обходили мусорные кучи. Наверное, подумали: почему не прикроют эту шарашку, да?.. Нет, товарищ представитель НИИ союзного значения, нас прикрывать нельзя. Мы будем существовать, пока не прикроют ваш хваленый институт... -- Уточните. -- Ну, если вам нужна откровенность... Ваш институт занимает в Москве первое место по бездарности. У вас образовался особый стиль -- грубый, неумный и дорогой. Ваши инженеры не утруждают себя думанием. Кто-то когда-то набросал схему -- и шпарят по ней одни и те же узлы, одно и то же исполнение. Не потому, что такие уж бездари собрались под крылышком Труфанова, а потому, что стиль выгоден институту -- вашему НИИ выгодно изготовлять дорогостоящую дрянь. Инженеры вставали, разминаясь, улыбаясь. Диспетчер веселил их детским недоверием. Один из них, тощий и желчный, рассказал, как упрощался "флокс". Худые и быстрые пальцы инженера бегали по старой схеме, вычеркивали ненужные лампы, браковали надуманные цепи, ноготь расправлялся с формирующими каскадами, узенькая ладошка разрубала геометрически правильные линии соединений... Ни линий, ни обозначений уже не видел Степан Сергеич... Схема дрожала, расплываясь в неразрешимый лабиринт-головоломку. Как же так? Насмешки над своим заводом он перенес бы легко, сам знал цеховые грешки. Но -- союзный научно-исследовательский институт! -- А "Примула"? Слышали о "Примуле"? -- Труфанов пальцем не шевельнул для "Примулы", она родилась на энтузиазме Стрельникова. Мешанина ломаных линий рассасывалась, появились баллончики ламп, прямоугольники сопротивлений, тонкая вязь дросселей и трансформаторов. Схема восстановилась. Степан Сергеич увидел, что он в лаборатории. -- Кто же виноват? Тощий инженер потерял охоту к ниспровержению схем и догм. Потрогал нос и, слова не сказав, сел за свой стол. -- Никто не виноват. -- Рафаил пожалел диспетчера. -- Нам, то есть серийному заводу, нельзя делать дорогие вещи... В массовом производстве приборы должны быть проще. Я знаю ваших регулировщиков, у нас таких нет, у нас таких и не будет: у нас платят мало, жилья нет. -- Я вас спрашиваю: кто виноват? -- Вы, -- разозлился Рафаил. -- Я? -- Вы, вы виноваты, Труфанов виноват, все вы, как говорится, из одной футбольной команды. Сюсюкают о НИИ, кричат о достижениях НИИ... Не хотят видеть правду. Сидят на шее государства, рвут по бюджету деньги... -- Государство -- это я! Лаборатория непочтительно заржала. -- Вы еще меня узнаете! -- пригрозил им Степан Сергеич. Тощий и желчный инженер поболтал в воздухе пальцами. "Ах, не смешите нас!" -- вот что говорил его жест. Диспетчер ничего уже не видел и не слышал -- он бежал к пикапу. 54 Шелагин ворвался в кабинет Игумнова и с подробностями рассказал обо всем. -- Люминофоры-то привезли? -- Какие еще люминофоры? Люминофоры ему нужны! Люминофоры! Виталий машинально отодвинулся подальше, ему показалось, что Шелагин сейчас в него вцепится. Но он не прерывал Степана Сергеича, находил даже удовольствие, слушая его. Работы в цехе невпроворот, а диспетчер опять ищет справедливость. Упершись коленом в край стола, Игумнов покачивался на задних ножках стула, посматривал, улыбаясь, на буйствующего диспетчера. Тридцать шесть лет человеку, пора бы и остепениться. -- Успокойтесь, Степан Сергеич, успокойтесь... Эти инженерики, эта мелюзга мыслит кое в чем правильно, кое в чем... Предположим, что институту выделили на разработку радиометра два миллиона рублей. Мы уложились в миллион. На следующий радиометр нам дадут меньше. -- Правильно сделают! -- Следующий радиометр, предположим, не пойдет, ему миллиона мало. Что тогда? -- Обоснованно просить. На трех-четырех радиометрах определить норму. -- Кто ее определять будет?.. -- Вы жулик, Игумнов, вам торговать на базаре. -- Как начальник цеха... -- Молчать! -- крикнул Шелагин. Снарядом, рассекающим податливое инертное пространство, летел он к парторгу, пробил дверь кабинета и вонзился в Молочкова. -- Прекратите обывательские разговорчики! -- закричал парторг. -- Я не позволю вам мазать дегтем достижения славного коллектива наших инженеров! Не вышло у парторга -- выйдет у директора. Тем более что Молочков намекнул: без директора вопросы технической политики не обсуждаются. Степан Сергеич так бурно повел себя в приемной Труфанова, что Анатолий Васильевич приоткрыл дверь, посмотрел, кто же там хулиганит. Не удивился, увидев Шелагина (парторг предупредил), пригласил войти. Непроницаемо спокойно выслушал, делая в блокноте какие-то пометки. -- Вы абсолютно правы, Степан Сергеич. До тех пор, пока все коммунисты не проникнутся ответственностью за наше общее дело, до тех пор мы не сможем работать с полной отдачей. Но поймите, нахрапом, навалом, наскоком здесь ничего не решить. Нужен трезвый подход к делу, всесторонний учет обстоятельств. "Слова, -- думал Степан Сергеич, -- слова". -- Как я понял... -- Придет время -- займемся и вашим предложением. -- Займемся... время... обстоятельства... Бормоча невразумительное, Степан Сергеич бегал по коридору второго этажа мимо дверей разных начальников. Безумные мысли озаряли его. Ворваться в райком! В горком! Вдруг он увидел, что стоит перед дверью главного инженера НИИ и завода. Всем телом налег он на нее, дверь даже не скрипнула. В конце коридора показался сам главный инженер -- Владимир Николаевич Тамарин, здоровенный, под потолок, детина. Шел он с белокурой женщиной, начальником лаборатории. -- Нет, Наталья Сергеевна, инженер нынче пошел не тот. Инженер нынче как... Подбирая сравнение, главный нетактично отвернулся от собеседницы и -- остановился. На него бешеными глазами смотрел незнакомец. -- Делом заниматься надо, делом! Главный освободил рот от сигары, это возможно, обостряло его слух. -- Простите, что вы сказали? -- Делом, говорю, надо заниматься! -- Это вы мне? -- Да, да, вам! Неизвестный кричал сдавленным фальцетом. Главный дал собеседнице знак: простите, я буду занят. Вернул сигару на место, одной рукой открыл дверь, другой заграбастал пьяного вдрызг негодяя и мощно втолкнул его в кабинет. Повернул ключ. Принюхался. Нет, это не алкоголь. -- Если вы плохо себя чувствуете... -- В этом здании не я сумасшедший! Вы! Директор! -- Я за критику. Говорите. Снаряд взорвался. Осколки просвистели в воздухе. Главный инженер уцелел чудом. Он нашел себя на диванчике полулежащим. Стряхнул с груди пепел. Встал. -- Как ваша фамилия?.. Так, так... Помню. Возмутитель спокойствия. Вас кто-нибудь знает в КБ, в отделах? -- Мошкарин, Стрельников. Тамарин успокаивался. Фамилии эти принадлежали тем немногим людям, которых он знал хорошо и ценил. Телефон Мошкарина... вот он: 2-45. Услышанное от Мошкарина вполне удовлетворило главного. Когда же тот спросил, что еще там натворил Шелагин, то ответ был такой: -- Беда, Владимир Афанасьевич, низы дерут глотку. Опыт прошлого показывает, что верхам нельзя затыкать себе уши. Приходи, послушаем Савонаролу. Авось что полезное придумаем. Степан Сергеич встретил Мошкарина неловкой улыбкой. Он уже стыдился своей несдержанности. Тамарин, экономя силы, пересказал речь диспетчера. -- Конечно, -- заключил он, -- я за легкий бардачок на работе, в легком бардачке работать приятнее и продуктивнее, мы не гвозди делаем, у нас творческая обстановка, но бардачок, сознаюсь, перерос в средний... -- Вы-то работаете? -- прервал Мошкарин. Главный застыл в долгом молчании... С Труфановым, думал он, когда-нибудь надо сцепиться. Вопрос так стоит: когда? Сейчас или в более выгодной обстановке? Сейчас вообще-то несвоевременно. В энергетическом экзамены, вечерникам не дочитаны сорок с чем-то часов. С другой стороны, что ему, Тамарину, терять при поражении? Уйдет в тот же энергетический. Бояться нечего. Тамарин рыскал по ящикам стола. Где же эта гильотинка?.. Вот она, завалилась. Тамарин нюхнул сигару. Щелкнул гильотинкой, проверяя ее. Швырнул сигару в коробку. Машинка для обрезки, сигара, щелчок -- это все междометия, вводные слова, скрывающие нежелание говорить прямо и честно. Этот, спрашивается, диспетчер Шелагин -- он ведь не прикидывал ничего, он равнодушен к судьбе своей, он шел к директору, не заручась поддержкой начальников отделов. -- Садитесь поближе, могучая кучка. Могу с прямотой римлянина заявить: с нас могут содрать полоски покрытой волосами кожи, их называют скальпами. Чтобы этого не произошло, надо действовать сообща и дружно. Я исхожу из того, что инженеры не сборище лапотников, а мыслящая публика. Есть предложение пригласить Баянникова, тем более он пронюхает обо всем. Степан Сергеич уже освоился в этом кабинете и пылко согласился. Виктор Антонович, сказал он, настоящий коммунист. Тамарин позвонил. Ждали заместителя в полном молчании. Баянников не удивился, застав Шелагина в кабинете Тамарина, он непринужденно сел рядом. Цель совещания понял сразу. -- Я не инженер, не конструктор. Я мыслю общими категориями. Борьба мнений, столкновение интересов необходимы. -- Он направил на Тамарина окуляры. -- Студентов придется бросить. Главный пришел к тому же, проживет и без него юная поросль, хватит! -- Начнем, -- беззаботно произнес Тамарин. -- Послушаем меня. Степан Сергеич знал только производство, он и не подозревал о сложности взаимоотношений всех отделов НИИ. А главный предложил реорганизовать ООСН -- отдел отраслевой стандартизации и нормализации. Чертежи и схемы прежде всего поступали туда. Здесь их проверяли, здесь устанавливали, что хомутик ЖШ такой-то, изобретенный конструктором таким-то, изготавливать нельзя, потому что вся радиотехническая промышленность применяет аналогичную по назначению деталь НЖШ такую-то. Много чего возложено на ООСН. Фактически же семь инженеров и шестьдесят техников занимаются не тем, чем надо. Инженеров по стандартизации вузы не готовят, оклад в отделе маленький, все инженеры в нем бывшие старшие техники. Сами же техники в большинстве своем люди случайные, кому надо остаться в Москве -- тот и лезет в ООСН. Есть уникум: самый настоящий мукомол по специальности... Баянников сказал, что мукомола уволит. Переставили -- на бумаге -- техников, перетасовали инженеров. После долгих споров создали то, что впоследствии получило название "бездефектная сдача продукции". ООСН будет еженедельно представлять карточки брака на каждую группу КБ и каждую лабораторию. Одна ошибка -- десять процентов премии долой. Пропустили ошибку девушки ООСН -- тоже десять процентов, уже с девушек. -- Забегают, -- уверенно предсказал Тамарин. -- О прическах забудут. Подкину я им одного специалиста, лекции им почитает... И пусть не обижаются. Во многих НИИ делают нечто подобное, в соседнем начали с планового отдела! Время требует и время создает систему, когда не рубль вообще учитываться будет, а конкретный рубль, наш, институтский, заводской. Решено?.. Можно переходить к следующему пункту, их у нас много, но, к сожалению, надо ехать к моим оболтусам в энергетический, заодно поругаться с деканом. Труфанов через неделю уезжает в Ленинград, за эти дни мы обсудим все, накидаем черновик приказа, издадим за моей подписью... Завтра соберемся, не здесь... Степану Сергеичу рекомендовали помалкивать. Никто не должен знать о будущем приказе и пунктах его, кроме посвященных, число которых будет увеличиваться, об этом позаботятся Баянников и Тамарин. Пропахший сигарным дымом возвращался Степан Сергеич на завод. Радость омрачалась некоторой незаконностью всего происходящего. Почему, спрашивал он себя, честные коммунисты должны таиться, задумывая хорошее дело? Некрасиво, поймите, интриги плести за спиной Анатолия Васильевича, строить козни. Надо бы сказать ему прямо: так и так, товарищ Труфанов, хочу предупредить вас честно, что мы против... Игумнов спросил диспетчера, чем кончились поиски справедливости. -- Ничем, -- буркнул Степан Сергеич. -- Что и требовалось доказать, -- сказал Виталий. -- Что и требовалось... Иного ожидать нельзя. Нас, фантазеров, двое на заводе, мы нетипичны, мы отсталые. Мелкой рысцой Шелагин побежал в отдел снабжения. На разговоры у Тамарина ушло драгоценное время, а работа не ждет. 55 Уже загудели на заводе станки второй смены, уже оттарахтели под окнами директорского кабинета мотороллеры холостяков, охрана уже пересчитала сданные ей ключи от лабораторий, а Анатолий Васильевич, отключив телефоны, в густой тишине продолжал вдумываться, вслушиваться в шумы подсознания. Возникло предчувствие беды, повеяло опасностью. То, что другие именовали мистической шелухой или суеверием, получило у доктора технических наук иное название. Отозванный в конце сорок четвертого года после ранения на Урал, Анатолий Васильевич однажды испытывал на военном аэродроме самолетную радиостанцию. Установили ее на верном "Ли-2". Перед очередным полетом командир экипажа забастовал. "Не хочу лететь, -- заявил он руководителю полетов, -- гробану и себя и самолет". Умоляли, приказывали, упрашивали, взывали, грозили -- ничего не помогало. Дело дошло бы до военного трибунала, не испытывайся на том же аэродроме новый бомбардировщик. Представители лучшей моторной фирмы страны заинтересовались этим делом, они прогнали на земле моторы "Ли-2" на всех режимах, обсосали каждый винтик, протрогали каждый болтик и на третий день поставили диагноз: на восемнадцатой минуте полета самолет должен был взорваться. Три дня они копались, и три дня рядом с ними стоял мужчина в унтах и ватной куртке -- инженер Труфанов. Его принимали за технаря, иногда просили подать то-то, сбегать туда-то. Он подавал и бегал, бегал, подавал и размышлял. Когда поставили диагноз и сказали командиру экипажа, что в башке у него что-то божественное, единственным неверующим был Труфанов. Он уже тогда догадался, что командир чувствовал мельчайшие, недоступные приборам отклонения от нормального режима: руки летчика ощущали дрожь штурвала, уши слышали рев моторов, глаза видели изменение цвета выхлопных патрубков. Все попало в мозг, аппарат мозга регистрировал все посылки извне, перерабатывал все импульсы информации, но человек ставил себе задачу упрощенную, ограниченную, человек искусственно -- инструкцией по предполетной подготовке -- сужал идущий на переработку поток и получал нужное ему решение. А мозг самопроизвольно решал задачу шире и, следовательно, вернее. Предчувствие никогда не обманывало Труфанова, оно шепнуло об угрозе тогда, когда Шелагин назначался диспетчером. В то время Труфанов не внял ему. Приоткрыла дверь секретарша, спросила, на какое число заказывать билет в Ленинград. Трижды за день слышал этот вопрос Труфанов и трижды говорил, что подумает. -- На сегодня. На "стрелу", -- резко сказал он. Домой он не хотел заезжать, все необходимое лежит здесь, в чемоданчике, экстренные командировки нередки. Но позвонить надо, в бравурном тоне Анатолий Васильевич сообщил жене, что уезжает не послезавтра, а сегодня, и, чтоб не раздражать себя отставил трубку подальше: голос жены потрескивал издалека. Спрашивать у секретарши адрес главного инженера Труфанов не захотел. Нашел его наконец в старой записной книжке и, подъехав к дому на Таганке, подумал, что Тамарину, пожалуй, не пристало жить в таком грязном и ветхом месте. Но едва он зашел в комнату, как понял, почему главный сопротивляется всем попыткам переселить его в более удобное жилище: комната -- от пола до потолка -- была уставлена старинными книжными шкафами такой высоты, что ни одна современная квартира не смогла бы вместить их. Глубокие кожаные кресла пахли академическим покоем и постоянством. Тамарин только что отужинал и собирался отдохнуть за легкомысленным чтением. Приход Труфанова его удивил, он быстро, тревожно глянул на него и предложил: -- Кофе? -- С удовольствием... Великолепно, -- похвалил кофе Труфанов. -- Прекрасно... Ночью я уезжаю. -- Сегодня? -- Да. -- Атомоход? -- Он. -- Желаю... -- Благодарю. Мужицким пальцам Труфанова сжимать бы пивную кружку, а не полупрозрачную чашечку. Допив, осторожно поставил ее на стол. -- Интересуюсь: чем кончилась твоя беседа с этим... Шелагиным? -- Тоже интересуюсь: кто наябедничал? -- Никто. Просто догадываюсь... Так чем же? Выгадывая время для ответа, Тамарин повозился с сигарой: -- Решили за время твоей командировки встряхнуть институт. -- Похвально. Я не против. -- Ты? -- Да, я. Поэтому -- встряхивай. Поэтому -- и уезжаю заблаговременно, даю дорогу. Встряхивай. Однако подумай и еще раз подумай... О том подумай, что будет, если мы приучим каждого диспетчера бегать в дирекцию с идиотскими прожектами... Хочешь немного откровенности? -- Я слушаю. -- Тамарин положил сигару. -- Так вот... Меня Шелагин пугает чем-то. За ним какая-то сила. Какая -- не могу понять. На любого я накричу, выгоню вон, его же опасаюсь... Почему? -- Не ощущал. -- Почему я должен петлять, почему в глаза не называю его идиотом и заранее соглашаюсь с его идиотскими... -- Идиотскими? -- Да. Не знаю в деталях, но существо угадываю: ты намерен рубликом ударить по неучам, бездарям и лентяям. Ударишь, не отрицаю. Но это капля в море, бережливость на спичках. Что из того, что мы научим своих инженеров беречь копейку? Хозяйство все в целом сотнями бросается! Экономика -- единый механизм. Мы сбережем копейку, а соседи угробят миллион. -- Пусть гробят, пусть бросаются... А я буду беречь копейку! Себя ради! Эх, Анатолий Васильевич, Анатолий Васильевич! Я знаю людей, да и ты их знаешь, гордых тем, что всю жизнь они были пешками, исполнителями. А я не могу быть только пешкой. Я в свою исполнительность хочу внести что-то свое, отличающее меня от других. На цитатах из "Теленка" не проживешь, отдушина узенькая... На соседей, которые миллионы впустую растрачивают, ссылаются такие же промотавшиеся соседи... Замкнутый круг абсолютной безответственности... Горько порою бывает, до слез обидно. Копейку надо беречь, бережливость -- это нечто, заставившее обезьяну стать прямоходящей, и не с Луны, не с Марса прибавочный продукт доставлен, на Земле выработан умением и сноровкой человека, а мы будто задались целью все приобретенное растранжирить и промотать... -- Тамарин не вставая потянулся к книгам и передумал. -- Да что говорить... Сам знаешь, сам видишь... Мне, признаюсь, часто не хочется на работу ехать, в какое-то дискомфортное состояние впадаю. настроение портится, жду беды и никогда не обманываюсь... Твой диспетчер сего дня преподнес подарочек, давно его ждал. (Анатолий Васильевич отметил себе: "твой"!) Очень плохо, что информация о "Флоксах" поступает к нам не официально, а в такой вот корявой форме... Кстати, Анатолий Васильевич, я тебя очень прошу: не поднимай свою директорскую дубину над Шелагиным, у тебя, я чувствую, руки опять зачесались... Анатолий Васильевич непроизвольно глянул на руки свои: они, естественно, не чесались. Массивные и хваткие, лежали они на подлокотниках, неподвижные, усталые, и ни один мускул их не выдавал того, что затрепетало в самом Анатолии Васильевиче. А хотелось директорской дубиной трахнуть по этому академическому столу, чтоб щепки полетели. Будто не знал главный инженер, что вся эта похабель с громоздкими и ленивыми на подсчет "Флоксами" предопределена, запрограммирована, заложена в цифрах, которые радовали бухгалтерию и плановый отдел! Слепым, что ли, был Тамарин, когда отвергли простой, дешевый и компактный вариант "Флокса", для внутренних нужд сделанный в двадцать девятой лаборатории? И знал бы диспетчер Шелагин, как используют его эти великоумные прогрессисты. И Тамарин и этот, как его, Рафаил Мулин, предводитель банды инженеров, огребающий фантастические премии за удешевление и упрощение опытных партий радиометров, вместо того чтоб честно заниматься тем же делом в НИИ. Что из того, что когда-то выгнали: дело-то общее. И министерство держит на примете разных диспетчеров, поддерживает их почины, чтоб задушить их и утвердиться в вере своей министерской, лишний раз продемонстрировать невозможность каких-либо перемен. Под экономикой, под бытом каждого предприятия -- фугас, мина замедленного действия, и никто не знает, на каком делении шкалы щелкнувшая стрелка воспламенит запальное устройство. Надеются, что когда-нибудь все так проржавеет в этом устройстве, что можно будет зычно позвать какой-нибудь фундаментстрой и безбоязненно начать рытье котлована. Надежда надеждой, но временами поджилки трясутся у тех немногих, кто о мине знает, вот они и подпускают к запалу смельчаков и тут же оттаскивают их. Фантасмагория. С которой надо свыкаться, потому что через два года быть ему, директору, начальником главка, а там уж некого будет в заместители министра подавать как его только. -- Так, я надеюсь, диспетчеру ничего не грозит, а?.. Легкое утомление еще позволило бы Труфанову ответить, но на смену ему пришла многомесячная усталость, и наконец сонная одурь совсем сковала Анатолия Васильевича. Он скосил глаза на часы, задержал зевок и с усилием поднял себя из кресла. -- Извини -- заболтался... Надо, понимаешь, взять билет... и вообще... Нет, нет, не провожай меня, метро рядом, дойду. Прошу тебя -- встряхивай своим именем, моего не упоминай, так будет лучше для дела. На вокзал он приехал за два часа до отхода поезда. 56 Приказ, подписанный Тамариным, был размножен не в десятке экземпляров, как обычно, а в сотне. Приказ повесили на всех этажах, выдали под расписку начальникам лабораторий и руководителям групп. У главного состоялось расширенное заседание. -- Малый совнарком в сборе, -- сказал Тамарин, оглядев присутствующих. -- Буду краток. Приказ охватывает не все, руководствуйтесь его смыслом... Он предельно ясен: обезлички быть не должно. Радиометр делают в допроизводственной стадии пять, десять, пятнадцать человек из разных отделов, ошибки размазываются, виновников не найдешь. Приказ определяет меру ответственности каждого, впоследствии будет разработано положение о руководителе заказа... Расширим комиссию по приемке макета... Труфанов приехал ровно через неделю. О приказе узнал еще там, в Ленинграде. Когда же Молочков принес его, то Анатолий Васильевич не стал читать. -- Готовься к собранию, парторг. Несчастное лицо Молочкова молило, как протянутая рука, выпрашивало... Хотя бы одно словечко, один взгляд... Анатолий Васильевич напустил еще большего тумана. -- Главный инженер и иже с ним, -- бормотал он, -- жалкие авантюристы, полагающие, что голым администрированием, без энергии коммунистов можно изменить работу пятидесяти трех лабораторий, девяти групп КБ и пяти цехов завода. Авантюризм. Верхоглядство. Молочков ушел, стараясь ни о чем не думать. Только тогда Анатолий Васильевич склонился над приказом. Умно, правильно... Нет, он не против. Как документ, как руководство к действию приказ достоин уважения и внимания. Но так опрометчиво поступать нельзя. Зачем поднимать лишний шум? Когда вскрываются недостатки, непосвященные и несдержанные массы задают один и тот же глупый вопрос: а как это могло произойти? Козел отпущения необходим, но найдите человека, который добровольно объявит себя козлом. Не найдете. Человек всегда вспоминает об объективных условиях, а если и признает свои ошибки, то почему-то употребляет не местоимение первого лица, а прячется за "мы". Поди разберись. У Тамарина все выдержано в безличных оборотах: "обнаружено", "замечено", "выявлено". Дураку ясно, что виновник -- сам директор, хотя и обеляется он фразой вступления: "Несмотря на неоднократные указания директора НИИ тов. Труфанова..." Но в министерстве будут довольны, там сами рады бы грохнуть таким вот приказом, но на приказ нужна санкция. В министерстве, решил Труфанов, выстелят ему ковер, признательно пожмут руку. На этом можно сыграть, прибедниться, урезать план. Труфанов призвал Игумнова, встретил его очень ласково, прочувствованно говорил о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости, о Русском музее. -- Как план? Нормально? Особенно не старайся... Понял меня? Теперь можно подумать о собрании, составить, пока есть время. убедительный доклад, ортодоксальный и неприступный. Несколько фраз -- вначале -- о важности момента. Затем об итогах почти десятилетней работы института. Здесь можно набросать выражений поярче, обвешать цифрами их. Коротко, вскользь -- о недостатках: "Наряду с перечисленными достижениями... имелись недостатки". Можно усилить: "существенные недостатки". Ну, а потом дать широкий простор мыслям: "Отрадно видеть, что решение коренных вопросов институтской жизни поднято нами самими..." Решение -- поднято? Не беда, все речи произносятся не на русском языке, а на каком-то канцелярском воляпюке... Отмежеваться от Молочкова! Но речь еще не закончена. Мысль должна быть хорошо сбалансирована, приправлена легким сарказмом, грубым, якобы в сердцах вылетевшим словом, сдобрена оптимизмом. Анатолий Васильевич трудился упорно, не упускал из виду ни одной мелочи. Прочел написанное... Чего-то не хватает. Чего? Вспомнил: надо вкрапить кое-куда пословицы. Они приближают оратора к массам, свидетельствуют о знании им быта простых людей. Но пословицы уместной не подобралось. Зато вставил в речь знаменательный кусок: "Я скажу вам по секрету... Десять дней назад пришел ко мне известный вам диспетчер второго цеха Степан Сергеич Шелагин и заговорил о том, о чем мы с вами беседуем уже третий час... Я подумал тогда: а готовы ли мы к перестройке? Сможем ли мы провести ее так, чтобы инициатива сверху была поддержана снизу, чтобы энергия масс сомкнулась с решением руководства? Тогда, несколько дней назад, я, сознаюсь, не был уверен в этом. Сейчас -- да! Уверен! Правильно, товарищ Шелагин! Следует в корне изменить порочную практику изготовления заведомого брака!" Так-то, умники и самозванцы. Тоже мне инициаторы. Вот теперь полный порядок. Труфанов попросил к себе Баянникова и Тамарина, шутил непринужденно, рассказывал о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости... До Русского музея не дошел, прервал себя, сумрачно предупредил Тамарина: -- Впредь прошу согласовывать со мной приказы... Вы ставите меня в глупое положение -- перед институтом, перед министерством. Тамарин обещал. В главк директор приехал с каким-то пустяковым вопросом. Сделал вид, что удивлен вниманием. -- Приказ? Ах да, вы о нем?.. Есть, как же... Назрела необходимость. Не знаю, что получится. -- Должно получиться, Анатолий Васильевич... Передовой институт, вечные поиски нового... Скоро десятилетие, но юбилейной тиши нет... Правильно... Поможем... Труфанов немедленно уцепился за последнее слово. В главке поупирались и отвалили деньги на реорганизацию. Труфанову намекнули: принимая во внимание... желая помочь... облегчая работу... Вот тут-то Анатолий Васильевич с директорской точки зрения и совершил позорнейшую ошибку. -- Это вы о плане? -- спросил он невинно. -- Июньский план будет выполнен! Бурные аплодисменты, переходящие в овацию... Разозленный Труфанов загнал в мыло шофера, разорался на охрану, разнес за что-то Валиоди, бросил секретарше: "Баянникова!", позвонил Игумнову, пообещал выгнать его по сорок седьмой, пусть только вздумает не выполнить план. -- Пишите! -- бегал он по кабинету. -- За опоздания -- лишать премий. Учредить должность дежурного по отделу, объявлять приказом на каждый день обязанности, фиксировать лодырей. В институте никто на месте не сидит, это проблема у нас -- найти человека, ходят целый день из лаборатории в лабораторию. На всех этажах с двенадцати до трех дня режутся в пинг-понг. За пять минут до конца работы в проходной уже столпотворение. Выдачу аванса и получки перенести на нерабочую часть дня... Баянников послушно скользил авторучкой. Прочел директору написанное, привычно комбинируя фразы в пункты будущего приказа. -- Что у тебя? -- Кухтин. Не в правах директора выгонять Кухтина, не в той номенклатуре должность. Ситуация, к счастью, складывалась так, что министерство не станет задавать лишних вопросов, а раболепие подчиненных терпимо не всегда. Самое время рассчитаться с ничтожеством, избавить себя от презираемой личности, напоминающей о чем-то нехорошем. -- Кухтина вышвырнуть вон... Придумай что-нибудь поосновательнее, войди с просьбой, с требованием, с жалобой -- как сумеешь. -- Кого на место его? -- Туровцева... Нет, погоди... Туровцева нельзя. Слишком самостоятелен, независим, не понимает еще, какое это благо -- деньги. Исполняющим, на время. -- Ну, а как быть с Молочковым? -- В парторги Стрельникова бы... Как думаешь, Виктор?.. Тяжел, неудобен, остер, но... И райком против будет. Баянников молчал так долго, что молчание не могло не быть продуктивным. -- Не против будет, -- сказал он. -- Есть у меня кое-что на Молочкова... И на райком. 57 Речь произнесена. Многие думали, что теперь-то диспетчер, возвеличенный Труфановым, пойдет в гору. Кончил он уже четыре курса института, мог по закону требовать инженерной должности. Думающие так не знали того, что знал о себе Степан Сергеич. Он по-прежнему трезво судил о своих возможностях и честно сознавался в том, что инженер он -- средний, не творческий. Его талант в другом -- в умении заставить, организовать, убедить, выполнить. Ему хорошо работается только в массе людей, он понимает их или хочет понять до конца. Его энергия неистощима. Виталий посмеивался, глядя на своего диспетчера. -- Степан Сергеич, я удивляюсь. Пентоды застряли в отделе снабжения, а вы... Вы все можете! Шелагин хмурился, подавлял счастливую улыбку: лесть, оказывается, приятно гладила его. После многомесячного молчания он выговаривался дома, по-новому -- после собрания -- оценивал возможности человека. Топтался около Кати, произносил речи (сам знал, как нескладны эти речи), спорил с выдуманным собеседником и легко побеждал его. Говорил, говорил, говорил... Катя слушала, поддакивала, изображая понимание и подавляя в себе желание одним словом оборвать мужа, высмеять его. О перестройке в Степановом НИИ она знала и, мысленно примеряя новые порядки к себе, тревожилась. А вдруг Петрищев надумает то же самое? Тогда ведь не так просительно будут звонить телефоны, жизнь тогда полетит мимо стола секретарши, из буфета уже не потащат ей самое лучшее. Совещания, которым несть числа, станут редкими. Ничего не надо будет проворачивать через министерство, а каждый проворот -- это вплетение себя в вязь большой политики, это признание собственной значимости... Когда-то ее мучали кошмары, вспоминалась ночь после суда чести, когда до утра сидели без света, без слов, когда жизнь казалась конченой. Теперь такую ночь она встретила бы с деловым спокойствием, после такой ночи она стала бы хозяйкою своей судьбы. Однажды в коридоре министерства она столкнулась с Баянниковым. Виктор Антонович любезно побеседовал с ней, галантно проводил до "Волги". Катя немножко напугалась. Она скрывала от Степана Сергеича нынешнюю должность свою, как встарь щебетала при нем о ретортах, колбах, микробюретках и рефрактометрах, на всякий случай готовила оправдание -- временно исполняю, настоящая секретарша в декрете. Но, кажется, Виктор Антонович сделал надлежащие выводы, ничего мужу не сказал. И Катя молчала. Зато отличным слушателем стал Коля. Степан Сергеич гулял с ним по вечерам, рассказывал о звездах, о революции, о танках и тачанках, вместе с ним высчитывал, когда полетит человек в космос. В глазах сына, поднятых к отцу, отражалось московское небо. Он переспрашивал, обдумывал, его рука, зажатая отцовской ладонью, вздрагивала, и Степан Сергеич чувствовал: этот маленький человечек понимает его, любит его. Часы общения с ним радовали Степана Сергеича и удручали. Говорливый при одном-единственном слушателе, он становился немым перед многоголовой аудиторией. Пять лет проработал он уже, а так и не выступил ни разу на собрании. Послушивал гладкие речи неизменных ораторов, постигал нелегкую науку, открывал кое-какие закономерности. Так, например, особенно много говорится на общие темы в трудные для НИИ и завода периоды. Надо бы детально обсудить ошибки на примере неудавшегося радиометра, дать -- пофамильно -- наказ не повторять их. Не делают этого, не делают. В армии -- там иначе. Любой приказ оборачивается немедленно разбором ошибок подразделения, коммуниста такого-то. Не раз рука Степана Сергеича тянулась с просьбой дать и ему слово и всегда испуганно падала к колену. Кто он? Диспетчер. Не умеющий к тому же произносить речи. А говорить хотелось страстно -- Степан Сергеич видел себя говорящим во сне. Сон обрывался в момент, когда, уже взойдя на трибуну, следовало после традиционного "товарищи!" начать речь. Это "товарищи!" произносилось во сне на всякие лады: и невнятно ("та-аищи"), и торжественно, по слогам, и по-дружески весело, и зазывно, как в цирке, с ударением на последнем слоге. Сказано слово -- и сон рушится, Степан Сергеич будто с высоты падал, ворочался и открывал глаза. Однажды он решился -- не на выступление с трибуны, а на вопрос с места. На собрании признавал ошибки один из представителей главка. Некто Пикалов был послан в НИИ проследить за разработкой очень важного заказа. Не удовлетворяясь этим, он задергал весь институт своими приказаниями, сбил очередность всех заказов, критиковал, рекомендовал, наставлял и прорабатывал. Труфанов не выдержал, на квартире своей устроил частное совещание с Баянниковым и Молочковым и ударил по Пикалову письмом. В главке всполошились, дали Пикалову какой-то выговор, услали его на Восток замаливать грехи. Выступая на собрании, товарищ из главка отозвался о Пикалове так: "не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов". Поэтому все говорившие в прениях повторяли и повторяли: не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов, не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов... Точно никто не знал, в чем провинился этот Пикалов, а кто и знал, так не хотел углубляться: руководство не желает детализировать -- значит, нельзя детализировать. Степан Сергеич слушал, слушал да и засомневался, поднял руку и спросил: -- Как это расшифровать -- "не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов"? Председательствующий авторитетно пояснил: -- Это значит не совсем разобравшийся в обстановке. Все долго смеялись... А Степан Сергеич незаслуженно прослыл остряком. 58 Петров вспомнил вдруг о "Кипарисах", о "послеобеденном эффекте" экземпляра No 009 и улетел в Кызылкумы. Хватило двух дней, чтобы разобраться в причине дефекта. В душные летние месяцы геологи начинали работать в пять часов вечера, когда "Кипарисы" от сорокаградусной жары накалялись до шипения и потрескивания. Бареттеры канального блока и стабилизаторы анодного не выдерживали высокой температуры, полупроводниковые диоды выпрямителя скисали. Пять часов вечера среднеазиатских радиометров соответствовали часу дня того московского "Кипариса", на котором обнаружилось удвоение показаний, "Кипарис" (это вспомнил Петров) стоял рядом со включавшимся утром калорифером. Труфанов получил телеграмму. К блокам питания придали вентиляторы, изменили условия приемки. Каракумские и кызылкумские "Кипарисы" везли в Ташкент на верблюдах и самолетах. Петров снял номер в гостинице. Слонялся по древнему базару, бродил в сизых сумерках по предместьям. Сбросил рубашку, восстановил бронзовый отлив кожи. В чайхане у рынка под старческий клекот аксакалов пил, спасаясь от жары, зеленый чай. Что влекло его сюда, в этот город? Неужели древность? Когда жизнь может пресечься завтра или послезавтра, всегда хочется коснуться вечности, спуститься в подземелье бани, где на зеленые склизкие стены плескал воду Ходжа Насреддин. Почти каждый день писал он Лене и почти ежедневно получал от нее исписанные крупным почерком листки в авиаконверте с одним и тем же рисунком -- медвежатами, приветствующими самолет. Он мало говорил о себе, бродя с Леной по Кутузовскому проспекту; худшая часть жизни его кончилась, он уверен был, в тот день, когда Лена пришла в цех. Зачем вспоминать о старом? Он писал из Ташкента о нравах базара, о детях в халатиках и тюбетейках, о древних, уходящих под землю банях, о мангалах и сочащихся шашлыках, о том, что ему двадцать девять дет, а жизнь потекла вспять. Совсем безобидные письма. А она что-то видела между строк, читала ненаписанное и отвечала: "Тебе плохо в этом городе, Саша, ты чем-то взволнован..." Петров дивился. Написал о вокзальной суете ничего не значащие слова. Получил ответ. Лена просила его не тревожить себя местами, с которыми что-то связано, не наводить себя на плохие мысли. -- Это что-то непонятное, -- сказал Петров. -- Мудрый эмпиризм греков, которые, отбросив каменный топор, создали атомистическую теорию. Изначальная мудрость. Он тоже умел читать письма. В них проскальзывали тревожные сведения. В регулировке происходило что-то непонятное. А Мишель отстукал странную телеграмму: "Якорь поднят, вымпел алый плещет на флагштоке". 59 На подходе к своему тридцатилетию Мишель стал одеваться солиднее, лицо его пополнело, лоб при раздумье рассекался умной морщиной, у магазинов его уже не окликали. Пил он умеренно, но слухи о его пьянстве ширились и ширились. Общежитие -- десять трехкомнатных квартир в институтском доме; в каждую квартиру вселяли столько, сколько туда влезало. Мишель хорошо ладил с соседями, но те вскоре переженились, в квартиру нагрянули молодые специалисты, подобрались они один к одному, умно трещали о цивилизации, до хрипоты спорили о физиках и лириках, выбили себе максимальные оклады. Мишеля они презирали, брезговали им, кричали на всех этажах, что не для того кончали они вуз, чтоб терпеть рядом с собою наглеца и хама. В полном составе пошли к Баянникову, чтоб тот выселил отъявленного проходимца, позорящего звание советского инженера. Ну, решили в НИИ, Стригунков пробкою вылетит из общежития, уж очень недолюбливал его заместитель по кадрам и режиму, ненавидел даже -- неизвестно за что. Кое-кто утверждал, что в истоках ненависти -- общие татарские корни обоих, но более осведомленные припоминали событие пятилетней давности: Мишель в те времена был начальником бюро технической информации, обязанности свои понимал слишком широко и на каком-то совещании о Баянникове отозвался так: наш подручный. Виктор Антонович одобрил инициативу молодых специалистов, создал комиссию по проверке морального облика Стригункова и всячески содействовал ей. Но комиссия, ко всеобщему удивлению, полностью оправдала Мишеля, а специалистам пригрозила. И вдруг он уволился -- по собственному желанию. Рано утром положил на стол Баянникова завизированное Немировичем заявление об уходе. Виктор Антонович вонзил в Стригункова свои окуляры. Трудно что-либо прочесть -- глаза опущены, лицо мертвое, неподвижное... Но на долю секунды из-под век сквозь ресницы мелькнул торжествующий огонь радости, мелькнул и сразу погас, Мишель покинул кабинет, а Виктор Антонович все протирал окуляры да двигал недоуменно своими как бы обожженными бровями. Он знал, что когда-нибудь Стригунков уволится, вернее, его уволят. Виктор Антонович умел угадывать судьбы