Анатолий Азольский. Женитьба по-балтийски

Морская лирическая повесть


На студенческой вечеринке, шумевшей в просторной квартире у Тучкова моста,
Володя Алныкин попал в пренеприятнейшую историю. Приглянулась ему
хорошенькая девушка из университета, ее он и потащил в коридор - потрогать,
поцеловать, а там уже как получится. Хотя ты и на последнем курсе училища, а
увольняешься редко, ни часу нет на обстоятельное ухаживание, и надо
молниеносно преодолевать передовые линии обороны, чтобы при обещанной
встрече атаку возобновить с достигнутых накануне рубежей. Для Ленинграда,
перенаселенного институтами и военными училищами, такое начало знакомства -
традиционно, и почти всегда курсант Высшего военно-морского училища держит в
памяти адрес и телефон некой студентки, намекнувшей на вольности, но только
в следующее увольнение.
Не могла не знать о здешних нравах и эта студентка филфака, но повела она
себ странно: отпихивалась от Алныкина, вместо губ подставляла холодные уши и
колючие плечики, правда, не звала подруг на помощь. Пораженный Алныкин
позволил ей вырваться из своих молодецких объятий и сгоряча решил, что ноги
его больше не будет в этом доме на Петроградской, куда, впрочем, он попал
впервые, подхваченный волной увеселений: в институтах кончилась зимн
экзаменационная сессия. Порывшись в пальто на вешалке, он нашел-таки свою
шинель, снял сине-белый форменный воротничок, сунул его под суконку,
отстегнул широкий ремень с бляхой, выдернул из кармана тренчик (пояс для
брюк), из-за косо повешенного зеркала вытащил свой палаш, извлек из кармана
шинели нагрудный воротник, именуемый сопливчиком... Оставалось надеть
шинель, навесить на левый бок палаш, нахлобучить шапку на пылающую от гнева
голову, не очень громко хлопнуть дверью и начать спуск по широкой лестнице,
кончиком палаша касаясь стоек перил, производя тот дробный грохот, какой
бывает, когда мальчишка перебирает палкой по садовой решетке.
С шинелью, однако, пришлось повременить, упиравшегося Алныкина затолкала на
кухню свидетельница его позора, аспирантка биофака, сидевшая в коридоре у
телефона. С высоты своего возраста (была она по виду лет на десять старше
Володи) аспирантка, блестя зубами, сережками и черными глазами, пристыдила
зазнавшегося курсанта Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, честно и
мужественно перечислила допущенные им ошибки, столь обидные, что Алныкин
самолюбиво отказался от еды, не идущей ни в какое сравнение со щами, кашей и
компотом казенного изготовления. Она поведала ему правду - ту, о которой он
смутно догадывался, не желая ее признавать, потому что верил в любовь,
которая вспыхивает как бы по сигналу с неба, и ее надо лишь приманивать
чередою знакомств. Погрузив кусок пористого хлеба в банку со шпротами,
аспирантка отведала осетринки, откушала копченого мяса, проглотила
напитавшийся маслом кусок хлеба и продолжала образовывать угрюмо молчавшего
Алныкина. С ума сойти, негодовала она, наброситься на студентку 3-го курса в
период, когда в разгаре брачные игры выпускниц институтов и выпускников
военных училищ?! В добропорядочных русских семьях всегда очередность, -
первыми выходят замуж старшие по возрасту дочери, чему способствуют младшие,
отгоняя от себ женихов. Эту якобы недотрогу еще осенью можно было пригласить
на кухню, запереться и получить определенного рода удовольствие, но -
осенью, а не сейчас: притворщица блюдет интересы подруг с выпускного курса.
Через четыре месяца такие, как он, Володя Алныкин, станут офицерами славных
Военно-морских сил и захотят к месту службы отбыть под ручку с молодой
женой, только что получившей диплом о высшем образовании и старающейся не
попасть под распределение в какую-то глухомань. Надо учитывать и множество
нюансов. Жене ведь нужно работать в местах базирования флота, поэтому в цене
сейчас Библиотечный институт и, пожалуй, Педагогический имени Герцена. Здесь
же (аспирантка ткнула вилкой в сторону развеселого застолья) преимущественно
матмех и филологический, которые под воздействием курсантов Училища имени
Дзержинского, и "фрунзак" Алныкин вторгся, так сказать, в территориальные
воды чужой державы...
Военно-морская терминология, привычная уху Алныкина, соседствовала в устах
аспирантки с чудовищным набором понятий типа "ареал обитания половозрелых
особей", "завершающая стади брачных игр", "период воспитания потомства" и
прочих, оскорбляющих святые чувства. "Надо идти протраленным фарватером!" -
неожиданно заключила она, подвела Володю к вешалке, показала, где ее пальто,
раскинула руки, как перед прыжком в воду, сунула их в подставленные рукава,
а затем придирчиво осмотрела спутника, нашла, что ни один патруль к нему не
придерется, и повела его провожать себя на 5-ю линию Васильевского острова,
совсем рядом с училищем. Еще на кухне они перешли на "ты", аспирантка
назвала свое имя, умолчав про отчество, хот не раз подчеркивала: тридцать
один год ей, побывала и замужем. "Аспа" - так обращался к ней Володя
Алныкин, чтя научное звание новой знакомой, и аспирантка была польщена. При
прощании в подъезде настал для Алныкина томительный момент неопределенности,
- по обычаю надо поцеловать Аспу, но - разница в возрасте?! Чутка спутница
вывела его из нерешительности, сняла варежку и приложилась надушенной рукой
к ярко-красной курсантской щеке. Строго предупредила: за такими юными, как
Володя, и неопытными охотятся забывшие стыд и совесть хищницы, смазливые
ленинградочки с поломанной судьбой и давно утраченной девственностью, шакалы
женского рода, готовые схватить острыми зубками и когтями зазевавшегося
Алныкина, завлечь его в загс, затащить в нору, откуда выхода уже нет.
Не прошло и недели, как Володя на себе испытал правоту Аспы, чудом выскочив
из уготованного ему капкана. Он позвонил студентке, с которой познакомился
месяц назад на танцах, получил приглашение навестить ее дома и прибыл туда
во всеоружии, то есть с кульком конфет. Коммунальная квартира, длинный
коридор, в комнате студентки стоял густой запах каких-то не по сезону
цветов. Мамаша мелькнула и пропала, на патефонном диске крутился Вертинский:
"Вы не допили ликер в бокальчиках, так не ищите ж других мужчин, на свете
много есть красивых мальчиков..." Бутылка вина на низком столике, студентка
сидела в кресле напротив, таком глубоком, что из него торчали круглые
коленки ее, а над ними - два таинственных светлячка, желтые глазенки
направлялись то на Володю, то на диванчик справа, куда желательно
перебраться, с чем Володя как бы и соглашался, но пока присматривался. По
учебникам на этажерке догадался, что студентку еще год назад выперли из
института, а по мебели и кубатуре понял: комната - единственная, этой
семейке принадлежащая, следов папаши не заметно, мамаша, следовательно, не
обеспечивает уединение молодых, сидя за стеной и рукодельничая, а ждет в
коридоре сигнала дочки, по которому надо ворваться в комнату, застукать
молодых, позвать соседей-свидетелей, которых она поведет в политотдел
училища, и начальство поставит курсанту Алныкину жесткое условие - женись,
если не хочешь быть списанным во флот матросом первого года службы!
Стремительно поднявшись, Алныкин бросился к двери, втащил в комнату мамашу и
незамедлительно смылся, успев до конца увольнения побывать еще в одной
квартире, у второкурсницы Гидрометеорологического института, девушки
редкостной красоты. С нею он познакомился еще в прошлом году, но, помня
наказы Аспы, удвоил бдительность и почуял в красавице что-то нерусское, а
сие уже небезопасно. "Супруга офицера флота - это звучит гордо!" - с такого
категорического положения начинался "Кодекс жен военно-морских офицеров",
документ, неизвестно кем составленный и не один год ходивший по рукам. О
национальности жены там ни слова, но ни для кого не было тайной, что есть
сомнительные нации, в училище не берут эстонцев, латышей, литовцев и прочих
нерусских. Только женским капризом объяснял Володя Алныкин оживление
аспирантки, когда он называл ее Аспой, она уверяла, что в имени этом -
что-то прибалтийское, эстонское, это уж точно.
Со студенткой редкостной красоты он расстался, испытывая к Аспе все большее
доверие, подкрепленное еще и тем, что однажды она призналась: замужества не
было! Курсанты 2-го курса едут в отпуск, нашив на левый рукав три галочки,
так и она прибавляла к своему небогатому женскому прошлому то
несуществующего подводника, то мифического авиатора.
Как-то в порыве признательности Волод обнял ее. Аспа всплакнула и сдернула с
себя платье. Утром он спросил о том, что тревожило со дня встречи: почему
она так уверенно говорит о четырех месяцах, отделяющих его от погон и
кортика? Государственные экзамены кончатся ведь в июне, а затем -
трехмесячная стажировка мичманами на офицерских должностях, и лейтенантом он
станет только в сентябре или октябре. Через полгода!
- Не будет у вас стажировки, - сказала Аспа и нашарила в темноте халат. -
Тебе пора бежать в училище, мальчик.
Еще зимой дошли до Училища имени Фрунзе слухи об отмене стажировки, но мало
кто верил им: слишком уж ненадежны источники - гардеробщица в Мариинке,
проводница поезда Ленинград-Ярославль, буфетчица в кафе на Разъезжей.
Стажировка - обязательна, в мирное время ее отменили всего один раз, в 1948
году, когда ушли в запас боевые, прошедшие войну офицеры. Нет, не может
такого быть, чтоб Училище имени Фрунзе, облагороженное традициями, прошлой
зимой отметившее 250-летие, выпустило офицеров без стажировки!
Никто поэтому слухам не поверил - никто, кроме Володи Алныкина, и когда в
будний мартовский день засвистели дудки дневальных, созывая роты 4-го курса
на построение, он знал уже, какой приказ будет оглашен. Перед строем
появились встревоженные командиры рот, их помощники подменили дневальных, а
те побежали в санчасть за больными, способными передвигаться. Шумок пронесся
над десятками стриженых голов, и все замкнули уста, боясь обронить
неосторожное слово. "Первая рота... напра..во!" Четвертый курс вытекал из
кубриков, направляясь в знаменитый (без колонн, потолок на цепях) Зал
Революции; четыре роты четырех факультетов шли отработанным шагом, со
строевым изыском, тягуче-скользящей походкой людей, натасканных на парады у
Зимнего дворца и Мавзолея. В величаво-небрежной поступи рот был намек на то,
что изменись вдруг настроение четырех сотен курсантов - и они спародируют
боязливое мельтешение первокурсников, форсистый напор курса постарше или
шарканье бегущего по тревоге комендантского взвода. Чуть вразвалочку,
шеренгами по два, роты втянулись в зал без единой команды, перестраиваясь на
ходу и образовывая четыре сине-черных квадрата. У плотно закрытых дверей
стала дежурная служба. Начальник училища принял рапорт начальника строевого
отдела и огласил секретный приказ военно-морского министра.
Стажировка отменена! Курсовые экзамены - в мае, государственные - в июне,
погоны и кортики будут вручены в начале июля! Флот испытывает острую нужду в
офицерах, новые крейсера сходят со стапелей, не укомплектованные командирами
башен, батарей и групп. Отпуска не будет, сразу, немедля, с бала на корабль.
Сегодн же произвести опрос - кто где желает служить, на каком флоте, корабле
и в какой должности.
Роты задумались. Пошумели в кубриках и утихли. Начался опрос.
- Северный флот, крейсер проекта "68-бис", командир башни универсального
калибра, - сказал Алныкин, не веря ни в Мурманск, ни в крейсер, ни в башню.
Все эти предшествовавшие приказу дни вспоминалось то, что сказала Аспа после
"...бежать в училище, мальчик". Добавила же она следующее: "Готовься к
Порккала-Удду!"
Курсант 4-го курса Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе
Владимир Иванович Алныкин (русский, член ВЛКСМ, 1930 года рождения)
предполагал к концу службы стать адмиралом и командовать если не эскадрою,
то уж наверняка дивизией крейсеров, соглашался он заранее и на должность
начальника штаба крупного соединения кораблей, если уж большего не добьется.
Как служить, где и с чего начинать - было решено еще на 3-м курсе: только
крейсера новейшей постройки, от киля до клотика набитые сверхсовременной
техникой, корабли, освоение которых автоматически возвышает офицера, ведя от
должности к должности, от звания к званию. Крейсер, новейший крейсер - но
никак не катер, не тральщик, а кораблики такого класса и ранга - это и есть
военно-морская база Порккала-Удд, арендуемая у Финляндии, казарменные
порядки, никакого продвижения по службе, глухомань, пьянка, жены офицеров
вооружены пистолетами, только тем и спасаются от солдат стройбата, - не
база, а военно-морское поселение, что-то вроде "во глубине сибирских
руд...". Несколько лет прозябать на одной и той же должности, дорога в
академию закрыта, никакого восхождения к сияющим вершинам.
Алныкин заметался. В секретном приказе - ни слова о Порккала-Удде, но тайное
становилось явным, уже известно, что развернутая по всей стране борьба с
космополитизмом не обошла стороною базу, евреи и подобные им - изгнаны,
командование послало в Москву заявку на двадцать офицеров, и скорее всего -
пополнение будет из Училища имени Фрунзе.
Надо было что-то делать, на что-то решаться во имя будущего. Правом
свободного выбора места службы обладали сталинские стипендиаты, сплошные
отличники, из страха перед четверкою потерявшие стыд. Но их всего - шесть
человек, а по некоторым данным (шепнул Алныкину писарь строевой канцелярии)
к стипендиатам причислят и тех, у кого средний балл где-то около 4,8.
Подсчет показал, что дела Алныкина не так уж плохи, до этого балла можно
дотянуть, пересдав на "отлично" химоружие, электронавигационные приборы,
матчасть артиллерийских установок и военно-морскую географию. Неделя ушла на
подготовку, Алныкин бегал с кафедры на кафедру, оставалась военно-морская
география, о нее он и споткнулся, хотя вызубрил все порты, течения, моря и
базы. Еще раз полистав учебник, он вновь пошел на штурм - и опять убрался
восвояси, оскорбленный и униженный, в ушах позванивал тихий тенорок
преподавателя, капитана 2-го ранга Ростова: "Подозреваю, что к следующему
визиту вы подготовитесь более успешно..." Алныкин с классным журналом под
мышкой приходил на кафедру, где его все уже знали, выдерживал усмешки и
ухмылки, Ростов уводил его в аудиторию, раскладывал в три ряда
экзаменационные билеты, ждал. Волод вчитывался в билет, вспоминал, искоса
посматривая на зловредного Ростова, которого в прошлом году на кафедре не
было: чистюля и аккуратист, переодень его в штатское - и пройдешь мимо, глаз
не задержится на гражданине без внешности, нос, правда, уловит запах
немужского одеколона. "Подозреваю, что к следующему визиту вы
подготовитесь..." Скорбным шагом Алныкин возвращался в кубрик, падал на
койку в полном изнеможении. Его понимали, ему сочувствовала вс рота, за ним
следил весь курс. В училище не очень-то жаловали таких напролом рвущихс к
"пятеркам", однако и непробиваемость преподавателя осуждалась. В извечной
борьбе подчиненного (курсанта) с начальством (офицером) победа заранее
присуждалась Ростову, Алныкина жалели, друзья сидели возле него, лежавшего с
закрытыми глазами, как у постели больного, и говорили о нем так, словно он в
беспамятстве. Много интересного услышал о себе Володя Алныкин, скупой на
рассказы о своем прошлом и настоящем. Будто ему, тринадцатилетнему
мальчугану, умиравший в госпитале отец наказал обязательно дослужиться до
командира крейсера; что капитан 2-го ранга Ростов недавно вернулся из
зарубежной командировки и о глубинах американских заливов и бухт знает не из
вторых рук; что жена его работала до недавних пор в библиотеке училища и
недостаток мужского внимания возмещала знакомством с курсантами 4-го курса,
и Ростов мстительно издевается над Алныкиным, который, вообще говоря,
несколько туповат и, это уж точно, зря спутался с женщиной с 5-й линии,
намного старше его. Лучше бы, если уж приперло, подцепил в Педагогическом
какую-нибудь шалаву.
Расшатанная перед выпуском дисциплина позволяла спать в кубрике днем и
поверх одеяла, увольняли почти каждый день, наступил мокрый и ветреный
апрель, пробуждавший неясные желания, было острое и грустное наслажде- ние -
ходить нестроевым шагом по набережным, заглядывать в узкие дворы, покалывало
едкое сожаление оттого, что такого счастья, как Петроградская сторона и
Мойка, никогда уже не выпадет, и вс¸, вдоль Невы построенное, - это на века.
Вечностью казалась и Аспа, женщина, которой можно было обладать и сегодня, и
завтра. Стало понятно, почему впопыхах знакомились с ленинградками
однокурсники: вместе с женой увозили к дальним морям набережные, колонны
Исаакиевского собора, порталы домов.
Плюнуть бы на эту географию, забыть о среднем балле, но, знать, и в самом
деле туповатым был курсант Алныкин, таскался на кафедру, будто за какое-то
нарушение получил наряд. И хорошо знал ведь, что будь ты хоть семи пядей во
лбу, а служить офицеру там, куда его Родина пошлет. Класс гурьбой шел на
самоподготовку, в коридоре нового учебного корпуса Алныкин отделялся, понуро
плелся к Ростову.
И все-таки был вознагражден за упорство. Произошло это в субботу, на кафедре
никого, кроме Ростова, все уже ушли. Билеты разложены, вытащен крайний
справа. Ростов слушал невнимательно. Громом прозвучали его слова:
- Теперь я вижу, что предмет вы знаете на "отлично", эту отметку я и ставлю.
Где классный журнал?
А его-то, классного журнала, не было. Военно-морская география - дисциплина
3-го курса, классный журнал засекречен и сдан в спецчасть, Алныкин по утрам
делал заявку на следующий день, чтоб журнал ему выдали, а потом перестал его
получать, поскольку никаких надежд на "отлично" не было.
Ничуть не удивившись и не обидевшись, Ростов извлек из портфеля вполне
официальный документ, "Записная книжка преподавателя" раскрылась, авторучка
вписала фамилию, дату, отметку. Курсант и преподаватель пожелали друг другу
успехов и расстались. В кубрике - пусто, все разбежались - кто в Эрмитаж,
кто по знакомым, а кто просто посиживает в кафе. Некому рассказать о победе,
да и не хочется почему-то. Алныкин пошел к Аспе. Та от родителей, зимовавших
на Диксоне, получила дань, денежный перевод, и победа над военно-морской
географией отмечалась в ресторане.
В понедельник же, едва успев переодеться, он услышал новость: Ростов умер!
Скончался сегодня ночью - то ли от сердечного приступа, то ли отравившись
чем-то в "Квисисане" (давно уже кафе "Норд" стало "Севером", та же участь
постигла и одноименные папиросы, "Квисисана" тоже именовалась ныне истинно
по-русски, но все называли его по-старому). Умер капитан 2-го ранга, так и
не поставив курсанту Алныкину "отлично" в классном журнале. Вывесили
некролог, похоронили на Серафимовском кладбище и, кажется, забыли.
Через неделю после похорон Алныкин пришел на кафедру с классным журналом.
Все были в сборе - начальник кафедры капитан I-го ранга, старший
преподаватель и мичман-лаборант. Алныкин кратко и внятно доложил: накануне
безвременной кончины капитан 2-го ранга Ростов принял у него в субботу
экзамен и поставил "отлично", так нельзя ли отметку, зафиксированную в
записной книжке, перенести в классный журнал?
Сказал - и понял, что совершил ошибку. Какую - мог бы выложить напрямую
начальник кафедры, но у капитана I-го ранга тряслись руки и страдальчески
морщилось лицо. Отвернулся от Алныкина и старший преподаватель, недоуменно
смотрел в угол, а лаборант полез под стол, что-то уронив.
- Да, да... конечно... - пробормотал капитан I-го ранга. - Как же...
записная книжка... отлично...
Он никак не мог отвинтить колпачок авторучки, лаборант выкарабкался из-под
стола, помог начальнику; окрепшими пальцами, совладав с собою, капитан I-го
ранга начертал нужные цифры и слова. Плотно сжатые губы не издали ни звука,
зато старший преподаватель, не сводивший глаз с какой-то любопытной точки в
углу, с оттенком гадливости произнес:
- Вон отсюда!..
В полном недоумении Алныкин отнес журнал в учебный отдел, чтоб там уж
перенести "отлично" в экзаменационные ведомости. И лишь на следующий день
понял, в каком бесчестии обвиняют его.
Все двести пятьдесят лет существования Училища имени Фрунзе воспитанники его
старались получать незаслуженно высокие оценки и, если верить молве, весьма
преуспели в этом неблаговидном занятии, за что секлись розгами, сидели в
карцерах и лишний год плавали в доофицерских званиях, что никак не
отражалось на их репутациях. Искусство шпаргалок и подсказок доводилось ими
до немыслимого совершенства, по теории вероятности рассчитывались номера
экзаменационных билетов, а сами тексты их добывались хитроумнейшими
способами. Известен случай, когда будущий гардемарин залез ночью в
типографию и не нашел ничего лучшего, как сесть голой задницей на покрытый
краскою набор, после чего предъявил седалище однокурсникам. Хитроумные
шпаргалки могли пополнить коллекцию наподобие той, что демонстрировалась в
клубе милиции, где собраны воровские отмычки, "куклы" и крапленые карты.
Бурное развитие техники позволяло использовать связь по УКВ, любой
обманувший преподавателя воспитанник вносил себя в неписаную книгу почета, в
летопись славы, которую никак не хотели учитывать политорганы, начальники
факультетов и курсов. У Алныкина затряслись коленки, когда он понял, чем
знаменит отныне и во веки веков. Переэкзаменовки он не выдержал, отметку на
"отлично" так и не исправил, но - будучи прохиндеем высшей квалификации -
воспользовался смертью преподавателя, святотатственно сослался на него,
усопшего, и психологическая диверси принесла успех. Никто не посмеет теперь
опровергнуть "отлично", хвала и слава человеку, имя которого - Алныкин
Владимир Иванович!
На величайшего в истории училища ловкача ходили смотреть, как на участника
Цусимского сражения, боцмана, недавно побывавшего в Зале Революции. На
самоподготовке в класс заглядывали первокурсники, преподаватели задерживали
взгляды на Алныкине. Уже кончался апрель, ротные командиры писали
характеристики и аттестации, подводя итоги четырехлетнего надзора и
воспитания, Алныкину мнилось: "При достижении целей использует неблаговидные
средства". В панике он бросился к командиру роты - и получил оглушительное
известие: "Записная книжка преподавателя" - единственный документ,
подтверждающий успешную переэкзаменовку, - в сейфе военной прокуратуры, по
факту смерти капитана 2-го ранга Ростова возбуждено уголовное дело, все
бумаги убитого (и такое возможно) опечатаны и до конца следствия никому
выданы быть не могут!
Он осунулся. Почему-то боялся света дня, пугливо посматривал на
одно-классников. К экзаменам не готовился, отвечал дерзко, с преподавателями
спорил и, хотя получал "отлично", наверняка уже знал, что впереди
Порккала-Удд. Аспа предсказывала Володе бешеную карьеру, ведь тот
воспитанник, что на ягодицах своих унес тайну экзаменационных билетов, стал
впоследствии морским министром Российской державы.
Экзамены кончились, начальник училища съездил в Москву и привез приказ о
присвоении званий. Выдали погоны и кортики, в Зале Революции расставили
столики, на банкет Володя пришел с Аспой, хмуро выслушивал тосты. Когда все
смешалось, к нему протиснулся комсорг училища старший лейтенант Панов, начал
было обниматься, а это - дурной знак, это - Порккала-Удд. Алныкину стало
совсем тошно, он увел Аспу в белую ленинградскую ночь. Аспа разбудила его в
полдень, погнала в училище - выслушивать самый важный приказ. "Балтийский
флот, военно-морская база Порккала-Удд, бригада шхерных кораблей, командир
БЧ-2 бронекатера - лейтенант Алныкин Владимир Иванович!.." Хуже не
придумаешь, бронекатер - корабль самого низкого ранга, выше старшего
лейтенанта не прыгнешь, а весь главный калибр - танковая пушка, изученная
вместе с катером на летней практике, служба начинается с давно прочитанного
букваря.
Опечаленная Аспа провожала его, обняла на перроне. Призналась:
- Еще одному дала путевку в жизнь... Наверно, последнему.
Он не обиделся, он был уже во власти судьбы, предопределенной ему в тот
февральский вечер, когда он вздумал поцеловать студентку 3-го курса филфака,
и та же судьба дала ему в попутчики двадцать однокурсников. Ехали в Таллин
весело, никто не боялся Порккала-Удда, а утром в штабе флота громовое "ура"
вырвалось из отдела кадров офицерского состава. Всем, кроме Алныкина, в
Ленинград и оттуда уже - в Кронштадт, куда временно ушел дивизион траления.
Кадровик изучил последнюю анкету Алныкина, карандаш остановился на графе
"семейное положение".
- Холост... Вы подтверждаете это?
И неслышный вздох облегчения после ответа. Сущая морока с этими женами -
догадался Володя. Надо оформлять пропуска в закрытую зону, изучать анкеты,
проезд к месту службы мужей - только поездом через Хельсинки. "В
заколоченном вагоне", - почему-то злорадно подумал Алныкин, прощаясь с
кадровиком. Обедал он в ресторане "Глория", иначе было нельзя, здесь,
несмотря на все запреты коменданта, всегда отдыхали офицеры флота, и не
выпить сегодня Алныкину - грех: 10 июля 1952 года, начало офицерской службы,
этот день и отметил он в "Глории", походил по Вышгороду, нашел в Минной
гавани тральщик, идущий в Порккала-Удд, забрал чемодан из камеры хранения.
Два часа ходу - и слева по борту, на фоне заходящего солнца показался остров
Нарген, а когда стал виден маяк Порккала-Калбода, Алныкин поднялся с
чемоданом на верхнюю палубу. Сбавили ход и вошли в бухту Западная Драгэ.
Сосны подступали к самой кромке моря, Алныкин, пройдя несколько шагов по
берегу, в изнеможении сел на чемодан. Сизое очарование леса умиротворяло, и
жизнь и служба представились уже ушедшими в прошлое.
Плавбазу "София" здесь называли "Софьей Павловной" - из-за причуд
воспаленного мужского воображения. В кают-компании сидело несколько
офицеров, лениво глянувших на Алныкина в столь же ленивом томлении, когда
говорить хочется, да не о чем. Притопал еще один лейтенант, с пустой
водочной бутылкой, все оживились, кают-компания опустела, через минуту
раздались пистолетные выстрелы. Алныкин прильнул к иллюминатору:
расстреливали бутылку. Еще один бездельник зашел в кают-компанию на огонек -
старший лейтенант, механик, сжалился над новичком, сказал, что артиллеристов
нет на пяти катерах, а на каком служить - можно самому выбрать, и если
какому-нибудь командиру приглянется, то назначение оформят задним числом.
Помолчав, механик дал совет: БК No 133, лучше не найдешь, командир там дурак
дураком, но справедлив и честен, помощник же - художественная натура, пишет
мемуары под названием "В тисках полового голода".
Не очень доверяя хвалебному отзыву, Алныкин пошел вдоль пирса, чемодан тащил
с собой, называл себя вахтенным матросам, но те отказывались будить
командиров после отбоя, а на двух катерах офицеров не оказалось, ни одного.
По штату их трое - командир, помощник и артиллерист, командир БЧ-2.
Оставался еще один корабль, тот самый расхваленный бронекатер под номером
133, пришвартовался он поодаль. К переговорам незнакомого офицера,
предлагавшего себя, и вахтенных на катере давно прислушивались. Из рубки
вышел парень в тельняшке, из люка по пояс высунулся другой.
- Кто такой? - рявкнули они в два нетрезвых голоса.
Алныкин назвал номер приказа, помахал командировочным предписанием.
- Какое училище кончал?
- Фрунзе!
Это произвело хорошее впечатление. Последовал следующий вопрос:
- Еврей?
- Никак нет! Из поморов!
- Жена - не еврейка?
- Холост!
- Невеста?
- Не имею!
Кажется, отношения начали налаживаться.
- Сам в бригаду напросился?
- Никак нет! В гробу видал я этот Порккала-Удд! - прокричал Алныкин и,
подхватив чемодан, сделал шаг вперед, но был остановлен.
- Сталинский стипендиат? - поинтересовались не без сарказма.
- Никак нет! Но средний балл 4,85! - опроверг Алныкин и тут же понял, что
допустил очередную глупость. Парень в тельняшке захлопнул за собой дверь
рубки, а люк в офицерский отсек закрылся, грозя полным разрывом отношений. И
тогда, зная, что дурная слава бежит быстрее звука, Алныкин во всю мощь
легких заорал:
- Я тот самый, который пересдал покойнику военно-морскую географию!
В рубке мелькнул огонек, а люк приоткрылся. После некоторой паузы донеслось
приглашение:
- Ладно, принимаем... Заходи.
В кают-компании Алныкину принесли извинения за недопустимо грубый прием.
"Пистолет, приставленный к виску Финляндии" - так замполиты называли
Порккала-Удд, и в позапрошлом году пистолет решили почистить. Из базы
погнали негодный элемент - евреев и прочих запятнанных чем-либо, БК-133
лишился Семы Городицкого, артиллериста и вообще славного парня, еще раз
переживать утрату ни командир, ни помощник не хотели. К тому же идет
негласное соцсоревнование бригад по бдительности, и в бригаде ОВРа (охраны
водного района) почти всех евреев списали на берег. Что Алныкин холостой -
это тоже хорошо: единомышленник. С бабами здесь туго, есть в военторге
девица, к которой они ходят повахтенно, но из уважения к знатоку
военно-морской географии раз в месяц могут уступить очередь. Как Алныкину
известно, с нынешнего года плавсоставу укорочены сроки выслуги лет, от
лейтенанта до старшего лейтенанта - всего один год, а не три, но - командир
проявил справедливость и честность - пусть Алныкин не рассчитывает на третью
звездочку к июлю следующего года, пахать будет все три года, без ропота и
кляуз...
Проявил себя и помощник: отобрал у Алныкина привезенную в чемодане водку.
"Механику с "Софьи Павловны" задолжал...", - произнес он смущенно, имея,
наверное, в виду того, кто превозносил БК-133.
Кликнули вестового, тот принес графин с водой. Разбавили спирт. Помощник
зябко повел плечами, с мученической улыбкой спросил у Володи, ходят ли до
сих пор по Невскому люди и валит ли народ в Большой драматический театр?
Ответа не дождался. Алныкин, прощаясь с береговой жизнью, глянул из люка на
бухту, черную и спокойную: классический полный штиль, величавость сосен
напоминает о вековечности дворцов, что вдоль Невы. Новая жизнь начинается,
дежурный по пирсу разносит кого-то, завтра приказом командира бригады
шхерных кораблей лейтенант Алныкин В. И. будет цепью прикован к этому
кораблю, к этой каюте и к этой башне.
- С чего начинать? - растерянно спросил командир БЧ-2 лейтенант Алныкин.
- Консервы открывай, колбасу режь... Ну, царапнем.

Три месяца спуст мимо стоявшего в дозоре катера прошел курсом вест крейсер
проекта "68-бис", красавец, только что поднявший флаг, новехонький,
светло-серый разбойник морей, устремленный в атлантические просторы. Алныкин
долго в бинокль рассматривал голубую мечту свою, и не было ни тоски, ни
уныния, ни горести от потери. Там - четыре трехорудийные башни калибра 152
миллиметра, здесь у него - две пушечки, 76 миллиметров, там - 100
миллиметров универсального калибра в башнях по обоим бортам, а на катере -
зенитный автомат, 37 миллиметров. Но зато здесь, на бронекатере, он слит с
кораблем, и это чувство единения с быстродвижущимся металлом навсегда
остаетс в офицере, и чувству этому нет цены, оно помогает ему служить на
кораблях всех классов и рангов. За три месяца он сжился с катером, он
замещал уже командира и помощника, он лихо швартуется, грамотно стреляет и в
любую погоду точно определяется в море. Не без его умения БК-133 - на
хорошем счету у начальства, корабль мог бы легко выбиться в передовые, но в
кают-компании, когда решалось, рватьс или не рваться вперед, помощник
резонно заметил, что незачем метать бисер, в середнячках всегда лучше, вот и
лучший друг наш (кивок в сторону Алныкина) мог бы ходить в сталинских
стипендиатах, но инстинктивно уклонился от тяжкой повинности - и не
прогадал, нашел свое место в жизни.
Что было правдой: все осязаемо, конкретно, радостно. Танковая башн изучена
до винтика и стреляет как часы, матросы служат тоже как часы, надо лишь
вовремя заводить. От красот природы щемит сердце, и в минуту, когда
громадное, красное, расплавленное солнце касается горизонта, жуть проникает
в душу, будто присутствуешь при гибели Помпеи; всплеснется море, поглощая
раскаленный шар, и сразу налетает ветер, а вместе с ним - где-то прятавшиеся
звуки, - слышится шорох звезд, мироздание поскрипывает, зовет людей в
леденящие дали.
Командир и помощник жестоко просчитались с военторговской девицей и теперь
безуспешно осваивали парикмахершу, ей помощник обещал посвятить двенадцатую
главу второго тома "В тисках полового голода". В море выходили раз в неделю,
чаще и по очереди заглядывали в распивочную. В Кирканумми, где штаб базы,
ездили редко, водки там было побольше, женщин тоже, но кому хочется, опоздав
на автобус, топать двенадцать километров по лесу, освещая дорогу фонариком.
Однажды фонарик Алныкина нащупал бредущую женскую фигуру, библиотекарша из
клуба стройбата спешила к дому, что совсем рядом с пирсом. Познакомились,
прикинули, что могли встречаться на танцах в Ленинграде, и расстались, чтоб
случайно встретиться на том же месте в более ранний час. Володя галантно
подхватил ее сумку с книгами и свертками, успев заметить бутылку, заткнутую
тряпицей. Тосковавшая по Ленинграду библиотекарша оказалась женой бригадного
минера, она щебетала так громко, что заглушала крики чаек, и между прочим
похвалилась только что выданным пистолетом, из которого еще не умеет
стрелять. Пришлось ее учить. Выбрали место среди скал, разложили на валуне
камешки, Володя обхватил библиотекаршу сзади, направлял руку ее и вдыхал
запах каштановых, как у Аспы, волос. Камешки - мишень мелкая и незвонкая,
водружать бутылку библиотекарша отказалась, почему-то смутившись, и Володя
подумал о самогоне, хотя такого напитка не гнали даже в Кирканумми.
Попетляли по тропкам и подошли к дому в два этажа и на четыре квартиры. В
бывшей конюшне навалены дрова, метрах в двадцати от крылеч- ка - громадный
валун, на краях его краскою выведены буквы "М" и "Ж", обозначающие туалеты.
К себе библиотекарша не пригласила, но, пожалуй, оказала Володе доверие
более высокой степени. Взяв из сумки бутылку, она пошла в сторону буквы "Ж"
и вылила содержимое на валун, а затем призналась. Нормальных человеческих
уборных нигде здесь нет, канализацию в скалах не проведешь, нет ее и в клубе
стройбата, приходится поэтому (женщина засмущалась) пользоваться бутылкой.
Но дикость в том, что почему-то бутылку эту она несет к дому и выливает у
семейного, так сказать, валуна.
Ошеломленный Володя сказал что-то невразумительное и, подавленный, пошел к
родному пирсу. Люди здесь, сами того не замечая, медленно впадали в
первобытность, метили экскрементами район обитания, и библиотекарша не
могла, конечно, загаживать чужую территорию. "Обрастаем шерстью!" - так
говорили о себе здешние, не один год прослужившие офицеры. Невидимой шерстью
порос командир БК-133, неделями не выходивший из тихого запоя, помощник же
ударился в другую блажь: пишет стихи, поругивает замполитов и насочинял уже
четырнадцать глав страданий ("На Крестовском, где некогда стрелялись из-за
аристократок, я познакомился с фрезеровщицей бывшего Путиловского завода,
по-своему отвергавшей индивидуальную половую любовь по Энгельсу...").
Что дичают - это уже понимали многие, в кают-компании "Софьи Павловны"
спорили и негодовали, благо время подошло для клубных дискуссий. В конце
ноября завершилась навигация, корабли спустили вымпелы, тральщики прикрылись
деревянными щитами, сберегая тепло, электричество и пар на катера подавались
с пирсов, на плавбазу перебрались почти все команды, офицеры безбожно
травили, вспоминая сладостную эпоху цивилизации, по которой жесточайший удар
нанес приказ Главкома от 1 марта 1949 года. С этого дня малые канонерские
лодки стали бронекатерами, базовые тральщики - рейдовыми, то есть корабли
3-го ранга понизились до 4-го, соответственно уменьшились и оклады,
перестали платить деньги за прислугу, так называемую "дуньку", но - и это
самое огорчительное - погас жертвенный огонь, служение отчизне на
ответственном морском рубеже превратилось в отбывание повинности, в
тягомотину. Стон великий прошелся по всему Порккала-Удду в этот трагический
день, такого урона базе не могла бы нанести американская авиация. Рухнули
все планы, продвижений по службе никаких, присвоение званий застопорилось,
офицеров различали не по звездочкам на погонах, а по цвету их, по
застиранности кителей. Многим хотелось вырваться отсюда - вспоминали в
кают-компании "Софьи Павловны", но мало кому удавалось показать корму
Порккала-Удду, дать полный ход и красиво пришвартоваться к балаклавскому
пирсу или калининградскому причалу. Один лейтенант, говорят, обычной почтой
отправил письмо супруге самого военно-морского министра и, зная тягу ее к
молодым и красивым офицерам, слезно просил о переводе в Ленинград, где есть
еще женщины, способные оценить его (фотография прилагалась). Другой
лейтенант двинулся к цели прямо противоположным курсом: разузнал о семейной
трагедии начальника управления кадров Военно-Морских Сил (жена связалась с
выпускником Училища им. М. В. Фрунзе) и нацарапал ему продуманное послание -
служу, мол, в Порккала-Удде, хорошо служу, и желаю укреплять форпост Родины
еще долгие годы, но руководство базою и бригадой хочет, по непонятным
причинам, перевести меня на Черноморский флот в Севастополь, - так что,
товарищ вице-адмирал, прошу Вас воспрепятствовать и оставить мен служить на
форпосте, всего наилучшего, лейтенант такой-то. Письмо возымело свое
действие, психологический трюк удался, вице-адмирал лейтенантов не жаловал,
мягко говоря, и на письме начертал суровую резолюцию: "Перевести мерзавца в
Севастополь командиром БЧ-3 эскадренного миноносца "Безжалостный"!"
Алныкин слушал эти чудовищные бредни и поеживался: на него посматривали так,
будто он временный человек в кают-компании плавбазы, посидит здесь,
покумекает и выкинет какой-нибудь сногсшибательный фокус - сочинит подложный
приказ о переводе в Ригу или вдруг женится на дочери командующего
Черноморским флотом.
А пора было уходить в отпуск, переносить его на следующий год запрещалось,
но справедливый командир рапорт разорвал. В Ленинград поехал помощник, иначе
катеру несдобровать, сосед Алныкина по каюте стал заговариваться, называл
себя единственным интеллигентом "средь хладных финских скал", отказался
вступать в партию, по утрам нагишом прыгал в ледяную воду, продолжал жить в
каюте, пренебрегая удобствами "Софьи Павловны" (на БК побывали экскурсанты,
офицеры танкового полка, один из них так оценил каюту: "Да я лучше заживо
сгорю в боевой машине, чем...")
Из Ленинграда помощник вернулся разъяренным, привезя умопомрачительные
известия о бывшем командире БЧ-2 БК-133. Еврей Сема Городицкий, с позором
выгнанный из Порккала-Удда, служил помощником командира базового тральщика в
Рамбове под Ленинградом, как сыр в масле катался. А Наум Файбисович,
которого с форпоста потурили за политическую неблагонадежность (отец сидел в
тюрьме), - ныне командир БЧ-4 новенького эсминца, на двери радиорубки
надпись: "Вход запрещен всем, кроме командира корабл и командира БЧ-4".
Замполита на порог не пустят, а Науму коврик выстелен. Оба вот-вот получат
капитан-лейтенанта, женились.
- Совершу что-нибудь героическое, - стращал неизвестно кого помощник, -
призовет меня под светлейшие очи сам Иосиф Виссарионович, спросит, чем
наградить, и я скажу, как Ермолов или Раевский, не помню уж: "Государь,
сделайте меня евреем!"
На Балтике - тяжелая ледовая обстановка, добраться до Ленинграда можно
только через Хельсинки поездом из Кирканумми, для этого требовалась подпись
командующего флотом, и лишь в конце зимы Алныкин отправился в отпуск.
Пограничник отобрал у пассажиров документы, никого из вагона не выпускал до
Выборга. Володя всю Финляндию просидел в купе. До мурманского поезда
оставались три часа, Володя от скуки позвонил Аспе, и та закричала в трубку:
"Где ты?" Она привезла Володю к себе, он жил у нее почти весь отпуск, но так
и не привык к новой Аспе, то сварливой и слезливой, то задумчивой и
холодной. По приказу коменданта города офицерам разрешалось приходить в
рестораны высшего и первого класса только в тужурках, а Володя поехал в
кителе, вполне годном для театра. Аспа подолгу расхаживала с Алныкиным по
фойе, глаза ее ревниво останавливались на девушках одного возраста с
Володей, которого она порою уверяла в том, что выглядит он лет на пять, а то
и на десять старше.
Отпускной билет выписан до Мурманска, надо было отметиться в тамошней
комендатуре, Володя на сутки укатил в родной город, постоял у обелиска в
честь погибших сослуживцев отца, протоптал через сугробы дорожку к могилам
родителей и вернулся в Ленинград, ставший второй родиной. Никого из близких
в этом мире, семья - русский флот да Аспа, как и полгода назад провожавшая
его опять в Таллин. Сказала, глядя куда-то вверх:
- Не писал - и не пиши... И больше ко мне не приезжай. Замуж выхожу.
- За кого?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Еще не знаю. Но выйду. Прощай.
Без тягот на сердце доехал он до Таллина, отпуск кончался в 24.00, и было бы
нелепо прибывать до срока в базу. Патрули обходил стороной. Каждый военный
комендант свирепствует по-своему, в Ленинграде без тужурки не пускали в
"Асторию", зато разрешали зимою ходить в фуражке. Здешний, таллинский, всем
распахивал двери ресторанов, чтоб подкатить на крытом "студебеккере" к
вольнолюбивой "Глории" и покидать в кузов трезвых и пьяных, в шапках и без.
Фуражка в марте коменданта бесила, и Володя решил не искушать судьбу, в
"Глорию" не заглянул, пообедал в Доме офицеров, посидел на скамейке в
Кадриорге, сходил в кино. Уже темнело, с норда подул ветер с дождем.
Чемодан, взятый в камере хранения, оттягивал руку: для нужд командира и