верк вроде того, что натворил Грапетти? Что предпринять? Экселенц мог следовать за Абалкиным со своим верным "Магнумом". А сейчас? Черт возьми, если разобраться, то именно на мою долю пришлась сейчас эта миссия - найти и предотвратить. Кого найти - ясно. Но - что предотвратить? И почему, если именно мне решать и определять главные действия, Экселенц по-прежнему не намерен сообщать мне полной информации - о поведении всех близнецов, в частности? - Да, вот еще что,- сказал Экселенц, не опуская головы, но глядя куда-то в сторону.- Если тебе это поможет... Корней Яшмаа не далее, как неделю назад, отказался от очередного сеанса ментоскопирования. Наблюдатель сообщил об этом в информатеку КОМКОНа-2, но этому поступку сначала не было придано значения. Это мой прокол...- Экселенц пожевал губами, продолжая смотреть на какую-то точку справа от камеры.- Дело в том, что подошло время обычного контроля, но оно оказалось на редкость неудачным - Яшмаа готовился к поездке со свитой Герцога и дорожил каждой секундой... Сегодня мне доставили полную запись разговора Яшмаа с Шировером. На предложение пройти сеанс, Яшмаа ответил, что не станет этого делать, потому что хочет еще пожить. Экселенц замолчал, и я, опасаясь, что он, сказав все, что хотел, отключит связь, поспешил задать последний вопрос: - Я бы, тем не менее, хотел знать, Экселенц, все ли близнецы покинули свои планеты, и сколько из них направляется к Альцине. Экселенц посмотрел мне в глаза и произнес только одно слово: - Все. x x x Ясно, почему он не хотел говорить мне этого. Он боялся. Боялся, что, осознав ответственность, я не смогу думать без оглядки на последствия своих поступков. Одно дело - принимать решение по частной, пусть и важной, проблеме. Совсем иное - решать, зная, что от твоего решения может зависеть не больше, не меньше, как судьба человечества. Допрос третьей степени, сказал он. Естественно, Экселенц иронизировал. Он полагал - надеялся или действительно был уверен? - что я сумею найти подход к Татьяне (или Ландовской, поскольку она наверняка была в курсе всего). Он ошибался - ни с Татьяной, ни, тем более, с Ландовской у меня уже не было такого контакта, как в первые минуты знакомства. Холод ощущался на протяжении всей нашей последней беседы. Я не понимал причину. Догадки меня сейчас не устраивали. Но иного пути - во всяком случае, для меня лично - просто не существовало. Я надеялся только, что женщины не разбежались куда-нибудь по своим делам, и мне не придется вылавливать каждую по информационным сетям Альцины. x x x Естественно, оправдались мои худшие предположения. В холле у Ландовской сидел на диване, странно, будто раненый кузнечик, подогнув ноги, господин астролог-пророк Фарамон, смотревший на меня пронзительным взглядом филина. Возможно, Ландовска была где-то в другой комнате - ответить на этот вопрос Фарамон затруднился. Он вообще затруднялся давать точные ответы, даже если мог обойтись любимыми им простыми предложениями. - Так могу я поговорить с госпожой Ландовский или нет? - спросил я в третий раз. - Да,- твердо повторил Фарамон и добавил, как и прежде: - Но нет. Отсутствует. - Она в доме? - В доме? - опять затруднился пророк.- В доме, да. Не в этом. Так, уже кое-что. - А в каком? - Дом? - Фарамон задумался на несколько секунд.- Да. Дом Эстарба, вторая позиция, возвратное движение. Дом Эстарба - это где? Ну, да неважно. Расспрашивая, потеряю больше времени. Информ подскажет. Я мысленно проклял Фарамона - похоже, что и сам я начал думать односложными предложениями. - Спасибо,- сказал я и на всякий случай поинтересовался: - А Татьяна Шабанова? Ее тоже нет? - Нет? - удивился Фарамон.- Есть. Не здесь. - Тоже в доме Эстарба? - спросил я наобум. - Нет! Нет! - испуг пророка был столь очевиден, что я подумал было, что дом этого неизвестного мне Эстарба представляет собой пыточную камеру для женщин определенного рода занятий. - А где? - если Фарамон знает, где Татьяны нет, то почему бы ему не знать, где она есть? Или будет - пророк он, в конце концов, или не пророк? - Где, где...- запричитал неожиданно Фарамон.- Неопределимо! Нет ответа! Лучано Грапетти! Полный веер! На весь круг! Он затряс головой и умолк. Надо ли было понимать это так, что Таня находится сейчас там же, где ее муж, а где сейчас находится ее муж, Фарамон сказать затрудняется? Полный веер - лучше не скажешь. Впрочем, я бы выразился иначе, было такое старинное ругательство, но у меня сейчас совершенно вылетело из головы, какая часть тела использовалась в нем в качестве существительного. Спрашивать для того лишь, чтобы получать нелепые ответы, было бессмысленно, и я отключил связь, не попрощавшись. В конце концов, я и не знал, принято ли прощаться в обществе местных пророков. На вопрос о том, где расположен дом Эстарба, информ ответил прямо и честно: нет такого дома в схеме жилого фонда, а равно в списках нежилых помещений или иных конструкций. Похоже, что либо я опять не понял того, что имел в виду Фарамон, либо пророк пользовался какими-то местными названиями, не вошедшими в реестр, составленный земной администрацией на Альцине. Я задал информу общий поиск по вектору связи госпожи Ландовской и госпожи Шабановой и немедленно получил ответ: обе женщины отключили свои личные информы, но медицинские браслеты показывают, что и Ванда, и Татьяна находятся в полном здравии. В полном здравии - где? Где, где...- как сказал господин пророк Фарамон. Я все делал не так с самого начала. Нужно было не изображать из себя то журналиста, то идеалиста-комконовца, а сразу связываться с местным отделением КОМКОНа-2, приставлять наблюдателей сначала к Татьяне, а потом и к Ванде, и следить за каждым их шагом. Тогда я сейчас не находился бы в глупейшем положении. Нет, не мог я этого сделать. Я приехал на Альцину, имея определенные инструкции Экселенца, которые он, кстати, до сих пор не отменил. Я не имел права выходить ни на кого из моих коллег. Я должен был действовать сам. Все это было глупо. Я не мог исключить даже, что Экселенц по иным каналам давно уже поставил наблюдение за моими подопечными и сейчас лучше меня знает, где они находятся и что делают. Но не говорит. У него своя стратегия и своя тактика, которую я порой абсолютно не понимаю. Не понимаю даже тогда, когда проблема оказывается решенной. Экселенц обычно отделывается фразой "Так было нужно, сынок", и мне не остается ничего иного, как, поджав хвост, отправляться в свой кабинет и на досуге обдумывать, какое из моих личных действий помогло решению задачи и помогло ли вообще, и почему отсутствие полной информации не всегда вредно для дела, а иногда очень даже полезно. В сложившейся ситуации я мог сделать три вещи: во-первых, отправиться к Ландовской лично и в обществе Фарамона ждать ее возвращения; во-вторых, отправиться к Шабановой-Грапетти и ждать ее возвращения на скамеечке перед домом; и в-третьих, отправиться искать женщин куда глаза глядят. Я выбрал вариант номер один по трем причинам. Во-первых, в дом Ландовской, в отличие от дома Татьяны, я мог войти. Во-вторых, Ландовска, по моим впечатлениям, играла в этой истории роль, существенно большую, нежели бедная Таня, беспокоившаяся о судьбе мужа. И в-третьих, если Фарамон не покинул гостеприимный дом, я смогу, коротая время, задать ему еще несколько вопросов. x x x Я отправился на "стрекозе", как и в первый раз. Мне хотелось подумать. Собственно, последние сутки я, в основном, занимался только тем, что думал. Но мне казалось сейчас, что все мои предшествовавшие мыслительные конструкции были скроены на скорую руку и представляли собой набор штампов. Синдром Каммерера. Синдром Сикорски. Штамп КОМКОНА-2. Штамп современного обывателя. Штамп специалиста по научной криминалистике. Обычно этих штампов бывает достаточно для того, чтобы сделать нужные (и правильные!) выводы - в конце концов, в подавляющем большинстве случаев наша жизнь состоит из набора блоков, которые варьируются подобно сюжетным конструкциям беллетристики. Я читал, что лет двести назад было обнаружено, что все сюжетное многообразие мировой литературы состоит примерно из тридцати или сорока (не помню точно) блоков. И не более того. Миллионы произведений, в том числе и гениальных, - и сорок камней, из которых все это многообразие сложено. Между тем, литература лишь отражает жизнь. Отсюда следует, что и жизнь наша, как бы она ни была сложна и удивительна, складывается все из тех же блоков-сюжетов, и, как бы мы ни тщились доказать обратное, тот, кто следит за нами оттуда, сверху, будь то Высший разум, Странники или иная сверхцивилизация, с усмешкой отмечает наши потуги, втискивая уникальные переживания личности в стандартный блок номер семнадцать. Или двадцать четыре. Сейчас я, скорее всего, рассуждал, следуя сюжетному блоку номер тридцать девять. Что-нибудь, наверняка близкое к концу списка. И дальше - пустота. Так мне казалось, когда я подходил к дому Ландовской и, надо полагать, заблуждение мое было столь же велико, сколь велика была уверенность в том, что для решения проблемы мне непременно нужно выйти за рамки сорока сюжетов и придумать свой, сорок первый. Которого вовсе и нет в природе. Фарамон сидел на диване в той же позе, в какой я видел его полчаса назад во время телевизита. В мою сторону он даже головы не повернул, сказал в пустоту: - Кофе. Чай. Сами. Будете ждать. Первые три предложения не нуждались в интерпретациях. В последнем я засомневался: имел ли в виду Фарамон вопросительную интонацию или просто констатировал факт? Поскольку он был пророком, то, вполне вероятно, предвидел, что мне придется-таки сидеть здесь в его обществе, и потому мог и не задавать ненужного вопроса. - Вы будете пить чай или предпочитаете кофе? - я взял на себя роль хозяина. - Нет,- отозвался пророк.- Не пью жидкости. Опасно. Я пожал плечами. Вполне возможно, что питье чего бы то ни было отрицательно сказывалось на метаболизме местной фауны, включая ее разумных представителей. Хотя и сомнительно. Я приготовил себе чай и, пригубив, понял, что совершил ошибку - это был настой из местных трав и высушенных листьев, обрывки которых плавали в чашке, будто мусор в сточной канаве. Вкус был соответствующим. Но, поскольку Фарамон прервал медитацию и принялся разглядывать меня с бесцеремонной откровенностью исследователя-натуралиста, я надел на лицо маску удовольствия и пил эту бурду, будто нектар с полей Леониды. - Почему опасно пить жидкости? - спросил я, осушив чашку до дна. - Мешает. Не могу. Только завтра. Что - завтра? Завтра можно будет пить? Может, у него пост? Какой-то ритуальный праздник? - Скажите, уважаемый Фарамон, вы можете мне сказать как можно более односложно, знаете ли вы, что произошло с Лучано Грапетти? - Да,- не замедлил с ответом пророк. И добавил, чуть подумав: - Но нет. Ответ, достойный Нострадамуса. Масса интерпретаций, и все верные. - Почему "да"? - спросил я.- И почему "нет"? - Да - что. Нет - где. И почему. - А еще есть "когда", - подсказал я. - Когда? - с подозрением переспросил Фарамон.- Не ответ. И не вопрос. Истина. Так. Попробую интерпретировать. Он знает, что произошло. Не знает, где произошло то, что произошло. А когда - вообще нет смысла спрашивать, это и так известно. Если, конечно, я правильно понял. По-видимому, лучше всего задавать Фарамону такие вопросы, на которые он мог бы отвечать "да" или "нет". Причем без возможности свернуть на "да, но нет". - Лучано Грапетти,- сказал я,- покинул планету по своей воле? - Да,- пожал плечами Фарамон и посмотрел на меня, как на ребенка, который неожиданно для взрослых наделал в штанишки. - Он знал о том, что звездолету "Альгамбра" угрожает опасность? - Да. Но нет. Ну вот, опять... Как же мне разделить этот вопрос на два, чтобы получить два разных ответа? На мой взгляд, вопрос был подобен элементарной частице, разделить которую можно, только уничтожив ее свойства. Попробую иначе. - Звездолету угрожала опасность? - Да,- Фарамону казалось, что это очевидно. - А Грапетти? - Да. Но нет. Еще один полный оборот. - Кто-нибудь,- задал я вопрос, абсолютно риторический,- знает, что происходит на этой планете? - Да,- ответствовал Фарамон. - Таки да? - тупо спросил я. - Да,- Фарамон ответил, будто одним ударом забил в доску гвоздь. Я решил, что исчерпал вопросы типа "кто знает?" и "знает ли?", и перешел к другой группе. - Грапетти жив? - Да. - Его жизни угрожает опасность? - Да. Но нет. - Если опасность есть, она исходит от человека? - Да. О, это уже нечто конкретное! - Вы можете назвать имя? - Да. Но нет. - Однако вы его знаете? - Нет. Не знает, но может назвать. Правда, и не может тоже. Чушь. Или я опять задал вопрос не по существу? - Послушайте,- сказал я, решив идти напролом,- может, вы думаете, что опасность для жизни Грапетти исходит от меня лично? - Нет,- сказал Фарамон с откровенным изумлением в голосе. - Тогда - от Тани? - Нет! - От Ванды Ландовской? - Нет! Что мне теперь, перечислять все население Земли и исследованного Космоса? Стоп, есть ведь люди, с которыми... - От Корнея Яшмаа? - Нет! - Рахмана Аджеми? Мелии Глоссоп? Алекса Лурье? Татьяны Додиной? Матильды Геворкян? Ганса Фихтера? Корнея Яшмаа? Джорджа Полански? Восемь раз Фарамон сказал "нет!" и, по-моему, окончательно подорвал свое здоровье. Откинувшись на спинку дивана, он закрыл глаза и отрешился от мира. - От Рудольфа Сикорски? - спросил я по инерции, почти уверенный в том, что уж теперь-то услышу "да". Фарамон не реагировал. Дышал он ровно, возможно, спал. Я встал и подошел к домашнему терминалу Ландовской. То, что я собирался сделать, было, вообще говоря, нарушением закона, и, если бы Ванде захотелось доставить мне неприятности, она бы легко это сделала. Но у меня просто не было иного выхода. Я разблокировал систему и ввел свой личный код, поставив гриф "0" для получения информации. Меня интересовали две вещи: профессиональные файлы госпожи Ландовской (они должны были присутствовать наверняка) и ее личные записи (мне почему-то казалось, что женщины подобного типа не могут жить, не записывая в дневник свои соображения, жизненно важные для человечества). Уровень, куда Ландовска запрятала то и другое, располагался, по-моему, где-то в центре компьютерного мироздания. Во всяком случае, моя программа сначала провалилась в киберпространство общепланетной сети и долго (минуты три - и это при полной загрузке!) шарила в ней прежде, чем натолкнулась, наконец, на подобие колодца, на дне которого и находились личные файлы госпожи Ландовской. Не став дожидаться, пока программа опустится до нужного мне уровня по лестницам декодирующих подпрограмм, я вытащил из-под панели терминала шарики биодатчиков, налепил их себе на мочки ушей и вошел в киберспейс, оказавшись практически без привычного модального перехода на краю пропасти. Пространство вокруг было черным, как мироздание в момент акта творения - ну, это естественно, я ведь отрубил все каналы, по которым файловая система Ландовской связывалась с виртуальным окружением. Пропасть, в которую мне предстояло опуститься, выглядела жерлом действующего вулкана, из нее несло жаром, пахло паленым, но свет, который шел изнутри, был не красным, как следовало бы ожидать, но сине-зеленым, будто на дне плескался океан, а не кипела лава. Моя программа уже опустилась на несколько уровней и проложила для меня дорогу в виде прорубленных в вертикальной стене ступеней. Ждать у меня не было времени, хозяйка могла вернуться, и я бросился с обрыва вниз, рассчитывая, что ведущей программе ничего не останется, как ринуться следом, а точнее - чуть впереди меня, опережая на одну раскодировочную подпрограмму. Это было опасно - если возникнет сбой (вполне возможный при столь варварском обращении с многоярусным киберспейсом), то мое сознание просто вывалится на поверхность, в самой же системе могут возникнуть необратимые изменения: я больше не смогу получить никакой информации - любой компьютер будет воспринимать меня как чужака. Ну и ладно. Вернусь на Землю и восстановлю допуск, сейчас нужно плавно опуститься и... Плавно не получилось. Один подпрограммный уровень - не та подушка, на которую имеет смысл падать с высоты десятого этажа. Мозг будто стянуло обручем, боль была страшная, но и прошла быстро. Я увидел себя стоявшим на дне колодца. Стены были гладкими и синими - значит, я не нарушил ни системы кодов, ни содержания базы данных. В обе стороны вели два тоннеля, вход в которые был закрыт заглушками. Заглушки можно было открыть, подобрав ключи, но у я не хотел терять время. Я ударил кулаком, брызнули осколки, и проход открылся. Несколько шагов, и я оказался в просторном кабинете, стены которого представляли собой панно с изображением эклиптического круга Альцины. Профессиональная мастерская астролога. Не то, что мне нужно в данный момент. Я отступил и ударил по другой заглушке. Второй коридор оказался чуть длиннее, и... Когда бьют по голове, это всегда болезненно. Даже, если находишься в виртуальном мире. x x x Открыв глаза, я обнаружил, что сижу под тенистым деревом. Было тепло, даже жарко. Голубое небо бесконечной высоты. Густая тень - черная, как вечность. Я поднял руку, чтобы пощупать затылок (мне казалось, что там должна быть рваная рана), и неожиданно обнаружил, что совершенно обнажен. Более того, тело было не моим. Мне, Максиму Каммереру, руководителю Отдела чрезвычайных происшествий Комиссии по Контролю, месяц назад исполнилось 43 года. Мне, сидевшему под деревом, было от силы двадцать. - На, поешь, очень вкусно! - сказал тоненький, но одновременно глубокий, как Марианская впадина, женский голос, и я увидел гибкую руку, появившуюся из-за моей спины. На изумительно красивой ладони женщины лежало яблоко, форма которого и цвет наводили на мысль о том, что, если и вкус будет столь же совершенным, то существует лишь одна возможность достичь вечного блаженства - съесть этот плод. Я обернулся. Улыбка, возникшая на моем лице, была, несомненно, улыбкой идиота. Могло ли быть иначе? Рядом сидела обнаженная женщина. Она была совершенна. Точнее, она была совершенна ровно настолько, чтобы соответствовать моим представлениям о женской красоте. Черные волосы до плеч. Карие глаза. Ямочка на подбородке. Крепкая грудь, будто две церковные маковки. - На, поешь,- повторила женщина и улыбнулась. Из-за ствола дерева на мгновение появилась и тут же исчезла хитрая мордочка, и я сразу пришел в себя. Модельный мир. Ситуация выбора в компьютерной игре, куда меня вовлекли против воли. Почему именно эта игра оказалась запечатанной и помещенной на дно блокированной памяти в виртуальной системе госпожи Ландовской, мне еще предстояло выяснить, хотя я был почти уверен в том, что к решению иоей проблемы именно эта ситуация отношения не имела. Но, не отреагировав должным образом на приглашение Евы, я, Адам, вряд ли мог сделать хотя бы один шаг - и даже мой личный код-допуск не смог бы помочь по той простой причине, что все, что могло быть этим кодом взломано, было уже взломано, и дальнейшее зависело не от мощности системы, а от моей личной сообразительности и понимания ситуации. Я мог протянуть руку и взять яблоко из руки Евы, но мог и отказаться. Мог, к примеру, встать, обойти дерево, за которым ждал результата своего эксперимента Змей-искуситель, и прямо спросить у этого нахального пресмыкающегося, зачем ему нужен этот искус. Нет, "зачем" - это понятно. Нужно спросить, что произойдет, если я откажусь от яблока, поскольку вообще не ем фруктов. Ева смотрела на меня требовательно и, в то же время, лукаво. Она не спрашивала, хочу ли я надкусить поганый плод. Она сказала "на, ешь" и ждала, что я исполню ее желание. По сути, выбор мой состоял вовсе не в том, чтобы съесть или не съесть яблоко и - совершить или не совершить грехопадение. Грехопадение уже было совершено, на кожуре ясно видны были следы Евиных зубов. От моего поступка ровно ничего не зависело. Я мог взять яблоко и съесть - и Творец прогнал бы нас с Евой из Рая за нарушение Его воли. Я мог ударить Еву по прекрасной руке, и яблоко покатилось бы в сочную зеленую траву, доставшись тем, кому и было изначально предназначено, - червям. Но Ева была бы все равно изгнана из Рая за нарушение Его воли, и мне ничего не оставалось бы, как последовать за ней. Точнее - пойти с высоко поднятой головой впереди своей половины. Потому что я отвечал за поступки Евы перед Творцом. Из моей сути была создана мне женщина. И именно мое, а не собствнное, невысказанное и даже непродуманное, желание Ева выполнила, сорвав плод. Единственное, что я мог сделать сейчас во искупление греха, это - убить Еву. Хотя бы вон тем кривым поленом, которое валялось неподалеку, будто специально созданное для убийства и оставленное Творцом на видном месте. Я убил бы не Еву, не первую женщину. Я убил бы ту свою суть, которая изначально была греховной. Ту суть, которую Творец намеренно отделил от меня и немедленно поставил эксперимент, желая проверить, действительно ли я, Адам, первочеловек, лишился всего греховного, что было во мне. Действительно ли, удалив женское начало, Творец получил во мне самое совершенное свое создание. Чтобы доказать свою верность Ему, я просто обязан был лишить Еву жизни. Уничтожить грех в самом его зародыше. Любое другое решение было половинчатым и потому решением проблемы считаться не могло. Оставив Еву жить, я, даже отобрав яблоко, даже ударив жену свою, даже прочитав ей дюжину проповедей о пользе воздержания, все равно стал бы соучастником греха, ибо сама суть греховности, выделенная из меня, - Ева, жена моя,- продолжала бы существовать, и не сегодня, так завтра нашла бы повод для новой провокации. Ситуации выбора в действительности не существовало. Выбора не было - я обязан был убить. Но убить я не мог. Нет, не потому, что заповедь "не убий" тоже была Его указанием - прямым и точным. Заповедь эта стала нравственным императивом гораздо позднее, а сейчас, в Раю, отягощенном одним-единственным грехом, убийство не могло быть оценено Им как грех. По очень простой причине: убивая Еву, я не убил бы человека. Не убил бы женщину. Пока между нами еще не существовало никаких человеческих отношений (кроме единственного обращения "на, ешь!"), Ева была не женщиной еще, но лишь формой женщины. Содержание же, суть Евы, были моими. Тем, что Творец извлек из меня и что еще не успело измениться, живя собственной жизнью. Убив Еву, я убил бы свою суть. Убив Еву, я убил бы себя, поскольку, лишенный сути, не мог бы жить. Творец создал меня - человека,- потратив целый день. Он сказал "и вот хорошо весьма". И я, самое совершенное Его создание, сразу же покончил бы с собой, доказав Создателю, что труд его был напрасен. Я протянул руку и взял яблоко. Я улыбнулся Еве - моему отражению-антиподу - кислой улыбкой, куда более кислой, чем оказался вкус плода, когда я вонзил в него зубы. Змей-искуситель захихикал за деревом. Ему казалось, что он унизил Творца. Бедняга. Он выполнил Его волю, сам о том не подозревая, - только и всего. Яблоко хрустело на зубах, мягкая рука Евы перебирала мне волосы, и я не ощущал ничего, кроме тихого бешенства. Я терпеть не могу ситуации, в которых выбор предопределен. Особенно ситуации, когда предопределенность выбора становится понятной лишь в тот момент, когда ты собираешься совершить действие, изначально запрещенное и неосуществимое. Если Ландовска играла в эти игры со своими клиентами, я не хотел бы стать ее клиентом. Если она играла в эти игры сама с собой, мне было ее жаль - нелепо играть в игру, в которой от игрока ничего не зависит. Я доел яблоко, встал и, не глядя на Еву, пошел искать выход из Рая. Я знал, что Ева, моя суть, последует за мной, потому что выбора не было и у нее. Мягкая трава щекотала пятки. - Эй,- сказал я вслух, обращаясь то ли к госпоже Ландовской, то ли непосредственно к компьютерной программе,- нет ли чего-нибудь поинтереснее? И желательно без теологических экскурсов! x x x Меня поняли буквально. Я стал Вселенной. Я был сжат в математическую точку. Для меня не существовало времени, потому что никакие процессы не происходили. Для меня не существовало пространства, потому что математическая точка не обладает измерениями. Что при этом могло означать самое понятие "существования" я не в силах был определить, поскольку для описания понятия пришлось бы выйти за его пределы, а это было невозможно. Я был, и меня не было. Нормальное противоречие, для решения которого изначально существует лишь одна альтернатива, один выбор. Быть или не быть. Да? На самом деле выбора не было. Я не мог выбрать "не быть" по очень простой причине: тогда некому было бы разбираться в последующих альтернативах, игра потеряла бы смысл - главный игрок признал бы свое поражение, не сделав даже первого хода. Значит - быть. И стало так. Кокон взорвался, возникло пространство, события понеслись, последовательность их стала временем. И ничего в этом процессе от моего выбора не зависело тоже. Все было предопределено начальными и граничными условиями в момент взрыва, и состоянием вещества, и состоянием полей, и даже принцип неопределенности, возникший одновременно с Мирозданием, не мог повлиять на выбор пути развития Вселенной. - Эй,- сказал я, обращаясь к компьютеру, будто к партнеру в шахматы, который с самого начала принялся жульничать, оставив противнику для игры только одну пешку и окружив ее со всех сторон своими тяжелыми фигурами, создав ситуацию цугцванга.- Эй, нельзя ли играть без форы? Я тоже хотел бы сделать ход! Сказал и только тогда понял, что компьютер вовсе не создавал для меня обычных игровых ситуаций. Не стала бы Ландовска запечатывать на дне колодца, будто смерть Кощея, некую игру, в которую играла на досуге. Она имела, что сказать, и сказала то, что имела. Теперь это было очевидно. В начальных ситуациях создания Мира - в материалистической и идеалистической их трактовках - проблемы выбора не было. Задана была не только начальная ситуация, но и вектор развития. Единственный и не зависящий от человеческой воли. Похоже, что компьютер следил за ходом моих мыслей, и для общения с ним мне не нужно было кричать. Едва я сделал свой вывод, игровая ситуация резко изменилась. Ощущение было болезненным, а мир, в который меня ввергла программа по воле Ландовской или, возможно, вопреки ей, оказался ужасен. x x x Я стоял перед большим плоским камнем и в правой руке сжимал нож. Хороший нож, из обсидиана, обточенный до той степени остроты, когда уже не нужно думать, удастся ли совершить этим ножом то, для чего он был предназначен. Я стоял перед большим плоским камнем, а на камне лежал лицом вверх юноша лет семнадцати. Юноша смотрел мне в глаза, он ждал. В глазах не было ни страха, ни покорности, ни ненависти, - только любовь. Мой сын Ицхак любил меня, отца своего Аврама. Он готов был принять смерть от моей руки, поскольку выбора у него не было. Я не предоставил собственному сыну права выбора. Право это было только у меня. Творец потребовал, чтобы я принес ему в жертву сына своего Ицхака. Я мог исполнить требование, но мог и отказаться. Он не сказал об этом прямо, но я знал, что Творец испытывает меня. Он хочет знать, насколько я верен Ему, насколько люблю Его, насколько покорен Его воле. Я мог выбрать. Принести сына моего в жертву, как требовал Творец, - доказав свою безусловную верность. Или отказать Ему в этой жертве, возвысив свою гордыню до предела, далее которого путь мой в этом мире стал бы непредсказуем, ибо никто не смог бы предвидеть всех последствий Его гнева. Отдать сына и следовать дальше по пути ясному, предсказуемому на многие века - пути верности Ему, единения с Ним. Только на этом пути смогут существовать Пророки. Или нарушить Его волю, сохранив Ицхаку жизнь, лишиться Его поддержки, - и путь мой, и путь всех потомков моих станет неясным, скрытым во тьме времен. Я мог выбрать между Смыслом и его отсутствием. Правда, выбор этот означал и другое - рабство или свободу. Стать Ему рабом и видеть дорогу впереди. Или стать свободным, но погрузить будущее рода в туман неведения. По сути, выбора не было и здесь. Я мог рыдать, я мог рвать на себе остатки волос, я мог проклинать Его, зная, что вопли мои, достигнув Его уха, никак не смогут изменить Его решения подвергнуть меня этому испытанию. Я занес над Ицхаком нож и, опуская лезвие, проклял Его самым страшным проклятием. И в это мгновение я прозрел. Нож опускался медленно-медленно, рука моя будто лежала на мягкой пуховой подушке и продавливала ее, а память ринулась вверх, и я увидел, что произойдет со мной в следующее мгновение, и через год, и через десять лет, и что случится с сыном моим Ицхаком, и с именем моим, которое мне предстоит изменить, добавив к нему всего одну букву, и с племенем моим, и со всеми людьми, к моему племени не принадлежащими, - через год, сто, тысячу лет, и еще позже; я увидел города, страны, корабли, ракеты и бомбы, я увидел все, что, как мне казалось, видел и раньше, но, все же, никогда не видел, потому что ничего еще не произошло, все только предстоит, и все будет именно так, как я увидел, потому что решения определяют путь. Это было не мое решение, но выполнить предстояло - мне. Твердая рука перехватила мою ладонь, когда острый кончик лезвия коснулся груди сына моего Ицхака там, где сквозь кожу видна была слабая пульсация сердца. Он. Он остановил меня. Он не позволил мне. Он испытал меня, и я выдержал. Я был покорен Ему. И Он позволил мне увидеть будущее. Будущее, о котором я никому не смогу рассказать... Нож выпал из моей руки, и я заплакал. x x x Виртуальная реальность оказалась выполнена настолько профессионально, что я ощутил вкус соли на губах. Я слизнул собственные слезы и подумал, что Ландовска слишком увлекается историей религий. Наверняка на самом деле все происходило иначе, и, если кто-то из древнееврейских пророков когда-то стоял перед дилеммой Аврама, то причиной наверняка было не испытание, предложенное Творцом. Причина была сугубо земная. Должно быть, компьютер ощутил мое сопротивление. Что-то переключилось, мир сначала вспыхнул белым, а потом излился черным, и в смешении этих двух цветов возникла комната. Келья. Высокий потолок. Большой дубовый стол, заваленный листами пергамента. Перо в моей руке. И мне опять предстояло выбрать. В игре явно просматривалась система. Программа ставила передо мной ситуации выбора, взятые из истории человечества и Вселенной. Более того, программа убеждала меня, что в предложенных ситуациях выбор был чрезвычайно прост, поскольку его не существовало вовсе. Программа желала, чтобы я сделал ход, но не предоставляла мне такой возможности, лишая игру смысла. Чего она хотела от меня сейчас? Мое имя было - Мишель де Нострадам. Я сидел, откинувшись на высокую спинку жесткого стула, и прозревал будущее. Я наблюдал. Я не вмешивался в ход событий (да и как бы я мог это сделать?), но от моего дыхания что-то непрерывно менялось в этих картинках, и я никак не мог ухватить суть. Я не понимал того, что видел. Я должен был это описать, но у меня не было нужных слов. Я должен был назвать даты, сроки, страны, но все это ускользало, расплавлялось в намеки, сползавшие с кончика пера на пергамент и оставлявшие свой след в форме странных четверостиший, возникавших, будто отражения виденных мной картин. Отражения получались кривыми, и иными быть не могли. Я увидел, как ровно через двести тридцать лет в Париже поведут на эшафот французского короля, я заглянул в его расширенные от ужаса глаза, но, когда я обмакнул перо в чернила и занес руку над пергаментом, видение расплылось, оставив в мозгу нечеткий отпечаток, а в памяти - затухавший след. И я сумел только вывести: "Ночью через Королевские вороты в путь отправится она, Королева, белый драгоценный камень, и Король, весь в сером, Путь через Варенн - неверный путь, и выбор Капетинга Приведет к огню и буре, крови и ножу..." Перечитав написанное, я и сам не понял, что означали эти слова на самом деле. Варенн? Почему - Варенн? Со злостью на себя я отбросил перо и, шепча какие-то странные слова, которые всегда приходили мне на ум в такие мгновения, погрузил свой взор в такую даль времен, в какую мне прежде пробиться не удавалось. Я хотел испытать себя. Я мог умереть от такого испытания. Но я должен был понять свой предел. В тысяча девятьсот девяносто девятом году от рождества Христова я узрел страшную войну между мусульманами и христианским миром. Я видел десятки странных металлических птиц, взлетавших в воздух на огненных хвостах. Я видел, как плавятся камни в моем родном Париже, и как проваливается сквозь землю прекраснейшее здание собора Святого Петра в Вечном городе, и как птицы, взлетевшие, чтобы поразить хищников, плюют огнем на мечети Багдада, и как корчатся люди в этом всесжигающем пламени, но, когда я поднял перо, мозг мой опустошился, и только слабый намек на грядущие события перетек на пергамент, оставив трудно объяснимый след: "Объявится в Испании король, король великий, И покорит он Юг своею силой, И полумесяц скроется в тумане, И люди Пятницы сдадут свои знамена..." Господи, - крикнул я, - почему ты так поступаешь со мной? Почему я, Мишель де Нострадам, зная все, ничего не могу сказать? Не первый и даже не сотый раз я задавал Господу этот вопрос, но отвечал всегда сам - с тех пор, как ответ впервые пришел мне на ум. Я неоднократно хотел занести на пергамент и мой вопрос, и мой же ответ, но странная сила удерживала меня от этого. Послушай, - сказал я себе, - а здесь-то где выбор? Этот вопрос был новым. Мне даже показалось, что его задал не я, а голос во мне, не зависевший от моей воли. Что,- переспросил я,- что ты сказал о выборе? Ты прозреваешь будущее,- терпеливо объяснил голос. - Ты пророк. Это - ситуация. Игровая ситуация, в которой ты должен сделать ход. Но правила игры тебе не известны. Прежние правила, по которым ты пытался играть, требовали: сделай выбор. Ты пробовал. Выбор был прост, потому что не существовало альтернативы. Но сейчас нет и ситуации выбора, не так ли? Ты смотришь. Ты видишь. Ты прозреваешь. Ты пишешь. Что выбирать? Ну, как же,- удивился я. Этот выбор был передо мной всегда. Почему, скажи на милость, сегодня я вижу будущее не так ясно, как видел его в юности? Почему прежние пророки были куда сильнее меня, Мишеля де Нострадама? Почему еврейский праотец Авраам прозревал будущее человечества на десятки тысяч лет? Почему пророк Моисей прозревал будущее на тысячелетия? Почему я, Мишель де Нострадам, будучи сильнее их (я знал это, был в этом убежден), неспособен видеть дальше какой-то жалкой половины тысячелетия? Где же здесь ситуация выбора? - спросил голос. Ну, как же? - удивился я. Выбор был всегда, но разве выбирать путь должен был только я, Мишель де Нострадам? Выбирают люди. Все, сразу и всегда. Вода, вытекающая из узкой трещины в скале, не выбирает себе пути. Но, оказавшись в долине, поток растекается рекой и впадает в океан, и где же в океане - выбор? Выбора не было в скале. Но равно его нет и в океане. Просто потому, что... Боль обручем охватила голову и швырнула меня в красную пустоту прежде, чем я успел додумать мысль. Я даже не смог ухватить ее и нырнуть в боль вместе с ней. - Каммерер! - позвал глас Господень. x x x - Каммерер! - сказал голос.- Вам не кажется, что вы превысили полномочия? Я поднял руки и потер пальцами пылавшие уши. Нащупал два прохладных шарика и сдернул их. Возвращение из виртуального мира мне всегда давалось не без усилий, особенно если, как сейчас, меня выдергивали без предупреждения. Я положил чипы подключения на их место под панелью терминала и лишь после этого обернулся. Ландовска стояла, уперев руки в бока, Фарамон мирно спал на диване, а Татьяна прислонилась к дверному косяку, переводя взгляд с меня на Ванду. - Вовсе нет,- сказал я спокойно.- Я всего лишь пытался понять то, что вы от меня скрывали. - Вы до сих пор уверены, что мы от вас что-то скрывали? - удивилась Ландовска. Я промолчал, боль в висках продолжала пульсировать, хотя и с гораздо меньшей амплитудой. Я закрыл глаза, сжал виски указательными пальцами и, надавив в точках Чанга, мысленно произнес обезболивающий пароль. Пульсация прекратилась сразу, будто выключили. Подождав секунду, я открыл глаза и обнаружил, что Фарамон, проснувшись, сидит прямо и смотрит на мои манипуляции, а Ванда с Татьяной расположились за столом напротив меня и, очевидно, ожидали, когда я изложу свои обвинения. Или оправдания - это уж как смотреть. - Хотелось бы выпить,- сказал я.- После погружения у меня всегда такая сухость во рту, будто в пустыне... Удивительно, но в кухню отправился Фарамон, женщины продолжали сидеть неподвижно и смотреть на меня. Сел и я. Мы молча подождали, пока астролог-пророк принесет поднос с чашками, я отпил глоток - это оказался чуть подсахаренный сок какого-то растения, наверняка из местных, вкусом чуть похожий на сок манго, но менее мясистый и куда более приятный. Я уже успел уложить на полочках в своем сознании все, что мне показал компьютер в освобожденных файлах, успел придти к определенным выводам - тем более, что, как мне казалось, именно к таким выводам меня подталкивала и госпожа астролог. Я надеялся, что подсознание мое, обычно куда более раскованное, не пришло к иному, противоположному, заключению, и что, начав говорить, я не почувствую нелепицы своих рассуждений. - У вас мощная фантазия,- с уважением сказал я, и Ландовска сделала знак рукой, давая понять, чтобы я обходился без комплиментов, а сразу перешел к делу. - Возможно, вы и правы. Возможно, действительно, мир, Вселенная, человечество в прежние времена имели куда меньше степеней свободы, куда меньше возможностей выбора, и потому предопределенность событий была значительно более высокой, чем сейчас. Возможно. Но я не понял, какое отношение эта ваша философская идея-фикс имеет к исчезновению Лучано Грапетти, гибели "Альгамбры" и проблеме близнецов в целом. - Правильно заданный вопрос, Максим,- сказала Ландовска,- это уже половина ответа. - Тривиально,- заявил я.- Вы хотите сказать, что сейчас я задал вопрос правильно? - Почти. Вы ведь все равно не делаете различия между мной и Фарамоном. Для вас мы оба - просто жулики, паразитирующие на потребностях наименее развитой части населения. - Какие слова! - воскликнул я.- И какой пафос! Послушайте, Ванда, я ничего подобного не думал с самого начала. Меня попросту не интересовали ваши профессиональные достоинства. Я занимался и занимаюсь иной проблемой... - Не иной, Максим. Той же самой. - Лучано исчез потому, что это было ему предсказано? - Не потому что... Как по-вашему, Максим, кто из нас двоих лучше умеет предвидеть будущее - я или Фарамон? - Фарамон,- ответил я, потому что Ландовска ждала именно такого ответа. - Конечно,- согласилась она.- Цивилизация на Альцине находится на гораздо более примитивном уровне развития, чем человечество. Именно поэтому здешний пророк способен