Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод Б.Дубина
     OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------


     Ни близость лица, безоблачного, как праздник,
     ни прикосновение тела,
     полудетского и колдовского,
     ни ход твоих дней,
     воплощенных в слова и безмолвье, --
     ничто не сравнится со счастьем
     баюкать твой сон
     в моих неусыпных объятьях.
     Безгрешная вновь
     чудотворной безгрешностью спящих,
     светла и покойна, как радость,
     которую память лелеет,
     ты подаришь мне часть своей жизни,
     куда и сама не ступала.
     И выброшен в этот покой,
     огляжу заповедный твой берег
     и тебя как впервые увижу -- такой,
     какой видишься разве что Богу:
     развеявшей мнимое время,
     уже -- вне любви, вне меня.


     КАТИТ НА СМЕРТЬ В КАРЕТЕ
     Изъеденное жаждой нагое суходолье,
     оледенелый месяц, зазубренный на сколе,
     и ребрами каменьев бугрящееся поле.

     Вихляется и стонет помпезная карета,
     чудовищные дроги вздымаются горою.
     Четыре вороные со смертной, белой метой
     везут четверку трусов и одного героя.

     С форейторами рядом гарцует негр по кромке.
     Катить на смерть в карете -- ну что за гонор
     глупый!
     Придумал же Кирога, чтобы за ним в  потемки шесть-семь безглавых торсов
плелись эскортом
     трупа.

     -- И этим кордовашкам владеть душой моею? --
     мелькает у Кироги. -- Шуты и горлопаны!
     Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,
     чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

     За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.
     "Кирога!" -- эти звуки железо в дрожь бросали.
     И мне расстаться с жизнью на этом взгорье
     диком?
     Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть
     сабли?

     Но у Барранка Яко не знали милосердья,
     когда ножи вгоняли февральским ясным
     полднем.
     Подкрался риоханец на всех одною смертью
     и роковым ударом о Росасе напомнил.

     И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,
     покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,
     где рваные солдаты и призрачные кони
     сомкнулись верным строем при виде грозной тени.



     Вечер душе, как уставшему -- путь под уклон.
     Ночь осенила крылом твои плоские крыши.
     Ты -- наш прежний Буэнос-Айрес,
     который все дальше с годами.
     Твои камни пушатся нежностью, как травой.
     Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,
     потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.
     Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,
     зори благословляют тебя перед тем,
     как зажечь мои окна.
     Город звучный как строка.
     Улицы уютные как дворик.


     На углу Чакабуко и Святого Хуана
     мне открылись дома,
     мне открылись дома всех расцветок
     удачи нежданной.
     Были стягов алей и восхода бездонней,
     что пускает кварталы голубями с ладони.
     То зарей отливали, то утром
     над распятьем восьми переулков,
     понурым и смутным.
     Я подумал о женщинах, тлеющих немо
     за стеной в ожидании неба,
     о руках незакатных, о тягостной радости --
     снова
     потонуть в этом взгляде,
     как в темной беседке садовой.
     Я калитку толкну: будет дворик мощеный
     и окно, за которым ждешь меня нареченной,
     и затихнем -- два пламени, стиснутых
     мглою, -
     и в сегодняшнем счастье утешит былое.


     Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные
     метеоры.
     Гигантский неведомый город торжествует над  полем.  Уверясь в  жизни  и
смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.
     Их день -- это алчность брошенного аркана.
     Их ночь -- это дрема бешеной стали,
     готовой тотчас ударить.
     Они толкуют о братстве.
     Мое братство в том, что мы голоса
     одной на всех нищеты.
     Они толкуют о родине.
     Моя родина -- это сердцебиенье гитары,
     портреты, старая сабля
     и простая молитва вечернего ивняка. Г
     оды меня коротают.
     Тихий как тень, прохожу сквозь давку
     неутолимой спеси.
     Их единицы, стяжавших завтрашний день.
     А мне имя -- некий и всякий.
     Их строки -- ходатайство о восхищенье прочих.
     А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.
     Молю не о вечных красотах -- о верности духу,
     и только.
     О   строке,  подтвержденной   дорогами  и  сиротством.  Сытый  досужими
клятвами, иду по обочине жизни, неспешно, как путник издалека,
     не надеющийся дойти.


     НАЙДЕННАЯ В КНИГЕ ДЖОЗЕФА КОНРАДА
     Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,
     день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.
     День вас находит щелкой в соломе занавески,
     равнинною горячкой и жаром побережья.

     И только ночь бездонна и чашей, полной теми,
     стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,
     где люди в томных лодках взирают на созвездья
     и огоньком сигары отмеривают время.

     Узор в далеком небе душистым дымом скраден.
     Окрестность безымянна, прошедшее стирая.
     Мир -- это лишь скопленье размытых нежных пятен.
     Любой поток здесь -- райский, и всякий -- житель рая.


     И опять -- незабытые губы, единственные Я те же!
     Я был упорен в погоне за радостью и бедой.
     Пересек океан.
     Видел много дорог, знал одну женщину,
     двух или трех мужчин.
     Любил одну девушку -- гордую, светловолосую,
     испанского ровного нрава. В
     идел бескрайний пригород с ненасытным
     бессмертьем закатов.
     Перепробовал множество слов.
     И верю, что это -- все и навряд ли увидится
     или случится что-то другое.
     Верю, что все мои дни и ночи не беднее и не богаче Господних
     и каждого из живущих.

Last-modified: Tue, 06 Sep 2005 03:51:19 GMT
Оцените этот текст: