о морозе, о буранах, о том, сколько человек уже погибло на этой горе, что нам грозит та же участь, и беспокоились, что будет с нашими женами и детьми, если мы не вернемся. "Хорошо, -- ответил я, -- вы спускайтесь вниз, а я пойду с англичанами дальше". Но шерпы не соглашались, умоляли меня, плакали. Тяжело, ужасно тяжело принимать такое решение -- ведь речь идет не только о собственном убеждении, но о долге и лояльности. И все же в глубине души я знал, что остальные шерпы правы. Я подошел опять к англичанам. -- Нет, я не смогу идти с вами, -- сказал я им. -- Сейчас зима. Слишком опасно. Однако они были так же полны решимости продолжать восхождение, как шерпы спускаться, и мы расстались в лагере 1. Англичане оставили записку, в которой снимали с нас всякую ответственность за дальнейшее и предлагали выплатить нам полное жалованье из предназначенных для этого средств. Мы, со своей стороны, обещали, что прождем их в базовом лагере две недели. Мы сошли вниз и стали ждать. Шесть дней спустя мы увидели, к нашему облегчению, что кто-то возвращается с горы. Но спустился один только Марч; он рассказал, что отморозил ноги и не смог продолжать восхождение. Мы продолжали ждать и посменно растирали ноги Марчу, чтобы восстановить в них кровообращение. День за днем мы, всматривались в белые склоны, стараясь увидеть Торнлея и Крейса. И мы видели их несколько раз в бинокль: они поднимались по немецкому маршруту -- вверх по большому леднику и снежным склонам к восточному гребню Нанга Парбата. Восходители разбили лагерь, затем еще один на высоте 5500 метров. Однажды вечером мы увидели, как они ставят палатку и принимаются готовить пищу, потом стемнело, и уже ничего нельзя было разглядеть. Помню, в ту ночь мне приснилось, что Торнлей и Крейс идут ко мне в новой одежде, окруженные множеством людей без лиц. Я уже говорил, что обычно не суеверен, однако у шерпов такой сон считается очень плохой приметой, да к тому же на Нанга Парбате не нужно быть и суеверным, чтобы ожидать самого худшего. Всю остальную часть ночи я проворочался с боку на бок, мучаясь тяжелыми предчувствиями. А утром, выйдя из палатки и поглядев в бинокль, обнаружил, что палатка исчезла. Конечно, они могли просто передвинуть ее. Но это было маловероятным в таком месте, да еще среди ночи. Я позвал Марча и остальных, мы смотрели и искали, но не видели ни палатки, ни восходителей. Целый день мы тщетно всматривались в горный склон и под вечер уже не сомневались, что случилась беда. Спустилась ночь, мы устроили совещание. Мы знали, что вряд ли можем чем-нибудь помочь, но сидеть так, без дела, было невозможно. В конце концов решили, что Марч, Аджиба и я попробуем подняться, а Анг Темпа и Пху Таркай подождут в базовом лагере. Как и в предыдущем случае, мы договорились с остающимися, что, если не вернемся в течение двух недель, они собираются и уходят. Едва рассвело, мы вышли в путь. Обмороженные ноги Марча причиняли ему страшную боль, но он был мужественный человек и настоял на том, что пойдет и будет работать наравне с другими. Весь день мы карабкались вверх. Это был адский труд, потому что выпал свежий снег, все следы замело и приходилось пробираться сквозь глубокие, по грудь, сугробы. К тому же мы несли большой груз и то и дело вынуждены были снимать его и присаживаться отдохнуть. "Так не пойдет, -- думал я. -- Мы не можем идти дальше". И все-таки мы шли. В конце концов поздно вечером мы оказались недалеко от старого лагеря 1 и разбили новый. Мне никогда не приходилось раньше ставить палатку на леднике зимой и не хотелось бы проделать это снова. Хотя мы поднялись всего лишь к подножию Нанга Парбата, я мерз сильнее, чем когда-либо прежде в Горах; Марч говорил потом, что было около сорока градусов ниже нуля. Брезент и веревки затвердели, как железо, рукавицы тоже, и работа шла с большим трудом, а без рукавиц руки через несколько секунд превратились бы в ледяшки. В конце концов удалось поставить палатку, и мы заползли внутрь. Я достал чайник и примус и стад растапливать снег для чая, но едва снег растаял, как вода превратилась в лед, и чайник лопнул! Поставили другой чайник. На этот раз я непрерывно помешивал снеговую воду, и в конце концов удалось вскипятить чай. После этого мы забрались в свои спальные мешки и тесно прижались друг к другу, чтобы согреться. Наступила ночь, с нарастающей силой завыл ветер. Палатка вся сотрясалась, сквозь щели проникал снег. Но хуже всего было слушать треск и ворчание ледника под нами. Зимой огромный массив льда смерзается еще сильнее, и от стяжения появляются внезапные трещины. Мы боялись, что ледник вот-вот разверзнется прямо под нами, тогда конец. Да, плохо нам приходилось. Однако мысль о том, что испытывают там, наверху, Торнлей и Крейс, была еще невыносимее. Если они еще живы, разумеется... Марч лежал, закрыв лицо руками и поджав ноги, чтобы немного согреть их. -- Вы знаете, какой сегодня день, Тенцинг? -- спросил он вдруг. -- Нет, какой? -- Рождество, -- ответил Марч. Утром было еще холоднее, если только это возможно. Чтобы согреть чай, открыть пару консервных банок и зашнуровать обувь, понадобилось несколько часов. Дыхание замерзало в воздухе, на щеках и носу повисали сосульки. Наконец мы выбрались из палатки и продолжили восхождение. Сугробы становились все глубже. Мы уже не столько лезли, сколько плыли по снегу. Я спрашивал себя, как же прошли здесь те двое, пока не вспомнил, что с тех пор выпало еще много снегу. После часа напряженных усилий мы продвинулись всего на полсотни метров. За следующий час -- еще того меньше. Ноги Марча были в ужасном состоянии. Хотя он не хотел признать этого, я видел, что он совершенно выбился из сил. Мы с Аджибой тоже начали выдыхаться, и на исходе третьего часа стало ясно, что -все наши усилия ни к чему. Мы остановились. Посмотрели на белую холодную громаду Нанга Парбата, возвышавшуюся на тысячи метров над нашими головами. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль покричать, но звук проник бы в этих снегах, самое большее, на пятьдесят метров, к тому же у меня просто не было сил. Мы медленно повернули кругом и пошли обратно. Нам удалось дойти до базового лагеря вечером того же дня. Анг Темпа и Пху Таркай встретили нас, согрели, накормили. Скоро я чувствовал себя совсем хорошо. В четыре часа следующего утра мы с Анг Темной отправились известить власти. Мы двигались почти бегом и достигли Гилгита уже к полуночи. Военные власти любезно согласились помочь с поисками. Отряд в составе лейтенанта и одиннадцати солдат направился в горы с максимальной быстротой, продвигаясь местами на автомашинах. Однако все было напрасно. В наше отсутствие выпал еще снег, и на этот раз, хотя нас стало гораздо больше, мы не смогли подняться даже до лагеря 1. Несколько дней спустя мы окончательно покинули Нанга Парбат, оставив наших друзей покоиться в ледяной могиле вместе с другими жертвами горы. В Гилгите нам предоставили военный самолет, и мы облетели вокруг горы, надеясь увидеть какие-нибудь сигналы. Ничего... Общее мнение сводилось к тому, что Торнлей и Крейс, подобно немцам в 1937 году, были погребены лавиной, и это вполне вероятно. Однако я подозреваю, что с ними случилось то, чего мы так боялись в ужасную рождественскую ночь в лагере 1: ледник внезапно разверзся и поглотил их вместе с палаткой. Марч едва мог ходить. Но это было ничто в сравнении с его душевными переживаниями. Сколько ожиданий было связано с этой экспедицией, мы собирались побывать в интересных местах, проделать такую увлекательную работу; но за что ни брались, все не ладилось, ничего не выходило, а в конечном счете погибли его лучшие друзья. В печальном настроении покидали мы Гилгит, а в Амритсаре, в Пенджабе, настало время расстаться и с Марчем. -- Что вы станете делать теперь, Тенцинг? -- спросил он. Я силился улыбнуться, подбодрить его немного и посмотрел на Анг Темпа. Темпа -- низенький и коренастый, ходит очень забавно, вразвалку, и в начале экспедиции мы несколько раз шутливо сравнивали его с гималайским медведем. -- Что ж, остается только продеть Анг Темпа кольцо в нос, -- ответил я. -- Стану водить его напоказ по базарам и заработаю так немного денег. Марч улыбнулся в ответ, и все-таки прощание получилось грустным. СВЯТАЯ ГОРА Существует у шерпов поверье, что критический возраст для женщин наступает около тридцати лет, для мужчин -- около сорока. Именно в эти годы жизни с человеком случается самое хорошее или самое плохое. И вот подошел как раз мой критический возраст -- мне исполнилось тридцать шесть лет, когда я ходил на Нанга Парбат, -- и начало было нехорошее. На "Голой горе" я впервые участвовал в экспедиции, потребовавшей человеческих жертв, а в следующем году -- еще в двух, столь же трагических. Три восхождения подряд с роковым исходом... И хотя я сам остался невредим, все приметы сулили беду. Лишь в 1952 году моя фортуна совершила неожиданный крутой поворот. Но об этом позже. Я слышал, как англичане говорят "сегодня густо, а завтра пусто", это же можно сказать о восхождениях в Гималаях. В течение ряда лет во время войны и после нее экспедиции почти прекратились, и стало очень трудно с работой. Зато в начале 50-х годов в каждом сезоне экспедиций было несколько, и, с какой ни пойди, все казалось, что ты упустил другую, не менее, а может, и более интересную. В 1950 году, когда я ходил на Бандар Пунч, французы штурмовали Аннапурну, взяв рекордную для того времени высоту. Разумеется, в этой экспедиции участвовало много наших шерпов; мой старый друг Ангтаркай занимал должность сирдара. Им пришлось немало потрудиться, чтобы спустить восходителей с горы живыми; слушая их рассказы, я жалел, что не участвовал в великом событии. Далее, в том же году, когда я был на пути к Нанга Парбату, Тильман и американский альпинист Чарлз Хаустон впервые провели небольшой отряд через Непал к южной стороне Эвереста. Правда, они не были снаряжены для настоящего восхождения, но зато отряд прошел через Солу Кхумбу к подножию горы и собрал очень много новых данных для штурма с южной стороны. А я жалел, что и эта экспедиция состоялась без моего участия. В 1951 году на Эверест выступила новая большая экспедиция во главе с Эриком Шиптоном. Они не очень надеялись взять вершину, но намечали подняться возможно выше и разведать хороший южный маршрут. Я столько раз ходил на Эверест и так свыкся с ощущением, что это моя гора, что страшно переживал невозможность идти с ними. Однако нельзя быть одновременно в двух местах, а я уже договорился через Гималайский клуб с другой группой. Речь шла о французской экспедиции на Нанда Деви, где я побывал еще в 1936 году, правда не совершив настоящего восхождения. Вместе с другими шерпами -- меня опять назначили сирдаром -- я встретился весной в Дели с восходителями, и вскоре мы двинулись в Гархвал. Мне приходилось иметь дело с говорящими по-французски швейцарцами в 1947 году, но никогда еще с настоящими французами. Я убедился, что они полны решимости и энтузиазма. Взятие Аннапурны в прошлом году вызвало большое воодушевление во Франции; все тамошние альпинисты только и думали о Гималаях, и первоначально было задумано штурмовать еще более высокую гору. Однако им не удалось получить разрешения, тог да они разработали смелый и оригинальный план штурма Нанда Деви. Как уже говорилось, главная вершина была взята Тильманом и Оделлом в 1936 году, а в 1939 году польская экспедиция взошла на несколько уступающую ей по высоте соседнюю вершину, известную под названием Восточная Нанда Деви. Вместе с тем никому еще не удавалось взять обе вершины на протяжении одной экспедиции. И вот французы решили осуществить это, причем не путем последовательного восхождения, а перейдя с одной вершины на другую по соединяющему их высокому гребню. Ничего подобного еще не знала история Гималаев; экспедиция сулила много трудностей и опасностей. Нас было восемнадцать человек: восемь французов во главе с Роже Дюпла, в большинстве лионцы, девять шерпов и представляющий индийскую армию "Нанду" Джайял (теперь уже капитан), с которым я ходил на Бандар Пунч в 1946 году. Сверх того, как обычно, местные носильщики. К сожалению, у нас были неприятности с ними из-за жалованья, однако, несмотря на споры и даже уход отдельных носильщиков, мы продолжали путь, прошли глубокую долину Риши Ганга и оказались в конце концов у восхитительного цветника "Святыни" у подножия Нанда Деви. "Благословенная богиня". "Святая гора"... В предыдущий мой поход сюда нашей целью было не восхождение, и на меня произвела большое впечатление красота горы. Теперь же другое дело: мы пришли взять даже не одну, а обе вершины, и я видел не только их красоту, но и огромные размеры и грозный вид. Особенно внушительной казалась часть горы, служащая ключом ко всему плаву, -- соединяющий обе вершины большой гребень, по которому думали пройти французы. Высота главной вершины Нанда Деви 7816 метров, восточной -- около 7400 метров; зубчатый гребень нигде не опускается ниже 6900 метров. А длина его превышает 3200 метров! Бесспорно, нам предстояла тяжелая задача, и я не очень-то верил в успех. Но французы были настроены оптимистически, а Дюпла, чрезвычайно горячий и нетерпеливый человек, считал, что все восхождение можно совершить чуть ли не за пару дней. Конечно, на деле мы двигались не так скоро, но все-таки быстрее, чем почти все экспедиции на моей памяти, и благодаря хорошей погоде вскоре разбили целую цепочку верхних лагерей над базовым. База располагалась на склоне главной вершины, поскольку решено было начать штурм с нее, затем совершить траверс по гребню и спуститься вниз по восточному пику. Штурм и траверс должны были провести лишь двое -- сам Дюпла и молодой альпинист Жильбер Винь. Оба были искусными восходителями, особенно Винь; хотя ему исполнился всего двадцать один год, он совершил уже ряд выдающихся восхождений в Альпах и лучшего скалолаза мне не приходилось видеть. Но на Нанда Деви голых скал мало. Там много снега -- и большие расстояния. План французов невольно казался мне безрассудным. Из лагеря 3, где собралась большая часть экспедиции, Дюпла и Винь поднялись с несколькими шерпами выше и разбили лагерь 4 на высоте примерно 7200 метров. Затем носильщики спустились, альпинисты же переночевали и утром 29 июня выступили на штурм. Они несли помимо обычного снаряжения легкую палатку и довольно много продовольствия, так как рассчитали, что придется провести ночь на гребне. Тем временем были приняты меры к тому, чтобы встретить их на склоне Восточной Нанда Деви. Для этого выделили альпиниста Луи Дюбо, врача экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли на противоположную сторону горы и поднялись по восточному пику к высокому перевалу, именуемому седлом Лонгстаффа30. Там мы поставили свои палатки и принялись ждать, а утром 29 июня увидели в бинокли две маленькие точечки, которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас Они отчетливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины, после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не ждали восходителей в тот же день -- ведь они должны были переночевать на гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла и Виня на спуске. Прошло утро -- их не было. Полдень -- никого. Мы исследовали в бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали -- никакого ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь. У нас было условлено, что, если Дюпла и Винь почему-либо повернут обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать и мы тоже спустимся. Однако в тот день не было никаких сигналов, не было и на следующий. Теперь мы уже чувствовали, что случилась беда. Перед Дюбо, Пайяном и мной возникла необходимость принять какое-то решение. Продолжать ожидание на седле значило только терзать себя и было к тому же бесполезно. Надо двигаться -- либо вверх, либо вниз. Мы с Дюбо пошли вверх. Оставив в лагере доктора Пайяна, который не был квалифицированным альпинистом, мы стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле у нас имелись достаточные запасы, и мы взяли с собой большие ноши, включая палатку, так как решили подняться возможно выше. Весь день мы лезли вверх, затем разбили лагерь. Всего мы разбили три лагеря над седлом; восхождение требовало огромного напряжения сил, и без лагерей мы вообще никуда бы не ушли. Особенно много времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень, противоположный тому, по которому должны были пройти Дюпла и Винь. Он становился все круче и уже... Мы поднимались здесь не первыми -- как раз этим путем следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и дело попадались оставшиеся после них веревки и крючья. Однако на старое снаряжение полагаться нельзя было. Мы прокладывали путь заново, по самому гребню, от которого в обе стороны падали вниз трехкилометровые обрывы, по ненадежной опоре, грозившей каждую минуту провалиться у нас под ногами. Часто в последнее время люди спрашивают меня: "Какое из твоих восхождений было самое трудное, самое опасное?" Они ждут, что я скажу -- Эверест, но нет, всего труднее мне пришлось на Восточной Нанда Деви. Мы с Дюбо уже понимали, что нет никакой надежды. найти пропавших, во всяком случае, найти их живыми. И все же мы шли дальше. Гребень становился все круче, опасность сорваться все возрастала, но зато погода держалась хорошая. Шестого июля, ровно неделю спустя после того, как в последний раз видели Дюпла и Виня, мы вышли из лагеря 3, чтобы попытаться взять вершину. Мы знали, что попытка будет единственной, так как наши запасы на исходе. Гребень был все такой же крутой, если только не еще круче, еще опаснее. Мы скользили, мы боролись, мы шли словно по лезвию, теряли равновесие и снова обретали его. Мы делали все -- только не падали с обрыва, и я до сих пор не могу понять, как мы не сорвались. Наконец голубое небо показалось не только по сторонам, но и впереди нас -- гребень кончился. Вторично была взята восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста. Победа далась нам с большим трудом. Вид в этот солнечный день на высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из красивейших, какие мне приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни чудесный вид не занимали нас в тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое зубчатое лезвие из льда и снега. Долго мы изучали гребень в свои бинокли, стараясь не пропустить ни одного метра, но не обнаружили ничего. Ничего, кроме льда и снега, страшной крутизны обрывов по обеим сторонам, а еще дальше -- океанов голубого воздуха. Трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь мог зацепиться на гребне хотя бы на несколько минут, не говоря уже о том, чтобы лезть по нему час за часом. Делать было нечего. Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться было еще легче, чем при восхождении, и нам приходилось передвигаться чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал доктор Пайян, а на следующий день продолжили спуск и пришли в базовый лагерь. Остальные участники тоже не видели никаких признаков Дюпла и Виня после того, как те исчезли из виду около главной вершины. Правда, поначалу они волновались не так, как мы, потому что думали или, во всяком случае, надеялись, что штурмовая двойка вышла к нам на ту сторону горы. Однако наша задержка заставила их понять, что приключилась беда. Наиболее сильные альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла и Виня, но скоро сдались. После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением было то, что мы с Дюбо взяли восточную вершину; таким образом, экспедиция не была совершенно неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей... Что же произошло с Дюпла и Винем? Как и в случае с Торнлеем и Крейсом на Нанга Парбате -- со всеми, кто исчезает в горах, -- можно было только гадать. Мне кажется, они дошли до главной вершины. Им оставалось совсем немного, когда мы их видели, и особенных препятствий как будто не предвиделось. Зато, начав траверс трехкилометрового гребня, восходители должны были убедиться, что тут совсем другое дело. Очевидно, они поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу. Так или иначе, их больше не было. Отважные люди и прекрасные альпинисты, они, подобно Торнлею и Крейсу, подобно многим другим до них, отнеслись слишком легкомысленно к большой горе и поплатились за это своими жизнями. Две экспедиции -- четыре смерти. Казалось бы, достаточно. Но невезение продолжалось. В том же году в горы пришла еще одна экспедиция, а с ней еще одна смерть. Это случилось уже осенью, после муссона, в районе Канченджанги, севернее Дарджилинга. Как и в предыдущих случаях, когда я ходил сюда, речь шла не о взятии какой-нибудь одной вершины, а об изучении обширной горной области. Отряд был малочисленным. Он включал всего лишь одного европейца -- Жоржа Фрея, помощника торгового атташе Швейцарии в Индии, Пакистане и Бирме, -- и нескольких шерпов. Я был сирдаром. Превосходный альпинист, Фрей не ставил себе, однако, никаких честолюбивых целей; от такой экспедиции менее всего можно было ожидать несчастных случаев. Поначалу все шло хорошо. Погода стояла прекрасная. Войдя в горы, мы совершили много маршрутов вокруг вершин и между ними, исследовали большой ледник Ялунг близ Канченджанги, преодолели трудный перевал Ратонг между Непалом и Сиккимом, который был пройден до нас только однажды. Были поблизости от того места, где много лет назад исчез при попытке взять Канченджангу швейцарско-шерпский отряд и погиб молодой американец Фэрмер, искали каких-нибудь следов, но ничего не нашли. Затем успешно штурмовали ряд небольших вершин в этом районе и оставили на них в жестяных банках бумажки с нашими именами. Напоследок мы решили попытать счастье на несколько более высокой вершине Канг. Правда, по гималайским масштабам, эта вершина далеко не выдающаяся. Рядом с Канченджангой она кажется просто карликом со своими 5800 метрами. Вообще же она производила довольно внушительное впечатление, никем еще не была взята и казалась самым подходящим завоеванием для такого малочисленного отряда, как наш. Итак, мы вышли к подножию Канга, наметили маршрут и разбили лагерь. До сих пор все шло благополучно, и не было никаких оснований тревожиться. Но на следующую ночь мне приснился нехороший сон. Я знаю, что уже рассказывал о своих снах и, возможно, некоторым читателям они надоели, но я должен говорить правду. Мне и в самом деле приснился нехороший сон, а на следующий день приключилась беда, точно так же как год назад на Нанга Парбате. На этот раз я не увидел во сне никого из знакомых. Я видел самого себя и чужую женщину, которая раздавала пищу, но, хотя я был очень голоден, она не дала мне ничего. Вот и все. Однако, по шерпскому поверью, такой сон -- плохая примета, и я встревожился, а когда утром рассказал о нем другим шерпам, и они тоже стали беспокоиться. Но Фрей только посмеялся, произнес что-то шутливое и сказал: "Ну, пошли, пора в путь". Возможно, я должен был отказаться. Трудно сказать что-нибудь о таком деле. Некоторые из шерпов не захотели пойти, и в конце концов мы вышли на восхождение втроем: Фрей, шерп Анг Дава и я. Поначалу лезть было очень легко. Мы поднимались по отлогому снежному склону, где ступени просто вытаптывали ботинками, причем мы даже не связывались веревкой. Но потом склон стал круче и снег тверже. Я остановился и надел на ботинки кошки, чтобы идти увереннее. "Вы разве не наденете кошки?" -- крикнул я Фрею, шедшему впереди. "Нет, они мне ни к чему", -- ответил он. Мы продолжали восхождение. Снова можно спросить, не следовало ли мне поступить иначе, например попытаться уговорить его, настаивать. Но, как я уже говорил, Фрей был прекрасный альпинист, с большим опытом восхождений в Альпах; он, наверное, бывал в гораздо более трудных местах и к тому же шел явно без особого напряжения. Мы поднимались спокойно и легко -- первым Фрей, затем я и последним Анг Дава, по-прежнему не связанные веревкой, на расстоянии примерно пяти метров один от другого. Я осмотрелся -- высота около 5200 метров; значит, нам осталось шестьсот метров до вершины. И тут Фрей сорвался. Как или почему, я не мог понять. Он шел совершенно уверенно вверх впереди меня, а в следующий момент уже покатился вниз. Сначала казалось, что Фрей падает прямо на меня и потянет меня с собой, на деле же он прокатился чуть в стороне. Я уперся как следует и рванулся туда, стараясь задержать его. Тщетно, он был слишком тяжел и падал слишком быстро. Тело Фрея ударилось о мою руку, я ощутил сильную боль, и вот он уже прокатился кубарем мимо меня, мимо Анг Дава вниз по склону, пока не остановился метрах в трехстах ниже. Впервые за все время восхождений я видел падающего человека. Но другие, которым приходилось видеть подобное, рассказывали мне о таких случаях. На несколько минут ты словно цепенеешь, не чувствуешь ничего и не думаешь ни о чем, кроме того, что в следующее мгновение упадешь сам. Именно так было с Анг Дава и мною. Сначала мы замерли, словно вросли в скалу. Несчастье произошло так быстро, что невозможно было поверить в него, и мне казалось, что если я взгляну вверх, то увижу Фрея на его месте впереди. Но его там не было -- он лежал маленьким пятнышком на белом снегу далеко внизу под нами. Наконец я спустился к Анг Дава. Он был страшно потрясен и сказал сначала, что не может идти вниз, потом все же пришел в себя. Мы начали спуск крайне медленно и осторожно, так как знали, что в теперешнем состоянии легко можем сорваться сами. Примерно на полпути я заметил что-то черное на снегу, прошел туда и поднял фотоаппарат Фрея. Затем мы продолжали спуск и подошли к нему самому. Он был мертв, конечно; ни один человек не смог бы пережить такое падение. Оставшуюся часть пути мы несли Фрея на себе; поблизости от лагеря нас встретили остальные шерпы и помогли. На следующий день мы похоронили его -- не на самом леднике, где его унесло бы движением льда, а на морене рядом, сложив на могиле каменную пирамиду. Печальные, возвращались мы в Дарджилинг. Только теперь я заметил, что палец, который я так больно ушиб, пытаясь схватить Фрея, был сломан -- первое мое серьезное повреждение за все годы в горах. Итак, думал я, мой возраст приближается к сорока. "Критический" возраст. И хотя сам я отделался благополучно, мне пришлось участвовать в трех экспедициях с человеческими жертвами... Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг... "Что будет дальше?" -- спрашивал я, и мне становилось не по себе. Ведь мне еще оставалось два года до сорока. НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ВЕСНОЙ) Нанга Парбат, Нанда Деви, пик Канг, Кашмир, Гархвал, Непал и даже Тибет. Я исколесил всю карту. Я восходил на много гор, видел много ландшафтов, пережил много приключений. Оставалось самое главное -- Чомолунгма, Великая. Прошло пять лет с тех пор, как я вообще видел ее -- во время странного молниеносного похода с Денманом, -- и четырнадцать лет, как я поднялся по ней на большую высоту и получил звание Тигра. Порой я начинал сомневаться, удастся ли мне когда-нибудь еще побывать на ней. Или боги по какой-то им одним известной причине навсегда увели меня от этой горы, которая так дорога моему сердцу? Но боги были милостивы. Я снова попал на Эверест -- снова и снова. Последние годы моего "критического периода" стали великими годами моей жизни. Эверест, к которому я вернулся после многолетнего перерыва, был не тем Эверестом, который я знал раньше. Теперь атаки велись не с севера, а с юга, а восходить на гору с новой стороны -- это почти то же, что восходить на совсем другую гору. Причины изменения маршрута были политические. Все же, хотя гора стала в известном смысле новой, она оставалась давней знакомой для меня -- даже в большей степени, чем та, к которой я четырежды подходил со стороны Тибета и Ронгбука. Дело в том, что южный маршрут пролегает через Солу Кхумбу, страну моего детства, и, хотя я никогда не пробовал совершать восхождение с этой стороны, я ее знал лучше всего по своим мечтам и воспоминаниям. После восемнадцати долгих лет мне предстояло опять увидеть мать. Снова я буду стоять возле нее на горных пастбищах, возле Тами и смотреть на "Гору, через которую не может перелететь ни одна птица". Мне предстояло возвращение домой в двух смыслах этого слова. Как уже говорилось, в 1950 году Тильман и американец Чарлз Хаустон прошли от Катманду через Солу Кхумбу к южному подножию Эвереста. В следующем году Эрик Шиптон возглавил большую экспедицию для проверки возможностей штурма с этой стороны. Ни один из этих отрядов не поднимался особенно высоко. Тильман и Хаустон не имели необходимого снаряжения даже для частичного восхождения, а Шиптону и его людям преградила путь большая трещина на ледопаде, который спускается к леднику Кхумбу. К тому же первая группа подтвердила мнение Мэллори, разглядывавшего этот путь сверху, с Лхо Ла, много лет тому назад, что он тяжелее северного, а то и вовсе не проходим. Тем не менее, поскольку Тибет был закрыт, южный путь оказался единственным. Оставалось либо штурмовать Эверест с юга, либо вовсе отказаться от попыток. Но к 1952 году изменился не только маршрут, изменилось кое-что еще. До сих пор на протяжении всей истории восхождений Эверест оставался исключительно "английской горой". Единственными представителями других западных наций, побывавшими хотя бы вблизи горы, были Хаустон и датчанин Ларсен, который в 1951 году прошел от Кхумбу до Ронгбука, однако никто, кроме англичан, не ступал на саму гору. Теперь же предстояла перемена -- и большая перемена. Ибо если Тибет в прошлом впускал только англичан, то Непал был готов открыть доступ для альпинистов всех стран. И первыми прибыли швейцарцы. Для меня был великий день, когда эта новость дошла до Дарджилинга. Из Швейцарии пришло два письма: одно прямо на мое имя, другое -- миссис Гендерсон, секретарю Гималайского клуба; и в обоих меня просили быть сирдаром. Мне предстояло не только попасть наконец снова на Эверест, но совершить восхождение вместе с людьми, которых я предпочитал в горах всем остальным. Конечно, я не знал всех членов экспедиции, однако встречал ее руководителя Висс-Дюнана за несколько лет до этого в Дарджилинге. Двое других, Рене Диттерт и Андре Рох, были моими старыми знакомыми по Гархвалу, и я не сомневался, что остальные придутся мне по душе не меньше. Согласен ли я? -- спрашивалось в письмах. С таким же успехом можно было спросить, хочу ли я есть и дышать. Несколько дней я вел себя так, что Анг Ламу и девочки сочли меня одержимым. Финансовой стороной дела занимался Гималайский клуб, мне же поручили подобрать шерпов. Швейцарцы хотели иметь тринадцать человек из Дарджилинга, еще десять рассчитывали нанять в Солу Кхумбу. Однако я быстро убедился, что далеко не все горели таким желанием, как я, пойти на Эверест. Прежде всего они помнили неприятности с прошлогодней экспедицией Шип-тона. Многие непальские носильщики утверждали тогда, что им выплатили жалованье не полностью. К тому же произошел скандал из-за фотоаппарата, который не то пропал, не то был украден. Наконец, по окончании экспедиции носильщики не получили бакшиша. Я возражал: "Допустим. Но какое это имеет отношение к швейцарцам?" И тут оказалось, что многие были склонны обвинить во всем саму гору. Они вообще не хотели идти туда. Эверест, мол, слишком велик, слишком опасен; взять его с юга невозможно. Даже великий "тигр" Ангтаркай, сирдар 1951 года, не хотел идти на этот раз. Он побился об заклад со мной на двадцать рупий, что швейцарцы, как и люди Шиптона, никогда не одолеют большую трещину на ледопаде Кхумбу. В конце концов мне удалось собрать тринадцать надежных носильщиков, и ранней весной -- "экспедиционный сезон" для всех шерпов-восходителей -- мы выступили в путь, чтобы встретиться со швейцарцами в Катманду. Помимо тех, кого я уже знал, приехали еще шесть альпинистов и двое ученых. Члены экспедиции производили на меня впечатление не только сильных восходителей, но и прекрасных людей. После 1947 года Диттерт и Рох участвовали в нескольких других экспедициях и были теперь уже опытными ветеранами, а остальные относились к числу лучших альпинистов Женевского кантона. Наиболее известным среди них был, пожалуй, Раймон Ламбер. Хотя я встретил его впервые, он очень скоро стал моим товарищем по высотным восхождениям и самым близким и дорогим другом. -- Вот я привез с собой медведя, -- сказал Диттерт, представляя его. Ламбер пожал нам руки; большой и улыбающийся, он сразу же пришелся всем по душе. Мне бросилось в глаза, что у него необычно короткие, словно обрубленные ботинки, а вскоре я узнал причину. Много лет назад он попал в ураган в Альпах, обморозился и потерял все пальцы на обеих ногах. Это не помешало ему, однако, оставаться одним из лучших швейцарских проводников, не помешало также подняться впоследствии чуть не до вершины Эвереста. В Катманду нам пришлось основательно потрудиться. Здесь на новый аэродром близ города были доставлены тонны продовольствия и снаряжения из Швейцарии. Мы разобрали груз и передали непальским носильщикам, которые должны были доставить его в Солу Кхумбу. Как обычно, не обошлось без перепалки с носильщиками из-за жалованья. Однако на этот раз все разрешилось легче, и я льщу себя мыслью, что тут была и моя заслуга. Дело в том, что я отказался от обычного процента, причитающегося сирдару с жалованья носильщиков. Таким образом, они получили все сполна без какого-либо дополнительного расхода для экспедиции. Мы смогли выступить из Катманду в назначенный день, 29 марта. В мои обязанности сирдара входило распределять, кто что несет; при этом я следовал системе, выработанной на основе длительного опыта. Те носильщики, которые после отдыха первыми были готовы в поход, несли наш общий дневной продовольственный паек и кухонное оборудование, с тем чтобы по окончании перехода вечером быстрее поспел обед. Следующие несли палатки и личное имущество, необходимое для ночевки. И наконец, последним поручалась доставка той части продовольствия и оборудования, которая предназначалась для использования в горах. Если они на какое-то время замешкаются в пути, большой беды не случится; зато плохо, когда большая часть каравана подходит к месту разбивки лагеря и потом часами ждет продукты и палатки. От Катманду до Намче-Базара около двухсот девяноста километров. Мы потратили на этот путь шестнадцать дней. Большую часть дороги мы шли на восток, затем последние несколько дней на север, и все время подъем -- спуск, подъем -- спуск, через хребты и долины, из которых и состоит почти весь Непал. На старом тибетском маршруте вьючных животных можно было использовать почти до подножия Эвереста, здесь же такой возможности не было. Вообще-то дорога вполне подходит для них -- как-никак это один из основных путей сообщения между Непалом и Тибетом, -- но по дну каждой долины протекает река, и ни одна лошадь, ни один мул не способны одолеть раскачивающиеся висячие мосты, по которым только и можно пройти через реку. В этом важнейшая причина того, что непальцам испокон веков приходилось носить грузы на собственных спинах. И по сей день каждый путешественник в этой стране вынужден поступать так же. Подъем -- спуск, подъем -- спуск. Каждый день через очередной гребень, с которого виден уже следующий. Но мы не только несли и карабкались. В пути мы разрабатывали планы восхождения, узнавали друг друга; и остальные шерпы, как и я, быстро полюбили швейцарцев. Диттерт -- ему предстояло руководить самим восхождением -- оказался живым и веселым человеком; рядом с ним невозможно было оставаться мрачным. Он так носился кругом, что мы прозвали его Кхишигпа -- Блоха. Ламбера нам представили в качестве Медведя, и это прозвище шло к нему не меньше, чем к Тильману, так Ламбер и остался Балу. Он не знал ни одного восточного языка и лишь очень немного говорил по-английски, поэтому мы объяснялись главным образом на пальцах. Тем не менее мы быстро научились понимать друг друга. После нескольких переходов ландшафт стал меняться. По-прежнему мы шли вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. Скоро рисовые поля остались позади, и наш караван вступил в леса, перемежающиеся с полями ячменя и картофеля. Изменилось и население. Здесь жили уже не индуисты, а буддисты, не непальцы, а монголы. Примерно на десятый день мы вступили в страну шерпов; прошли через более низменные области Солу, затем стали подниматься по бурной Дудх Коси в сторону Кхумбу и Намче-Базара. Для меня настали волнующие дни -- мы приближались не только к Чомолунгме, но и к моему родному дому. На каждом шагу попадалось что-нибудь знакомое, и я не знал, кричать ли от радости или плакать от волнения. Приход в Намче был великим событием не только для меня, но и для всех шерпов, давно не бывавших на родине; боюсь, что на короткое время экспедиции пришлось обходиться без нас. Весть о нашем приближении, конечно, значительно опередила экспедицию, и казалось, что здесь собрались все шерпы в мире, чтобы приветствовать нас и отпраздновать свидание. Даже моя мать, такая старая, пришла пешком из Тами, и я сказал ей: -- Ама ла, я здесь наконец. После восемнадцати лет разлуки мы обняли друг друга и всплакнули. Однако радости было больше, чем слез. Надо было столько услышать, увидеть, рассказать. Мама держала на руках одного из своих внучат. Были с нею и три мои сестры, а кругом -- множество всяких родичей, которых я не видел с детства или которые еще не родились, когда я ушел из дому. Они принесли с собой подарки, угощение и чанг. Впрочем, так поступили чуть ли не все жители Кхумбу. Конечно, мы не нуждались ни в каком особом поводе для того, чтобы устроить праздник, но тут совпало так, что на следующий день после нашего прибытия приходился непальский Новый год и второй день европейской пасхи. Мы все объединились в песнях и плясках, дружно пили чанг. Позднее я выбрал время осмотреть Намче. Почти все оставалось по-старому. Однако произошли некоторые изменения. Меня особенно порадовало, что появилась школа, разумеется маленькая, всего с одним учителем. Ему приходилось особенно трудно потому, что у шерпов нет письменности, и преподавание велось на непальском языке. Но я был очень рад хоть такой школе и подумал, что это хорошее предзнаменование для будущего нашего народа. Мы располагали только одним днем, чтобы отпраздновать свидание и осмотреться. Затем снова началась работа. Непальских носильщиков, которые шли с нами из Катманду, рассчитали, и они двинулись обратно. Как мы и намечали, десять лучших кхумбуских шерпов присоединились к дарджилингским, чтобы участвовать в высокогорных переходах. А сверх того чуть ли не половина местного населения пошла за нами, взявшись донести наш груз до базового лагеря. Среди них были не только мужчины, но и женщины, в том числе моя младшая сестра Сона Дома и племянница Пху Ламу, дочь умершего брата. Многих других дарджилингских шерпов тоже сопровождали из Намче-Базара родственники; таким образом, мы выступили в горы как бы одной большой семьей. Ламы Тьянгбоче приняли нас очень тепло. Правда, я не совсем уверен, что европейцы были довольны приемом, потому что в угощение входило большое количество тибетского чая с солью и