Оцените этот текст:



     Перевод Б. Дубина

     В книге "Волна за волной" Альфонсо Рейес  коснулся  излюбленного образа
невротиков,  литературы  и магии  -- двойника,  Dopellganger. Добавлю  к его
примерам (произведениям  Франца Верфеля, Амадо  Нерво,  Шамиссо, Стивенсона)
еще  несколько:  одержимость тех, кто,  по  Сенеке  ("Naturales  questiones"
(Изыскания о  природе), 1,3),  всегда  и во всем  видит лишь свое отражение;
одержимость  призраками у  японцев, чьему  воображению  любимое  существо  в
разлуке  представляется  как  живое  ("The  Romance of  Milky Way" (Любовная
история  о  Млечном  Пути)  Хирна,  посвященный духам); пророческий  "Вильям
Вильсон" По; повесть Генри Джеймса "The Jolly  Corner" (Прелестный  уголок);
раненный демоном  чародей, обернувшийся четырьмя тысячами  чародеев,  на что
демон роняет:  "Умножиться  --  не диво,  ты  попробуй  воссоединиться"  ("A
Mission to Heaven"(Посланец  в Рай ),  страница 278); Зороастр  у Шелли,  на
руинах Вавилона  видящий  себя в саду  ("Prometheus  Unbound"  (свобожденный
Прометей));  картина Россетти "How They  Met Themselves"  (Как они встретили
самих  себя); учение о повторяемости мира, будь то в пространстве (Демокрит,
Бланки)  или  во  времени  (стоики, пифагорейцы,  Дэвид Юм);  рав-виническое
предание о людях, спустившихся в Царство Тьмы  (Майринк "Der Golem" (Голем),
X): один сошел с ума, второй ослеп, а третий, Акида бен Иосиф, рассказывает,
что повстречал самого себя...
     Одну из наиболее  удачных вариаций  на  эту тему предлагает  "Ангел  из
пробирки".  В книге  две части; герои  первой  снова появляются во второй, и
втайне они те же, хотя родились и выросли в других  условиях, впитали другие
влияния, привыкли к другим  правилам, другому словарю. Аристократ  из  части
первой называет супругу "женой", оборванец из второй -- "госпожою"...
     Под  пером, скажем,  X. Л. Б. этот  вдохновляющий сюжет затерялся бы  в
железной  системе соответствий,  совпадений и  контрастов. Сильвина  Бульрич
разумно  отказывается   от  подобных  игр;  взаправдашность,   достоверность
занимают ее  больше, чем  искусство неуловимых  хитросплетений. Замечательно
несвоевременная  черта  ее романа: на  двухстах  страницах  не  находишь  ни
единого  упоминания  о  романтическом  культе  бедноты  (ср.  "Дона  Сегундо
Сомбру"),  столь типичном  для  Северного Квартала,  равно  как  и  о культе
Северного  Квартала,  столь  типичном  для  бедноты   (ср.  иллюстрированные
журналы,  насаждающие  в  стране  раболепие   и   бездумность).  Кто-то   из
досократиков рассказывает о редких душах, которые, и переселяясь в животных,
оставались львами, а  среди деревьев --  лаврами;  герои нашего раздвоенного
романа  Себастьян  и Мерседес, переходя  от одной аватары к другой,  тоже по
сути не меняются. Нищета и трагизм -- не в обстоятельствах, а в них самих. В
Мерседес  есть   восхитительное   бесстрашие,   какой-то  обреченный  огонь;
Себастьян, напротив, не способен ни к какому перерождению -- ни в сердце, ни
в мыслях, и самое серьезное -- в этом, поскольку население страны (исключая,
быть  может,  ее  читателей)  состоит  из  Себастьянов  или  их  неотличимых
вариаций.  "Себастьян,  --  утверждает автор, --  живой  человек из плоти  и
крови, таких то и дело встречаешь на улице". Вот  именно,  и одно из мучений
нашей жизни как раз в том, что на улицах встречаешь все того же бесконечного
Себастьяна:  жутко  раз  за разом  убеждаться,  что  перед  тобой  --  опять
Себастьян.
     Про обстановку первой части Сильвина Бульрич знает все, про  обстановку
второй  --  затрапезные  кварталы Буэнос-Айреса --  мало или ничего. Уверен,
именно  поэтому -- как ни парадоксально  -- вторая часть  удачнее первой.  В
первой писательница попросту допускает существование  реальности,  которой в
глубине  души не  интересуется; во  второй  --  ей  приходится  создать  или
выдумать реальность, а в этом и состоит задача  литературы. Данте, проведший
в Аду всего четыре  дня, описал его глубже Сведенборга, наведывавшегося туда
год за годом.
     Чувством  непоправимого  одиночества,  жестокости   жизни  и  обманутых
призрачным счастьем надежд отмечены  на  свой лад едва ли  не  все  страницы
Сильвины  Бульрич Паленке. Порой  она говорит  об  этом прямо и безжалостно,
сошлюсь  на  ее  "Саломею": "Кто ищет  взаимности  и не  способен  любить  в
одиночку, кто живет надеждами на самопожертвование другого и думает хоть раз
услышать  слова:  "Ты  столько  дал мне  и столько простил", -- тот витает в
облаках и ждет,  когда  свистнет рак,  а  на  вербе поспеют груши". Порой --
переживает  сильно  и молча. Упомяну, например, медленно  разрастающийся рак
Ирены, ее притупленную  морфием агонию в  "Саломее" или  ломающее все  планы
рождение  сына,  робкие  радости  бедняков,  трогающие сильнее бед,  "ясный,
теплый,  незабываемый  день",  когда  Мерседес  принимает  яд в  "Ангеле  из
пробирки"... С убеждением в  жестокости жизни у Сильвины Бульрич соединяется
другое: что  долг человека --  наш  непосильный  и непреложный  долг -- быть
счастливым и ничего не бояться. Этим бесстрашным стоицизмом (стоицизмом иных
страниц "Мартина Фьерро", стоицизмом нашего облитого презрением Альмафуэрте)
живет любая из ее книг, что бы в них ни приключалось.
     В  конце  концов,  если  что и  не  имеет  отношения к книге,  так  это
намерения ее  автора. Эрнандес  сочинял "Мартина Фьерро",  пытаясь доказать,
что  армия  превращает  скромного   крестьянина  в  дезертира,  забулдыгу  и
головореза, а Лугонес и Рохас говорят об этом изменнике "рыцарь"... В других
своих книгах Сильвина  Бульрич, увы, не удерживается от нескромности тех или
иных  политических  оценок;  суд  читателей  упускает  из  виду  трагическую
документальность   самих   книг,  предпочитая   отвергать  или  превозносить
высказанные  оценки.  "Саломею"  --  horresco referens (Страшно  сказать) --
прочли как роман о проблемах торгового флота.
     Будем  надеяться,  эта  забавная нелепость  не  повторится:  "Ангел  из
пробирки" --  цельный роман  чистейшей воды,  роман не столько аргентинский,
сколько  всемирный,  внимательный  больше  к  свойствам   человека,   чем  к
перипетиям истории, скорее вечный, нежели злободневный.
     Рожденные  вымыслом  герои  живут  лишь   в   эпизодах,  отведенных  им
искусством; герои этого чудесного и страстного романа продолжают  жить между
его глав и за пределами книги

Last-modified: Tue, 22 Nov 2005 16:27:27 GMT
Оцените этот текст: