прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись - и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки - здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше. Я прошел к койке, она была теперь моя. "Какой Армянин? - думал я. - Куда он уехал? Или умер?" На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась - у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она. - Ты чего расселся? - раздался голос. Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной. - А ну, долой с койки! Я поднялся. - Простите, - сказал я, - но господин Прупис сказал, что я тут буду спать. - Ах, господин Прупис ему сказали! - с издевкой в голосе повторил усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку. Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели забавное зрелище. - За что? - выкрикнул я. - А вот за это! - Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил меня по ноге носком башмака. Я взвыл от боли. - А ну, на пол! - зарычал усач, который уже распалил себя так, что мог меня убить. Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту - было больно и страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За что? - Брось его, Добрыня, - сказал мой смуглый сосед, который сидел на соседней койке и не участвовал в моем избиении. - Он же не знал, что Армянин был твоим корешем. Он дикий. - Ладно, - сказал усач, - не буду на него времени тратить. - Только ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью! - А что мне делать? - спросил я, выбираясь из-под койки, пыльный и покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие из-за стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением, засмеялись. А я готов был заплакать! - Будешь спать на полу, - усмехнулся усатый Добрыня. Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста. Но он был страшный, а я - я никому не страшен. - А теперь, - сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, - ты поцелуешь мне руку. На! Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее по-женски. Рука подползла к моему лицу, ногти были обломаны, под ними черная грязь. - Ну! И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это инстинктивно. Я сам испугался - понял, что теперь мне пощады не будет. И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни: - Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь! Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня ничто не спасет - и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться. Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать ударов, но боль и обида заставили меня отскочить и постепенно я стал соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому что схватился за челюсть. А я уже озверел - я сам перешел в нападение. Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни. Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух петухов - с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим удачным ударом. Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не достигали цели. У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не без злорадства подумал, что глаз у него затечет. Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что через минуту он будет у моих ног. По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему, я понимал, что мне надо спешить, прежде чем кто-нибудь кинется ему на помощь. Но тут события приняли непредвиденный для меня оборот: Добрыня отскочил от меня и почему-то побежал вдоль ряда кроватей. Ничего не понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и вытирая кровь из рассеченной брови, которая заливала глаз. - Эй! - крикнул кто-то. И я увидел, что Добрыня несется ко мне, высоко закинув за голову небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что в бешенстве он не соображал, куда он несется. От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу перепрыгнул через койку, а зрители раздались, пропуская меня. Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись башмаком, он упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать. Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении квадратного Пруписа. Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил негромко: - Что здесь за бардак? Наступила тишина. - Он... на меня подло напал... - произнес Добрыня, стараясь подняться, но ноги его не держали. Топор выпал из его руки и громко ударился об пол. - А ты что скажешь? - этот вопрос относился не ко мне - со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу. - Добрыня его учил, - сказал чернявый. - Я до этого подлеца... я до него... ему здесь не жить... - хрипел Добрыня. - Топором учил? - спросил Ахмет. Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина. - Он бы на танке учил... Он сначала новенького измордовал, - сказал он, - а потом велел руку целовать. - А новенький руки не целует? - заинтересованно спросил Ахмет. - Не любит. Кто-то засмеялся. Я так устал, словно весь день таскал тяжести - вот-вот упаду. - А ты садись на койку, - сказал Прупис. - В ногах правды нет. Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее - тряпка была влажная. - Вытрись, - сказал он. Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах. Я вытер лицо. - Он подло не делал? - спросил Прупис у чернявого. - Нет, только укусил Добрыню за руку. - Ладно, сойдет. Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением: - Я молчал - я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет - сам виноват. - Правильно, - крикнул кто-то. Весело, со смешком. - Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял. - Он из-за койки, - сказал чернявый. - Армянин на ней спал, его кореш. - Я знаю это лучше тебя, - сказал Ахмет. - Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а? Возгласы были скорее ободряющие, чем злые. - Тогда разрешите представить, Тимофей... Как тебя по фамилии? - Хозяевами были Яйблочко, - сказал я. - Дурак, - сказал Ахмет. - Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут. Но я уже тоже был не тот, как час назад. - Пускай попробуют, - сказал я. - Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму. Господин Ахмет почесал в затылке. - Какую мы ему фамилию дадим? - спросил он. - Чапаев! - крикнул кто-то издали. - У нас Чапаева убили. - Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь... - Пускай будет Ланселот, - сказал чернявый. - Ланселота у нас давно убили. - Добро, - сказал Ахмет. - Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь? - Оправдаю, - сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая. Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот... будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот. - И на афише будет неплохо звучать, - сказал Ахмет. - Тимофей Ланселот. В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня. Когда кто-то из моих соседей - а их в комнате было более двадцати - просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь - пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать. Остальным до меня и дела не было. Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака - здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы. - Проснулся? - спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. - Как спалось? - Отлично, - сказал я. Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола. - Ты из любимцев, да? - спросил он. Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом. - Не хочешь, не говори - не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот? - Меня зовут Тимофеем, - сказал я. - Тимом. - Странное имя. Никогда не слышал. - Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей. - Крестьянские дети? - Он не знал, что это значит. Я тоже не знал. - Значит, из инкубатора, - сказал сосед. - Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся? Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной. Чернявый смотрел на меня с улыбкой. - А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию. - Россию покорили спонсоры, - сказал я. - Зови меня Батыем, - сказал мой сосед. - А вообще-то я - Вова. Вова Батый, добро? - А почему у нас имена какие-то дикие? - Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен. Значит, мы рыцари? А что это значит? Вова Батый провел меня в умывальню - очередей тут не было. В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я. Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы. После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно. Рабы принесли оружие - кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья. Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю - я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем? Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч. - Что мы здесь делаем? - спросил я. - Ничего, отдыхаем, - сказал Батый. - Что мы должны будем делать? - Сегодня? - Сегодня и потом. - Сегодня будем тренироваться. А потом - драться. Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом. - Мальчики! - крикнул Прупис. - Подтягивайтесь ко мне поближе. Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться - дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь - нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой. - Сегодня, - сказал Прупис, видя, что все его слушают, - мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов - по желанию. Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид. - Увольнения будут? - спросил он. - У тебя не будет, - сказал Прупис. - Посиди в казарме. - За что такая немилость, господин? - За то, что плохо учил новенького. Тут все обернулись ко мне. - Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, - Добрыня недобро улыбнулся. - Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда - это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют. Эта сентенция развеселила воинов. - А я думаю, - сказал Батый, - что ты боишься прибавить себе пластырей. Добрыня обернулся ко мне и подмигнул: - Да я хоть сейчас! Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное - не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал - ведь я привык подчиняться хозяевам. - А я доволен, - сказал молчавший до того квадратный Прупис. - Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить - я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази - лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел - хочешь случайно спиной на копье напороться? Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства. - Вот и отлично, - сказал Прупис. - Начинаем! Ветераны - а их оказалось среди нас человек семь-восемь - медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу. Я не задавал вопросов. Я уже понял - чем меньше вопросов, тем дольше проживешь. Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках - даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее. Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться. Прупис подошел ко мне и встал рядом. - Гурген, - сказал он брюнету, - смотри, не задень новичка. - Пускай защищается, - сказал тот без улыбки. - Вспомни, каким ты в первый день был. - Ладно, шучу, - сказал Гурген. - Ты когда-нибудь меч в руках держал? - спросил Прупис. Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг. - Только деревянный, - сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. - Когда в питомнике был. - Научишься, - сказал Прупис. - Ты сначала повторяй движения Гургена. - Я в кино видел! - вспомнил я. - Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, - сказал Прупис. Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота. Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч. Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом - лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена. - Ты что? - спросил Гурген. - Меч разбить хочешь? - Я защищался, - сказал я. - Эй, Ланселот! - закричал Прупис. - Погоди драться. Смотри, как другие делают! Гурген, подожди! И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и второй отражал его, то другой... Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису: - Можно я попробую? - Давай, только не спеши. Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное - научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику. Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь. - Ты что? - спросил он. - Устал. Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его. Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом. - Кто тебе разрешил останавливаться? - кричал он. - Я тебе покажу, как останавливаться без команды! Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль. Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной. Прупис долго молчал - наверное, целую минуту. И все молчали. Потом сказал: - Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают. - Простите, - сказал я. - Я не люблю, когда меня бьют. - Втрое дурак, - сказал Прупис, - я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить - тоже. Но человека, настоящего, никогда... - Я же не знал, - сказал я. Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот - снова такое же преступление! Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен. - Я починю, - сказал я. Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня. - И как же ты намерен это сделать? - спросил он. - Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, - сказал я, - я раньше умел плести из кожи. Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила - она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы - сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц). - Ладно, разберемся, - сказал Прупис. - А ну, по местам! Работать, мальчики, работать. Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением. Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет. - Чего уставился? - спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. - Сам-то не курил никогда? - Нет, - сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал: - Ну и правильно - только здоровье свое губить. Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление - это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно. Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события, немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда. Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того - я сам уже начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как люди работают на фабриках, курят и даже обманывают спонсоров... Мир с такой скоростью рушился вокруг, словно все, что было раньше, оказалось сном. А, может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке? - Я и сам не курю, - сказал Батый. - Мне нужно в форме быть. - Зачем? - спросил я. - Живым остаться подольше, - сказал Батый. - Может, стану мастером, как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, - я жить хочу, такое у меня настроение. Я тоже хотел жить и потому воспользовался моментом, чтобы порасспросить расположенного ко мне Батыя. - А зачем мы тренируемся? - спросил я. Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом: - А ты как думаешь? - Не знаю, ты сказал - рыцари, но не сказал, что они делают. - Ты в самом деле так думаешь? - А что бы ты на моем месте подумал? - Откуда ты такой взялся! - в сердцах воскликнул Батый. Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся. Перехватив мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша перематывать изоляционную ленту на рукояти меча. - Откуда все, - сказал я. - Из питомника. - Ты меня не понимаешь, Тим, - сказал Батый. - Я тебя обидеть не хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и Добрыню не испугался. Но какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты, может, и не человек? - А кто же? - Жабы много опытов делали над людьми - это точно известно. И говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые и без всяких недостатков. - А зачем? - спросил я. - Им что, нас мало? - А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были и не стало. - Но зачем, зачем? - настаивал я, словно на самом деле был искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен. - Чтобы им не беспокоиться, чтобы мы им не мешали, чтобы они, наконец, вздохнули спокойно! Мне было непонятно, жалеет он спонсоров или издевается. - Но ты же видел, из меня кровь текла, когда я с Добрыней дрался, - сказал я. - Это, считай, тебя и спасло - а то бы мы тебя обязательно ночью развинтили, чтобы посмотреть, как ты тикаешь. Я не сразу ответил ему - то, о чем он говорил, мне было непонятно, но непонятность была многослойной и тревожной, словно луковица: ты снимаешь слой, а там другой, похожий, но другой. - Ты прости, - сказал я, решив, что лучше показаться глупым, чем рисковать жизнью. - Но мне не все понятно. Ведь спонсоры прилетели к нам, чтобы навести порядок. Раньше мы жили отвратительно: мы губили нашу природу, не осталось чистой воды и воздуха, люди воевали друг с другом, голодали, болели спидом и холерой. Мы были обречены на гибель, но тут, на наше счастье, к нам прилетели спонсоры, которые нас спасли. - От чего? - спросил Батый. - От гибели. - Я это уже слышал, - сказал Батый. - Знаешь, где? В колонии, куда угодил мальчишкой. Там у нас был такой Проводник, он нас учил про спонсоров. Только никто ему не верил - мы все уже успели пожить и знали этим жабам цену. - В колонии? Что это такое? - Это тюрьма, тебя держат там, пока ты подрастешь, а потом распределяют - кого на фабрику, кого на живодерню, а меня вот - на шахту. - Я всегда думал, что живодерня - это шутка. Это шутка? Батый рассмеялся, показывая неровные зубы. - Попадешь - узнаешь, какая шутка. - Ты рассказывай, - попросил я. - Про колонию. - Про колонию я забыл, - сказал Батый. - Про колонию нечего рассказывать. - Расскажи про господ спонсоров. Ведь правда, что они наши братья по разуму? - Ты и это выучил? - Нет, ты скажи! Мне это очень важно знать! - Это только пустая фраза! Братья по классу, братья по духу, братья по разуму. Я думаю, им у себя тесно, вот они к нам и забрались. - Скажи, зачем они прилетели? - Для искусственного человека ты слишком настырный, - сказал Батый и поднялся. На площадку вышел Прупис и сказал: - На позицию! Сейчас будем отрабатывать выпад с последующим колющим ударом в печень. Встали! Ланселот, ты что отстаешь? Я этого не люблю. Вечером Прупис пришел к нам в комнату, сел на край кровати, на которой я лежал, вымотанный тренировкой так, что мог шевелить только языком, да и то с трудом. Он протянул мне несколько разной формы кусков кожи. - Такие подойдут? - спросил он. Я сразу понял, что это значит, и стал рассматривать куски. Два вернул ему обратно, а про остальные сказал: - Подойдут. Мне еще будет нужен острый нож. - Сам наточишь, - сказал Прупис и добавил, обращаясь к лежавшему на соседней койке Батыю: - Покажешь ему, где взять нож. Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять ветеранов, которые куда-то ходили, пока мы тренировались. - Не так громко, - сказал Прупис. - И не надо песен. Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал, остальные шикали друг на друга. - Напились, как скоты, - сказал Прупис. - Но я их не осуждаю - такая уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось. Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже понимал, что мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать - дал бы мне кожу, и дело с концом. - Мне Лысый намекнул, - сказал Прупис негромко, - что ты - любимец. От этого слова Батый открыл глаза. - Что в этом страшного? - спросил я. - То меня обвиняют, что я искусственный, и грозятся разобрать на винтики, то вы говорите, что я любимец. Я ничего не понимаю. - Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ. Ты любимец? - Да, - сказал я не без колебаний. - А чего в этом плохого? Разве я виноват? - Никто не виноват в том, что с нами делают жабы, - сказал тихо Прупис. - Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев мало кто видел, про любимцев думают, что все они - жабьи собаки. Им нельзя верить, они... ну, как животные. Не люди, а животные, только домашние. Собак жабы потравили, и вместо них любимцы. - Это все вранье! - сказал я громче, чем надо было - кто-то еще обернулся в нашу сторону. - Любимцы тоже разные бывают. - А кто знает? - сказал Прупис. - Мы все живем по своим углам и не знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты - как человек. А почему ты сбежал? - Надоело, - соврал я. - Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы меня не любили. - Шутишь, - сказал Прупис. - Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но все же будь осторожен. Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал: - А мне говорили, что любимцев выводят в специальных лабораториях и мозги у них вынимают. - Я сейчас у тебя мозги выну, - мрачно сказал я. Мне спорить не хотелось. - Я думал, что любимцы хорошо живут, - продолжал Батый, не обратив внимания на мое предупреждение, - что у них жрать - от пуза! И чистые они. - Жрать от пуза, - сказал я. - Сколько хозяйка даст, столько и съешь. - И дом, и чисто, - сказал Батый, с непонятной мне завистью. - А ты что, хотел бы? - Кто не захочет? - спросил Батый. - Каждый человек хочет жрать и спать. - А я бы ни за что туда не вернулся. - Почему? - Потому что жратва - не главное. Тебя любят - ты сытый, тебя разлюбили - то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню. - И ты с ними в одном доме жил? - спросил Батый, глядя в потолок. - Конечно. В одной комнате. - А правда, что у них когти ядовитые? - Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли. - А на каком вы языке разговаривали? - спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому моему слову. Видно то, что было для меня обыкновенно, в его небогатое воображение просто не вписывалось. - На нашем, на русском. - И она тебя не придавила? - спросил Батый наконец. - Ну зачем же меня давить, если она меня любила? - Лю-би-ла! - Он повторил иначе: - Лю-би-ла... Нет, я рехнусь от него! Лучший друг жабы! Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи - это странно, но, наверное, возможно - не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение! Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве. Господин Ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал - я люблю мастерить: шить, вырезать, плести... Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести. Я больше не пытался выяснить, к чему нас так тщательно готовят. Потерплю - узнаю. Я выбрал себе хозяином Пруписа. Я же был вчерашним любимцем. А любимец с детства приучен жить при хозяине. Может, другие обитатели нашей школы и не нуждались в хозяине, а мне было тяжко без существа, которому я мог бы подчиняться. Понимая это, я думал тогда, что являюсь исключением среди людей, но потом-то я догадался, что подчинение - обязательное свойство человеческой натуры. Все люди ищут себе спонсора, и если нет настоящего, то находят ему заменитель. Я тогда еще не бывал в других странах и на других континентах, но что касается России, то она, оказалось, всегда была послушной - то начальнику, то революционеру, который этого начальника убил, то следующему начальнику. Мое терпение было вознаграждено довольно скоро. Дней через пять, когда мы отдыхали после отвратительного упражнения - долгого бега вокруг нашей школы с мешком песка за плечами, - мрачный Гурген сказал: - Кому это нужно? Судьба и без этого разберется. - Ей помогать надо, - сказал Батый. Мы смотрели, как Добрыня направлял оселком свой меч. - Как девушку гладит, - сказал Гурген. - Сколько раз он ему жизнь спасал, - заметил Батый. Я навострил уши. - Все это показуха, - сказал Гурген. - Ты же знаешь, откуда кровь берется. - Молчи, - сказал Батый. - Ты здесь только третий месяц, а я уже скоро год. Если все будет нормально, через два месяца перейду в ветераны. А сколько со мной начинали и гикнулись? - Ничего, завтра встреча товарищеская, - сказал Гурген. Собеседники замолчали, и тогда я понял, что могу кое-что узнать. - А что такое товарищеская встреча? - спросил я у Гургена. - Когда договариваемся, - ответил за него Батый. - Встречи бывают товарищеские, от которых ничего не зависит. На них придумывают всякие трюки - как в цирке. Там по-настоящему обычно не убивают. У нас завтра товарищеская встреча с "Черными Тиграми". Попросись, Прупис тебя возьмет - тебе же надо присматриваться. Раз уж разговор начался и никто на меня не кричит, можно было спрашивать и дальше: - А когда нетоварищеская? - Когда календарная? Или на кубок? Тогда судьи строго смотрят - там труднее. Там погибают. Только кто? Зеленые салаги, вроде тебя. Ветераны решат, кому помереть - обязательно помрешь. - Как помрешь? - Ланселот не совсем понимает, зачем он здесь живет, - сказал Гурген. - Он думает, что мы - спортивная команда. А мы гладиаторы. - Гладиаторы? А Батый говорил - рыцари! Я вспомнил старый фильм, который показывали по телеку, и спонсоры разрешили мне смотреть его, потому что было не очень поздно. Дело происходило в древней империи, которую, кажется, называли Римской. Там на стадионе сражались люди. Один из них был тяжело вооружен и снабжен сетью, которую он все норовил накинуть на голого юношу с коротким мечом. Тот крутился, прыгал вокруг и в конце концов победил неповоротливого тяжелого воина - госпожа Яйблочко расстроилась, что мне показали такое жестокое зрелище, а сам Яйблочко стал смеяться и говорил, что это такое же ископаемое, как животное мамонт. Помню, он сказал, что такие кровавые зрелища ушли в позорное прошлое. - Это же запрещено! - сказал я. - Это же ушло в позорное прошлое, как мамонт и Римская империя. Когда мои соседи отсмеялись, Батый спросил: - Кто же это тебе рассказал? Может, ты в школе учился? - Спонсор, - сказал я. - Именно его и надо было слушаться, - сказал Батый, и в голосе его прозвучала ирония. - Они в этом понимают. - А я ничего не понимаю! - взмолился я. - Честное слово - я как в лесу! Если есть гладиаторы, значит, кто-то должен на них смотреть и даже получать удовольствие от такого дикого зрелища. Но ведь не в подвале вы устраиваете так называемые "товарищеские встречи"? - Нет, - Гурген редко улыбался, но за тот день он выполнил три годовых нормы по смеху. - Мы это делаем на больших стадионах. В Москве, в Люберцах, в Серпухове... где мы еще были, Вова? - Везде были, где стоит жабий гарнизон, - сказал Батый. - И они вас не арестовали? Не разогнали? Как вам удается от них скрываться? - Поймешь ты наконец или нет, ископаемый ты человек, что твои любимые спонсоры жить не могут без наших зрелищ, потому что получают на них разрядку. - Что? - А то, что им очень трудно, очень нервно править нашей планетой. Они ужасно устают, и им надо развлекаться. И чтобы каждый из них поодиночке не носился по улицам и не рвал на части прохожих, для них придумали милый интеллигентный отдых. - Это аморально! - сказал я. - И вернее всего вы клевещете на спонсоров. - Никому не нужны твои любимые жабы! - Батый рассердился на меня. - Если они уберутся обратно, мы будем только счастливы... Я даже отвернулся, чтобы не слушать, но продолжал слушать. Возмущаясь, я уже понимал, что не прав. Их слова укладывались в узор окружающего мира. И как ни трудно признаться себе в чем-то отвратительном, нарушающем принципы, в которых ты взращен, иногда приходится смириться даже с самым худшим! И я покорно слушал моих новых товарищей. Разумеется, я оставлял за собой право на сомнение - я же не какой-нибудь бродяга или свалочник - я из хорошего дома! Батый, рассказывая мне, все время повторял: "Можешь проверить", я и рассчитывал проверить. Но это не мешало мне выслушать неправдоподобную версию нашего существования. Если верить Батыю и поддакивавшему ему Гургену, в России существует, по крайней мере, два десятка гладиаторских школ, подобных нашей. Причем наша далеко не самая большая и богатая. Возникли эти школы по той простой причине, что большинство спонсоров, обосновавшихся на Земле, были военнослужащими. Их трудно назвать солдатами, потому что они не пользовались оружием и никого никогда не убивали, но они дежурили на ракетных базах и сидели у экранов сетей всеобщего наблюдения - поддерживали порядок. Спонсоры склонны к жестоким, даже кровавым зрелищам. Мои собеседники не знали, как и кому пришла в голову мысль удовлетворить страсть тоскующих в дальнем гарнизоне спонсоров человеческими боями... - Я-то думаю, - сказал Батый, - это кто-то из людей придумал. Я так думаю, что все человеческие подлости за спонсоров придумывают люди. - Зачем? - спросил я. - Кому это нужно? - А тем нужно, кому выгодно, - туманно ответил Батый, а Гурген согласно кивнул головой, как человек, слушающий уже знакомый урок. Есть спрос - появится и предложение. Спонсоры разрешили готовить специальных бойцов, бои гладиаторов превратились в регулярные соревнования, ибо нет более организованных и склонных к порядку существ, чем спонсоры. Создался слой населения, так или иначе связанный с гладиаторами. Это были оружейники и изготовители различных приспособлений для бойцов, кожевенники и портные, массажисты и тренеры... Принадлежность к миру гладиаторов давала массу преимуществ, к примеру, наиболее сильным бойцам позволено было размножаться, чтобы выводить породы бойцовых гладиаторов. Они могли быть уверены, что при очередной кампании ликвидации они останутся живы. Тут мне пришлось прервать Батыя и попросить пояснений. - Ну как тебе сказать... - Батый не сразу нашел нужные слова. - На Земле живет сто миллионов человек. Может больше, может немного меньше. А когда-то было в десять или в сто раз больше. Тогда пришли "добрые" спонсоры и начали лишних людей понемножку ликвидировать... И тут наш отдых кончился, из тени вышел Прупис, который, допивая из кувшина пиво, крикнул: - Мальчики, на тренировку! На следующий день наши ехали на товарищеские соревнования, и Прупис спросил меня: - Поедешь с нами? Как будто у меня был выбор. Я был рад, наконец, увидеть, чем мы занимаемся. Я ехал со всеми в общем автобусе. Сзади были сложены мечи, копья, доспехи - настоящие рыцарские доспехи. Я выдел, как ветераны на тренировках сражались в этих доспехах - они показались мне неуклюжими. Я сидел на приставной скамеечке, напротив меня Фельдшер и раб, который должен был помогать нашим спортсменам одеваться. Трясло ужасно, потому что дорога давным-давно не ремонтировалась, да и автобус дышал на ладан. - Новый автобус достать - надо выиграть кубок России! - сказал Фельдшер, когда нас подбросило к самому потолку. Он был пожилым добрым человеком, он щурился, потому что был близоруким. Гладиаторы сидели спереди в креслах со спинками и всю дорогу дремали или обсуждали житейские проблемы. За последние дни мне удалось узнать многое об их жизни и внезапной смерти, я даже побывал в дальнем конце нашего хозяйства, в госпитале, который в те дни, к счастью, пустовал, но в любой момент мог пополниться. Там стояло шесть коек, застеленных белыми простынями, а еще была комната, в которой стоял стол, обитый оцинкованным железом - я догад