Кхумбу в 1934 году. Думаю, что нашим начальникам тоже было интересно -- им предстояло увидеть страну, почти совершенно неизвестную европейцам. На протяжении всей истории Непал был закрыт для них даже еще прочнее, чем Тибет, куда хоть попадали отдельные лица и экспедиции. Теперь же Непал слегка приоткрыл ворота, и Тильман с его друзьями оказался в числе первых, кто проник в эту щелочку. Странно бывает иногда с национальностями. Хоть я индийский гражданин, но по рождению непалец и Непал тоже считает меня своим подданным; Между тем мало кому пришло бы в голову назвать меня непальцем или даже индийцем, потому что я принадлежу к другому народу и исповедую другую религию. Живя в Солу Кхумбу, мы были почти изолированы от остальной части страны. Все происходившее там мало касалось нас; у нас были свои обычаи, свой образ жизни, мы почти ничего не знали о стране, к которой принадлежали в политическом отношении. Позднее я, конечно, многое узнал, и мне понятны теперь причины вещей, которые я раньше принимал как нечто разумеющееся. Так, главной причиной долгой изоляции Непала было то, что свыше ста лет у власти стояла группа сплотившихся вместе семей Рана. Им принадлежало почти все в стране, они переняли власть королей и боялись утратить ее в случае допуска иностранцев или иностранного влияния. Но в XX веке так, конечно, не могло продолжаться. Тысячи гуркхов, знаменитых непальских воинов, участвовали в обеих мировых войнах и приносили домой новые идеи и обычаи. На господствующие круги оказывалось давление как внутри страны, так и со стороны индийского правительства. В конце концов после второй мировой войны произошел переворот. Группу Рана лишили власти, был восстановлен в своих правах либерально настроенный, мыслящий более современно король. В результате изменения правительства страна вступила на путь нового развития и стала открываться для внешнего мира26. Итак, мы поднялись в горы по крутой тропе из Бимпеди; перед нами раскинулась широкая зеленая Непальская долина с городом Катманду в центре. Много нового появилось в столице: большие здания, электричество, телефон и даже несколько автомашин (их перенесли через перевалы из Индии). Но в основном все оставалось по-старому. Старые кривые улочки, кишащие народом базары, индуистские и буддийские храмы, изумительные барельефы и статуи, а за городом -- ярко-зеленые рисовые поля на фоне далеких снежных вершин Гималаев. Прошел всего год, как я побывал в Лхасе, и мне было интересно сравнить два города. Я подумал, что в известном смысле они похожи: вряд ли найдутся в мире столицы, менее затронутые западной цивилизацией. Но есть и большие различия. Ведь в Лхасе, лежащей в уединении в горах, население однородное -- одни тибетцы, буддисты, а население Катманду исстари представляет собой смесь всего, что только есть на Востоке. Как и моя прошлогодняя экспедиция, экспедиция Тильмана не собиралась штурмовать вершины. Правда, Тильман в отличие от профессора Туччи не интересовался рукописями или произведениями искусства: он занимался исследованием природы Непала, и двое сопровождавших его товарищей были ученые. Я гадал, не пойдем ли мы из Катманду в сторону Солу Кхумбу и Эвереста, однако такой поход не состоялся. Вместо этого мы пошли в прямо противоположном направлении, на запад, в область страны, которая называется Ланг Данг Гималаи и в которой мне еще не приходилось бывать. Несколько дней мы двигались по сельскохозяйственным районам с обширными рисовыми полями и террасным земледелием на склонах холмов. Мы шли мимо деревень, старинных укреплений и пагод, которые, по словам непальцев, первоначально появились здесь, а не в Китае, как то думают многие. Потом потянулись более пустынные места, и, хотя мы прибыли не для восхождений, нам пришлось немало полазать по скалам. На севере высились большие вершины западно-центрального Непала: Аннапурна, Дхаулагири, Манаслу и сотни других. Это был первый и единственный раз, когда я их видел все сразу. Тильман изучал географию страны, его друзья -- растения и минералы. Занимаясь этими исследованиями, мы передвигались вверх и вниз, туда и сюда целых три месяца. Порой забирались в чащу джунглей, порой оказывались высоко в горах, карабкаясь через ледники и заснеженные перевалы, и большей частью ходили по местам, где никогда еще не бывал человек. На одном из ледников я перенес снежную слепоту27, единственный раз за всю мою жизнь. Каким-то образом я потерял свои темные очки и, проходя по льду, ощутил резь в глазах. Я тер их, мыл, пытался идти зажмурившись, причем остальные всячески старались мне помочь -- все бесполезно. Резь непрерывно усиливалась, пока не стала почти невыносимой. Словно кто-то колол мне глаза пиками, длинными блестящими пиками -- они слепили меня, впивались в глазное яблоко и поворачивались там так, что, казалось, глаза сейчас выскочат из орбит. Так продолжалось, пока мы не миновали ледник, и даже еще некоторое время спустя. К счастью, снежная слепота проходит быстро, без тяжелых последствий, но с тех пор я неизменно ношу с собой в экспедициях запасные очки. В джунглях тоже не обошлось без приключений. Нам не раз случалось заблудиться, чаще всего не очень сильно, так что бояться было нечего, но бывало и так, что я начинал опасаться, выберемся ли мы когда-либо вообще. Запомнился особенно один случай, когда Тильман, шерп Дава Намгиа и я сам отбились от остальных и потом целый день были заняты их поисками. Под вечер мы запутались так, как еще ни разу не приходилось. Мы не могли найти ни своих спутников, ни деревни, ни тропы; похоже было, что придется провести ночь без пищи и без крыши над головой; Вдруг впереди послышался шум, и мы увидели представителя местного племени, которое в Непале называется лимбу. Мы с Дава Намгиа заговорили с ним и дали пять рупий, чтобы он довел нас до деревни. Непалец уже было согласился, но тут нас догнал Тильман. Я уже говорил, что Тильман в экспедициях отращивал бороду и ходил такой косматый, что мы называли его Балу, медведь. У него были такие густые брови, что в горах на них собирался иней, и они напоминали заснеженные карнизы! Правда, в джунглях снега не было, но и здесь Тильман выглядел достаточно устрашающе -- длинные волосы и борода, да еще из ворота на груди торчали волосы. Подобно многим жителям Азии, лимбу почти лишены волос на лице и на теле. Наш проводник, конечно, никогда не видал ничего подобного. Не успели мы опомниться, как он издал дикий вопль и исчез, унося с собой наши пять рупий, а мы остались ни с чем. Стемнело, мы сели под деревом, решив переночевать здесь. Откуда-то неподалеку доносилось журчание ручейка, и мне захотелось напиться. Однако Тильмаа остановил меня: он боялся, что это водопой диких животных. Непальские леса полны зверья, особенно онасны тигры и медведи, а ручей -- самое подходящее место, где их можно встретить ночью. Я послушно остался под деревом, промокший насквозь и тем не менее изнывающий от жажды, а утром, подойдя к ручью, мы убедились, что Тильман был прав -- на иле виднелось множество звериных следов. В конце концов мы отыскали своих товарищей и продолжали путь. Однако нам еще не раз случалось заблудиться; Мы прокладывали себе дорогу сквозь тропические лианы нашими кхукри, вырубали ступени на ледовых склонах; Тильман делал все новые пометки на картах, а наши ноши становились все тяжелее от коллекций. Иногда мы заходили в деревни, и каждый раз вид Тильмана производил переполох среди местных жителей. Лимбу либо убегали в лес, либо, одолеваемые любопытством, толпились вокруг нас, показывали на него пальцами и смеялись. Часто, когда нам нужно было достать в деревне продовольствие или питьевую воду, мы, шерпы, шли вперед, а англичане, особенно же Тильман, оставались в укрытии. Впрочем, серьезных осложнений с населением у нас не было. Не было и столкновений с дикими животными. Единственными нашими настоящими врагами оказались пиявки; обитающие здесь, в Западном Непале, разновидности превосходили по своей кровожадности все, что я знал до тех пор. В теплых низинах они таились повсюду: в грязи под ногами, в траве, на которую мы садились, на листьях деревьев, откуда валились нам на головы. Пиявки не ядовиты, укус их безболезнен. Но именно поэтому вы их совершенно не чувствуете и не подозреваете об их присутствии, пока не начнете осматривать тело или не разденетесь -- вот они, присосались, большие, отвратительные, раздувшиеся от вашей крови. Излюбленное место пиявок -- ноги, причем первоначально паразиты настолько малы, что могут пробраться сквозь носки, сквозь дырочки для шнурков обуви. Лучший способ предохраниться -- натереть кожу солью, которую они очень не любят. Еще помогает смочить носки керосином. Правда, тогда неизвестно, что хуже -- запах керосина или пиявки. Присосавшись, они сидят так крепко, что рукой не снимешь; приходится прижигать их или соскребать ножом. К счастью, в Непале было достаточно кхукри, и к концу нашего путешествия я настолько набил себе руку в обращении с ними, что без труда мог бы занять место цирюльника. Многое узнал я о жизни в джунглях и о стране, в которой родился... Тибет -- Кулу -- Кашмир -- Непал -- я перебирал в памяти, возвращаясь обратно в Дарджилинг. "Немало пришлось мне повидать за это время", -- говорил я себе. И думал: куда приведет меня следующий маршрут? Он привел меня в Гархвал. Снова на Бандар Пунч, Дун-Скул-гору вместе со старым другом мистером Гибсоном. Мы списались с ним в течение зимы, и весной 1950 года я опять двинулся по столь знакомому теперь пути. К нам присоединились три альпиниста, которым предстояло впервые увидеть Бандар Пунч: начальник инженерных войск индийской армии генерал-майор Уильяме, сержант Рой Гринвуд и Гурдиал Сингх, молодой индиец, преподаватель Дун Скул. После нашей экспедиции в 1946 году с мистером Гибсоном было сделано еще пять попыток взять вершину; Однако никому не удалось штурмовать Бандар Пунч. "Может быть, в этом ГОДУ удастся", -- сказал мне с улыбкой Гибсон. Я надеялся не менее горячо, чем он. Я знал эту гору лучше, чем другие, исключая Эверест, и считал, что пора уже схватить обезьяну за хвост. Мои последние две экспедиции -- в Тибет и Непал -- не были связаны с настоящими восхождениями; Теперь я радовался, что снова делаю работу, которую люблю больше всего. Мы поднимались все выше по горам и долинам Гархвала, вдоль бурных рек, через высокие перевалы, пока не очутились у подножия горы -- здесь я стоял четыре года и тринадцать лет назад. Мы разбили базовый лагерь, затем верхние лагеря, идя тем же путем, что в 1946 году. Но, как это часто случается со снеговыми вершинами, местность заметно изменилась. Гребень между лагерями 1 и 2 оказался значительно более сложным препятствием: он стал уже, появились многочисленные карнизы, требующие большой осторожности. Зато погода на этот раз была лучше, а поскольку именно это обстоятельство играет решающую роль в Гималаях, мы смогли добиться серьезного успеха и разбили лагерь 3 на высоте около 5500 метров. Теперь вершина была уже в пределах досягаемости. Генералу Уильямсу было уже за пятьдесят, но он находился в отличной форме и без труда поднялся до верхнего лагеря. Хороший товарищ, заботливый и доброжелательный, он не уставал повторять, чтобы я не беспокоился за него. -- Я старая крыса, Тенцинг, -- говорил он. -- Не так уж важно, попаду ли я на вершину. Помогай лучше тем, кто помоложе. Мы надеялись пойти все вместе на штурм из лагеря 3, однако Гурдиал Сингх начал, к сожалению, страдать от горной болезни. Стало очевидно, что ему надо уходить вниз, и мистер Гибсон самоотверженно вызвался проводить его. Между тем погода держалась такая хорошая, что мы решили не ждать возвращения Гибсона. Генерал Уильяме остался с несколькими шерпами в лагере 3 в качестве вспомогательного отряда, а сержант Гринвуд, шерп Кинг Чок Церинг и я выступили на следующее утро к вершине. Нам по-прежнему сопутствовала удача; Стояла прекрасная погода, подъем не представлял особых затруднений. Вдруг после нескольких часов восхождения, вступив на очередной горб, мы остановились и заулыбались друг другу -- дальше вверх идти было некуда. Мы стояли на вершине Бандар Пунча на высоте 6315 метров. Наконец-то после стольких лет я добрался до "Обезьяньего хвоста". Вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что мистер Гибсон уже проводил Гурдиала Сингха на базу и поднялся обратно. Вечером состоялось большое празднество, насколько позволяли наши палаточки. Гибсон все еще надеялся осуществить многолетнюю мечту, и на следующий день он, генерал Уильяме и несколько шерпов попытались взять вершину. Однако погода внезапно ухудшилась: подул сильный ветер, пошел густой снег. Пришлось альпинистам возвратиться. На следующее утро снова прояснилось, но тут подошло к концу продовольствие. Надо было спускаться... Мистер Гибсон очень расстроился -- сколько попыток он совершил, сколько приложил усилий, чтобы взять Бандар Пунч! Однако Гибсон не жаловался. Товарищ попал в беду, он счел себя обязанным помочь и тем самым упустил возможность достигнуть желанной цели. Так уж принято в горах среди альпинистов. Мистер Гибсон был настоящий джентльмен, и я горжусь тем, что вместе с ним совершал восхождения. На обратном пути с Бандар Пунча случилось происшествие, которое я не скоро забуду. Мы устроили привал на берегу озера Дути Тал. Я вытянулся на солнышке и задремал, прикрыв лицо шляпой. И вдруг сквозь дремоту я ощутил, что шляпа стала как будто тяжелее. Я протянул руку -- проверить, в чем дело. Мои пальцы нащупали не шляпу, а что-то холодное и скользкое. Пока я спал, на полях шляпы пристроилась змея и тоже вздремнула на солнышке! Я сразу проснулся, завопил что есть мочи и отбросил шляпу как можно дальше. Другие шерпы, которые тоже спали, вскочили на ноги. Увидев, в чем дело, они бросились к змее и убили ее. Однако местные носильщики стали качать головами и объяснили нам, что мы совершили большой промах, потому что, когда змея сама приходит к человеку, она приносит ему счастье. Они были уверены, что человек со змеей на голове может твердо рассчитывать стать королем. Возможно... только мне кажется, что лучше быть простым смертным с обыкновенной лентой на шляпе. ГОЛАЯ ГОРА Далеко в Западных Гималаях, более полутора тысяч километров от Эвереста и Дарджилинга, высится гора, одно упоминание о которой заставляет меня думать об опасностях и смерти. Это гора -- Нанга Парбат; на ней одной погибло столько же людей, сколько на всех остальных великих вершинах, вместе взятых. Теперь Нанга Парбат уже покорена. В 1953 году немецко-австрийская экспедиция предприняла завершающую попытку, и в начале июля, пять недель спустя после взятия Эвереста, австриец Герман Буль один совершил невероятно трудное восхождение от верхнего лагеря к вершине. Но когда я поехал туда в 1950 году, Нанга Парбат еще не была взята, и казалось, что ее никогда не удастся покорить. Шесть экспедиций пытались штурмовать эту вершину, но единственный поставленный ими рекорд был самого трагического свойства. Первая попытка состоялась еще в 1895 году, когда знаменитый английский альпинист Маммери28 совершил свое первое и единственное путешествие в Гималаи. Вместе с двумя английскими друзьями, двумя гуркхами и несколькими местными носильщиками он добрался до подножия горы и стал искать путь к вершине. Поначалу все шло хорошо, и они достигли высоты примерно 6600 метров. Отсюда Маммери и двое гуркхов выступили дальше, чтобы перейти высокий снежный перевал. Они не вернулись. Никто не знает точно почему, однако предполагается, что их застигла лавина. Тридцать семь лет протекло до следующей экспедиции, в которую выступил в 1932 году смешанный отряд из немцев и американцев. Они решили попытать счастье с другой стороны горы и разработали маршрут, которым впоследствии шли все экспедиции. Им удалось подняться почти до 7000 метров, но бури и глубокий снег вынудили их повернуть назад. Правда, они смогли спуститься без происшествий. Далее следуют две попытки немцев -- в 1934 и 1937 годах; тут-то и произошли самые тяжелые катастрофы в истории Гималаев. Тяжелыми были они и для племени шерпов: в обеих экспедициях участвовали наши люди (впервые на Нанга Парбате), и пятнадцать человек не вернулись. Трагедия 1934 года была вызвана непогодой. На большой высоте восходителей застал врасплох сильный буран. Он длился целую неделю; некоторым удалось пробиться вниз, но многие погибли. Я говорил уже о шерпе Гайлае, который, возможно, смог бы спастись, но предпочел остаться и умереть с руководителем экспедиции Вилли Мерклем. Тела их нашли четыре года спустя в полной сохранности. Они лежали вместе на снежном гребне, и все говорило за то, что Гайлай прожил дольше, однако не захотел покидать своего начальника. Трое других немцев и еще пятеро шерпов погибли в единоборстве с бураном. Тело одного шерпа, Пинджу Норбу, тоже было найдено в 1938 году. Он висел вниз головой на веревке, с помощью которой тщетно пытался спуститься по отвесной ледовой стене. В 1937 году погибло еще больше -- семь немцев и девять шерпов, но на этот раз смерть была хоть мгновенной. Экспедиция разбила лагерь 4 в снежной ложбине под восточным гребнем, а ночью обрушилась огромная лавина и погребла спящих восходителей. Никто не спасся, никто не успел даже пошевельнуться. Пришедший впоследствии спасательный отряд нашел их лежащими в палатках так мирно, словно они продолжали спать. Немцев обнаружили всех, кроме двоих, снесли вниз и похоронили, наших же людей по просьбе шерпа Нурсанга, сирдара спасательного отряда, оставили, где нашли, -- там они лежат и сейчас, погребенные на ледяном склоне Нанга Парбата 29. Немцы вернулись на гору в 1938 году (и обнаружили тела погибших восходителей), а затем в 1939 году. Однако после двух катастроф ни один опытный шерп не хотел идти с ними, а без привычных носильщиков было мало надежд взять вершину. Правда, обе последние экспедиции обошлись без несчастных случаев. Не было несчастных случаев и в последующие десять лет по той простой причине, что не было восхождений. Итак, Нанга Парбат держала рекорд -- двадцать девять погибших. И вот теперь, в 1950 году, это число должно было вырасти до тридцати одного. Сам я до тех пор никогда не бывал на этой горе. По легко понятным соображениям меня и не тянуло туда. И если я все же очутился на Нанга Парбате, то, можно сказать, совершенно случайно. В течение некоторого времени я переписывался с капитаном Торнлеем, офицером Седьмого гуркхского полка, с которым я ходил на ледник Зему в 1946 году, когда видел следы йети. Речь шла о большой экспедиции в наиболее отдаленные части Гималаев. И вот все решено. Торнлей брал с собой двух молодых друзей -- капитана Восьмого гуркхского полка Крейса и лейтенанта бенгальских саперов Ричарда Марча. Вся экспедиция была рассчитана на год с лишним; англичане собирались изучать хребет Каракорум, Западный Тибет и район, граничащий с русским Туркестаном. Было от чего забиться сердцу такого бродяги, как я (не буду говорить, что думала по этому поводу Анг Ламу); и в августе 1950 года, вскоре после возвращения с Бандар Пунча, я снова находился в дороге. Кроме меня выехали еще трое шерпов: Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай; я был сирдаром. Мы встретились с Марчем в Калькутте и двинулись дальше, через всю Индию. С самого начала мы столкнулись с трудностями, потому что первая цель нашего путешествия находилась в Пакистане, а получить визы оказалось очень сложно. В конце концов мы все же добрались до Равалпинди в Северо-Западной Пограничной провинции, где нас дожидались уехавшие вперед Торнлей и Крейс. Из Равалпинди мы проехали в Пешавар, поблизости от перевала Кхетбер, а затем вылетели на самолете к месту нашего фактического старта -- в Гилгит. Хотя я немало поездил, но, как и остальные шерпы, впервые летел на самолете и очень волновался. Помню, что мы были недовольны, когда нас пристегнули поясами; при первой же возможности мы высвободились и стали бегать от окошка к окошку. Воздушное путешествие оказалось коротким; очень скоро мы очутились в Гилгите, где разбились на две группы, чтобы продолжать путь на север пешком. Первая группа выходила десятью днями раньше второй; она состояла из Марча, меня и двадцати носилыщиков-читральцев. Так как я владел читральским языком, отряд выступил своевременно, но зато в других отношениях нам по-прежнему не везло. Мы направились в город Шимшал у границы России и Афганистана, путь шел по старой караванной тропе в пустынной местности. Здесь было еще хуже, чем на Тибетском нагорье, -- ни деревьев, ни рек, никакой жизни, кругом сплошная каменистая пустыня, которая действовала на меня очень угнетающе. Нам удалось благополучно добраться до Шимшала, но зато тут мы с Марчем оба разом заболели желудком и вынуждены были поочередно ухаживать друг за другом. Еще долго после того, как мы пошли на поправку, нас мучила слабость и апатия. Отряду предстояло сначала исследовать малоизученную пограничную область, где сходятся Пакистан, Афганистан, Китай и СССР. И тут оказалось, что нас ожидают неприятности похуже расстройства желудка. Несколько дней спустя после того, как мы оставили Шимшал, пакистанские власти предложили нам возвращаться; они боялись, что мы столкнемся с русскими пограничниками и вызовем международный инцидент. Оставалось только подчиниться. Вернувшись, мы узнали, что вторую группу даже не выпустили из Гилгита. Нам сообщили, что пограничный район, а также Каракорум закрыты для нас. Не успела экспедиция как следует развернуться, как ее пришлось свертывать. Я был очень разочарован запретом похода в Каракорум. Это была одна из немногих областей Гималаев, в которой мне еще не приходилось бывать. В Каракоруме находится вторая вершина мира -- Годуин Остен, или К2; -- и десятки других знаменитых вершин, и я очень хотел попасть туда если не для восхождений (нас было слишком мало), то хотя бы для того, чтобы посмотреть и познакомиться с горами. Однако ничего нельзя было поделать. Мы с Марчем возвратились в Гилгит, и там англичане договорились выступить на Нанга Парбат. Гора стоит на границе Пакистана и Кашмира, который был тогда и остается сейчас яблоком раздора между Пакистаном и Индией. Наиболее удобная для восхождения северная сторона находится в Пакистане, таким образом, не было никаких политических препятствий для нашего выхода к подножию. Иначе обстояло дело с самим восхождением: для штурма больших вершин всегда требуется специальное разрешение. Так думал, во всяком случае, я, когда мы выступили из Гилгита. Впрочем, это нас не заботило; все равно с нашим снаряжением нечего было и мечтать о попытке взять такую вершину. Англичане обсуждали случившееся, взвешивали, что теперь делать, и понемногу стали поговаривать, особенно Торнлей, о том, что, может быть, стоит все-таки попытаться штурмовать вершину. Все самым решительным образом говорило против такого плана -- отсутствие разрешения, малочисленность нашей группы, мрачная репутация горы, а главное, был уже ноябрь, приближался разгар зимы. Но уж раз англичанам взбрела в голову такая мысль, то она не давала им покоя. "А вдруг выдастся возможность", -- говорил Торнлей. Или: "Во всяком случае пойдем, а там будет видно". И мы шли, пока не очутились на так называемом "Сказочном лугу" на северной стороне горы, откуда выступали на штурм все немецкие экспедиции. Нанга Парбат... "Голая гора"... Хотя это имя стало уже знаменитым, оно, на мой взгляд, не совсем подходит, потому что вершина Нанга Парбата не голая. Напротив, скальное основание настолько покрыто снегом и льдом, карнизами и ледниками, что вряд ли возможно угадать его подлинные очертания. Скорее ее следовало бы назвать "Великан-гора"; даже для тех, кто, подобно мне, знаком с Эверестом, она кажется огромной. Фактически Нанга Парбат занимает всего лишь девятое место -- ее высота 8125 метров, -- однако со стороны равнины, где протекает река Инд, она, как утверждают, первая в мире по относительной высоте, от подножия до вершины. Даже с того места, куда мы вышли, с высоты более 3600 метров, она казалась больше всех гор, которые мне приходилось видеть. Однако не размеры делают Нанга Парбат такой грозной, а случившиеся на горе катастрофы. Неподалеку от нашего базового лагеря стоял высокий камень, на нем были высечены имена немцев и шерпов, погибших в 1934 и 1937 годах. Я поглядел наверх: казалось, я вижу не только лед и снег, но также призраки всех этих отважных людей. Даже в самую ясную погоду, когда с голубого неба сияло яркое солнце, сверху, с горы, опускалась туча, пронизывая нас холодом до самых костей. Глаз не видел ее, только воображение. Это была туча страха, туча смерти. Стоял конец ноября -- зима. Нас было всего семеро -- три европейца и четверо шерпов; с местными носильщиками мы уже давно расстались. Я знал, что идти дальше -- безумие, и все же мы двинулись вверх по склону. На каждого приходилась теперь огромная ноша, по тридцать пять -- сорок килограммов, причем англичане несли столько же, сколько мы, и на шерпский лад -- надев ремень на лоб. Ни один из них не имел опыта высотных восхождений, зато они были молоды, сильны и полны бодрости. Несмотря на все трудности и трагический конец экспедиции, ее отличала одна замечательная черта: между восходителями и носильщиками не было никакого различия. Мы делали одну работу и несли одинаковую ношу, готовые в любой момент помочь друг другу. Мы чувствовали себя не как наемники и наниматели, а как братья. Англичане все еще не хотели говорить прямо, что решили пойти на штурм. Они занимались научными наблюдениями, измеряли температуру воздуха, изучали состояние снега и льда. Но одновременно они постепенно, понемножечку поднимались все выше и выше, и после многодневной тяжелой работы в глубоких сугробах мы оказались достаточно высоко, чтобы разбить лагерь 1. Тем временем заметно похолодало. Один за другим налетали бураны, выл сильный ветер. Я не сомневался, что дальше идти они не решатся, но нет, им хотелось забраться еще немного выше. Особенную настойчивость проявлял Торнлей, очень решительный человек, который, казалось, только черпал новые силы в трудной работе. Оглядываясь на свою жизнь в горах, я могу сказать, что он был, пожалуй, самым сильным восходителем, какого я когда-либо знал. При подходящих условиях он взял бы и Нанга Парбат и Эверест. Однако условия, которые царили в тот момент, никак нельзя было назвать подходящими, а для того чтобы победить большую гору, мало одной физической силы. "Мы можем идти дальше", -- сказал Торнлей; Марч и Крейс поддержали его. Но мы, шерпы, не были так уверены. Лично я готов был пойти на штурм, потому что не люблю отступать; к тому же, как сирдар, я считал своим долгом не отставать от восходителей. Но Анг Темпа, Аджиба и Пху Таркай сказали, что не сделают ни шагу дальше. Они говорили