ень советских женщин у нас парадно поют такие идейно невыдержанные песни? Офицеры, разговаривавшие за столом, отложили ложки и стали прислушиваться. Замполит, кося на меня недобрым глазом, тем не менее набрал в рот полную ложку борща. Это-то его и подвело. -- Ну, как же, -- продолжал я, -- вы послушайте, какие оскорбительные, пошлые слова про наших женщин звучат в той песне! -- Какие? -- покосившись на набравшего в рот борщ замполита, снова спросил Власов. -- А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со смехом". Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой борщ выдал на ордена парадной тужурки командира. Над столом повисла мертвая тишина. -- За борт, -- брезгливо отряхивая салфеткой ошметки капусты с лацканов, коротко бросил командир. -- Его? -- с надеждой спросил оклемавшийся замполит. -- Пластинку, -- рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из кают-компании. Замполит, однако, был человек опытный и злопамятный. До этого он служил в Клайпеде на базе подводных лодок, где любил разбирать персональные дела, связанные с супружескими изменами. -- Что же это происходит, -- заявил он как-то на партийном собрании. -- Офицеры плавают в море, моряки с ихними женами спят, а политработники стоят в стороне? Так не пойдет. Мы должны к этому вопросу подключиться. В случае со мной он тоже ждал своего часа и дождался. Поход наш уже перевалил за половину, когда московское радио вдруг передало мою песню "Снег" в исполнении артиста Юрия Пузырева. Примерно через день после этого ко мне явилась делегация от боцманской команды с просьбой написать "такую же хорошую песню про море, про то, как мы здесь всякие трудности переносим вдали от жен и подруг, но все-таки море любим больше". -- Только, если можно, -- сказал Овчухов, возглавлявший делегацию, -- напишите попросту, по-матросски, без всяких интеллигентских выкрутасов. И я на свою беду попробовал, написав шуточную матросскую песенку. Морякам новая песня как будто понравилась. Во всяком случае, они ее тут же переписали и даже пару раз успели исполнить на баке вечерком под баян, на котором виртуозно играл старшина второй статьи, известный женский сердцеед Слава Агуреев. На следующий день, однако, начались неприятности. Распевавшие песню неожиданно получили по два наряда вне очереди, а сам текст песни у них был конфискован. Ко мне явился замполит и сказал: -- Ну, когда мы в базу вернемся, с вами Особый отдел будет разбираться за ваши идеологические диверсии. А я все-таки хочу спросить, как это так -- я дней и ночей не сплю, личный состав неустанно воспитываю в духе постоянной преданности и духовной чистоты, а вы взяли и мне его весь в один день морально разложили? Я не на шутку испугался: -- Чем же это я разложил? -- Вы что, и вправду не понимаете или ваньку валяете? Это ваши слова?" -- И он сунул мне под нос отобранную у Агуреева тетрадку, где под мою диктовку был записан текст песни. -- Мои. -- Ну вот, а еще отпираетесь, -- сказал он с торжествующей улыбкой. -- Вы тут ясно пишете, что у женщины есть грудь! -- Ну и что? -- не понял я. -- А то, что вы таким образом на секс намекаете. А для советского человека у женщины грудь в любви -- не главное, главное -- это моральный облик! Сразу стало ясно, что общего языка мы с ним не найдем... В начале июня, когда "Крузенштерн" возвратился в Балтийск, замполит ухитрился внести историю со злополучной песней в свое политдонесение, которое попало на стол к тогдашнему начальнику политотдела Дважды Краснознаменного Балтийского флота контр-адмиралу товарищу Почипайло. Туда же шустрый замполит принес и отобранную у матросов магнитофонную пленку с записью той песни с просьбой прослушать для определения меры наказания для автора, "разложившего личный состав". Начальник политотдела, как рассказывали мне потом случившиеся там офицеры, торопился на футбол -- команда балтийцев играла с каким-то сильным противником, но все-таки выслушать песню согласился. -- Ну, что же, -- сказал он, надевая фуражку, -- ничего особенного, правильная песня. Она показывает, что моряк должен любить море больше, чем бабу. И, уже выходя в дверь, обернулся и твердо закончил: -- Разрешить! Это мудрое решение определило не только судьбу песни, которая не стоила обсуждения в столь высоких инстанциях, но и судьбу автора, дав ему возможность плавать в океане и дальше. Перпендикулярно генеральной линии... Рассказывает Берг: -- Году в 69-м меня полюбили ребята из молодежной редакции Саратовского телевидения и время от времени в те или иные передачи вставляли мои новые песенки. Ухватились они и за песню "Я оставлю тебе...", да цензор уперся: не понравился ему конец со словами "Рыжий парень в зеленой, нелепо торчащей пилотке". -- На советском солдате, -- аргументировал он, -- пилотка должна сидеть браво, молодцевато. А эта песня пацифистская. Не пущу! Еле пробили... А вскоре у меня появились "Три квартала на Вольской". Писал я ее в военных лагерях, а в это время улицу Вольскую переименовали в Братиславскую, в честь города-побратима. На сей раз цензор узрел попытку подрыва внешней политики и песню не пропустил. Детская-антисоветская. Рассказывает Юлий Ким: -- В одном из ленинградских театров ставили мою пьесу-сказку "Иван-царевич". Там в кульминационный момент Иван-царевич должен сказать некое слово -- и Кощею конец. Причем пьеса была выстроена так, что Иван этого слова не знал, а залу оно уже было известно. Вот в кощеевом дворце тревога, бегут его слуги, сейчас Ивана схватят, а он отчаянно перебирает главные слова: "Жизнь? Любовь? Солнце? Земля?.." И дети в зале по сигналу Жар-птицы (это еще один персонаж моей пьесы) начинают хором подсказывать заветное слово. Сначала тихо, потом все громче и громче, и вот уже весь зал скандирует: -- Сво-бо-да! Сво-бо-да! СВО-БО-ДА! Сидевшие в зале немногочисленные взрослые как-то очень неуверенно себя чувствовали и с явным нетерпением ждали, когда же это кончится. Впоследствии для того, чтобы пьеса пошла в московском театре имени Маяковского, мне пришлось полностью переписать эту сцену. Примечание Бориса Жукова: -- Примерно в те же годы я (ничего, конечно, не зная об этой истории) сказал как-то о Киме, что на месте КГБ посадил бы его под пожизненный домашний арест, запретив не только выходить из дому, но и говорить по телефону и даже подходить к окну на расстояние, достаточное, чтобы с улицы могли увидеть его лицо. Потому что этот человек есть сплошной сгусток крамолы, и любой контакт с ним приведет к ее распространению. "О, как я все угадал!" Методом Мюнхгаузена. Рассказывает Михаил Смоляр (Москва -- Вашингтон): -- На X-м московском слете было дело. Общего костра не было, и у костра возле чьих-то палаток сидят ребята и поют что-то вроде "Пусть без обеда оставит нас мама..." Потом пришел Саша Костромин, спел для разгона "14 лет пацан попал в тюрьму", а потом пошел по такому Киму, которого я почти и не слышал. Тут подходит странный мужичок: сапоги, в них заправлены брюки, пиджак, белая рубашка и галстук. Судя по всему, райкомовский инструктор. Стоит, слушает. А Костромин, оценив его наряд, запел какую-то совершенно нейтральную песню, "кавалергардов", что ли... Песня кончилась, и тут этот человек говорит: -- Ребята, а вы на какой слет приехали? Где вы находитесь? По-моему, это слет патриотической песни, а не политической! -- А что, мы как раз и поем патриотические. -- Но ведь перед этим вы что-то другое пели! Костромин подумал-подумал и говорит: -- Ну, слава богу, мы из этого болота уже выбрались! В плену традиций. Рассказывает Сергей Моисеев, как автор сложившийся в Харькове, ныне "разлагающийся" в Нью-Джерси (США). У харьковских и симферопольских КСПшников было традицией собираться на майские и ноябрьские праздники в Крыму -- песни петь, по горам ходить... Одним из любимых мест была Малиновая балка. И вот осенью 1983 года в процессе подготовки очередного мероприятия, во время обзвонки будущих его участников, крымский автор Володя Грачев несколько раз произнес в трубку слово "слет". Черт его дернул это сделать, тем более, что на слет это мероприятие не "тянуло". 6 ноября в балке собрались харьковчане. Заночевали. Замерзли. 7-го должны были подъехать симферопольцы. И, действительно, в означенный час вдали показались какие-то люди. Харьковчане приветствовали их радостными возгласами. Но, как оказалось, несколько поторопились: кожаные плащи и пыжиковые шапки никак не могли быть надеты на плечи и головы КСПшников. Они принадлежали второму секретарю обкома и бойцам комсомольского оперотряда, приехавшим закрывать слет -- у них были свои КСПшные традиции. В том месте, куда удалось подъехать, их (да и участников "слета") ждали три автобуса. Комсомол приблизился на расстояние вербального контакта: -- Кто такие? Что делаете? -- Туристы. -- Покажите ваши карты, маршрутные листы. Что у вас в блокноте?.. Пошел натуральный шмон. У Лены Лисянской нашли тексты Фарбаржевича, из-за которых потом были особенно неприятные неприятности. А народ к тому времени частично разбрелся по горам, пришлось ждать возвращения. КСПшники сидят у костра, греются, супчик горячий едят, водочкой запивают. А комсомол стоит вокруг/ жмется сиротливо. Ему тут супчик предлагают... Ну и песни, разумеется, звучат. Особенно уместной оказалась митяевская "Как здорово, что все мы здесь..." Ее повторили несколько раз. Народ, возвращавшийся с гор, вел себя по-разному: одни спокойно пополняли компанию у костра, а другие, вроде Саши Пекло, переоценив серьезность обстановки, задавали деру и долго еще скитались по пересеченной местности в экстремальных условиях... Но вот основная масса собралась, и ребят отвезли в Симферополь. Бесплатно, разумеется, что было большой удачей. Тем более, что в такую холодрыгу какой "слет"! В городе они забились по квартирам, где и продолжили. Главное -- конспирация. Рассказывает Юрий Резниченко -- в 80-е годы инструктор Межсоюзного дома самодеятельного творчества, "главный цензор" авторской песни в Москве: -- ...От КГБ КСП курировали несколько оперативников. Они официально никогда ко мне не обращались, но я их всех скоро уже знал. Нормальные ребята, хорошо относившиеся к песне. Они никогда не были инициаторами каких-то запретов, репрессий -- наоборот, неоднократно именно их вмешательство помогало добиться какого-нибудь разрешения. В общем, отношения у меня с ними сложились хорошие. И вот как-то они попросились со мной на слет куста "Июнь". Я, конечно, согласился -- мне же еще удобнее, на их машине доеду. А слет был, кажется, последним в сезоне, поздней осенью, уже под снегопадом. Мы сделали все как надо -- поставили палатку, развели костер. Тут к нам одни ребята подходят, наливают, другие... Потом-то я сообразил, что больно уж их много было, таких щедрых, но тогда по холодку оно так хорошо пилось... В общем, упоили они нас в лежку. Мне запомнилась такая сцена: сидит один из моих гэбэшников, совсем уже лыка не вяжет, у него из левого рукава ватника торчит микрофон, и он пальцем правой руки все пытается запихнуть его поглубже в рукав. Вокруг народ стоит, кто-то уже фотографирует, а он, бедняга, все тычет и тычет... Не из того оркестрика. Рассказывает Сергей Крылов: -- В 60-х годах Никитинский квинтет пригласили для записи на телевидение. Был спето некоторое количество песен. Но в эфир, как водится, пошло не все. Часть была забракована. И, в частности, "Маленький трубач". Крылову стало интересно, почему бы эту-то, казалось бы, совершенно идеологически выдержанную песню забраковали. Когда он об этом спросил у выпускавших передачу, то ему показали какую-то бумажку, на которой "Трубач" был вычеркнут красным карандашом, что означало не только запрет на показ этой песни, но даже и запрещение отвечать на вопрос, почему она забракована. Однако Крылову удалось добиться ответа. Диагноз был: -- Окуджавщина! Линия высокого напряжения. Рассказывает Берг: -- Году в 1976-м в демисезонное время года в Куйбышеве должен был состояться концерт с участием Бориса Вахнюка, Александра Краснопольского и автора этих строк. В аэропорту оказалось, что самолеты не летают: "погоды нет и неизвестно", а сидячих мест в зале ожидания тоже нет, так как аэропорт саратовский. Я помаялся часа два, почувствовал приближение сердечного приступа, сдал билет, отбил срочную телеграмму о непродолжительной, но тяжелой болезни и свалил домой с целью залечь в койку до конца уикэнда. Едва натянул одеяло, приносят не менее срочную депешу оттуда: -- Вы срываете ответственное мероприятие. Немедленно приезжайте, иначе у Вас будут неприятности по партийной линии! И подписи -- женская и мужская, такие знакомые по оргкомитету Грушинского фестиваля... К линии партии я относился, как и требовалось, благоговейно, но моя собственная комсомольская карьера была уже глубоко позади, а партийная не грозила, ибо врожденная национальность и благоприобретенное высшее образование служили сомножителями знаменателя шанса быть принятым в ряды. Третим сомножителем являлась прогрессирующая идеологическая деградация. И я остался в постели. Года через полтора появился на фестивале и спросил подписантов, как их угораздило послать такую телеграмму. -- Серьезно? Не может быть! -- сказал он. -- Что-то не помню, -- сказала она. -- Ну, ты, Володечка, сам прикинь! -- сказали они. Мы видимся до сих пор и очень тепло относимся друг к другу. За хорошие деньги можно и потерпеть. Рассказывает Вольф Бирман -- классик немецкой авторской песни, прозванный "немецким Галичем": -- В 1964 году мои песни были запрещены к публичному исполнению в любой форме на территории ГДР. Двенадцать лет меня слушали только мои явные друзья у меня дома и мои тайные поклонники в политбюро. Но к этому моменту мои песни уже часто и помногу звучали в радио- и телепередачах в ФРГ. Естественно, что после каждого исполнения автору песни начислялась соответствующая сумма, поступавшая в распоряжение GEMA -- агентства по авторским правам. GEMA переводила эти деньги восточногерманскому агентству AVA (аналогу нашего печально знаменитого ВААПа. -- Ред.). AVA получало валютный гонорар, забирало 20% за посредничество, а остальное выдавало мне остмарками по курсу 1:1. Конечно, рыночный курс вести остмарок составлял тогда примерно 1:6 -- 1:8, но и выдаваемых сумм мне вполне хватало, чтобы не умирать с голоду. Если бы власти хоть раз попытались не выдать мне гонорар, AVA больше не получило бы ни пфеннига ни от каких западных агентств. И государство продолжало торговать песнями, исполнение которых оно объявило преступлением. Мало того: AVA могло получить валюту лишь после того, как я заберу свои остмарки. Поступал же гонорар формально не на мое имя, а как бы безлично -- для автора песни с таким-то юридически зарегистрированным названием. Если эта песня ранее не проходила через тандем GEMA -- AVA, то согласно правилам я должен был подтвердить, что именно я ее автор. И вот по стране, граждане которой подвергались наказаниям за одно лишь употребление словечка "штази" (бранная кличка местного КГБ. -- Ред.), идет официальная бумага на бланке государственного учреждения, с подписью, печатью и примерно таким текстом: "Уважаемый г-н Бирман! Просим Вас заявить Ваши авторские права на песню "Баллада о штази"..." От редакции: а мы-то думали, что все разговоры о каких-то "национальных моделях социализма" -- просто пропагандистская болтовня! Оказывается, подход немецких товарищей принципиально отличался от "культурного бизнеса" наших властей тех лет, точно описанных Кимом в "Московских кухнях": Чуть шепнут, бывало, верные люди, Что, мол, музыка у вас там в прогаре -- Ладно, пусть мы потеряем в валюте, Но высылаем Ростроповича с Галей! Впрочем, Бирмана в конце концов тоже выслали... КАК СОБАКЕ -- ПЯТАЯ ГРАФА Летучий ирландец. Из московской газеты "БардАрт" ?20 за 1998 г. Рассказывает О'Карпов. О'Карпов, вообще-то, не бывает. Бывает Александр Карпров, московский автор, член творческой ассоциации "32-е августа". Но вот что он рассказывает сам. Как вам известно, один из участников ТА "32.08" отличается маниакально-навязчивой тягой к далёкой стране, лежащей на загадочном острове в северных морях. Имя острову тому -- Ирландия. С легкой руки Игоря Белого, сочинившего "Сагу о Храбром Ирландце О'Карпове", главный герой этой песни с гордостью оставил за собой право так и подписываться в дальнейшем. Однако, довольно скоро с этим псевдонимом вышел конфуз... Заявившееся как-то на фестиваль памяти В.С.Высоцкого "32-е" с чувством глубокого удовлетворения отметило практически полное отсутствие конкурентов. Помимо ассоциантов, своей очереди на выступление дожидался лишь один молодой человек в очках. Устроители конкурса просили каждого выступающего назвать своё имя и фамилию. Дождавшись своей очереди, Карпов важно заявил: -- Александр 0'Карпов. О, апостроф, Kapnoв! -- Что это значит?.. -- озадачилась женщина, записывавшая участников фестиваля. -- Это значит, -- отчетливо произнес О'Карпов, -- это значит, что я -- ирландец! Но не успела ведущая опомниться, как из угла послышался изумленный голос незнакомого конкурсанта: -- К-как ирландец?! Н-не может быть... -- Может, может, -- успокоил его Карпов и запел "Долгую Дорогу в Дублин". Отпев положенные три песни, Карпов собрался было перекурить, как вдруг до его рассудка дошёл смысл диалога между ведущей и тем самым молодым человеком. -- Скажите фамилию, пожалуйста -- попросила ведущая. -- О'Шеннон -- с достоинством ответил незнакомец и, торжествующе сверкнув глазами из-под очков в сторону Карпова, с достоинством повторил: -- Александр, О, апостроф, Шеннон! -- Вы что, тоже -- того... B смыслe -- ирландец? -- пробормотала ведущая. -- Я-то ирландец! -- злорадно сказал О'Шеннон. -- Причём я ирландец по паспорту! А он? -- А я -- с грустью произнес О'Карпов -- ... А я -- по жизни ирландец... P.S. Однажды, в присутствии О'Карпова некий человек спросил: -- А кто-нибудь знает, О'Карпов и О'Шеннон -- один и тот же человек?.. -- Нет! -- довольно вскричал 0'Карпов, -- они даже не родственники! Они просто однофамильцы!.. С турецким акцентом. Рассказывает Берг: -- Октябрь 1974 года. Донбасс. Серия концертов -- один в Славянске и два в Донецке. Организатор -- опальный Юрий Миленин из Краматорска. Участники -- Евгений Клячкин, Сергей Стеркин и автор этих строк. Прибывают в Краматорск в обратном порядке, и Стеркин буквально "с колес" набрасывается на Миленина: -- Ты чего хочешь? Каких приключений тебе еще недоставало? Ты кого к себе наприглашал!? -- А кого? -- не может взять в толк чистый и наивный Миленин. -- Кого-кого! Ланцберг кто по национальности? Юра пытается ответить на вопрос, который, видимо, никогда сам себе не задавал: -- Наверное, еврей, да? -- "Наверное"! А Клячкин? -- Да я как-то... -- Так вот знай, что и он тоже. -- Но ты-то?..-- у Миленина еще теплится последняя надежда. -- А я вообще до института Стэркиным был! Антисемит. Тот, кто хорошо знаком с творчеством московского автора Бориса Подберезина, не будут спорить с утверждением, что он порой ведет пародистический образ жизни. В творчестве, разумеется. Так вот, этот замечательный бард с простой русской фамилией, которая в былые времена все же не могла ввести в заблуждение специалистов по отечественной интеллигенции, рассказал, как, однажды на концерте в Харькове спев пародии на В.Долину, А.Розенбаума и В.Ланцберга, получил записку: -- Не являетесь ли Вы случайно членом общества "Память"? This is my Home? Рассказывает Александр Медведенко, автор сначала из Днепропетровска, а затем из Петах-Тиквы (Израиль), лицо еврейской национальности. В 1994 году решил он наведаться в Днепропетровск. Путь его лежал через Москву. На российско-украинской границе -- паспортный контроль. Украинский пограничник долго вертит в руках Сашин паспорт, который, как и все еврейские книжки, пишется с заду на перед. Наконец находит фотографию, но прочесть может только фамилию по-латыни: -- Это какой же республики паспорт? -- Государства Израиль. -- А теперь, значит, на историческую родину? Реабилитация. Городницкого все всегда звали Александром Михайловичем. А после 1985 года с приходом гласности он стал публично объявлять о том, что ему вернули "девичье" отчество Моисеевич. Засилье. Рассказывает Михаил Сипер. В 1997 году на фестивале "Дуговка" в Израиле после очень мощного концерта организатор фестиваля Евгений Гангаев подошел к Михаилу Волкову и спросил с гордостью: -- Ну, Миша, как концерт? Волков мрачно ответил: -- Плохо. -- Почему?! -- Неоправданно большое количество еврейских фамилий. Поборник. Рассказывает Михаил Сипер: -- Мы с Михаилом Волковым сидели в жюри израильского фестиваля "Бардюга-97". Для каждого человека, не сумевшего пройти через игольное ушко прослушивания из-за маловысокохудожественного исполнения, мы старались найти точное объяснение причины, не позволившей нам пропустить его в конкурсный концерт. Отсев был достаточно большой, и объяснять приходилось много. Когда усталость уже не позволила подыскать нужные слова, замученный Волков сказал очередному неудачнику, который, немилосердно картавя, осведомился о причине отсева его кандидатуры: -- За злонамеренное искажение исконно русской буквы "Р"! Без лишних слов. Поведал Михаил Сипер: -- Однажды Вадим Егоров гастролировал по Израилю. Я был очень рад встрече и пригласил его на пару дней к себе погостить. Вадим сказал, что он бы с удовольствием, но все свободное время занимает ходьба по родственникам. Пораженный, я спросил: -- Слушай, откуда у ЕГОРОВА здесь родственники? Вадим гордо ответствовал: -- А я никогда и не скрывал, что хоть я и Егоров, но по матери я -- Гуревич! Потом помолчал и грустно добавил: -- Никогда не скрывал. Но никогда и не афишировал... О роли национальности в искусстве. Рассказал Игорь Грызлов (Москва). Как известно, в конце 80-х Булат Шалвович Окуджава объявил, что авторская песня умерла. Многие с ним не согласились, но только Юлий Ким сумел привести вещественные доказательства: он выдал патриарху записи Михаила Щербакова. Прошло несколько лет. Окуджава по-прежнему везде подтверждал, что авторская песня умерла, но когда его спрашивали, кто из молодых ему нравится, неизменно называл Щербакова. Ким немало тому дивился, да как-то все не получалось спросить. Наконец, случай представился -- оба оказались в одном кардиологическом отделении, -- и вопрос был задан. -- Да-да, я как раз хотел у вас спросить, -- начал в ответ Окуджава, -- этот Щербаков -- еврей? Ким, ожидавший чего угодно, но только не этого, растерянно ответил: -- Н-нет. -- Ну, может, у него есть какие-нибудь родственники-евреи? -- Да нет вроде... Классик помолчал и прочувствованно сказал: -- Знаете, я, наверное, поторопился, когда сказал, что авторская песня умерла... И после паузы добавил: -- ...в России. Два признака интеллигента. Борис Жуков вспомнил некогда поведанную ему историю: -- В конце 70-х три члена бакинского КАПа (клуба авторской песни) -- Яков Коган, Александр Барьюдин и еще один, фамилии которого я забыл, -- возвращаясь рано утром с какого-то слета, были задержаны постовым милиционером, которому показался подозрительным их внешний вид (штормовки, рюкзаки, топоры и т. п.). Никакие объяснения не помогли -- всех троих препроводили в отделение, и дежурный начальник приступил к выяснению личностей. -- Фамилия? -- Коган. -- Имя? -- Яков. ........ -- Национальность? -- Еврей. -- Горский? -- после паузы и с надеждой в голосе спросил начальник. -- Да нет, обычный... -- Ты тоже еврей? -- вдруг обратился начальник к Барьюдину. -- Да. -- И ты? -- спросил он у третьего мушкетера. -- И я, -- подтвердил тот. -- Слушай, ты кого мне привел?! -- вдруг набросился начальник на бдительного постового. -- Это же интеллигенция! Но интеллигенция там или не интеллигенция, а процедура выяснения личности, будучи начата, должна быть доведена до конца. Последовали неизбежные вопросы о месте жительства, а затем... -- Телефон домашний есть? -- Да. -- У тебя тоже? И у тебя? Слушай, я же говорил тебе, что это интеллигенция! У них у всех телефоны есть! (Примечание: история может быть проверена и уточнена у обоих названных ее участников, у израильтянки Любы Лейбзон, бывшего президента КАПа, а также у москвички Веры Ильиной, от которой мы ее и узнали.) ПОИСКИ ЖАНРА Интервью. Рассказывае Михаил Сипер: -- На 3-м всесоюзном в Киеве среди прочих творческих мастерских состоялась прекрасная мастерская Бориса Чичибабина. И вдруг в момент наивысшего накала влетела в комнату бригада телевизионщиков из Москвы во главе с некоей Грандовой. Быстро установив свет и камеры, они согнали всех в кружок вокруг Чичибабина. Далее состоялся дивный диалог. Грандова (очень бойко): -- Скажите, пожалуйста, свое мнение об авторской песне. Чичибабин (величественно): -- Я не знаю, что такое авторская песня. Я здесь случайно. Меня Гриша Дикштейн привез. Грандова (слегка обалдев от ответа, но все равно бойко): -- Как вам понравился уровень конкурса? Чичибабин (величественно): -- По моему мнению, конкурсы в области искусства -- явление в высшей мере безнравственное. Грандова (обалдев и желая закончить интервью): -- Как вы думаете, есть ли будущее у авторской песни? Чичибабин (величественно): -- Я не знаю, что такое авторская песня. -- И, после паузы, достаточно едко: -- мне кажется, ранее я на этом останавливался. Все!!! Враг бежит, разбитый! А мастерская продолжается. "Ненавижу авторскую песню!" Рассказывает Владимир Каденко: -- Поэт Борис Чичибабин не любил авторскую песню и всегда это подчеркивал, хотя на фестивали приезжал и даже работал в жюри. Однажды смотрит мои стихи и говорит: -- Володя, скажите, пожалуйста, это что, песня? -- Да, Борис Алексеевич. -- Жалко! Продолжает Владимир Васильев: -- Он так даже поздравлял! Наташа Дорошко стала лауреатом городского конкурса за стихи песни. Он говорит: -- Я от всей души поздравляю Наташу, хотя эта песня -- далеко не лучшее, что у нее есть. Примерно так же относится к поэтической песне Александр Кушнер, на стихи которого написано немало прекрасных песен. А уж его старый приятель, "нобелевский тунеядец" Иосиф Бродский, по легенде, в молодости (еще до знаменитого процесса) однажды гнался за Евгением Клячкиным, крича, что расшибет о его голову его же собственную гитару -- так на него подействовали клячкинские песни на его стихи. К счастью для мировой культуры, Клячкина он тогда так и не догнал, а с годами остепенился. Настолько, что, как рассказывается в книге Михаила Кане "Время вдруг становится судьбой", на вопрос Клячкина: "Ося, как Вы посмотрите, если я запишу диск на Ваши стихи?" ответил вполне миролюбиво: -- Знаете, Женя, меня это совершенно не интересует. Поступайте, как хотите. А в одной из последних видеосъемок, говоря о Высоцком, всего лишь грустно заметил: -- Это прежде всего очень хорошие стихи, и я думаю, что было бы лучше, если бы они так и были стихами, а не песнями. То, что Высоцкий их поет, сильно мешает восприятию. Яркий пример. Рассказывает Берг: -- Иногда меня просят высказаться по поводу жанра. И я говорю, что жанр настолько широк, что внутри его располагаются несколько достаточно хорошо различимых поджанров. Один из них, по моей классификации, -- "театральная", или "актерская", песня, задача которой -- достижение успеха средствами исполнительского мастерства. И привожу примеры: Дмитрий Дихтер, Сергей Никитин... И примеры другого свойства. Вот один из них. На фестивале в сентябре 1996 года в Воронеже был концерт, где Сергей Каплан представил палеяду бардов, условно говоря, своей школы. Были они из разных городов -- Александр Сафронов, Шухрат Хусаинов, Михаил Коноплев... Миша допел первую песню. Признаться, при всей ее благополучности, я не только не понял, о чем она, но уже через пару минут не смог вспомнить даже, какой она была на вкус, цвет и запах -- как и все остальные, им спетые. Запомнилась, правда, концовка -- тем, что, закончив петь, он продолжал играть на гитаре. При этом, сделав поворот кругом через левое плечо, он стал уходить вглубь сцены, удаляясь от микрофона, и звук плавно затих. Я не очень понял, зачем он это сделал и какое отношение эта концовка имела к содержанию песни, но отнес издержки на то, что, возможно, не все слова разобрал. Таким же макаром Миша закончил следующую песню, затем еще одну... Я изловил его в коридоре за сценой и спросил: -- А почему ты четыре песни из пяти закончил так? -- и воспроизвел поыорот кругом. -- Четыре? -- спросил Миша. -- Четыре. -- Из пяти? -- Ну, да, я же считал, до пяти-то... Он на несколько секунд остолбенел, потом схватился за голову: -- Ох, это ж я себя не проконтролировал! Тонкости терминологии. Рассказал Александр Мирзаян (Москва), как Дмитрий Сухарев вел какой-то концерт и каждого участника представлял то как классика, то как основоположника. -- А чем, -- спросил его Мирзаян, -- классик отличается от основоположника? Ответил не то Городницкий, не то Ким: -- Ну, классик -- это классик. А основоположник -- тот, кто положил на основы! Новый сорт. В конце 70-х, когда резко взлетела вверх популярность А.Суханова, некто предположил, что, если бы Александр стал писать музыку на стихи, например, Окуджавы, возникло бы новое направление жанра -- размышлягер. Ранние похороны. В начале апреля 1998 года в Москве в музее В.Высоцкого проходила научная конференция. Один из докладов в секции авторской песни назывался "Кристаллизация жанра авторской песни: истоки, проблемы, тенденции". Как поняли слушатели, со слов докладчика, авторская песня, ставшая социокультурным явлением в 50- 60-е годы, в настоящее время как жанр умерла. Возникают вопросы: -- известно ли докладчику, студенту из Перми Григорию Геннадьевичу Попову, что в его родном городе живет и успешно творит некто Григорий Данской, восходящая звезда авторской песни, чье творчество уже стало событием как жанровым, так и в целом социокультурным? -- известно ли Г.Попову, что "Данской" -- его собственный творческий псевдоним? Несколько иного мнения... Рассказывает Берг: -- В 1988 году я был замечен Михаилом Леонидовичем Анчаровым (кто-то напел ему мои песенки) и несколько раз по его инициативе побывал у него в гостях. Однажды дело дошло до гитары, и я что-то спел. Вдруг М.Л. вскочил со своего диванчика и с неожиданной энергией зашагал взад-вперед по комнате, столь же энергично выражаясь: -- Коз-зел, ...! Ну, коз-зел, ... ...! Я инстинктивно пригнулся: сие могло относиться только ко мне. А М.Л., не глядя в мою сторону, продолжал бушевать: -- Вот ведь козел, ...! Ну ты посмотри, какой козел! Старый вонючий козел! Вонючим я еще мог себя представить, но на старого явно не тянул. Слегка высунув голову из воображаемого убежища, я, ни на что особо не надеясь, спросил: -- Кто козел, Михаил Леонидович? Но ему было явно не до меня: -- Кто бы мог подумать, каков козел!.. Я начал понимать, что главная задача теперь -- сначала успокоить Мастера, но любопытство все еще брало верх: -- Кто козел-то? Козел-то кто? -- Козел? -- тут он, наконец, заметил меня. -- Как "кто"? Окуджава козел. Старый сумасшедший козел, ...! -- Но почему!?!? -- Почему, почему!.. Вот коз-зел, ...! Ты читал, что он в "Правде" написал? -- ?.. -- Что песня кончилась! Ну, коз-зел, ...! Все познается в сравнении. Рассказывает Борис Жуков (Москва). Как-то в конце 80-х я зашел в магазин "Мелодия" на Новом Арбате. В те годы одноименная фирма еще сохраняла монополию на аудиопродукцию, но уже более-менее ориентировалась на то, что люди хотят слушать. В ее магазинах сочился тоненький ручеек дисков бардов (я, собственно, и зашел посмотреть, нет ли чего новенького в этой серии) и хлестал бурный поток зарубежной (да и отечественной) массовой музыкальной продукции. Как известно, поклонники последней принципиально не признают звуков тише forte, а поскольку любой товар надо показывать лицом, то можно представить, какой музыкальный фон стоял в магазине, название которого выглядело уже злой насмешкой. Звон, гам, грохот, лязг, визг, вой -- собственного голоса не слышно... И вдруг сквозь эту какофонию я начал различать нормальный мужской голос, поющий что-то человеческое -- текст, конечно, разобрать было невозможно, но мелодия явно присутствовала, довольно приятная и вроде бы даже знакомая. Звук доносился из отдела "советской эстрады", что было еще более странно. Заинтригованный, я взял пеленг на источник -- и уже через несколько шагов вполне отчетливо разобрал мелодию и слова: "На ковре из желтых листьев, в платьице простом..." Кажется, в тот раз я не нашел ничего из того, за чем приходил, но магазин я покинул просветленным. Надо же, думал я, мы все ругаем Александра Яковлевича, даже имя его превратили в бранный ярлык -- а он, оказывается, такой прекрасный автор и исполнитель. Надо только знать, где его слушать... Бесконечный тупик или Через тридцать лет после конца жанра. Рассказывает Игорь Каримов (Москва). -- 1967 год. Мы создаем Московский! Клуб! Самодеятельной! Песни! Крутимся как заведенные: пишем проекты устава, ездим в горком комсомола, еще куда-то, что-то там согласовываем... Мы почти не верим, что нам дадут довести дело до конца, но все-таки -- как здорово, что у нас скоро будет свой клуб, куда мы сможем пригласить всех наших бардов! И вот, когда все уже почти готово, на очередном сборище один из нас (я не буду его называть) вдруг говорит: -- Слушайте, а зачем все это? Ведь все уже кончилось!!! Мы в недоумении смотрим на него -- что кончилось? Настроения в "инстанциях" переменились? -- Да нет... Ну посмотрите сами: Якушева -- кончилась, Анчаров -- кончился, Кукин что-то там пишет, но такое... Есть еще Городницкий, но, ребята, он же уже старик, ему тридцать пятый год! А из молодых -- кто? Сладенький Егоров, да этот еще, со странной фамилией... как его... ну, он выпендривается еще очень... да, Луферов. И все! И больше уже ничего не будет!!! Ради чего мы стараемся-то? Честно говоря, ни я, ни остальные тогда не нашли, что ему ответить, и очень приуныли. Но дела, к счастью, не бросили. Зато теперь я совершенно спокойно слушаю подобные пламенные речи. А они так и звучат с тех пор, не умолкая, только имена в них меняются. МУХИ ТВОРЧЕСТВА От любви до ненависти... Рассказывает Михаил Сипер: -- Примерно в 1981 году КСП из Нижнего Тагила побывал на фестивале в Перми. Три дня непрерывного пения со всех сторон довели Василия Мешавкина (соавтора М.Сипера -- прим. сост.) до исступления. Его уже тошнило от просьб спеть или выслушать песню. И когда при отъезде домой на вокзале Люда Бегишева из пермского КСП попросила Васю спеть на прощание, Вася взорвался и заорал на весь вокзал: -- Я ненавижу песни под гитару!!! Вот так и родилась эта великая фраза, через пару лет принесенная мной и Сашей Каллистовым в Барзовку и оттуда разлетевшаяся по всему поющему миру. Так что автор этого гениального лозунга -- Василий Мешавкин. А все остальные "авторы" -- эпигоны. Учитесь у молодых, Петр Ильич! Вот какое соображение приходит на ум то одному, то другому любителю авторской песни: классическая музыка, конечно, тоже не массовый жанр, но если бы, скажем, способный в общем-то композитор П.И.Чайковский еще и слова приятные к своей музыке подбирал (или сам сочинял, как все нормальные люди делают), аудитория его могла бы резко возрасти. Действительно, почему бы в "Адажио" из балета "Щелкунчик" не спеть, ну, хотя бы: "Стрелочник, стрелку переведи!.." А то приходится казахским бардам устранять недоделки в работе русских композиторов... Все познается в сравнении... Рассказывает Павел Маловичко (Волгоград): -- Миша Столяр приобрел себе гитару. В Гнесинском училище был какой-то знаменитый мастер, поставлявший инструменты для студентов, преподавателей, оркестра... Миша долго собирал деньги. Гитара получилась классная! И Михаил очень ею дорожил: хорошая гитара -- хорошие перспективы. Ездил с нею всюду. Год. Два. А потом перестал. Стал ездить с другой. -- Что-нибудь случилось? -- спрашиваю. -- Сломал? -- Нет, -- отвечает. -- Просто чем лучше гитара, тем сильнее я ощущаю свое несоответствие ей. Подольстил. В 1984 году Вадим Егоров сотворил песню "Баллада о певчей стае", увенчанную строками, вобравшими в себя все содержание: "...летит наш певчий клин, которому названья нету, и впереди вожак, которого зовут Булатом." Это тот самый вожак, перу которого принадлежат слова: "Дураки обожают собираться в стаю, Впереди главный -- во всей красе." Фильм с этой песенкой появился годом раньше. Более того, эти песни встретились на концерте. Рассказывает Александр Городницкий: --...Вспоминается... одна забавная история, относящаяся уже ко второй половине восьмидесятых годов. Тогда в Москве, Ленинграде и других городах были организованы гала-концерты авторской песни, в которых участвовали все ведущие авторы, включая Булата Окуджаву. В Ленинграде концерты проходили в огромном зале Ленинградского Дворца молодежи, битком набитом зрителями. На одном из концертов Вадим Егоров закончил свое выступление песней "Баллада о певчей стае", посвященной Булату Окуджаве. В конце песни звучали такие патетические строчки: "Летит наш певчий клин, которому названья нету, и впереди вожак, которого зовут Булатом". После него на сцену вышел Булат Окуджава, предыдущего выступления не слушавший, и спел свою знаменитую песню о дураках: "Дураки любят собираться в стаю,-- впереди главный во всей красе", чем вызвал большое оживление в зале. Скрытые глубины смысла Наблюдения Бориса Жукова. В первой половине 1996 года российская интеллигенция напряженно ждала результата назначенных на 16 июня президентских выборов, обсуждая, что с ней сделают вернувшиеся к власти коммунисты. В это время в КСПшных кругах стали очень популярны две строчки из песни Ланцберга "Кошачий вальс": "Пой до июня, а там махнем / Вместе на Соловки!" А вот в кругах московской "психоделической культуры" (попросту говоря, идейной наркоты) очень любили другую строчку того же автора: "...Ты видишь, колеса совсем зарастают травой". Аналогичными наблюдениями могли бы поделиться многие и многие знатоки его текстов. Так, было замечено, что в одном из детских приютов Одессы на стене туа