1 напечатана моя повесть "Сила победы". Привет тебе и всем товарищам. П. Лукницкий. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 10.03.1943 ...Зонин уверял меня: "Это фетишизм - думать, что твой долг быть именно в Ленинграде. Будто ты не можешь быть полезен в другом месте..." Но я тут же ловил себя на мысли, что Зонин говорит так потому, что сам в Ленинград возвращаться не собирается, - он уже договорился в наркомате, что поедет на Черное море... Вечером по телефону Лавренев говорил мне: "Зачем тебе ехать в Ленинград? Плюнь на свои обещания, кто теперь исполняет их. Поезжай в Среднюю Азию или на Кавказ ..." Сегодня он говорил мне то же самое, я только что был у него. Да, это так хорошо: солнце, покой, обстановка, не требующая непрестанного нервного напряжения, - об этом можно мечтать, я это вижу даже во сне. А голос совести говорит: "Поезжай в Ленинград и будь там до конца. Будь что будет, может быть, ты погибнешь, может быть, на всю жизнь останешься полуживым, но поезжай туда и будь там..." Что за голос? Я знаю: это голос чести. Мое желание одно: поведать своим творчеством народу правду о том, что я знал, видел, испытал. Чтобы узнали читатели о мужестве, о доблести, о самоотверженности тех, кто завоевывает победу стране в самой жестокой, самой страшной войне. Но чтобы такую книгу написать, необходимо самому быть до конца честным. А это значит не бежать от риска потерять не только силы, но и саму жизнь, а следовательно - не написать ничего... И вывод прост: пока есть жизнь - находить в самом себе силы для прежней стойкости... Быть суровым и непреклонным... Писателей много, а Родина одна. И если она будет, будут и писатели. Они допишут... ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО -ЛУКНИЦКОМУ 30.05.1943 ...Отчаялся что-либо узнать о тебе и думал, что ты уехал куда-нибудь в дальнее фронтовое странствие на юг. А ты, оказывается, все же верен нашему городу. Это, видимо, твоя судьба. И думаю я, что еще не раз пересекутся наши фронтовые пути. Мне бы очень этого хотелось. Много было пережито вместе, начиная со времен далекой юности. И то, что нам с тобой больше суждено было встречаться в жизни, чем в литературе, еще более укрепляет нити, связующие нас. Литературное бытие все же иллюзорно. Когда я встречаю в печати имена наших давних спутников и соратников, у меня не возникает ничего, кроме чисто академического интереса. Твои книги - другое. За ними всегда стоит живая жизнь, все честно тобой пережитое и испытанное - и это я очень люблю в тебе. Ты для меня писатель в лучшем смысле этого слова. Тебя всегда интересно будет читать, потому что ты не выдумываешь то, чего нет или не может быть. Ты удивляешься человеку в лучших деяниях его, а это самое прочное наше утешение. И если бы кто-то назвал бы нас за это "романтиками" и "идеалистами", нам не след было бы обижаться. "Человек - это звучит гордо" сказано еще М. Горьким... ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОМУ 28.03.1965 "Да, мир хорош, как старец у порога!"... Мы с Тобой уже оба старые, и, какие бы бодряческие слова нам люди ни говорили, мы знаем истину: век наш - и мой и твой - в главном, в основном, в содеянном нами - прожит. Но мы с Тобой видели многое, пережили бури Революции и войн, не падали духом в самые тяжкие, самые скорбные времена, с честью прошли сквозь все и всякие испытания, и оба любим поэзию и пуще жизни своей любим нашу Родину, свой великий и многострадальный народ... Разве нам нужны комплименты, фальшивые заверения, несбыточные пожелания: "живи еще сто лет!", "будь таким же молодым, как сейчас" и т. п. Черта с два! Поживешь и Ты, поживу и я столько, сколько нам судьбою отпущено, - да и достаточно. Но я от души желаю Тебе спокойствия души на восьмом твоем десятке, удовлетворенности от того, что успел сделать, успехов в том, что сделать еще успеешь! Не суетись, друг, не лукавь ни в чем! Когда мало осталось времени, нужно сделать как можно больше и как можно лучше. В этом творческом стремлении - и радость и счастье. Живи! Твори! Дерзай! Наперекор всем годам, всем немощам, всяческой неустроенности и всяческой неудовлетворенности. Ты еще м о ж е ш ь. У Тебя есть ч т о выдать людям. Я вот прочитал два тома дневника Гонкуров. Ведь здрово живет он, - прожег уже столетие, прожжет их и несколько! Пусть наши с Тобой "эвры" проживут столько же! Вот, с таким расчетом - пиши! Ирину и всю Твою плеяду целую и обнимаю, а Тебе: Я, пожалуй, десяток столетий Проживу и своим колдовством!.. Верочка к моему поздравлению присоединяется. Вернусь из Югославии к 1 Мая и - если ленинградцы позовут - приеду на 9 Мая в Ленинград, Победу хочется праздновать с ленинградцами и в Ленинграде! Твой П. Лукницкий. ИЗ ПИСЕМ ОТЦУ 17.06.1943 Сегодня я выписался из госпиталя и сразу же, к 12 часам дня, явился в Союз писателей, где был сбор всех награждаемых медалями "За оборону Ленинграда". В большом зале дома им. Маяковского собрались те из писателей, которые частично уже получили медали через Политуправление, и те, которые получали сегодня - через Союз писателей. Медали вручал председатель райисполкома Горбунов. Всего было выдано около сорока медалей, в том числе и мне. Я сказал коротенькое слово - и вот на моей гимнастерке с правой стороны висит на светло-зеленой ленточке с темно-зеленой полоской медаль, которая мне дороже иных орденов. После выдачи медалей состоялся просмотр кинофильма "День войны", а затем - нечто вроде небольшого банкета, с пивом - котлеты, бутерброд с красной икрой и бутерброд с семгой, манник с урюком, компот и пирожное. Надо сказать, что атмосфера была вполне товарищеской и даже веселой --читались басни, эпиграммы и т. п. Тут же радиокомитетчики мне сказали, что по требованию Горкома радиокомитет представил 28 рассказов - лучших из того, что шло в эфир за два года. В числе этих рассказов - 8 моих. Еще мне сказали, что мои рассказы из "Звезды" читаются кое-где в школах на выпускных экзаменах. "Звезда" и радио усиленно просят от меня новых вещей, Гослитиздат торопит со сдачей книги рассказов. Живу пока все в том же общежитии, кроме Никитича никто в нем летом не живет. А очень хочется организовать наконец свое жилье. Если говорить не о себе лично, а о жизни здесь вообще, то она такова, как всегда, во всех отношениях. Наш город - фронт, все этим сказано. Я рад, что я в Ленинграде. И ощущаю, что медаль "За оборону Ленинграда" я, действительно, вполне заслужил. Дело, конечно, не во внешнем выражении признания моего участия в героической обороне Ленинграда, а в том прекрасном сознании, что я здесь действительно нужен, что моя маленькая доля участия влилась в общие силы, оборонившие и обороняющие ныне мой город! 23.06.1943 ...Как бы мы лично ни относились один к другому, всех нас связывает общая судьба - ленинградцев, она развивает и укрепляет в нас дух товарищества и взаимопомощи. Все мы живем, не зная своего завтрашнего дня и даже ближайшего часа. Все привыкли к этому и считаем это для себя нормальным бытом - нашим, ленинградским бытом. Почти все мы оторваны от родных и близких и, конечно, внутренне одиноки, потому что тоскуем о семьях. И нас, писателей, здесь так мало! Как же не развиться тут духу товарищества? Делить нам, что называется, нечего, работа наша нужна, нервы у всех укреплены волей, каждый тихий день воспринимается нами как подарок, а шумные дни давно уже никого из нас, как и вообще никого из ленинградцев, не будоражат. Мы часто просто не замечаем ни воздушных тревог, ни обстрелов - живем и работаем так же, как и тогда, когда нет их, положившись на судьбу и на случай и зная, что при всех обстоятельствах мы связали себя своей любовью с Ленинградом и будем с ним до конца, до победы, что бы ни пришлось пережить нам на пути к ней... Это - хорошее чувство. Вот почему в Ленинграде у меня всегда хорошее настроение, бодрое. Конечно, хотелось бы лучше и больше питаться, хотелось бы очень много, но, смиряя желания, трудностями укрепляя свой дух, всегда остаешься энергичным и стремящимся в работе сделать больше и лучше, и сознание этого - приятно. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 1.07.1943 ...Поехал прямо в Токсово на велосипеде. Доехал, хоть и устал (поезда не ходили, трамваи тоже останавливались из-за обстрелов). ...В редакции армейской газеты "Знамя победы", где приняли меня с искренним радушием, материала для ТАССа - хватало. Заехал я к тому же к пограничникам, которые охраняют тылы; и они - материал для меня... Но глодало беспокойство: 67-я армия ведет бой, и ежели до сообщения информбюро я никакого материала давать не могу, то все-таки нужно поехать туда, собрать материал, чтобы быть готовым. И когда в ночь среди сообщений информбюро в сводке появилось первое упоминание о "боях местного значения в районе севернее и восточнее Мги", я уже усидеть в Токсово не мог. С рассветом, как условился накануне, отправился к пограничникам в 103-й полк, оттуда в 1-й батальон, в лес, пробыл там полдня, а вечером выехал из Токсово, опять на велосипеде, в тяжкий для меня маршрут - прямиком на Всеволожскую, 20 с лишком километров... Больше двух часов я крутил педали, устал до бледности, до дрожи в руках и ногах, но во Всеволожскую сразу после заката солнца приехал. От усталости, что ли, бессонничал, не мог заснуть. Ураганная канонада и гул бомбежек из района действий 67-й... Вместе с велосипедом в поезде в Шлиссельбург. Оттуда на велосипеде - в Морозовку. Остаток для - на чердаке, на общем собрании сотрудников газеты "Вперед за Родину". В 3 часа утра под грохот бомбежки и воздушного боя, под свет десятков бросаемых над Шлиссельбургом слепящих парашютирующих ракет лег спать на одной койке с каким-то сотрудником редакции, чтоб встать в 7, выехать в Ленинград на попутном грузовике и передать материал... ОТЕЦ - ЛУКНИЦКОМУ 29.07.1943 ...Пока же я полон интересом к событиям, происходящим в Италии. Ведь это реальное "начало конца" всей фашистской нечисти и в Италии. Жду с нетерпением известий о восстании в итальянской армии, о полной капитуляции Италии и думаю, что это вопрос дней. Наши дела на фронте тоже радуют сердце. Совершенно определенно, что у немцев "кишка тонка", и в этом году даже на узеньком участке фронта, им не удалось иметь успех. Скоро крышка им. А там примемся за созидательную работу по восстановлению наших разрушенных городов, и в первую очередь нашего любимого Ленинграда. Много придется поработать, а мне, вероятно, больше других, если буду жив и здоров. Пока же очень далек от строительной жизни. Побывав на короткий срок в Свердловске, я провел две экспертизы, и если бы не уехал, то меня просили бы провести и третью. Возможно, что пришлют проект с инженером сюда, ибо считают меня самым крупным специалистом в Союзе по вопросам производства работ. ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ 1.08.1943 ...Был я у О...заместителя ответственного руководителя ТАСС, прилетевшего из Москвы, - был у него в "Астории". За дни, проведенные здесь, он уже вполне убедился, что обстановка, в какой работаем мы здесь, немножко, мягко выражаясь, отличается от московской, - испытал он это на себе, когда во время одного из заседаний, на котором он был, во дворе того дома разорвался снаряд, - все сидевшие на заседании только повернули головы в сторону разрыва и продолжали писать, - ленинградцы! А он, невольно, вскочил, и его увели в укрытие, - что, впрочем, понятно, - ибо человеку непривычному такие "внешние впечатления" кажутся, так сказать, "странными"! Принял меня О. очень хорошо, сказал, что работа моя вполне их удовлетворяет, что я нашел ту форму, какая абсолютно для них пригожа, что я был прав, отбрыкиваясь от мелких информаций и добиваясь права работать у них как писатель, что все посланные мною им очерки и рассказы им весьма пригодились, часть из них широко напечатана, как в московских, так и во всех областных газетах, а часть передана за границу. Не забракована ни одна вещь, и особенно понравились им "Братья Шумовы" и "Сто метров болота". Сказал, что просит меня именно так работать и дальше. Я переговорил с ним о многих интересующих меня вопросах и получил благоприятные ответы буквально на все. А именно: ТАСС не возражает, чтоб я параллельно давал материал в Совинформбюро, чтоб копии посылаемых в Москву корреспонденций давал в "На страже Родины", чтоб изредка, если мне это нужно, давал материал непосредственно в "Правду". Не возражает ТАСС также против того, чтоб я попутно писал то, что мне нужно как писателю, - повесть, пьесу и пр. 14.08.1943 Силой выстраданной воли Весь пронизан, как током, металл, - Исполинское бранное поле Русских армий проходит вал. Свой орлиный полет простирая, Русский гений расправил крыла, Вся Европа с надеждой взирает На свободу и силу Орла! В Риме падает Муссолини, - То не ветры ль русской зимы? Англичане подходят к Мессине, Это - насмерть стояли мы. Эхо Белгорода в Белграде Криком "Живео!" жжет народ И на гитлеровском параде Партизанскую бомбу рвет. Так гордись же армейским шагом, Каждым шагом вперед, Солдат! Будет день: на паркете рейхстага Ты поставишь в козлы приклад. А сегодня иди на Киев И на Минск - и выигрывай бой, Чтоб как мать гордилась Россия Сыном воли народной - тобой! ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 17.08.1943. 12 часов дня, Канал Грибоедова В отместку на наше наступление немцы, совершенно разъярившись, бессильные предпринять что-либо иное. Бессильные бросить на Ленинград авиацию, - с самого начала нашего наступления начали изуверствовать в обстрелах Ленинграда ежедневно. Дома. Или, собственно говоря, точней - на переднем крае обороны. Идет ожесточенный обстрел района и продолжается уже часа полтора. В этот момент я вынул часы, пустил секундомер, прервал запись ровно на две минуты и за эти две минуты насчитал 26 разрывов снарядов. Ежедневно 10 - 12 часов подряд - из окна видно направление за Невским, где-то в районе Сенной площади, или ближе валит в небо черный дым пожара. С полчаса тому назад другая туча серого дыма заволокла все за окном, - как густой туман, закрывший яркий солнечный день... Очередное немецкое изуверство... радио то и дело повторяет: "Внимание! Внимание! Артиллерийский обстрел продолжается!" ...С 9-го августа по вчерашний день я написал рассказ "Летучий голландец", который сегодня, в 22 часа 20 минут, должен идти в эфир, по радио, и два очерка "Командир стрелкового полка" и "Сильнее смерти". Очерк "Сильнее смерти" - в ответ на срочное телеграфное требование ТАСС дать материал о летчиках. День Авиации был 16 августа, вместо обычного - 18 августа, что было для меня, да и для всех, в том числе для ТАСС, неожиданностью... Очерк послал вчера... ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ 17.08.1943 ...Пишу во время очередного обстрела... Зашел Борька Лихарев, поговорили о разных разностях, потом он уехал выступать со стихами, а я пошел на пятый этаж, в ту соседнюю с бывшей моей квартиру, в которой прежде была детская амбулатория, а ныне живет Антонина Голубева, недавно назначенная редактором "Звезды". Голубева сетовала, что ленинградские писатели стали допускать в очерках стилистические небрежности. "А знаете, сколько очерков, например, мною написано за время войны?" - "Сколько?" - "Сто семьдесят очерков и более полтораста корреспонденций... Нет ничего в жизни, что я любил бы больше моего творчества... Но разве мы могли бы бить немца, наступать, скажем, на Орел и Белгород, если б каждый солдат скулил о том, что ему хочется делать не то, что сегодня велит ему долг, а то, что он, вообще говоря, любит больше всего в своей жизни?.. Я счастлив был бы сесть за работу над повестью. А разве не счастлив был бы солдат, сидящий в сырой траншее, вернуться к мирному труду - скажем, возделывать виноградники в Крыму или жать пшеницу на полях Украины?.. Сначала надо истребить врага, а потом, - озаренному победой, огромнейшим жизненным опытом, полученным войной, - возвращаться к мирному, любимому труду. Я солдат Родины. Я ношу погоны. Я должен делать то, чего от меня ждут. Я должен через печать сообщать советскому народу о том, что делается на Ленинградском фронте, кто герой его и что он сделал... Если б не военная обязанность писать такое огромное количество очерков, я сел бы за стол, не отрывался бы от него месяца три и написал бы повесть, в которой отвечал бы за художественность каждого слова!.." Хорошо бы, чтоб каждый из нас, ленинградских писателей, написал бы сейчас по роману. Но мы этого не можем, мы пишем очерки, рядовые корреспонденции, но ими мы вызываем в народе ненависть к врагу, любовь к России. А те, кто сидят сейчас в глубочайшем тылу, до кого война доходит только газетными сводками да теми же очерками корреспондентов-фронтовиков и язвят по поводу "деградации" ленинградских писателей (вот ругают, например, за "серый стиль" Н. Тихонова), те, кто, удрав из Ленинграда и от войны за тридевять земель, корят нас, ленинградцев, в том, что мы якобы "деградируем", те, кто сейчас всякими правдами и неправдами ухватывают себе кой-какие жизненные блага, - те трусы, прохвосты и просто преступники по отношению к своей Родине! Можно "выблатовать" себе лишний килограмм сахару, но нельзя выблатовать себе подлинного уважения окружающих. После войны равновесие восстановится... Будущий читатель поверит Ленинграду. А останусь жив - напишу о Ленинграде, как было... 22.08.1943 Два последних дня, получив заказ Военгиза, я сплошь пробеседовал с вызванной для меня из армии героиней нашего фронта лейтенантом Верой Лебедевой. Я не слишком охотно согласился на этот заказ - и так перегружен работой, - но сейчас не жалею. Эта девушка, награжденная орденами Красного Знамени, медалями "За отвагу" и "За оборону Ленинграда", оказалась столь интересной в своей боевой биографии, что материал, записанный мною, может дать мне не только большой очерк, но (будь время писать) - хорошую повесть. Это действительно человек исключительной храбрости, к тому же умный и вдумчивый, с ней беседовать было мне очень интересно. Завтра же сажусь за работу. Завтра должны быть и гранки моей книги "Сила Победы" - придется немало времени потратить на вычитку их. Позавчера шли мы из ДКА компанией, точней - из Союза, куда после обеда зашли посмотреть фильм "Миссия в Москву" (который советую посмотреть и вам). Прокофьев, Лихарев, Авраменко, Дудин, кто-то еще. Зашли на огород Сашки Прокофьева на Марсово поле. Какой у него получился великолепный огород! 380 кочней капусты, есть и цветная; морковь и помидоры, лук, турнепс, редька - чего только нет, и я позавидовал ему. Парень здорово обеспечил себя на зиму и полезным и вкусным. И на огороде у него я впервые в этом году попробовал морковку, ел ее как заяц, с наслаждением!.. И пока я пишу - передают утренние, одиннадцатичасовые известия. Я уже слушал эту сводку дважды и сейчас в пол-уха слушаю в третий раз. И поглядываю на карту, и вижу, как наш наступающий на юге фронт повернулся лицом параллельно Днепру и как стал он в направлении течения рек, так, что в дальнейшем наступлении не придется форсировать реки, а можно будет идти вдоль них, что значительно облегчит движение, и поставленные мною на карте красные стрелки устремлены к Смоленску, к Ярославлю, к Нежину и Киеву, к Лубнам, к Полтаве, к Павлограду и Днепропетровску, к Запорожью и Мелитополю. И всем дыханием моим, бодрящим радостью, вижу, как это движение с каждым днем разрастается, как красная штриховка на моей карте с каждым днем заполняет все новые и новые пространства освобожденных земель. А на другой стене у меня висит карта Италии, и я всматриваюсь теперь в те границы ее, каких ни я и никто из нас в течение всей войны просто не замечал, потому что их как бы не существовало, - в границы Италии с Францией, со Швейцарией и с Тиролем... Теперь эти границы, как магнит, притягивают к себе с двух сторон войска: с одной стороны - гитлеровские, с другой - войска американцев, и англичан, и самих итальянцев, досыта надружившихся с немцами, до того надружившихся, что немцы теперь оккупируют их города!.. И слышу по радио речи, - первые разумные речи американцев о том, как давно бы пора повести себя Финляндии по отношению к Советскому Союзу... И все это вместе взятое ширит радость во мне, я вижу, как, наконец, придавленный со всех сторон паук фашизма, уже чувствуя скорое свое издыхание нервно, в диком страхе перебирает своими паучьими лапами, терзая все, что оказывается под ними, но уже бессильный умертвить дух свободы и независимости... И все это вместе зовется Победой, близящейся с каждым часом, скорой, окончательной, светлой, как солнце, в лучах которого можно будет наконец согреть свою душу, взрастить заново свою жизнь, дышать спокойно - полным, вольным дыханием! И если сейчас грохот артиллерии в Москве и в Ленинграде столь несхожи, - если там каждый звук выстрела - это радостная нота симфонии Победы, а здесь - это грозное извещение о том, что еще несколько невинных людей, детей, женщин стали жертвами озверелых фашистов на улицах осажденного города, - то я знаю: скоро придет день везде, во всех городах России, артиллерия зазвучит также услаждающе, как звучит она нынче в Москве. Только по инерции, по привычке, которую трудно будет сразу изжить, будут еще вздрагивать люди при звуках артиллерийского залпа, - ибо поправившийся человек не сразу забывает бреды, мучившие его во время болезни... Никогда, - и вы это знаете, - даже в самые тяжкие, самые черные дни, не угасала, даже не уменьшалась моя вера в Победу. Помните осень 1941 года, когда немцы подкатывались к Ленинграду, когда впервые мы услышали артиллерийскую канонаду, когда первые бомбы падали с неба на город, когда никто не знал, что будет завтра, - помните, - даже в те дни, - что говорил вам я? Помните, как твердо, незыблемо верил я, что Ленинград взят не будет? Помните мои выступления по радио, мои статьи, мою уверенность внутреннюю?.. Такими же, как я, были в ту пору все, кто действительно любит Родину, кто верит в силы народа... Когда драпуны удирали из Ленинграда, шепча о силе германского оружия, - помните, как я вместе с вами презирал их?.. Ради этой веры в победу пережиты нечеловеческие испытания, непредставимые трудности и лишения... Но вот наступают дни, когда это начинает оправдываться, когда война поворачивается к нам светлым лицом победы, когда поднявший меч, уже явно для всех, от меча и гибнет, и скоро единственной сохранившейся в мире свастикой станет только гигантская свастика, которую мы оставим на могиле фашизма - в назидание всем будущим поколениям... Неверно, что нельзя найти слов для обозначения радости. Слова найти можно, слова находятся сами, их и искать не нужно. А радость идет, подняв над миром шелковистый, прозрачный полог покоя, которым она окутает всех победивших в этой войне, всех усталых, измученных, но не склонивших своей головы, не устремившихся в тыл, не сложивших оружия... Вот когда все люди разделятся на тех, кто будет достоин высоко нести свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости... И приятно сознавать, что ты - в числе первых... ИЗ ПИСЬМА ОТЦА 25.08.1943 Дорогой Павлушок! Поздравляю тебя с большой победой - освобождением Харькова. Овладение Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем даже в прошлом году. Ликвидация Орловского выступа и наше глубокое продвижение в сторону Полтавы вместе со взятием Харькова создает для немцев угрожающее положение. Вот если бы в этот момент наши союзники открыли бы второй фронт, то немцам была бы скорая крышка. А они, наши союзники, все совещаются, все готовятся, все взвешивают - пора бы уже и действовать. Я знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как рады все граждане нашей Великой Родины... ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ 28.08.1943 У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то здесь, то там... Прокофьев? Знаешь, он, по-моему, очень хороший человек, душевный и принципиальный - суровый, но честный, а это - главное. Мне он нравится. И то, что он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде... Как-то на днях, после обеда, я гулял с ним по Невскому, сели на скамеечку у Казанского собора, в сквере, читал он мне куски из своей новой поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день был солнечный, желтые листья опадали с деревьев, было тихо, что редко бывает тоже, и я чувствовал себя хорошо. А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого... И если бы у нас, ленинградцев, был свой герб, я бы вплел в лавровый венок его два бездонных слова - Гордость и Горечь, определяющих огромное содержание пережитого нами здесь. И мне, писателю, творческая задача представляется такою исполинской громадой, что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и все бы хватило слов. Много нужно обдумать, осмыслить, определить, - а слова нужны точные, правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб положить на бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти... ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ 21.01.1944 В голове моей сумбур, - радость огромная, но от усталости, бессонницы, все же - сумбур, ясно и толково написать вам я смогу только позже, когда схлынет рабочая горячка, в которой я пребываю, стараясь успеть за стремительно развивающимися радостными событиями, хоть короткими корреспонденциями информировать через ТАСС всю страну о них. Мне особенно трудно, потому что нет транспорта, - хожу пешком и езжу на перекладных, и ночей спать не приходится, ночи порой провожу на снегу, ибо освобожденные населенные пункты большей частью представляют собой груды развалин, а уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я в Красном Селе, в самый момент его освобождения, когда штурм его только закончился, когда гигантские зарева пожаров поднимались к небу, били минометы, взрывались минированные немцами дома. Это было 19-го, днем. Я провел в Красном Селе всю ночь, вместе в двумя сотрудниками армейской газеты, а обратно возвращался один, стремясь как можно скорее попасть в Ленинград, чтоб дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их - две, в 9 утра, по телефону, а перед тем часа два шел пешком, уже совершенно измотанный, по шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было, и вот я шел, пока наконец не сел в подвернувшийся грузовик, а потом меня подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до заставы, до трамвайной петли, где я сел в трамвай. Пулково, Рехколово, ряд деревень на пути к Красному Селу - только руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома. Сегодня на Дворцовой площади выставлены два немецких орудия из обстреливавших Ленинград. Завтра на рассвете я опять еду на фронт, который все удаляется и до которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней. Видите, как бессмысленно я пишу. Потому что третью ночь не сплю, некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну. Величайшее дело наконец совершается. Еще несколько дней - и последние укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная будет очищена полностью, и ни один снаряд никогда больше не упадет на улицы Ленинграда. Всего этого сознание еще не в силах охватить полностью, я в таком круговороте событий, что задуматься некогда. Но для вас главное - знать: я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую усталость. В такой же гонке все - писатели и корреспонденты. Лихарев, Прокофьев, Саянов, Авраменко - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь, не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй, опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А как хороши дела! 22.01.1944 Сейчас уже полночь. Я только что вернулся из Петергофа, точнее - из печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе, через стрельну, такую же страшную, превращенную в прах. Шоссе было сплошь заминировано, саперы взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен, - и вот мы проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так что обойти его по всем направлениям не удалось, ходить можно пока только по протоптанным тропам, ни на шаг не отступая от них. Я не могу передать Вам боли от всего, что сегодня я видел. - Петергофа нет. В нем нет ни одного полностью сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не голые стены, а сквозистые остатки их; прозрачный, изуродованный скелет здания, с проваленными перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был фашистским варварами в склад амуниции и продовольствия: в нем жуткое нагромождение хлама, битые бутылки, ужасающая вонь, ошметки, мусор, всякая гадость. С восточной стороны дворца --флигель фрейлин был превращен в конюшню и также обезображен. Сквозь проломы остатков дворца открывается вид на Самсоновский, идущий к морю, канал, - он был превращен фашистами в противотанковый ров, от Самсона, раздирающего пасть льву, остался только мертвый камень пьедестала, а фигур у фонтанов и по берегам канала нет. Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен, вековые липы и дубы, испиленные на бревна для блиндажей и завалов, заминированы, а в парке от них остались только пни. Такой же вид и у Верхнего парка: ни одной фигуры, замусоренные котлованы на том месте, где были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин, ни одного сохранившегося дома! То, что можно было успеть увидеть за несколько часов и к чему можно было подойти без риска нарваться на мину, я увидел, и это зрелище - безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда. От всех музейных ценностей Петергофа я нашел только осколок разбитой вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1. Сейчас, пока пишу это, немец обстреливает город из самых тяжелых и дальнобойных пушек, какие еще есть у него. Бьет, думается мне, либо из Пушкина, либо из Красногвардейска, ибо больше, пожалуй, ему бить уже неоткуда - хочет пакостить городу до последней своей минуты! Скоро, скоро последние обстрелы Ленинграда кончатся, город-победитель заживет наконец спокойной мирной жизнью! Обратно из Петергофа мы возвращались уже в полной тьме, и вот я дома! Вспомнить только, чем был Петергоф для всего цивилизованного мира, а особенно для нас, ленинградцев, - его фонтаны, разноцветные, иллюминированные в летние ночи, его парки, музеи, пляж, говор праздничных толп, - люди в нем были беззаботны, любили, отдыхали, развлекались, мечтали... Ныне в нем людей нет. Он пуст. Его восстановить в прежнем виде нельзя. В душе боль, злоба, ненависть... Я насмотрелся в нем на поганое немецкое барахло, на все эти эрзац-валенки, куртки, соломенные лапти, порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные следы варварского нашествия. В сознании всего этого не переварить, впечатления тяжелые... В таком же виде, как Петергофские дворцы, и Константиновский дворец в Стрельне, - я осмотрел его весь, в нем были немецкие склады, он загажен, запакощен, полуразрушен... 23.01.1944 Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных странствий. В коротком письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой приходилось испытывать. Если б у меня была своя машина или своя воинская часть, в которой обо мне бы кто-то заботился, то, конечно, я избежал бы девяноста процентов тех, порой невероятных, трудностей и того безмерного утомления, какими сопровождались странствия мои. Я же пользовался только попутными грузовиками да своими собственными ногами. Проехал я на верхотурках этих грузовиков около полутора тысяч километров да исходил пешком больше сотни. Днем часто таяло, по ночам мороз достигал пятнадцати градусов. В валенках, в теплом белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми полевыми сумками, пистолетом, в шапке-ушанке ходить пешком было просто невыносимо, я измокал и начинал задыхаться на первом же километре. Но когда мне удавалось оседлать какой-нибудь грузовик, то на полном его ходу, особенно по ночам, делая за раз по сто и по сто пятьдесят километров, я проледеневал насквозь, до последней косточки. И приезжал, наконец, на голое место, на пепелище какой-либо деревни, где спать было решительно негде. Не раз приходилось спать на снегу, а чаще всего втискиваться в какую-либо случайно уцелевшую избу, набитую людьми до отказа, и, не обращая внимания на матюги людей, лежащих на полу, по которым я волей-неволей шагал, ложиться буквально на них, не снимая полушубка и работая локтем до тех пор, пока тело мое не вдавливалось между двумя спящими и не достигало пола. Только три ночи из почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я не раздевался. Естественно, вернулся я в таком, мягко выражаясь, "антисанитарном" виде, что разделся догола в передней, а уж потом вошел в комнату и начал топить печку. И все-таки, все-таки путешествие было столь исключительно интересным, впечатления такими богатыми, что все лишения окупаются... Началась поездка неудачно. Выехал на грузовике из Ленинграда, доехал до Луги и... на два дня угодил в полевой госпиталь. Выезжая из Ленинграда, сел на что-то, прикрытое кожухом от капота машины. Это "что-то" оказалось бидонами с бензином, плохо закупоренными. Бензин расплескивался и обливал меня, а я заметил это только когда промок насквозь. Ватные брюки и полушубок стали губкой, пропитанной бензином. Он обжигал меня все двенадцать часов пути, на ночном морозе, градусов в пятнадцать, на диком ветру. Ничего поделать я, естественно, не мог - не сходить же с грузовика в снежную пустыню! Приехал в Лугу и обнаружил, что все мои мягкие части тела стали совершенно твердыми и нечувствительными. Кроме того, тряска, холод, усталость привели к тому, что, когда в Луге ввалился в первый попавшийся дом, где на полу спали красноармейцы, у меня стало плохо с сердцем, я провалялся часа три на полу, а утром едва-едва дотащился до госпиталя, палатки которого случайно оказались близко - в километре. Там смерили мне пульс, оказался он - 134, поглядели на, простите, мою задницу и тут же уложили меня в постель, точней - на носилки, изображавшие оную и поставленные в той комнате, в которой за неделю до того была немецкая конюшня, так что еще пахло навозом. Кожа слезла, пузыри липли, и меня перебинтовали. Пролежал здесь два с половиной дня, и, хотя врачи уговаривали меня полежать еще, я, стремясь скорее к фронту и работе, выписался и отправился дальше. Все последующее время путешествия здоровье не подводило меня, и, если не считать постоянной безмерной усталости и ночей без сна, я чувствовал себя хорошо. Сначала попал к партизанам, которые только что вышли из боев и свертывали свою партизанскую работу, чтоб перейти на иную; часть из них отправлялась в Ленинград, часть рассеивалась по районам и сельсоветам области для восстановительной работы. У партизан пробыл больше трех суток, пользуясь их исключительным гостеприимством, радушием и записывая их рассказы, сколько успевала работать моя рука. Чудесные, замечательные люди, иные по два года не видели города, все жадно расспрашивали о Ленинграде, - так же, как я жадно расспрашивал их об их партизанской жизни. С огромным сожалением я расстался с ними - надо было спешить дальше. И вот за остальное время изъездил, задерживаясь на каждом новом месте не больше суток, максимум двух, - следующие районы: Плюсснинский, Струго-Красненский, Дубровенский, Порховский, Славковский, Карамышевский. Был в десяти километрах от Порхова, но попасть туда не удалось, - маршрут мой лежал мимо, дальше. Был в районах, где на десятках километров сожжено и уничтожено буквально все, где деревни испепелены так, что не осталось даже ни одной печной трубы и все затянуто белым саваном снега, сверкающим на солнце. Из него торчат только куски плетней, да высятся кое-где редкие деревца с сохранившимися скворечнями. Где-либо, в белой и печальной пустыне, на горизонте вдруг видна женщина с ведром, кажется непонятным ее присутствие в такой пустыне, - подъезжаем ближе - видим, как она скрывается под землей. На родном пепелище уцелевшие жители роют себе землянки, живут в них, чтоб впоследствии снова тут же поставить избу. Был в глухих вековечных лесах, где вдруг вырастала передо мной совершенно мирная, не тронутая войной деревенька, в которой на рассвете заливались петухи, а по уличкам бродили коровы. Это были деревни, спасенные партизанами, которые бились с немцами на кромках этих лесов и во всю войну не пустили захватчиков в свои родные деревни. Был и в других деревнях, у окраин которых валялись трупы немцев, - деревнях, уцелевших случайно, потому что застигнутые врасплох стремительно наступавшими частями Красной Армии и отрядами партизан немцы бежали оттуда, буквально выпрыгивая в разбиваемые ими руками окна и сбрасывая "для скорости" сапоги. Был в местах, где зверствовали фашистские карательные отряды, - и ужасов этих зверств просто не перечесть. Во многих деревнях насильники запирали людей в дома, сжигали их живьем - стариков, детей, женщин. В одной деревне так было сожжено живьем больше двухсот человек. В другой деревне - 130 человек, и даже кошек немцы вешали на заборах, отрубали им хвосты и расстреливали. Колодец, набитый живыми людьми и взорванный гранатами. Церковь, набитая женщинами детьми и взорванная толом. Да разве об этом в коротком письме расскажешь? С рыданиями рассказывали мне женщины о своих сожженных сестрах и дочерях. На празднично-зеленой, под яркими слепящими лучами мартовского солнца, лесной опушке, на сверкающем под солнцем снегу немцы расстреляли больше ста мирных жителей, - целыми семьями, - мозжа детям головы сапогами. Я видел это место, стоял на нем, - такого б не приснилось прежде и в самом кошмарном сне. Две ночи ночевал я в том домике, где был штаб карательного отряда, вершившего эти черные дела, в домике, превращенном в крепость, с круговой обороной, колючей проволокой, извилистыми траншеями и рвами, бревенчатыми брустверами, дзотами с круговыми амбразурами, в которых стояли пушки, минометы и пулеметы. Тут, в двадцати километрах от Пскова, немцы жили, панически боясь партизан. И все-таки рядом с этой комендатурой партизаны взорвали мост, под самым носом - в трехстах метрах от этого карательного отряда. Взрывали машины, спускали под откос поезда... Из сотен деревень в этих районах остались единичные. Население уцелело только то, которое скрывалось в лесах, убегало из деревень во вырытые в чаще лесов землянки, - каждый раз, когда, в течение двух с половиной лет оккупации, немцы появлялись вблизи деревни, которая всегда на окраинах выставляла