и лужи, в которых прихотливо плясало пламя фонарей, словно внизу возникал и пропадал иной мир, тоже упавший с высот. Смешение света и мрака ошеломило Сайма, но спутник его бодро шагал к устью улочки, где огненной полосой пылала река. - Куда вы идете? - спросил Сайм. - Сейчас, - ответил профессор, - иду за угол. Хочу посмотреть, лег ли спать доктор Булль. Он бережет здоровье и рано ложится. - Доктор Булль! - воскликнул Сайм. - Разве он живет за углом? - Нет, - сказал профессор. - Он живет за рекой. Отсюда мы можем увидеть, лег ли он. С этими словами он свернул за угол, стал лицом к мрачной, окаймленной огнями реке и указал куда-то палкой. В тумане правого берега виднелись дома, усеянные точками окон и вздымавшиеся, словно фабричные трубы, на почти немыслимую высоту. Несколько домов стояли так, что походили все вместе на многоокую Вавилонскую башню. Сайм никогда не видел небоскреба и мог сравнить эти дома лишь с теми, которые являются нам во сне. Пока он смотрел, на самом верху испещренной огнями башни одно из окон погасло, словно черный Аргус подмигнул ему одним из своих бесчисленных глаз. Профессор де Вормс повернулся и ударил палкой о башмак. - Мы опоздали, - сказал он. - Аккуратный доктор лег. - Как так? - спросил Сайм. - Значит, он живет на самом верху? - Да, - сказал профессор. - Именно за тем окном, которого теперь не видно. Пойдемте ужинать. К нему мы отправимся с утра. Он повел своего спутника окольными путями и вывел на шумную светлую улицу. По-видимому, профессор [246] хорошо знал эти места, ибо сразу юркнул в закоулок, где освещенные витрины лавок резко сменялись тьмой и тишиной, а футах в двадцати от угла стояла белая харчевня, давно нуждавшаяся в ремонте. - Хорошие харчевни еще попадаются, как динозавры, - пояснил профессор. - Однажды я наткнулся на вполне приличный уголок в Вест-Энде. - Должно быть, - улыбнулся Сайм, - это соответствующий уголок в Ист-Энде? - Вот именно, - серьезно кивнул профессор и открыл дверь. Здесь они поужинали со знанием дела, здесь и заночевали. Бобы с ветчиной, которые тут стряпали очень вкусно, старое вино, неожиданно появившееся из здешних подвалов, окончательно утешили Сайма. Он знал, что теперь у него есть друг. Самым страшным за это время было для него одиночество, а на свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой. Быть может, математики правы, дважды два - четыре. Но два - не дважды один, а тысячу раз один. Вот почему, как это ни накладно, мир всегда будет возвращаться к единобрачию. Наконец Сайм смог поведать о своих немыслимых приключениях, начиная с той минуты, когда Грегори привел его в кабачок у реки. Он говорил не спеша, наслаждаясь речью, словно беседовал со старыми друзьями. Не менее словоохотлив был и тот, кто изображал профессора де Вормса; а история его была почти так же нелепа. - Грим у вас хороший, - заметил Сайм, попивая вино, - куда лучше, чем у Гоголя. Даже в самом начале он показался мне чересчур мохнатым. - Разные школы... - задумчиво сказал профессор. - Гоголь - идеалист. Он изобразил идеал, саму идею анархиста. Я - реалист; я - портретист. Впрочем, это неточно: я - портрет. - Не понимаю, - сказал Сайм. - Портрет, - повторил профессор. - Портрет знаменитого де Вормса. Если не ошибаюсь, сейчас он в Неаполе. [247] - Вы загримировались под него, - сказал Сайм. - Неужели он не знает, что вы используете всуе его внешность? - Знать-то он знает, - весело откликнулся новый друг. - Почему же он не обличит вас? - спросил Сайм, и профессор ответил: - Потому что я его обличил. - Объясните получше, - сказал Сайм. - С удовольствием, - согласился прославленный иноземный философ, - если вы готовы слушать мой рассказ. Я актер, фамилия моя Уилкс. Когда я еще играл, я встречался с богемным да и много худшим сбродом - с отбросами скачек, с отбросами сцены, а то и с политическими эмигрантами. В одном прибежище изгнанных сновидцев меня познакомили со знаменитым немецким нигилистом, профессором де Вормсом. Теорий его я толком не понял, но вид у него был гнусный, и я к нему присмотрелся. По-видимому, он как-то доказал, что Бог - начало разрушительное, и потому призывал неустанно и неумолимо разрушать все на свете. Он прославлял силу, сам же был хромым, подслеповатым и еле двигался. Когда мы встретились, я был в ударе и он так не понравился мне, что я решил его сыграть. Будь я художником, я бы нарисовал карикатуру, ноя актер и стал карикатурой сам. Гримируясь, я думал, что безбожно искажаю его мерзкую внешность. Входя в комнату, где сидели почитатели, я ожидал, что все расхохочутся, а если зашли далеко - разозлятся. К великому моему удивлению, меня встретила почтительная тишина, сменившаяся восхищенным ропотом, лишь только я заговорил. Да, я пал жертвой своего дарования. Я играл слишком тонко, слишком хорошо, и они поверили, что перед ними - сам проповедник нигилизма. В то время я был молод, мыслил здраво и, признаюсь, очень расстроился. Не успел я опомниться, как ко мне подбежали двое или трое из самых ярых поклонников и, пылая гневом, сказали, что в соседней комнате [248] меня тяжко оскорбляют. Я спросил, в чем дело, и обнаружил, что какой-то нахал загримировался под меня самым непотребным образом. Выпил я больше, чем следовало, и сдуру решил довести игру до конца. Когда настоящий профессор вошел в комнату, его встретили гневные крики и мой удивленный, леденящий взгляд. Надо ли говорить, что мы сцепились? Пессимисты, кишевшие вокруг, пытливо глядели то на меня, то на него, пытаясь определить, кто дряхлее. Выиграл, конечно, я. Больной старик не может быть такой развалиной, как молодой актер в расцвете сил. Что поделаешь, он и на самом деле еле двигался, куда уж тут играть калеку! Тогда он попробовал сразиться со мной на поприще мысли. Но я победил его простым приемом. Когда он изрекал что-нибудь такое, чего никто, кроме него, не мог понять, я отвечал то, чего не понимал и сам. "Навряд ли вы полагаете, - сказал он, - что эволюция есть чистое отрицание, ибо ей свойственны пробелы, без которых нет различия". Я с искренним презрением возразил: "Это вы вычитали у Пинквертса! Глюмпе давно опроверг предположение, что инволюция функционирует евгенически!" Незачем и говорить, что на свете никогда не было ни Пинквертса, ни Глюмпе. Как ни странно, окружающие превосходно их знали; профессор же, видя, что высокоумная загадочность отдает его во власть не слишком честного противника, прибегнул к более привычным видам юмора. "Что ж, - язвительно произнес он, - вы побеждаете, как мнимая свинья у Эзопа". - "А вы, - отвечал я, - погибаете, как еж у Монтеня". (Надо ли объяснять, что Монтень и не мыслил о еже?) "Ваши трюки фальшивы, - сказал он, - как ваша борода". Я не смог достойно ответить на это вполне резонное, даже меткое замечание, но громко рассмеялся, ответив наугад: "Нет, как башмаки пантеиста!" - а затем отвернулся, всем видом своим выражая триумф. Профессора выставили, впрочем, довольно мирно, хотя кто-то прилежно пытался оторвать ему нос. Теперь он слывет по [249] всей Европе забавнейшим шарлатаном. Серьезность и гнев только прибавляют ему забавности. - Я понимаю, - сказал Сайм, - ради шутки можно прилепить на один вечер грязную бороду. Но никак не пойму, почему вы ее не сняли. - Подождите, - ответил актер. - Меня проводили почтительными аплодисментами, и я заковылял по темной улице, собираясь, уйдя подальше, шагать нормально. Свернув за угол, я с удивлением ощутил, что кто-то положил мне руку на плечо. Оглянувшись, я увидел огромного полисмена. Он сказал, что меня ждут. Я принял мерзейшую позу и закричал с немецким акцентом: "Да, меня ждут угнетенные всего мира! Вы хватаете меня, ибо я - прославленный анархист де Вормс!" Полисмен невозмутимо заглянул в какую-то бумажку. "Нет, сэр, - сказал он, - не совсем так. Я задерживаю вас, ибо вы не анархист де Вормс". Такое преступление не очень тяжко, и я пошел за ним без особой тревоги, хотя и сильно удивился. Меня провели через несколько комнат к какому-то начальнику, который объяснил мне, что организуют крестовый поход против анархии и мой успешный маскарад может сильно помочь в этом деле. Он предложил мне хорошее жалованье и дал вот эту карточку. Беседовали мы недолго, но меня поразили его юмор и могучий разум, хотя я мало могу о нем сказать, потому что... Сайм положил нож и вилку. - Знаю, - сказал он. - Потому что вы говорили с ним в темной комнате. Профессор де Вормс кивнул и допил вино. Глава IX ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ - Славная штука бургундское, - горестно сказал профессор, ставя стакан. - Глядя на вас, этого не подумаешь, - сказал Сайм. - Вы пьете его как микстуру. [250] - Вы уж миритесь с моими особенностями, - попросил профессор. - Мне тоже нелегко. Меня просто распирает веселье, но я так удачно играю паралитика, что не могу остановиться. Даже среди своих, когда притворяться не надо, я мямлю и морщу лоб, словно это и правда мой лоб. Хочется радоваться и кричать, а выходит совсем другое. Вы бы послушали, как я говорю: "Веселей, старина!" Заплакать можно. - Да, можно, - сказал Сайм. - Но мне кажется, сейчас вы и впрямь немного озабочены. Профессор вздрогнул и пристально посмотрел на него. - Однако вы умны, - сказал он. - Приятно работать с таким человеком. Да, я озабочен. Надо разрешить нелегкую задачу. - И он опустил на ладони лысое чело. Немного погодя он тихо спросил: - Вы играете на рояле? - Да, - удивленно ответил Сайм. - Говорят, у меня хорошее туше. Профессор не отвечал, и он осведомился: - Как, легче вам? Профессор долго молчал и наконец изрек из темной пещеры ладоней: - Наверное, вы неплохо печатаете на машинке. - Спасибо, - сказал Сайм. - Вы мне льстите. - Слушайте меня, - сказал актер, - и запомните, с кем мы завтра увидимся. То, что мы намерены сделать, гораздо опасней, чем украсть королевские бриллианты. Мы попытаемся похитить тайну у очень хитрого, очень сильного и очень дурного человека. Я думаю, на свете нет - кроме Председателя, конечно, - такого страшного и непостижимого создания, как этот ухмыляющийся субъект в очках. Вероятно, он не знает той восторженной жажды смерти, того безумного мученичества ради анархии, которым терзается Секретарь. Но в фанатизме Понедельника есть что-то человеческое, трогательное, и это многое искупает. Доктор же груб и нормален, а это гораздо гнуснее, чем болезненная взвинченность. Заметили, какой он живучий [251] и крепкий? Он подскакивает, как мячик. Поверьте, Воскресенье не дремал (дремлет ли он вообще?), когда поместил все планы преступления в круглую черную голову доктора Булля. - И вы думаете, - вставил Сайм, - что это чудовище смягчится, если я сыграю ему на рояле? - Не валяйте дурака, - отозвался его наставник. - Я упомянул о пианистах, потому что у них ловкие, подвижные пальцы. Сайм, если вы хотите, чтобы мы остались живы после этой беседы, надо пользоваться сигналами, которых этот мерзавец не поймет. Я изобрел простенький шифр для пяти пальцев. Вот смотрите, - и он пробарабанил по столу "ПЛОХО". - Да, именно "плохо". Слово это понадобится нам не раз. Сайм налил себе еще вина и начал изучать шифр. Он был умен и ловок, легко решал загадки, легко делал фокусы и быстро научился передавать простые сообщения, как бы невзначай постукивая по столу или по колену. Вино и приятное общество всегда вдохновляли его, и профессору вскоре пришлось бороться с его неуемной фантазией. Проходя через разгоряченный мозг Сайма, новый язык неудержимо разрастался. - Нам нужны ключевые слова, - серьезно говорил Сайм. - И такие, заметьте, которые передают тончайшие оттенки смысла. Мое любимое слово "соименный", А ваше? - Перестаньте дурачиться, - молил профессор. - Вы поймите, это очень серьезно. - Или "разнотравье", - задумчиво продолжал Сайм. - Очень хорошее слово. - Вы думаете, - сердито спросил профессор, - что нам придется беседовать с ним о траве? - Можно подойти к предмету с разных сторон, - сказал Сайм, - и невзначай ввести это слово. Например: "Доктор Булль, вы мятежник и помните, конечно, что тиран когда-то посоветовал нам есть траву. И впрямь, многие из нас, глядя на буйное разнотравье..." [252] - Вы понимаете, - перебил профессор, - что все это очень страшно? - Прекрасно понимаю, - отвечал Сайм. - Если вам страшно, будьте смешным. Что же еще остается? Мне бы хотелось обогатить ваш язык. Нельзя ли изъясняться и пальцами ног? Правда, пришлось бы разуться во время беседы, а как ты скромно это ни делай... - Сайм, - просто и сурово сказал профессор, - ложитесь спать! Однако Сайм еще долго сидел на постели, осваивая новый шифр. Проснулся он, когда восток был еще затянут мраком, и увидел, что у изголовья, словно призрак, стоит его седобородый друг. Он присел на кровати, часто мигая; потом медленно собрался с мыслями и встал. Почему-то он ощутил, что радость и уют прошлого вечера безвозвратно исчезли и он снова погружается в холодный воздух опасности. Спутнику своему он был верен и доверял по-прежнему; но то была верность двух людей, идущих на эшафот. - Ну вот! - сказал он с напускной веселостью, надевая брюки. - Мне снилась ваша азбука. Долго вы ее составляли? Профессор молчал, глядя перед собой, и глаза его были такого же цвета, как зимнее море. - Вы долго над ней возились? - снова спросил Сайм. - Говорят, я способен к языкам, а пришлось зубрить битый час. Неужели вы ее сразу выдумали? Профессор не отвечал, глаза его были широко открыты, на губах застыла улыбка. - Как долго вы занимались? - еще раз спросил Сайм. Профессор не шелохнулся. - Черт вас побери, можете вы ответить? - крикнул Сайм, скрывая злостью страх. Неизвестно, мог профессор ответить или нет, но он не ответил. Сайм уставился на безжизненное, как пергамент, лицо и чистые светлые глаза. Сперва он решил, что спутник его [253] помешался; вторая мысль была еще ужасней. В конце концов, что он знает о странном человеке, которого принял за друга? Очень немного: человек этот завтракал с анархистами и рассказал ему нелепую басню. Вероятно ли, чтобы там, на балконе, оказался еще один из своих? Быть может, теперь профессор объявил войну? Быть может, неподвижно глядя вдаль, над ним глумится троекратный предатель, совершивший последнее предательство? Сайм стоял, прислушиваясь к неумолимой тишине, и ему казалось, что динамитчики тихо крадутся по коридору, чтобы схватить его. Тут он случайно взглянул вниз и расхохотался. Профессор стоял неподвижно, как статуя, но пять немых пальцев живо плясали на мертвом столе. Сайм проследил их мельканье и прочел слова: "Буду говорить только так. Надо тренироваться". "Ладно, - весело пробарабанил он. - Идемте завтракать". Они молча взяли шляпы и трости, но, когда Сайм брал свою трость, он стиснул ее в руке. Остановились на несколько минут, чтобы выпить кофе с толстыми сандвичами в уличной кофейне, и поспешили на другой берег реки, унылой, как Ахерон, в светлевшем сером рассвете. Дойдя до высокого дома, который они вчера видели через реку, они медленно пошли по голым бесконечным ступенькам, лишь изредка останавливаясь, чтобы перекинуться фразой-другой, барабаня по перилам. На пустых площадках были окна, и между этажами в каждое окно глядела бледная, скорбная заря, медленно и мучительно поднимавшаяся над Лондоном. Виднелись шиферные крыши, подобные свинцовым валам серого моря, встревоженного дождем. Сайм ощущал все сильнее, что в его новую жизнь входит дух холодной рассудительности, куда более страшной, чем былые безумные приключения. Вчера вечером, например, высокий дом показался ему башней из страшного сна. Теперь, когда он устало поднимался по нескончаемой лестнице, его смущало [254] и подавляло, что ей нет конца, но то был не ужас сна или заблуждения. Лестница напоминала скорее о математической бесконечности, невообразимой, но необходимой, или о пугающих расстояниях между звездами, известных нам от астрономов. Он поднимался в обиталище рассудка, который безобразней безумия. Когда они достигли площадки, на которой жил доктор Булль, в последнее окно глядел ярко-белый рассвет, обрамленный багровыми тучами, больше похожими на красную глину, чем на алые облака. Когда же они вошли в пустую мансарду, она была залита солнцем. Сайм пытался вспомнить что-то из истории, связанное с этими голыми стенами и суровым рассветом. Когда он увидел мансарду и доктора Булля у стола, он понял, что ему мерещится французская революция. На белом и красном фоне мрачного утра могла бы чернеть гильотина. Доктор в белой рубахе и черных брюках, со стрижеными черными волосами мог сойти за Марата или за небрежного Робеспьера, еще не надевшего парик. Однако стоило вглядеться в него, как эти образы исчезали. Якобинцы были идеалистами; доктора отличал какой-то убийственный материализм. В резком утреннем свете, падавшем сбоку, он был и бледнее, и угловатей, чем на балконе гостиницы. Черные очки, прикрывавшие его глаза, еще сильнее походили на черные глазницы черепа. Если смерти доводилось сидеть за письменным столом, это была она. Доктор поднял глаза и весело улыбнулся, потом вскочил с той упругой прытью, о которой говорил профессор. Придвинув им стулья, он подошел к вешалке, надел жилет и темный сюртук, аккуратно застегнулся и возвратился к столу. Спокойное добродушие его действий обезоружило противников, и профессору не сразу удалось нарушить молчание. - Сожалею, что пришлось так рано вас побеспокоить, - начал он, тщательно подражая манерам и слогу де [255] Вормса. - Несомненно, вы уже распорядились насчет парижского покушения? - И прибавил с невыносимой медлительностью: - Мы получили сведения, которые требуют немедленных и неотложных действий. Доктор Булль улыбался и молча глядел на них. - Пожалуйста, - продолжал профессор, останавливаясь перед каждым словом, - не сочтите меня чрезмерно торопливым, но я советую вам изменить планы или же, если мы опоздали, немедленно следовать за товарищем Средою. С нами обоими случились некоторые происшествия, рассказывать о которых неуместно, если мы с вами не пожелаем воспользоваться... э-э... обретенным опытом. Тем не менее я готов изложить их, рискуя потерять время, ибо это поистине необходимо для уразумения задачи, которую нам предстоит разрешить. Он сплетал словеса все медленней и нуднее, надеясь, что Булль выйдет из себя, а значит - хоть как-то себя выдаст. Но маленький доктор сидел и улыбался, никак не откликаясь на эту речь. Сайм страдал все сильнее. Улыбка и молчание доктора нимало не походили на застывший взгляд и страшное безмолвие, которым полчаса назад его испугал профессор. Сайм вспоминал о былых страхах, как о детском ужасе перед чудищем. Грим и повадки де Вормса были нелепы, как пугало. Теперь же, при дневном свете, перед ними сидел здоровый, крепкий человек, ничуть не странный, если не считать безобразных очков, благодушно улыбался и не говорил ни слова. Вынести это было невозможно. Свет становился все ярче, и разные мелочи - скажем, покрой костюма или румяные щеки - обретали ту преувеличенную важность, какая выпадает на их долю в реалистическом романе. Между тем улыбка была приятна, голова любезно клонилась набок, только молчание казалось поистине жутким. - Как я уже сказал, - снова начал профессор, словно продвигаясь сквозь зыбучие пески, - случай, приведший нас сюда, чтобы осведомиться о маркизе, может показаться вам недостойным подробного изложения. Но так как [256] непосредственно в нем замешан не я, а товарищ Сайм, мне представляется... Слова его тянулись, как литания, но длинные пальцы отбивали быструю дробь по деревянному столу. "Продолжайте, - разобрал Сайм, - этот бес высосал меня досуха". - Да, это было со мной, - начал Сайм, импровизируя вдохновенно, как всегда в минуту опасности. - Мне удалось разговориться с сыщиком, из-за шляпы он принял меня за порядочного человека. Я пригласил его в ресторан и напоил. Напившись, он размяк и прямо сказал мне, что дня через два они собираются арестовать маркиза в Париже. Если ни вам, ни мне не удастся его перехватить... Доктор дружелюбно улыбался, его скрытые глаза были по-прежнему непроницаемы. Профессор пробарабанил, что может продолжать, и начал с таким же натужным спокойствием: - Сайм немедленно явился ко мне, и мы поспешили к вам, чтобы узнать, не склонны ли вы воспользоваться нашими сведениями. Мне представляется, что необходимо как можно скорее... Все это время Сайм глядел на доктора так же пристально, как доктор на профессора, но не улыбался. Соратники едва держались под гнетом недвижного дружелюбия, как вдруг поэт порядка небрежно пробарабанил по краю стола: "А у меня мысль!" Профессор, не умолкая, ответил: "Дело ваше". "Поразительная", - уточнил Сайм. "Могу себе представить", - ответил профессор. "Заметьте, - напомнил Сайм, - я поэт". "Точнее, мертвец", - парировал профессор. Лицо у Сайма стало алым, ярче волос, глаза сверкали. Как он и сказал, на него снизошло вдохновение, возвышенное и легкое. Он снова пробарабанил другу: "Вы и не представляете, как прекрасна моя догадка! Что-то такое бывает в начале весны..." - и принялся изучать ответ. [257] "Идите к черту", - отвечал профессор и окончательно погрузился в медленное плетение словес. "Скажу иначе, - барабанил Сайм. - Догадка моя подобна дуновению моря средь раннего разнотравья". Профессор не отвечал. "Нет, все не то, - сообщил Сайм, - она хороша и надежна, как пламенные кудри прекрасной женщины". Профессор продолжал свою речь, когда его прервал странный возглас. Сайм склонился над столом и крикнул: - Доктор Булль! Тот все так же улыбался, голова его не дрогнула, но глаза под очками несомненно метнулись к Сайму. - Доктор Булль, - четко и вежливо сказал Сайм, - не окажете ли мне небольшую услугу? Не будете ли вы любезны снять очки? Профессор быстро обернулся и воззрился на друга, застыв от яростного изумления. Сайм перегнулся вперед, словно бросил все на карту; лицо его пылало. Доктор не шевельнулся. Несколько секунд царило мертвое молчание, только гудок гудел где-то на Темзе. Потом доктор Булль, улыбаясь, медленно встал и снял очки. Сайм вскочил с места и отступил на шаг, как читающий лекцию химик при удачном взрыве. Глаза его сияли, словно звезды, палец указывал на Булля. Говорить он не мог. Вскочил и профессор, забыв о параличе, и смотрел на доктора так, словно тот внезапно превратился в жабу. Надо сказать, превращение его было ничуть не менее удивительно. Перед сыщиками сидел молодой человек, почти мальчик, с бесхитростными карими глазами и веселым открытым лицом, просто дышавший добродетелью, едва ли не мещанской. Костюм его был прост и безвкусен, как у лондонского клерка. Он улыбался, но то была первая улыбка младенца. - Вот видите, я поэт! - воскликнул Сайм в неподдельном волнении. - Я знал, что чутье мое непогреши- [258] мо, как папа римский. Все дело в очках! Из-за этих мерзких черных дисков и здоровье, и бодрость, и улыбка просто пугали, словно доктор - живой бес среди бесов мертвых. - Несомненно, перемена разительна, - проговорил профессор, - но что до планов доктора Булля... - К черту планы! - кричал Сайм. - Да посмотрите вы на него! Смотрите па его лицо, на его воротничок, на его благословенные ботинки! И это, по-вашему, анархист? - Сайм! - возопил профессор. - А, Богом клянусь! - сказал Сайм. - Возьму риск на себя. Доктор Булль, я полицейский. Прошу, - и он швырнул на письменный стол голубую карточку. Профессор боялся, что все погибло, но остался верным дружбе: он вынул карточку и, дрожа, положил ее рядом. Тогда третий из собравшихся засмеялся, и впервые за это утро они услышали его голос. - Вот это славно, что вы так рано пришли! - живо, как школьник, сказал он. - Теперь мы поедем во Францию. Конечно, я служу в полиции, - и он небрежно щелкнул карточкой, как бы для проформы. Лихо нахлобучив котелок и снова надев бесовские очки, доктор так быстро двинулся к двери, что гости послушно пошли за ним. Сайм был немного рассеян; переступив через порог, он звонко стукнул палкой по каменному полу. - Господи милостивый! - крикнул он. - Значит, в этом проклятом Совете больше сыщиков, чем злодеев! - Да, мы могли схватиться с ними, - сказал доктор Булль. - Нас было четверо против троих. Профессор, уже спускавшийся по лестнице, отозвался снизу: - Нет, нас было не четверо против троих, далеко нам до такого счастья. Нас было четверо против одного. И они молча дошли до низа. Молодой человек по фамилии Булль с присущей ему простодушной учтивостью настоял на том, чтобы пропус- [259] тить гостей вперед, но, выйдя на улицу, тут же опередил их и бодро поспешил к справочной вокзала, переговариваясь со спутниками через плечо. - А хорошо, когда есть приятели, - говорил он. - Я чуть не умер со страха, пока был один. Честное слово, еще немного, и я бы бросился на шею Гоголю, и зря, конечно. Надеюсь, вы не презираете меня за то, что я струсил? - Трусил и я, - сказал Сайм, - словно за мной гнались все бесы, какие только есть. Но худшим из них были вы в этих очках... Молодой человек залился радостным смехом. - А правда, ловкая штука? - сказал он. - Какая простая мысль - впрочем, не моя, куда мне! Понимаете, я мечтал служить в полиции и как раз в этом отделе, против динамитчиков. Значит, надо было притвориться анархистом, а все ручались, что это у меня не выйдет. Все твердили, что даже походка у меня честная и сзади я похож на свод законов. Как меня только не называли в Скотланд-Ярде! И я слишком здоровый, и я слишком веселый, и приветливый, и достойный... В общем, будь я злодеем, я бы сделал блестящую карьеру, так я приличен с виду, но раз уж я, на свою беду, человек приличный, за злодея мне никак не сойти, полиции не помочь. Наконец привели меня к какому-то старому тузу, он у них занимал большой пост. Умный был человек! Другие болтали Бог знает что. Кто советовал отрастить бороду, чтобы скрыть улыбку, кто - вычернить лицо, чтобы сойти за негра, но тот старикан дал самый неожиданный совет. "Наденьте ему черные очки, и все. Сейчас он похож то ли на клерка, то ли на ангела. Наденьте очки, и дети будут визжать от страха". Честное слово, так и вышло. Когда я скрыл глаза, все прочее - улыбка, широкие плечи, короткие волосы - стало страшным, как у беса. Да, штука простая, все чудеса просты, но не это главное чудо. Когда я вспоминаю о самом удивительном, у меня голова кружится. - Что же это такое? - спросил Сайм. [260] - А вот что, - отвечал доктор. - Тот полицейский, который про меня все знал и придумал эти очки, никогда меня не видел! Сайм взглянул на него, глаза его сверкнули. - Как же так? - сказал поэт. - Кажется, вы с ним говорили? - Говорил, - весело откликнулся врач, - но комната была темная, как погреб. Что, не угадали бы? - Никогда бы и в голову не пришло, - сказал Сайм. - И впрямь оригинальная мысль, - поддержал его профессор. Новый союзник оказался на удивление деловитым. Быстро и ловко узнав в справочной, какие поезда идут в Дувр, он запихал спутников в кеб, а потом сел с ними в вагон, прежде чем они уразумели, что происходит. Беседа толком возобновилась лишь на палубе, по пути в Кале. - Я знал, что буду обедать во Франции, - пояснил доктор. - Но я так рад, что со мною будете вы. Понимаете, мне пришлось снарядить эту скотину с бомбой. Председатель следил за мной, хотя Бог его знает, как он ухитрялся. Когда-нибудь я вам все расскажу. Просто ужас какой-то! Только я попытаюсь увильнуть, откуда ни возьмись является он. Идешь мимо клуба, а он улыбается из окошка. Переходишь улицу - раскланивается с империала. Нет, честное слово, он продался черту. Он может быть сразу в шести местах. - Значит, вы снарядили маркиза в путь, - сказал профессор. - Давно это было? Успеем мы его перехватить? - Да, - отвечал Булль. - Я все рассчитал. Мы застанем его в Кале. - Хорошо, перехватим, - сказал профессор. - Но что мы с ним будем делать? Доктор Булль впервые растерялся, но подумал немного и сказал: - Должно быть, нам надо позвать полицию. - Только не мне, - сказал Сайм. - Лучше сразу утопиться. Я обещал одному бедняге, настоящему пессимис- [261] ту, дал ему честное слово. Не хочу заниматься казуистикой, но нынешнего пессимиста я обмануть не могу. Это все равно что обмануть ребенка. - Вот так же и я, - сказал профессор. - Я хотел пойти в полицию и не мог, я ведь тоже дал глупый обет. В бытность актером я много грешил, но одного все же не делал - не изменял, не предавал. Если я это сделаю, я перестану различать добро и зло. - Я это все понимаю, - сказал доктор Булль. - Я тоже не могу, мне жаль Секретаря. Ну, этого, с кривой улыбкой. Друзья мои, он страшно страдает. Желудок ли виной, или нервы, или совесть, или взгляд на вещи, только он проклят, он живет в аду. Я не могу выдать и ловить такого человека. Разве можно сечь прокаженного? Наверное, я рехнулся, но не могу, и все тут. - Не думаю, чтобы вы рехнулись, - сказал Сайм. - Я знал, что вы именно такой, с тех пор... - Да? - спросил доктор. - С тех пор, - закончил Сайм, - как вы сняли очки. Доктор улыбнулся и прошел по палубе посмотреть на залитое солнцем море. Потом он вернулся, беззаботно притоптывая, и трое спутников помолчали, сочувствуя друг другу. - Что же, - сказал Сайм, - по-видимому, мы одинаково понимаем нравственность, а если хотите - безнравственность. Значит, надо принять то, что из этого следует. - Да, - согласился профессор, - вы совершенно правы. Поторопимся же, я вижу мыс на берегу Франции. - Следует же из этого, - сказал Сайм, - что мы одиноки на земле. Гоголь исчез Бог знает куда; быть может, Воскресенье раздавил его, как муху. В Совете нас трое против троих: мы - как римляне на мосту. Но нам хуже, чем им, потому что они могли позвать своих, а мы не можем, и еще потому... - ...потому, - закончил профессор, - что один из троих не человек. Сайм кивнул, помолчал и начал снова: [262] - Мысль у меня такая. Надо задержать маркиза в Кале до завтрашнего полудня. Я перебрал проектов двадцать. Донести на него мы не можем; не можем и подвести под арест под пустым предлогом, потому что нам пришлось бы выступать в суде, а он знает нас и поймет, что дело нечисто. Можно задержать его как бы по делам Совета, он поверит многому в этом роде, но не тому, что надо сидеть в Кале, когда царь спокойно ходит по Парижу. Можно похитить его и запереть, но это вряд ли удастся, его здесь знают. У него много верных друзей, да и сам он храбр и силен... Что же, воспользуемся этими самыми качествами. Воспользуемся тем, что он храбр, и тем, что он дворянин, и тем, что у него много друзей в высшем обществе. - Что вы несете? - спросил профессор. - Саймы впервые упоминаются в четырнадцатом веке, - продолжал поэт порядка, - по преданию, один из них сражался при Беннокберне, рядом с Брюсом. Начиная с тысяча триста пятидесятого года генеалогическое древо неоспоримо. - Он помешался, - сказал доктор, в изумлении глядя на него. - Наш герб, - невозмутимо продолжал Сайм, - серебряная перевязь в червленом поле и три андреевских креста. Девиз меняется. Профессор схватил его за лацканы. - Мы причаливаем, - сказал он. - Что это с вами? Морская болезнь или неуместная шутливость? - Замечания мои до неприличия практичны, - неспешно отвечал Сайм. - Род Сент-Эсташ тоже древний. Маркиз не может отрицать, что он дворянин; не может отрицать, что и я дворянин. А чтобы подчеркнуть мой социальный статус, я при первом же случае собью с него шляпу. Вот мы и у пристани. В некотором изумлении они сошли на опаленный солнцем берег. Сайм, перенявший теперь у Булля роль вожака, повел их вдоль набережной к осененным зеленью, глядя- [263] щим на море кофейням. Шагал он дерзко и тростью размахивал, как шпагой. По-видимому, он направлялся к последней кофейне, но вдруг остановился и резким мановением затянутой в перчатку руки оборвал беседу, указывая на столик среди цветущих кустов. За столиком сидел Сент-Эсташ. На лиловом фоне моря сверкали ослепительные зубы, темнело смелое лицо, затененное светло-желтой соломенной шляпой. Глава X ПОЕДИНОК Сайм с друзьями сел за другой столик (его голубые глаза сверкали, как море неподалеку) и с радостным нетерпением заказал бутылку вина. Он и раньше был неестественно оживлен, и настроение его все поднималось по мере того, как опускалось вино в бутылке. Через полчаса он порол немыслимую чепуху. Собственно, он составлял план предстоящей беседы со зловещим маркизом, поспешно записывая карандашом вопросы и ответы. План этот был построен наподобие катехизиса. - Я подхожу, - с невероятной быстротой сообщал Сайм. - Пока он не снял шляпы, снимаю свою. Я говорю: "Маркиз де Сент-Эсташ, если не ошибаюсь?" Он говорит: "Полагаю, прославленный мистер Сайм?" Я говорю: "О да, самый Сайм!" Он говорит на безупречном французском языке: "Как поживаете?" Я отвечаю на безупречном лондонском... - Ой, хватит! - воскликнул человек в очках. - Придите в себя и бросьте эту бумажку. Что вы собираетесь делать? - Такой был хороший разговорник... - жалобно сказал Сайм. - Дайте мне его дочитать. В нем всего сорок три вопроса и ответа. Некоторые ответы маркиза поразительно остроумны. Я справедлив к врагу. - Какой во всем этом толк? - спросил изнемогающий доктор. [264] - Я подвожу маркиза к дуэли, - радостно пояснил Сайм. - После тридцать девятого ответа, гласящего... - А вы не подумали, - весомо и просто спросил профессор, - что маркиз может все сорок три раза ответить иначе? Тогда, мне кажется, ваши реплики будут несколько натянутыми. Сайм ударил кулаком по столу, лицо его сияло. - И верно! - согласился он. - Ах, в голову не пришло! Вы удивительно умны, профессор. Непременно прославитесь! - А вы совсем пьяны, - сказал доктор Булль. - Что ж, - невозмутимо продолжал Сайм, - придется иначе разбить лед, разрешите мне так выразиться, между мною и человеком, которого я хочу прикончить. Если, как вы проницательно заметили, один из участников беседы не может предсказать ее, придется этому участнику взять всю беседу на себя. Так я и сделаю! - И он внезапно встал, а ветер взметнул его светлые волосы. Где-то за деревьями на открытой сцене играл оркестр, и певица только что кончила свою арию. Звон меди показался взволнованному Сайму звоном и звяканьем шарманки на Лестер-сквер, под музыку которой он однажды встал, чтобы встретить смерть. Он взглянул на столик, за которым сидел маркиз. Сидели там и двое степенных французов в сюртуках и цилиндрах, а один из них - и с красной ленточкой Почетного легиона. Очевидно, то были люди солидные и почтенные. Рядом с корректными трубами цилиндров маркиз в вольнодумной панаме и светлой весенней паре казался богемным и даже пошловатым, но все же глядел маркизом. Мало того - он глядел монархом; что-то царственное было и в звериной его небрежности, и в пламенном взоре, и в гордой голове, темневшей на светлом пурпуре волн. Однако то был не христианский король, а смуглолицый деспот, то ли греческий, то ли азиатский, из тех, что в прошлые дни, когда рабство казалось естественным, смотрели сверху на Средиземное море, на галеры и на стонущих рабов. Точно таким, думал [265] Сайм, было бронзово-золотое лицо тирана рядом с темной зеленью олив и пылающей синевой. - Ну, - сердито спросил профессор, глядя на неподвижного Сайма, - намерены вы обратиться к собранию? Сайм осушил последний стакан искрящегося вина. - Намерен, - сказал он, указывая на маркиза и его приятелей. - Это собрание мне не нравится. Я сейчас дерну собрание за его большой медно-красный нос. И он быстро, хотя и не вполне твердо, подошел к маркизу. Увидев его, маркиз удивленно поднял черные ассирийские брови, но вежливо улыбнулся. - Мистер Сайм, если не ошибаюсь? - сказал он. Сайм поклонился. - А вы маркиз де Сент-Эсташ, - произнес он с немалым изяществом. - Разрешите дернуть вас за нос? Чтобы сделать это, он наклонился, но маркиз отскочил, опрокинул кресло, а люди в цилиндрах схватили Сайма за плечи. - Он меня оскорбил! - крикнул Сайм, красноречиво взмахнув рукой. - Оскорбил вас? - удивился господин с красной ленточкой. - Когда же? - Да вот сейчас, - бестрепетно ответил Сайм. - Он оскорбил мою матушку. - Вашу матушку? - недоверчиво переспросил француз. - Ну, тетушку, - уступил Сайм. - Каким образом мог маркиз ее оскорбить? - спросил второй француз с понятным удивлением. - Он все время сидел здесь. - Но что он говорил? - туманно изрек Сайм. - Я ничего не говорил, - сказал маркиз. - Разве что насчет оркестра. Я люблю, когда хорошо играют Вагнера. - Это намек, - твердо сказал Сайм. - Моя тетя плохо играла Вагнера. Нас вечно этим попрекают. - Все это очень странно, - заметил господин с ленточкой, в недоумении глядя на маркиза. [266] - Уверяю вас, - настаивал Сайм, - ваш разговор кишел намеками на слабости моей тетушки. - Вздор! - воскликнул маркиз. - Я за полчаса только и сказал, что эта брюнетка хорошо поет. - То-то и оно! - гневно отозвался Сайм. - Моя тетушка была рыжей. - Мне кажется, - сказал француз без ордена, - вы просто хотите оскорбить маркиза. - Честное слово, - обрадовался Сайм, круто повернувшись к нему, - вы неглупый человек! Маркиз вскочил. Глаза его горели, как у тигра. - Со мной ищут ссоры! - вскричал он. - Со мной ищут поединка! За чем же дело? Долго его искать не приходилось никому. Господа, не согласитесь ли вы быть моими секундантами? До вечера еще часа четыре. Можем драться сегодня. Сайм отвесил вполне изящный поклон. - Маркиз, - сказал он, - ваш поступок достоин вашей славы и вашего рода. Позвольте мне посовещаться с теми, в чьи руки я предаю свою судьбу. Он в три шага вернулся к спутникам, и те, видевшие его вдохновленный шампанским вызов и слышавшие идиотские реплики, сильно удивились. Теперь он был трезв, хотя и слегка бледен, и речь его дышала пылкой деловитостью. - Ну вот, - тихо и хрипло сказал он. - Я навязал этой скотине дуэль. Слушайте внимательно, времени у нас мало. Вы мои секунданты, и все должно исходить от вас. Стойте на том, чтобы дуэль состоялась завтра, после семи утра. Только тогда я помешаю ему поспеть к парижскому поезду, который проходит здесь в семь сорок пять. Если он пропустит поезд, он пропустит и убийство. В такой пустячной просьбе он вам отказать не сможет. Но вот что он сделает: он выберет поляну поближе к станции, чтобы все же вскочить в вагон. Фехтует он хорошо и понадеется на то, что успеет убить меня. Однако и я недурно фехтую и постараюсь задержать его, пока не пройдет поезд. Тогда, [267] наверное, он убьет меня, чтобы утешиться. Поняли? Превосходно. А теперь позвольте мне представить вас моим достойнейшим друзьям, - и, быстро подведя их к столику маркиза, он назвал две чрезвычайно аристократические фамилии, которых ни доктор, ни профессор в жизни своей не слыхали. Время от времени у Сайма бывали приступы здравого смысла, отнюдь не присущего ему. Как сказал он (когда речь шла об очках), его охватило вдохновение, а оно доходило порой до высот пророчества. В данном случае он угадал тактику противника. Когда секунданты уведомили маркиза, что Сайм может встретиться с ним только утром, тот сообразил, конечно, что между ним и его смертоносной миссией встало неожиданное препятствие. Объясн