мы, с ними было связано заключавшееся в ней зерно реализма, но они не складывались в стройную систему идей и образов. Поэма служила ареной борьбы противоречивых начал в мировоззрении молодого поэта: Байрон-"демократ", - по терминологии Белинского, - спорит в ней с Байроном-"лордом". Отсюда проистекала и специфическая противоречивость всего строя поэмы: "судьба человеческая" и "судьба народная" выступали в ней не слитно, но противостояли друг другу; лирический и эпический планы повествования оставались разобщенными. На правах подлинного героя поэмы перед читателем появлялись то народные массы, то аристократический "скиталец" Чайльд-Гарольд. Отношение Байрона к образу Чайльд-Гарольда в первых песнях поэмы остается двойственным. В образе Чайльд-Гарольда, с одной стороны, отразились индивидуалистические черты мировоззрения Байрона; с другой стороны, в трактовке этого образа проявилась и глубокая неудовлетворенность молодого поэта программой буржуазного индивидуализма. Сам Байрон в письме к Далласу от 31 октября 1811 г. писал: "Я никоим образом не намерен отождествлять себя с Гарольдом; я буду о_т_р_и_ц_а_т_ь всякую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя, то поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом... Я ни за что на свете но хотел бы быть таким субъектом, каким я сделал своего героя". Обращенная к тому же адресату пояснительная записка к 95-й строфе второй песни "Чайльд-Гарольда" проливает свет на отношение Байрона к своему герою. "...Лучше все, что угодно, чем я, я, я, я, - вечно я", - раздраженно восклицает Байрон. Отразив в образе Чайльд-Гарольда некоторые черты собственной биографии и характера, Байрон то поэтизирует их, то подвергает их критическому осмыслению. Горделивое одиночество Гарольда, его самоотстранение от светских и стяжательских интересов привлекают поэта как форма романтического протеста против буржуазно-аристократической Англии. Но, вместе с тем, как показывают и приведенные выше письма к Далласу и самый текст первых песен поэмы, Байрон уже не может удовлетвориться только т_а_к_и_м протестом. Его тяготит индивидуалистический эгоцентризм, он не может примириться с гарольдовой позой равнодушного созерцателя жизни. В отличие от своего "скитальца", с холодной невозмутимостью взирающего на все, что предстает его разочарованному взгляду, сам Байрон на протяжении обеих песен поэмы взволнованно и п_р_и_с_т_р_а_с_т_н_о вмешивается в повествование. Его личная судьба не сливается еще в его сознании с судьбами борющихся народов; он судит о них извне, не отождествляя себя с ними; но его несмолкающие лирические комментарии и оценки происходящего не оставляют у читателя сомнений в том, на чьей стороне глубокое сочувствие поэта, кого он считает правыми, кого виновными перед своим судом. В "гарольдов плащ" безучастного одиночества охотно рядились эпигоны-подражатели Байрона. Для самого же Байрона это романтическое одеяние было тесно уже в пору создания первых песен поэмы. Характерны иронические нотки, проскальзывающие в отношении автора к Чайльд-Гарольду: недаром он уже в начале поэмы обдуманно "снижает" образ этого индивидуалиста-эпикурейца прозаическим сравнением с м_у_х_о_й, резвящейся в лучах полдневного солнца (песнь I, строфа 4). В отличие от своего героя, автор "Чайльд-Гарольда" не только не удовлетворяется эгоцентрическим самосозерцанием, но, напротив, рвется к жизни, к общественной борьбе. Об этом свидетельствовала и биография Байрона, в которой его возвращение в Англию открыло новую, богатую содержанием главу. В Испании и Греции Байрон вплотную, как очевидец, соприкоснулся с национально-освободительными движениями своего времени. Возвращение на родину поставило его перед лицом рабочих волнений, знаменовавших собой бурный, хотя еще и стихийный подъем новых освободительных сил, вызванных к жизни развитием капитализма в Англии. В статье "Третий Интернационал и его место в истории" Ленин пишет: "Когда Франция проделывала свою великую буржуазную революцию, пробуждая к исторически новой жизни весь континент Европы, Англия оказалась во главе контрреволюционной коалиции, будучи в то же время капиталистически гораздо более развитой, чем Франция. А английское рабочее движение той эпохи гениально предвосхищает многое из будущего марксизма" {В. И. Ленин. Соч., т. 29, стр. 282.}. Реакция разгромила руководство демократической партии, которая могла бы возглавить рабочее движение в Англии. Законы против коалиций 1799-1800 гг. поставили на нелегальное положение рабочие объединения. Было разгромлено Корреспондентское общество с его многочисленной сетью провинциальных организаций, объединявшее демократическую внепарламентскую оппозицию страны. Но, несмотря на все эти террористические правительственные меры, рабочее движение продолжало оставаться существенным фактором в общественно-политической жизни Англии. Вопреки законам против коалиций, рабочие объединялись в тайные союзы, зачастую весьма многочисленные; в лице так называемых "луддитов" рабочие открыто вступили в борьбу с капиталистами-предпринимателями. Рабочее движение, известное под общим названием луддитского движения (по имени легендарного Лудда, которого рабочие-повстанцы называли своим предводителем и "королем"), принимало самые разнообразные формы: иногда это были голодные бунты, массовые нападения на продовольственные магазины, стычки с торговцами, повышавшими цены на предметы широкого потребления, и т. п.; иногда это были поджоги домов ненавистных предпринимателей. Но чаще всего это были вооруженные нападения на фабрики, сопровождавшиеся разрушением машин и станков. Луддитское движение было еще очень незрелой, первоначальной, неразвитой формой борьбы рабочего класса. Эти черты его отмечает Энгельс, говоря об истории рабочего движения в Англии: "Как рабочий _класс_ рабочие впервые восстали против буржуазии тогда, когда силой воспротивились введению машин, что произошло в самом начале промышленного переворота... Впоследствии начался ряд восстаний против введения машин... ломались машины и разрушались фабрики. Эта форма протеста носила также изолированный характер, ограничивалась известными местностями и была направлена только против одной стороны современного строя" {К. Маркс и Ф Энгельс. Соч., т. ITI, стр. 497.}. По самому своему характеру луддитское движение было обращено еще не столько вперед, сколько назад: луддиты мечтали о возвращении к временам докапиталистического, мелкого патриархального производства и обращали свое возмущение не столько против о_с_н_о_в капиталистического строя, сколько против новой техники, против машин, в которых они видели своих основных прямых врагов. Луддитское движение имело в значительной степени стихийный характер. Однако это обстоятельство не следует слишком преувеличивать. Есть основания думать, что буржуазная историография во многом исказила, фальсифицировала его подлинный облик и что в действительности, при всей своей незрелости, движение это обладало организационными формами, достаточно развитыми для того, чтобы обеспечить его участникам необходимое единство и целеустремленность действий. Есть основания думать также, что и уровень сознания луддитов, или во всяком случае их руководителей, был более высок, чем можно было бы думать, исходя из сообщений тогдашней правительственной прессы и парламентских отчетов, третировавших луддитов, как мятежников и убийц. Известно, что среди руководителей луддитских организаций были отдельные члены Корреспондентского общества, что среди участников луддитских выступлений были лица, знакомые с утопическим социализмом Оуэна. Как пламя пожара, луддитское движение перебрасывалось из одного графства Англии в другое. Будучи, казалось, уже разгромлено кровавым террором 1812-1813 гг., оно снова вспыхнуло в 1815-1816 гг. Сама эта жизнеспособность луддизма свидетельствовала о том, что корни его глубоко уходили в толщу рабочего класса Англии. Это было движение в собственном смысле слова народное, массовое. Значение луддитского движения для формирования мировоззрения и творчества Байрона несомненно, хотя буржуазные биографы и комментаторы обычно нарочито обходят молчанием этот вопрос. Как уже было отмечено выше, Ноттингэмское графство, где вырос Байрон и где находилось его родовое имение Ньюстэд, было издавна, еще с 70-х годов XVIII столетия, одним из центров так называемого движения "разрушителей машин". В Ноттингэме не раз имели место вооруженные выступления рабочих трикотажной промышленности, терпевших тяжелые лишения и стоявших перед угрозой голодной смерти в связи с техническими нововведениями, усилившими безработицу до неслыханных размеров. Согласно отчету палаты лордов, и на этот раз именно в окрестностях города Ноттингэма "появилась впервые в ноябре 1811 г. наклонность к открытому и дисциплинированному мятежу", вскоре перекинувшемуся в другие графства и вызвавшему паническую ярость господствующих классов страны. Байрон в своей знаменитой первой парламентской речи засвидетельствовал, что знал о луддитском движении в Ноттингэмшире не только понаслышке, из газет и парламентских дебатов, но и как очевидец. Воспроизведенный им образ "голодного народа, который восстает во всей ярости отчаяния", был знаком ему по незабываемым личным впечатлениям. На глазах Байрона Англия начинала явно раскалываться на две антагонистические, полярно-противоположные друг другу части нации - людей труда и капитала. Этот исторический процесс, который должен был получить более полное развитие в эпоху чартизма, отразился в творчестве Байрона, революционизировал и обогатил его новым содержанием. В "Положении рабочего класса в Англии" Энгельс высказывает интереснейшие соображения о противоположности национального характера английского рабочего класса - национальному характеру английской буржуазии: "Английский рабочий уже не англичанин, не расчетливый коммерческий человек, как его имущий соотечественник; чувства у него сильнее, а природная холодность северянина уравновешивается страстями, имевшими возможность развиться и получить власть над ним. Рассудочность, столь сильно содействующая развитию эгоистических задатков у английского буржуа, сделавшая себялюбие его главной страстью и сосредоточившая всю силу его чувства на одной только наживе, у рабочего совершенно отсутствует..." Именно поэтому, заключает Энгельс, так сильны и могучи страсти английского рабочего {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 495-496.}. Этот процесс формирования могучего и страстного революционного сознания английского пролетариата, констатируемый Энгельсом, в пору Байрона, конечно, находился еще лишь в своей первоначальной стадии. Но уже на опыте луддитского движения Байрон мог наблюдать его первые шаги. Луддитское движение обладало своей мужественной и пылкой поэзией, своим фольклором. Рабочие Йоркшира в своих вооруженных выступлениях пели песню о Неде Лудде, который, "презирая все преграды, будет великим исполнителем приговора". Одна из песен ланкаширских луддитов гласила: Ветер дует, Искры летят. Весь город скоро тревогой наполнят! Боевым кличем: "Делай, Енох, свое дело!" - луддиты славили свое оружие - молоты, которые служили им для разрушения машин и которым они дали это библейское имя. О Неде Лудде, легендарном предводителе рабочих - разрушителей машин, слагались предания. Собравшись на митинге на Рыночной площади Ноттингэма 11 марта 1811 г., рабочие-трикотажники обратились в Министерство внутренних дел Великобритании с письмом "из конторы Неда Лудда в Шервудском лесу", грозя уничтожить машины всех фабрикантов, которые откажутся удовлетворить их требования. Луддитский фольклор вбирал в себя, повидимому, более давние мятежные традиции народной, средневековой поэзии о Робине Гуде и его собратьях-разбойниках - заступниках простого народа, прибежищем которым служил когда-то, по преданию, тот же Шервудский лес в Ноттингэмском графстве. Луддитское движение выдвинуло своих героев. Имена некоторых из них дошли до нас. Таков, например, 19-летний Джон Бутс - участник вооруженного нападения на фабрику йоркширского предпринимателя Картрайта, известного своей жестокостью по отношению к рабочим. Смертельно раненный в завязавшейся перестрелке с солдатами, охранявшими фабрику, Бутс был оставлен без всякой помощи, лишен даже воды: фабрикант и полиция рассчитывали таким образом вынудить у него сведения о его товарищах. В качестве шпиона к Бутсу был подослан местный пастор. Чувствуя приближение агонии, Бутс обратился к шпиону в пасторской рясе с вопросом: "Ваше преподобие, умеете ли вы хранить тайну?" - "Да, да", - радостно отвечал тот, думая, что проникнет, наконец, в тайну луддитской организации. - "Я тоже", - отвечал юноша и умер, не проронив более ни слова. На современников произвели глубокое впечатление мужество, стойкость и сплоченность, с какими выступали на суде и взошли на эшафот йоркширские луддиты Джордж Меллор и его товарищи, казненные по приговору суда в 1813 г. Свидетельством морального превосходства луддитов над их противниками служили их единение, смелость и дружная поддержка, которую оказывало им население, помогая участникам вооруженных нападений на фабрики скрываться от преследований властей. Были случаи, когда и войска проявляли нежелание выступать против рабочих. Историческое значение луддизма, как одной из ранних форм рабочего движения, во всем своем объеме еще никак, конечно, не могло быть понятно Байрону. Вслед за самими луддитами он склонен был рассматривать это движение как борьбу за восстановление докапиталистических "справедливых" форм производства. Кроме того, хотя Байрон и отразил в своих выступлениях по рабочему вопросу стихийный, массовый протест луддитов против буржуазно-аристократической, эксплуататорской Англии, он сам никогда не отождествлял себя с ними. И все же нельзя недооценивать роль рабочего движения в Англии 10-20-х годов XIX века для формирования и развития мировоззрения я творчества Байрона. В своем решении всей совокупности острейших экономических, социальных и политических вопросов, выдвинутых луддитскими "волнениями", Байрон резко разошелся не только с "торийской олигархией", но и с вигской "оппозицией". Переписка Байрона свидетельствует о том, что руководители вигской либеральной парламентской оппозиции пытались заранее "обработать" его предстоящее выступление по вопросу о "разрушителях машин", чтобы ввести его в русло своей политической программы. Байрон решительно воспротивился этим попыткам. 25 февраля 1812 г., т. е. за два дня до своего выступления в палате лордов против билля о смертной казни для разрушителей станков, Байрон возвращает лорду Голланду, лидеру вигов, письмо из Ноттингэмшира некоего м-ра Кольдгэма, аргументацией которого, видимо, ему предлагалось руководствоваться. Вежливо, но решительно Байрон заявляет, что не сможет использовать присланный ему документ. "Моя точка зрения в этом вопросе несколько расходится с точкой зрения м-ра Кольдгэма... Его возражения против билля, как мне кажется, основаны на опасении, что его самого и его коллег могут ошибочно заподозрить в том, что им принадлежала "первоначальная инициатива" (цитирую его слова) в принятии этой меры. Что же касается меня, то я считаю, что в отношении рабочих была допущена большая несправедливость. Они были принесены в жертву интересам известных лиц, которые обогатились посредством нововведений, лишивших станочников работы... Право же, милорд, как бы мы ни радовались всякому ремесленному усовершенствованию, которое может быть благодетельным для человечества, мы не должны допускать, чтобы человечество приносилось в жертву техническим усовершенствованиям. Поддержание существования трудящихся бедняков и их благополучие гораздо важнее для общества, чем обогащение нескольких монополистов за счет усовершенствования орудий производства, лишающего работника хлеба..." Письмо это раскрывает всю глубину принципиальных расхождений между Байроном и буржуазно-либеральной парламентской оппозицией в рабочем вопросе {Байрон настолько остро ощущал, как расходится его точка зрения на выступления рабочих с точкой зрения вигов, что закончил письмо знаменательным пост-скриптумом: "Я немного побаиваюсь, что Ваше лордство сочтет, что я слишком снисходителен к этим людям и с_а_м наполовину р_а_з_р_у_ш_и_т_е_л_ь с_т_а_н_к_о_в".}. Для официальной парламентской оппозиции выступление против билля о смертной казни для "разрушителей машин" было прежде всего выгодным т_а_к_т_и_ч_е_с_к_и_м ходом, демагогическим жестом. Виги, таким образом, демонстративно снимали с себя ответственность за террористические действия торийского правительства в борьбе с рабочим движением, хотя по существу этот террор, обращенный против посягательств на "священную" капиталистическую собственность, всецело соответствовал их собственным эксплуататорским интересам. Одновременно с этим виги спекулировали экономической разрухой и нищетой народа в своекорыстных целях, требуя от правительства отмены запретительной политики, ограничивавшей, в интересах войны с наполеоновской Францией, свободу английской торговли, выгодную английской буржуазии. На общем фоне парламентских дебатов по поводу билля о смертной казни для разрушителей станков речь Байрона резко и принципиально выделяется, как е_д_и_н_с_т_в_е_н_н_о_е выступление, вдохновленное не собственническими вожделениями и не фракционными внутрипарламентскими распрями, а горячим сочувствием к английским трудящимся и глубокой тревогой за их судьбу. Байрон был, конечно, далек от того, чтобы говорить от л_и_ц_а рабочих-луддитов. Но с его гневной речью в затхлую атмосферу палаты лордов ворвались отзвуки народного возмущения против эксплуататорских правящих классов Англии. С первых же слов своего выступления Байрон подчеркнул, что он говорит, как человек, "связанный с пострадавшим графством" - Ноттингэмпшром, как очевидец "совершенно беспрецедентных бедствий", побудивших рабочих к нападению на фабрики и уничтожению станков. "Я проехал через Пиренейский полуостров в дни, когда там свирепствовала война, я побывал в самых угнетенных провинциях Турции, но даже там, под властью деспотического и нехристианского правительства, я не видел такой ужасающей нищеты, какую по своем возвращении нашел здесь, в самом сердце христианского государства...", - с негодованием заявляет он. Грозным предостережением реакции звучат его слова в защиту "черни", как презрительно именовали трудящихся сторонники билля. "...А понимаем ли мы, чем мы обязаны черни? Ведь это чернь обрабатывает ваши поля и прислуживает в ваших домах, ведь это из черни набирается ваш флот и вербуется ваша армия, ведь это она дала вам возможность бросить вызов всему миру, - она бросит вызов вам самим, если нуждой и небрежением будет доведена до отчаяния! Вы можете называть этих людей чернью, но не забывайте, что чернь очень часто выражает чувства всего народа". Речь Байрона прозвучала как обвинительный акт, предъявленный правящим классам Англии. Отголоски народного гнева слышались в горькой иронии, с какою Байрон говорил о рабочих, "уличенных, на основании самых неоспоримых свидетельств, в тягчайшем из всех преступлений, а именно - в бедности"; они были слышны в обвинении, которое он смело бросил в лицо паразитической правящей верхушке, открыто заявив о ее коррупции ("в наше время... люди, немногим ниже стоящие на общественной лестнице, чем вы, милорды, оказываются повинными в злостном банкротстве, явном мошенничестве и прямых уголовных преступлениях..."). В речи Байрона нарастает угрожающая обличительная интонация. Чего стоят пресловутые победы британского оружия на континенте, спрашивает он, "если ваша страна раскололась надвое, если вы принуждены высылать своих драгунов и палачей против собственных сограждан?" "Неужели еще не довольно крови на вашем уголовном кодексе?" Чего вы хотите - "сделать приятный подарок королю, вернув Шервудский лес {Эта ссылка Байрона на Шервудский лес многозначительна не только по своим ассоциациям с народной бунтарской поэзией, прочно связавшей с Шервудским лесом образ Робина Гуда - народного заступника и мстителя. "Контора Неда Лудда в Шервудском лесу" - таков был адрес ноттингэмских луддитов, указанный в одном из их манифестов. Не был ли знаком с этим манифестом Байрон?} в его прежнее состояние заповедника для королевской охоты и убежища для объявленных вне закона?.. Разве изголодавшийся бедняк, которого не устрашили ваши штыки, испугается ваших виселиц?.." В этих негодующих вопросах-обвинениях, обращенных к правителям Англии, звучит уже голос не официальной оппозиции парламентских вигов, а голос внепарламентской народной оппозиции, одним из самых могучих проявлений которой в эту пору было движение луддитов. Это отчасти сознавал, повидимому, и сам Байрон. Вспоминая через десять лет о своих выступлениях в палате лордов, он замечает: "Смущение или волнение, которое я при этом испытывал (а я испытывал в большой степени и то и другое), вызывалось не столько качеством, сколько количеством слушателей и тем, что я думал скорее о п_у_б_л_и_к_е в_н_е п_а_р_л_а_м_е_н_т_а, чем о лицах внутри него. Ведь я знал (как и все знают), что сам Цицерон, а вероятно и Мессия, никогда бы не смогли повлиять на голосование хоть одного лорда королевской спальни или епископа" ("Разрозненные мысли"). Кровавый законопроект, каравший разрушение станков смертной казнью, был принят парламентом вопреки одинокому протесту Байрона. Через три дня после его выступления в палате лордов, 2 марта 1812 г., в газете "Морнинг кроникл" появилось без авторской подписи гневное стихотворение Байрона - "Ода авторам билля против разрушителей станков". Судьба этого стихотворения знаменательна. Вплоть до 1880 г. оно совершенно игнорировалось английским буржуазным "байроноведением", а в позднейшее время включалось в собрания сочинений Байрона лишь с крайней неохотой (так, например, в "академическом" издании сочинений Байрона под редакцией Кольриджа и Протеро составители трусливо запрятали "Оду", вразрез с хронологическим принципом построения издания, в последний том, в раздел "jeux d'esprit (!) и второстепенные стихи", точно так же, как отнесли в "приложения" к одному из томов переписки обе важнейшие парламентские речи поэта). Эти злостные попытки умалить значение "Оды", скрыть ее от читателей свидетельствуют о том, как ненавистно буржуазной Англии это стихотворение Байрона и как велика поныне его взрывчатая сила. Действительно, "Ода авторам билля против разрушителей станков" замечательна не только как один из первых образцов политико-сатирической поэзии Байрона. Это - едва ли не первое в истории всей английской литературы произведение, где сформулирован столь резко, хотя и в наивной, неисторической форме, вывод о б_е_с_ч_е_л_о_в_е_ч_н_о_с_т_и капиталистического способа производства и буржуазной эксплуатации. Эта мысль провозглашается в страстно негодующих иронических строках второй строфы "Оды": Ребенка скорее создать, чем машину, Чулки - драгоценнее жизни людской, И виселиц ряд оживляет картину, Свободы расцвет знаменуя собой. Из сохранившегося письма Байрона к Перри, редактору "Морнинг кроникл", от 1 марта 1812 г., с авторскими поправками к "Оде", видно, что вплоть до последнего дня Байрон особенно тщательно работал именно над этими заключительными строками второй строфы, оттачивая их, как оружие. В подлиннике антибуржуазный смысл этих строк еще яснее: Байрон говорит, что "виселицы в Шервуде у_к_р_а_с_я_т пейзаж, показывая, к_а_к процветает Коммерция, к_а_к процветает Свобода". Сатирическая "Ода" Байрона в еще большей степени, чем его речь в парламенте, метила, конечно, не только в торийских политиков, названных в ней по именам, но и в тех, кому служила на деле политика антирабочего террора, - в "либеральных" фабрикантов из Манчестера, Ноттингэма, Йорка, чью прибавочную стоимость столь усердно охраняло штыками и виселицами "аристократическое" правительство лорда Персиваля. В лаконических строках "Оды" Байрон-сатирик сумел с редкой для своего времени проницательностью и резкостью заклеймить эксплуататорский, антинародный характер британской парламентарной "свободы"; он показал, как законодательство, суд, полиция, армия послушно охраняют интересы капиталистической наживы, враждебные человеческим интересам трудящейся массы: Идут волонтеры, идут гренадеры, В походе полки... Против гнева ткачей, Полицией все принимаются меры, И судьи на месте: толпа палачей! В заключительной, четвертой строфе "Оды" с еще большей силой, чем в парламентской речи Байрона, звучит тема народного гнева и возмездия, ожидающего душителей луддитского движения: Не странно ль, что если является в гости К нам голод и слышится вопль бедняка - За ломку машины ломаются кости И ценятся жизни дешевле чулка? А если так было, то многие спросят: Сперва не безумцам ли шею свернуть, Которые людям, что помощи просят, Лишь петлю на шее спешат затянуть? (Перевод О. Чюминой). Знаменательно, что, приближаясь в "Оде" к правдивому отражению существеннейших классовых противоречий тогдашней английской жизни, Байрон приближается здесь и в самой поэтической форме к той "ясности" и "простоте", которые станут в дальнейшем опорными пунктами его эстетики в пору укрепления реалистических тенденций в его творчестве. Здесь нет места ни романтической зашифрованности, ни недомолвкам, ни фантастическим гиперболам. Все названо своим именем. Кровавую трагическую "прозу" неравной борьбы луддитов с господствующими классами Англии Байрон смело вводит в свою поэзию. Дело было, конечно, не просто в том, что в английской политической лирике впервые пошла речь, без перифраз и обиняков, о столь необычных в тогдашней поэтической лексике вещах, как мануфактуры, станки, катушки, чулки, цены... Новаторство Байрона заключалось в том, что в простой, необычайно доступной, доходчивой форме - как, например, в классической по своей разоблачительной силе фразе: "И ценятся жизни дешевле чулка" - он сумел сконденсировать самые мучительные, непримиримые противоречия буржуазного развития Англии. "Ода авторам билля против разрушителей станков", как и парламентские речи Байрона, имеет существенное значение для выяснения природы реалистических тенденций в его творчестве, которые проявляются полнее в последнем периоде его деятельности. Эти ранние выступления Байрона указывают, что условием возникновения реалистических тенденций в его творчестве служило критическое проникновение вглубь реальных классовых антагонизмов, возможное лишь благодаря тому, что поэт приблизился к массовым прогрессивным народным движениям своего времени. Второе выступление Байрона в парламенте, 21 апреля 1812 г., так же, как и первое, было посвящено одному из самых узловых, кардинальных противоречий английской общественно-политической жизни. На этот раз речь шла об ирландском вопросе. Выступая с поддержкой частного, реформистского предложения графа Дономора о создании комитета для разбора претензий ирландских католиков, Байрон воспользовался этим как поводом, чтобы разоблачить и заклеймить всю угнетательскую политику Англии в отношении к ирландскому народу. Достойно внимания, что Байрон с самого начала речи решительно отводит, как несущественные для решения ирландского вопроса, вероисповедные, религиозные соображения (точно так же, как подчеркнуто отказывается он, начиная с первых песен "Чайльд-Гарольда", сводить освободительную борьбу греческого народа к борьбе "креста с полумесяцем"). В статье "К ирландскому вопросу" Энгельс отмечает что в Ирландии "вскоре после установления унии (1800 г.) началась _либерально-национальная_ оппозиция _городской буржуазии_..."; руководители этой либерально-национальной буржуазной оппозиции сделали своим первым лозунгом, как указывает Энгельс, лозунг "_католической эмансипации_" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XV, стр. 619.}. Как и в рабочем вопросе, Байрон и здесь расходится с буржуазными либералами, отказываясь подменить борьбу за социально-политическое раскрепощение ирландского народа борьбой за религиозную эмансипацию католиков. Слова "церковь и государство", язвительно замечает он, "слишком часто проституировались ради самых презренных целей". Он требует исключить из рассмотрения ирландской проблемы ритуальные, антикатолические аргументы. "Пора, наконец, прекратить эти мелочные препирательства о вздорных вещах, эту лилипутскую софистику о том, "с какого конца лучше разбивать яйца - с тупого или с острого!" - восклицает он, подхватывая злую сатирическую метафору Свифта. Обращение к наследию Свифта в речи Байрона - не случайно. Со времени знаменитых памфлетов Свифта английская литературная публицистика не знала более страстного и негодующего выступления в защиту ирландского народа, чем вторая парламентская речь молодого Байрона. С нарочитой "непарламентской" прямотою Байрон характеризует положение ирландского народа общепонятными, жизненными сравнениями, из которых каждое должно было звучать под сводами палаты лордов как пощечина угнетателям Ирландии. Он издевается над лицемерным законом о "союзе" Ирландии с Англией, принятом после подавления ирландского восстания и "нанесшим смертельный удар независимости Ирландии". Союз этот может быть назван союзом, говорит Байрон, лишь в том смысле, в каком является союзом "союз акулы с ее добычей: хищник проглатывает свою жертву, и таким образом они составляют нераздельное единство. Так и Великобритания поглотила парламент, конституцию, независимость Ирландии и отказывается изрыгнуть хотя одну привилегию, даже если это необходимо для облегчения ее собственного распухшего, больного политического организма". Байрон беспощадно разоблачает ханжество и лицемерие поборников националистической политики угнетения Ирландии. "Одни из них говорят нам, что католики все равно никогда не будут довольны, другие, - что они и так слишком счастливы". Он добирается до экономической подоплеки этой политики: "Кто сделал их нищими? Кто обогатился грабежом их предков?" Его возмущение легализованным порабощением ирландцев усугубляется мыслью об "утраченных возможностях", о "погибших талантах народа", которые, при других условиях, могли бы развиться на благо обществу, - мыслью, чрезвычайно характерной для всего творчества Байрона. Положение ирландского народа Байрон сатирически иллюстрирует, в духе Свифта, житейской притчей - "историей о барабанщике, которому было приказано, по долгу службы, отодрать одного своего приятеля. Его просили пороть повыше - и он порол, его просили пороть ниже - и он порол; ему было сказано пороть посредине - и он порол; но порол ли он выше, ниже или посредине - его приятель продолжал кричать и жаловаться с самым наглым упорством до тех пор, пока барабанщик, усталый и взбешенный, не бросил плеть и не воскликнул: "Чорт бы тебя побрал, никак тебе не угодить, по какому месту ни пори!" Совершенно так же и вы, - продолжает Байрон, - вы пороли католиков и высоко, и низко, и здесь, и там, и, увы, они никогда не оставались этим довольны. Правда, время, опыт и усталость, сопровождающая даже варварские поступки, научили вас пороть их немножко осторожнее. Но вы все-таки продолжаете бичевать их и будете поступать так до тех пор, пока, возможно, плеть не будет вырвана из ваших рук и не обратится против вас самих и вашего потомства". Эта злая притча, как и вся речь в целом, свидетельствуют о том, как мало иллюзий питал Байрон в отношении попыток крохоборческого реформистского "облегчения" участи четырехмиллионного ирландского народа. Ирландские крестьяне, по его горькому замечанию, ничего не проиграли бы, родись они неграми. Британских реакционеров, вершителей ирландской политики, Байрон презрительно сравнивает, перефразируя старую пословицу, с мышами, которым вообразилось, что они произведут на свет гору. Оба крупнейших парламентских выступления Байрона открыли ему глаза на лжедемократизм британской парламентской системы. Вопреки его пылким и убедительным призывам, Ирландия осталась, как и была, тюрьмой для своего народа. Кровавые репрессии обрушились на рабочих луддитов. В марте 1812 г., вскоре после первой речи Байрона, состоялся суд над луддитами в Ноттингэме. В июне казнили восьмерых луддитов в Ланкашире; в январе 1813 г. было повешено 15 рабочих-луддитов в Йорке. Зловещие тени виселиц протянулись над Англией. Реакция, казалось, торжествовала победу внутри страны. В этой обстановке парламентские выступления молодого Байрона имели очень существенные, далеко идущие последствия для всего позднейшего творчества поэта. Особенно разительно сказались эти последствия в первом периоде творчества Байрона. Еще до начала своей парламентской деятельности Байрон, как видно из его переписки с матерью и друзьями, достаточно скептически относился к обеим парламентским партиям и их борьбе; теперь его личный опыт политического вмешательства в судьбы эксплуатируемого и порабощенного народа с трибуны палаты лордов укрепил в нем на всю жизнь глубокое презрение к британскому парламентаризму. Байрон воочию убедился в том, что парламент являл собою лишь кучку представителей господствующих классов страны, и что продажная и лицемерная деятельность этих представителей, каким бы ораторским красноречием она ни прикрывалась, была заведомо чужда и враждебна интересам народных трудящихся масс. В отличие от буржуазных либералов, Байрон поэтому не только не дорожит внутрипарламентскими "победами" оппозиции над ториями, но сравнительно равнодушно относится и к борьбе за парламентскую реформу в собственном смысле слова. Существо своих расхождений с либералами он сам показал с полной наглядностью в интереснейшем письме Ли Генту от 29 января 1816 г. Письмо это написано в ответ на появившуюся накануне в либеральной газете Ли Гента "Исследователь" (28 января 1816 г.) статью "Талантливые люди в парламенте", где Ли Гент задавался вопросом о том, почему Байрон не выступает в парламенте более активно. "Если бы вы знали, - пишет Байрон, - какое безнадежное и летаргическое прибежище скуки и тягучей болтовни представляет собой во время дебатов наш госпиталь и какая масса коррупции отравляет его пациентов, вы удивлялись бы не тому, что я выступаю очень редко, но тому, что, при моей независимости (а я полагаю, что я независим), я вообще пытался когда-либо это делать. Однако, когда должное настроение проявится "за дверями" парламента, я постараюсь не оставаться праздным внутри него. Как вам кажется, не приближается ли это время? Мне думается, что проблески его заметны". Но в ту пору, которая последовала непосредственно за его политическими выступлениями в палате лордов, Байрон не только не замечал вокруг себя этих "проблесков" оживления внепарламентской народной оппозиции, но, напротив, приходил к выводу о торжествующем наступлении реакции по всей линии. Луддитское движение внутри страны, казалось, было разгромлено. Внешнеполитические события 1812-1813 гг., связанные с поражениями Наполеона, в эту пору осмысляются Байроном еще односторонне; позднее, в свете национально-освободительной борьбы народов Европы начала 20-х годов, ему предстояло глубже понять огромное прогрессивное историческое значение победы русского народа над наполеоновской Францией в Отечественной войне 1812 г. ("Бронзовый век"). Но в 1813-1814 гг. Байрон усматривает в разгроме Наполеона лишь безотрадное знамение победы международной реакции. "Люди, - пессимистически заносит он в свой дневник 23 ноября 1813 г., - никогда не продвигаются вперед дальше известной точки; итак, мы возвращаемся вспять к косной, глупой старой системе - устанавливаем равновесие Европы, балансируем соломинку на королевских носах, вместо того, чтобы свернуть их на сторону!" Отвергнув "парламентское балаганство" (запись в дневнике от 14 ноября 1813 г.) и не находя, до поры до времени, реальной общественной опоры для своего протеста за стенами парламента, потрясенный кажущимся триумфом внутриполитической и международной реакции, Байрон вступает в полосу мучительного духовного кризиса. На вершине шумного литературного успеха "Чайльд-Гарольда" и первых "восточных поэм" он терзается сознанием своего политического одиночества и вынужденного бездействия, при избытке кипучих, рвущихся к жизни сил. Могучая, страстная жажда революционизирующей общественной деятельности и убеждение в том, что деятельность эта для него исторически недоступна и невозможна, вступают друг с другом в трагический конфликт. О напряженности этого конфликта (с особой силой отразившегося в творчестве Байрона в поэмах 1813-1815 гг., в "Манфреде" и "Тьме") дает представление замечательный "Дневник" 1813 г. В уже цитированной записи от 23 ноября Байрон с горечью говорит о неосуществимости своей заветной мечты "стать первым человеком - не диктатором, не Суллой, но Вашингтоном или Аристидом - вождем по праву таланта и истины... Франклином, Пенном, а если не ими, то или Брутом или Кассием - даже Мирабо или Сен-Жюстом. Я никогда не буду ничем, или, вернее, всегда останусь ничем. Самое большее, на что я могу надеяться, это - что некоторые скажут: "Он мог бы, пожалуй, если бы захотел"". В этой записи красноречиво заявляет о себе абстрактность и ретроспективность тех политических идеалов Байрона, которые возникали на почве буржуазной революционности. В его перечне исторических деятелей, вдохновляющих его своим примером, отчетливо проявляются д_е_м_о_к_р_а_т_и_ч_е_с_к_и_е симпатии поэта, но нельзя не заметить, что Мирабо соседствует с якобинцем Сен-Жюстом, а призрачные тени античных республиканцев, стоявшие у колыбели французской буржуазной революции, идут бок о бок с квакером Пенном, основателем Пенсильванской колонии. Попытка обрести в политическом опыте этих столь разнородных деятелей, выдвинутых минувшими историческими эпохами, руководство для собственной борьбы в сложнейших новых условиях была безнадежно утопичной; она сама по себе не могла не усиливать трагического чувства бесперспективности и скованности, которое в эту пору овладевало Байроном. Но вместе с этим существенно и другое. Как бы ни потрясло Байрона крушение его попыток активного прямого вмешательства в общественно-политическую жизнь, он наотрез отверг всякую капитуляцию перед существующим порядком вещей. Глухая стена реакции, казалось, навсегда закрыла ему выход к общественно-исторической деятельности. Но, отказываясь сложить оружие, он мысленно, в своем воображении, рвется к действию с той же "яростью отчаяния", какая поражала его в повстанцах-луддитах. Именно этим, а отнюдь не барским аристократическим позерством объясняется подчеркнутое нежел