еперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти ее? Оказалось, что имеется только один возможный проход -- крутая узкая расщелина между самой скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошел первым; медленно и осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось подниматься спиной вперед, упираясь ногами в карниз, и я напрягал все силы, страхуя его, так как очень боялся, что карниз не выдержит. К счастью, все обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я с помощью веревки, которую он держал. Здесь я снова должен сказать по чести, что не считаю его рассказ, приведенный в книге "Восхождение на Эверест", совершенно точным. Во-первых, Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари следует, будто по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх, причем я свалился, "задыхаясь, обессиленный, подобно огромной рыбе, вытащенной из моря после ожесточенной борьбы". С тех пор мне не раз приходилось глотать эту "рыбу", и должен сказать, что мне это ничуть не нравится. Истина заключается в том, что никто не тащил и не волочил меня. Как и Хиллари, я лез по расщелине сам, а если он страховал меня в это время, так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек, и я горжусь тем, что взошел вместе с ним на вершину Эвереста. Однако мне кажется, что в своем рассказе о нашем завершающем восхождении Хиллари не совсем справедлив ко мне. Все время он дает понять, что когда дело шло хорошо, то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только из-за меня. Между тем это просто неправда. Никогда я не стану утверждать, будто мог бы взять Эверест в одиночку. Мне думается, что и Хиллари не следовало намекать, будто он мог совершить штурм один, а я не дошел бы до вершины без его помощи. Всю дорогу туда и обратно мы взаимно помогали друг другу -- так оно и должно быть. Но мы не были ведомым и ведущим. Мы были равноправными партнерами. Одолев скалу, мы снова отдохнули. Естественно, мы дышим тяжело, поднявшись по расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую себя превосходно. Смотрю наверх -- вершина совсем рядом; сердце бьется в радостном волнении. Восхождение продолжается. Все те же карнизы справа и пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд покрытых снегом выступов, один за другим, один выше другого. Мы по-прежнему опасаемся карнизов и, вместо того чтобы следовать по самому гребню, уклоняемся чуть влево -- здесь вдоль края пропасти тянется снежный откос. Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок голой скалы. Видим ровную площадку, достаточную для разбивки двух палаток, и я спрашиваю себя: может быть, здесь, совсем рядом с наивысшей точкой земного шара, когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они спустятся со мной в тот мир, внизу. Но вот скала позади, мы снова окружены белыми выступами. Они уклоняются вправо; пройдя очередной выступ, я каждый раз спрашиваю себя: может быть, следующий выступ будет последним? Когда же последний? Наконец мы выбираемся на такое место, откуда видно то, что находится за выступами, -- голубой небесный простор и бурые равнины. Вдали раскинулся Тибет. А впереди -- всего один выступ, последний. Гора не увенчана острым пиком. Нас отделяет от последнего выступа легкий для восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти рядом. Пройдя по нему метров десять, мы на миг останавливаемся, чтобы взглянуть наверх. Затем шагаем дальше... Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с Хиллари достигли вершины Эвереста. Позднее, когда мы вернулись с горы, было много глупых разговоров о том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили -- я, другие -- Хиллари. Говорили, что дошел только один из нас или даже никто. Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха. Чтобы прекратить эту болтовню, мы с Хиллари подписали в Катманду заявление, в котором говорится, что мы "достигли вершины почти одновременно". Мы надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но нет, на этом не кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на слово "почти" и спрашивали: "Как это понимать?" Восходители понимают всю бессмысленность такого вопроса, они знают, что связка представляет собой одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением признать, что в Индии и в Непале меня всячески побуждали заявить, будто я достиг вершины раньше Хиллари. По всему свету меня спрашивают: "Кто ступил на вершину первым? Кто был первым?" Повторяю еще раз: это глупый вопрос, отвечать на него нет никакого смысла. И вместе с тем вопрос этот задают так часто, он вызвал столько кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий, считаю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не ради Хиллари, а ради Эвереста и ради будущих поколений. "Почему, -- спросят они, -- вокруг этого вопроса устроили тайну? Разве тут есть чего стыдиться? Есть что скрывать? Почему мы не должны знать истину?.." Итак, пусть знают истину. Слишком велик Эверест, чтобы в отношении его можно было допустить неправду. Немного не доходя до вершины, мы с Хиллари остановились. Мы глянули вверх, пошли дальше. Нас соединяла веревка длиной около десяти метров, однако я держал большую часть ее смотанной в руке, так что нас разделяло не более двух метров. Я не думал о "первом" и "втором". Я не говорил себе: "Там лежит золотое яблоко. Сейчас оттолкну Хиллари в сторону и схвачу яблоко первый". Мы шли медленно, но верно. И вот мы достигли вершины. Хиллари ступил на нее первый, я за ним. Итак, вот он, ответ на "великую загадку". И если после всех разнотолков и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе и быть не могло. Знаю, многие мои соотечественники будут разочарованы. Они ошибочно придавали большое значение тому, чтобы я был "первым". Они относятся ко мне хорошо, даже замечательно, и я им многим обязан. Но еще большим я обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался на шаг позади Хиллари, -- что ж, буду жить с этим позором. Однако сам я этого позором не считаю. И я не думаю, чтобы в конечном счете на меня навлекло позор то обстоятельство, что я рассказываю все, как было. Снова и снова я спрашиваю себя: "Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут ли они стыдиться за нас, двух товарищей на жизнь и на смерть, которые скрывают что-то от людей?" И всякий раз ответ был один и тот же: "Будущее требует только истины. Эверест требует только истины". И вот истина сказана, судите меня, исходя из нее. Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью. Первым делом мы сделали то, что делают все альпинисты, взойдя на вершину горы: пожали друг другу руки. Но разве можно было ограничиться этим на Эвересте! Я принялся размахивать руками, потом обхватил Хиллари, и мы стали колотить друг друга по спине, пока не задохнулись, несмотря на кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было 11 часов 30 минут утра, сияло солнце, а небо -- во всю жизнь я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда окутывающее вершину Эвереста, было совсем маленьким. Я глядел вниз и узнавал места, памятные по прошлым экспедициям: монастырь Ронгбук, деревню Шекар Дзонг, долину Кхарта, Ронгбукский ледник, Северное седло, площадку возле северо-восточного предвершинного гребня, на котором мы разбили лагерь 6 в 1938 году. Потом я обернулся и окинул взором долгий путь, пройденный нами: Южная вершина, длинный гребень, Южное седло, Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны. А еще дальше и со всех сторон вокруг нас высились великие Гималаи, занимающие большую часть Непала и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор, таких гигантов, как Лхоцзе, Нупцзе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджанга, казались маленькими холмиками. Никогда еще я не видел такого зрелища и никогда не увижу больше -- дикое, прекрасное и ужасное. Однако я не испытывал ужаса. Слишком сильно люблю я горы, люблю Эверест. В великий момент, которого я ждал всю жизнь, моя гора казалась мне не безжизненной каменной массой, покрытой льдом, а чем-то теплым, живым, дружественным. Она была словно наседка, а остальные вершины -- цыплята, укрывшиеся под ее крыльями. Мне казалось, что я сам могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои любимые горы. Мы выключили кислород. Даже здесь, на высочайшей точке земли, можно было обходиться без него, если только не напрягать свои силы. Мы соскребли лед, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы снова надели маски; но кислород не включали, пока не приготовились уходить обратно вниз. Хиллари достал фотоаппарат, спрятанный у него под одеждой для защиты от холода, а я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на шнур, привязанный к концу ледоруба; я поднял его вверх, и Хиллари сфотографировал меня. Он заснял три кадра, и я считаю большой удачей, что один из кадров вышел так хорошо в таких трудных условиях. Флаги следовали сверху вниз в такой последовательности: Объединенных Наций, Великобритании, Непала и Индии. Те самые люди, которые так старались извратить ход нашей экспедиции, пытались и этому придать какой-то политический смысл. По этому поводу могу только сказать, что я совершенно не думал о политике. В противном случае я, вероятно, поместил бы индийский или непальский флаг выше, хотя и тут передо мной возникла бы нелегкая проблема -- кому отдать предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей. Я предложил Хиллари сфотографировать его, однако он почему-то отрицательно мотнул головой -- не захотел. Вместо этого он продолжал снимать сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я вытащил из кармана взятые с собой сладости и огрызок красно-синего карандаша, полученный от Нимы, вырыл ямочку в снегу и положил все в нее. Увидев, что я делаю, Хиллари протянул маленькую тряпичную кошку, черную с белыми глазами, -- талисман, полученный им от Ханта; я положил кошечку туда же. В своем рассказе о восхождении Хиллари говорит, что получил от Ханта и оставил на вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом и сладостями. "Дома, -- подумал я, -- мы угощаем сластями тех, кто нам близок и дорог. Эверест всегда был мне дорог, теперь он еще и близок мне". Прикрывая дары снегом, я произнес про себя молитву и благодарность. Семь раз ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с божьей помощью, мечта стала явью. "Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя..." Мы пробыли на вершине уже около пятнадцати минут. Пора было уходить. Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами, поэтому я отвязал шнур, расстелил флажки на снегу, а концы шнура засунул возможно глубже в снег. Несколько дней спустя индийские самолеты пролетели вокруг вершины, чтобы сфотографировать ее, однако пилоты сообщили, что не обнаружили никаких оставленных нами предметов. Возможно, самолеты летели чересчур высоко или ветер унес флажки -- не знаю. Перед тем как уходить, мы еще раз внимательно осмотрели все кругом. Удалось ли Мэллори и Ирвину побывать на вершине перед своей гибелью? Не осталось ли здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно, но не смогли ничего обнаружить. И все же они были здесь -- в моих мыслях и, я уверен, в мыслях Хиллари тоже. И не только они -- все те, кто ходил на Эверест раньше, белые и шерпы; англичане и швейцарцы, замечательные восходители, отважные люди; тридцать три года они мечтали и шли на штурм, боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной только благодаря их усилиям, опыту и открытиям. Я думал о наших товарищах внизу -- без них, без их помощи и самопожертвования мы никогда не были бы здесь. Но всего ярче мне представлялся образ Друга, образ Ламбера. Я видел его так близко, так отчетливо, что, казалось, это не воображение, а он действительно стоит рядом со мной. Стоит мне обернуться, и я увижу широкую улыбающуюся физиономию, услышу его голос: "Зa va bien, Тенцинг! Зa va bien! " Но ведь шарф Ламбера был и в самом деле со мной. Я обернул его потуже вокруг шеи. "Когда вернусь, -- сказал я себе, -- пошлю шарф хозяину". Так я и сделал. После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и сверхъестественных. "Увидел ли ты бога Будду на вершине?" -- спрашивали меня. Или: "Видел ли ты бога Шиву?" Многие верующие всячески пытались заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной и деловой просьбой -- чтобы он, даровав нам победу, помог нам также спуститься живыми вниз. Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни хотелось нам спуститься побыстpee, мы шли медленно и осторожно -- ведь мы все-таки утомились и реагировали не так четко, а большинство несчастий в горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх. Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска Хиллари шел впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на утомление, мы сохраняли еще силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому что вода во флягах замерзла, а есть снег означало только подвергать рот и горло опасности воспаления. На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос: он был теперь даже еще опаснее, чем во время подъема. Хиллари напрягал все силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках веревку и натягивал ее на случай, если он поскользнется -- ведь дальше внизу не было ничего до самого ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, -- подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули; я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и, казалось, новая жизнь вливается в наши тела. Но вот и лагерь 9 остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стер их, а спуск был настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже кошки не могли предохранить нас от скольжения. Мы поменялись местами -- теперь я шел впереди, выдалбливая ступеньки то каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки становились все крупнее. Наконец мы ступили на более отлогий снежный склон над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довел, с помощью остальных, до самого лагеря. Грегори ушел несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся Нойс с шерпом Пасангом Пхутаром39, и теперь они с Лоу приняли все меры к тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе, теперь Нойс принес чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом горючего, но это не имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки, Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я лежал тихо, дыша "ночным кислородом", и старался уснуть. Я чувствовал себя ача -- хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать. "Настоящая радость, -- подумал я, -- придет позже". "ТЕНЦИНГ, ЗИНДАБАД!" И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость. На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло солнце. И хотя мы, конечно, устали и ослабели после трехдневного пребывания на такой высоте, мы совершили длинный переход вниз с Южного седла в приподнятом настроении. Англичане оставили большую часть своих вещей в лагере 8, я же нес три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу, забытый им от волнения. В пути яам встречались поджидавшие нас друзья. В лагере 7 майор Уайли и несколько шерпов; ниже лагеря 6 -- Том Стобарт со своим киноаппаратом. В лагере 5 собрались еще шерпы, в том числе Дава Тхондуп и мой молодой племянник Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась взволнованными разговорами; в лагере 5 шерпы напоили нас чаем и настояли на том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути. Наконец, в лагере 4, на передовой базе экспедиции, нас ожидала основная группа. Они поспешили навстречу, едва мы ступили на длинный снежный склон цирка, и мы сначала не показали виду, что возвращаемся с победой. Однако, когда оставалось около пятидесяти метров, Лоу уже не мог больше сдерживаться, поднял вверх руку с отставленным большим пальцем и указал зажатым в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой минуты началось ликование, какого, сдается мне, Гималаи не наблюдали за всю свою историю. В тяжелых ботинках, по глубокому снегу товарищи спешили нам навстречу чуть ли не бегом. Хант обнял Хиллари и меня. Я обнял Эванса. Все обнимали друг друга. -- Это правда? Это правда? -- твердил Хант снова и снова. И опять восторженно обнимал меня. Глядя на нас со стороны в ту минуту, никто не увидел бы какого-либо различия между англичанами и шерпами. Все мы были просто восходители, успешно штурмовавшие вершину. Несколько часов мы пили, ели и отдыхали -- и рассказывали, рассказывали без конца, это был чудесный вечер, наверное, самый счастливый в моей жизни. Я не знал в тот момент, что уже тогда произошли события, вызвавшие впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское радио передало неверное известие, будто мы потерпели неудачу. Теперь англичане послали победную весть -- гонец доставил ее в Намче-Базар, а оттуда по радио сообщили в Катманду. Но телеграмма была зашифрована и адресована лично английскому послу, который переправил ее в Лондон, а других известил только спустя сутки. Насколько я понимаю, англичане хотели, чтобы первой узнала новость королева Елизавета, а последующее опубликование известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это подошло как нельзя лучше, восторгам и ликованию не было предела, зато для многих жителей Востока получилось как раз наоборот: они узнали новость с опозданием на день, и притом с противоположного конца света. В таком положении оказался даже король Непала Трибхувана, в чьей стране находится Эверест! Я уже сказал, что ничего не знал в тот момент -- я сам мог бы сразу же послать шерпского гонца в Намче-Базар, и, возможно, все получилось бы иначе. Но я спросил себя: "Зачем?" Я работал на англичан: как говорим мы, шерпы, я "ел их соль". Они организовали экспедицию -- почему бы им не действовать по-своему в дальше? Итак, я не стал посылать никакого гонца и допросил остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована. А позднее стали болтать, будто я поступил так потому, что меня подкупили англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из этих обвинений отвечу только, что это совершенная неправда. Второе обвинение настолько смехотворно, что на него и отвечать не стоит. Говоря, что я не послал никакой вести, я имею в виду официальное сообщение, предназначенное для опубликования. Впервые за много недель я был в состоянии думать о чем-то помимо восхождения, помимо ожидавшей меня вершины. Мои мысли обратились к любимым, которые ждали меня дома, и в эту ночь в лагере 4 один из моих друзей написал с моих слов письмо Анг Ламу. "Это письмо от Тенцинга, -- говорилось в нем. -- Вместе с одним англичанином я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать не могу. Простите меня". После этих слов я подписал свое имя. В лагере 4 я провел одну ночь. Половину ночи мы праздновали, половину -- отдыхали. На следующее утро я думал только о том, чтобы завершить спуск -- за один день прошел вниз по цирку и ледопаду, затем до базового лагеря вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. "Теперь я свободен, -- думал я все время. -- Эверест освободил меня". Я был счастлив, потому что не знал, насколько ошибаюсь... В базовом лагере я также провел лишь одну ночь, после чего прошел больше шестидесяти километров вниз по ледникам и долинам до Тами повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она была очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала: -- Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору! Теперь тебе не надо больше идти туда. Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста обитают золотая птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, -- пришлось разочаровать ее, когда она спросила меня об этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало ее. Я пришел в Тами один и провел здесь два дня с матерью и младшей сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так долго в родной деревне. Все приходили повидаться со мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что "утратил спортивную форму", как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил мать, не согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и поселиться там у меня. Она ответила: "Это было бы неплохо, но я очень стара, тебе будет слишком много хлопот со мной". Как я ни настаивал, она продолжала отказываться. Пришлось мне еще раз расстаться со своей ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я встретил старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и они согласились переехать ко мне. Тем временем экспедиция группа за группой возвращалась с горы в Тьянгбоче, и здесь царило страшное возбуждение и переполох. Было очень трудно найти достаточное количество носильщиков -- близился период муссона, дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь не будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они всегда относились неодобрительно к попыткам взять Эверест) пророчили, что наш успех навлечет на всех немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить, и мы приготовились выступить в путь. Полковник Хант заявил, что пойдет впереди главного отряда. Ему предстояли срочные дела, в том числе согласование моей поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем, я представлял себе только, что вернусь в Дарджилинг, отдохну, а затем, если хватит денег, построю себе новый домик. Я все еще не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидало. Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя жизнь пойдет иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем последовал целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить одно послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с дочерьми встречала меня в Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как всегда, он охотно вызвался помочь мне: послание было отправлено за счет экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли всячески заботился обо мне: давал добрые советы, помогал объясняться с иностранцами и отвечать на письма. -- Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, -- говорил он мне. А между тем это было только начало, меня ожидал еще не один горький урок. Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С каждым днем толпы встречающих и восторги все возрастали. Спустя примерно десять дней, когда нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость, что Анг Ламу уже прибыла туда с девочками. Однако большинство людей приходило к нам не с новостями, а за новостями. Вскоре я шел в окружении целого отряда журналистов. Были здесь непальцы, индийцы, англичане, американцы, и кроме рассказа о восхождении многие из них добивались от меня всякого рода заявлений по национальным и политическим вопросам. Майор Уайли заранее предупредил меня, что так будет, и посоветовал быть осторожным; теперь я всячески старался следовать его совету. Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым градом вопросов, причем на половину вопросов они, сдается мне, тут же сами и отвечали. В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала "Лайф", купившему у "Тайме" право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я встретился с корреспондентом "Юнайтед Пресс Ассошиэйшнс" Джоном Главачеком, с которым впоследствии подписал договор на серию статей. Англичане были в этом отношении связаны: перед началом экспедиции они подписали соглашение, что все их рассказы и фотографии будут считаться собственностью всей экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с "Тайме". Я же, хотя и считался членом эксцедиции, не был связан таким обязательством и мог заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее в Нью-Дели по этому поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться к контракту с "Тайме". Однако я отказался. Впервые за всю мою жизнь у меня появилась возможность заработать крупную сумму денег, и я не видел, почему бы мне не воспользоваться этой возможностью. Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагхате, немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я знаю, что они были националисты, притом фанатики, что их ничуть не интересовал Эверест и действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика. Они добивались от меня, чтобы, я назвался непальцем, не индийцем. И еще -- чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить в покое. "До сих пор, -- сказал я им, -- никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг такой" интерес теперь? Индиец, непалец -- какая разница?" Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу Бэрку: "Все мы члены одной большой семьи -- Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете!" Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, которых я даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили от моих товарищей, толкали и вертели, словно куклу. "Чего они хотят от меня? -- удивлялся я. -- Знай я, что дело обернется таким образом, я оставался бы у себя в Солу Кхумбу". 20 июня наш отряд спустился с предгорий на Непальскую равнину. В Банепе, где начинается шоссе, меня усадили в "джип" и заставили переодеться в непальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что позволял делать с собой все что угодно. В каждом городе и деревне, через которые мы проезжали, происходили торжественные встречи. Толпы людей размахивали флажками и вымпелами. "Тенцинг, зиндабад!" -- кричали они. "Да здравствует, Тенцинг!" Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия. Однако признаюсь, что предпочел бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех пор. В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко обняли друг друга, счастливые завоеванной победой. Анг Ламу обернула вокруг моей шеи кхада -- священный платок. Пем-Пем и Нима повесили мне на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил ее карандашик там, где она просила. Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших ее по радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники приходили к ним с визитом, почта приносила множество посланий, строились всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных, но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не договорившись предварительно со мной. -- Почему нет телеграммы от моего мужа? -- спрашивала она то и дело, -- Я дам десять рупий тому, кто доставит мне ее с почты. Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что будет. У нее не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий, заработанных на продаже моих фотографий, да потом раздобыл еще четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон и других друзей. Анг Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом через Патну, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасанг Пхутар (уже третий), ветеран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг, представлявший нашу ассоциацию. Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня оторвали от родных и усадили вместо "джипа" в коляску, запряженную лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел некоторое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город, окруженные еще невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой, монетами, причем монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть во все стороны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске, улыбаясь и сложив ладони в традиционном древнем индийском приветствии намаете. Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что позже. Прямо в нашей испачканной экспедиционной одежде нас доставили в королевский дворец. Здесь участников восхождения приветствовал король Трибхувана, он вручил мне Непал Тара (Непальскую Звезду) -- высшую награду страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и многие другие обстоятельства этого времени, вопрос о почестях и полученных знаках отличия дал повод к осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое время, когда мне вручили одну непальскую награду, а Ханту и Хиллари -- другую, не столь высокую, из Англии поступило сообщение, что королева возвела их в дворянское звание, а в отношении меня ограничились медалью Георга VI. Шум, поднятый вокруг всего этого, был не только нежелательным, но просто бессмысленным. После того как Индия стала независимой, ее правительство, подобно американскому правительству ранее, запретило своим гражданам принимать иностранные титулы. Таким образом, если бы королева и удостоила меня такой чести, то я сам и моя страна оказались бы только в неловком положении. Лично для меня это было каи чаи на -- совершенно безразлично; дворянское звание не прибавило бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я ничуть не чувствовал себя обиженным или задетым. Политика, политика... Внезапно со всех сторон начались осложнения. Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они встретили меня так, что я не забуду, даже если проживу сто жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня героя они зашли чересчур далеко: они почти совершенно пренебрегали англичанами, вместо того чтобы отнестись к ним как к почетным гостям. Слишком многие непальцы говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в своих политических целях. Каких только диких выдумок не было: и что я тащил Хиллари на себе до вершины, и что он вообще не дошел до верха, и что я чуть ли не один совершил все восхождение. А тут еще эти нелепые заявления, которые меня заставили подписать, воспользовавшись моей растерянностью. Кончилось тем, что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не только не герой, но с точки зрения техники лазанья вообще второразрядный альпинист. А это, разумеется, только подлило масла в огонь. Непальские и индийские журналисты ходили за мной по пятам. Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто пытался заставить меня высказаться против англичан, а я, обидевшись на слова Ханта, и в самом деле сказал кое-что, о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не хотели, чтобы великое событие было превращено в нечто мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня в канцелярии премьер-министра Непала и составили заявление, призванное положить конец всем разнотолкам. Один экземпляр, предназначенный для Хиллари, подписал я, другой -- для меня -- подписал Хиллари. Вот что написано в том экземпляре, который хранится у меня сейчас: "29 мая мы с шерпом Тенцингом вышли из нашего верхнего лагеря на Эвересте на штурм вершины. Во время восхождения на Южную вершину то один, то другой из нас шел впереди. Мы перешли через Южную вершину и стали подниматься по предвершинному гребню. Мы достигли вершины почти одновременно. Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем я сфотографировал Тенцинга с флагами Великобритании, Непала, Объединенных Наций и Индии. Э. П.Хиллари" Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда. Именно так -- мы достигли вершины {почти одновременно}. И так оно и оставалось до настоящего времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне кажется правильным рассказать все подробности. Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины, было много толков и споров относительно моей национальности. "Какое это имеет значение? -- спрашивал я снова и снова. -- При чем тут национальность и политика, когда речь идет о восхождении па гору?" Но разговоры не прекращались, и я решил обратиться к премьер-министру мистеру Коирала. Я сказал ему: -- Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но теперь я уже давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и мне надо думать об их образовании, об их будущем. Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья независимо от того, каким будет мое решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я сказал тогда для печати: "Я рожден из чрева Непала, а вырос на коленях Индии". Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих. В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке -- приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию. На один из вечеров в английском посольстве был назначен прием. Я получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из-за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не счел для себя возможным принять приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту. Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолете короля Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства -- снова празднества, приемы, приветствия... Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра -- я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я рассказал о восхождении для агентства "Юнайтед Пресс", с которым подписал здесь контракт. Несколько дней было похоже, что я не попаду в Англию. Мне казалось неправильным ехать без Анг Ламу и дочерей, а у экспедиции не хватало денег оплатить проезд всем. Правда, тут газета "Дейли Экспресс" предложила мне совершить большое турне, обязавшись покрыть все расходы. Однако, подумав, я отказался, так как опасался, что этому будет придан политический характер, а после того, что случилось в Непале, я всячески избегал таких вещей. Вместо этого я, все еще надеясь, что выход будет найден, отправился из Калькутты в Нью-Дели, где собрались остальные участники экспедиции. В Дели происходило то же, что в Катманду и Калькутте, только в еще больших масштабах. На аэродроме состоялась грандиозная встреча -- такой толпы я не видал за всю свою жизнь. Затем нас привезли в непальское посольство и устроили там. В тот же вечер состоялся прием у Неру. Настал великий момент, о котором давным-давно говорил профессор Туччи в Тибете и о котором я думал в ту ночь в палатке высоко на Эвересте. Все произошло так, как я надеялся и мечтал. С первого же мгновения Пандит-джи40 отнесся ко мне, как отец, -- ласково и дружелюбно, пр