ли не считать пятницы, когда она лежала в постели и я весь вечер ухаживал за ней. Не очень-то внушительный список. Хотелось бы, чтобы он был побольше... Я повернулся и пошел к остальным. Поль сказал мне: -- Ты бы лучше отправился обратно в Сен-Жиль. Я звонил Гастону, он приведет сюда <ситроен> для Бланш и меня -- мы останемся, чтобы сделать кое-какие приготовления, а он отвезет нас с Рене домой в <рено>, на котором мы приехали сюда. По их лицам я видел, что они уже обсуждали, как все организовать. В их тоне и жестах появилась некая торжественность, принятая, когда в доме смерть. Ничего не говорилось прямо. Человека, потерявшего мужа или жену, обычно оставляют одного, чтобы он мог упиться своим горем. Это ошибка. Было бы куда лучше, если бы он мог что-то обсуждать, подписывать какие-нибудь бумаги, что-нибудь устраивать, а ему остается только молча, не принося никакой пользы, смотреть, как все это делают другие. Когда приехал Гастон, я почувствовал, что они облегченно вздохнули. Я им мешал, они хотели избавиться от меня. Рене без единого слова подтолкнула меня к переднему сиденью, сама села сзади, и мы тронулись в путь. На Гастоне лица не было. Он ничего не сказал, когда я сел с ним рядом, лишь заботливо укрыл мне колени пледом -- странное, трогательное выражение сочувствия моему горю. Я спросил себя, когда он вновь повел машину по знакомой дороге, вспоминает ли он, подобно мне, утреннюю поездку и поездку накануне ночью -- такие далекие, что, казалось, они причудились мне. Первым знаком траура в замке были закрытые ставни на всех окнах; скорее всего Гастон после телефонного звонка Поля из больницы распорядился об этом. Однако жизнь брала свое. Лучи света, пробравшись между створок ставен, испещряли пол гостиной живым узором, и траурная дань Франсуазе, мирно и неподвижно лежащей в больничной палате, казалась почему-то бессмысленной и фальшивой. Солнце и дневное тепло никогда не причиняли ей вреда; это от нас не видела она бережного отношения и заботы, нашего понимания она была полностью лишена. Гастон распорядился также приготовить ленч и подать его в столовую, ведь никто из нас ничего не ел со вчерашнего дня. Больше ради него, чем ради себя, мы сели за стол и механически принялись что-то жевать. Притихшая, мягкая Рене, повернувшись ко мне новой гранью, рассказала, как они с Полем объездили в поисках Мари-Ноэль все фермы в радиусе десяти километров и вернулись в Сен-Жиль только в половине первого. Удивительно, подумал я, как внезапная смерть вызывает мгновенное сочувствие. Агрессивная, сладострастная Рене стала естественной и доброй, она горячо стремилась всем помочь, предложила, что перенесет постель Мари-Ноэль в комнату Бланш, чтобы девочка не была одна, или возьмет Мари-Ноэль к себе, а Поль перейдет куда-нибудь из их спальни, сказала, что съездит за ней в verrerie, -- она была готова на все, лишь бы смягчить для девочки неожиданный удар, сделать его менее ужасным. -- Не думаю, что она испугается, -- сказал я. -- Мне кажется... не могу объяснить почему, что она была к этому готова. И Рене, которая всего несколько часов сказала бы тут же, что все поступки Мари- Ноэль чудовищны, делаются напоказ и ее надо за это сурово наказывать, ответила лишь, что детям, которые ходят во сне, не следует спать одним. Наконец она поднялась наверх, а я остался сидеть в столовой. Я думал. Затем позвал Гастона и поручил ему поехать к Жюли. Пусть он скажет ей, что Франсуаза умерла, и попросит от моего имени сообщить об этом Мари-Ноэль. -- Здесь у нас господин кюре. Он наверху, у госпожи графини, -- сказал Гастон после секундного колебания. -- Господин граф хочет видеть его сейчас или немного позже? -- А давно он здесь? -- спросил я. -- Госпожа графиня послала за ним, как только Шарлотта сообщила ей о несчастье. -- А когда это произошло? -- Не знаю, господин граф. Когда мы с месье Полем вернулись и услышали, что случилось, ни от одной из женщин нельзя было добиться толку. Они были слишком расстроены. -- Я немедленно повидаюсь с господином кюре, -- сказал я, -- а сейчас попросите зайти ко мне Жермену. Жермена вошла в слезах и при виде меня зарыдала с новой силой. Прошло несколько минут, пока она взяла себя в руки. -- Хватит, -- сказал я, -- если вы будете так убиваться, всем станет еще тяжелей. Я хочу кое о чем вас спросить. Вы знали, что мадам Жан встала и оделась сегодня утром перед тем, как произошел несчастный случай? -- Нет, господин граф. Я принесла ей завтракать в девять, она все еще была в постели. Она не говорила, что хочет встать. Мадемуазель Бланш послала меня в деревню спросить насчет девочки, а вернувшись, я пошла прямо в кухню. И больше ни разу не видела мадам Жан. Глаза ее снова наполнились слезами; мне больше не о чем было ее спрашивать. Я попросил прислать ко мне Шарлотту. Прошло минуты две, прежде чем она появилась, и я сразу увидел, что от утренней истерики не осталось и следа. Она была насторожена, хладнокровна, глазки-пуговки глядели на меня чуть не с вызовом. Я не стал терять времени и сразу же сказал ей: -- Когда утром все отправились на поиски Мари-Ноэль, вы заходили в спальню к мадам Жан? Секундное колебание в глазах, затем она кивнула: -- Да, господин граф. Я заскочила к ней на минутку, чтобы подбодрить. -- Что именно вы сказали? -- Что я могла сказать, господин граф? Я умоляла ее не волноваться. Говорила, что девочку скоро найдут. -- Очень она была обеспокоена? -- Ее больше волновало отношение малышки к ней, господин граф, чем то, что она пропала. Госпожа графиня боялась, что девочка настроена против нее. <Она слишком любит своего папа, -- сказала она, -- и мадемуазель Бланш. Она даже не вспоминает о своей матери>. Ее собственные слова, господин граф. -- Что вы ей ответили? -- Я сказала ей правду, господин граф. Я сказала, что, когда отец боготворит свою дочь, как господин граф, матери приходится трудно. У меня была тетка, которая попала в такое же положение. А когда дочь выросла, стало еще хуже. Дочь и отец были неразлучны, и в результате у тети произошел нервный срыв. -- Вы и это рассказали мадам Жан, чтобы ее успокоить? -- Да, господин граф, потому что я ей сочувствовала. Я знала, что мадам Жан часто бывало здесь одиноко. Я спросил себя: сколько вреда принесла в замке Шарлотта сейчас и в прошлом? -- Вы знали, что мадам Жан собирается встать? Снова мгновенное колебание. -- Она не говорила ничего определенного, -- ответила Шарлотта. -- Сказала только, что ей неприятно оставаться одной и не знать, что происходит. Спросила меня, проснулась ли уже наверху госпожа графиня. Я ответила: еще нет, она просыпается поздно. Мадам Жан сказала, возможно, у госпожи графини будут какие- нибудь предположения насчет девочки. Потом я взяла ее поднос и пошла вниз: мне надо было стирать и гладить. Это был последний раз, что я видела мадам Жан. Говоря это, она медленно покачала головой, вздохнула и стиснула руки, но все это выглядело искусственно, не то что ручьи слез на щеках Жермены. -- В котором часу проснулась госпожа графиня? -- спросил я. Шарлотта задумалась. -- Не могу сказать точно, господин граф. Наверно, около десяти. Она вызвала меня, но завтракать отказалась. Я рассказала ей про девочку. Она пожала плечами: это ее не интересовало. Она села в кресло, я застелила ее постель и, раз была ей не нужна, снова спустилась вниз. Я все еще была внизу, в комнате для шитья, гладила там, когда все произошло. Мы обе, жена Гастона и я, услышали, как закричала Берта, та, что доит коров, и выбежали из дома... Но это все вы уже знаете, господинн граф. Она опустила глаза, понизила голос, склонила низко голову. Я коротко сказал ей, что она может идти, но, когда она выходила из комнаты, добавил: -- Когда вы сообщили госпоже графине о несчастном случае, что она сказала? Шарлотта приостановилась, держась за ручку двери, и посмотрела на меня. -- Она пришла в ужас, господин граф, была совершенно потрясена. Вот почему я тут же послала за господином кюре. Я не могла ничего дать ей; это было бы неразумно. Вы меня понимаете? -- Я вас понимаю. Когда Шарлотта ушла, я поднялся в гардеробную и прошел через ванную комнату в спальню. Кто-то закрыл здесь ставни -- так же, как во всем доме, окно -- тоже. Постель осталась неубранной, простыни и одеяло были откинуты к изножью кровати. Низ окна достигал мне до бедра. Можно было сесть на подоконник, высунуться наружу и наклониться... слишком низко. Это было возможно, но маловероятно. Однако это случилось... Я снова закрыл ставни и створки окна. Посмотрел вокруг -- спальня не давала никакого ключа к разгадке того, что здесь произошло, ни намека на трагедию, -- затем вышел и закрыл за собой дверь. Прошел коридором к лестнице, поднялся наверх и по другому коридору подошел к башенной комнате в самом дальнем его конце. ГЛАВА 21 Я не постучал. Открыл дверь и вошел. Ставни были закрыты, как и везде в замке, окно тоже, портьеры плотно задернуты. Нигде ни щелочки, точно была зима. На столике у кровати горела лампа, на столе у печки -- другая; то, что стоял ясный осенний день, было только четыре часа пополудни и снаружи ярко сияло солнце, ничего не меняло в этой комнате, всегда темной, всегда загороженной от дневного света. Собачонок куда-то убрали, и единственным звуком было тихое бормотание кюре и эхо его молитвы, доносящееся с кресла напротив. У обоих были в руках четки; кюре, склонив голову, стоял на коленях, маман сидела, сгорбившись, в кресле -- плечи нависли, подбородок упирается в грудь. Когда я вошел, никто не шевельнулся, но я видел, что рука графини, державшая четки, на миг стиснула их крепче, и <аминь> после <Отче наш> и <Богородице Дево радуйся> было произнесено громче, с большим рвением, словно читавший молитвы почувствовал, что ему внимают не только на небесах. Я не опустился на колени -- я слушал и ждал. Бормотание кюре продолжалось, монотонное, умиротворяющее, заглушающее мысли, и мне показалось, что именно такова его цель, не важно, за кого он молится -- за мертвых или живых. Душа Франсуазы, лежавшей в больничной палате, не хотела, чтобы ей напоминали о мире, из которого она ушла; сознание матери, эхом повторяющей слова молитвы, не следовало пробуждать от сна неожиданным вопросом. Голос кюре, ровный и однозвучный, как жужжание пчелы в чашечке цветка, действовал усыпляюще, и постепенно мое сознание и натянутые нервы словно онемели в атмосфере этой лишенной жизни комнаты. Когда была сказана последняя молитва Отцу, и Сыну, и Святому Духу и прозвучало последнее <аминь>, наступила пауза и все земное вернуло себе свои права, говорящий обрел более материальную форму, превратился в кюре с его ласковым лицом старого младенца и кивающей головой. Поднявшись со скамеечки, он тут же подошел ко мне и взял меня за руку. -- Сын мой, -- сказал он, -- мы усердно молились за вас, ваша мать и я, мы просили, чтобы в этот ужасный, этот скорбный час вам было ниспослано мужество и дарована поддержка. Я поблагодарил его, и он продолжал стоять, не отпуская моей руки и поглаживая ее, и хотя он тревожился за меня, лицо его оставалось безмятежным. Я завидовал его устремленности к единой цели, его вере в то, что все мы -- сбившиеся с пути дети, заблудшие овцы, которых Пастырь Добрый примет в Свои объятия или в Свою овчарню и наставит на путь истинный независимо от наших грехов и упущений. -- Вы бы хотели, -- сказал кюре, переходя сразу к тому, что, как он чувствовал, волновало меня больше всего, -- вы бы хотели, чтобы я сообщил девочке о нашей утрате? Я ответил: нет, я попросил Жюли все ей сказать, но скоро вернутся Поль и Бланш, может быть, он возьмет на себя труд обсудить с ними разные вещи, связанные с похоронами. -- Вы же знаете, -- сказал кюре, -- что и сегодня, и завтра, и всегда я в вашем распоряжении и готов сделать все, что в моих силах, для вас, для госпожи графини, девочки и всех живущих в замке. Кюре благословил нас обоих, взял свои книги и вышел. Мы с графиней остались одни. Я молчал. Она тоже. Я на нее не глядел. Внезапно, поддавшись порыву, я подошел к окну и раздвинул тяжелые портьеры. Широко распахнул створки, откинул ставни, и внутрь ворвались свет и воздух. Я погасил обе лампы. В комнате стало светло. Затем встал возле кресла графини, на которое падало предвечернее солнце; оно показывало все, что было раньше скрыто: серую бледность испитого лица, глаза с набрякшими веками, тяжелый подбородок и -- когда она подняла руку, чтобы прикрыться, и рукав ее черного шерстяного платья соскользнул к локтю, -- следы от уколов на предплечье. -- Что ты делаешь? Хочешь, чтобы я ослепла? -- спросила она и наклонилась вперед, пытаясь уйти от света. Четки упали на пол, молитвенник тоже, я поднял их и протянул ей, затем стал между ней и солнцем. -- Что произошло? -- спросил я. -- Произошло? Она повторила мой вопрос, подняв голову и пристально глядя на меня, но я оставался в тени, и мои глаза были ей не видны. -- Откуда я знаю, что произошло, я -- узница в этой башне, бесполезная, никому не нужная... мне даже на звонок не отвечают. Я думала, ты пришел, чтобы рассказать, что произошло, а не спрашивать это у меня. -- Графиня помолчала немного, потом добавила: -- Закрой ставни и задерни портьеры. Ты же знаешь, я не переношу яркий свет. -- Нет, -- сказал я, -- не закрою. Ее лицо сморщилось, она пожала плечами. -- Как хочешь. Ты выбрал странное время, чтобы их открыть, вот и все. Я приказала Гастону закрыть все окна и ставни в замке. Я полагаю, он сделал то, что я ему велела. Графиня откинулась на спинку кресла, затем, взяв четки, заложила их между страницами молитвенника, словно желая отметить место, и снова кинула молитвенник на столик. Поправила подушки за спиной, придвинула под ноги скамеечку. -- Раз кюре ушел, -- сказала она, -- велю Шарлотте привести обратно собак. Когда он здесь, они нам мешают. Почему ты стоишь? Почему не пододвинешь стул и не сядешь? Я не сел. Я стал на колени возле кресла, положил ладонь на подлокотник. Графиня следила за мной, ее лицо -- маска. -- Что вы ей сказали? -- спросил я. -- Кому? Шарлотте? -- Франсуазе, -- ответил я. Никакого отклика, разве что она стала еще неподвижней. Левая рука перестала теребить бахрому шали. -- Когда? -- спросила графиня. -- Я ни разу не видела ее после того, как она заболела и слегла в постель. Я не видела ее уже несколько дней. -- Вы лжете, -- сказал я. -- Вы видели ее сегодня утром. Этого ответа маман не ожидала. Я заметил, как она напряглась. -- У кого в доме длинный язык? -- требовательно спросила она. -- Кто это говорит? -- Я. Я нарочно не повышал голос. В моем тоне не было обвинения, в словах -- тоже. -- Она пришла в чувство? -- Вопрос был короткий, резкий. -- Она сказала тебе что-нибудь в больнице перед смертью? -- Нет, -- ответил я. -- Она ничего не сказала ни мне, ни кому-нибудь другому. -- Тогда какое значение имеет, была ли она здесь утром? Почему ты хочешь это узнать? Даже если так, чем это может теперь тебе помочь? -- Я хочу знать, как и почему она умерла, -- ответил я. Графиня махнула рукой. -- Что толку? Никто из нас этого не узнает. У нее закружилась голова, и она упала. Берта видела это, когда гнала коров в парк. Так мне сказала Шарлотта. Разве тебе не рассказали то же самое? -- Да, -- ответил я, -- рассказали. И Бланш, и, вероятно, Рене и Полю. И всем в больнице. Но я этому не верю, вот в чем дело. -- А чему ты веришь? Я пристально глядел ей в лицо, но на нем ничего нельзя было прочитать. -- Я уверен, что она убила себя. И вы тоже это знаете. Я ожидал отрицания, вспышки гнева, даже обвинений, а возможно, капитуляции и мольбы о пощаде. Но вместо этого, как ни невероятно, графиня пожала плечами и, улыбнувшись, сказала: -- Убила себя? А если и так... Этот ответ, холодный, небрежный, бессердечный, показывал, насколько мало ее тронула внезапная смерть Франсуазы, и подтверждал то, чего я больше всего опасался. Я с самого начала чувствовал, что графиня не питает симпатии к Франсуазе, но, помимо этого, было еще что-то, непроизносимое вслух: желание свекрови, чтобы ее невестка умерла. Какова бы ни была причина -- собственнический инстинкт, злоба, алчность, -- графиня хотела убрать Франсуазу с дороги, а в глубине сердца верила, что ее сын тоже этого хочет. Болезнь во время беременности могла привести к желанному концу, сегодняшняя катастрофа ускорила его. В графине не вызывало жалости то, что несчастная, не видящая ни от кого внимания Франсуаза, потеряв волю к жизни, возможно, сдалась под влиянием момента. Ее смерть или рождение наследника -- и то, и другое -- означало избавление от бедности, и теперь мать Жана была спокойна, что финансовые вопросы семьи наконец решены. -- Что бы ни случилось, -- сказала она, -- тебя никто ни в чем не обвинит. Тебя не было здесь. Поэтому забудь про все. Играй свою роль -- скорби. -- Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. -- Слишком поздно обзаводиться совестью, -- сказала она. -- Я говорила тебе об этом прошлым вечером. А если ты думал, будто Франсуаза переживет роды, что заставило тебя делать ставку на ее смерть? -- Что вы имеете в виду? -- спросил я. -- В тот день, когда ты вернулся из Парижа, ты позвонил Корвале, -- сказала она. -- Мне доложила об этом Шарлотта -- она слушала разговор по второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь интересное, -- и когда я узнала о твоем согласии на их требования -- чистейшая глупость с твоей стороны, -- я сразу поняла, что это авантюра. Ты рассчитывал на то, что у тебя появятся большие деньги. Иначе ты стал бы банкротом. Нечего удивляться, что на следующий день у тебя появились колебания и ты отправился в Виллар, в банк, и спустился в подвалы, чтобы освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть дубликаты всех документов, надо было только поискать. Но съездить в Виллар куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся. Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны. -- Франсуаза знала о контракте, -- сказал я. -- Я не утаивал его от нее. Я говорил ей правду. -- Правду? Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о помощи. -- Все мы порой говорим правду, -- сказала она, -- если это случайно выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я -- последняя, кто ее видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. <Что так расстроило девочку? -- спросила она. -- Почему она убежала?>. -- <Что ее расстроило? -- ответила я. -- Она боится, что займут ее место, вот и все. Кому по вкусу быть свергнутым с престола. Она хочет избавиться от новорожденного, да и от вас тоже>. Тут все и началось. Она сказала, что никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя одинокой, лишней, и все -- по моей вине, мол, я с самого начала была против нее настроена. <Жан никогда не любил меня>, -- сказала она. Я согласилась. <Даже сейчас ему нужно одно -- деньги>, -- продолжала она. <Естественно>, -- сказала я. <И он хочет, чтобы я умерла и он мог жениться на ком-нибудь другом?> -- спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. <Жан волочится за всеми женщинами. Он даже здесь, в замке, строил куры Рене, а в Вилларе у него есть любовница>, -- сказала я. Франсуаза сказала, что подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только для отвода глаз. <Значит, избавиться от меня хочет не только девочка, -- сказала она, -- но и Жан, и вы, и Рене, и та женщина в Вилларе>. Я не ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все. Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил то, что хотел, ведь так? -- Нет! -- вскричал я. -- Нет... Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к страху, вызванному гневным звуком моего голоса, -- а в гневе-то я был на себя, -- заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были ради сына. Я не мог ее обвинять. Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О, Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода -- не для меня, самозванца, но для них -- для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду, оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое <я>. Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне; чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить. Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал: -- Вы должны мне помочь. -- Помочь тебе? Как? -- спросила она. -- Как я могу помочь тебе? Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один. -- Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, -- начал я. -- Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для Сен-Жиля? -- Что же еще? -- спросила графиня. -- Ты будешь богатый человек, сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя. Разве не так? -- Нет, не так, -- сказал я. -- Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите с морфием. И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал; на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет, об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче, передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни -- ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения, единственного способа все забыть. -- Я стара и слаба, от меня мало пользы, -- сказала графиня. -- Почему ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение? -- Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, -- сказал я, -- мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами, шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты. Вы можете взять над ними верх, ведь вчера вам это удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя, если бы не я. Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные. -- Что ты имеешь в виду? -- О чем вы думали вчера утром, -- спросил я, -- после ухода гостей? -- О тебе, -- сказала графиня, -- и о прошлом. Я вернулась в прежние годы. Какое это имеет значение, о чем я думала? Это причинило мне боль, вот и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий. -- Я заставил вас страдать, -- сказал я. -- Я был причиной. -- Пусть так, -- сказала графиня. -- Все матери страдают из-за своих сыновей. Страдание -- часть нашей жизни. Мы не виним вас за это. -- Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я -- трус, всегда им был. Вот почему мне нужна ваша помощь, сейчас и в будущем, нужна куда больше, чем была нужна в прошлом. Я встал с колен и вышел в соседнюю комнату. Коробка с ампулами по-прежнему лежала в шкафчике над умывальником, шприц тоже; я вынул их и, войдя в спальню, показал графине. -- Я заберу их с собой, -- сказал я. -- Возможно, это опасно, я не знаю. Вы сказали, что я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в расчете получить состояние. Сейчас я тоже многое ставлю на карту, хотя рискую совсем другим. Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние, промелькнувшее в ее глазах. -- Я не могу этого сделать, Жан, -- сказала она. -- Ты не понимаешь. Я не могу лишить себя этого вот так, вдруг. Я слишком стара, слишком слаба. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно. -- Нет, не поздно. -- Я положил коробку на стол. -- Дайте мне руки, -- сказал я. Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял -- убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества. -- А теперь пойдемте вниз, -- сказал я. Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону. -- Вниз? -- повторила она. -- Зачем? -- Затем, что вы мне нужны, -- сказал я. -- Теперь вы будете сходить вниз каждый день. Долгое время графиня стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне в руку. Наконец она меня отпустила и, величественная, горделивая, двинулась к дверям. В коридоре, отказавшись от помощи, она опередила меня и распахнула дверь в соседнюю комнату. И тут же навстречу ей выскочили терьеры; они лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее. Графиня торжествующе повернулась ко мне. -- Так я и думала, -- сказала она. -- Собак не выводят. Шарлотта лжет мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку? Собаки, выпущенные из заточения, помчались к лестнице; в то время как мы медленно шли следом за ними, графиня сказала: -- Я правильно расслышала -- ты говорил кюре, что приготовлениями к похоронам займутся Бланш и Поль? -- Да, -- ответил я. -- Они ничего в этом не смыслят, -- сказала графиня. -- В замке не было похорон с тех самых пор, как умер твой отец. Все должно быть сделано как положено. Франсуаза не кто-нибудь там, она -- важная особа, ей должно быть оказано всяческое уважение. В конце концов, она была твоя жена. Она была графиня де Ге. Маман подождала на площадке лестницы, пока я отнес коробки в гардеробную. Входя в гостиную, мы услышали голоса. Все уже вернулись. Поль стоял у камина, рядом с ним -- кюре. Рене сидела на своем обычном месте в углу дивана, Бланш -- в кресле. Все в замешательстве уставились на нас, даже кюре понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и, скрыв удивление, озабоченно спросить, чем он может нам помочь. Но графиня отстранила его и направилась прямиком к тому креслу у камина, где всегда сидела Франсуаза. Бланш тут же поднялась и подошла к ней. -- Вам не следовало вставать с постели, -- сказала она. -- Шарлотта говорит, что сегодняшнее потрясение сильно отразилось на вас. -- Шарлотта -- лгунья, -- сказала графиня, -- а ты занимайся своими делами. Она пошарила в складках платья в поисках очков, которые свисали с ее шеи на цепочке рядом с крестом, надела их и посмотрела на каждого из нас по очереди. -- У нас траур, -- сказала она. -- Это дом скорби, а не дом для престарелых. Умерла моя невестка. Я намерена проследить, чтобы ей были оказаны все положенные почести. Поль, принеси мне карандаш и несколько листов бумаги. Бланш, в верхнем ящике бюро у меня в комнате ты найдешь досье, где записаны имена всех людей, которые были званы на похороны вашего отца. Большинство уже умерло, но у них остались родственники. Рене, подите принесите из холла телефонный справочник. Господин кюре, буду очень вам признательна, если вы подойдете и сядете рядом со мной: мне может понадобиться ваш совет относительно самого обряда погребения. Жан... -- Она взглянула на меня и приостановилась. -- Хотя сейчас мне твоя помощь не нужна. Пойди погуляй, воздух будет тебе на пользу. Можешь вывести собак, раз Шарлотта не сделала этого. Но прежде чем ты пойдешь, -- добавила она, -- надень темный костюм. Граф де Ге не разгуливает по парку в спортивной куртке, когда он потерял жену. ГЛАВА 22 Я вышел из гостиной, поднялся наверх и переоделся. Затем вызвал Гастона и попросил подогнать к дверям машину. -- Хочу, чтоб вы отвезли меня на фабрику, я собираюсь забрать Мари-Ноэль. -- Хорошо, господин граф. Когда мы уже выехали из деревни и поднимались по склону холма к лесу, Гастон сказал: -- Моя жена и я, господин граф, и все, кто есть в замке, выражают вам глубочайшее сочувствие в этот тяжкий час. -- Спасибо, Гастон. -- Если мы можем хоть что-нибудь для вас сделать, вам стоит только намекнуть, господин граф. Я снова его поблагодарил. Никто, кроме меня, ничего не мог сделать, чтобы успокоить тревогу и облегчить боль, а я начал с того, что лишил наркоманку морфия, рискуя навлечь на нас еще худшую беду. Что из этого выйдет, я не знал. Знал одно: я становлюсь игроком, как Жан де Ге. Гастон притормозил у фабричных ворот. Еще не наступил вечер, но поблизости никого не было видно. Должно быть, рабочие прекратили работу на весь день в знак траура по Франсуазе. Я вылез из машины и пошел на безлюдный двор. Сторожка была пуста. Наверно, Жюли у сына, и Мари-Ноэль с ней. Я попросил Гастона подождать и зашагал к дому управляющего, но дверь была на замке. Пройдя по выщербленному булыжнику под окнами, я подошел к колодцу и заглянул внутрь. До низу было около двадцати футов. Шаткая лестница с провалами там, где недоставало перекладин, наполовину сгнила. Стенки были слизкие, зеленые от плесени. Далеко внизу, на самом дне я увидел битое стекло, песок и грязь. Невозможно было поверить, чтобы десятилетний ребенок спустился сюда ночью без всякого страха и вреда для себя. Однако так именно и было. Я отошел от колодца и сквозь пыльные стекла заглянул в комнату. На полу, там, где лежала утром Мари-Ноэль, все еще валялась груда одеял. Я обошел дом, чтобы попасть в него со стороны сада, но окно, через которое я тогда проник, было закрыто. К счастью, торопясь после нашего отъезда увести Мари-Ноэль к Андре или к себе в сторожку, Жюли позабыла накинуть крючок. Я снова распахнул окно и залез внутрь. Затем подошел к груде одеял, как сделал это утром, и вызвал из небытия безмятежное личико спящей девочки, недоступной, казалось, ни страху, ни страданию; и, однако, в то самое время, когда я на нее смотрел, ее терзал тягостный, чудовищный сон, вселивший в нее тревогу. Я наклонился и дотронулся до одеяла, и это напомнило мне другие времена в Шиноне или Орлеане, когда пилигримы один за другим дотрагивались грязными пальцами до ступней, где некогда преклонила колени Орлеанская Дева, словно надеясь извлечь из камня крупицу ее чистоты. Я считал тогда, что это глупо. Это и было глупо. Одеяло, которого я коснулся, укрывало ребенка со слишком богатым воображением, к тому же проведшего ночь на дне колодца. Я нащупал в кармане клочок бумаги и прочитал последние строки: <Святая Дева сказала, что ты несчастлив, что ты страдаешь за то зло, которое причинил в прошлом, поэтому я буду молиться, чтобы за твои грехи Бог покарал меня, ведь я молода и сильна, мне легче вынести наказание. Спи спокойно и верь в свою Мари-Ноэль, которая любит тебя от всей души>. Я положил бумажку обратно. Здесь, в этой комнате, я был единственным пилигримом... Я вылез в сад через окно и вернулся тем же путем, каким пришел сюда, бросив мимолетный взгляд на искривленные старые яблони, гнущиеся под тяжестью плодов, на упавшие подсолнечники и вьющийся по стенам виноград с тяжелыми спелыми гроздьями, которые никто не срывал. Должно быть, Гастон зашел к сыну Жюли и сказал, что я здесь, так как по двору навстречу мне спешила Мари-Ноэль. Я вдруг почувствовал, что не могу подобрать слов. Я думал, что сперва увижу Жюли и она расскажет мне, как девочка приняла горестное известие. -- Не смейся! -- крикнула она. Смеяться? Никогда в жизни у меня не было меньшего желания смеяться. Я остановился в недоумении, не понимая, что она имеет в виду. -- Мне дали одежки Пьера, -- сказала девочка. -- Это его фуфайка и черный комбинезон. Мадам Ив заставила меня снять голубое платье, потому что оно было сырое. К тому же сейчас оно не годится. Только тут я заметил, что одежда ей мала. Штанины были коротки, от чего ноги казались длиннее и тоньше, а чужие сабо, которые она надела, были значительно больше, чем надо, и, чтобы они не спадали, ей приходилось волочить ноги. -- Посмотри, -- сказала Мари-Ноэль. -- Я выше Пьера, а ему двенадцать. И показала мне, что рукава комбинезона не доходят ей до запястий, стараясь вытянуться повыше, чтоб комбинезон казался еще меньше. -- Да, -- сказал я, -- вижу. Я неловко стоял на месте, глядя вниз на нее. Конечно же, думал я, должны быть какие-то слова, которые отец говорит дочери в таких трагических обстоятельствах. -- Я не мог приехать за тобой раньше... -- начал я, но она не дала мне договорить. Она взяла меня за руку и сказала: -- И хорошо, что не мог. Пойди посмотри, что мы с Пьером построили, -- и отвела меня к куче стеклянных отходов, возле которой была горка из камешков. -- Это замок, -- сказала она, указывая на маленькую стеклянную игрушку, бывшую утром у нее в кармане, -- а это дома Сен-Жиля. Этот большой кусок -- церковь. Посмотри, Пьер набрал гравия, чтобы сделать дороги. Эта полоска из ракушек -- река, а дощечка -- мост. Мы играем здесь с самого утра. Значит, Жюли ничего не сказала девочке. Она не знает. Я оглянулся через плечо в поисках Жюли или Гастона, но не увидел ни той, ни другого. -- Где мадам Ив? -- спросил я. -- У Андре. Разговаривает с ним и Гастоном. Пьер побежал на ферму за молоком. Я выпила утром все их молоко, там всего было на донышке кувшина. Догадайся, что мы ели на завтрак, -- куриные котлеты! Мадам Ив пошла и поймала бедненького старого хромого петуха, того, черного, который всегда дрался с остальными. Она сказала, ему пришло время отдохнуть, и он храбро отправился на отдых в мою честь. Мари-Ноэль посмотрела на мое изумленное лицо. Я ничего не сказал. Я пытался придумать, как сообщить ей о том, что случилось. -- Знаешь, -- сказала Мари-Ноэль, понизив голос, -- это очень грустно, но мама Пьера больше с ними не живет. Она убежала в Ле-Ман несколько недель назад, вот почему мадам Ив приходит сюда и готовит для Андре и Пьера. Ну не ужасно ли мальчику остаться без мамы, а мужу без жены! Я дал Жюли слишком мало времени. Вот в чем дело. Еще и часа не прошло, как Гастон передал ей мою просьбу. У нее не было подходящего момента, чтобы сообщить девочке ужасную новость. -- Мы почти в таком же положении, -- продолжала Мари-Ноэль, -- ты даже обжегся, как Андре, только твой ожог заживет через несколько дней, а он останется калекой на всю жизнь. И мы можем утешаться тем, что о маман хорошо заботятся. Как сказала мадам Ив, лучше быть с Иисусом Христом на небесах, чем с механиком в Ле- Мане. -- Она встала, отряхнула песок с колен. -- Когда Эрнест вернулся и сказал, что маман увезли в больницу, я знала, что будет. Мои сны обычно сбываются. Хорошо хоть, что это был несчастный случай. В моем сне мы пытались убить ее. Но как вышло, что маман выпала из окна? -- Не знаю, -- сказал я. -- Никто не знает. -- Я это выясню, -- сказала девочка, -- это порадует маман в раю, если мы будем знать. Она подняла с земли стеклянный замок, положила его в карман, и, рука в руке, мы направились к сторожке. В воротах показались Гастон и Жюли. Через локоть у нее была перекинута одежда Мари-Ноэль. -- Вещи высохли, -- сказала она. -- Переоденься. Нельзя возвращаться в замок в таком виде. Ну-ка, быстренько. Жюли торопливо подтолкнула девочку к дверям сторожки, сунув ей одежду, а сама обернулась ко мне. -- Она держалась очень мужественно, -- сказала она, -- вы можете ею гордиться. -- Все произошло слишком быстро, -- сказал я, -- она еще не успела почувствовать. Жюли с жалостью посмотрела на меня, как сегодня утром, когда мы стояли возле спящей Мари-Ноэль. -- Неужели вы так мало знаете детей, месье Жан? -- сказала она. -- Думаете, раз они не плачут, значит, ничего не чувствуют? Если так, вы очень ошибаетесь. -- Жюли говорила горячо, быстро, словно спешила защитить девочку от обвинения, но тут же взяла себя в руки. -- Извините меня, месье Жан, может быть, я говорю слишком прямо, но девочка завоевала сегодня все наши сердца... Примите мои соболезнования, господин граф, в вашей великой утрате. Правила приличия были соблюдены. Привратница стекольной фабрики обращалась к сеньору Сен-Жиля. Я наклонил голову и поблагодарил ее. Затем обратился к ней с нова, как старый друг. -- Вы так много сделали для нас сегодня, Жюли, -- сказал я. -- Мне казалось, что вы -- самый подходящий человек для того, чтобы сообщить девочке о несчастье. И я оказался прав. -- Мне нечего было ей сообщать, -- возразила Жюли, -- она сама все нам сообщила. Ее предупредили во сне, сказала она. Я лично никогда не верила снам, месье Жан. Но дети, как и животные, ближе к Богу. Жюли поглядела через пустой двор на дом управляющего и колодец. -- Видимо, будет расследование в полиции, -- заметила она. -- Вы ведь не станете перевозить мадам Жан в замок, пока оно не закончится? -- Расследование в полиции? -- повторил я. -- Конечно, спрашивать станут прежде всего врачей, -- сказала Жюли, качая головой. -- Будем надеяться, оно не займет много времени. В этих вещах мало приятного. В больнице я был слишком потрясен и расстроен, чтобы подумать о полицейском расследовании. Но Жюли была права. Должно быть, Поль и Бланш обсуждали это в числе всего прочего после моего отъезда. -- Я не знаю точно, что именно надо делать, Жюли, -- сказал я. -- Я оставил все на усмотрение месье Поля и мадемуазель Блан