ом с Бланш, а свою книжку -- с другой стороны от меня. Я пытался разгадать эту головоломку, но тут в столовую вошел Гастон, уже не в полосатой куртке, а во фраке, за ним -- розовощекая Жермен и еще одна горничная, которую я раньше не видел, но, судя по полноте и кудрявым, как у барашка, волосам, она была дочерью женщины, стиравшей белье у рва. -- Можете себе представить, Гастон, -- сказала Мари-Ноэль, -- папа привез всем подарки, даже тете Бланш. Это не потому, что у нас какой-нибудь праздник, просто в знак того, что папа ценит нас всех по заслугам. Я заметил, как Гастон кинул на меня быстрый взгляд, и спросил себя, что в этом необычного -- привезти из поездки подарки. Может быть, ему пришло в голову, что, покупая их, я был пьян? Спустя минуту он распахнул двойные двери в конце столовой, ведущие, как оказалось, в библиотеку, и объявил: <Госпоже графине подано!>. Небольшая группа, открывшаяся моим глазам, могла сойти с жанровой картины, написанной в чопорной манере XVIII века. Франсуаза и Рене сидели поодаль друг от друга в высоких жестких креслах, одна -- с книгой, другая -- с вышиванием. Поль облокотился на спинку кресла своей жены, высокая темная фигура Бланш вырисовывалась на фоне задней двери. Все подняли головы, когда в комнату вошли мы с Мари-Ноэль. -- Папа приготовил вам сюрприз, -- крикнула девочка, -- но я не скажу какой. Я подумал: будь сейчас на моем месте настоящий Жан де Ге, смог бы он увидеть их моими глазами или родственная связь -- ведь это была его семья, он составлял с нею единое целое -- притупила бы остроту восприятия, и их красноречивые позы ни о чем не говорили бы ему, казались бы естественными, проистекали бы из их прошлого и настоящего, известного ему, как никому иному. Я, чужак, был зрителем в театре, но в каком-то смысле я был также и режиссер: обстоятельства вынуждали их подчиняться мне, их поступки зависели от моих. Я был Мерлин, Просперо, а Мари-Ноэль -- Ариэль, исполняющий мои приказания, посредник между двумя различными мирами. Я сразу же увидел страх на лицах Франсуазы и Рене, но выраженный в разной степени и, безусловно, вызванный разными причинами. На первом отразились неуверенность, боязнь, как бы ей не причинили боль. На втором, настороженном и подозрительном, было видно не столько опасение, сколько недоверие. Поль, не скрывая неприязни, кинул на меня косой, враждебный взгляд. Бланш, стоявшая у двери, не проявила вообще никакого интереса. Но я заметил, что она вся напряглась и посмотрела мимо меня на Мари-Ноэль. -- Что это, Жан? -- спросила Франсуаза, поднимаясь с места. -- Ничего особенного, -- сказал я. -- Мари-Ноэль любит все окутывать тайной. Просто я привез вам по подарочку, и мы с ней положили их в столовой у ваших приборов. Напряжение ослабло. Рене перевела дыхание. Поль пожал плечами. Франсуаза улыбнулась, дотронувшись до медальона, приколотого к кофточке. -- Боюсь, ты истратил в Париже слишком много денег, -- сказала она. -- Если ты и дальше будешь дарить мне такие подарки, у нас ничего не останется. Она прошла в столовую, остальные за ней. Я сделал вид, будто завязываю шнурок, чтобы все остальные сели и я мог убедиться, что мое место действительно во главе стола. Так оно и оказалось, и я тоже сел. Наступила тишина в то время, как Бланш читала молитву, а мы сидели, склонив головы над тарелками. Я заметил, что Мари- Ноэль, как зачарованная, смотрит в конец комнаты на Бланш, а та не сводит взгляда со свертка возле салфетки. На ее обычно неподвижном лице изумление боролось с гадливостью и ужасом, словно перед ней была живая змея. Затем губы ее сжались, она овладела собой и, не глядя больше на подарок, взяла салфетку и положила себе на колени. -- Вы разве не развернете пакет? -- спросила Мари-Ноэль. Бланш не ответила. Она отломила кусок хлеба, лежавшего у ее тарелки, и тут я увидел, что все остальные глядят на меня так, точно произошло нечто небывалое. Может быть, что-нибудь -- то, как я сел за стол, как держался, какой-нибудь невольный жест -- наконец выдало меня и они догадались, что я обманщик? -- В чем дело? -- сказал я. -- Почему вы все на меня уставились? Девочка, мой домашний ангел-хранитель, снова выручила меня: -- Все удивляются, что ты подарил подарок тете Бланш. Вот оно что! Я вышел из образа. Но уличен пока не был. -- Вы же сами знаете, что я люблю тратить деньги, -- громко сказал я, вспомнив слова Жана де Ге в бистро в Ле-Мане и подумав о том, как тщательно он выбирал подарки, чтобы они пришлись по вкусу тем, кому он их купил, добавил: -- Надеюсь, я привез каждому то, в чем он больше всего нуждается. Это входит в мою систему. -- Знаете, -- сказала Мари-Ноэль, -- папа подарил мне <Маленький цветочек> -- житие святой Терезы из Лизье. А я хотела иметь эту книжку больше всего на свете. Навряд ли папа подарил тете Бланш житие святой Терезы из Авила. Я щупала пакет, там не книга, он не той формы. -- Может быть, ты перестанешь болтать, -- сказал я, -- и начнешь есть. Развернуть подарки можно и попозже. -- Лично я хотел бы получить один-единственный подарок, -- сказал Поль, -- возобновленный контракт с Корвале, ну и неплохо бы еще в придачу чек на десять миллионов франков. Тебе случайно не удалось выполнить мое желание? -- Я бы сказал, что твой подарок тоже не той формы, -- ответил я, -- и я терпеть не могу говорить о делах во время еды. Однако охотно поеду с тобой после ленча на фабрику. Ощущение собственной мощи было безграничным. Я ничего не знал ни о делах Жана де Ге, ни о контракте, но чувствовал, что сумел их провести, обман удался, так как все с аппетитом принялись за еду. Моя уверенность в себе росла с каждой минутой, и я кивнул Гастону, чтобы он налил мне вина. Я вспомнил, с каким успехом рассказывал матери о поездке в Париж, о театрах и встрече со старыми друзьями, и решил повторить свой рассказ; и точно так же, как вчера я получил от нее немало полезных сведений, сегодня мне удавалось то тут, то там ухватиться за путеводную нить. Постепенно я узнал, что во время войны Жан де Ге участвовал в движении Сопротивления, а Поль был в плену, что Жан де Ге и Франсуаза встретились и поженились сразу же после Освобождения. Отдельные обрывки фамильной истории мелькали передо мной, никак не связанные между собой. Факты, собранные по мелочам, еще надо было на досуге рассортировать и просеять, я все еще не имел понятия, что связывает между собой Жана де Ге, Поля и Рене, знал лишь, что эти двое -- муж и жена и что Поль, по всей видимости, управляет или помогает управлять принадлежащей семье стекольной фабрикой. У Бланш ни в цвете волос и глаз, ни в чертах лица не было ничего общего с матерью, братом и племянницей, так поразительно похожими друг на друга, а Рене и Поль, оба смуглые и черноволосые, вполне могли бы сойти за родственников, не будь мне известно, что это не так. Бланш почти не участвовала в разговоре и ни разу за время еды не обратилась ко мне; помогала мне больше всех, как это ни странно, Франсуаза -- главный источник моей информации. Жалобные нотки исчезли из ее голоса, она казалась счастливой, даже веселой, и я догадывался, что причиной тому был медальон, к которому она то и дело прикасалась. Я полагал, что Рене полностью завладеет разговором, но она сидела хмурая и почти не раскрывала рта, а когда Франсуаза спросила, как ее мигрень, коротко ответила, что лучше ей не стало. -- Почему ты не примешь чего-нибудь? -- раздраженно спросил Поль. -- Без сомнения, какое-нибудь лекарство против нее есть. Я думал, доктор Лебрен дал тебе таблетки. -- Ты сам прекрасно знаешь, что они мне не помогают, -- сказала Рене. -- Лучше лягу днем и попробую уснуть, у меня была ужасная ночь. -- Может быть, тетя Рене заразилась корью? -- вступила в разговор Мари-Ноэль. -- Говорят, она начинается с головной боли. Но для тети Рене это не страшно, ведь она не собирается рожать ребеночка. Не очень удачное замечание. Рене вспыхнула и бросила на племянницу злобный взгляд, а Франсуаза, с неодобрением посмотрев на дочь, находчиво, пожалуй, даже слишком, перевела разговор, спросив Поля, как себя чувствует рабочий, который обжег руку в плавильной печи. -- Если бы деньги, которые идут на пособия по болезни, шли в дело, нам легче было бы без страха смотреть в будущее, -- сказал Поль. -- А теперь рабочие пользуются любым предлогом, чтобы бить баклуши, зная, что спокойно проживут на наш счет. Когда был жив отец, все было по-другому. -- Наш отец был человек умный и честный, -- неожиданно произнесла Бланш. -- Чего, к сожалению, нельзя сказать о его сыновьях. <Молодец, Бланш>, -- подумал я, глядя на нее с удивлением. Поль, выдвинув челюсть и покраснев так же густо, как жена, проговорил быстро: -- Ты хочешь сказать, что я кого-нибудь обманываю? -- Нет, -- сказала Бланш, -- ты сам обманываешься. -- О, пожалуйста, -- утомленно произнесла Франсуаза, -- неужели обязательно все это обсуждать за столом... Я думала, мы хоть раз в жизни забудем про дела. -- Моя дорогая Франсуаза, -- сказал Поль, -- если бы Жан соизволил вложить в фабрику хотя бы четверть того, что он тратит на дурацкие побрякушки, вроде той броши, что приколота у вас на груди, нам вообще не пришлось бы обсуждать дела. Никто бы ни на что не пенял. И меньше всех я. -- Вы прекрасно знаете, что это первый подарок за много месяцев, -- сказала Франсуаза. -- Допустим. Но, возможно, другим повезло больше, чем вам. -- Каким другим? -- Этого я вам не скажу. Разъезжает по свету у нас один Жан. Я остаюсь дома. Привилегия младшего брата. Достаточно злобный выпад, но наконец я получил последнее, недостающее, звено. Поль -- тоже де Ге, cadet\footnote{Младший сын \textit{(фр.)}.}. И, судя по его поведению, примириться он с этим не может. Мозаичная картина больше не была загадкой, все стало на свои места. Вот только вряд ли Рене будет очень удобной невесткой. -- Если вы хотите намекнуть, -- сказала Франсуаза, -- что Жан выкидывает деньги на других женщин... -- Ну да, -- вклинилась в разговор Мари-Ноэль, -- ведь папа купил подарки для тети Бланш и тети Рене, и мне очень хочется узнать, что он им привез. -- Ты успокоишься наконец? -- сказала Франсуаза, поворачиваясь к ней. -- Или выставить тебя из-за стола? Мы уже прикончили телятину и овощи и приступили к фруктам и сыру. Я почувствовал, что пора разрядить атмосферу. -- Может быть, откроем подарки? -- весело сказал я. -- Я согласен с Франсуазой, давайте забудем о семейных делах. Начинай, Рене, пусть подарок прогонит твою мигрень. Мари-Ноэль попросила у меня разрешения выйти из-за стола и, подбежав к Рене, стала рядом. Та нехотя развязала ленточку. Отложила в сторону узорчатую обертку и несколько слоев папиросной бумаги. Мелькнул кусочек кружева, Рене приостановилась и торопливо сказала: -- Разверну дальше наверху. Боюсь испачкать. -- Но что это такое? -- спросила Франсуаза. -- Блузка? Мари-Ноэль опередила тетю, протянувшую руку к папиросной бумаге, и выхватив из нее тончайшую ночную сорочку, легкую и прозрачную, как паутинка, -- легкомысленный покров новобрачной в летнюю ночь. -- Какая прелесть! -- сказала Франсуаза, но в ее тоне не хватало теплоты. Рене забрала милый пустячок у Мари-Ноэль и снова завернула в папиросную бумагу. Она не поблагодарила меня. Только сейчас я понял, что совершил faux pas\footnote{Ошибка, ложный шаг \textit{(фр.)}.}. Этот дар не предназначался для посторонних глаз. Девочка была права, когда сказала, что подарок -- личное дело и люди предпочитают разворачивать его без свидетелей. Но заглаживать вину было поздно. Поль хмуро смотрел на жену. Франсуаза улыбалась искусственной сияющей улыбкой, как человек, который хочет сделать вид, что ничего особенного не произошло. На лице Бланш было презрение. Радовалась одна Мари-Ноэль. -- Она будет у вас парадная, да, тетя Рене? Как жаль, что никто, кроме дяди Поля, вас в ней не увидит. -- И стрелой кинулась на его сторону стола. -- Интересно, что папа привез вам? Поль пожал плечами. Подарок жене притупил остроту ожидания. -- Понятия не имею. Можешь сама развернуть, -- сказал он. Взяв нож, она перерезала бечевку дрожащей от волнения рукой. А я искал оправдание для Жана де Ге. Я припомнил вчерашний вечер, встречу у лестницы внизу... Только теперь я понял, чего от меня ждали. При t\^ete-\`a- t\^ete\footnote{Свидание, разговор с глазу на глаз \textit{(фр.)}.} в отсутствие Поля легкомысленное подношение было бы кстати. Но в столовой, рядом с сыром, оно было не к месту. Однако, решил я, промах искупается тем, что Жан де Ге вез подарок не только ей, но и брату. Увы, я ошибался. Худшее ждало меня впереди. Девочка с удивленным видом вытащила из гофрированной бумаги небольшой пузырек. -- Лекарство, -- сказала она. -- Тут написано: <Эликсир>, -- и, глядя на печатный вкладыш, прочитала во всеуслышание: -- <...повышает тонус органов. Гормональный препарат для противодействия импотенции...>. Что такое импотенция, папа? Поль выхватил у нее пузырек со вкладышем, чтобы прекратить чтение. -- Дай это сюда и замолчи, -- сказал он, засовывая пузырек в карман, затем в ярости обернулся ко мне: -- Если таково твое представление о шутке, то я его не разделяю. Он встал и вышел из комнаты. Все молчали. Гнетущая тишина. На этот раз я не смог найти оправдания Жану за его бессмысленную жестокость. -- Как не стыдно! -- укоризненно сказала Мари-Ноэль. -- Дядя Поль разочарован, и я его понимаю. Я почувствовал на себе взгляд Гастона, стоявшего у буфета, и опустил глаза в тарелку. Я был один в стане врагов. На Рене я не осмелился и взглянуть, неодобрительное покашливание Франсуазы говорило о том, что у нее поддержки я тоже не найду. Жан де Ге, даже вдрызг пьяный, не сумел бы так все изгадить и запутать, как я. Просить прощения было бесполезно. -- <Благодарю Тя, Христе, Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ...> -- сказала Бланш и поднялась со своего места. Франсуаза и Рене последовали за ней, и я остался один стоять у стола. Вошел Гастон с подносом и щеткой, чтобы смести со стола крошки. -- Если господин граф собирается ехать на фабрику, машина стоит у ворот, -- сказал он. Я встретил его взгляд, в нем был упрек. Это окончательно меня доконало, только его преданность поддерживала мою веру в себя. -- То, что сейчас произошло, -- сказал я, -- не было сделано умышленно. -- Да, господин граф. -- По сути дела, это была ошибка. Я забыл, что там, внутри. -- По-видимому, господин граф. Что еще я мог сказать? Я вышел из столовой и прошел через холл на террасу; у самой лестницы стоял <рено>, а у открытой дверцы -- ждущий меня Поль. ГЛАВА 8 Избежать встречи было нельзя. За все, что случилось, в ответе был я. То, что Жан де Ге намеревался сделать с оглядкой, один на один, я испортил своим легкомыслием и напускной непринужденностью. -- Ладно. Садись. Веди ты, -- отрывисто сказал я и забрался в машину следом за Полем. Я отдавал себе отчет в том, что, выдав себя за другого человека, присвоив не только его внешность, но внутреннюю суть, я должен искупать проступки, совершенные мной самим, хоть и под его именем. Это казалось мне -- почему-то -- делом чести. -- Я сожалею о том, что произошло, -- сказал я. -- Это недоразумение. У меня в чемодане все перепуталось. Поль ничего не ответил, и, взглянув на него сбоку, в то время как мы поднимались по склону холма и ехали мимо церкви, я впервые заметил его сходство с Бланш -- те же узкие губы с опущенными вниз уголками. Но прямой нос и густые брови были у него одного, и землистый цвет лица -- тоже; у Бланш лицо гладкое, бледное, с нежной кожей. -- Не верю я тебе, -- сказал он наконец. -- Ты поступил вполне сознательно, чтобы выставить меня на посмешище перед всеми, даже перед слугами. Представляешь, как они сейчас валяются со смеху на кухне! И я бы смеялся до упаду, будь я на их месте. -- Глупости, -- сказал я, -- никто ничего не заметил. И я уже сказал тебе: произошло недоразумение. Забудь это. Мы проехали деревню и покатили мимо кладбища по прямой дороге, ведущей к лесу. -- Я всю жизнь мирился с твоими шуточками, -- снова заговорил Поль, -- но всему есть предел. Одно дело развлекаться в клубе, в мужской компании, другое -- куражиться над человеком в присутствии его, да и своей, жены и ранить их чувства в придачу. Честно говоря, я не думал, что даже у тебя такой дурной вкус. -- Ладно, -- сказал я, -- я извинился. Что еще ты от меня хочешь? Если не веришь, что произошло недоразумение, говорить больше не о чем. Лес обступил нас со всех сторон, солнечный, радостный, золотисто-зеленый, -- заросли дуба, граба, лещины и бука, -- деревья, которые с течением времени делаются все раскидистей, стволы все бледней, а листва дает свет, а не тень. В отличие от хвойных, темных и зимой и летом, их цвет от весны к осени становится все сочнее, и сейчас, на исходе лета, они роняли на землю яркие краски. -- И еще одно, -- сказал Поль, -- тебе не кажется, что пора перестать относиться к Рене, как ко второй Мари-Ноэль? Если ты балуешь свою дочь -- это твое дело, меня это не касается, но я возражаю против того, чтобы мою жену превращали в пустую куклу потому только, что ты ищешь популярности. Что мне было сказать в свою защиту? Я постарался представить, как поступил бы Жан де Ге, если бы ненароком вытащил ночную рубашку на всеобщее обозрение. -- Все женщины любят, чтобы их баловали, -- сказал я. -- Ты же видел, что я подарил Франсуазе. Естественно, я и Рене хотел привезти какой-нибудь красивый пустячок. Не дарить же ей жития святых, как Мари-Ноэль! Поль повернул машину налево, и, покинув асфальтовое покрытие, мы очутились на песчаной проселочной дороге. Лес стал редеть, впереди была прогалина. -- Подарок твой вульгарен, а дарить его за обедом было так бестактно! -- сказал Поль. -- Ты бы посмотрел на Франсуазу, не только на Рене. Во всяком случае, если снова вздумаешь дарить что-нибудь моей жене, посоветуйся сперва со мной. Дорога сузилась, и я увидел, что она кончается тупиком. Прямо перед нами тянулся длинный ряд домиков для рабочих, направо, посреди огромного двора, возвышалось похожее на сарай строение с покатой крышей и высокими железными трубами, его окружали другие строения поменьше; двор был обнесен оградой, отделявшей фабрику от домиков рабочих и дороги. Повсюду сновали рабочие с тачками, бежала по рельсам вагонетка с огромной грудой стеклянного лома. Из труб вместе с дымом вырывался звук, похожий на тяжелое дыхание больного, -- это дышала жаром плавильная печь. Поль провел машину в ворота, остановился у сторожки сразу за ними, вышел и, не сказав больше ни слова, зашагал через двор ко второму большому зданию позади строения с высокими трубами. Я пошел следом за ним и, пробираясь между рельсами для вагонеток, догадался по хрусту под ногами, что земля покрыта крошечными частичками стекла, мягкими, как песок на взморье. Стеклянный песок был повсюду, в грязи под ногами, в самой почве, и горы отходов тоже были из стекла -- голубого, зеленого и желтого. Рабочие с ручными тележками останавливались, чтобы меня пропустить, и я заметил, что Полю они кивали, мне же улыбались, правда, без особой почтительности, но с теплотой и дружелюбием, как своему; чувствовалось, что они искренне рады меня видеть. Это польстило моему тщеславию, я постыдно радовался тому, что их симпатия проявлялась по отношению ко мне, а не к Полю. Поль подошел к длинному двухэтажному дому восемнадцатого века с крышей из покрытой лишайником красной черепицы и, открыв дверь, переступил порог квадратной обшарпанной комнаты с панелями на стенах и каменным полом; я за ним. Посреди комнаты стоял стол, заваленный книгами, скоросшивателями и бумагами, в углу -- большая конторка. Когда мы вошли, из-за стола поднялся лысый человек в очках, со впалыми щеками, одетый в темный костюм. -- Bonjour, Monsieur le Comte, -- сказал он мне. -- Значит, вам стало лучше? Я понял, что Поль рассказал ему какую-то сказку о том, что я болен, или у меня похмелье, или и то и другое, и заметил, что улыбка у этого человека была боязливая, робкая, а не приветливая и сердечная, как у рабочих, и глаза за очками смотрят тревожно. -- А со мной ничего не было, -- сказал я. -- Я спал как убитый. Поль засмеялся -- невеселым презрительным смехом человека, которому вовсе не смешно. -- Да, наверно, приятно поваляться утром в постели, -- сказал он. -- Мне это недоступно уже много лет, да и Жаку тоже, если на то пошло. Тот сделал примирительный жест, глядя то на меня, то на Поля, не желая задеть ни одного из нас, затем сказал: -- Может быть, вы хотите обсудить что-нибудь наедине? Если так, я вас оставлю. -- Нет, -- сказал Поль, -- будущее фабрики касается вас не меньше, чем нашей семьи. Я, как и вы, хочу услышать, чего Жан добился в Париже. Они смотрели на меня, я -- на них. Затем я подошел к стулу у конторки, сел и вынул сигарету из лежащей там пачки. -- Что именно вы хотели бы знать? -- спросил я, наклонившись, чтобы прикурить; это помогло мне скрыть от них лицо -- я боялся, как бы оно не выдало мои сомнения в том, какого ответа от меня ждут. -- О, Mon Dieu\footnote{Боже мой \textit{(фр.)}.}... -- сказал Поль в отчаянии, точно мой осторожный, уклончивый ответ был последней каплей, переполнившей чашу терпения. -- Нас всех интересует только один вопрос: закрываем мы фабрику или нет? Кто-то -- кажется, мать? -- говорил что-то насчет контракта. Поездка в Париж была в связи с этим контрактом. С каким-то Корвале. Жан де Ге должен был его заключить. Этого они все ждали. Что ж, прекрасно, они его получат. -- Если ты хочешь спросить, удалось ли мне возобновить контракт с Корвале, отвечаю: да, -- сказал я. Они глядели на меня во все глаза. Жак крикнул:<Браво!>, но Поль прервал его: -- На каких условиях, с какими поправками? -- спросил он. -- На наших. Без всяких оговорок. -- Ты хочешь сказать, что они будут брать наш товар на прежних условиях, несмотря на более низкие цены, которые они платят другим фирмам? -- Я их уломал. -- Сколько раз вы встречались? -- Несколько. -- Но как ты можешь это объяснить? Зачем тогда все эти письма? Что они хотели -- взять нас на пушку? Заставить понизить цену -- или что? -- Не могу сказать. -- Значит, ты уехал из Парижа вполне довольный переговорами и мы можем продолжать работать по крайней мере еще полгода? -- Вроде бы так. -- Не могу этого понять. Тебе удалось добиться того, что я полагал невозможным. Прими мои поздравления. Он взял с конторки сигареты, протянул Жаку, закурил сам. Они принялись что-то обсуждать, не обращая на меня внимания, а я повернулся на вращающемся кресле к окну, спрашивая себя, о чем все-таки у нас шла речь. Возможно, через минуту они опять начнут задавать мне вопросы, не имеющие для меня никакого смысла, и моя полная безграмотность в стекольном деле тут же меня изобличит, но пока... Я посмотрел в окно и увидел заросший фруктовый сад, золотой от солнца, яблони, густо усыпанные яблоками, под грузом которых ветви клонились до самой земли. На лугу за садом паслась старая-престарая лошадь с длинной белой гривой. В огороде мотыжила землю какая-то женщина в черном переднике и серой шали, обутая в сабо; в разрыхленной ею земле клевали что-то куры. Глядя на эту мирную, идиллическую картину, обрамленную перекладинами оконного переплета, я представил, что передо мной гравюра или офорт, и пожелал и дальше быть сторонним наблюдателем, а не участником событий, путником, сидящим в поезде у окна и смотрящим, как проносится мимо белый свет. Однако раньше я именно на то и сетовал, что не участвую в общей жизни, не знаю здешних обычаев, не связан с людьми. -- У тебя контракт с собой? -- спросил Поль. -- Нет, -- ответил я. -- Они его вышлют. Женщина с мотыгой подняла голову и посмотрела на окно. Она была крупная, пожилая, с широкими бедрами и загорелым морщинистым крестьянским лицом; взгляд ее был подозрительный, настороженный, но, заметив меня, она улыбнулась и, бросив мотыгу, тяжело зашагала к дому. -- Я думаю, господин Поль, можно объявить всем, что мы не закрываемся, -- сказал Жак. -- Я, естественно, никому ничего не говорил, но вы и сами знаете, как разносятся слухи. Всю прошлую неделю рабочие гадали, чем все кончится... -- Еще бы мне не знать! -- сказал Поль. -- Атмосфера была невыносимая. Да, сообщите новость, как только сочтете нужным. Женщина тем временем подошла к самому окну, и Поль, только сейчас заметив ее, сказал: -- А вот и Жюли, и, как всегда, ушки на макушке. Хорошие ли новости, плохие, ей надо первой растрезвонить о них. -- Он высунулся из окна: -- Господин Жан добился в Париже успеха. И не делайте вида, будто не понимаете, о чем я говорю. Лицо женщины расплылось в широкой улыбке. Протянув руку, она сорвала с лозы на стене большую гроздь винограда и королевским жестом подала ее мне. -- Угощайтесь, -- сказала она, -- специально для вас растила, господин граф. Ешьте сразу, пока не сошел налет. Значит, все в порядке? -- Все в порядке, -- подтвердил Поль; он внезапно оттаял, стал больше похож на человека. -- Я так и думала, -- сказала женщина. -- Нужно быть с головой, чтобы задать им жару. Да и кто они такие, хотела бы я знать! Считают, раз они известны в Париже, так могут диктовать нам. Их давно пора было проучить. Надеюсь, вы усовестили их, господин Жан? В ней была надежность Гастона, его сила, то же пламя преданности в глазах, но если те, кому она отдала свою любовь, не оправдают ее ожиданий, она не задумается им об этом сказать. Я перевел взгляд с ее доброго, загорелого морщинистого лица на поникшие под плодами ветви яблонь, на пасущуюся лошадь и на опушку леса за полями. -- Значит, топка будет реветь, трубы дымить и стекло покрывать пол моей сторожки грязной пылью, и целых полгода можно не думать о том, что нас ждет впереди, -- сказала она. -- Вы не забудете зайти к нам, господин граф, перемолвиться словечком с Андре? Вы, само собой, слышали, что с ним приключилось? Я вспомнил разговор насчет раненого рабочего. -- Да, -- сказал я, -- зайду попозже, -- и отвел взгляд от ее преданных, но любопытных глаз. Она снова вернулась к своим грядкам, распугав по пути кур, которые били крыльями у ее ног, а я, отвернувшись от окна, увидел, что Поль вешает на плечики пиджак и надевает рабочий халат. -- За то время, что тебя не было, -- сказал он, -- почта пришла совсем небольшая. Все лежит здесь, на конторке. Жак тебе покажет. Он вышел, а я остался наедине с Жаком и кучкой конвертов. Я распечатывал их один за другим: там, в основном, были счета и требования от разных фирм перевести деньги за поставленные товары, затем запрос от подрядчика по перевозке и накладная с железной дороги. Я просматривал их от первой до последней страницы и все больше убеждался, что ничего там не понимаю. От меня ожидались какие-то действия, указания, я должен был что-то писать или диктовать, но для меня эта беспорядочная куча цифр ничего не значила, я был беспомощен, как ребенок, внезапно брошенный во взрослый мир. Как ни странно, единственным выходом было сказать правду. Я отодвинул бумаги в сторону и спросил: -- Зачем это мне? Что вы хотите, чтобы я сделал? Еще одна странность: Жак улыбнулся; казалось, после того, как Поль ушел и мы остались вдвоем, он почувствовал себя свободней, и ответил: -- Вам вовсе не обязательно этим заниматься, господин граф, раз контракт возобновлен. Тут повседневные дела, я и сам управлюсь. Я встал из-за конторки, подошел к двери и, стоя на пороге, стал смотреть на низкие строения напротив, на ходивших взад-вперед рабочих, на выезжавший из ворот грузовик, на ферму -- дом и хозяйственные постройки в каких-нибудь пятидесяти ярдах от плавильни: приятное, хотя и не совсем уместное соседство. Во дворе фермы важно вышагивали гуси, женщина развешивала на веревках белье, и мычание коров за забором перемежалось металлическим лязгом, долетавшим оттуда, где была плавильная печь. Из высоких труб вырывались клубы дыма, старый колокол на рифленой железной крыше в заплатах вдруг запылал под солнцем, а у входа две гипсовые фигуры -- мадонна с младенцем и святой Жозеф -- воздевали руки, благословляя здешнюю небольшую общину, всех, кто тут работал и жил. Судя по возрасту зданий и всей атмосфере, община эта существовала и сто, и двести, и триста лет назад, и ни война, ни революция ничего здесь не изменили. Фабрика оставалась на ходу, потому что семья де Ге и рабочие верили в свое дело, потому что они хотели видеть здесь все таким, как оно есть. Небольшая патриархальная стекольная фабрика была органичной частью этих мест, как ферма, как поля, как лес, как старые-престарые яблони, и погубить ее было все равно что выдернуть из земли корни живого растения. Я посмотрел через плечо на Жака, сидевшего за конторкой, и сказал: -- Сколько времени такая вот фабрика может конкурировать с большими фирмами, у которых есть современное оборудование и деньги, чтобы хорошо платить рабочим? Он поднял голову от бумаг, в которых я не мог разобраться, глаза испуганно заморгали за линзами очков. -- Это зависит от вас, господин граф. Мы все знаем, что долго нам не продержаться. Фабрика не приносит дохода и из забавы богатого человека превратилась в обузу. Если вы идете на то, чтобы терять деньги, это ваше дело. Только... -- Только -- что? -- Вы бы не несли сейчас такие убытки, если бы раньше взяли на себя немного больше труда позаботиться о том, что вам принадлежит. Простите меня за прямоту. Не мое дело это вам говорить. Как бы вам объяснить, господин граф... Фабрика похожа на семью, на домашний очаг. Кто-то должен ее возглавлять, быть ее стержнем, ее основой, и в зависимости от того, кто станет во главе, она процветает или разваливается на части. Как вы знаете, я никогда не работал на вашего отца, я приехал сюда позднее, но его очень уважали, он был справедливый человек. И господин Дюваль был таким же. Если бы он не погиб, он жил бы с семьей в этом доме, и рабочие чувствовали бы, что у фабрики есть будущее. Он понимал рабочих, он бы сумел приспособиться к изменившейся ситуации, но так, как обстоят дела сейчас... Он поглядел на меня извиняющимся взглядом, не в силах продолжать. -- Кого вы обвиняете -- меня или моего брата? -- спросил я. -- Господин граф, я никого не обвиняю. Обстоятельства сложились против нас всех. У господина Поля очень сильное чувство долга, и с самого конца войны он целиком посвятил себя фабрике, но нельзя закрывать глаза на то, что все это время он вел борьбу против издержек и заработной платы, заведомо обреченную на провал, и вы знаете не хуже меня, что с рабочими он не ладит и порой это сильно затрудняет дело. Я подумал, как незавидно положение Жака. Буфер, посредник, он с утра до ночи трудится не покладая рук, на его плечах лежит все самое неприятное: проверка заказов, переговоры с кредиторами, попытки сохранить хоть какой-то баланс, -- последняя опора и поддержка приходящей в упадок фабрики, он, возможно, к тому же мишень проклятий и хозяев, и рабочих. -- А как насчет меня? -- спросил я. -- Выкладывайте по-честному. Вы же на самом деле думаете, что провалил дело я. Он улыбнулся снисходительной, мягкой улыбкой и протестующе пожал плечами, красноречиво сказав о своих чувствах без всяких слов. -- Господин граф, -- проговорил он, -- здесь все вас любят... никто никогда и словечка не вымолвит против вас. Но вас ничто здесь не интересует, вот и все. Вам не важно -- пусть фабрика хоть завтра развалится на части. Во всяком случае, я полагал так до сегодняшнего дня. Все мы думали, что вы поехали в Париж развлечься, а оказалось... -- Он взмахнул руками. -- Вы, как выразился господин Поль, добились невозможного. Я перевел с него глаза на открытую дверь и увидел, что Жюли опять, тяжело ступая, идет по двору к сторожке, рабочие со смехом окликают ее, а она весело кричит что-то в ответ, перекидываясь с ними шутками. -- Вы не обиделись на меня, господин граф, за то, что я сказал? -- спросил Жак с трогательным смирением. -- Нет, -- ответил я. -- Нет, я вам благодарен. Я вышел из конторы и подошел к плавильне. Внутри, возле печи, люди работали полуголые из-за жары. Повсюду вокруг меня были чаны и бочки, брусья и соединительные трубы; стоял страшный шум и лязг; откуда-то доносился непривычный, резкий, но довольно приятный запах. Когда я подошел поближе, рабочие расступились, улыбаясь мне той же радушной, дружелюбной улыбкой, что раньше: снисходительно, ободряюще -- так улыбаются ребенку, если ему вздумалось позабавиться; ведь чем бы он ни занялся, это будет всего лишь игра. Я пробыл там недолго и снова вышел на свежий воздух, затем подошел к другим, меньшим строениям. Здесь рабочие в комбинезонах были заняты более тонким делом. Я держал в руках голубые, зеленые и желтые обломки отбракованного стекла, казавшегося мне безупречным, флаконы и бутылочки разной формы и размера. Оттуда я направился к помещениям, где шла сортировка и упаковка готовых изделий и лежали партии товаров, готовых к отправке, и ни разу нигде я не видел, чтобы люди работали равнодушно, автоматически, как обычно бывает на фабриках. Видел я другое: небольшое предприятие, где рабочие разделяют интересы хозяев и смотрят на свой труд как на личное право и личную обязанность, и это не меняется с течением времени, так было, есть и будет. -- Развлекаетесь, господин Жан? Я поднял глаза от стакана, который держал в руках, -- передо мной было широкое улыбающееся лицо Жюли, женщины из сторожки. -- Можете назвать это и так, если хотите, -- сказал я. -- Оставьте серьезную работу господину Полю, -- продолжала она. -- Такая его доля. Ну как, пойдете повидать Андре? И двинулась вперед через ворота по песчаной дороге мимо домиков, где жили рабочие. Они были выкрашены в желтый цвет, как и контора на территории фабрики, с такими же пятнистыми черепичными крышами и слуховыми окнами; их окружали садики, огороженные поломанными заборами. Жюли ввела меня в дверь третьего домика, состоявшего из одной-единственной комнаты -- вместе гостиной, кухни и, очевидно, спальни, так как перед очагом на постели со сбитыми простынями лежал мужчина, а в углу играл ломаным грузовиком ясноглазый мальчуган примерно того же возраста, что Мари-Ноэль. -- Ну-ка посмотри, кто к нам пришел, -- сказала Жюли. -- Сам господин граф. Сядь-ка повыше и покажи, что ты еще жив. Мужчина улыбнулся. Он был бледным, с ввалившимися глазами, и я увидел, что от шеи до пояса его обматывают бинты. -- Как вы себя чувствуете? -- спросил я. -- Что случилось? Жюли, бранившая мальчика за то, что он не встал, когда мы вошли, обернулась к нам. -- Что случилось? -- повторила она. -- Он чуть не прожег себе бок, вот что. И это называется современное оборудование, современные печи! Да кому они такие нужны?! Садитесь, господин Жан. -- Она скинула кошку с единственного кресла, обмахнула его передником. -- Ты что, язык проглотил? -- спросила она мужчину, но тот слишком плохо себя чувствовал, чтобы говорить. -- Господин граф вернулся из Парижа -- повеселился там на славу -- и сразу пришел к тебе, а ты даже улыбнуться ему не можешь. Смотри, еще обидится и уедет обратно... Подождите, я сварю кофе. Она наклонилась над очагом и помешала огонь согнутой кочергой. -- Сколько вам придется пролежать в постели? -- спросил я мужчину. -- Они мне не говорят, господин граф, -- ответил он, нерешительно поглядывая на Жюли, -- но, боюсь, пройдет немало времени, пока я приду в форму и смогу опять работать. -- Все в порядке, -- сказала Жюли, -- господин Жан все прекрасно понимает. Незачем тревожиться. Он последит, чтобы тебе выплатили что положено и компенсацию за увечье тоже. Да и никто не останется без работы, да, господин Жан? Мы снова можем свободно вздохнуть. Эти акулы в Париже не настолько глупы, чтобы ответить нам отказом. Ну-ка, ну-ка, пейте кофе, господин Жан. Я знаю, вы любите много сахара. Всегда любили. Она достала из шкафчика пакет с рафинадом, и, заметив это, мальчик подошел к ней и, назвав grand-m\`ere\footnote{Бабушка \textit{(фр.)}.}, стал клянчить один кусочек. -- Убирайся! -- закричала она. -- Как ты себя ведешь?! Ах, с тех пор как ушла твоя мама, с тобой нет никакого сладу. -- И мне -- громким шепотом, которого мальчик не мог не слышать: -- Беда в том, уж очень он, бедняжка, по ней скучает. И Андре болен, приходится мне баловать его. Ну что же вы, пейте кофе. Подбавит румянца вашему бледному городскому лицу. Румянец-то нужен был лежавшему в постели Андре, а не мне, и кофе тоже, но Жюли ничего не предложила ему; глядя по сторонам, я заметил, что со стен валится штукатурка, а на потолке -- большое сырое пятно, которое станет еще больше после первого же дождя. Зоркие карие глаза Жюли сразу углядели, куда я смотрю. -- Что я могу сделать? -- сказала она. -- Постараюсь найти минутку и подправить это место. Я уж и не припомню, когда в наших домах был ремонт, но что толку приходить к вам с жалобами. Мы знаем, что у вас самого нет денег, как и у всех нас, а забот хватает. Возможно, через год, два... Как поживают все в замке? Как чувствует себя госпожа графиня? -- Не очень хорошо, -- сказал я. -- Что поделать, мы все не становимся моложе. Как-нибудь зайду ее повидать, если смогу вырваться. А госпожа Жан? Когда она ждет?.. -- Не могу сказать точно. По-моему, довольно скоро. -- Если родится здоровенький мальчик, все будет по-иному. Была бы я не такая старуха, пришла бы нянчить его, напомнило бы мне прежние дни. Хорошее было время, господин Жан. Люди изменились, никто больше не хочет работать. Если бы не работа, я бы умерла. Знаете, почему плохо госпоже графине? Ей нечего делать. Пейте кофе. Положите еще сахару. Один кусочек. Я видел, что измученные глаза Андре прикованы к моей чашке, глаза мальчика -- тоже, знал, что оба они хотят сладкого кофе, но ни тот, ни другой не получат, и не потому, что Жюли скупится, а потому, что ни кофе, ни сахара просто не хватило бы на всех. А не хватило бы, так как не на что было купить хоть небольшой запас. Андре зарабатывал для этого на фабрике недостаточно денег, а фабрика принадлежала Жану де Ге, которому было наплевать, если она хоть завтра закроется навсегда. Я поставил чашку с блюдцем обратно на плиту. -- Спасибо, Жюли, -- сказал я, -- я чувствую себя куда бодрей. Я встал, и, поскольку визит прошел по ритуалу и закончился надлежащим образом, она без протестов проводила меня до двери. -- Андре больше не сможет работать, -- сказала она, когда мы вышли наружу. -- Вы, конечно, и сами это увидели. Ему-то это говорить ни к чему, только разволнуется. Ничего не поделаешь, такова жизнь. Хорошо еще, что я могу за ним присматривать. Передайте привет госпоже графине. Я срежу ей несколько гроздей винограда, она раньше очень любила его... После вас, господин граф. Но я не пошел с ней обратно под предлогом, что мне надо взять что-то в машине, и смотрел, как она пересекает ухабистый двор, проходит мимо груд стеклянных отбросов, давит в пыль тяжелыми сабо мелкие осколки и сливается наконец с серыми от дождей и времени стенами фабричных зданий, -- ее спокойная крепкая фигура в черной шали и черном переднике как нельзя лучше вписывалась в окружающую обстановку. Когда она исчезла в запущенном садике позади конторы, я залез в <рено> и повел машину обр