ский городишко на
Карельском перешейке, забираться на этот валун и вспоминать прощальный луч
июльского заката 1951 года. Приезжать - где бы ты ни находился, на Севере
ли, на Балтике, в Тихом океане, на Черноморском флоте или речных флотилиях.
Четырнадцать месяцев еще до выпуска (так тогда думалось), неизвестно еще,
как сложится судьба, служба, и в страхе перед жизнью они, третьекурсники,
торопились обогнать время, загадывая вперед, как эти девятиклассницы,
наперегонки бежавшие во взрослость, оставаясь еще детьми. Ничегошеньки не
понимали в том, что происходит с ними, и если испытывали наслаждение, так от
гордости, что только они нужны сейчас молодым офицерам, только они; во всем
Выбор-ге - столько девушек и женщин, среди них и такие, что много красивее
их, но не с этими девушками и женщинами сейчас офицеры - с ними. И не раз
наступал у моряков миг, когда они ни за что, ни на каких других женщин не
променяли бы их, ногами отпихнули бы первых красавиц мира, вздумай они
прервать прощальный луч. Врала аспирантка: люди не звери с
"ритуализированным" поведением.
На этом валуне Володя Алныкин вдруг представил себе невероятное: он и
таллинская школьница с двумя удвоенными согласными в имени подходят к
валуну, держась за руки. Было от чего сплюнуть и выругать себя за
разнузданное воображение, парящее над буднями флота, над ограждающими и
предупреждающими знаками. Настроение испортилось, когда вспомнил, глянув на
руки, что они, привыкшие хватать студенток за все кругленькое спереди и
сзади, задержались на эстоночке в кафе, когда помогал ей снимать ученический
передник.
На кронштадтском рейде определили девиацию магнитного компаса, командир
сходил в штаб крепости и выбил помощнику пропуск в Ленинград на двое суток,
чтоб тот лично убедился - люди ходят по Невскому. Матросы, уволенные на
берег, возвращались почему-то трезвыми, на приборки и построения выбегали
радостно, всех приятно возбуждала близость Ленинграда и страшило скорое
возвращение в Порккала-Удд, в клетку, под замок. Казались невероятными и тем
не менее легко осуществимыми простейшие желания - хоть денек побывать среди
нормальных людей, озабоченных очередями в магазинах, зарплатой, детьми,
мусором во дворах. От Кронштадта до Невы - рукой подать, умелые офицеры
исхитрялись, ничуть не нарушая устава, удирать в Ленинград из Усть-Луги,
куда заходили тральщики бригады охраны водного района, а уж прокатиться на
электричке из Ломоносова в колыбель революции сам бог велел.
Когда вошли в родную бухту, за кормой будто лязг раздался. Дверь клетки
захлопнулась. Пришвартовались и услышали свеженькую новость. Вчера нажрался
механик, у военторговского ларька палил в воздух из пистолета и орал: "Я
молодой! Я красивый! Я кончал Училище имени Дзержинского! Я хочу
совокупляться!" Недотепу скрутили и до утра заперли в карцере. Финские
пограничники задержали девочку Машу, которая рассорилась с родителями и
двинулась в Киев к дедушке. Отца Маши вызывают на парткомиссию, советских
пограничников потащат куда-то выше - все-таки первый случай пересечения
сухопутной границы. А что морская с дырами - в этом мог убедиться Алныкин,
получив письмо от эстонской школьницы.
Принес его командир тральщика, тот самый старший лейтенант, рассказавший
Алныкину о происшествии на улице Пикк и выигранном пари у ресторана
"Глория". Уже неделю ходила по пирсам жена некого офицера, на всех кораблях
искала какого-то "Володю без шапки", чтоб передать ему письмо. Оно и было
перехвачено командиром тральщика, как только он глянул на конверт. На нем
стрельчатыми буквами было выведено: "Тому Володе, который на улице Пикк
забыл шапку". И ни единого почтового реквизита. Разумеется, и без штампа
"Проверено военной цензурой". Попасть в Порккала-Удд могло оно только через
постоянную щель в военно-морской границе, этим досадным промахом
погранслужбы воспользовалась отправительница письма, передав его на Минной
гавани какой-то офицерской жене, а они частенько совершали вояжи в Таллин и
обратно. Вручивший письмо старший лейтенант назидательно посоветовал
Алныкину быть осторожнее в связях с женщинами.
Шапка у меня - сообщала эстонка и обещала хранить головной убор. Она ждет
его, Володю, и, конечно, помнит все им сказанное. И пусть он напишет ей до
востребования на главный почтамт или на квартиру лучшей подруги Асты, то
есть Анастасии, адрес же такой... У нее все в порядке, скоро экзамены, и еще
неясно, что делать дальше, учиться ли в Тарту или поступать в здешний
институт.
И смело, бесшабашно теми же стрельчатыми, прущими кверху буквами: "Я тебя
обнимаю и целую. Твоя Леммикки". Фамилия указана, ее не выговоришь, язык
завяжется морским узлом. Йыги. Леммикки Ивиевна Йыги - да с такими
координатами в мужья надо брать Ван-Ваныча Иванова. Домашний адрес утаен,
родители - это уж точно - школьницу накажут за пылкую любовь к русскому
офицеру, который ничего-то и не сказал ей о себе, а то, что она услышала,
искажено и недопонято школьным ухом.
Так писать или не подавать о себе ни звука, ни буквы? Выбросить письмецо за
борт, чтобы головоломная фамили забылась?
Решал несколько дней. Было приятно знать, что на другом берегу Финского
залива живет человек, который ждет от Алныкина писем и при встрече обнимет
его. Прыткий, однако, человечек, слишком резво бежит ему навстречу.
Письмо (о чайках, море и погоде) отправлено было официальной почтой, чтоб по
штампу военной цензуры безмозглая школьница поняла: слюни и сопли распускать
нельзя, кругом опасные дяди пострашней директора школы. Ответ пришел через
неделю, накануне майских праздников, штамп на Леммикки произвел вовсе не то
впечатление, на которое рассчитывал Алныкин. Судя по тону послания, она
полагала, что переписка одобряется начальниками Володи и начальством же
оберегаема от чужих глаз. Пришлось наставлять неразумную, отправив ей письмо
через буксир, намек был понят, вразумила Леммикки и подруга Аста, Анастасия
Горошкина, дочь подполковника медицинской службы, большой знаток жизни.
Наверное, по кое-каким приметам сообразила, где базируется корабль,
высадивший на таллинский берег лейтенанта в то утро, когда Володя подстерег
у школы Леммикки. Подруга с бесившим Алныкина именем Аста вложила записочку
в очередное письмо, поздравила с Днем Победы и пожелала успехов в боевой и
политической подготовке.
Захлопнув дверь каюты перед самым носом помощника, Алныкин читал письма,
проскакивая через неразборчивые слова, и все чаще вспоминалась комендатура и
стоявшая перед нею школьница, прижимавшая к себе портфель и глаз не
сводившая с окна: не вышел бы он от Синцова, не окликнул бы ее - до ночи
простояла бы, до утра!.. В дверь умоляюще скребся помощник, входил как в
церковь, сняв фуражку, нежно смотрел на Алныкина, вздыхал. После Выборга они
стали как бы братьями, младшим был помощник, сносивший упреки старшего в
трепливости и безволии. Он очень хотел почитать письма из Таллина, но
стеснялся даже расспрашивать, лишь преданно посматривал на Алныкина.
В начале ма вышли в море - 133-й и 141-й, район плавания исхоженный,
неинтересный. "В Таллин хочешь?" - спросил помощник. На глупые вопросы и
ответа нет, Алныкин промолчал, а младший брат залез на рубку, воздел руки к
небу, к высоким серебристым облакам и просил о снисхождении и милости.
Кое-что было услышано, на фалах поста СНИС (службы наблюдения и связи)
заплескались позывные БК-141, а затем семафором передали приказание - идти в
Таллин и быть в распоряжении оперативного дежурного штаба флота. От гнева и
зависти помощника скрутило. Счастливчик БК-141 на радостях рванул было к
зюйду, но потом описал дугу, сблизился со 133-м, командир-141 перепрыгнул
через фальшборт, выгнал из рубки рулевого ("Брысь отсюда!"), после чего
командир-133 услышал:
- У меня, вспомнил, сегодн жена приезжает в Кирканумми, а у помощника
подошла очередь на Фроську... В гробу я видал этот Таллин... Жми туда, в
Минную гавань, а я уж от комбрига как-нибудь отмотаюсь, их перед выходом
предупреждал...
- Добро. Бутылка за мной.
БК-133 дал полный ход, держа курс на Таллин. Ликующий помощник прильнул к
биноклю. На 141-м сигнальщик отмахивал в адрес оперативного дежурного штаба
базы: "Имею повреждение в машине, о чем ставил в известность. Ваше
приказание передано командиру БК-133..."
Семафор не дошел еще до "Софьи Павловны", а корабль уже выскочил из зоны
визуального наблюдения постов, через полчаса показался лесистый Нарген.
Алныкин в каюте гладил брюки и драил пуговицы на кителе. Расписание уроков
Леммикки прислала позавчера, по времени выходило, что к концу занятий он не
успеет, отлавливать девушку надо у Асты Горошкиной.
Пришвартовались, затаились, ждали неосторожных движений оперативного штаба
флота: надо же знать, какого черта понадобился ему БК из Порккала-Удда и
сколько часов ждать неизвестно кого и чего. Оперативный хранил гордое
молчание, играя на нервах 133-го. Была среда, день увольнения, и командир
отважился на дерзкий вопрос. Сквозь зубы по телефону ответили: "Разрешаю".
Алныкин зашагал по пирсу...
Уже начался сезон туристов, через Ратушную площадь не пройти, украинская
мова и ленинградский говор, очередь у магазина, где продают перчатки,
поворот влево, еще поворот, скверик...
В скверике Алныкин увидел Леммикки и - по описаниям ее - Асту Горошкину. Две
неразлучные подружки, скандалистки, бесстрашно презрев чинную публику на
скамейках, громко спорили, бросив к ногам портфели, как мальчишки перед
дракою, и спор походил на артиллерийскую дуэль. Подружки, будто наводчики
зенитных автоматов, попеременно нажимали педали и выстреливали очереди.
Перепалка шла на эстонском языке, но, легко догадаться, сводилась к взаимным
обвинениям. Ни одна не слышала того, что ей говорит другая, возбуждал сам
звук, тараторки могли цитировать Маркса, сводку погоды, расписание
экзаменов, что угодно - лишь бы в сорочьей болтовне выкричать себя, пока в
чаще деревьев их никто не трогает, позволяет бездумно выплескивать радость.
Леммикки стояла спиной к Алныкину, она подняла и раскинула птицей руки, но
вдруг умолкла и застыла, поразив Асту, в удивлении раскрывшую рот. Минуту
или две стояли подруги, оцепенев, а потом Леммикки, так и держа руки
вскинутыми, стала медленно поворачиваться, пошла к Алныкину, как гимнастка
по бревну, остановилась в метре от него, будто бревно кончилось и дальше
идти некуда. Громадные глаза ее ничего не видели, преодолеть этот метр она
не решалась, и тогда через пропасть переступил он, спасенный от падения в
нее замкнувшимися на шее руками Леммикки. В нее словно въелся запах цветов,
еще с той пятницы 13 марта, ресницы были такими колючими и длинными, что он
слышал, как они царапают китель. Аста опомнилась и заслонила их собой от
скамеек на скверике. Потом исчезла, потому что они шли по улице, а ее ни
впереди, ни сзади не было. Выпили кофе в каком-то подвальчике. У обоих
заложило уши, шумы боялись коснуться их, отлетали. Внезапно Леммикки
заплакала, кулачками вытерла слезы. Алныкин виновато опустил голову: это
из-за него юность оборвалась и Леммикки скоро станет совсем взрослой. Но
тучка сползла с глаз - и они вновь засияли, в подвальчик ворвались звуки,
Леммикки сказала:
- Я как тогда из окна выпрыгнула - на два сантиметра удлинилась с тех пор...
Все болит.
У нее и походка изменилась, косточки, наверное, вытянулись, а мышцы не
поспевали нарастать. Иногда она спотыкалась. Шли к дому ее, оставить там
портфель, переодеться, но Алныкин твердо решил познакомиться с родителями.
Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто
никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы
о таллинской знакомой ответить внушительно: "Из трудовой семьи..."
Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не
буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но - не
ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку,
конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки
возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал
прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки
касались, ободряя, его плеча. Книжки - только на их языке, и поди разберись,
антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым
происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно
неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены
приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был
старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только
женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения;
на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели
изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от
забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь,
привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала
необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один
надзирательский взгляд - и Леммикки, как матроса первого года службы,
отпустили в увольнение.
Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано
тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на
кухню или в другую комнату - Алныкина будто на буксире тянуло к ней под
одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной
мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то
прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки
руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая
сила гнала его на корабль - и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство
переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до
влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток - и случится
что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, - и они
на автобусе поехали к Минной гавани. "Я сейчас", - сказал он, оставив ее на
скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки
пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.
Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже
знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца
отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем
угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при
этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что
теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская
блажь вспомнилась - и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у
эстонских девушек: куда ни целуешь - всегда прохлада и дуновение ветерка,
только что побывавшего на лесной поляне.
Он взвился над койкой, надо было бежать к Леммикки, и на палубе его
перехватил помощник, сейчас так нужный Алныкину. Ценный груз, ради которого
пригнали их в Таллин, задерживается и будет не раньше 13.00 завтрашнего дня.
Прослывший молчальником Алныкин выдавил все-таки самое важное - познакомился
с родителями Леммикки, семейка та еще, папаша - придурок, мамаша - стерва.
Помощник схватился за голову.
- Володенька! - плачуще подытожил он. - Да по ихним обычаям - ты небось на
смотринах был! Считай, обручен уже, помолвлен!
Алныкин долго обдумывал сказанное. Потом пошел к Леммикки. Она, увидев его,
поднялась со скамейки. Он обнял ее.
- Иди домой. Мы все утро будем еще здесь. С какого урока сбежишь?
- Экзамены у нас... Консультация завтра.
Наступили следующие сутки. К счастью, забарахлили дизеля. Теперь до трех
часов дн в море не выйдешь, и Алныкин сразу после подъема флага устремился
на берег, ловить Леммикки у дома или школы, но сидела она на той же
скамейке, с портфелем, как-то иначе одетая, получше, что ли.
- Нам надо пожениться.
- Конечно, - кивнула она и, напугавшись, расстегнула портфель, облегченно
вздохнула: - Здесь он, паспорт.
Этот день вспоминался Алныкину часто, и всегда рядом с Леммикки и собою он
видел шустренькую подружку ее. Эта Настя-Аста Горошкина протащила их через
все учреждения, ведавшие браками и пропусками в Порккала-Удд. Из милиции
Леммикки вышла с анкетами, заполнять их решено было на квартире Горошкиной:
все пока скрыть от родителей Леммикки, и в загсе расписаться тайно,
свидетелей бракосочетания подобрать на улице в назначенный день 24 мая. И
справки какие-то выбила Настя, но - это уж точно - только дурные ноги
понесли Алныкина в штаб флота, в отдел кадров офицерского состава - вносить
важные изменения в личное дело. Его, разумеется, с позором изгнали оттуда,
сурово разъяснили, что начинать хлопоты о пропуске в Порккала-Удд надо с
бригады, по запросам из Кирканумми заскрипят перь во многих ведомствах.
Кадровиков раздражали постоянные напоминания Алныкина о том, как правильно
пишется имя будущей жены, тот особо подчеркивал: через два "м" и два "к".
Три длинных зеленых ящика грузились на палубу, когда Алныкин, оторвавшись от
Леммикки, подбежал к катеру. Суетился сопровождавший груз капитан-лейтенант,
ящики закрепили, оперативный дал "добро", и БК-133 резво пошел к выходу из
таллинской бухты, все дальше отходя от берега, от мрачной тюрьмы, решетками
окон смотревшей на водную гладь, от невесты, чем-то беленьким махавшей, и
Алныкин спустился в башню, чтобы оптикой приблизить ее к себе.
Капитан-лейтенант прощупал крепления ящиков и сидел на них, не отходя ни на
шаг. Дали ему, чтоб не промок, брезентовый плащ; груз, видимо, был
действительно ценным, не коробки с кинолентами для клуба. Помощник умоляюще
поглядывал на Алныкина в надежде, что тот расскажет ему о величайшем событии
в жизни узника половой несвободы, о том, как происходило объяснение в любви,
как рука и сердце предлагались в обмен на сердце и руку. Три часа спокойного
плавания, ни одного встречного корабля, долго всматривались в
желто-коричневую расцветку флага на транспорте, пересекавшем курс, но,
только прочитав на корме порт приписки, поняли: ФРГ. Нервировал брезентовый
плащ, в Западную Драгэ входили обычно играючи, все семь створов знали
назубок, но страховки ради и уважая преданного ящикам капитан-лейтенанта,
смотрели в три пары глаз, помощник взял штурвал в собственные руки. И были
вознаграждены: через час после выгрузки пришла шифровкой благодарность
командующего.

Кажется, судьба повернулась к Алныкину светлым и многообещающим ликом.Zv""и
раньше не жаловался на нее, а теперь похваливал себя за глупость, за
безрассудство тех минут, когда еще в училище пришел на кафедру
военно-морской географии: с того позора пролегла дорога в Порккала-Удд, на
улицу Пикк к таллинской школьнице. Где нашел бы он такую, да нигде ее и нет,
кроме как на Вирмализе! А месяца через полтора он в Кирканумми встретит ее
на вокзале и привезет в домик, что почти рядом с пирсом, - опять повезло,
редкостная удача, тот командир тральщика, с кем уже не раз встречался после
Таллина, получил назначение в Кронштадт, преподавателем в училище, ослабло
зрение, не настолько, однако, чтоб не продолжить службу на берегу.
Расставался с бригадою ОВРа командир ТЩ, освобождал однокомнатную квартирку
в домике на четыре семьи, и начальник КЭО закрепил жилище за молодоженами.
Заходить в дом Алныкин стеснялся, посматривал на него издали, но по часам
вымерил путь - двадцать минут скорым шагом до пирса! Убыл в отпуск капитан
2-го ранга, заместитель начальника штаба бригады, тот, который десять
месяцев назад прошелся вместе с Алныкиным по его анкете, свер слышанное с
написанным. О предстоящем бракосочетании знал дивизионный замполит, и от
командира катера, конечно, ничего не утаишь. Командир, однако, заартачился,
когда Алныкин показал ему рапорт с просьбою дать трое суток на загс. Проявил
таежно-черноземную дурость, потребовал изъяти из рапорта имени, отчества и
фамилии жены, Алныкину же стало нравиться это диковинное сочетание
пушистенькой "Леммикки" с колюче-шерстным "Йыги". Рапорт пришлось
переписать, командир дивизиона недоверчиво хмыкнул, чинить препятствий не
стал, но, как бы между прочим, сказал, что на трое суток пусть Алныкин не
рассчитывает, неудачный день и месяц выбрал он для женитьбы, распоследнему
матросу известно, что с нуля часов 25 мая начинается общефлотское учение, и
хоть нет на него приказа или предупреждения, оно будет - это точно.
Еще помнилось построение в Зале Революции, оглашение секретного приказа
министра о досрочном выпуске, то есть о том, что не было тайной, и Алныкин
пригорюнился, обход с рапортом каюты "Софьи Павловны", ни на что уже не
надеясь. Командир бригады возмутился:
- Не по-людски поступаете, Алныкин, не по-русски! На Руси издавна как рожь
скошена, обмолочена, остатки заприходованы, то есть заскирдованы, вот тогда
и свадьбы играют! А применительно к флоту - когда навигация окончена,
вымпела спущены!.. Трое суток дать не могу! Сутки! Нет, до двадцати одного
ноль-ноль. Предстоит мероприятие. К нулю часов двадцать пятого быть на
корабле! Все!
Отгладили мятую тужурку, выдраили пуговицы, помощник повел было речь о
кольцах, что носят на пальцах женатые мужчины и замужние женщины, этот
обычай стал в Эстонии чуть ли не законом. Юная супруга лейтенанта Алныкина
будет оскорблена, если выйдет из загса неокольцованной. С другой стороны,
все совершается в тайне, ничего приметного быть не должно, да и офицер с
обручальным кольцом - дикость, замполит тут же настрочит куда следует, есть
неофициальный запрет на бороды, кольца, украшения вообще, усы не понравятся
начальству - прикажут сбрить. В позапрошлом году, вспомнил помощник, на
бригаду дуриком попал механик, кончавший арктическое училище, гражданский
человек, не знавший флотских порядков и потому не снявший с пальца
обручальное кольцо, за что и был препровожден на гауптвахту. И еще был
случай, продолжал неисчерпаемый помощник, с одним вольнодумцем, на его
золотое колечко командир бригады отреагировал так: "Вы что хотите этим
сказать - что любите свою жену больше, чем я?"
Так ничего и не решили с кольцами, оставили на будущее, на приезд жены в
Порккала-Удд. Утром 24-го запропастился куда-то помощник, Алныкин торопливо
простился с командиром и в тужурке, при кортике, извлеченном со дна
чемодана, поспешил к буксиру. Близость предстоящих учений чувствовалась, на
борту ни одного офицера из бригады, тральщики еще вчера ушли в море, небо
казалось тревожным, зато силуэт Таллина чем-то напоминал письма Леммикки:
буквы, как бы вставшие на цыпочки и тянувшиеся к облакам.
Он первым сошел на берег, и на автобусной остановке его догнал кто-то,
дернул за локоть. Алныкин повернулся и ахнул: помощник! "В самоволке?" -
прошептал он в испуге. Тот предостерегающе кивнул. Сели, поехали, сошли там,
где продавали цветы. Распоряжался помощник, Алныкину было почему-то зябко, в
такси оглядывался, будто за ним - погоня. Увидел Леммикки и обмер,
вспомнилась мать. Отец ведь женился скоропалительно, приехал в Севастополь,
пошел на пляж, накрыл своей тенью горожанку и сказал: "Девушка, я за вами
прибыл..." И Настя-Аста Горошкина рядом, девица из тех, что все знают
наперед. Еще две пары в приемной, толпа свидетелей на улице, какая-то
музыка, дрожь в коленках, Леммикки стало душно, Алныкин повел ее на воздух,
народу прибавилось, помощник блистал остроумием и улыбкой - в выцветшем
кителе, стройный, горбоносый (дала о себе знать осьмушка армянской крови),
фуражка мятая, белый чехол на ней грязноват, - на простоватого Алныкина
внимания не обращали, но хорошо смотрелась Йыги Леммикки, решившая стать
Алныкиной. Вдруг что-то изменилось, задвигалось, Горошкина, умевшая держать
очередь, засуетилась, все четверо оказались в комнате, чем-то похожей на
каюту комбрига, разжался кулачок Насти, свету явилс футлярчик с парою колец,
потом какой-то документ, под которым надо было расписаться, затем ухо
Леммикки, куда он вшептывал слова любви. Расплакалась Настя, оттерла
Алныкина, подруги расцеловались. Помощник смахнул набежавшую слезу.
"Мадемуазель Горошкина, вас ждет та же участь..."
Побывали на том углу улицы Пикк, где случилась вечером 13 марта перва
встреча новобрачных, а потом стали удаляться от центра города. Намечалась,
по всем признакам, облава на офицеров. Майор Синцов готовился к штурму и
осаде "Глории", подтягивал подкрепления, офицеры же рассасывались по
Таллину. Ни для кого не было секретом, что с часу на час из Москвы прилетит
всесильное руководство, чтобы огорошить штаб флота внезапным приездом. До
буксира не так уж много времени, сидели в знакомом кафе, и было почему-то
грустно. Развеселились, когда Горошкина достала вдруг из сумочки аттестат
зрелости. Алныкин и Леммикки часто вставали и под музыку целовались.
Помощник сказал, что никогда еще не был так счастлив, и повторил эти слова
на Минной, когда прощались. Обручальные кольца сняли, Леммикки боялась
матери и комсомола, Алныкин - комбрига и замполита.
Светлая ночь простерлась от Таллина до Наргена. Сидели в каюте, которая днем
прятала сбежавшего со службы помощника, и вспоминали город на Неве. В
удостоверение личности Алныкин вложил бумажку с нужными анкете сведениями -
кто отец Леммикки, кто мать, когда родились. Есть жена, есть противная теща
и забулдыга тесть, следовательно - семья. И дом есть, где поселятся Владимир
и Леммикки. Остался сущий пустяк - пропуск для нее. Вид на жительство,
документ, открывающий границы. Через месяц, если не раньше, Леммикки Ивиевна
Алныкина сойдет с поезда в Кирканумми и будет встречена мужем.
В бухту вошли, когда на "Софье Павловне" еще светились иллюминаторы.
Помощник стремглав помчался на корабль. Самоволка осталась, кажется,
незамеченной.
Тральщики разбежались по всему Финскому заливу, катера берегли соляр, в море
выходили трижды, выполняя плановые стрельбы. Еще до начала учений покинул
базу командир тральщика, Алныкин официально получил ключи от его квартиры и
брезгливо рассматривал следы отвальной вечеринки. Битые тарелки и вонючие
бутылки снес в помойные баки, вымыл полы. Комната с видом на синий заливчик,
две печки и кухонька - здесь они будут жить, он и она. Кровать с панцирной
сеткой, стол, обеденный и письменный сразу, два стула и шкаф, называемый
почему-то шифоньером. Судя по металлическим биркам, мебель транспортами
везли сюда из всех портов Балтики, большую часть своей жизни шкаф провел в
Кронштадте, стуль служили в разных воинских частях, военно-морская судьба
соединила их в Поркалла-Удде, как В. Алныкина и Л. Йыги, тумбочка же на
кухне была пришлой, бездомной собачкой попала она в эту квартирку. Два
грязных стакана да вилка с загнутыми зубьями - с такого вот убожества и
начинается семья. Жена (странно звучит это слово!) прислала письмо,
спрашивала как раз о посуде и постельных принадлежностях, не тащить же в
самом деле тарелки через Финляндию, гораздо проще буксиром перебросить вещи
из Таллина. Родители что-то подозревают, беспокоится жена, мать нашла
спрятанное колечко, поскандалила, Аста-Настя хранит верность и молчит, но
долго так продолжаться не может, надо что-то решать с учебой: Таллин или
Тарту? Москва и Ленинград отпадают, конечно; недалек тот день, когда
понадобятся детские вещи, Таллин, слава богу, богат ими, надо запастись.
Ребенок, уверяла жена, примирит ее родителей с Володею, но даже если этого и
не произойдет, Порккала-Удд станет не только местом рождени сына или дочери,
но и землей, по которой пойдут крохотные ножки первенца.
К стрельчатым буквам Алныкин уже привык, в них было что-то бережливое,
странноватой казалась датировка: сперва год, потом уже месяц и число, а не
наоборот, как у русских. Письмо это попало к нему оказией, через жену
минера, частенько бывавшую в Таллине. Три последующих письма бросались в
почтовый ящик, пришли они к Алныкину густо вымаранные цензурой,
исполосованные продольными мазками, и что-либо понять было невозможно. Не
один Алныкин получал такие таинственные послания, родные и знакомые не раз
предупреждались, что название военно-морской базы, арендуемой у Финляндии,
глубокий секрет, спрашивать же о погоде означает, какова
гидрометеорологическая обстановка в бухте Западная Драгэ и какие глубины у
пирсов?
Вдруг Леммикки умолкла. Каждый вечер Алныкин пропускал мимо себя
возвращавшихся из Таллина женщин, с надеждой заглядывая в их глаза. Писем не
было.
Однажды на пирсе его окликнул бригадный особист, веснушчатый
капитан-лейтенант с рыжими ресницами. "Оформляем пропуск жене" - так сказал
он.
- Ты ее давно знаешь, жену-то?
- С марта.
- Где познакомились?
- На улице.
- Любовь с первого взгляда. Так и запишем.
Из отпуска вернулся капитан 2-го ранга, когда-то проводивший со свеженьким
лейтенантом Алныкиным собеседование по анкете. Изучил теперь новую,
дополненную, поднял глаза на женатого лейтенанта и попросил внятно
произнести "Йыги", после чего поинтересовался, какой сегодня год, месяц и
почему в рапорте о бракосочетании не указана девичь фамилия супруги.
А писем все не было и не было. Жизнь, однако, продолжалась, каждый день
происходили чрезвычайные происшествия. В распивочной под условным названием
"Зайди, голубчик" патруль открыл огонь по ремонтникам из плавдока, ранив
смертельно пьяного работягу. Потом напился в Кирканумми химик с "Выборга",
опоздал на автобус, пошел к бухте на нетвердых ногах, заблудился и в пяти
метрах от госграницы свалилс в яму, где его, пьяного, и нашла утром
поисковая группа. От неминуемой расплаты химика спас алкоголь, особисты
сообразили, что к империалистам бегут только трезвые. Тем не менее прибыла
комиссия, к ней прибавилась другая, самая идиотская из всех когда-либо
ревизовавших базу. Три офицера в почтенном звании капитан-лейтенантов стали
пересчитывать патроны к пистолетам ТТ, те самые патроны, что выдавались
бессчетно, катались в ящиках столов, оттягивали карманы. Стреляли из ТТ
редко, больше от скуки, берегли не патроны, а белок, пугать их, доверчивых,
стеснялись.
Офицерский мат висел над бухтой Западная Драгэ, на БК-133 не услышали
поэтому приказа из Кирканумми: лейтенанту Алныкину - срочно прибыть в штаб!
Жена бригадного минера опрометью помчалась к Володе, чинившему табуретку, и
сообщила радостную весть: пропуск оформлен! Иного и не должно быть: с 1944
года по нынешний всех жен пускали в Порккала-Удд, хотя мурыжили и мытарили
порою. Однажды, правда, пропуска аннулировали - не женам, а вольнонаемным
женщинам из западных областей Украины.
Алныкин отшвырнул табуретку, приладил пистолет и во всеоружии отправился в
штаб базы.
Там он узнал, что ждут его в особом отделе, рядом, в минуте ходьбы.
Дежуривший там лейтенант фуражкою, кителем и погонами не отличался от
корабельного офицера, но сухопутность проглядывала в нем отчетливо. Резко и
нелюдимо, он сказал, куда идти и кому доложить о себе.
Два подполковника курили у раскрытого в кабинете окна, оживленно обсуждая
что-то рыбацко-охотничье, ровно никакого внимания не обратив на Алныкина,
лишь досадливо кивнув на стул у двери: садись, жди. "Надо с вечера уходить
туда, чтоб местечко облюбовать, присмотреться, угадать, откуда ветер
дует..."
Докурили наконец и закрыли окно. Стало тихо. Алныкину предложили пересесть
ближе к столу, что он и сделал. Подполковники зажали его в клещи, один сел
за стол, другой сбоку от Алныкина. Участливо спросили, как служится, есть ли
жалобы, не вреден ли климат. Умолкли. Пауза угнетала. Куда девать руки -
Алныкин не знал, китель не шинель, волнение в карманы не спрячешь. Отвечал
он спокойно и кратко. Ждал, каким еще вопросом прервется молчание, и вопрос
последовал. Возникло, сказали Алныкину, затруднение с пропуском в закрытую
зону, жена его, Алныкина Леммикки Ивиевна, забыла приложить к анкете две
фотокарточки размером шесть на девять, не может ли лейтенант Алныкин
сообщить ей об этом - по телефону хотя бы?
Предложение это показалось Алныкину диким, рука его поплавала над услужливо
придвинутым аппаратом и убралась. Звонить в Таллин? Леммикки, у которой
телефона не было? Кажется, подполковники сами поняли нелепость просьбы,
сменили тему, сказали, что личное оружие надо сдать "на временное хранение",
с чем Алныкин согласился, тем более что в выданной ему расписке (написал ее
приглашенный в комнату майор) значилось "и патроны к нему", то есть к
пистолету ТТ номер такой-то, без указания количества патронов. Теперь-то,
возрадовался Алныкин, комиссии, которая эти патроны считает, можно смело
заявить: в особый отдел обращайтесь!
Вслед за майором, унесшим пистолет, в комнату стали заглядывать сподвижники
обоих подполковников, изучающе поглядывали на Алныкина, и тот тоже запоминал
их на всякий случай.
Время по корабельному распорядку близилось к обеду, но особый отдел, видимо,
жил по иным часам. Открылся сейф, на стол легла какая-то папка, так до конца
разговора и не тронутая пальцами особиста, но определенно содержаща
чрезвычайно важные сведения о командире БЧ-2 БК-133. Оба подполковника знали
эту папку назубок, потому что в нее не заглядывали. Где и с кем провел
Алныкин отпуск - они сказали ему об этом, им известно было, что провожала
его в Таллин аспирантка. Интересовало: кто познакомил Алныкина с Леммикки
Ивиевной Йыги и что посулили ему за брак с нею?
Мелькнула в вопросах и фамилия - Лаанпере. Когда Алныкин спросил, кто это,
подполковники подумали и все-таки ответили:
- Ральф Лаанпере - настоящий отец вашей жены, враг советской власти, от
справедливого возмездия сбежал в Швецию... А указанный ею в анкете гражданин
Йыги - подставная фигура. Так кто же вас, Алныкин, навел на дочь Ральфа
Лаанпере? Где познакомились с человеком, от имени отца предложившего вам
сделку?
Еще ранее Алныкин заподозрил, что эти подполковники - такие же психованные,
как майор Синцов, и ему почему-то стало жалко тихого пьянчужку Иви Йыги, а
мать жены, Лилли Кыусаар, показалась совсем уж гадкой.
- С Леммикки Йыги мне предложил познакомиться Игорь Александрович Янковский,
он из госбезопасности.
Подполковники были ошеломлены, замешательства не скрывали.
- Где? Когда?
- Пятнадцатого марта сего года. В здании гарнизонной комендатуры. В
присутствии помощника коменданта майора Синцова. Он это может подтвердить.
Мне угрожали тюрьмою, если я с нею не познакомлюсь, я ведь за два дня до
встречи с Янковским столкнулся на улице с будущей женой, имени не спросил,
знакомства с нею не завел.
- Как вы попали в комендатуру?
- Этого я сказать не могу. Мне приказали никому ничего не говорить.
Облегчение снизошло на подполковников... Они, разминаясь, походили по
комнате, вновь открыли окно, покурили.
- Ну, тогда иное дело... Всякое бывает... Можете внизу получить личное
оружие. Всего хорошего!
Последние слова так возмутили Алныкина, что он забыл о пистолете, отданном
"на временное хранение". Доехал до бухты, пошел к домику, шкуркой продраил
тумбочку, снимая с нее местами сошедшую краску. За этим занятием его застал
помощник, присел, молчал. Поднялся наконец:
- Я с Галкой из сельпо договорился, она тебе кухонный столик презентует.
Три дня спустя тральщик высадил на пирс двух капитанов 3-го ранга,
подозрительно молодых и восторженных. Они глянули окрест - и благоговейно
сняли фуражки. Обоим нет еще тридцати, обоим до дубовых листьев на козырьках
трубить еще и трубить под военно-морским флагом.
- Вась, красота-то какая, а?..
- Парадиз...
Офицеры приступили к делу, получили на "Софье Павловне" каюту и вызвали
командира БЧ-2 БК-133. Говорили с ним как с закадычным другом.
Отрекомендовались бывшими сослуживцами покойного Ростова, преподавателя
кафедры военно-морской географии Училища имени М. В. Фрунзе. Тепло
вспоминали о нем, безвременно почившем. Остаются, погоревали они, кое-какие
неясности с его смертью, изучаются последние дни и часы покойного. В бумагах
обнаружена запись о встрече с Алныкиным накануне злосчастного вечера в
"Квисисане". Кстати, что означает цифра "5" рядом с датою и фамилией?
- "Отлично". Так он оценил мои знания, - удивился Алныкин. На дураков эта
парочка не походила. Но ведь ради одной цифры командировку в Порккала-Удд не
получишь.
Не цифра интриговала прибывших. Они установили, что три недели почти
ежедневно Алныкин приходил на кафедру и оставался наедине с Ростовым. О чем
тот говорил с ним? Что рассказывал? Швеция, Финляндия, Норвегия, Дания - об
этих странах шла речь? Политическая обстановка на Скандинавском полуострове
обсуждалась? Морские порты, военные базы, внутренние судоходные пути -
вопросы на эту тему задавались?
"Подозреваю, что к следующему визиту вы подготовитесь более успешно..." -
только эту фразу и помнил Алныкин. Обычно он вытаскивал билет, думал над
ответом минут десять, Ростов же что-то читал, потом вежливо выслушивал, не
отрывая взгляда от кончика дымящейся папиросы. "Подозреваю, что..."
- Нет... Нет... Нет...
Два вечера отвели на Алныкина приезжие. Хотели использовать его - но для
чего, для каких целей? Зачем на "Софье Павловне" открыто говорили всем, что
они из разведуправления?.. Алныкин смирился с тем, что он, как все
архангельские поморы, и впрямь тугодум, смекалка и хитрость заменены у него
честностью, и честно спросил у офицеров, знатоков Скандинавии, кто такой
Ральф Лаанпере.
Показалось ему, что они давно ждут этого вопроса. Объяснили охотно. Родился
Лаанпере под Петербургом, произошел от четырех корней - сразу и финн, и
швед, и русский, и эстонец. Гимназия в Петербурге, университет в Стокгольме,
служащий в Эстонии, предприимчивый и ловкий, секретарь Лайдонера, который
вместе с Пятсом совершил государственный переворот в 1934 году. Делец от
политики, на разных ролях во всех правительствах вплоть до 1940 года.
Перебрался в Швецию, чтоб вернуться в Эстонию с началом оккупации. Настроен
крайне антисоветски. Непонятным образом оказался в Швеции до освобождения
Таллина. Женат, двое детей, сын - в Америке, дочь - в Западной Германии.
Алныкин долго, загибая пальцы, высчитывал долю русской крови своего будущего
ребенка. Сбился.
- Говорят, он - отец моей жены...
И на этот вопрос словообильно откликнулись капитаны 3-го ранга. Отец, это
точно. Мать Леммикки служила в доме Лаанпере экономкой или горничной, в 1940
году он сбыл ее сторожу, заставив того жениться на Лилли Кыусаар. Леммикки с
детства привыкла к дяде Иви и не сомневается, что он ее отец.
Что касается самого Алныкина, то дела его плохи, очень плохи. А у жены - еще
хуже, ее обвинят в дискредитации советского офицера путем обмана и
завлечения в брачные узы, в попытке шпионажа на территории арендуемой у
Финляндии базы. То и другое, спроецированное на пятьдесят восьмую статью
уголовного кодекса, обещает не один год заключения. Спасти могут только
чистосердечные признания в том, что шпион-то - муж ее, Владимир Алныкин. А
самому Алныкину светит та же 58-я, попытка установления связи с заграничными
антисоветскими центрами. Но если признается, что его, неопытного,
несведущего и оболваненного любовью, вовлекла в преступную деятельность
эстонка Леммикки, то, пожалуй, наказание ограничитс судом чести младшего
офицерского состава - понизят в звании или уволят в запас.
Короче, или - или. Или Алныкин на свободе, а Леммикки сидит в тюрьме, или
сидит Алныкин, а Леммикки разгуливает по Таллину.
Наговорив все это с улыбками, офицеры тепло попрощались с Алныкиным. Им
очень нравилось имя "Леммикки", оно, уверяли они, очень редкое. "Рады будем
познакомиться с нею..."
И отбыли в неизвестном направлении на тральщике. Со шкафута "Софьи Павловны"
Алныкин долго смотрел на покидающий бухту кораблик. Поужинал в кают-компании
плавбазы, чтоб не терять драгоценного времени, и поспешил к дому. Тумбочка,
выкрашенная "слоновой" краской, уже подсыхала, подаренный кухонный столик
требовал ремонта, инструмент обещал дать боцман. Окна распахнуты, запах
краски выветривается, надо что-то решать с печкой и рамами, дел невпроворот,
поэтому к особисту Алныкин попал только после спуска флага.
- Нет ни пропуска для жены, ни самой жены, тревожусь... Где она?
Бригадный особист - парень простецкий, пить мог со всеми.
- Сами ищем ее... Кстати, твой катер доставлял из Таллина особо секретный
груз, помнишь?.. Есть сведения, что жена твоя присутствовала при погрузке на
катер трех единиц оборудования. Подтверждаешь?
- А что, - поразился Алныкин, - жена пропала вместе с грузом?
Особист поднялся из-за стола и долго матерился... Завел Алныкина в
кают-компанию. "Сиди жди, я сейчас..." Вернулся веселым.
- Ты отстранен от должности, с корабельного довольствия снят.
Алныкин повторил путь особиста, пришел к командиру бригады шхерных кораблей.
Тот с интересом разглядывал его.
- С утра - в Таллин, лейтенант Алныкин. Даю двое суток на семейные дела.
Попирая все запреты, утром Алныкин позавтракал на родном БК-133. Не замечая
грустных взглядов командира, не слыша причитаний помощника, поднялс на
палубу и осмотрелся.
В небе - ни облачка, температура в тени - плюс двадцать, сорок миль до
Таллина, погода там мало чем отличается от здешней, форма одежды, это уж
точно, номер два, то есть белый китель, ни разу не надеванный. Алныкин едва
успел его выгладить, последним взбежал по трапу на десантный корабль,
уходящий в Таллин.

Соседка по дому, библиотекарша из стройбата, пересекала Финский залив на том
же корабле, - та самая библиотекарша, жена бригадного минера, которую
Алныкин много месяцев назад учил стрелять из ТТ, та, что таскала с собою в
сумке бутылку. Жила она этажом ниже, изредка видела хлопотавшего по
хозяйству Алныкина и продолжала дичать, уверяла, что, какими обоями ни
обклеивай стены, дом ближе к Ленинграду не станет. С