аса, точность его ритмики, богатство его рифм нигде не выразились с большей полнотой. Каждую из двенадцати книг эпопеи Вергилий Дуглас снабдил собственным "Прологом" то дидактического, то описательного характера, и эти прологи получили вполне самостоятельное литературное значение. Большой известностью пользовались те из них, которые заключают в себе картины шотландской природы, например, прологи к седьмой и двенадцатой книгам; их зимние и весенние пейзажи полны живописных и красочных наблюдений, обнаруживающих глаз подлинного художника. К двенадцати книгам вергилиевской "Энеиды" Дуглас прибавил еще тринадцатую и собирался снабдить весь свой труд специально написанным комментарием. Заключительная тринадцатая книга "Энеиды" имеет свою историю. Автором ее был одни из итальянских гуманистических писателей XV в. Маффео Веджио (Vegio), умерший августинским монахом в 1458 г.; в своем "Заключении" римской эпопеи Веджио рассказал о дальнейших странствованиях Энея. Хотя эта псевдовергилиевская книга и не отличалась большими литературными достоинствами, но в эту эпоху она пользовалась популярностью далеко за пределами Италии. В прологе к XIII книге Дуглас рассказывает, что однажды он задремал в своем саду и, словно наяву, перед ним явился итальянский продолжатель Вергилия, Маффео Веджио; просьбами, укорами, даже побоями, после забавной перебранки, он силой заставил Дугласа оказать и тринадцатой книге ту же честь, какую он уже оказал двенадцати книгам римского поэта; Дуглас уступил настойчивости итальянца. Комментарий к "Энеиде", начатый Дугласом, не был им завершен; дошедшая до нас рукопись этого комментария относится почти исключительно к первой книге; она служит лучшим пояснением к переводу. В восприятии Дугласом римского поэта еще много средневековых черт. Дуглас пытается истолковать "Энеиду" в аллегорическом смысле, с помощью чисто христианских нравственных представлений. И Эней и Дидона для него не столько герои античного предания, сколько символы нравственной жизни, отвлеченно толкуемые в манере средневековых книжников. Но знаменательным для наступающего нового времени является самый факт обращения шотландского поэта к античной традиции. "Энеида" Дугласа имела значительный успех и заняла почетное место в летописях не одной лишь шотландской литературы. Хотя первое печатное издание ее сделано было лишь в 1553 г., но рукописный текст был уже хорошо известен одному из ранних английских гуманистических лириков, графу Серрею; он воспользовался им в своих стихотворных переводах отрывков из "Энеиды" Вергилия. В "Эпилоге" к "Энеиде" Дуглас как бы прощался с литературной деятельностью: ему казалось, что он уже достиг того "Дворца чести", который некогда открылся его мечтам. Но много лет спустя он снова вернулся к поэтическому творчеству. Его большая аллегорическая поэма "Король Сердце" создана была уже в совершенно иной, гораздо более тревожной обстановке. Подобно его первой поэме, но в гораздо более сильной степени - она отразила горькие раздумья и мучительные предчувствия поэта. Гуманистические влечения отошли теперь на задний план, оттесненные сложными задачами, которые ставила перед ним шотландская действительность. В битве при Флоддене, в сентябре 1513 г., Дуглас потерял двух братьев и своего покровителя, которому он некогда посвятил "Дворец чести", - короля Якова IV. Вскоре умер и его отец. Дальнейшие события вовлекли поэта в политическую жизнь и сделали одним из главных участников очередной шотландской придворно-дворцовой интриги. Он был обвинен в государственной измене, присужден к долгому заключению и освобожден только в 1516 г. После продолжительной борьбы ему удалось сделаться епископом в Дункельде. В этот период и была написана поэма "Король Сердце" (King Hart), представляющая собой аллегорию человеческой жизни. Человеческое сердце уподоблено здесь юному королю, пышно живущему в своем замке среди многочисленных слуг и покорному лишь своим причудам. Однажды госпожа Увеселение появляется со всей своей свитой перед стенами замка короля Сердце, вступает в сражение с его слугами и одерживает победу: сам король ранен и взят в плен. На помощь ему приходит Сострадание, освобождает его и, в свою очередь, берет в плен Увеселение. В конце первой части король женится на этой прекрасной даме. Во второй части в замке появляется Старость и производит большие перемены в его жизни: короля оставляют его прежние спутники и товарищи - Юность со своими братьями Развлечением и Изобилием; иные из них тайно, не попрощавшись с королем, уходят от него через задние двери замка; покидает его и супруга - госпожа Увеселение. Все эпизоды, аллегорически представляющие наступление старости человека, разработаны очень подробно. Условное символическое значение сочетается в них с чисто житейскими красками. Так, например, вся та сцена, в которой Юность с товарищами покидает состарившегося короля, прямо напоминает жанровую картинку. В конце-концов, единственными слугами короля остаются Мудрость и Разум, но и они не в состоянии противодействовать одолевающей его дряхлости. Король готовится к смерти, пишет свое завещание и умирает. "Король Сердце" - последнее крупное произведение Дугласа. Тревожные события последующих лет его жизни - странствования, дипломатическая работа - лишили его досугов и возможности спокойного творческого труда. Он еще раз был вовлечен в дворцовую борьбу, отправился с политическим поручением в Лондон, чтобы искать поддержку своей партии при английском дворе, но не успел еще выполнить своей миссии, как Шотландия вступила в войну с Генрихом VIII, опираясь на помощь Франции. Снова обвиненный в государственной измене, оставленный всеми прежними друзьями и родней, в крайне стесненных материальных обстоятельствах, Дуглас умер в Лондоне, во время вспышки чумной эпидемии, в сентябре 1522 г. Совмещая в себе гуманистические склонности со средневековым схоластическим образованием, остановившись на распутьи между теологией и светской поэзией, между артистическими влечениями сердца и требованиями сана и положения; наконец, между шотландской и английской культурой, Дуглас именно благодаря всем этим противоречиям сделался одним из типичнейших представителей своего времени. Он был несомненно последним крупным шотландским поэтом до соединения Шотландии с Англией, которое произошло менее чем через столетие после его смерти. Последующее шотландское литературное движение уже растворилось в общеанглийском. Шотландия XVI в. в период своей последней борьбы за независимость смогла еще выдвинуть крупных общественных и церковных деятелей, деятелей реформы и проповедников, государственных людей и ученых, пользовавшихся шотландским литературным языком, но национальных поэтов она более не создала. Этим отчасти объясняется та высокая оценка, которую Дуглас получил от ближайших ему поколений. Давид Линдсей включил весьма риторическую похвалу Дугласу в свое "Завещание попугая", в XVIII в. ему отдал должное Джордж Дайер, а в начале XIX в. его прославил Вальтер Скотт в своей знаменитой поэме "Mapмион". 6 Характеристика шотландской литературы XV столетия была бы не полна, если бы мы не остановились вкратце на важнейших памятниках анонимной поэзии этого периода. Эта поэзия дошла до нас в различных сборниках и антологиях того времени. Поэмы Якова I и Дугласа, значительное большинство произведений Дунбара и даже Генрисона принадлежали к жанру "придворной поэзии", рассчитаны были на сравнительно узкий читательский круг; это было "высокое" утонченное искусство, полное пафоса, эрудиции, изящного словесного мастерства. Анонимная шотландская поэзия XV в. остановилась на грани между народной поэзией и "высокой" литературой ученого, книжного склада. "Придворное" и "народное" направления в этих памятниках поэзии смешивались, образуя как бы особое поэтическое течение. Большой популярностью пользовалась поэма "Угольщик Ральф" (Rauf Coilyear), объемом в 975 стихов, датируемая концом XV столетия (1475-1500 гг.) и связанная с легендами "каролингского цикла" (в числе эпизодических лиц упоминается здесь, между прочим, граф Роланд, посланник короля). Содержанием ее служит рассказ о том, как король Карл Великий заблудился в горах во время бури и неузнанный принят был в бедной лачуге угольщика Ральфа. В образе угольщика подчеркнуты благородная независимость бедняка, его профессиональная гордость; Ральф требует, - правда, еще не узнав короля, - чтобы тот как гость вел его жену к столу; когда же король замешкался на минуту, Ральф сердится, ворчит, усматривая в этом неуважение к себе. Цель поэмы - прославление честного и благородного труженика, обладающего чувством собственного достоинства. В других аналогичных произведениях юмористический элемент выступает ярче, как одно из средств сочной бытовой характеристики или сатирического освещения действительности. В народной поэме "Свинья Кокльби" (Cockelbie's Sow) дидактизм нисколько не противоречит трезвости проповедуемой в ней практической морали, а живость и типичность действующих лиц и жанровых сцен превращают ее в яркое реалистическое произведение. Стихотворение рассказывает о том, как однажды крестьянин Кокльби продал свою черную свинью за три пенса. Первый пенс он потерял на дороге, но монету нашла старая крестьянка, пользовавшаяся в округе дурной славой; она, в свою очередь, задумала купить на нее свинью, чтобы угостить славным ужином своих подозрительных друзей - продавца индульгенций, расстригу-монаха и деревенскую ведьму; однако, по пословице "чужое добро не идет впрок" купленная ею свинья убегает и приносит много вреда. Второй из вырученных пенсов Кокльби из милосердия подает слепому и вознагражден за это: он женит своего сына на красивой девушке, и тот, в конце-концов, становится графом. На третий пенс Кокльби покупает два десятка яиц для своею крестника; когда же их возвращают ему с презрением, он сажает на них наседку и, благодаря своей хозяйственности и бережливости, через пятнадцать лет получает от своих цыплят состояние в тысячу фунтов, от которых теперь не отказывается и его крестник. Особенной популярностью пользовались две поэмы, долго приписывавшиеся перу Якова I, а некоторыми исследователями и доныне еще принимаемые, впрочем, без достаточных для того оснований, за произведения его музы: "На празднике в Пиблсе" (Peebles to the play) и "Церковь христова на лугу" (A Christ's Kirk on the green). Оба стихотворения довольно близки друг к другу и по своим сюжетам, и по изображаемой в них среде. В обоих перед нами веселые толпы крестьян на отдыхе, описание их времяпрепровождения в праздничный день. Обеим поэмам свойственны наглядность изображения массовых сцен, выпуклость отдельных персонажей, описанных с помощью одной-двух характерных деталей, быстро меняющийся ритм, выразительные звуковые эффекты. Поэмы отличаются замечательным чувством подлинной жизни; умением подметить в ней характерное, и типичное. Их можно сравнить с фламандскими полотнами во вкусе Питера Брейгеля. Они интересны и по тому влиянию, которое оказали на последующую шотландскую литературу, вызвав множество подражаний и переделок. Традиция поэтического изображения массовых народных сцен, ярмарочной суеты, праздничного веселья дожила в Шотландии до конца XVIII в. - ей следовали еще Фергюсон и Роберт Бернс ("Святая ярмарка"). В том же стиле написаны и другие анонимные шотландские поэмы, относимые к XV-XVI вв., но может быть подновленные в более позднюю эпоху. В "Свадьбе Джока и Джинни" мать девушки подробно перечисляет своему будущему зятю приданое своей дочери, на что Джок, в свою очередь, отвечает длинным перечнем того, что он сам собирается подарить своей невесте. Комический эффект этой деловой беседы заключается в нескончаемости перечней двух хозяйственных инвентарей, которые не приобретут никакой материальной ценности даже тогда, когда они будут объединены. Но что это несомненно произойдет, видно из того, что монотонные списки хозяйственных предметов, оглашаемые заботливой матерью и женихом ее дочери, прерываются рефреном, в котором имена Джона и Джинни стоят рядом и звучат, как сочный поцелуй. Полна юмора также небольшая поэма "Женщина из Аухтермухти", повествующая о споре крестьянина с его женой. Это старая тема, широко разработанная и в старо-французских фаблио, и в немецких шванках, и в английских балладах, и в европейском фольклоре вообще, - о том, как крестьянин сам берется хозяйничать в доме вместо жены, которую он обвиняет в нерадивости; она же покорно исполняет его работы. Как и во всех вариантах этого международного сюжета, крестьянин из Аухтермухти то и дело попадает впросак: по неловкости своей он выпускает гусят, и на них налетает коршун; пока он бежит на помощь к гусятам, в поле убегают телята; неумеючи берется он за маслобойку, но бросает ее в полном изнеможении. Вечером измученный непривычными заботами и притихший, он скромно просит прощения у жены. Сохранилось еще несколько шотландских поэм в том же роде. Живой и сочный народный юмор, характерный для этих произведений, непосредственно связанный с народной традицией, прочно сохранится и в творчестве позднейших Шотландских народных поэтов, вплоть до Бернса. Глава 3 НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ АНГЛИИ И ШОТЛАНДИИ Распространение книжной литературы в средние века не приостановило развития народного творчества. Произведения книжной поэзии в значительной степени оставались еще недоступными широким слоям народа, который удовлетворял свои эстетические запросы созданием своей собственной поэзии. Традиции народного эпоса еще долго продолжали жить в среде народа. Большим богатством поэзии и музыкального творчества отличались также обрядовые традиции. Народное творчество было одной из тех основ, на почве которых развилась и книжная литература. Не только поэты средневековья, как Ленгленд и Чосер, но и писатели Возрождения (Шекспир, например) были многим обязаны народной поэзии, которая давала им темы и сюжеты и была для них источником, откуда они черпали художественные образы и живую поэтическую речь. Пятнадцатое столетие было периодом особого расцвета народной поэзии как в Англии, так и в Шотландии. Песня звучала тогда повсюду, в деревне, в городе, в феодальном замке и сопровождала человека от колыбели и до могилы. Особенно богата песнями была Шотландия, и здесь неистощимые сокровища народного песнетворчества сохранялись в течение долгих веков. Песней начинались и песней заканчивались в Шотландии все общественные и частные дела; песни пела вся страна, утром, днем, вечером, в минуты работы и отдыха, радости или горя. На крестинах, свадебных пирушках, при всех веселых сборищах раздавались песни, сопровождаемые звуками волынок. Дороги полны были бродячих музыкантов; состязания "волынщиков" были распространенным развлечением. Нередки были случаи - такой обычай сохранялся в Шотландии еще в XVIII в., - когда землевладельцы приглашали музыкантов в страдные дни труда на поля и огороды, чтобы подбодрить своих работников, и волынщик получал за это свою часть "натурой", хлебом или овощами. На лугах горной части Шотландии слышались одинокие песни косцов. В долинах низменной части Щотландии крестьяне хоровыми песнями начинали жатву, молотьбу, в зимнюю пору под песни они сучили свою пряжу, ткали, чинили сети. Народные песни имели повсеместное распространение в средние века как в Шотландии, так и в Англии. Последующее развитие буржуазной цивилизации, экспроприация крестьянства, развитие городов и промышленности привели к тому, что в тех районах, где этот процесс особенно развился, народная поэзия перестала существовать. Дольше всего она сохранялась в тех частях страны, которые оставались в стороне от капиталистического "прогресса". Собирание и запись памятников народной поэзии были начаты лишь в XVIII в., т. е. тогда, когда Англия уже в значительной степени была буржуазной страной. Поэтому известные нам памятники народной поэзии записаны преимущественно в Северной Англии и Шотландии, т. е. в тех частях страны, которые в наименьшей степени испытали к тому времени влияние буржуазной цивилизации. Ряд шотландских и английских народных песен, несомненно большой древности, дошел до нас в этих поздних записях. Лучше всего сохранились, хотя также далеко не полностью и по преимуществу в поздних текстах, английские и шотландские баллады, составляющие особый вид народной поэзии. Песни рабочие, застольные, военные и т. д. принадлежали преимущественно к разряду лирических произведений устного творчества; баллады же в той форме, которую они получили в Англии и Шотландии уже в XIV-XV вв., являлись произведениями эпическими, с различной примесью лирических и драматических элементов. Термин "баллада" в применении к ним усвоен был сравнительно поздно; еще Чосер и его современники употребляют слово "баллада" в значении лирического стихотворения французского метрического образца, но первоначальное значение термина "баллада" - "плясовая песня", "песня, сопровождаемая танцами и музыкой" - восходит еще к провансальским трубадурам. Под английскими и шотландскими балладами понимают нечто иное - лирико-эпический или лирико-драматический рассказ, имевший строфическую форму, предназначенный для пения, которое нередко сопровождалось также игрой на музыкальных инструментах. Отличительным свойством баллады, как произведения устной народной поэзии, является отсутствие в ней каких-либо существенных признаков индивидуального авторства: баллады передавались в широкой народной массе устным путем из поколения в поколение. В устной передаче балладный текст неоднократно подвергался творческой переработке, обрастал вариантами. Поэтому, хотя каждая баллада имеет неизвестного нам автора, народного певца, она с течением времени становится как бы произведением коллективного творчества. Книгопечатание не остановило процесса создания новых баллад, но лишь внесло в них некоторые новые черты. Баллады возникали еще на рубеже XVII-XVIII в.; одно из последних исторически засвидетельствованных событий, воспетых в балладе, относится к 1716 г. (Lord Derwentwater). В XVI и начале XVII вв. баллады распространялись в народе в летучих листках, в лубочных изданиях, печатанных готическим шрифтом (black letters) с гравюрами на дереве, но они устойчиво сохранялись также и устной песенной традицией; поэтому для позднего времени исследователи различают собственно народные баллады (people's ballads), известные нам в различных редакциях, записанных по устным передачам, уличные баллады (street-ballads), распевавшиеся на основе текста, созданного отдельными профессиональными исполнителями или известного из лубочных изданий, и, наконец, баллады, написанные в подражание народным балладам в специально литературных целях (popular ballads). Конечно, такая классификация баллад условна: первые два указанные типа не всегда легко разграничить. Еще сложнее вопрос о происхождении баллад: хотя он издавна служит предметом оживленных споров исследователей, его в значительной степени, следует считать темным и поныне. Нужно думать, что ранее XIII в. в Англии баллад еще не существовало; попытки отдельных ученых узнать фрагменты их в некоторых случайно сохранившихся записях XII-XIV вв. не привели к бесспорным результатам. Однако, мы имеем свидетельства, что уже в XIV столетии существовали "баллады" в прямом смысле, этого слова как в Шотландии, так и в Англии. Барбор в своем "Брюсе" приводит рассказ об одной битве шотландцев с англичанами на том основания, что девушки поют о ней каждый день; повидимому, речь здесь идет о хоровых песнях-балладах, сложенных по поводу памятных исторических событий. Другое, еще более важное, указание находится в "Видении о Петре Пахаре", где Леность хвалится тем, что хотя она и не очень тверда в знании церковных молитв, но зато знает "песни о Робине Гуде и Рандольфе, Графе Честерском". Это первое упоминание в памятнике письменности популярнейшего из героев английских баллад: следовательно, баллады о Робине Гуде известны были в Англии уже в XIV в. Из ряда других аналогичных свидетельств мы заключаем, что во второй половине этого столетия баллады различных типов и различного происхождения пользовалась в Англии и Шотландии, значительным распространением; в XV столетии развитие этой формы продолжалось, и она достигла настоящего расцвета. Происхождение сюжетов баллад очень различно: иные имеют своими источниками книжное предание, христианские легенды, произведения средневековой письменности, рыцарские романы, даже, в отдельных и редких случаях, произведения античных авторов, усвоенные через посредство каких-либо средневековых обработок и пересказов; другие восходят к устному преданию, представляют собой вариации "бродячих" сюжетов, пользовавшихся международным распространением. Третьи "воспроизводят какое-либо исторические событие, видоизменяя, стилизуя его соответственно общим условиям песенной традиции. Наиболее интересны и характерны баллады двух последних типов; они, впрочем, редко существуют в таком условно нами описанном, вполне обособленном друг от друга виде. Песенная стилизация "исторических" баллад нередко и заключается в привнесении в них "бродячих" повествовательных мотивов; она обобщает исторические факты, события и лица на основании готовых повествовательных схем, традиционных песенных формул. Многочисленны те случаи, когда, "исторические" в своей основе баллады не воспринимаются нами как таковые и по нашему незнанию событий, которые они имеют в виду, и по присущим им особенностям освещения этих событий. Для всех баллад, особенно ранних, характерна фрагментарность повествования как одно из свойств устной поэзии; здесь обычно отсутствует вступление, вводные характеристики действующих лиц, которые иногда даже не называются по именам, описание или даже упоминание местностей, где происходит действие; эта фрагментарность идет и дальше, распространяется на все повествование в целом; действие ведется как бы скачками, без связующих пояснений, без постепенности развития и характеристики его промежуточных этапов, нередко путем диалога. Это придает особый драматизм повествованию и одновременно открывает простор для широких и неопределенных возможностей лирического восприятия и истолкования рассказа слушателями. Многие стилистические приемы баллады, роднят ее с другими жанрами народной поэзии - постоянные эпитеты, традиционные поэтические формулы, образы, сравнения, эпические повторения и, наконец, припев (refrain, burden), то потерявший свое первоначальное значение и сохранивший лишь музыкальный, чисто звуковой характер, то подчеркивающий и лирически осмысляющий действие и варьирующийся в зависимости, от содержания отдельных строф. Значительная группа баллад носит, по преимуществу, эпический характер. Таковы, прежде всего, ранние "исторические" баллады в собственном смысле. Они изображают войны между шотландцами и англичанами, героические подвиги храбрости и мужества в борьбе за личную и национальную свободу. Особую группу этих баллад составляют "порубежные" (border) баллады, сложившиеся в пограничной полосе между Англией и Шотландией в эпоху особенно частых столкновений между этими странами. Некоторые баллады могут быть датированы довольно точно, так как они, вероятно, сложились вскоре после событий о которых повествует. Древнейшие события, которые в них воспеты, ведут нас в XIV столетие. Такова, например, баллада о битве при Дерхеме (Durham field), где рассказывается о том, как король Давид шотландский захотел воспользоваться отсутствием английского короля воевавшего во Франции, и покорить Англию; он собирает войско, ведет его в английские пределы. Происходит кровопролитная битва при Дерхеме (1346 г.); шотландцы разбиты, король их попадает в плен; его везут в Лондон, и здесь он встречается не только с английским королем Эдуардом, но и с королем французским, плененным Черным Принцем и также привезенным в Лондон: по представлению слагателей баллады, битва при Кресси (смешанная здесь с битвой при Пуатье) во Франции и при Дерхеме в северной Англии произошла в один и тот же день. Тенденция этой "военной" баллады выдает ее английское происхождение. К несколько более позднему времени относится баллада о битве при Оттерберне (Otterburn), имевшей место в 1388 г. Эта баллада имеет иную окраску. Шотландцы во главе с Дугласом опустошают английские области. В схватке с английским отрядом, которым командует Перси, Дуглас захватывает его знамя; Перси клянется вернуть его; решительная битва между ними происходит при Оттерберне. Дуглас сражен, но победа все же остается за шотландцами, так как Перси попадает в плен. "Охота у Чивиотских холмов" (The Hunting of Cheviot, в позднейшей редакции "Chevy Chase") также изображает столкновение храброго шотландского графа Дугласа и английского лорда Перси Нортумберлендского в спорной пограничной полосе у диких Чивиотских гор. Захотел дерзкий Перси поохотиться в Чивиотских лесах, во владениях Дугласа шотландского. Но не пожелал допустить его храбрый Дуглас, Он явился во главе своей дружины на белом коне, и начался страшный бой, продолжавшийся до захода солнца. Пал Дуглас, и жалко стало Перси сраженного врага. Но и он не избежал своей судьбы; увидел его, стоящего в горестном раздумье, шотландский рыцарь, бесстрашно проскочил на своем коне сквозь ряд английских стрелков и поразил Перси копьем. Пришло известие в Эдинбург к шотландскому королю, что граф Дуглас убит. "Тяжелые новости, - сказал король, - Нет больше у шотландцев таких военачальников, как он". Пришло и в Лондон английскому королю известие, что граф Перси убит на Чивиотских холмах. "Да будет с ним господь, - сказал он. - Лучше Перси никого не будет, но я думаю, что в моем королевстве найдется еще пятьсот таких, как он". И король снарядил свои дружины, стал во главе их и отомстил шотландцам за смерть Перси. Впрочем, конец варьируется, и баллада лишь в более поздних редакциях имеет английскую патриотическую окраску. Филипп Сидней упоминает "старую песню" о Перси и Дугласе в своей "Защите поэзии" (1581 г.) и говорит, что она "волнует его сердце сильнее звуков боевой трубы". Вероятно, и Шекспир знал эту балладу, как это можно заключить из намеков в 1-й части "Генриха IV" (акт V, 4), а современники Бена Джонсона с его слов записали суждение, что будто бы "за одну эту балладу он готов был бы отдать все им написанное". Аддисон в "Зрителе" (1711 г.) дал подробный критический разбор "Охоты у Чивиотских холмов". Следы влияния этой баллады в английской литературе чрезвычайно обильны; их узнают в ряде произведений от макферсоновского "Оссиана" до поэм и романов В. Скотта. Любопытно, что эта баллада одной из первых стала известна и за пределами Британии; Клапшток еще в 1749 г. сложил в подражание ей "Военную песню" (Kriegslied, zur Nachahmung des alten Liedes von der Chevy-Chase-Jagd), а перевод ее, сделанный Гердером (1779 г.), окончательно утвердил ее популярность и в Германии. Наряду с "Охотой у Чивиотских холмов" в XIV-XV вв. известны были и другие "порубежные" баллады; большинство из них посвящено тем же кровавым набегам, битвам, борьбе и носит столь же эпический характер. Такова, например, баллада о битве при Гарло (The battle of Harlaw). Вальтер Скотт в своем сборнике порубежных баллад (Minstrelsy of the Scottish Border, 1802-1803 гг.) собрал из этих баллад все, что еще было возможно в его время, записывая их из народных уст и черпая из старых рукописей. Введение к этой книге осталось одной из самых правдивых и красноречивых характеристик пограничных отношений шотландцев и англичан в течение веков, Большинство других "исторических" баллад имеет в виду события XV столетия, англо-французские войны, феодальные распри английских баронов и т. д. Все эти события подверглись в балладах идеализации, эпическим обобщениям, воздействию традиционного песенного предания. К некоторым из них прикрепились бродячие эпические мотивы, некоторые подверглись, быть может, даже книжным воздействиям. В балладе "Завоевание Франции королем Генрихом V" (King Henry the Fifth's Conquest of France), например, встречается мотив, известный также из легенд об Александре Македонском: французский король не обращает, внимания на угрозы Генриха и, чтобы язвительно подчеркнуть его молодость и неопытность в боях, посылает ему вместо дани, три мяча; совершенно то же рассказывается в псевдокаллисфеновой "Александрии" о царе Дарии, который посылает Александру вместе с соответствующим издевательским письмом несколько детских игрушек. Шотландские "исторические" баллады дошли до нас в менее поврежденном виде, чем английские, но и они дают нам обобщенное представление о лицах, событиях, подчиняют повествование традиционной эпической обработке. В шотландских балладах можно явственно различить звенья, связующие собственно "исторические" баллады, которые повествуют о длительных войнах между двумя народами, с балладами более узкого исторического предания, рассказывающими о феодальной вражде, о родовых, семейных трагедиях. Примером такой баллады переходного типа может служить баллада "Сэр Патрик Спенс" (Sir Patrick Spens). Повидимому, в основе ее лежит исторический факт - отправка шотландского посольства в чужие края с целью сватовства к иноземной принцессе. Устная песенная традиция стерла в этой балладе почти все черты местностей, эпохи, обобщила и действующих лиц; тем яснее выступила на первый план трагедия вассальной верности как основная тема произведения. Сэр Патрик Спенс - "из всех моряков самый лучший моряк". В бурю и зимнюю стужу отплывает он от родной земли, потому что так повелел король: Тому, кто сказал обо мне королю, Меня, знать, было не жаль. В такое время дерзнуть Пуститься в морскую даль! Но бури, и ветры, и снег, и град, Не станут нам на пути; Короля норвежского дочь сюда Поручено нам привезти. Корабль погибает в бурю на обратном пути: Сломался якорь, и мачты все Треснули вмиг пополам, И ветер мокрым бичом хлестал Корабль по его бокам. Напрасно боролись они со стихией; она победила: Немало сынов шотландских дворян, Увы, не вернулось домой... Из всех английских баллад наибольшей популярностью в течение многих столетий пользовались баллады о Робине Гуде. Робин Гуд со своей дружиной лихих людей, "изгой" (outlaw) и враг феодалов, но друг и защитник бедняков, вдов и сирот, рано сделался любимым народным героем. Он воспет в большом количестве баллад составляющих один из важнейших циклов, который на ранних ступенях развития подвергся различного рода попыткам сцепления, сложения, контаминации в одно эпическое целое и оказал сильнейшее влияние на развитие обрядовых, театрализованных игр. До нас дошло много свидетельств, облегчающих анализ этих баллад и их датировку. Робина Гуда называет, например, шотландская хроника Эндрью Уинтоуна (около 1420 г.). Около 1450 г. Вальтер Боуэр (Воwer), делая дополнения к хронике абердинского каноника Фордуна (Fordun, Scotinchronicon, 1387 г.), под датой 1266 г. заносит известие, что "между людьми, лишенными собственности, был тогда знаменит разбойник Роберт Гуд (Sicarius Robertus Hode), которого народ любит выставлять героем своих игр и театральных представлений и история которого, воспеваемая странствующими певцами, занимает англичан более других историй". Далее, тот же летописец свидетельствует, что Робин Гуд скрывался в глухом лесу со своей шайкой. Не менее важным следует признать свидетельство латинской "Истории Великобритании" (Historia Majoris Britanniae tam Angliae quam Scotiae, 1521 г.) Джона Мэйра, который относит жизнь Роберта Гуда (Robertus Hudus Anglus) и его ближайшего друга и соратника "Маленького Джона" (Parvus Joannes; в балладах Little John) ко времени Ричарда Львиное Сердце и говорит о том, что Робин Гуд стоял во главе сотни вольных стрелков, совладать с которыми были бессильны правительственные отряды. По его словам, Робин Гуд со своею шайкой грабил только богатых, щадил и награждал бедняков, не делал никакого зла женщинам; деяния и приключения этого человека "вся Британия воспевает в своих песнях". Во второй половине XVI и начале XVII вв. мы имеем еще больше указаний на широкую популярность Робина Гуда как балладного героя; в той или иной форме его упоминают, на него ссылаются или приводят отрывки из песен о нем хронисты этой эпохи, поэты, драматурги (Шекспир, Ф. Сидней, Бен Джонсон, Драйтон, Уорнер, Кэмден, Стау и т. д.). К этому времени балладный цикл о Робине Гуде, очевидно, сложился уже вполне. Другая группа свидетельств говорит о том, что уже в конце XV в. Робин Гуд сделался одной из необходимейших фигур весенних обрядов, героем английских майских празднеств с танцами и песнями, во время которых была широко распространена драматизация отдельных эпизодов его полной приключении жизни. Об этом свидетельствует, например, один документ, относящийся к 1516 г. Там рассказывается, как в день майских игр этого года король Генрих VIII на прогулке встретил толпу в двести йоменов, одетых в зеленые одежды, которыми предводительствовал человек, назвавшийся Робином Гудом; они стреляли в цель и пригласили короля полюбоваться их искусством; возвращаясь в Лондон, король встретил и телегу, на которой восседала "королева мая". К одному из ранних изданий свода баллад о Робине Гуде ("А Mery Geste of Robin Hood", изд. W. Copland, около 1548-1550 гг.) прибавлена драматическая переделка баллады о Робине Гуде и монахе с отметкой, что эта переделка "весьма пригодна для представления в майских играх". В половине XVI в. в некоторых местностях Англии культ Робина Гуда привел к посвящению ему специального праздничного дня; так, епископ Латимер (1547-1553 гг.) с большим возмущением рассказывает, что однажды, объезжая свою епархию, он собрался была произнести проповедь в одном маленьком городке близ Лондона, но по прибытии туда нашел церковь запертой; оказалось, что все горожане праздновали "день Робина Гуда". "Театрализация" баллад о Робине Гуде была очень распространена уже в конце XV столетия; фрагмент драматической обработки баллады о Робине Гуде и Гае Гисборне (Robin Hood and Sir Guy of Gisborne) дошел до нас в рукописи, написанной около 1475 г. Джон Пастон в письме от 16 апреля 1473 г. упоминает об одном из своих служащих, которого он в течение трех лет удерживал между прочим и потому, что тот хорошо "играл святого Георгия, Робина Гуда и Ноттингемского шерифа". Балладный цикл о Робине Гуде в том виде, в каком он дошел до нас, представлен четырьмя десятками отдельных баллад, повествующих о различных приключениях героя и его товарищей. Наряду с этими балладами различного значения, сохраненными устным преданием и записанными в разное время, мы располагаем также несколькими относительно ранними сводами ряда баллад в одно сюжетное целое. Наиболее важным из них является "Малая песнь о деяниях Робина Гуда" (Lyttel Geste of Robin Hode, напечатано около 1510 г.); существует и более обширный опыт сюжетного объединения баллад данного цикла (A Geste of Robyn Hode), также напечатанный уже в начале XVI в. и состоящий из восьми разделов (fyttes), обнимающий в общей сложности 456 четверостиший. Подобные своды интересны как образцы совершавшегося, повидимому, уже во второй половине XV столетия превращения данного цикла баллад в цельное эпическое произведение; однако к началу XVI в. этот процесс еще не закончился, так как наряду с "Geste" мы имеем также более ранние редакции составивших их баллад. Датировка отдельных баллад, существенная для раскрытия эволюции всего цикла в целом, представляется очень затруднительной; большинство сохранившихся баллад не старше XIV-XV столетия. Это и создало особые трудности при решении проблемы генезиса этих баллад и вызвало к жизни ряд противоречивых теорий. Долгое время Робин Гуд считался историческим лицом. Так уже ранний исследователь баллад этого цикла Джозеф Ритсон (см. его книгу: Robin Hood "A collection of all the ancient poems songs and ballads now extant relative to that celebrated Englist Outlaw, To which are prefixed historical anecdotes of his life" 1795, 2 изд., 1832 г.) указал на исторический прототип балладного Робина Гуда в лице Роберта Фитцуда (Robert Fitzood) жившего в царствование Генриха II. Жизнь этого "Робина Гуда" как рассказал ее Ритсон, основана по преимуществу на балладах, а не на исторических свидетельствах, и "аристократизирует" популярного героя, навязывая ему противоречащее его облику знатное происхождение. По Ритсону, исторический Робин Гуд принужден был удалиться в изгнание, наделав слишком много долгов, которые он не был в состоянии заплатить. Он бежал в лес и вел там привольную и веселую жизнь. В первой половине XIX в. наибольшим признанием пользовалась гипотеза, по которой прототип этого балладного удальца был каким-либо главарем вольной лесной дружины англо-саксонских стрелков, упорно боровшихся против нормандских завоевателей. Такую точку зрения на Робина Гуда усвоил, например, Вальтер Скотт, введя в свой роман "Айвенго" обработку ряда эпизодов из его легендарной балладной истории. Красноречивым защитником этой теории был и французский историк Огюстен Тьерри (автор "Истории завоевания Англии нормандцами", 1830 г. и специальной работы о Робине Гуде, 1832 г.). По его мнению, Робин Гуд ненавидит и преследует богатых баронов не из чувства корыстолюбия или зависти, но потому, что они являются похитителями англо-саксонского добра, пришельцами и грабителями. Более поздние исследователи старались найти прототип Робина Гуда то среди современников Ричарда Львиное Сердце, то относили его к эпохе Генриха III (1216-1272 гг.) или Эдуарда I (1272-1307 гг.) и видели в нем либо одного из последователей Симона де Монфора, либо отожествляли его с графом Ланкастерским, главарем феодального заговора 1322 г. Наконец, пытались привести доказательства, будто бы балладный герой тождествен с неким "Робертом Гудом", упоминаемым в документах одного векфильдского поместья XIV в., или даже с лакеем Эдуарда II, носившим то же имя. Все эти попытки не привели ни к каким результатам. Историческое существование Робина Гуда не может быть доказано и в настоящее время ставится под сомнение. Все эти вопросы становятся более ясными, если решать их, все время имея в виду ту социальную среду, в которой баллады возникали и получали свое распространение. Вальтер Боуэр еще в XV в. не случайно, конечно, отметил, что Робин Гуд был знаменит "между людьми, лишенными собственности". Существенно поэтому, что в большинстве баллад, и во всяком случае во всех наиболее ранних, Робин Гуд является вольным крестьянином, "йоменом" и что дружина его также состоит, главным образом, из представителей социальных "низов", крестьян и бедных ремесленников. Разработка всего балладного цикла о нем, повидимому, началась или сделалась особенно интенсивной во второй половине XIV в. Во многих балладах можно узнать черты именно этого времени - антифеодальные настроения крестьянской