тину. Киров привез сюда новые модели вездеходов и испытывал их. Машины были очень прогрессивными и остроумными, но часто ломались, за что Станчо ругал их, как непослушных детей, и, разбирая, поражался их зловредности. - На раскоп, - сказал Такаси. - Подожди полчаса. Я тебя подброшу. - Спасибо. Я хочу пройтись пешком. Киров удивился, он был уверен в том, что машины создаются специально для того, чтобы никто не ходил пешком. Хождение, говорил он, возвращает человека к первобытным временам. Не для того человек стал царем природы, чтобы утруждать свои ноги. С холма Такаси сбежал, высоко поднимая колени. Он взглянул на цепочку генераторов защиты, которые пирамидками высовывались из-под земли. Генератор в том секторе, сквозь который пробрался ночью тигр, ничем не отличался от остальных. Следы тигра уже засыпало песком. Когда Такаси пересекал линию защиты, он почувствовал, как по лицу и рукам скользнуло что-то легкое, словно прикосновение шелка. Где-то на пульте защиты мигнул зеленый огонек, регистрируя выход человека из зоны. Кустарник, начавшийся в ста метрах от холма, был колючим, в нем гнездились злые осы, и он скрывал под собой жилые кварталы, до которых очередь дойдет не скоро. Иногда из кустарника выдувало ветром мелкие предметы - монеты, пули, осколки посуды - подъемный материал, и кто-нибудь из аспирантов обязан был проходить с коробкой вдоль дороги и по пустырю и собирать эту мелочь. Посреди пустыря была громадная воронка. В дожди ее заливало водой, и она превращалась в круглое озерцо. К концу сухого сезона вода испарялась, но воронку не засыпало пылью, потому что она была ограждена валом земли, на котором росли густые, прямые копья тростника. На дне воронки даже к осени сохранялся слой грязи, в которую зарывались рыбы и моллюски. Такаси пробился сквозь тростник, чтобы посмотреть, достаточно ли подсохла корка грязи, потому что собирался завтра с Наташей отправиться на охоту. Охотиться на рыб они намеревались с лопатами, и это было местью рыбам за то, что они не хотели брать наживку летом, когда воды в озере-воронке было достаточно. Но если корка еще непрочная, то от охоты придется отказаться - грязь была глубокая, метра два-три в середине. Такаси остановился на земляном валу. Корка грязи была покрыта сеткой радиальных трещин. Кто-то опередил Такаси и уже испытывал ее крепость. Следы шли от края, потом они прерывались в темном пятне жидкой трясины. Грязь была разбрызгана по корке и уже засохла комками. Там было неглубоко, но испытатель наверняка провалился по пояс. Поделом ему, подумал Такаси, потому что идея охоты на спящую рыбу в воронке принадлежала ему, и он объявил об этом во всеуслышание за ужином. Оказывается, в экспедиции нашелся коварный завистник, который решил опередить Такаси с Наташей и крепко поплатился за это. Неудивительно, что он никому не признался. Дорога привела к центру города. Такаси шел медленно и рассматривал развалины, будто видел их впервые. Он никак не мог привыкнуть к ним. В покореженных фермах и грудах бетона, поросших травой и сглаженных за двести лет пылью, таился первобытный ужас безжалостной и всеобщей смерти. За двести лет обвалились торчавшие когда-то из развалин стены домов с дырами окон, сровнялись с землей воронки, рассеялась смертельная радиация и планета вроде бы залечила самые глубокие из ран. Выжили кое-какие рыбы в океанах, спрятались, приспособились или изменились некоторые насекомые, животные. Мир планеты был во много раз беднее, чем полагалось бы ему быть, но он существовал, заполнялись экологические ниши, и создавались новые законы взаимозависимости. Эволюция, разгромленная атомной войной, и в осколках своих, подстегнутая вспышкой радиации, пошла дальше. Не было на планете лишь приматов. Люди здесь перебили друг друга в длительной войне на взаимное уничтожение, которая разрасталась, поглощая все новые районы и континенты, погубила и тех, кто в войне не участвовал, потому что нельзя было дышать воздухом, пить воду и собирать плоды с деревьев. Где-то в пещерах и на дальних островах некоторое время еще скрывались люди, может, жизнь была отмерена им месяцами или годами. Но одиночки и маленькие группы были обречены на смерть - они были бесплодны и бессильны перед враждебным отравленным миром. Человек в ходе своей эволюции показал себя самым хитрым, выносливым и конкурентоспособным из всех живых существ, но, как видно, он не смог пережить рукотворной катастрофы, потому что был животным общественным, и, когда рухнуло общество, вымер. Археологи - оптимисты. Они копаются в древних могилах и исследуют следы пожарищ. Они присутствуют при конце жизни - племени, города, человека. Но они почти всегда могут найти ниточку, которая, не оборвавшись, тянется в будущее, и ощущают жестокую целесообразность истории. Здесь же не было продолжения. Навстречу попался вездеход. Одна из опытных моделей Кирова. Вездеход ковылял на пяти ногах, прижав шестую к брюху. Кирочка Ткаченко, понукавшая машину, обрадовалась, увидев Такаси, потому что он был идеальным собеседником, а именно собеседника ей не хватало. - Как ты думаешь, Така, - спросила она с высоты, - они посылают эти опытные образцы телег к геофизикам или астрономам? Нет, геофизики им голову бы оторвали. Они сбросили бы в пропасти эти вездеходы. А мы должны терпеть. - Они правы, Кирочка, - сказал Такаси. - Они знают, что археологи - люди изысканной, интеллигентной профессии и благородное терпение - одно из их очевидных достоинств. - Ты все знаешь, - сказала Кирочка. - С тобой даже скучно разговаривать. Я не хочу быть интеллигентным археологом и вернусь в Космофлот. Там все ясно и просто. - Ты этого не сделаешь, - возразил Такаси и пошел дальше. Его смущал рыболов, который забрался ночью в грязь и никому не сказал об этом. Он решил на обратном пути поглядеть на его следы. Ведь когда тот браконьер выбрался из грязи, он волок пуды вещественных доказательств. И брызги, комья, лепешки глины должны явственно отмечать его путь до самой палатки. Впереди показался раскоп. Он мог быть раскопом на любой другой планете, на Земле, наконец, если бы не фон - мертвый лес металла и бетона. На Земле археологам, к счастью, не приходится копать атомный век. Такаси миновал заборчик, предохраняющий раскоп от пыли и набегов мелкой живности, и уселся на пустой контейнер рядом с транспортером. На минутку выглянуло солнце. Такаси видел, как солнечное пятно скользнуло по барашкам большого озера, протянувшегося между городом и отрогами хребта, и, как в театре, высветило по очереди, все ближе и ближе, железные кости города, потом залило ослепительным сиянием лабиринт раскопа, и люди внизу поднимали голову, глядя, надолго ли солнце, и, увидев лишь маленькое голубое окно в сплошном сизом покрывале туч, возвращались к своим делам. Такаси разыскал Наташу. Ее раскоп был глубже соседних - она искала истоки города, но культурный слой был сильно перемешан не только позднейшими коммуникациями и подвалами домов, но и линией подземки, в которой прятались и погибли тысячи жителей города. Наташа повязала голову белой косынкой и стояла рядом с автоматом, вынимавшим породу, не доверяя ему и в любой момент готовая отогнать его в сторону. В руке у нее была кисточка, и Такаси захотелось спуститься вниз и разделить ее радость в тот момент, когда совершится Находка. Ведь работа здесь и сложна и полна неожиданностей - никогда не знаешь, что откроется через пять минут. На Земле открытия всегда остаются в рамках вероятного. А здесь - что вероятно? Что может быть вероятно в инопланетной цивилизации? Подняв облако пыли, Такаси съехал в раскоп. - Мы с тобой сегодня уже виделись, - сказала Наташа, не глядя в его сторону. - Я пришел сфотографировать твою находку, - пояснил Такаси. - Ее еще нет, - сказала Наташа. - Я подожду, - произнес Такаси. - Зачем? Тебе нечего делать? - Человеку всегда есть что делать, - возразил Такаси. - Тогда почему ты здесь? - Я пришел любоваться тобой, - сказал Такаси. - Бездельник, - сказала Наташа, и ее щеки покраснели. - Почему ты надо мной смеешься? - Наташа, - сказал Такаси, - я никогда над тобой не смеюсь. Даже когда мне бывает смешно. Ты, как это случается с молодыми девушками, предпочитаешь правде недомолвки. Тебе приятно слышать, что такой красивый, сильный и талантливый мужчина, как я, пришел любоваться тобой. Ты даже покраснела от удовольствия. У тебя даже пальцы покраснели от удовольствия. И в то же время ты делаешь вид, что возмущена. Тогда Наташа повернулась к нему и подняла кисточку, как меч. - Слушай, - сказала она, - Такаси-сан. До тех пор, пока я не познакомилась с тобой, я была уверена, что японцы - деликатный народ, народ такой древней и изысканной культуры, что воспитанность вошла ему в кровь и плоть. Но ты меня разочаровал. - Это очень прискорбно, Наташа, - произнес Такаси. - Я не хотел тебя разочаровывать. Ты спутала невоспитанность с правдивостью. Когда я прихожу, чтобы любоваться тобой, я не могу этого скрыть. И если я этого не сделаю, то появится кто-то другой и вскружит тебе голову недомолвками, столь милыми девичьему сердцу. - Кто угодно! - воскликнула в сердцах Наташа. - Только не юнец с накачанными мышцами, который сосет сгущенное молоко, как теленок, и в свободное время поднимает камни. - Одни собирают марки, - сказал Такаси, - другие бабочек. А третьи изобретают вечный двигатель. Мне интересно поглядеть, что я могу изобрести из себя самого. - Ты все равно не станешь сильнее лошади, - возразила Наташа. - И я тебя скоро возненавижу. - Опять недомолвка, - сказал грустно Такаси. - Вместо того чтобы сказать правду... - Какую правду? - быстро спросила Наташа. - Что ты меня скоро полюбишь. У тебя нет другого выхода. Я хорош собой, я умен и талантлив. У меня очень добрые старики, которые живут на Хоккайдо и ждут, когда их сын привезет домой прекрасную и послушную жену... - Уйди! В этот момент раздался треск, обломки ржавого сосуда вывалились из породы и рассыпались по земле. Автомат, оставленный без присмотра, перестарался. - Это все ты! - закричала Наташа. - Все ты виноват! Это был такой изумительный сосуд! И зачем ты только сюда пришел, когда тебя никто не звал? - Извини, - сказал Такаси и, поднявшись на руках, вспрыгнул на стенку раскопа. - Тебе принести клей? - спросил он оттуда. - Ничего мне не надо. Такаси пошел по узким перегородкам, оставленным между котлованами. Он совсем не был так уверен в себе, как казалось Наташе. Больше того, он был сейчас зол на себя и согласен с Наташей, что более самоуверенного нахала не найти во всей экспедиции. Над ним повис маленький везделетик. Кирочка Ткаченко выглянула из него, и везделетик накренился. - Така, - сказала Кирочка, - Станчо дал мне эту машинку, потому что ты вчера обещал Круминьшу слетать к следопытам за искателем. Мне они его не отдадут. Везделетик опустился на перемычку, и Кирочка протянула руку, чтобы Такаси помог ей выбраться. - Чем ты красишь волосы? - спросил Такаси. - Где ты нашла столько золота? Тебе их, наверно, тяжело таскать на голове? - Така, милый! - сказала Кирочка. Она подняла руки, прижимая волосы к голове, чтобы их меньше трепал ветер. - Ты мне этот вопрос задаешь каждые два часа. Тебе не надоело? - Нет, - ответил Такаси, забираясь в кабину везделета. - Это приятный для тебя вопрос. Вот я его и задаю. - Така, у тебя плохое настроение, - заметила Кирочка. - Ты поссорился с Наташкой, и она наговорила тебе грубостей. Но вы все равно помиритесь к вечеру. - Спасибо, - сказал Такаси и поднял машину. Ветер усилился и сбивал везделетик с курса. Лабораторным лабиринтом с заблудившимися внутри людьми-мышками уплыл назад раскоп. Везделет пошел над большим озером, к тому берегу, где следопыты собирались осматривать бомбоубежище. Их палатка была отлично видна с высоты, но Такаси не полетел к ней прямо, а спустился на островок поглядеть, не вышли ли черепахи класть яйца. Островок был покрыт крупным белым песком, летом археологи летали туда купаться. Черепашьих следов еще не было. Потом Такаси сделал круг над корпусом затонувшего корабля. Он давно собирался, как выпадет свободный день, спуститься к кораблю и найти там судовой журнал с последней записью капитана. Напоследок Такаси прошел на бреющем полете над косяком рыб, идущим в устье реки. Громоздкий рыжий бородатый человек Гюнтер Янц стоял на берегу и смотрел, как везделет спускается к палатке. - Така, - сказал он, - ты страшно любопытен. - Я не любопытен, а любознателен, - сказал Такаси. - Круминьш послал тебя к нам за искателем, так как думает, что никто, кроме тебя, не сможет его у нас выманить. Но ты не спешишь. Ты летишь сначала на остров поживиться черепашьими яйцами, потом долго кружишь над затопленной баржей, и наконец, когда больше придумать нечего, ты отправляешься к устью реки. - А ты, Гюнтер, слишком проницателен и логичен, - сказал Такаси. - А вот не догадался, что я шел за косяком рыбы. Если они пошли нереститься, то мы устроим большую охоту. - Устроим, - согласился Гюнтер, - если разрешит эколог. - Эколог здесь я, - отозвался от входа в палатку Макс Белый. - И ни какого массового убийства я не допущу. Здесь надо питомники устраивать, а не охоту. Это касается и черепах, Така. - В умеренных дозах, - сказал Такаси. - Мы выступим в роли естественного отбора, потому что Макс соскучился по свежей рыбе. - Ты за искателем? - спросил Макс. - Он нам самим нужен. - Поэтому Круминьш меня и послал, - скромно ответил Такаси. - Нет, - сказал Макс. - Не выйдет. - Хорошо. - Такаси вздохнул как человек, вынужденный обращаться к крайним мерам. - Кто на той неделе сидел всю ночь, не думая об усталости и борясь со сном, потому что следопытам надо было срочно к утру размножить какие-то скучные снимки? Кто консервировал, задыхаясь от химикалиев, рассыпавшиеся в прах бумажки? С сегодняшнего дня вы будете заниматься этой неприятной работой сами. - Хватит! - сказал Макс. - Мы ненавидим шантажистов, но поделать с ними ничего не можем, потому что шантажисты хитры и безжалостны. Пошли в пещеру. Будешь налаживать этот проклятый искатель. - Следопыты не любят признаваться в слабостях, свойственных обыкновенным людям, - позволил себе съязвить Такаси и направился к палатке. Когда Такаси вернулся к Круминьшу и отдал ему искатель, приближалось уже время обеда. Такаси хотел еще кое-что сделать в лаборатории, но пошел пешком - ему хотелось разоблачить ночного рыболова. На обратном пути в лагерь задержался у воронки. Через пять минут он обнаружил следы человека, выходящие из воронки. Грязь засохла, но она была темнее земли, и следы были видны отчетливо. Такаси перебрался через вал, окружавший воронку, продрался сквозь тростник, измазанный глиной и помятый там, где сквозь него ломился ночной авантюрист, и выбрался на пустырь. И тут сильно удивился. Следы вели не к лагерю, а поворачивали к городу. - Чепуха какая-то, - сказал вслух Такаси и пошел дальше. Следы были маленькие, меньше, чем след Такаси, и, возможно, принадлежали кому-то из девушек. Шли они не ровно, а зигзагами, и расстояние между следами было разным, будто владелец их был пьян или смертельно устал. Следы обогнули небольшой холм, из которого торчали ржавые зубья, и завернули за бетонный куб, разорванный пополам трещиной. Такаси ощутил тревожный укол в груди. Что-то неладно. Он передвигался медленно, осторожно, беззвучно ставя подошву и прислушиваясь после каждого шага. В поведении человека, который купался в грязи, была явная ненормальность. Вскоре Такаси потерял след. Видно, за то время, пока человек бесцельно блуждал в развалинах, грязь обсохла. В обломках города гудел ветер, облака неслись совсем низко над головой и были такими темными, что, наверно, в долине за лагерем бушевал страшный ливень. И вдруг Такаси увидел впереди рыжее пятно. Он замер. Пятно было неподвижно. Такаси сосчитал до десяти. Никакого оружия у него с собой не было, а там мог оказаться спящий тигр. По цвету пятно было похоже на тифа. Такаси снял с плеча фотокамеру и сжал ее в кулаке - все-таки какое-то оружие. Такаси оказался прав. На площадке, ограниченной грудами битого кирпича, лежал тигр, дохлый тигр - неприятного вида зверь размером побольше волка с длинными клыками и рыжей, в неровных пятнах и полосах шерстью. Макс полагал, что эти тигры были мутантами каких-то одичавших домашних животных. Анатомически они не имели ничего общего с кошками. Тигр лежал в луже черной, запекшейся крови, и над ним жужжали мухи. Такаси огляделся. У огрызка каменной стены скорчился маленький, исхудавший человек с иссиня-белым исцарапанным и грязным лицом, увенчанным копной жестких, темных с проседью волос, в разодранной серой куртке и бурых, заляпанных высохшей глиной штанах. Между человеком и тигром лежал измазанный высохшей кровью кинжал. Такаси подошел, нагнулся, отвел с лица незнакомца спутанные волосы. Человек дышал, но был в беспамятстве. Такаси измучился, пока дотащил человека до дороги. Все было бы не так плохо, если бы спасенный не пришел в себя. Этот момент Такаси упустил, потому что тащил человека, перекинув его через плечо. Очнувшись, человек, видно, вообразил, что его тащат в берлогу, чтобы сожрать, и потому не нашел ничего лучше, как вцепиться зубами в шею Такаси. От неожиданности Такаси сбросил человека, и тот больно грохнулся о камни. Но тут же вскочил и, прихрамывая, бросился наутек. Такаси не сразу последовал за ним. Он провел рукой по шее, ладонь была в крови. - Эй! - крикнул он вслед человеку. - Погоди. Человек должен был услышать. Он бежал медленно, спотыкался, один раз упал и с трудом поднялся. Наконец, углядев какую-то щель в бетонной плите, он попытался забиться в нее, но щель оказалась слишком узкой. Такаси подошел к нему. Человек лежал, уткнув лицо в землю. Он опять потерял сознание, и на этот раз, памятуя о его злобном нраве, Такаси взял человека под мышки и потащил к дороге, пятясь и спотыкаясь о кирпичи. Начался дождь. Он шел нерешительно, редкими, крупными каплями, капли утопали в пыли и щелкали по бетону. Спина Такаси была теплой и мокрой от собственной крови. Вот в таком виде его и обнаружил Станчо Киров, который решил погонять по развалинам починенный вездеход. Вместо того чтобы соскочить с вездехода и помочь, Станчо начал задавать вопросы. - Это кто такой? - спросил он. - Это не наш. Такаси осторожно положил человека на землю и сказал: - Наверно, туземец. Отвезешь нас, потом съездишь к тем развалинам и подберешь мертвого тигра. Кирочка, если не ошибаюсь, умоляла тебя раздобыть ей шкуру. - Ты убил? - удивился Станчо. Они вместе положили человека на сиденье вездехода. - Нет, - сказал Такаси. - Его убил этот витязь. - Не может быть, - сказал Станчо. - Я бы на тифа с голыми руками не пошел. - У него был нож. Станчо завел двигатель, и вездеход поплыл над щебнем и репейниками. - Все равно бы не пошел, - сказал убежденно Станчо. - У него не было другого выхода, - сказал Такаси. Помолчал, глядя на человека, распластанного на заднем сиденье, и добавил: - Он и со мной пытался разделаться, как с тигром. Он предоставил Станчо возможность взглянуть на свою шею. - Ты с ума сошел, - сказал Станчо, увеличивая скорость. - Непонятно, на чем у тебя голова держится. - Голова держится на мышцах. У меня их много. Все еще обедали, и никто не вышел к вездеходу. - Не спеши, - сказал Такаси, поняв, что Станчо хочет поднять весь лагерь. - Ты лучше загляни внутрь и позови Соломко. Они положили человека на койку в палатке Соломки, в госпитале, который никому еще, к счастью, не понадобился. Станчо понесся в столовую, а Такаси снял куртку и рубашку. Спина рубашки промокла от крови, шею пощипывало. - Вы, надеюсь, неядовиты? - спросил Такаси у человека. Тот дышал слабо, но ровно. В палатку ворвалась Соломко. Это была статная женщина с крупным невыразительным лицом, за которым, как за греческой маской, бушевали страсти. Всю жизнь Анита Соломко мечтала стать археологом, но рассудила, что сможет принести больше пользы человечеству, став врачом. С тех пор в течение многих лет разрывалась между любовью и долгом. Разрывалась она и в экспедиции, где ничего трагичнее царапин лечить ей не приходилось и она могла полностью отдаться археологии. Но сознание того, что она как врач никому не приносит пользы, отравляло ее в остальном безоблачное и счастливое существование. И чем безоблачнее была жизнь, тем несчастнее становилась Анита. Но оторви ее сейчас от раскопок и заставь заниматься профилактикой кори на Марсе, она будет чувствовать себя несчастной, потому что вдали от археологии жить не могла. Анита была обречена на вечные муки. Станчо объяснил ей все по дороге, и она, разумеется, ничего не поняла, потому что и сам Станчо ничего не понял. - Где больной? - спросила она с порога, и, так как ей сначала бросился в глаза окровавленный, обнаженный по пояс Такаси, держащий в руке алую рубашку, она сказала ему: - Я всегда вас предупреждала, Така, что избыток физических упражнений ведет к переоценке своих возможностей. Вот и допрыгались. Признавайтесь, откуда вы узнали? Лицо Соломко было освещено радостным внутренним светом. Ее длительный медицинский простой закончился. "О ужас, - успел подумать Такаси. - Она же будет меня лечить недели две!" - У меня царапина, Анита, - поспешил с ответом Такаси. - Поверхностный укус... - Они убили тигра, - не вовремя вмешался Станчо. - И по-моему, голыми руками. - Что! - воскликнула Анита и рванулась к медицинскому шкафчику. И тут ее взгляд упал на койку. - Так... - сказала она осуждающе и приковала к месту Станчо суровым взглядом. В этот момент прибежали Круминьш и Наташа. И тут человек пришел в себя. Он открыл глаза и тут же зажмурился. - Убавьте свет, - сказала Соломко. Она сама этого сделать не могла, потому что готовилась к экзекуции над Такаси. Круминьш убавил свет. Человек вновь открыл глаза и тихо сказал что-то. Они боялись истерики, попытки убежать, насторожились, а человек говорил. Вдруг замолчал, увидев Наташу. Путешествие, столь долгое и трудное, закончилось чудесным образом. Он нашел верхних людей. Он увидел Геру Спел. Изменившуюся, правда, потерявшую голубую бесплотность подземелья, загорелую, смуглую, встревоженную. Гера Спел сказала ему что-то на непонятном языке верхних людей. Гера смотрела на другого, черноглазого богатыря с могучими руками и такой широкой грудью, что ее не охватишь руками. И Крони ощутил печаль. Это было не то чувство, которое настигло его, когда, выбравшись из подземелья и дойдя после целого дня блужданий до Города Наверху, он понял, что города уже нет. Он верил в мираж, в прошлое, погубленное когда-то очень давно. Тогда была не печаль - было горе, был конец пути, было окончательное одиночество. Потом он встретился со страхом. Страх настиг его ночью, когда он, из последних сил бредя по развалинам, разыскивая место, где можно было бы спрятаться и выспаться, попал в грязь и чуть не утонул в ней, когда на него бросился страшный зверь и он лишь чудом успел дотянуться до выроненного ножа. Был страх, когда чуждо одетый человек потащил его куда-то, и был страх, когда, вырвавшись, он понял, что убежать не в силах. Но потом он очнулся вновь и понял, что жив и лежит на мягком, и люди, окружившие его, чисты, велики ростом, сильны, и они улыбаются ему, трубарю, потому что они живут там, где есть большой свет и до потолка не добраться, даже если составить все лестницы мира. Значит, люди наверху построили себе другой город и живут среди деревьев. И тут вошла Гера Спел. Нет, не настоящая Гера Спел, другая, верхняя. Она пришла сюда из-за того мужчины, который принес Крони, и беспокоилась из-за его раны... А так как никто из присутствовавших не знал Геру Спел и не мог понять мыслей Крони, то все решили, что он устал и ему надо отдохнуть. Соломко оставила только Станчо Кирова, чтобы он помог ей раздеть, обмыть и уложить пациента как следует, а остальных выгнала. И они покорно ушли, потому что после первого шока наступило время думать. На пустой планете, где уже двести лет назад умер последний человек, обнаружился мужчина, изможденный и слабый, но вполне реальный. Это не укладывалось ни в какие рамки, и этого быть не могло. Тем интереснее было выяснить, почему это случилось. Крони уже заснул, облепленный пластырем и отмытый до неузнаваемости, заснул между двумя белыми простынями, такими тонкими и нежными на ощупь, что любой директор отдал бы за кусок этой материи половину своих богатств, а в столовой - общей палатке, которая служила заодно и складом, отчаянно спорили археологи и прилетевшие к вечеру следопыты. Было уже темно, облака улеглись на вершинах гор и стих ветер, когда они сошлись на рабочей гипотезе: на планете скрываются остатки людей. Их немного, и они влачат жалкое существование где-то в пещерах или в горах. У них нет ни городов, ни крупных поселений - иначе бы их заметили. Гипотеза не объясняла башмаков и куртки человека. Куртка была асбестовой и соткана на станке. Гипотеза не объясняла многого, но лучшей гипотезы не нашлось. А ночью Гюнтеру Янцу пришлось подвергнуться сложной и неприятной операции, которую провела Анита Соломко. Гюнтеру сделали пункцию мозга - речевого центра и центра памяти. Раньше Аните не приходилось делать такой операции в полевых условиях, и через год, когда отчет о ней будет напечатан в "Вестнике хирургии", появление заметки совпадет с публикацией статьи археолога А.Соломко в "Вопросах космоархеологии", которая называлась "Некоторые закономерности эволюции лощеной керамики в пятом - восьмом слоях Верхнего Города". И это будет счастливый день для Аниты. Обработанный экстракт мозгового вещества Гюнтера был той же ночью введен Крони, но действие его скажется на третий день. На третий день Крони проснулся со странным ощущением знания. Он знал что-то неуловимое с первых мгновений, но реальное и значительное. Он подумал сначала, нежась под прикосновением простыни, что он хорошо выспался. Перестук капель воды по оранжевой крыше означает, что идет дождь, а не лопнула ржавая труба и не протекла изоляция. Может быть, причина заключалась в успокаивающей надежности вещей в Городе Наверху, за исключением, правда - и тут Крони улыбнулся, - хозяйства Станчо Кирова, который, наверно, с рассветом чинит гравитолет. И память сразу подарила ему образ насупившегося в решении неразрешимой технической задачи загорелого, голубоглазого, наполненного неисчерпаемым доброжелательством Станчо. В госпитальный отсек заглянула Анита Соломко и сказала: - Доброе утро, Крони. - Здравствуйте, Анита, - сказал Крони. - Пора вставать? У Аниты было гладкое лицо, которому чужды были сильные эмоции. Потому Крони не уловил ликования, овладевшего Анитой при звуке его голоса. - Можете понежиться, Крони, - сказала Анита. - Но завтракать будете в столовой. Как желудок, не беспокоит? - Нет. - Крони покраснел, потому что такие вопросы женщина не должна задавать мужчине. - Ничего удивительного, - сказала Анита. - Такая резкая перемена диеты не может пройти безболезненно. И Анита поспешила наружу, где ходил, мучаясь головной болью, Гюнтер, заранее решивший, что ничего не вышло и все его мучения оказались напрасными. Анита выдержала паузу. Нет, не преднамеренно. Просто перед тем как обратиться к Гюнтеру, она попыталась подавить в себе тягучее чувство нежности к этому грузному, не очень молодому человеку. Анита сосчитала до двадцати и сказала: - Гюнтер... Голос дрогнул, и получилось не так просто, по-товарищески, как ей хотелось сказать. - Спит? - спросил Гюнтер, стараясь не двигать головой, чтобы не вызвать приступа боли. - Он проснулся. Говорит, что желудок его больше не беспокоит. - Да? - сказал Гюнтер. - Я пойду тогда завтракать. - Выпей сначала вот это. От головной боли. Гюнтер протянул ладонь, тронутый догадливостью Соломко. Крони спрыгнул с койки и поднял руки, чтобы поглубже вздохнуть. Ему нравилось, как пахнет здесь воздух. И на улице, и даже в палатке. Легкие запахи лекарств, жившие в воздухе, лишь подчеркивали его свежесть. Крони отодвинул шторку умывальника и включил воду похолодней. Почистил зубы и причесался. Надо бы постричься, как Такаси. Потом вернулся в комнату и, перед тем как одеться, застелил койку. Он подошел к столику и нашел там записку: "Для Крони. По таблетке три раза в день". Проглотил таблетку, не запивая. И тут ноги его стали слабыми, и он опустился на койку, сжимая в руке записку. Он зажмурился, ударил ребром ладони по ноге. Снова прочел: "Для Крони. По таблетке три раза в день". Крони не умел читать. Ни на каком языке. Ни на своем, ни на верхнем. Он появился здесь два дня назад. И все попытки общения за прошедшие два дня ограничились примитивными действиями. Он бил себя в грудь и говорил: "Крони". Такаси бил себя в грудь и говорил: "Такаси". И оба смеялись и повторяли эти имена, потому что имена уже обещали на будущее какой-то сдвиг в отчаянном и обидном непонимании. "Гера?" - спрашивал Крони и показывал на Наташу. "Наташа", - отвечал Такаси. Круминьш обводил руками город и спрашивал что-то. Крони показывал в сторону леса, к пещерам. Потом Крони обводил руками вокруг, и Круминьш показывал на потолок, по которому крутилось, показываясь порой из-за сизых пятен, освещая землю, текучее Озеро Легкой Лавы. "Какой потолок?" - подумал Крони с легким чувством снисхождения к себе вчерашнему. Потолок бывает в пещерах. А над палатками - небо, бесконечное небо, по которому плывут облака и которое тянется в звездный мир, приславший сюда археологов, потому что на планете никого нет в живых. Информация, перешедшая к Крони и принадлежавшая ранее Гюнтеру, не подавляла то, что было известно Крони ранее, она добавилась к его знаниям и опыту, и убежденность мозга в том, что новые знания и язык, которым он владеет, свойственны ему искони, помешали Крони осознать свое перерождение сразу. Он говорил с Анитой, не чувствуя, что говорит на чужом языке, он прочел записку и послушно выпил таблетку, не поняв сначала, что не умеет читать. Он рассуждал о характере Станчо, забыв, что до той минуты не выделял Станчо из других членов экспедиции и это звукосочетание ничего ему не говорило. Надо идти завтракать. А то они будут волноваться. Крони натянул еще вчера ушитый Кирочкой комбинезон и сунул записку в карман. Ему жаль было расставаться со свидетельством причастности к миру, перед которым бессильны и Мокрица, и все директора, и - как его звали? - квартальный Ратни, грязная жаба с лицом голодного паука. Он вошел в столовую и сразу догадался, что они уже обо всем знают. - Доброе утро, - сказал он. - Куда садиться? - На свое место, - ответил Круминьш, не поднимая глаз от тарелки, потому что ему хотелось смеяться. - Макароны будешь? - спросил Петерсон, обладавший удивительным свойством переходить на "ты" на второй час знакомства. - Буду, - сказал Крони. - Как спалось? - спросил Такаси. - Хорошо, спасибо. Петерсон подвинул к Крони тарелку с макаронами, молоко, сок. - Можно подумать, что я именинник, - сказал Крони. - Все молчат и слушают. Он резко подвинул к себе стакан с соком, сок выплеснулся из стакана и брызнул на брюки. - Доннерветтер! - вырвалось у Крони. И хохот, как наводнение, захлестнул столовую. И когда стало потише, Анита сказала рассудительно: - Гюнтер переборщил со словарным запасом. - Надо было лучше фильтровать, - сказал Станчо. - Правильно, - согласился Такаси. - Умоляю тебя, Крони, не произноси слов, которые тебе приходят в голову в моменты стресса. Родители не обращали должного внимания на воспитание Гюнтера. - Не обижай моих родителей, - сказал Гюнтер почти серьезно. - Они пытались сделать все, что могли, и даже послали меня в школу. - Наташа, - сказал Крони, - передай мне, пожалуйста, соль. - Почему вы так смотрели на меня? - спросила Наташа, когда они после завтрака вышли из палатки. - Как будто вы со мной знакомы. - Я знаю одну девушку, там, у нас. Она очень на вас похожа. - Она вам нравится? - Она не может мне нравиться. Она чистая, а я - вонючий трубарь. - Кто? - Трубарь, который чинит трубы в туннелях. - Крони, - сказал Круминьш. - Если вы готовы к разговору, мы вас ждем. Крони кивнул. - Я тоже останусь, - сказала Наташа. - Неволить никого не буду, - сказал Круминьш. - Только подумайте, что работать нам осталось несколько дней. А может, и того меньше. Зарядят дожди, и все. Я сам постараюсь успеть на раскоп. Все выслушали его, не возражая, как упрямые школьники, давно решившие уйти в кино со скучного урока. И остались. Уехала только Анита, ценившая каждую минуту археологического счастья, и Петерсон, который вышел на совершенно неповрежденную жилую комнату и не хотел рисковать, откладывая работу на день. - Вернемся в столовую? - спросил трубарь. Пресс-конференция выглядела буднично, совсем не так, как положено встречаться представителям столь далеких цивилизаций. Единственная трудность заключалась в том, что Крони не знал, как начать. И потому сказал: - Я, если позволите, расскажу вам о вонючем трубаре, о Чтении и путешествии к Огненной Бездне, о том, что узнал от Спелов и как пошел искать Город Наверху и светлую пещеру с голубым потолком. А потом вы расскажете о том, что мне самому еще неясно... Гюнтер, Макс Белый и Крони вернулись от входа в подземелье на три часа позже, чем обещали. Виноват был гравитолет, который сломался, и Станчо пришлось выручать их на обычном вездеходе. Правда, искатель работал надежно - должно же хоть что-то работать надежно, - и им удалось проследить расположение верхних, покинутых, уровней подземного города. Когда ехали обратно, Гюнтер говорил: - Нам бы раньше его засечь. Ведь совсем рядом. Пять километров. Но меня смущает другое. Здесь зона активного вулканизма. И выражение "жить как на вулкане" имеет к городу прямое отношение. Крони молчал. Он понимал, что с каждым часом приближается тот момент, когда он скажет им "до свидания" и протиснется в узкую дыру под скалой, откуда начинается спуск к городу. Он должен был вернуться, а это было так близко к смерти, с которой он был не в ладах и раньше. Теперь же она казалась зловещей гадиной, во снах принимавшей образ ласково говорящего Мокрицы или старухи у квартального бассейна, которой он отдал кусок мыла. Крони начинало казаться, что он не сможет дышать тем воздухом, что его будет рвать, выворачивать наизнанку от тех запахов, и он начинал испытывать недоброжелательность к Гюнтеру, сидевшему за рулем вездехода, за то, что тот поделился с ним своим разумом. Крони было жалко себя. Мозг, накормленный новыми знаниями, протестовал против того, что ему предстояло, и из жалости к себе возникало ощущение одиночества, отстраненности, подобное тому, что может испытывать человек, всходящий на эшафот и не желающий разыскивать в толпе лица избежавших ареста товарищей, единомышленников, потому что они останутся живы. Город остался справа, они подъезжали к лагерю той же дорогой, которой четыре дня назад брел Крони. Солнце распласталось над лесом и было багровым. - Завтра будет ветер, - сказал Гюнтер. - Да, - сказал Макс. - Мне теперь есть с кем говорить по-немецки, - сказал Гюнтер, подгоняя вездеход к ряду машин, стоявших у большой палатки мастерской. - Мою сентиментальность не выразишь на терра-лингве. Это язык для бездушного Макса. Крони разыскал Круминьша в лаборатории у Такаси. - Вилис, - сказал Крони. - Я хочу с вами поговорить. - Ты будешь говорить здесь? - спросил Круминьш. Такаси составлял консервант и был похож на мясника в блестящем фартуке и длинных, с раструбами, перчатках. - Да. У меня нет секретов, - сказал Крони. - Мне надо вернуться в город. Круминьш молчал. Крони было бы приятнее, если бы он сказал что-нибудь вроде: "Тебе надо отдохнуть, набраться сил, не спеши". Ничего такого Круминьш не сказал. Он смотрел на Крони, чуть склонив голову, всем своим видом изображая внимание. - Я вернусь в город и скажу людям, что наверху можно жить. Что их проклятый мир не ограничивается каменными стенами и мокрыми туннелями. Я выведу людей наверх, чего бы то мне ни стоило. Круминьш ответил не сразу. Как будто ждал продолжения. Потом спросил: - И к кому вы пойдете, Крони? - К людям. Я скажу... - Вы, очевидно, имеете более конкретный план, - сказал Круминьш. - Я надеюсь, что вы его имеете. - Я не задумывался, - сказал Крони, охваченный идиотским чувством ученика, не выучившего урока и стоящего перед доской с непонятными уравнениями, а учитель следит за тобой со снисходительной жалостью. Это было чужое воспоминание, потому что трубарь никогда не ходил в школу. - Я думал о том, как вам, Крони, действовать в дальнейшем, - сказал Круминьш. - Конечно, вы правы. Надо найти какой-то по возможности безболезненный путь, чтобы вернуть планету вашим людям. Но вы понимаете, что столкнетесь с оппозицией? Есть инерция, убеждение людей в единственности их мира. Вы попадете в положение сумасшедшего для большинства и опасного человека для тех, кто хочет сохранить власть. Они сделают все, чтобы вас убрать, чтобы стереть саму память о вашем появлении. Со временем они проверят, так ли все обстоит, как вы сказали. Они вышлют разведку наверх, и можно представить, что лет через двадцать - тридцать в подземном городе будет все, как прежде, зато на поверхности появятся тайные дома для сильных, сады, в которых они будут держать своих детей, потому что подземный климат плохо отражается на их здоровье. Остальные останутся в неведении, и бунты их будут подавляться. Восстание вообще трудно устроить в мире, разделенном на этажи. - Но ведь так не может продолжаться вечно, - сказал Такаси. - Так не должно быть. Будет другой Крони... третий. - Но когда? И в истории Земли бывали периоды, когда миллионы людей находились в условиях никак не лучших, чем жители подземного города. - Нет, - сказал Крони. - Не может быть. - Но память Гюнтера подсказала - могло. - Я полагаю, - продолжал Круминьш, - что после того, как первый из директоров побывает наверху, круг посвященных будет непрерывно расширяться. Нельзя допустить, что лишь маленькая кучка людей будет выползать погреться на солнышке. Кто-то должен обслуживать их, строить наземный дом, разводить наземный огород. Об этом узнают стражники, доверенные инженеры, и ваш мир постепенно начнет изменяться. Но пройдет много лет и прольется немало крови, прежде чем подземный город будет окончательно покинут. Крони слушал его и за сухими словами Круминьша видел туннели, по которым ползут и погибают люди. Он видел умирающего Леменя и крыс, выходящих на улицы. - Я все равно пойду, - сказал Крони. - Мне, правда, хотелось пожить здесь еще, но я пойду. Крони попытался улыбнуться, и улыбки не получилось. - Подожди, - сказал Круминьш. - Мы понимаем тебя, Крони. И пожалуйста, не воображай, что ты отправишься туда сам по себе. Тебе одному не справиться. - Я пойду с тобой, - сказал Такаси. Такаси позвал Крони и Наташу в воронку, охотиться на рыбу. "Туда, где ты проваливался", - сказал Такаси. Он выпросил у Станчо высокие сапоги и большой ковш. Крони согласился. Странно, подумал он, Наташа не так уж и похожа на Геру, что прячется в увешанной старыми тряпками норе, которая казалась верхом роскоши бедному трубарю. Такаси отдал Крони бадью, в которой собирался тащить обратно добычу. Сам взял все остальное. Наташа утонула в высоких сапогах, и идти ей было неудобно. - Я лучше надену скафандр, - ск