оники, с аморфным сюжетом и преобладанием описательно-бытовой стороны над стороной исторической. Теккерей широко пользуется приемами стилизации. Он вводит в текст романа и письма героев, написанные в духе эпистолярной традиции XVIII века, и "подлинные" записки Джорджа Уоррингтона, заявляя, что ограничивается лишь ролью "редактора" этих материалов. Но стилизация не может заменить собой отсутствующий в романе вольный воздух общественно-политической жизни. В "Виргинцах" встречается немало ярких жанровых сценок, характеризующих быт и нравы Англии второй половины XVIII века. Таковы, в частности, театральные эпизоды, связанные с постановкой пьес Джорджа Уоррингтона, одна из которых, трагедия "Покахонтас", была провалена стараниями придворной клики и за вольнолюбивый дух некоторых монологов, и за то, что актер, игравший главную роль, осмелился жениться на аристократке. Правдиво и без прикрас обрисована также и роль английского духовенства, представленного образом пастора Симпсона, игрока и гуляки, ничуть не брезгующего своим положением приживала при знатных "патронах". Но несмотря на многие отдельные удачи, роман в целом свидетельствует о том, что творчество Теккерея в эту пору уже находится на ущербе. Реализм бытовых деталей не может заменить глубокого раскрытия решающих исторических конфликтов описываемой эпохи, не может возместить отсутствия ярких типических характеров, показанных в типических ситуациях. Характеры главных героев очерчены бледно и вяло - ни недалекий добродушный Гарри Уоррингтон, ни меланхолический "книжник" Джордж не вызывают большого интереса у читателей. Если в настоящее время "Виргинцы" и могут иметь некоторое значение, то скорее как собрание отдельных бытовых иллюстраций к англо-американской истории XVIII века, но не как реалистически обобщающее и типизирующее общественную жизнь полотно, каким была "Ярмарка тщеславия". Сам Теккерей ощущал и тяжело переживал кризис своего творчества {Американский историк Мотли приводит в своих воспоминаниях относящиеся к этому периоду иронические высказывания Теккерея о собственном творчестве. "Виргинцы", говорил он, - вспоминает Мотли, - "дьявольски скучны" (stupid), но в то же время восхитительны; ...он собирался написать роман из времен Генриха V; это было бы его capo d'opera, где были бы выведены предки всех его теперешних персонажей, - Уоррингтоны, Пенденнисы и пр. Это, говорил он, было бы великолепнейшее произведение, - и никто не стал бы читать его".}. Ощущали этот кризис и его читатели. В бумагах Теккерея сохранилось письмо анонимного читателя, показывающее, как воспринималось в прогрессивных английских кругах направление, принятое творчеством Теккерея после "Ньюкомов". Вот это знаменательное письмо, относящееся к июню 1861 г.: "С большим сожалением обращаюсь я к Вам с этим письмом, - с сожалением о том, что возник повод для его написания. Я не хочу отнимать у Вас слишком много драгоценного времени и сразу перейду к предмету своего письма. Предмет этот - явное вырождение Ваших писаный со времени опубликования Вашего последнего произведения, "Ньюкомов". "Виргинцы" свидетельствовали о большом падении, но даже и они были безгранично выше, чем появившаяся в печати часть "Приключений Филиппа". Как поклонник Вашего таланта, я, конечно, имею право призвать Вас к тому, чтобы Вы (хотя бы даже ценой огромных денежных жертв) посчитались с Вашей будущей славой и сохранили ее нерушимой, отказавшись от писания новых романов, если они не могут быть лучше, чем "Ловель-вдовец". Быть может, я пишу Вам напрасно. Может статься, что Вы ослеплены фимиамом лести, который воскуряет Вам свет, как преуспевшему большому человеку, и что Вы сочтете меня самонадеянным глупцом. Как бы то ни было, написав Вам и сказав Вам правду, я исполнил то, что считал своим долгом, хотя бы и рискуя непоправимо оскорбить Вас..." "Приключения Филиппа", вызвавшие обоснованную тревогу у неизвестного автора письма, были последним крупным по размеру произведением, которое успел закончить Теккерей. Полное заглавие романа было: "Приключения Филиппа на его пути по свету, показывающие, кто ограбил его, кто помог ему и кто прошел мимо" (The Adventures of Phil if on his Way through the World; Showing who Robbed Him who Helped Him, and who Passed Him By, 1861-1862). Роман этот, действительно, свидетельствовал о печальном упадке реалистического мастерства Теккерея. Мельчает тематика писателя; притупляется острие его антибуржуазной сатиры. Как и "Ньюкомы", "Приключения Филиппа" написаны от лица Артура Пенденниса. Роман построен как биография друга Пенденниса, молодого журналиста Филиппа Фермина. Сюжетно он связан, кроме того, с более ранней, не оконченной в свое время, повестью Теккерея "Мещанская история" (A Shabby-Genteel Story, 1840). Великосветский проходимец, под вымышленным именем Джорджа Брандона женившийся обманом на мещаночке Каролине Ганн, появляется в романе как отец героя, преуспевающий придворный врач, доктор Бранд Фермин, выгодно женатый на племяннице, богача лорда Рингвуда. Его жертва - брошенная им в нищете Каролина - становится сиделкой; случайно приглашенная ухаживать за заболевшим Филиппом, привязавшись к нему, "сестричка" до конца жизни заботится о сыне своего соблазнителя с материнской нежностью и самоотвержением. Теккереевская центральная тема - тема "скелета" - присутствует и в этом романе. Но на этот раз дело идет уже не о зловещих и позорных тайнах общества, а о тайне одного дома, одной семьи. Прежние навыки Теккерея-сатирика дают себя знать в уничтожающем портрете доктора Бранда Фермина. Придворный врач, с холеными белыми руками и безупречно джентльменскими манерами, кавалер ордена "Черного лебедя" и лейб-медик принца Гронингенского, классический "образец благородного отца", как иронически именует его собственный сын, оказывается темным дельцом, двоеженцем и авантюристом, который мошеннически растратил в биржевых спекуляциях состояние, оставленное Филиппу матерью, и вынужден спасаться бегством от кредиторов. Посредством иронических похвал и саркастических намеков Теккерей задолго до наступления этой катастрофы внушает читателям недоверие к добродетелям самодовольного доктора Фермина и к его блистательной карьере. Филипп Фермин, еще не подозревая правды, чувствует что-то неладное в атмосфере родительского дома на Олд-Парр-стрит и ждет неминуемого краха. "Говорю вам, мне всегда кажется, будто у меня над головой висит меч, который когда-нибудь упадет и рассечет ее. Олд-Парр-стрит минирована, сэр, - она минирована! И в одно прекрасное утро мы будем взорваны, - взорваны в клочья, сэр; помяните мое слово!.. Я уже чувствую, как у меня горят подошвы... Говорю вам, сэр, все здание нашей нынешней жизни растрескается и рухнет. (При этом он со страшным грохотом швыряет на пол свою трубку.) А пока не наступила катастрофа, какой смысл мне, как вы выражаетесь, браться за работу? С таким же успехом вы могли бы советовать какому-нибудь жителю Помпеи выбрать себе профессию, - накануне извержения Везувия!". В этих словах Филиппа, обращенных к Пенденнису, звучат мотивы, перекликающиеся с тревожными высказываниями самого Теккерея о грядущем крахе общественных устоев Англии, не раз встречающимися в его переписке. Но теперь этот мотив неизбежного краха, возмездия за преступный паразитизм правящих кругов, как бы локализуется и предельно ослабляется. Доктор Фермин, который среди образов "Ярмарки тщеславия" выглядел бы как типичное, нормальное, хотя и отвратительное явление буржуазного общества, теперь трактуется Теккереем как редкое исключение, а его "деятельность" - как уголовный казус, на время нарушающий личное благоденствие Филиппа, но не мешающий ему "честными" средствами достичь комфорта и преуспеяния. Устами Пенденниса Теккерей, невидимому, несколько иронизирует и сам над "поправением" собственного творчества. "Когда я был молод и очень зелен, - вспоминает Пенденнис, - я находил удовольствие в том, чтобы приводить в ярость любителей старины и слышать от них, что я - "человек опасный". Теперь я готов сказать, что Нерон был монархом, обладавшим многими изящными талантами и наделенным от природы значительной кротостью характера. Я хвалю успех и восхищаюсь им всюду, где бы я его ни встретил. Я снисходителен к ошибкам и недостаткам, - в особенности вышестоящих лиц; и нахожу, что, будь нам все известно, мы бы судили о них совсем иначе. Люди, возможно, верят мне теперь меньше, чем ранее. Но я никого не задеваю, - я надеюсь, что нет. Может быть, я сказал что-то неприятное? Чорт бы побрал мой промах! Я беру назад это выражение. Я сожалею о нем. Я категорически опровергаю его". Но как ни иронизирует здесь сам писатель над примиренческой трактовкой буржуазной действительности, подобная примирительная тенденция отчетливо проступает и в его собственном романе. Подзаголовок "Приключений Филиппа" не случайно был призван напомнить английским читателям, воспитанным на библии, евангельскую притчу о добром самаритянине. Эта притча, очевидно, должна служить прообразом истории Филиппа. Моральный пафос романа, по замыслу Теккерея, связан не столько с разоблачением лицемеров и эгоистов, подобных доктору Фермину (который находит в Нью-Йорке достойное поприще для возобновления своих афер), сколько для изображения "добрых самаритян" буржуазной Англии, которые приходят на помощь одинокому и неимущему Филиппу Фермину, ограбленному собственным отцом. Теккерей особо подчеркивает, полемически заостряя свою мысль, что среди друзей и благодетелей героя, наряду с бедной "сестричкой" (которая отказывается даже от признания законности своего брака, чтобы не лишать своего любимца наследственных прав), находится место и для "добрых богачей". "Если люди богаты, это не означает, что они обязательно людоеды. Если это джентльмены и леди хорошего происхождения, состоятельные и образованные, то из этого не следует, что они бессердечны и оставят друга в беде", - пишет он. Филиппу приходят на помощь и его знатные родственники, и издатели, и члены парламента, пока, наконец, его материальное благополучие не оказывается окончательно упроченным благодаря дедовскому завещанию, неожиданно найденному в кузове старой кареты. Так историей Филиппа, который, несмотря на безденежье, мошенничества отца и необдуманную женитьбу, преуспевает "в свете", не поступаясь при этом ни своею честностью, ни своими привязанностями, Теккерей как бы вступает в спор с собственной "Ярмаркой тщеславия", тщетно пытаясь доказать, что христианская филантропия не менее могущественный фактор в жизни буржуазного общества, чем эгоистический интерес "чистогана". Буржуазная семейная идиллия, проступавшая уже и сквозь исторический фон "Виргинцев", в "Приключениях Филиппа" занимает центральное место. Отсутствие сколько-нибудь значительных общественных конфликтов приводит к вялости сюжета и бледности большинства действующих лиц. В лице Филиппа и его жены Шарлотты, так же как в лице самого рассказчика, Артура Пенденниса и его жены Лауры, принимающих активное участие в действии, Теккерей пытается, в противоположность своему прежнему принципу "романа без героя", создать привлекательные, положительные образы. Это совершенно не удается ему: и его "герои" и "героини", действующие на глазах у читателя лишь в узком мирке домашних, семейных отношений, по существу настолько мелки и духовно бессодержательны, что авторское умиление не может спасти их. Так язвительный сатирический роман "без героя" вырождается в позднем творчестве Теккерея в растянутый и слащавый роман о людях с "маленькими ошибками и чудачествами", как определяет его сам автор. Мещанская сентиментальность, рассчитанная на сглаживание противоречий общественной жизни, берет верх над реалистической сатирой. О кризисе творчества Теккерея и о его отступлении с реалистических позиций, завоеванных в "Ярмарке тщеславия", свидетельствует и его незаконченный роман "Дени Дюваль" (Denis Duval, 1864). Написанные Теккереем первые главы дают лишь некоторое представление о замысле и плане этого исторического романа. В лице Дени Дюваля, мальчика, выросшего в приморской английской деревне, среди рыбаков и контрабандистов, и ставшего затем адмиралом британского военно-морского флота, Теккерей, повидимому, собирался создать "героя" в духе реакционной английской буржуазно-патриотической традиции. Основное действие романа должно было развертываться в период французской буржуазной революции, когда реакционная Англия была зачинщицей и заправилой контрреволюционных войн против французского народа. Избрав в качестве своего главного положительного героя участника этих войн, Теккерей, в отличие от "Эсмонда" и даже "Виргинцев", должен был бы вступить в прямой конфликт с исторической правдой. Характерно, что он отступает от своих прежних реалистических традиций и в самой форме романа: уже в первых его главах преобладает авантюрно-романтическое начало, биография героя и героини изобилуют исключительными и загадочными обстоятельствами, сюжет движется от преступления к преступлению, от тайны - к тайне. Теккерей, когда-то столь беспощадно высмеивавший и пародировавший ложноромантическую трактовку истории, в эту пору зачитывается романами Александра Дюма-старшего и кое в чем, повидимому, намеревается подражать им в незаконченном "Дени Дювале". 8  В последние годы немалое место в жизни Теккерея занимает журнально-публицистическая деятельность. С января 1860г. по март 1862 г. Теккерей был редактором журнала "Корнхилл мэгезин" (Gornhill Magazine), изданию которого отдавал много сил. "Корнхплл мэгезин" был новой для тогдашней Англии попыткой создания дешевого, более общедоступного журнала, чем большинство существовавших периодических изданий. Цена номера была всего один шиллинг. Теккерей стремился сплотить вокруг журнала живые силы тогдашней английской литературы. Но эта задача - нелегкая и сама по себе в эти годы, когда реалистическое направление в литературе Англии вступало в период упадка, - еще более осложнялась позицией самого редактора. Теккерей старался не публиковать в журнале ничего, что могло бы оттолкнуть или шокировать буржуазного читателя. Переписка Теккерея содержит интересные материалы для характеристики его редакторской деятельности. Среди корреспондентов, которых он пытался привлечь к сотрудничеству, был даже Эрнест Джонс, вождь левого крыла чартизма, революционный поэт и публицист, редактор "Северной звезды" и других чартистских изданий, в эту пору, правда, уже отошедший от политической борьбы. Теккерей знал Джонса еще с середины 40-х годов; в 1848 г. он писал в "Морнинг кроникл" об одном из выступлений Джонса на чартистском митинге, где присутствовал лично. Теперь он обращается к Джонсу с предложением написать статью о чартизме для "Корнхилл мэгезин", но сопровождает это предложение существенной оговоркой: статья должна быть "б_е_з в_з_г_л_я_д_о_в - но факты - организации - тюремное заключение - личные приключения" (письмо от 2 июня 1860 г. Подчеркнуто мною. - А. Е.). Насколько можно судить по имеющимся в нашем распоряжении материалам, статья о чартизме "без взглядов" так и не была написана Джонсом. Постоянная оглядка на ханжескую чопорность буржуазных "респектабельных" читателей приводила к частым столкновениям Теккерея-редактора с авторами. Троллоп, писатель заведомо консервативного склада, отнюдь не посягавший в своем творчестве на устои буржуазного общества, был глубоко задет тем, что Теккерей отказался опубликовать в "Корнхилл мэгезии" его рукопись из-за того, что в ней упоминалось о внебрачных детях. В письме к Теккерею Троллоп с негодованием ссылался на многие "прецеденты" подобного рода в английской классике - на романы Скотта, Диккенса, Бронте, Джордж Элиот и, в довершение всего, на самого Теккерея (правдиво обрисовавшего в "Истории Генри Эсмонда" и "Виргинцах" аристократический разврат), - но безуспешно. Аналогичный конфликт возник у Теккерея и с Елизаветой Баррет-Браунинг, известной поэтессой, стихи которой Теккерей отказался напечатать. Объяснительное письмо Теккерея к Баррет-Браунинг показывает, что он как редактор считал себя вынужденным идти на сделку с требованиями буржуазных обывателей, поступаясь собственными убеждениями и вкусами. "Автор - чист, и мораль - чистейшая, целомудренная и верная, - но есть вещи, которых моя чопорная публика не желает слышать... В Вашем стихотворении, как Вам известно, говорится о незаконной страсти мужчины к женщине - и хотя Вы пишете с чистой точки зрения, с подлинной скромностью и нравственной чистотой, я уверен, что наши читатели поднимут шум, и потому не напечатал это стихотворение" (письмо от 2 апреля 1861 г.). Баррет-Браунинг была права, возражая Теккерею. "Я глубоко убеждена, - ответила она, - что коррупция нашего общества требует не закрывания наглухо дверей и окон, но света и воздуха...". Редкий в практике "Корнхилл мэгезин" случай, когда Теккерей отважился впустить на его страницы "свет и воздух", закончился именно тем, чего он все время опасался, - бурей негодования буржуазных читателей. В первый год издания журнала Теккерей осмелился начать в нем публикацию статей Рескина, составивших впоследствии книгу "Последнему, что и первому". В этих статьях Рескин подверг резкой критике систему буржуазных общественных отношений. Основной его вывод заключался в том, что экономика буржуазного общества враждебна интересам народа. Статьи Рескина вызвали злобные нападки буржуазных читателей, и Теккерей счел необходимым прекратить их печатание, "с большой неловкостью для самого себя и со многими извинениями, обращенными ко мне", как вспоминал позднее Рескин. Статьи и очерки, написанные Теккереем для "Корнхилл мэгезин", вошли в состав его последнего сборника "Заметки о том, о сем" (Roundabout Papers, 1860-1862). Как и его поздние романы, они также свидетельствуют об угасании сатирического огня в творчестве писателя. Искры былого пламени еще проскальзывают иногда в отдельных заметках этого сборника. Таков, например, очерк "Людоеды", где Теккерей, пользуясь одним из своих обычных излюбленных приемов, наполняет образы детской народной сказки о Мальчике-с-пальчике злободневным общественным содержанием. Людоеды, о которых говорит писатель, людоеды новейшей капиталистической формации - джентльмены в белых галстуках, с благопристойнейшими манерами. В обществе они употребляют в пищу и говядину, и баранину; но дома у них в чулане спрятаны начисто обглоданные человеческие скелеты, и газон, зеленеющий у дверей их замка, потому так и зелен, что удобрен костями их жертв. Они заседают в Сити и именуют себя представителями акционерных компаний; они грабят бедняков и угнетают слабых, и Теккерей призывает своих собратьев-журналистов, "рыцарей пера", ополчиться против них... Однако даже и в этом, наиболее остром очерке всей книги, социальные мотивы, выделенные нами, лишь бегло намечены автором и тонут среди бесцветных морализаторских рассуждений о пороках буржуазной семьи и светских нравов. Проблема общественных противоречий, антагонизма "труда и собственности", как формулировал ее в свое время Теккерей, ставится теперь в его публицистике лишь в сентиментально-филантропическом плане. Автор "Заметок о том, о сем" напоминает состоятельным читателям, что за пределами их уютного домашнего очага существует "обширный, молчаливый, удрученный бедностью мир... - мир мрака, голода и мучительного холода, где в сырых подвалах, на каменном полу, на тряпье и соломе копошатся бледные дети...". Но он пишет теперь о существовании этого "молчаливого мира" бедности как о чем-то неизбежном и неизменном. Характерен очерк "О карпах в Сан-Суси", где девяностолетняя старуха, богаделка из приходского работного дома, уподобляется столетним карпам в потсдамском дворцовом пруду. Подобно этим обомшелым рыбам, она была современницей многих событий, многих исторических перемен, но ничего не помнит, не знает и ни о чем не может рассказать. Народ не имеет истории - таков фальшивый подтекст этого сопоставления, и сентиментальная концовка очерка, где рассказчик самодовольно объявляет о своем намерении пригласить старую богаделку к себе на кухню на рождество, кажется слащавой и пошлой по сравнению с прежней сатирической публицистикой Теккерея. И по вопросам политики и по вопросам эстетики Теккерей в "Заметках о том, о сем" пытается оспорить и отвергнуть те положения, которые были взяты им с боя во времена "Книги снобов". Он оправдывает социальное неравенство, титулы, привилегии: "Разве участник лотереи имеет право сердиться из-за того, что не ему достался выигрыш в двадцать тысяч фунтов? Неужели, вернувшись домой после осмотра Виндзорского или Чатсвортского дворца, я должен приходить в ярость... потому что у нас всего только две гостиных? Носите на здоровье вашу подвязку, милорд!.." Соответственно с этими попытками реабилитации существующего общественного строя, Теккерей находит место в "Заметках о том, о сем" и для выражения верноподданнических чувств по поводу бракосочетания принца Уэльского с датской принцессой Александрой, и для умиления по поводу "каторжного" труда королевских министров, судей и духовенства, и для восхищения действиями "храбрых команд" британского флота в китайских водах. Теккерей отрекается и от своей прежней нетерпимости к антиреалистическому искусству. Его пародия на новомодный роман тайн и ужасов - "Зарубка на топоре", где фигурируют и розенкрейцеры, и месмеризм, и гильотина, и спиритические сеансы, - написана добродушно, в виде своего рода дружеского шаржа; и сам автор в заключение сознается, что ему жаль так быстро расстаться со своим таинственным демоническим героем, который сражался на арене Колизея, едва не был сожжен инквизицией, пел дуэты с Марией Стюарт и продолжает жить в Лондоне в 1862 г. Автор "Заметок о том, о сем" отзывается с похвалой и о "Женщине в белом" Уилки Коллинза - типичном сенсационном романе, - и о романе Дюма "Двадцать лет спустя". "Я люблю, - пишет он, - романы "покрепче", как горячий грог; без любви, без рассуждений об обществе...". Ему хотелось бы написать книгу, где не было бы ничего личного - "ни размышлений, ни цинизма, ни вульгарности,... но по новому приключению на каждой странице, по злодею, по сражению и по тайне - в каждой главе...". В этом признании, адресованном воображаемым критикам, есть, конечно, доля юмористического преувеличения; но вместе с тем, оно соответствует тому отступлению от принципов реализма, которое действительно дает себя знать в поздних романах Теккерея. * * * В историю английской демократической культуры Теккерей вошел не своими поздними сочинениями, а тем, что было создано им в период творческого подъема, - "Книгой снобов", "Ярмаркой тщеславия" и примыкающими к ним произведениями. Он достойно продолжил в середине XIX века лучшие национальные традиции английской сатиры: недаром Горький поставил его рядом со Свифтом и Байроном в числе писателей, которые выступили как "безукоризненно правдивые и суровые обличители пороков командующего класса..." {М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 25, М., 1952, стр. 105.}. "Здоровый критицизм Теккерея" {М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах, т. 26, М., 1953, стр. 282.}, как охарактеризовал его Горький, и в наше время сохраняет свое значение. Его острые сатирические обобщения, правдиво отразившие паразитизм и бесчестность господствующих классов собственнической Англии, вскрывшие антинародность политики правящих парламентских партий и показавшие губительную роль капиталистической погони за наживой, духовно вооружают простых людей Англии в их борьбе с силами реакции. Глава 5 СЕСТРЫ БРОНТЕ 1  Обострение классовой борьбы в Англии, чартистское движение, поставившее перед писателями ряд важных социальных проблем, определили демократический пафос и реализм произведений Шарлотты Бронте и тот дух страстного протеста, которым пронизаны ее лучшие романы и творчество ее сестры Эмилии. Сестры Бронте выросли в семье сельского священника, в Йоркширском графстве, в местечке Хэворт, расположенном недалеко от города Лидса, бывшего уже тогда крупным промышленным центром. Ближайший к Хэворту городок Кейли также превратился на глазах сестер Бронте в крупную железнодорожную станцию, в промышленный город с шерстяными и суконными фабриками. Однообразный, но поэтический йоркширский пейзаж, с любовью описанный сестрами Бронте в их произведениях, приобретал все более и более индустриальный характер. Йоркшир и соседний с ним Ланкашир были не только важными промышленными районами страны, но и очагами рабочего движения. Восстания ланкаширских ткачей начались еще в 60-е годы XVIII века, в начале промышленного переворота. Здесь в 1811-1816 гг. развернулось движение луддитов. В 30-х-40-х гг. XIX века в северных промышленных районах снова разгорелось рабочее движение. В Манчестере и соседних с ним фабричных городах происходили многолюдные митинги и демонстрации под революционными лозунгами; забастовка текстильных рабочих северных районов в 1842 г. послужила началом второго мощного подъема чартистского движения. С этими же районами связана и последняя вспышка чартизма - созыв в Манчестере в 1854 г. рабочего парламента по инициативе Эрнеста Джонса. В то же время Манчестер был центром активной деятельности фабрикантов-фритредеров, их борьбы против хлебных законов и пропаганды неомальтузианских "теорий". В этой обстановке ожесточенной классовой борьбы протекала писательская деятельность сестер Бронте. Английское буржуазное литературоведение обычно отмечает и несколько преувеличивает их изолированность от общественной жизни. Трагическое одиночество, действительно, долгое время было уделом сестер Бронте; бедность создавала непреодолимую грань между ними и богатыми буржуазными семьями; сословные предрассудки семьи не позволяли им сблизиться с народом. Но само это ощущение одиночества усиливало в них дух социального протеста, критическое восприятие общественных отношений. Они с огромным вниманием приглядывались к окружающей действительности, понемногу разрывали путы, наложенные на них мелкобуржуазной клерикальной средой, и все их творчество стало своеобразным отражением классовой борьбы и передовых идей их эпохи. Так, Шарлотта Бронте создала роман о рабочем движении ("Шерли"), в котором живые впечатления от чартистских волнений переплетались с преданиями о луддитах. В романах сестер Бронте дана целая галерея отталкивающих образов помещиков и фабрикантов-эксплуататоров. Отец писательниц, священник Патрик Бронте, происходил из крестьянской семьи. Он был сыном бедного ирландского фермера, в молодости работал ткачом и с величайшим трудов и лишениями добился образования. Проникшись кастовым, духом англиканского духовенства, он стыдился своих родственных связей с нищим ирландским крестьянством. Но из его устных рассказов дети узнавали и о поэтических ирландских легендах и о событиях недавних дней. Патрик Бронте был очевидцем луддитских восстаний. В годы луддитского движения он участвовал вместе с другими священниками в добровольческих отрядах, защищавших дома и машины фабрикантов от рабочих; его прихожане - ткачи не могли ему этого простить; в то же время он высказывался против жестоких репрессий, применяемых к рабочим, а позднее, во время стачек, посещал дома стачечников. За это его возненавидела местная буржуазия. Ему неоднократно угрожали убийством, и он привык носить пистолет в кармане своей пасторской одежды. Если Бронте осуждал луддитов, то в рассказах старой служанки Тэбби о тех же событиях звучала неподдельная ненависть к угнетателям-фабрикантам. Детство писательниц было безрадостно. Мать их рано умерла, оставив сиротами шестерых детей. Роскошные дома местных фабрикантов и жалкие лачуги рабочего люда, где приходилось бывать дочерям священника, оставляли впечатление острого социального контраста. Постоянно наблюдая вопиющие классовые противоречия, сестры Бронте с детства прониклись сочувствием к обездоленным; жажда социальной справедливости помогла им преодолеть консерватизм, внушаемый им отцом. Восьмилетняя Шарлотта и шестилетняя Эмилия вместе с двумя старшими сестрами были отданы отцом в 1824 г. в сиротский приют для дочерей духовенства, подготовлявший девушек к должности гувернанток. Школа Кован-Бридж оставила у сестер Бронте самые ужасные воспоминания и послужила Шарлотте прообразом Ловудского приюта, описанного в романе "Джен Эйр". Недоедание, холод и грязь в помещениях, утомительные церковные службы, грубое и издевательское обращение воспитателей подрывали здоровье детей. Попечитель приюта пастор Вильсон, бессердечный педант, стал виновником гибели многих детей. Шарлотта Бронте с ненавистью изобразила его впоследствии в романе "Джен Эйр" в образе попечителя Ловудского приюта, священника Брокльхерста, злобного ханжи и лицемера. Две старшие дочери Патрика Бронте заболели туберкулезом и погибли одна за другой. Кроткую и талантливую Марию, подвергавшуюся в пансионе жестоким побоям и издевательствам, Шарлотта Бронте запечатлела в своем романе в образе Элен Бернс. Чтобы спасти жизнь младших дочерей, Патрик Бронте вынужден был взять их из пансиона, где они пробыли только год. После смерти старших дочерей в семье осталось четверо детей: сын, Патрик Брэнуел, и три дочери - Шарлотта (Charlotte Bronte, 1816-1855), Эмилия (Emily Bronte, 1818-1848) и Анна (Anne Bronte, 1820-1849). Три последние стали писательницами. Шарлотта была отдана в дальнейшем в частный платный пансион в соседнем местечке, где провела несколько лет, сначала в качестве ученицы, потом - в качестве воспитательницы. Здесь были еще живы воспоминания о вооруженных восстаниях луддитов, происходивших в окрестностях, о поджоге восставшими рабочими фабрики и убийстве фабриканта. Встречаясь со своими сестрами во время каникул, Шарлотта усиленно занималась их образованием. Анну ей удалось взять в качестве ученицы в тот же самый пансион. Эмилия подготовилась к должности гувернантки. Этой тяжелой и неблагодарной работой сестры занимались большую часть своей короткой жизни. Им приходилось выносить всевозможные унижения, грубость хозяев - богатых фабрикантов - и их избалованных детей. Особенно страдала от этого и от разлуки с близкими самолюбивая и болезненно чуткая Эмилия. Столь же независимая и гордая по натуре, но обладающая большей выдержкой и неиссякаемой энергией Шарлотта легче выносила житейские невзгоды. Мечта трех девушек открыть собственный пансион и работать, не разлучаясь друг с другом, оказалась неосуществимой: у них не было для этого денег. Все семейство Бронте отличалось исключительной талантливостью. Брэнуел и Шарлотта прекрасно рисовали, Эмилия и Анна имели редкие музыкальные способности; все четверо с детских лет писали стихи и романы. Первые литературные опыты Шарлотты относятся к тринадцатилетнему возрасту, затем ее творческий энтузиазм заразил и младших детей. Шарлотта и Брэнуел сочиняли вымышленную историческую хронику фантастической страны Ангрии, Эмилия и Анна - предания о стране Гондал. В этой работе отразилась и огромная начитанность подростков, их знакомство с В. Скоттом, Шекспиром, Оссианом, библией и арабскими сказками и их постоянный интерес к политической жизни. События французской революции и наполеоновских войн, а также борьба за парламентскую реформу в Англии, сведения о которой дети черпали из торийских газет, - все это своеобразно преломлялось в их творчестве. История Ангрии, как и история острова Гондал, насыщена драматизмом и представляет собой цепь политических потрясений и переворотов. Но при этом Шарлотта больше уделяла внимания "точным" фактам, описанию "исторических" событий, Эмилию же больше привлекала патетика сильных страстей, бурные переживания ее героинь. Любопытно, что многие деятели английской истории, чаще консервативные (в частности герцог Веллингтон), также выступают в качестве героев этих своеобразных эпопей. В 1832 г., приехав из пансиона на каникулы, Шарлотта впервые включает в свою хронику эпизоды луддитских восстаний. Свою "Историю Ангрии" Шарлотта оформляла в виде крошечных книжек, соответствующих по размерам деревянным солдатикам Брэнуела, для которых якобы писались эти книги. Соединяя игру с литературным творчеством и проявляя при этом исключительное терпение, Шарлотта заполняла листки книжек микроскопическими буквами. Большинство этих игрушечных книг сохранилось до наших дней и может быть прочитано лишь при помощи лупы. Скоро Шарлотта Бронте рассталась со своим фантастическим эпосом о несуществующей Ангрии. Ее тянуло к реалистическому творчеству. Литературно-критические замечания, встречающиеся в ее письмах к подругам, написанных в юные годы, обнаруживают тонкий художественный вкус и самостоятельность суждений. Уже в этих письмах ощущается протест против ханжески-лицемерных взглядов буржуазного общества и той клерикальной среды, в которой выросла Шарлотта. Она испытывает религиозные сомнения; в письме от 10 мая 1836 г. она говорит, что библия не доставляет ей никакого наслаждения. Позднее, в 1842 г. она пишет: "Я считаю нелепыми методизм, квакерство и те крайности, в которые впадает и "Высокая" и "Низкая" епископальная церковь, но католицизм побивает их всех". Эти высказывания Шарлотты Бронте, а также созданные ею сатирические образы английских священников показывают, как фальшивы утверждения некоторых буржуазных литературоведов, заявляющих, что основным источником ее творчества является... методистская религия. В тех же письмах Шарлотта Бронте советует своей подруге Мери Тэйлор читать Байрона и называет его мистерию "Каин" замечательным произведением. Если мы вспомним, с какой ненавистью относилась английская буржуазия к мятежному поэту и особенно к его богоборческой драме "Каин", самостоятельность и смелость суждений юной дочери пастора станет очевидной. Все чаще в письмах Шарлотты Бронте к ее сестрам и подругам прорывается и социальный протест, жалобы на общественную несправедливость, на загубленные возможности и силы. В письме от 7 августа 1841 г. она пишет: "Мне трудно сказать, какое чувство сдавило мне горло...: какое-то страстное возмущение против непрерывной подневольной работы, мучительная жажда крыльев - крыльев, которые дает только богатство - мучительная потребность видеть, познавать, учиться!..". "Я знаю, что мы обладаем способностями, - говорится в ее письме от 29 сентября того же года, - я хочу, чтобы они нашли применение". Однако девушки из бедной семьи в ту пору не смели и мечтать о занятиях литературой и искусством - только одной Шарлотте приходили иногда в голову эти дерзкие планы. Все свои надежды сестры возлагали на брата Брэнуела. Но у него нехватило сил и энергии для борьбы с нуждой. Он начал пить, опускался все ниже и ниже и погиб молодым, ничего не сделав. Это было жестоким ударом для его сестер. Первая попытка Шарлотты добиться литературного признания потерпела крах. В 1837 г. она вместе с робким письмом послала одно из своих стихотворений поэту-лауреату Роберту Саути. В своем ответном письме Саути заявил начинающей писательнице, что литература - не женское дело, так как она отвлекает женщину от хозяйственных обязанностей. Шарлотта Бронте тщетно пыталась подавить в себе жажду творчества. В 1842 г. Эмилия и Шарлотта приняли решение отправиться в Брюссель и поступить ученицами в бельгийский пансион. Шарлотта надеялась, что, овладев в совершенстве французским языком, они смогут впоследствии открыть собственный пансион. Две взрослые серьезные девушки, уже привыкшие к самостоятельному труду, чувствовали себя одинокими среди легкомысленных юных пансионерок, девочек из богатых семейств. При этом Эмилия тосковала по родине. Девушки получили помощь и поддержку со стороны профессора риторики Константина Эже, преподававшего в пансионе литературу, который заметил и оценил выдающиеся способности молодых англичанок. Шарлотта Бронте надолго сохранила привязанность к своему брюссельскому наставнику и неоднократно обращалась к нему с письмами, в которых патетика французских риторических оборотов не могла заглушить искреннего чувства душевной боли, недовольства окружающей жизнью. Вернувшись в Англию, сестры тщетно пытались открыть свой пансион. Они не имели ни материальных средств, ни связей в аристократических домах, и никто не приехал учиться в угрюмый, бедно обставленный пасторский дом в Хэворте. Нужда, болезнь брата и ослепшего отца, убожество провинциальной клерикальной среды - таковы были условия, в которых протекала жизнь трех талантливых девушек. Шарлотта все чаще высказывала в своих письмах чувства неудовлетворенности и разочарования. "Когда-то Хэворт был для меня счастливым местом, но теперь не так - я чувствую, что мы погребены здесь заживо, - а мне так хочется путешествовать, работать, жить полной жизнью!", - пишет она в письме к подруге 24 марта 1845 г. Шарлотта все острее чувствовала, что "этот дом на кладбище - всего только большая могила с окнами". То, что переживала она в эту пору, выразилось позднее в страстном возгласе: "Британцы! взгляните на ваших дочерей, многие из которых увядают на ваших глазах от тоски и чахотки! Ведь жизнь для них - безотрадная пустыня...". В то время как Шарлотта негодовала и страстно рвалась к практической деятельности, ее сестра Эмилия пыталась найти прибежище в мире творчества. Мертвящая среда наложила на эту богатую натуру свой отпечаток: она стала болезненно-замкнутой и угрюмой, дичилась посторонних и, казалось, считала своей главнейшей обязанностью хозяйственные дела. Но во время работы на кухне около нее всегда лежала тетрадь, в которую она записывала новые строфы. Наблюдая тягостную провинциальную жизнь, царящие вокруг невежество и несправедливость, она начала работать над своим романом "Холмы бурных ветров". Ее стихи и роман превратились, но выражению Ральфа Фокса, в сплошной крик боли. Младшую сестру, кроткую и жизнерадостную Анну, Эмилия и Шарлотта видели редко - она работала гувернанткой в отдаленной местности. В 1846 г. Шарлотте, Эмилии и Анне Бронте удалось, наконец, издать сборник своих стихотворений. Стихи были подписаны мужскими псевдонимами - Керрер, Эллис и Эктон Белл. Сборник не имел успеха, хотя журнал "Атенеум" отметил поэтическое мастерство Эллиса (Эмилии) и его превосходство над другими авторами сборника. В 1847 г. сестры закончили работу над своими первыми романами и под теми же псевдонимами послали их издателям в Лондон. Романы Эмилии ("Холмы бурных ветров") и Анны ("Агнеса Грей") были приняты, роман Шарлотты ("Учитель") - отвергнут. Второй роман Шарлотты Бронте "Джен Эйр" произвел на рецензентов благоприятное впечатление и появился в печати в октябре 1847 г. - раньше, чем вышли романы Анны и Эмилии. Он имел шумный успех и, за исключением реакционного "Куортерли ревью", был восторженно оценен печатью. "Холмы бурных ветров" и "Агнеса Грей" были напечатаны в декабре 1847 г. и также имели успех.