том семь лeт жил на Капри, -- до 1914 года. Тут, вернувшись в Россiю, он крeпко осeл в Петербургe... Дальнeйшее извeстно. Мы с женой лeт пять подряд eздили на Капри, провели там цeлых три зимы. В это время мы с Горьким встрeчались каждый день, чуть не всe вечера проводили вмeстe, сошлись очень 128 близко. Это было время, когда он был наиболeе прiятен мнe. В началe апрeля 1917 года мы разстались с ним навсегда. В день моего отъeзда из Петербурга он устроил огромное собранiе в Михайловском театрe, на котором он выступал с "культурным" призывом о какой-то "Академiи свободных наук", потащил и меня с Шаляпиным туда. Выйдя на сцену, сказал: "Товарищи, среди нас такiе-то..." Собранiе очень бурно нас привeтствовало, но оно было уже такого состава, что это не доставило мнe большого удовольствiя. Потом мы с ним, Шаляпиным и А. Н. Бенуа отправились в ресторан "Медвeдь". Было ведерко с зернистой икрой, было много шампанскаго... Когда я уходил, он вышел за мной в коридор, много раз крeпко обнял меня, крeпко поцeловал... Вскорe послe захвата власти большевиками он прieхал в Москву, остановился у своей жены Екатерины Павловны и она сказала мнe по телефону: "Алексeй Максимович хочет поговорить с вами". Я отвeтил, что говорить нам теперь не о чeм, что я считаю наши отношенiя с ним навсегда кончеными. 1936 г. 129 -------- Его Высочество Разбирая свои бумаги, нашел пакет с помeткой: "Петр Александров". В пакетe -- пачка писем ко мнe "Петра Александрова", затeм рукопись его наброска "Одиночество", книжечка разсказов ("Петр Александров. Сон. Париж. 1921 год") и еще вырeзка из парижской соцiалистической газеты "Дни" -- статья М. А. Алданова, посвященная его кончинe: он провел остаток своей жизни в эмиграцiи и умер на пятьдесят шестом году от рожденiя, в скоротечной чахоткe.. Это был удивительный человeк. Алданов назвал его человeком "совершенно удивительной доброты и душевнаго благородства". Но он был удивителен и многими другими качествами. Он был бы удивителен ими, если бы даже был простым смертным. А в нем текла царская кровь, он, избравшiй для своей литературной дeятельности столь скромное имя, -- Петр Александров, -- в жизни носил имя куда болeе громкое: принц Петр Александрович Ольденбургскiй. Он был из рода, считающагося одним из самых древних в Европe, -- послeднiй из русской вeтви принцев Ольденбургских, слившейся с родом Романовых, -- был правнук 130 Императора Павла Петровича, был женат на дочери Александра III (Ольгe Александровнe). Крайнее удивленiе вызвал он во мнe в первую же встрeчу с ним. Это было нeсколько лeт тому назад, в Парижe. Я зашел по какому-то дeлу в Земгор. Там, в прiемной, было множество народу и позади всeх, у дверей, одиноко стоял какой-то пожилой человeк, очень высокiй и на рeдкость худой, длинный, похожiй на военнаго в штатском. Я прошел мимо него быстро, но сразу выдeлил его из толпы. Он терпeливо ждал чего-то, стоял тихо, скромно, но вмeстe с тeм так свободно, легко, прямо, что я тотчас подумал: "Какой-нибудь бывшiй генерал..." Я мельком взглянул на него, на мгновенiе испытал то пронзительное чувство, которое нерeдко испытываешь теперь при видe нeкоторых пожилых и бeдных людей, знавших когда-то богатство, власть, знатность: он был очень чисто (по военному чисто) выбрит и вымыт и точно так же чист, аккуратен и в одеждe, очень простой и дешевой: легкое непромокаемое пальто неопредeленнаго цвeта, бумажные воротнички, грубые ботинки военнаго англiйскаго образца... Меня удивил его рост, его худоба, -- какая-то особенная, древняя, рыцарская, в которой было что-то даже как бы музейное, -- его череп, совсeм голый, маленькiй, породистый до явных признаков вырожденiя, сухость и тонкость красноватой, как бы слегка спаленной кожи на маленьком костлявом лицe, небольшiе подстриженные усы тоже красно-желтаго цвeта и выцвeтшiе глаза, скорбные, тихiе и очень серьезные, под треугольно поднятыми бровями (вeрнeе, слeдами бровей). Но удивительнeе всего было то, что произошло вслeд за этим: ко мнe подошел 131 один из моих знакомых и, чему-то улыбаясь, сказал: -- Его Высочество просит позволенiя представиться вам. Я подумал, что он шутит: гдe же это слыхано, чтобы высочества и величества просили позволенiя представиться! -- Какое высочество? -- Принц Петр Александрович Ольденбургскiй. Развe вы не видeли? Вон он, стоит у двери. -- Но как же это -- "просит позволенiя представиться" ? -- Да видите ли, он вообще человeк какой-то совсeм особенный... А затeм я узнал, что он пишет разсказы из народнаго быта в духe толстовских народных сказок. Вскорe послe нашего знакомства он прieхал ко мнe и привез ту самую книжечку, на счет которой и ходил в Земгор, печатая ее на свои средства в типографiи Земгора: три маленьких разсказа под общим заглавiем "Сон". Алданов, упоминая об этих разсказах, говорит: "Средневeковыя хроники с ужасом говорят о кровавых дeлах рода Ольденбургских... Один из Ольденбургских, Эгильмар, был особенно знаменит своей свирeпостью... А потомок этого Эгильмара и правнук императора Павла Петровича писал разсказы из рабочей и крестьянской жизни, незадолго до кончины выразил желанiе вступить в Народно-Соцiалистическую партiю! Разные были в Россiи великiе князья. Были и такiе, что в 1917 году оказались пламенными республиканцами и изумляли покойнаго Родзянко красной ленточкой в петлицe. Принц Ольденбургскiй не нацeплял на себя этой ленточки. 132 Тeсная дружба, закрeпленная в дeтствe, в день 1-го марта 1881 года, -- день убiйства императора Александра II, -- связывала его с Николаем II -- и едва ли кто другой так безкорыстно любил Николая II. Но политику его он всегда считал безумной. Он пытался даже "переубeдить" царя и, не довeряя своей силe убeжденiя, хотeл сблизить его с Толстым. Это одно уже дает представленiе об образe мысли и о душевном обликe Ольденбургскаго. В нем не было ничего от "краснаго принца", от обязательнаго для каждой династiи Филиппа Эгалитэ. Он никогда не гонялся и не мог гоняться за популярностью, которую было нетрудно прiобрeсти в его положенiи..." Разсказы его были интересны, конечно, только тeм, что тоже давали представленiе о его душевном обликe". Он писал о "золотых" народных сердцах, внезапно прозрeвающих послe дурмана революцiи и страстно отдающихся Христу. Его завeтам братской любви между людьми, -- "единственнаго спасенiя мiра во всeх его страданiях", -- писал горячо, лирически, но совсeм неумeло, наивно. Он, впрочем, и сам понимал это и, когда мы сошлись и подружились, не раз говорил мнe со всей трогательностью своей безмeрной скромности: -- Прости, ради Бога, что все докучаю тебe своими писанiями. Знаю, что это даже дерзко с моей стороны, знаю, что пишу я как ребенок... Но вeдь в этом вся моя жизнь теперь. Пишу мало, рeдко, все больше только мечтаю, только собираюсь писать. Но мечтаю день и ночь и всетаки надeюсь, что напишу наконец что-нибудь путное... Достаточно удивительно для принца царской 133 крови и его "Одиночество". В нем есть такiе строки: -- "Конец сентября. Погожiй день. Кругом полосы изумрудных зеленeй, желтаго жнивья, черных взметов; тихо летают нити серебряной паутины, темнeют еще не успeвшiя облетeть дубравы, далеко, между островами лeсов, бeлeют церкви. Я верхом. На рыску двe борзыя собаки, бeлый кобель и красная сука, идут у самых ног лошади. Кабардинец, слегка покачиваясь, мягко ступает по ровным зеленям. Я постепенно погружаюсь в какую-то полудремоту. Поводья выпали из рук, лежат, свeсившись с шеи лошади; я не поднимаю их, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить охватившаго все мое существо блаженнаго оцeпенeнiя..." -- "Из-под ног лошади выскакивает русак, лошадь вздрагивает, я невольно хватаюсь за поводья. "Ату его, ату его!" -- что есть силы кричу я, скача за собаками. Бeлый кобель достает его, сшибает на зеленя..." "Eду проселком. Собаки, высунувши языки, тяжело дыша, идут позади лошади. Постепенно угар травли проходит. Вспоминаю об охватившей меня сладкой дремотe, стараюсь снова привести себя в то же состоянiе, но напрасно... Зачeм не слышу я Ея звонкаго смeха, не вижу Ея больших добрых глаз, Ея ласковой улыбки? Неужели навсегда, на всю жизнь разлука, одиночество?" -- "Въeзжаю в село. Весело гудят молотилки, хлопают о землю цeпы... Недалеко от церкви, на выгонe, останавливаюсь около закоптeлой кузницы: -- Семен, а Семен, нeсколько раз повторяю я, не слeзая с лошади. -- Из сарая выходит маленькiй плотный мужик, подходит к 134 лошади, здоровается, ласково глядит на меня снизу вверх, улыбается. -- Здравствуй, Семен. Не зайдешь-ли сегодня ко мнe вечерком посидeть, побесeдовать? -- робко, почти с мольбой спрашиваю я его, боясь отказа. -- Что-ж, зайду, спасибо, -- отвeчает он просто, теребя второченнаго русака..." -- "Недалеко за селом моя усадьба. Грустно стоит заколоченный бeлый дом с колоннами и мезонином, направо конюшни, налeво -- флигелькe, в котором поселился я. Меня встрeчает старик рабочiй. Я слeзаю с лошади, он берет ее под уздцы, уводит в конюшню. Вхожу во флигель. Выпиваю нeсколько рюмок водки, наскоро обeдаю. Сажусь в кресло, стараюсь читать, но не могу прочесть и страницы... Подхожу к окну, гляжу на двор, на заколоченный дом, иду к столу, наливаю стакан водки, залпом выпиваю..." Зная, что в этих строках нeт ни одного слова выдумки, трудно читать их, не качая головой: какой странный человeк! А что выдумки в них нeт, об этом он сам говорил мнe. Написав "Одиночество", он особенно просил меня помочь ему напечатать его гдe-нибудь со своей обычной дeтской простосердечностью и застeнчивостью: -- Не скрою от тебя, это мнe доставило бы большую радость. Мнe набросок очень дорог, потому что в нем, прости за интимность, все правда, -- то, что пережито мной лично и что очень мучило меня когда то... то есть, тогда, когда мы разошлись с Олей... с Ольгой Александровной... Перечитывая эти строки, опять задаю себe все тот же вопрос, который постоянно приходит 135 мнe в голову при воспоминанiи о покойном: но кто же, в концe концов, был этот принц, робко просившiй кузнеца провести с ним вечер, человeк, с истинно святой простотой называвшiй при посторонних Николая II -- Колей? (Да, однажды, на одном вечерe у одного нашего знакомаго, гдe большинство гостей были старые революцiонеры, он, слушая их оживленную бесeду, совершенно искренно воскликнул: "Ах, какiе вы всe милые, прелестные люди! И как грустно, что Коля никогда не бывал на подобных вечерах! Все, все было бы иначе, если бы вы с ним знали друг друга!"). Отвeтить на этот вопрос, -- что за человeк был он, -- я точно никогда не мог. Не могу и теперь. Нeкоторые называли его просто "ненормальным". Все так, но вeдь и святые, блаженные были "ненормальны"... Письма ко мнe тоже очень рисуют его. Привожу нeкоторыя строки из них: -- ... Я поселился в окрестностях Байоны, на собственной маленькой фермe, занимаюсь хозяйством, завел корову, кур, кроликов, копаюсь в саду и в огородe... По субботам eзжу к родителям, которые живут неподалеку, в окрестностях Сэн-Жан-дэ-Люз... Давно ничего не писал; даже не могу кончить начатаго еще лeтом разсказа; когда кончу, пришлю его Тебe с просьбой подвергнуть самой строгой критикe... Очень соскучился по парижским знакомым... Переношусь мысленно в вашу парижскую квартиру: как было мнe уютно у вас и как хорошо говорилось! Никогда не забуду вашего болeе чeм добраго отношенiя ко мнe... (1921 г.) -- ...Спасибо Тебe, большое за ласковое, доброе и милое письмо! Радуюсь от души, что 136 Ты опять принялся за работу. Ты пишешь, что вы собираетесь на юг, что в Парижe дорого и холодно... Прieзжайте в наши края, тут и теплeе и дешевле. Этим лeтом, прежде чeм поселиться на фермe, я два раза останавливался в одном пансiончикe в предмeстьe Сэн-Жан-дэ-Люз. Платил двадцать франков за все, стол отличный, комнаты, конечно, далеко не роскошны, но чисты и прiятны, хозяйки, мать и двe дочери, баски, потомки знаменитаго китолова, патрiархальны, симпатичны, я чувствовал себя у них, как дома... (1921 г.) ...Здeсь стояли холода, теперь настала дождливая погода, море бушует... Настроенiе у меня не радостное, хочется поскорeе весны, думается, что с ней пройдет и тоска. Сегодня начал писать, но что то не пишется, не нахожу слов для выраженiя мысли, изображенiя картины... (1922 г.) ...Своим письмом Ты меня несказанно обрадовал. Спасибо Тебe большое за все, что Ты для меня сдeлал... Начал писать задуманную повeсть, но пишу с большим трудом. Погода ужасная, бури, дождь; может быть, с весной, с солнцем станет на душe легче, а пока тоска и страшно одиноко... Очень прошу Тебя не отказать сообщить мнe, когда будет напечатан мой разсказ в "Сполохах" и гдe можно купить этот журнал? С нетерпeнiем жду свиданiя с Тобой в Парижe... (1922 г.) В сущности я знал его мало: встрeчал не часто, -- мы все жили в разных мeстах, -- до эмиграцiи даже не видал никогда, свeдeнiй о его прежней жизни, в Россiи, имeю немного: до войны он, в чинe генерала-майора, командовал стрeлками императорской фамилiи... в 137 1917 году вышел в отставку и поселился в деревнe, в Воронежской губернiи, гдe мужики -- тоже довольно странная исторiя -- предлагали ему кандидатуру в Учредительное Собранiе... потом, с наступленiем террора, бeжал во Францiю и большей частью жил по сосeдству со своим отцом Александром Петровичем Ольденбургским, на этой фермe под Байоной (которую, кстати сказать, он завeщал своему бывшему денщику, тоже бeжавшему вмeстe с ним из Россiи и неотлучно находившемуся при нем почти до конца его жизни в качествe и слуги и друга)... Неизвeстен мнe полностью и его характер, -- Бог вeдает, может быть, были в нем кромe тeх черт, которыя знал я, и другiя какiя-нибудь. Я же знал только прекрасныя: эту дeйствительно "совершенно исключительную доброту", это "душевное благородство", равное которому надо днем с огнем искать, необыкновенную простоту и деликатность в обращенiи с людьми, рeдкую нeжность в дружбe, горячее и неустанное стремленiе ко всему, что дает человeческому сердцу мир, любовь, свeт и радость... Сперва он жил под Парижем, -- и тут мы встрeчались чаще всего, -- потом, как уже сказано выше, под Байоной. Потом он неожиданно, к общему нашему изумленiю, вторично женился: встрeчаю его как то в нашем консульствe (это было еще до признанiя Францiей большевиков, тогда, когда Посольство на улицe Гренелль еще оставалось в нашем эмигрантском распоряженiи) и вдруг он как-то особенно нeжно обнимает меня и говорит: "Не дивись, я тебя представлю сейчас моей невeстe... Мы с ней пришли сюда как раз по нашему дeлу, насчет исполненiя разных формальностей, нужных нам 138 для свадьбы..." Брачная жизнь его продолжалась, однако, опять недолго. Недолго послe того и прожил он. Через год, прieхав весной искать дачу в Вансe (возлe Ниццы), мы с женой вдруг встрeтили его там: одиноко сидит возлe кафе на площади, увидав нас удивленно вскакивает, спeшит навстрeчу: -- Боже, как я рад! Вот не чаял! -- А ты зачeм и почему здeсь? Он махнул рукой и заплакал: -- Видишь: даже не смeю обнять тебя и поцeловать руку Вeрe Николаевнe, у меня внезапно открылась чахотка, послали сюда лeчиться, спасаться югом... Юг ему не помог. Он переeхал в Париж, жил свою послeднюю зиму в санаторiи. Но не помогла и санаторiя: к веснe его опять перевезли на Ривьеру, гдe он вскорe и скончался -- в бeдности, в полном одиночествe... Той зимой он в послeднiй раз посeтил меня. Попросил письмом позволенiя прieхать. "Умоляю Тебя, как только это будет Тебe возможно, назначь мнe свиданiе по очень важному для меня дeлу..." И вскорe, как то вечером, прieхал -- едва живой, задыхающейся, весь облитый дождем. И дeло его оказалось такое, что мнe и теперь больно вспоминать о нем: его хотeли взять в опеку, объявить умалишенным (все из за того, что он подписал ферму под Байоной своему денщику), и вот он прieхал просить меня написать куда-то удостовeренiе, что я нахожу его в здравом умe и твердой памяти... -- Но, дорогой мой, помилуй, какое же может имeть значенiе мое удостовeренiе? 139 -- Ах, ты не знаешь: очень большое! Если можешь, пожалуйста, напиши! Я, конечно, написал. Но вскорe смерть освободила его от всeх наших удостовeренiй. ___ Гроб его стоит теперь в подземельи русской церкви в Каннах, ожидая Россiи, успокоенiя в родной землe. 1931 г. 140 -------- Куприн Это было давно -- когда я только что узнал о его существованiи, впервые увидал в "Русском Богатствe" его имя, которое всe тогда произносили с ударенiем на первом слогe, и этим ударенiем, как я видeл это впослeдствiи, почему-то так оскорбляли его, что он, как всегда в минуты гнeва, по звeриному щурил глаза, и без того небольшiе, и вдруг запальчиво бормотал своей обычной армейской скороговоркой, ударяя на послeднiй слог: -- Я -- Куприн и всякаго прошу это помнить. На ежа садиться без штанов не совeтую. Сколько в нем было когда-то этого звeринаго -- чего стоит одно обонянiе, которым он отличался в необыкновенной степени! И сколько татарскаго! Насчет многаго, что касалось его личной жизни, он был очень скрытен, так что, несмотря на всю нашу большую и такую долгую близость, я плохо знаю его прошлое. Знаю, что он учился в Москвe, сперва в кадетском корпусe, потом в Александровском военном училищe, недолгое время был офицером, на русско-австрiйской границe, а затeм чeм только не был! Изучал зубоврачебное дeло, служил в каких-то конторах, потом на каком-то заводe, был землемeром, актером, мелким журналистом... 141 Кто был его отец? Кажется, военный врач, благодаря чему Александр Иванович и попал в кадетскiй корпус. Знаю еще, что он рано умер и что вдова его оказалась в такой бeдности, что принуждена была жить в московском "Вдовьем домe". Про нее знаю, что, по происхожденiю, она была княжна с татарской фамилiей, и всегда видeл, что Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цвeтную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, гдe садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза. Это была пора, когда издатели газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним по этим ресторанам, в которых он проводил дни и ночи со своими случайными и постоянными собутыльниками, и униженно умоляли его взять тысячу, двe тысячи рублей авансом за одно только обeщанiе не забыть их при случаe своей милостью, а он, грузный, большелицый, только щурился, молчал и вдруг отрывисто кидал таким зловeщим шопотом: "геть сiю же минуту к чертовой матери!", что робкiе люди сразу словно сквозь землю проваливались. Но даже и тогда, в эту самую плохую его пору, много было в нем и совсeм другого, столь же характернаго для него: наряду с большой гордостью много неожиданной скромности, наряду с дерзкой запальчивостью много доброты, отходчивости, застeнчивости, часто принимавшей какую-то даже жалостную форму, много наивности, простодушiя, хотя порой и наиграннаго, много мальчишеской веселости и того милаго однообразiя с которым он все изъяснялся в своей постоянной любви к собакам, к 142 рыбакам, к цирку, к Дурову, к Поддубному -- и к Пушкину, к Толстому, -- тут он, впрочем, неизмeнно говорил только о лошади Вронскаго, о "прелестной, божественной Фру-Фру", -- и еще к Киплингу. В послeднiе годы критики не раз сравнивали его самого с Киплингом. Сравнивали, разумeется, неудачно, -- Киплинг возвышался в нeкоторых своих вещах до подлинной генiальности, Киплинг был настолько велик, как поэт, и настолько своеобразен, един в своем родe, что кого же можно с ним сравнить? Но что Куприн мог любить его, вполнe естественно. Я поставил на него ставку тотчас послe его перваго появленiя в "Русском Богатствe" и потому с радостью услыхал однажды, гостя у писателя Федорова в Люстдорфе, под Одессой, что к нашим сожителям по дачe Карышевым прieхал писатель Куприн, и немедля пошел с Федоровым знакомиться с ним. Лил дождь, но всетаки дома мы его не застали, -- "он вeрно, купается", сказали нам. Мы сбeжали к морю и увидали неловко вылeзающаго из воды невысокаго, слегка полнаго и розоваго тeлом человeка лeт тридцати, стриженнаго каштановым ежиком, близоруко разглядывающаго нас узкими глазами. -- "Куприн?" -- "Да, а вы?" -- Мы назвали себя, и он сразу просiял дружеской улыбкой, энергично пожал наши руки своей небольшой рукой (про которую Чехов сказал мнe однажды: "Талантливая рука!"). Послe знакомства мы сошлись с ним удивительно быстро,-- в нем тогда веселости и добродушiя было так много, что на всякiй вопрос о нем, -- кромe того, что касалось его семьи, его дeтства, -- он отвeчал с рeдкой поспeшностью и готовностью своей отрывистой скороговоркой: "Откуда я 143 сейчас? Из Кiева... Служил в полку возлe австрiйской границы, потом полк бросил, хотя званiе офицера считаю самым высоким... Жил и охотился в Полeсьe, -- никто даже себe и представить не может, что такое охота на глухарей перед разсвeтом! Потом за гроши писал всякiя гнусности для одной кiевской газетки, ютился в трущобах среди самой послeдней сволочи... Что я пишу сейчас? Ровно ничего, -- ничего не могу придумать, а положенiе ужасное -- посмотрите, напримeр: так разбились штиблеты, что в Одессу не в чем поeхать... Слава Богу, что милые Карышевы прiютили, а то бы хоть красть..." В это чудесное лeто, в южныя теплыя звeздныя ночи мы с ним без конца скитались и сидeли на обрывах над блeдным летаргическим морем, и я все приставал к нему, чтобы он что-нибудь написал, хотя бы просто для заработка. -- "Да меня же никуда не примут", жалостливо скулил он в отвeт. -- "Но вeдь вы уже печатались!" -- "Да, а теперь, чувствую, напишу такую ерунду, что не примут". -- "Я хорошо знаком с Давыдовой, издательницей "Мiра Божьяго", -- ручаюсь, что там примут". -- "Очень благодарю, но что-ж я напишу? Ничего не могу придумать!" -- "Вы знаете, напримeр, солдат, -- напишите что-нибудь о них. Напримeр, как какой-нибудь молодой солдат ходит ночью на часах и томится, скучает, вспоминает деревню..." -- "Но я же не знаю деревни!" -- "Пустяки, я знаю, давайте придумывать вмeстe..." -- Так и написал он свою "Ночную смeну", которую мы послали в "Мiр Божiй", потом еще какой-то разсказик, который я немедленно отвез в Одессу, в "Одесскiя Новости", -- сам он почему-то 144 "ужасно боялся", -- и за который мнe удалось тут же схватить для него 25 рублей авансом. Он ждал меня на улицe и, когда я выскочил к нему из редакцiи с двадцатипятирублевкой, глазам своим не повeрил от счастья, потом побeжал покупать себe "штиблеты", потом на лихачe помчал меня в приморскiй ресторан "Аркадiю" угощать жареной скумбрiей и бeлым безсарабским вином... Сколько раз, сколько лeт и какой бeшеной скороговоркой кричал он мнe во хмелю впослeдствiи: -- Никогда не прощу тебe, как ты смeл мнe благодeтельствовать, обувать меня, нищаго, босого! Странно вообще шла наша дружба в теченiе цeлых десятилeтiй: то бывал он со мной нeжен, любовно называл Ричардом, Альбертом, Васей, то вдруг озлоблялся, даже трезвый: "Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей изобразительности в глазах рябит. Одно цeню, ты пишешь отличным языком, а кромe того отлично верхом eздишь. Помнишь, как мы закатывались в Крыму в горы?" Про хмельного я уж и не говорю: во хмелю, в который он впадал, несмотря на все свое удивительное здоровье, от одной рюмки водки, он лeз на ссоры чуть не со всяким, кто попадался ему под руку. Дикая горячность его натуры была вообще совершенно поразительна, равно как и перемeнчивость настроенiй. Чeм больше я узнавал его, тeм все больше думал, что нeт никакой надежды на его мало-мальски правильную, обыденную жизнь, на планомeрную литературную работу: мотал он свое здоровье, свои силы и способности с расточительностью невeроятной, жил гдe 145 попало и как попало с безшабашностью человeка, которому все трын трава... Первые годы нашего знакомства чаще всего мы встрeчались в Одессe, и тут я видeл, как он опускается все больше и больше, дни проводит то в порту, то в самых низких кабачках и пивных, ночует в самых страшных номерах, ничего не читает и ни кeм не интересуется, кромe портовых рыбаков, цирковых борцов и клоунов... В ту пору он особенно часто говорил, что "писателем он стал совершенно случайно, хотя с великой страстью, даже сладострастiем придавался при встрeчах со мной смакованiем всяких острых художественных наблюденiй и очень часто проявлял какiя-то eдкiя душевныя склонности -- охоту, напримeр, к издeвательству над людьми: "Взять какого-нибудь болвана, часто говорил он с упоенiем, взять какую-нибудь самолюбивую бездарность и одурачить ее самыми безстыдными похвалами, вообще всячески "развертeть" ее, -- да что же может быть слаще этого?" Потом в жизни его вдруг выступил рeзкiй перелом: он попал в Петербург, вошел в близость с литературной средой, неожиданно женился на дочери Давыдовой, в дом которой я ввел его, стал хозяином "Мiра Божьяго", потому что Давыдова умерла через нeсколько дней послe того, как он совершенно внезапно сдeлал предложенiе ея дочери, жить стал в достаткe, с замашками барина, все больше дeлаясь своим человeком и в высших литературных кругах, главное же, стал много писать и каждой своей новой вещью завоевывал себe все большiй успeх. В эту пору он написал свои лучшiя вещи: "Конокрад", "Болото", "Трус", "Рeка Жизни", 146 "Гамбринус"... Когда появился его "Поединок", слава его стала особенно велика... Восемнадцать лeт тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Парижe, -- самыми близкими сосeдями, в одном и том же домe, -- и он пил особенно много, доктор, осмотрeвшiй его, однажды твердо сказал нам: "Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести мeсяцев". Но он и не подумал бросить пить и держался послe того еще лeт пятнадцать, "молодцом во всeх отношенiях", как говорили нeкоторые. Но всему есть предeл, настал конец и рeдким силам моего друга: года три тому назад, прieхав с юга, я как-то встрeтил его на улицe и внутренне ахнул: и слeда не осталось от прежняго Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенькiй, слабенькiй, что, казалось, первый, порыв вeтра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нeжностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза. Как-то я получил от него открытку в двe-три строчки, -- такiя крупныя, дрожащiя каракули и с такими нелeпыми пропусками букв, точно их выводил ребенок... Все это и было причиной того, что за послeднiе два года я не видал его ни разу, ни разу не навeстил его: да простит мнe Бог -- не в силах был видeть его в таком состоянiи... Прошлым лeтом, проснувшись утром под Парижем в поeздe, на возвратном пути из Италiи, и развернув газету, поданную мнe вагонным проводником, я был поражен совершенно неожиданным для меня извeстiем: "Александр Иванович Куприн возвратился в СССР...." 147 Никаких политических чувств по отношенiю к его "возвращенiю" я, конечно, не испытал. Он не уeхал в Россiю, -- его туда увезли, уже совсeм больного, впавшаго в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше. ___ Перечитывая Куприна, думая, между прочим, о времени его славы, вспоминаю его отношенiе к ней. Другiе -- Горькiй, Андреев, Шаляпин -- жили в непрестанном упоенiи своими славами, в непрерывном чувствованiи их не только на людях, на всяких публичных собранiях, но и в гостях, друг у друга, в отдeльных кабинетах ресторанов, -- сидeли, говорили, курили с ужасной неестественностью, каждую минуту подчеркивали избранность своей компанiи и свою фальшивую дружбу этими к каждому слову прибавляемыми "ты, Алексeй, ты, Леонид, ты, Федор..." А Куприн, даже в тe годы, когда мало уступал в россiйской славe Горькому, Андрееву, нес ее так, как будто ничего новаго не случилось в его жизни. Казалось, что он не придает ей ни малeйшаго значенiя. Дружит, не разстается только с прежними и новыми друзьями и собутыльниками вродe пьяницы и босяка Маныча. Слава и деньги дали ему, казалось, одно -- уже полную свободу дeлать в своей жизни то, чего моя нога хочет, жечь с двух концов свою свeчу, посылать к чорту все и вся. -- Я не честолюбив, я самолюбив, -- как-то сказал я ему по какому-то поводу. -- А я? -- быстро спросил он. И на минуту 148 задумался, сощурив, по своему обыкновенiю, глаза и пристально вглядываясь во что-то вдали. Потом зачастил своей армейской скороговоркой: -- Да, я тоже. Я самолюбив до бeшенства и от этого застeнчив иногда до низости. А на честолюбiе не имeю даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чeм попало, потом стал кормиться разсказишками, -- вот и вся моя писательская исторiя... Он это часто повторял -- "я стал писателем случайно". Это, конечно, не правда, опровергается его же собственными автобiографическими признанiями в "Юнкерах". Но вот что правда -- это то, что, выйдя из полка и кормясь потом дeйствительно чeм попало, он кормился между прочим при какой-то кiевской газеткe не только журнальной работой, но и "разсказишками". Он мнe говорил, что эти "разсказишки" он сбывал "за сущiе гроши, но очень легко", а писал "на бeгу, на лету, посвистывая" и ловко попадая, по своей талантливости, во вкус редактору и читателям. И с той же ловкостью он продолжал писать -- уже не для кiевской газетки, а для толстых журналов. Я сказал: "по своей талантливости". Нужно сказать сильнeй -- большой талантливости. Всeм извeстно, в какой средe он рос, гдe и как провел свою молодость и с какими людьми общался всю свою послeдующую жизнь. А что он читал? И гдe и когда? В своем автобiографическом письмe к критику Измайлову он говорит: -- Когда я вышел из полка, самое тяжелое было то, что у меня не было никаких знанiй, ни научных, ни житейских. С ненасытимой и до 149 сей поры жадностью я накинулся на жизнь и на книги... Но надолго ли накинулся он на книги (если только правда, что "накинулся")? Во всяком случаe слова "и до сей поры" -- весьма сомнительны. Все его развитiе, все образованiе совершалось тоже "на лету", давалось ему и усваивалось им по его способностям легко, слeдствiем чего и вышло то, что в смыслe -- как бы это сказать? -- интеллигентности, что ли,-- уровень его произведенiй был вполнe обычный. Нужно помнить еще и то, что он всю жизнь пил, так что даже удивительно, как он мог при этом писать, да еще нерeдко так ярко, крeпко, здраво, вообще в полную противоположность с тeм, как он жил, каким был в жизни, а не в писательствe. Как он жил, каким он был в жизни, извeстно. И вот что замeчательно: та разница, которая была между тeм, как он жил и как писал. Критики без конца говорили о необыкновенной "стихiйности", "непосредственности" его произведенiй, о той "первичности переживанiй, которыми они плeняют". Читаешь о нем и сейчас то же самое: "Помeшали Куприну стать великим писателем только стихiйность его дарованiй и истинно русская небережливость, слишком большое довeрiе к "нутру", в ущерб законченности и отдeланности во всeх смыслах... то, что он "не кончил консерваторiи", как говорили символисты о бытовиках... в своем творчествe Куприн, по самой природe своей, не книжный человeк, не вдохновлялся литературными сюжетами... Ни в нем, ни в его героях не было двойственности..." Все это требует больших оговорок. Точно-ли не было двойственности в нем? Жил он дeйствительно "стихiйно", "непосредственно", 150 "по нутру" -- тут ему и впрямь всякое море было по колeно, тут он так не цeнил ни своего тeла, ни ума, ни сердца, ни своей репутацiи, что был и еще долго будет притчей во языцeх. А каким был как писатель? Нeт, "консерваторiю" он проходил (это уже другое дeло, какую именно). И в силу его талантливости, той быстроты, с которой он набивал руку в писательствe, далеко не все шло ему на пользу тут. Это еще мелочи, -- то, что не мало было в его разсказах даже и средней поры его писательства таких пошлых выраженiй, как "шикарная женщина", "шикарный ресторан", "желeзный закон борьбы за существованiе", "его нeжная, почти женственная натура содрогалась от грубых прикосновенiй дeйствительности с ея бурными, но суровыми нуждами", "стройная, грацiозная фигура Нины, личико которой обрамляли пряди пепельных волос, неотступно носилась перед его умственным взором..." Это еще полбeды, -- бeда в том, что в талантливость Куприна входил большой дар заражаться и пользоваться не только мелкими шаблонами, но и крупными, не только внeшними, но и внутренними. И выходило так: требуется что-нибудь подходящее для кiевской газетки? пожалуйста, -- в пять минут сдeлаю и, если нужно, не побрезгаю писать вродe того, что "заходящее солнце косыми лучами освeщало вершины дерев..."; надо писать разсказ для "Русскаго Богатства"? И за этим дeло не постоит, -- вот вам "Молох": "Заводскiй гудок протяжно ревeл, возвeщая начало рабочаго дня. Густой, хриплый звук, 151 казалось, выходит из-под земли и низко разстилался по ея поверхности..." Развe плохо для вступленiя в смыслe литературности? Все честь честью -- вплоть до пошлаго ритма этих двух предложенiй, который едва ли уступит ритму фразы о заходящем солнцe с его косыми лучами. Все как надо и дальше, есть все, что требуется по образцам даннаго времени, и все, что полагается для разсказа о "Молохe": "Нeжная, почти женственная натура" болeзненно-нервнаго интеллигента, инженера Боброва, который доходит на своей, "страдальческой" службe капитализму до морфинизма, "акула" капитализма Квашнин, выдающiй замуж за своего служащаго, подлаго карьериста, эту "стройную, грацiозную" Нину, дочь другого заводскаго служащаго и возлюбленную Боброва, с цeлью сдeлать