о стягивались-- казалось, звезда силится улыбнуться, но ей трудно, потому что нет сил. Я не видел, как умирают, но, наверно, к людям и к звездам смерть приходит именно так. Неуловимо меняются черты лица -- только минуту назад черные полосы кружились на звездном диске, и вот они застыли, будто завороженные, образовав странный и грустный узор. А от полюсов, будто судороги, поползли к экватору, будто волны звездного вещества перекатывались с места на место. Я подумал, как все это выглядит на спектре и выглядит ли вообще. И еще я подумал: что станет с детьми, когда умрет мать? Планеты. Их было две. Они проявились и выросли не сразу. Я разглядел их боковым зрением -- сначала оранжевую искорку, потом зеленую. Зеленая искорка превратилась в серп с длинными рогами, протянутыми прочь от звезды. У меня захватило дух. Планета была как Земля. Огромные синие океаны, как глаза, белый серпантин облаков-- это точно были облака, рваные, мучнистые, закрученные в кольца. Между ними желтовато-зелеными пятнами пестрела суша. На границе света и тени что-то полыхнуло вдруг ярко и пугающе. Пламя разрасталось и тускнело, и что-то проявилось в нем, я хотел разглядеть, напрягал зрение и от рези в глазах не в силах был увидеть подробности. Только общее впечатление -- гигантский, в полматерика, диск медленно поднимался в космос. Почему я решил, что это звездолет? Потому ли, что ждал этого: если гибнет звезда, все живое должно спасаться? Строить огромные корабли и лететь к другим звездам, искать новую родину, чтобы вечно помнить о старой. Едва видимый шлейф пламени тянулся за диском. Улетают. В таком корабле может улететь все население. Когда звездолет стоял там, на чужом космодроме, то, наверно, казался горой с неприступными склонами. Я перестал следить за полетом диска, потому что на какую-то секунду пришлось закрыть глаза. Боль пробежала по нервам, как по проводам, к затылку и скопилась там, словно стекая постепенно в подставленный где-то в мозге сосуд. Когда я опять посмотрел в окуляр, то звездолета уже не увидел. Впрочем, я и не старался. Я хотел рассмотреть, что происходит на планете. Я представлял себе это. Те, кто остался, кто не смог или не захотел покинуть дом, смотрят сейчас в небо, а над горизонтом встает ущербное светило, чтобы в последний раз рассеять темноту. И миллионы глаз одновременно, на тысячу лет раньше меня, видят, как начинает вздуваться звездный шар, медленно и неотвратимо, как набухают, будто вены, темные морщины. Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел, как гибнет звезда. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь. И, будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер окончания экспозиции. Полет закончился, база дала приказ о немедленном возвращении. Я смотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо, и нужно было срочно доставать кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космоплана... Теперь уже не смолчать, подумал я. Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упускать. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды, ни планет -- хаос и смерчи. Сейчас. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу, думал я, укладывая кассету в шкаф. Вот только отдохну и пойду к шефу, думал я, шагая от телескопа к поселку по скользкой утренней траве. Дома я свалился как подкошенный, не раздеваясь. Закрыл глаза и успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не более. Там мечутся живые существа, тоска и боль разрн"ают сердце. Не атомная бомба, не смерч, тайфун, землетрясение. Нет -- гибнет все, огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам -- любопытно, нам важно -- описать, классифицировать, понять... 7 Все пошло не так, как я хотел. Меня растолкал Юра и сообщил, что шеф ждет. Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и. надолго -- небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей. Моросил мелкий осенний дождь, конца которому не было и быть не могло: небо изливало свой запас такими мелкими каплями, что израсходовало бы всю влагу года за два. -- Что это? -- спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой. -- Наверное, сегодняшний спектр, -- сказал я, подивившись быстроте, с которой он был обработан. -- Сегодняшний, -- согласился Саморуков. -- Но почему вы думаете, что это спектр? Это каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Пять часов, вы понимаете это? Кто мне сейчас даст пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и следующий цикл можно будет вести не раньше лета. Я молчал. Саморуков сел за стол, аккуратно спрятал пластинку в пакет, сложил на подбородке руки, смотрел в окно. Молчание становилось невыносимым, но я точно знал, что первым не заговорю. Терпеть не могу оправдываться, даже когда виноват. Тем более сейчас. Ведь шеф не знает, что звезда вот-вот вспыхнет, наблюдать нужно непрерывно, и теперь, когда убедить Саморукова невозможно, мы не увидим этой гибели. Как же так получилось? В камере главного фокуса, наверно, иное расположение тумблеров, да и работал я в полной темноте -- мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины. -- Так, -- сказал Саморуков. -- Я тоже виноват. Не подумал, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полностью полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтобы вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе. -- Михаил Викторович, -- сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал, что говорить, и когда слова были произнесены, они были для меня такой же неожиданностью, как для шефа: -- Звезда эта сегодня взорвалась. Шеф поднял глаза, смотрел на меня без всякого выражения. -- Идите, Костя,-- сказал он. -- К чему фантазировать? Юру я нашел в библиотеке. Он рассматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой. -- Что шеф? -- спросил Юра, отложив журнал. В нескольких словах я пересказал разговор. -- Ты действительно видел? -- сказала Лариса. -- Или это твоя фантазия, из тех, что ты рассказываешь Людочке? -- Что-то он видел наверняка, -- сказал Юра. -- Спектр засвечен, и на нем яркие полосы. Если яркость звезды сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо вышел. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула... Юра вышел, а я остался. -- Иди отдохни, -- сказала Лариса. -- У тебя круги под глазами. -- Здесь тепло, -- сообщил я. Лариса посмотрела на меня удивленно. Костя, -- сказала она, -- что происходит? Эти твои фантазии... -- Давай-давай, -- пробормотал я. -- На меня скоро будут смотреть как на помешанного. Начни первая. Ты тоже не хочешь понять? -- Что понять, Костя? -- Что я не фантазирую. Ты меня знаешь не первый год -- когда это я отличался буйным воображением? Помнишь, я писал тебе записки и не мог придумать слов покрасивее-- фантазии не хватало. Я вижу звезды -- так, будто они рядом. И планеты вижу. И то, что на планетах. Я видел, как взлетал звездолет, он был... как бы это сказать?.. Я замолчал. "Черт, -- подумал я, -- почему, когда я рассказываю Людочке, нужные слова сами приходят в голову? Ага, вот оно. Жалость. Лариса меня жалеет -- глаза у нее круглые, испуганные. Она не хочет, чтобы я рассказывал, как не хотят слушать бреда больного". -- Костя, -- сказала Лариса. -- Хочешь совет? -- Давай, -- согласился я. Пусть посоветует, а потом я спрошу совета у Юры, у Валеры, у Саморукова и даже у Абалакина. Соберу все советы и выброшу в овраг у Четырехметрового. -- Понимаешь, Костя... Я не знаю астрономии. И ты не знаешь. Ты просто хочешь необычного... Иначе не ушел бы с завода, верно? Но ты неправильно начал. Ты еще не знаешь, что это такое, когда Саморуков злится. Он не простит, если ты не будешь поступать так, как он хочет. Я разозлился. Наверно, оттого, что Лариса была права. -- А я хочу поступать так, как считаю нужным! Когда-то я сделал по-твоему и оставил тебя в покое. Лучше тебе от этого? Я хлопнул дверью, побежал домой под дождем, дрожал от осенней сырости. Потом подумал, что в коттедже сейчас Валера с Юрой и мне предстоит выдержать еще один наскок. Я повернулся и, скользя по хлюпающей жидкой почве, побежал к телескопу. Вахтер дядя Коля посмотрел на меня удивленно, я ввалился в теплое помещение лаборатории спектрального анализа, содрал с себя мокрую куртку, бросил ее на батарею отопления. Посидел минут пять совершенно без мыслей -- как чурбак, брошенный для просушки. Потом достал с полки том "Оптика и спектральный анализ" и раскрыл его на первой странице. 8 Я не люблю праздничные вечера. На них обычно говорят не о том, о чем хочется, а о том, что приличествует случаю. Праздничный вечер был назначен на пятое ноября, потому что шестого автобус увозил людей в город отдыхать. Мы поднялись с Людочкой в актовый зал, разглядывая намалеванные на стенах точки-звезды. Звезд было неумеренное количество -- коридор стал похож на планетарий. Я поискал глазами Ларису -- она была сегодня в красном платье и выделялась в толчее, как сигнал светофора. Ларисе было весело. Мы с Людочкой тихо сидели в уголке, улыбались друг другу -- чувствовали себя заговорщиками, будто нам было известно, что все звезды на стенах ненастоящие. Только мы и знали, какие они на самом деле. Рассталкивая абалакинских ребят, к нам пробился Юра. Он вручил Людочке шоколадку, сказал значительно: -- Пришли телеграммы астросовета. Что-то напряглось внутри. После вчерашнего разговора с шефом я думал только об этом, как о великом пришествии. Дождь все лил, только и оставалось -- ждать информацию извне. -- Шеф тебе голову свернет, -- пообещал Юра. -- В ту ночь не было вспышки, понял? Спектр ты просто запорол. А звезда вспыхнула сегодня под утро. Теперь она называется Новая Хейли. Это в Паломаре -- погода там хорошая, не в пример нашей. -- Вспыхнула... -- сказал я. -- Именно, -- подтвердил Юра. -- Завтра шеф летит в Крым -- снимать спектры на ЗТШ... У тебя дар предвидения? -- Дядя Костя волшебник, -- сказала Людочка. -- Да? Послушай, волшебник, я хочу знать, что происходит. Расскажешь завтра в автобусе. -- Я не еду, -- сказал я. Это пришло неожиданно. Я подумал, какая будет благодать -- ни Саморукова, ни Юры, ни Валеры. Пустая лаборатория -- и книги. -- Послушай, ты, подвижник. -- Юра был ошарашен. -- Ты не был дома две недели! Тебя мама ждет! -- Я позвоню, -- пообещал я, -- поздравлю с праздником. -- Это же неправильно! -- сказал Юра, потому что больше слов у него не было. Его оттеснили, и он отступил, так и не удовлетворив своего любопытства. -- Что такое подвижник? -- немедленно спросила Людочка. -- Это когда играют в подвижные игры, -- брякнул я, думая о другом. Я смогу напроситься к кому-нибудь посмотреть Новую Хейли, если вдруг кончится бесконечный дождь. -- Хочу сказку, -- объявила Людочка. -- Ты не рассказывал сегодня. -- Верно... Сегодня страшная сказка, ты будешь бояться. Людочка не отступала, и я рассказал, как умирала старая звезда. -- Почему ты не помог ей? -- осуждающе спросила Людочка. -- Я только учусь на волшебника. Я еще не могу управлять звездами. -- Нет, можешь, -- убежденно сказала Людочка. -- Даже дядя Миша может. Он какую хочешь звездочку достанет с неба. Он маме обещал, на день рождения. Дядя Миша? Саморуков? Звезду с неба? Для Ларисы? Вот это новость... Шеф, вечно занятый, про которого и подумать нельзя, что он способен на нечто подобное! Любовь? Какая, к черту, любовь? Что можно полюбить в Саморукове? Научную честность? О чем он может говорить с женщиной, если не о работе? -- Что с тобой, дядя Костя? -- спросила Людочка. -- Тебе грустно? -- Нет, -- сказал я, -- просто подумал, какой хороший человек дядя Миша... 9 Назавтра дождь кончился, но тучи стали еще плотнее. Они висели так низко, что съедали вершину Медвежьего Уха. В читальном зале было прохладно и уютно -- круг света от лампы высвечивал полстола, и мне казалось; что я сижу в маленькой комнате и в камине тихо трещат дрова. Я записывал в бортовой журнал свои звездные экспедиции. Писал полдня и, когда перечитал написанное, подумал, что это даже как фантастика никуда не годится -- сухо и неинтересно. Одно дело рассказывать; будто заново все переживая, и другое дело -- записывать. Почему-то исчезают нужные слова и остаются одни штампы. Я отложил тетрадь и взялся за оптику. Толстый том "Глаз и свет" я одолел почти до середины. Правда, я пропускал формулы, ловил только идеи, факты -- все о зрении. Ничего в голову не приходило. К галлюцинациям мои видения не относились. Обман зрения исключен. Эйдетические образы?[1] Откуда им взяться? Ровно ничем эта книга не помогла мне. К вечеру голова гудела, распухнув от сведений, которые я в нее втиснул,. Я уже не помнил, где и что я вычитал. Этого и следовало ожидать при таком бессистемном подходе. Что сделал бы на моем месте настоящий ученый? Есть некий икс. Нужно узнать, откуда он берется. Прежде чем строить гипотезы, нужны добротные экспериментальные данные. Есть они у меня? Есть. Два десятка звездных экспедиций и неудавшийся полет к Марсу. Я просто не умею обрабатывать материал. Нет опыта. Нужно для начала отыскать хотя бы элементарные зависимости. Между чем и чем? Ну, хотя бы между расстоянием до звезды и ее размерами на сетчатке моего глаза. Я с удивлением подумал, что все звезды видел одинаковыми. А ведь они разные! Дзета Кассиопеи в диаметре намного больше Солнца, а Новая Хейли -- совсем карлик. Вот первый факт, который нужно учесть. Что еще? Планеты. Они во много раз меньше своих звезд, горошины по сравнению с арбузом. Они и мне кажутся меньше, но настолько ли? Я попытался вспомнить. Планеты будто плыли в недосягаемой дали, я напрягал зрение, и тогда диски их росли, я видел склоны кратеров на серой планете и звездолет со шлейфом пламени. Погодите! Значит, я могу видеть детали на планетах, но не в нашей Солнечной системе, а в других, где и самое-то существование планет еще не доказано. Какая же разница между Марсом и планетой в системе Новой Хейли? Расстояние. Я вижу то, что в далекой дали, и не могу различить того, что под самым, можно сказать, носом. Я и это записал в тетрадку. Пусть наберется хотя бы с десяток фактов -- потом попытаюсь отыскать систему. А может, я напрасно за это взялся? Может, дело в свойствах организма, которых я не знаю? Я не специалист -- вот в чем беда. А кто специалист? Кто специалист по явлению, которое никем и никогда не наблюдалось? Я -- первый. Не на кого свалить ответственность. Может, так и становятся учеными? Бросают человека в водоворот -- плыви. Выплывешь -- хорошо, будешь ученым. Когда я поздним вечером выполз из библиотеки на свет божий, то шел наклонив голову -- она казалась мне настолько распухшей, что я боялся задеть ею о потолок. Я нахлобучил кепку, приготовился бежать домой под дождем. И на пороге остановился. Было тепло. Ветер стих, и вечерняя тишина бродила по двору, осторожно шурша гравием. Тучи разошлись, только на западном горизонте они еще стояли толпою, будто торопились удрать подальше и в спешке устроили у горизонта неимоверную пробку. А сверху рассыпались звезды. Дома я наскоро заварил чай, жевал хлеб с колбасой, соображал, кто сегодня наблюдает. Кажется, по расписанию кто-то из планетчиков. Плохо, если так: планеты для меня -- что пустое место. А шеф-то не понадеялся на наше небо. Где он сейчас? Сидит под куполом ЗТШ или, может, уже отснял спектры и несет вахту у фотометра? А Лариса? Завтра -- седьмое. У Ларисы собрались, наверно, ее институтские подруги с мужьями. Разговаривают, танцуют. Людочка спит, раскинув руки... Стеклянные двери в здании Четырехметрового были закрыты, и на мой звонок, шаркая комнатными туфлями, вышел вахтер дядя Коля. Он подслеповато разглядывал меня, загородив проход. -- Шел бы спать, парень, -- сказал он наконец. -- Праздник нынче, ну и празднуй. -- Наблюдать надо, дядя Коля, -- сказал я, предчувствуя, что обстановка изменилась и не обошлось без воли шефа. -- Наблюдают, -- сообщил дядя Коля. -- А тебя пускать не велено. -- Почему? -- я разыграл удивление просто для того, чтобы выудить у дяди Коли информацию. -- Самовольный стал, -- пояснил вахтер. -- Доверия тебе нет. Телескоп -- машина точная. Я повернулся и пошел, поздравив дядю Колю с праздником, на что тот отозвался как-то невнятно, чем-то вроде "на посту не пью". В двух метрах от башни телескопа было темно, как в дальнем космосе, -- огни в поселке погашены, луна еще не встала. Только звезды глядели сверху и сокрушенно подмигивали -- что, не повезло? А почему не пойти на Шмидт? -- подумал я. Купол полуметрового телескопа системы Шмидта -- с зеркалом и коррекционной линзой -- казался крошкой после громады Четырехметрового. Вахтера здесь не полагалось, узенькая дверь была распахнута настежь, как разинутый люк маленького звездного катера -- юркого и быстрого. С непривычки здесь негде было повернуться, и я шарил в темноте, натыкаясь то на цилиндр противовеса, то на стул, поставленный в самом проходе, то на покрытую чехлом приставку телевизионной системы. -- Осторожнее, молодой человек, не наступите на меня,-- сказал тихий высокий голос, я его не сразу узнал -- не ожидал встретить здесь Абалакина. Говорили, шеф теоретиков наблюдать не умеет и не стремится. Согнувшись крючком, Абалакин сидел на низком стульчике в углу, подальше от телескопа и приборов. Я услышал характерный щелчок и завывающий звук протяжки -- оказывается, Абалакин включил автомат и снимал одну и ту же звезду на короткой выдержке. Должно быть, собирался вести фотоэлектрические измерения -- искать быструю переменность блеска. -- Присаживайтесь, -- предложил Абалакин тоном радушного хозяина. -- Хотите пить? Он протянул мне термос, и я отхлебнул обжигающий напиток -- это был крепчайший кофе, горький как полынь, у меня запершило в горле, я закашлялся. Но голова неожиданно стала ясной, как небо над куполом. ---- Что вы снимаете? -- спросил я. -- Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить. Новую Хейли! Я не пошевелился, не сразу до меня дошло, что это мою звезду Абалакин сейчас щелкает на короткой выдержке. Везение казалось слишком невероятным, чтобы я поверил. -- Шучу, конечно, -- сказал Абалакин. -- Какой из меня конкурент. Михаилу Викторовичу нужны спектры, а мне достаточно кривой блеска. Хочу ребятам задачку подсунуть -- развитие оболочки Новой перед вспышкой... Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике. Я протянул руку и, не видя, взял холодную кассету ^новой пленкой. Абалакин между тем достал отснятую и спрятал в карман. Он заглянул в искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию. -- Видно? -- спросил я, стараясь не выдать волнения. -- Что? -- не понял Абалакин. -- Ах, это... Видно, почти на пределе. Хотите поглядеть? Там в центре желтоватая звездочка. -- И все? -- спросил я с наигранным разочарованием. -- Все, -- подтвердил Абалакин. -- Слишком далекая звезда... Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в таком положении не выдержишь, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В темно-синем блюдечке ("А засветка поля зрения здесь сильнее, чем в Четырехметровом",-- подумал я) плавало несколько неярких звезд. Посредине я разглядел нечто очень слабое, нечто неощутимое, как огонек свечи на вершине Медвежьего Уха. Я не почувствовал мгновения прибытия, все произошло очень быстро, как в любительском фильме с трансфокатором. Я не заметил, как изменилась звезда, -- не обратил внимания. Но зеленая моя планета все так же плыла по своей орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я еще не вгляделся. Потом я увидел. Планета горела. Горела суша, покрытая сплошной, густой и липкой маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени. Мне они казались языками, за сотни световых лет, а там, вблизи, это были, наверно, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все: почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных -- все, все, все... И горело море. Наверно, в их океанах была не вода, а какая-то другая жидкость: иссиня-голубая в прошедшие мирные дни, а теперь такая тускло-желтая, вся встопорщенная красной рябью. Пламя в океане поразило меня больше всего, поразило ощущением совершенной безнадежности. Если горит океан -- конец всему. Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего прикосновения стекло окуляра. Но мне казалось, что это пожар умирающей планеты согрел за много парсеков стекло и металл. Я знал, что ничего больше сегодня не увижу -- слишком слаб телескоп, -- но все на что-то надеялся. Я хотел знать -- спаслись ли они? Ушли под землю? Скрылись в бронированных постройках? Улетели на диске-звездолете? И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как искры на ветру. Мне начало казаться, что точки -- живые. Они вели себя как бактерии на предметном столике микроскопа. Конечно, они были живыми: я увидел, как одна из точек затрепыхалась, удлинилась и, совсем как в учебнике биологии, разлетелась на две половинки, две точечки, которые сразу разбрелись по сторонам, затерялись среди таких же точечек-бактерий, и снова забулькала, закипела мешанина точечек и пламени. Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал. Точечки испугались крика, заметались, но не вернулись на свою планету, они просто гасли одна за другой, а боль ширилась, захватила меня целиком. Боль была везде -- не только в моем теле, но во всей Вселенной. А потом исчезла и она. 10 Точечки остались. Когда я приподнял веки -- осторожно, будто тяжелые шторы, -- точечки выпрыгнули из глаз и разбежались по стенам. Боль исчезла. Я лежал на постели одетый, а в ногах у меня с мрачным видом сидел наш фельдшер Рамзес Второй. Полное его имя было Радий Зесоян, и был он вторым нашим медфараоном из династии Зесоянов -- до него шаманил его старший брат, но однажды сбежал на более удобную работу в городскую амбулаторию. Рамзес Второй слыл хорошим малым, но вряд ли кто-нибудь доверял ему свое здоровье больше чем на одну простуду. Как-то не везло обсерватории на врачей. Молодые и гордые выпускники мединститута не желали ехать в захолустье, ибо врачи нужны и в городе. Старые да опытные тоже не горели желанием, вот и оставались добрые и сговорчивые, вроде Рамзеса. -- Проснулся, -- сообщил Рамзес, увидев, что я разглядываю его белый халат. -- И слава богу, -- послышался голос Юры. Я повернул голову: Рывчин сидел у стола и штудировал мои записи. "Никогда не отличался корректностью, -- с неудовольствием подумал я. -- Когда он успел вернуться из города? Ведь уехал на праздники. Неужели я провалялся без памяти двое суток?!" Сразу вспомнилось -- горящая планета, точки-бактерии, боль и что-то еще... -- Число, -- сказал я. -- Молодой человек, -- пояснил Юра Рамзесу, -- желает знать, какой нынче год. Он воображает, что проснулся в двадцать втором веке. Рамзес Второй растолковал мне, что к чему, своим густым и скрежещущим, как поезд на тормозах, басом: -- Ты проспал два часа. Я дал тебе выпить кое-что. У тебя болела голова. Тебя привел Абалакин. Ты переутомился. Много работаешь. Я за тебя возьмусь. Каждый вечер -- прогулки. Утром -- обтирания холодной водой. А сейчас спи. Я хотел было сказать, что чувствую себя, как никогда, бодро, но Юра подмигнул мне, кивнул на подушку, и я послушно закрыл глаза. -- Все в порядке, -- сказал Юра. -- Вали отсюда. Я открыл глаза, когда хлопнула дверь. -- Откуда ты взялся? -- спросил я. -- Из города, естественно. Надоело... Валере хоть бы что, а меня джаз изводит. В общем, сбежал. Ключ свой забыл у Валеры, пришлось идти сюда. Прихожу -- тебя нет, лежат эти тетради, я человек любопытный, ознакомился. А тут вваливается Рамзес, тащит тебя. Говорит -- нервное переутомление. Я себе думаю -- с чего бы это? Ну ладно,-- оборвал он себя, и взгляд его неожиданно стал жестким. -- Что случилось у телескопа? Что ты там видел? -- Какая разница? -- сказал я. Вспоминать не хотелось. После случившегося -- может, кончилась моя способность? Об этом я думал, этого боялся. Не до объяснений. -- Не хочешь, не надо, -- миролюбиво сказал Юра.-- Тогда я сам скажу. Все, что у тебя тут написано, страшная чепуха. Для фантастики нефантастично, для науки -- антинаучно. Ты ищешь объяснений, а сам толком не установил -- может, это галлюцинации. К примеру... Вспомни одно из э-э... видений и попробуй в нем что-нибудь изменить. Мысленно. Если это плод воображения... Ты слушаешь? Я слушал. Я представил себе диск-звездолет на фоне зеленой планеты. Я попробовал пристроить к диску ходовую рубку -- как на атомном ледоколе. Не получилось. Я четко видел сероватый диск, тусклое пламя, сквозь которое мог даже разглядеть контуры материка с желтой береговой полосой. А рубка расплывалась, исчезала, едва только я переставал думать о ней. "Доказательство, -- подумал я. -- Какое это, к черту, доказательство? Для кого оно? Для шефа или для психиатра? Мало ли что я могу себе мысленно представить, а что -- нет?" Я начал вспоминать все звезды подряд, воображал их иными, и мне это не удавалось. Я видел, что видел -- не больше и не меньше. -- Не можешь? -- сказал Юра и сел на кровать, я почувствовал, как застонали пружины. -- Это уже хорошо. А теперь попробуй представить себе планету около Новой Хейли. Попытайся разглядеть новые подробности, каких ты не увидел или не заметил, когда смотрел в телескоп. Смотри и описывай. Ищи новое. Юра говорил как гипнотизер -- внушительно и, по-моему, не своим голосом. Новое. Я вгляделся в картинку и почувствовал, как опять появляется боль. Как нарастающая волна цунами -- нужно остановить ее. Вот она медленно опадает. Стихла. Но в какое-то короткое мгновение, когда волна уже перевалила через береговые заслоны, будто именно боль прорвала плотину. Я понесся еще ближе к планете, к какой-то точке на границе света и ночи. Это был город. Он раскинулся как спрут: улицы-щупальца, дома-шпили с длинными четкими тенями. Город не горел, но вокруг него все дымилось, и над домами, площадями редкими зеленоватыми пятнами неслись клубы полупрозрачного дыма и облачка пламени. Город казался вымершим, но в то короткое мгновение, когда я увидел его, я мог просто не различить движения. Главное -- это был город, настоящий город, чужой город. -- Ну что? -- нетерпеливо сказал Юра. -- Как будто город, -- неуверенно ответил я. -- Дома, улицы. А может, показалось. Раньше я ничего такого не видел. Или не обращал внимания. Запомнил механически. Я больше смотрел на пожары... "Разговорился, -- подумал я. -- Зачем я все ему рассказываю? Сейчас наш Юра глубокомысленно нахмурит брови, посидит минут пять и родит мышь. Совершенно ясно. Потому что в сознании у него, как и у меня, впрочем, сверлит одна мысль -- невозможно. Никто никогда не видел звезд вблизи, этого не допускают физические законы". -- Чего нам недостает, так это гениальности, -- пробормотал Юра. Точно. Гениальности нам не хватает. Если человек заявляет, что может читать мысли, можно дать ему мысленное задание. Если может спать на гвоздях, готовят ему постель. Ну, а если человек говорит, что ему являются привидения? Чем проверишь? Энцефалографом? Окулист и невропатолог ничего не скажут. Остается психиатр. Вот и весь сказ. Таких, как я, только более настырных, нужно искать в желтых домах. Собрать всех с аналогичными синдромами и попросить описать горящую планету. Психи расскажут кто во что горазд. Но если найдутся несколько человек, которые опишут одну и ту же, в мельчайших деталях картину... До чего я дошел? Общее собрание психов. Старший инженер Луговской отправляется в командировку по сумасшедшим домам Европы... А если я один такой? Если таких за всю историю человечества были десятки? Может быть, таким был Свифт, писавший триста лет назад о спутниках Марса? Безнадежная затея -- искать себе подобных. Что остается? Первое: искать объяснение самому. Второе: смотреть на звезды, искать подробности, которые сегодня не были бы видны никому ни в какие телескопы, но завтра должны были бы проявиться. А я бы каждый раз предупреждал заранее. После десятого предупреждения даже Саморуков заинтересуется... Есть и третий вариант: смотреть и молчать. Записывать. Ждать удобного часа. Так и буду, как мистер Кэйв в уэллсовском "Хрустальном яйце". Уж он-то мог убедить кого угодно. Вот яйцо, смотрите сами. Нет, молчал, прятал под подушкой, глядел по ночам, наслаждался неведомым... Я открыл глаза, вспомнив, что Юра сидит и ждет. Но Рывчина не было. У самого моего носа лежала на одеяле записка: "Спи спокойно, дорогой товарищ. Тетради я взял с собой. Поговорим утром". "Куда же он пошел, -- удивился я, -- у него же нет ключа..." Мысль шевельнулась лениво -- я уже засыпал. 11 На меня шеф не взглянул. За пультом телескопа сидел Юра и страдал. Страдал явственно и нарочито, чтобы Саморуков понял: заставлять Рывчина вести наблюдения есть кощунство. Шеф вернулся утром, не очень довольный: ночи в Крыму были облачными, удалось снять всего один спектр. Сейчас Саморуков ходил под куполом быстрыми шагами, натыкался на толстый кабель, ушанка висела на нем, как опрокинутая кастрюля, полы пальто развевались. Снаружи было ясно, но очень холодно. Снег еще не выпал, но я был уверен, что к утру тучи закроют небо. Видимо, и шеф в этом не сомневался. -- Вот первый спектр, -- шепнул мне Юра, протянув кассету. -- Отнеси проявлять. -- Мир? -- спросил я. -- Временное прекращение огня. Праздник -- операторы и лаборанты танцуют в городских кабаках. Так что я на твоем месте. Ты -- на чьем-то еще. -- Понятно. -- Ему понятно!--вскричал Юра и оглянулся на шефа.-- Что за абракадабра в твоих записях? -- Не про тебя писано, -- сказал я и проскользнул в фотолабораторию. Было за полночь, но спать не хотелось. Весь день по совету Рамзеса я провалялся в постели, встал под вечер, поработал с гантелями и пошел гулять. В окнах Ларисы горел свет -- неяркий и теплый. Почему-то и Ларисе не сиделось в городе... На дороге меня и догнал вахтер с приказом шефа явиться на телескоп. Я вытащил пластинку из фиксажа и включил свет -- в глаза будто впились иглы, маленькие снаряды были прямой наводкой в затылок. Каждый фотон -- снаряд. Я стоял, привыкая к свету и к той мысли, что мелькнула в голове. Сумбурная и, вероятно, неверная идея, но в моей тетради ее еще не было. Я вышел под купол. Все-таки было у меня какое-то везение -- шеф ушел, а Юра, воспользовавшись случаем, читал детектив. Я и спрашивать не стал -- влез в люльку и поехал к телескопу. Юра у пульта поднял голову, но ничего не сказал. Подниматься в главный фокус я не решился. Не знаю, чего я ждал. Мрачный выжженной пустыни и скалистых впадин на месте океанов? Все было иначе, и это "иначе" означало, что разум победил. Он набирал силы, ждал и взялся за дело в тот самый миг, когда яркость Новой достигла максимума. Пожаров на планете не было. Исчезли черные тучи дыма, и лишь кое-где появлялись искорки пламени. Я хотел увидеть город, но на терминаторе -- границе света и тени -- был океан, такой же голубой и спокойный, как несколько ночей назад. Планета вращалась, и город погрузился во тьму, в ночь. Исчезли и точечки-мошки, они сгинули вместе с огнем, может, именно они и погасили пламя. Они были пожарными, питались жаром огня и умерли вместе с ним. Так я подумал, и мне захотелось увидеть, что стало со звездой. Яркий желтовато-белый диск был окружен почти невидимым ореолом. Ореол будто проявился на сетчатке глаза и стал сетью. Впечатление было именно таким -- будто на звезду набросили тонкую сеть-паутинку. Она была похожа на каплю, острый ее конец смотрел в сторону зеленой планеты. Я продолжал искать и нашел паука. Он висел в самой вершине паутинки -- на острие капли. Это был диск, тот самый диск-звездолет или другой, такой же. Значит, это не было бегством, диск летел к звезде, чтобы укротить ее, запереть, поймать в сети, силовые или энергетические. Сети, которые не дадут звезде разогреться. "Куда нам до них, -- подумал я. -- Вспыхни сейчас Солнце-- и все, конец роду людскому. А они выстояли. Они все предвидели и были готовы". Мне стало радостно, будто не чужие, может быть, страшные на вид существа, а я сам командовал сражением и спас свой мир. Я хотел разглядеть диск поближе, увидеть, как выходит из него сеточка-паутинка. Но что-то удерживало меня: я боялся повторения вчерашнего. "Пора слезать, -- подумал я. -- Я и так увидел больше того, что могу понять. И голова начинает болеть. Стучит в висках". -- Нагляделся? -- спросил Юра, когда я подъехал к пульту и спрыгнул на пол. Он уже не читал, рука его лежала на клавише возврата люльки. Он не хотел мне мешать -- слушал, идет ли шеф. Сейчас он ждал рассказа. Я рассказал, и Юра вздохнул: -- Может, ты все это и видел, но кого ты сможешь убедить? Нужно разглядеть что-то такое, что можно подтвердить спектроскопически. Наука изучает объективную реальность. А твоя реальность пока необъективна... -- Вот тебе и фонтан идей, -- сказал я, зная, что Юра обидится. -- Что ты понимаешь в астрофизике, технарь несчастный,-- спокойно сказал Юра. -- Фонтан идей тебе нужен? Пожалуйста! -- Послушай, Юра, -- начал я, но Рывчин уже завелся. -- Идея первая, -- грохнув стулом, Юра стал ходить в узком промежутке между пультом и балконной дверью.-- В обсерватории поселился представитель иной цивилизации, который раньше уже побывал во многих звездных системах. Он обладает даром телепатии, и ему ничего не стоит внушить тебе картинку с экзотическим видом. Вопрос в том, почему он выбрал тебя? -- Я не астрофизик, -- сказал я, -- эксперимент чище. Пропустив мои слова мимо ушей, Юра перешел ко второй гипотезе. -- Представление о каждой звезде, обо всем, что человек видит, складывается в мозгу на основе предыдущих представлений, на основе прочитанного и вообще всего, что человек знает. Складывается подсознательно в определенный образ, и образ этот всплывает, как только картинка оказывается завершенной. Образ воспринимается как реальный. Ты даже можешь изучать его, искать подробности, которые в нужную минуту всплывают из подсознания. -- Отлично, -- сказал я. -- Как ты объяснишь, что я видел начало гибели звезды на сутки раньше вспышки? -- В главном фокусе и не то увидишь, -- буркнул Юра.-- Что, не нравятся идеи? -- Они сколочены по модным рецептам... -- Ну-ну... -- заинтересованно сказал Юра. -- Пришельцы, телепатия и подсознание. Самые модные темы для салонных интеллектуальных бесед. -- Может быть, -- пожал плечами Рывчин. -- На моду тоже можно смотреть по-всякому. В десятых годах модно было говорить о теории относительности. Не понимали, а говорили. Теория относительности от этого хуже не стала. Пришельцы, телепатия и подсознание. Когда Юра перечислял эти химерические гипотезы, какая-то фраза или слово прозвучали у меня в мозгу резонансом, я даже на секунду подумал -- вот решение. Но секунда улетучилась, и теперь я не мог вспомнить. Мне почудились шаги внизу, приглушенный разговор. Юра тоже услышал, сказал: -- Шеф. -- Всегда он не вовремя, -- буркнул я. -- Не скажи, -- с готовностью подтвердил Юра. -- Говорят, наш шеф даже родился не вовремя. На два месяца раньше срока. Или на два столетия. И жениться решил не вовремя. Шастает по ночам... -- Кто собрался жениться? Шеф? -- Для меня это было новостью. Шевельнулось что-то, связанное с женитьбой шефа. Я не успел додумать, Саморуков уже ходил под куполом большими шагами, на меня и не смотрел. Он не со мной говорил, а с неким "иксом", сотрудником лаборатории, который только и делает, что нарушает трудовую дисциплину. -- Что это значит, Луговской? Вы больны, а я узнаю об этом последним. Завтра утром чтобы вас в обсерватории не было. Пишите заявление -- неделя отгула за работу в выходные дни. -- И вот еще, -- он остановился передо мной, мне даже показалось, что в темноте глаза его светятся, как у кошки.-- За то, что вы самовольно были вчера на наблюдениях, получите второй выговор. Вы знаете, как я к вам отношусь, но во всем нужна мера. Запомните раз и навсегда: вы должны делать то, что говорю я. Иначе мы не сработаемся. Ясно? Он пошел к пульту, заговорил с Юрой -- я для него не существовал. Я представил, как он приносит Ларисе добытую с неба звезду и ждет согласия. Конечно, он его получит. И тогда Саморуков начисто забудет о Ларисе, потому что никогда не вспоминает о работе, которая закончена, о цели, которая достигнута. Неужели Лариса не понимает этого? -- Вы еще здесь, Луговской? -- шеф поднял голову от пульта. -- Идите, идите. Вернетесь через неделю. До сви данья. 12 Никуда я не поехал. Проснулся поздно, с головной болью. Перед глазами стояла Новая Хейли, диск-звездолет, который казался золотистым в свете звезды. Что в нем? Люди, такие, как я? Или механизмы, надежно запрограммированные? Для чего сеть? Сеть ли это? Аналогии, аналогии. Неуместные, ненужные. Тому, что я видел, нет названия в земном языке, а их речи я никогда не услышу. И что бы я ни придумал по этому поводу, будет неверно и глупо. Я оделся и пошел на работу, старательно обходя места, где мог встретить шефа, -- как страус, прячущий голову в песок. Погода была мерзкая -- Медвежье Ухо, подобно сгорбленному атланту, подпирало темно-серый купол, и купол этот медленно оседал на землю белыми хлопьями первого мокрого снега. У входа в лабораторный корпус стояла Лариса, мокрая, как цыпленок. -- Жду тебя, -- сказала она, не здороваясь. Я оглянулся, мне почему-то показалось, что позади маячит фигура Саморукова и слова эти обращены к нему. -- Людочка простудилась в дороге, -- сказала Лариса. -- Ночью был жар. А теперь она хочет сказку. -- Вот и стал я народным сказителем, -- вздохнул я. Людочка лежала в постели, укутанная по самые уши. Увидев меня, она достала из-под одеяла руки, потянулась и тоненьким голоском сказала: -- Папка пришел... Я посмотрел на Ларису. Людочкины слова я воспринял как часть какой-то игры. Лариса стала пунцовой. Она наклонилась над кроваткой, сказала торопливо: -- Доченька, дядя Костя пришел рассказать тебе сказку... Я начал рассказывать про паучка, плетущего сети. Огромные сети, которые он расставляет на главной звездной дороге -- Млечном Пути. Звезды, большие и малые, спешат по своим звездным делам, а на пути вдруг вырастает сеть, звезды попадают в нее, потому что они не привыкли с