чем, прошу прощения. Не каждый день, а каждый вторник, четверг и пятницу. -- И я поеду одна? -- Вы поедете одна. -- А что мне делать по понедельникам и средам? -- По понедельникам и средам... дайте подумать... Я мысленно перебрал самые разные варианты, но изобретательность мне изменила. -- Вы, вообще-то, рисуете или поете? Как барышни Паско? По понедельникам вы могли бы практиковаться в пении, а по средам рисовать или писать маслом. -- Я не рисую, не пою, -- возразила кузина Рейчел, -- и боюсь, вы составляете для меня план досуга, к которому я абсолютно не приспособлена. Вот если бы вместо того, чтобы дожидаться визитов местных дворян, я сама стала бы посещать их и давать уроки итальянского, это подошло бы мне гораздо больше. Она задула свечи в высоком канделябре и поднялась. Я встал со стула. -- Миссис Эшли дает уроки итальянского? -- сказал я с деланным ужасом. -- Только старые девы, которых некому содержать, дают уроки. -- А что в подобных обстоятельствах делают вдовы? -- спросила она. -- Вдовы? -- не задумываясь, проговорил я. -- О, вдовы как можно скорее снова выходят замуж или продают свои кольца. -- Понятно. Что ж, я не намерена делать ни того ни другого и предпочитаю давать уроки итальянского. Она потрепала меня по плечу и вышла из комнаты, на ходу пожелав мне доброй ночи. Я почувствовал, что краснею. Боже праведный, что я сказал?! Я не подумал о ее положении, забыл, кто она и что произошло. Я увлекся разговором с ней, как когда-то увлекался разговорами с Эмброзом, и наболтал лишнего. Снова выйти замуж. Продать кольца. Боже мой, что она обо мне подумала? Каким неуклюжим, каким бесчувственным, каким неотесанным и дурно воспитанным она, должно быть, сочла меня. Я ощутил, что краска заливает мне шею и поднимается до корней волос. Проклятие! Извиняться бесполезно. Будет только хуже. Лучше к этому не возвращаться, а надеяться и молиться, чтобы она поскорее забыла мою досадную оплошность. Я был рад, что рядом никого нет, скажем, крестного, который отвел бы меня в сторону и отчитал за бестактность. А если бы это произошло за столом, при Сикоме и молодом Джоне? Снова выйти замуж. Продать кольца. О Боже... Боже... Что на меня нашло? Теперь мне не заснуть, и я всю ночь буду ворочаться в кровати, и в ушах у меня будет звучать ее быстрый, как молния, ответ: <Я не намерена делать ни того, ни другого и предпочитаю давать уроки итальянского>. Я позвал Дона и, выйдя через боковую дверь, углубился в парк. Чем дальше я шел, тем грубее казалась мне допущенная мною бестактность. Грубый, легкомысленный, пустоголовый деревенщина... Но что все-таки она имела в виду? Неужели у нее так мало денег и она действительно говорила всерьез? Миссис Эшли... и уроки итальянского? Я вспомнил ее письмо к крестному из Плимута. После короткого отдыха она собиралась ехать в Лондон. Вспомнил, как Райнальди сказал, что она вынуждена продать виллу во Флоренции. Вспомнил, или, скорее, осознал, со всей очевидностью, что в своем завещании Эмброз ничего не оставил ей, ровно ничего. Все его имущество до последнего пенни принадлежало мне. Еще раз вспомнил разговоры слуг. Никаких распоряжений относительно миссис Эшли. Что подумают в людской, в имении, в округе, в графстве, если миссис Эшли будет разъезжать по соседям и давать уроки итальянского? Два дня назад, три дня назад мне было бы все равно. Да хоть бы она с голоду умерла, эта женщина, которую я вообразил себе, и поделом ей. Но не теперь. Теперь совсем другое дело. Все круто изменилось. Необходимо было что-то предпринять, но что именно -- я не знал. Я отлично понимал, что не могу обсуждать с ней столь щекотливый вопрос. При одной мысли об этом я вновь заливался краской гнева и смущения. Но тут, к немалому своему облегчению, я вдруг вспомнил, что по закону деньги и все имущество пока не принадлежат мне и не будут принадлежать еще шесть месяцев, то есть до моего дня рождения. Следовательно, я здесь ни при чем. Это обязанность крестного. Он попечитель имения и мой опекун. Следовательно, ему и надлежит переговорить с кузиной Рейчел и назначить ей определенное содержание. При первой возможности я навещу его и поговорю об этом. Мое имя упоминать не надо. Все можно представить так, будто таков обычай нашей страны и это не более чем юридический вопрос, который необходимо уладить при любых обстоятельствах. Да, это был выход. Слава Богу, что я подумал о нем. Уроки итальянского... Как унизительно, как ужасно. Я пошел обратно к дому; мне стало легче на душе, но я все же не забыл свою оплошность. Снова выйти замуж... Продать кольца... Подойдя к краю лужайки у восточного фасада, я тихо свистнул Дону, который обнюхивал молодые деревца. Гравий дорожки слегка поскрипывал у меня под ногами. Вдруг я услышал голос у себя над головой: -- Вы часто гуляете в лесу по ночам? Это была кузина Рейчел. Она сидела без света у открытого окна голубой спальни. Меня с новой силой охватило сознание моей бестактности, и я поблагодарил небеса за то, что кузина Рейчел не видит моего лица. -- Лишь тогда, -- ответил я, -- когда у меня неспокойно на душе. -- Значит, нынешней ночью на душе у вас неспокойно? -- О да, -- сказал я, -- гуляя по лесу, я пришел к важному выводу. -- И к какому же? -- Я пришел к выводу, что вы были абсолютно правы, когда еще до встречи со мной раздражались при упоминании моего имени, недолюбливали меня, считая самодовольным, дерзким, избалованным. Я и то, и другое, и третье, и даже хуже. Облокотившись на подоконник, она подалась вперед. -- В таком случае прогулки в лесу вредны вам, -- сказала она, -- а ваш вывод весьма глуп. -- Кузина Рейчел... -- Да? Но я не знал, как извиниться перед ней. Слова, которые в гостиной с такой легкостью нанизывались друг на друга, теперь, когда я хотел исправить свою оплошность, никак не приходили. Я стоял под ее окном пристыженный, лишившись дара речи. Вдруг я увидел, как она отвернулась, протянула руку во тьму комнаты, затем снова подалась вперед и что-то бросила мне из окна. То, что она бросила, задело мою щеку и упало на землю. Я наклонился и подобрал цветок из вазы в ее комнате -- осенний крокус. -- Не глупите, Филипп, идите спать, -- сказала она. Она закрыла окно и задернула портьеры. Не знаю почему, но стыд, а с ним и чувство вины покинули меня, а на сердце стало легко. В начале недели я не мог съездить в Пелин из-за намеченных на эти дни визитов к нашим арендаторам. Да и вряд ли я сумел бы придумать оправдание тому, что навещаю крестного, не привезя к Луизе кузину Рейчел. В четверг мне представился удобный случай. Из Плимута прибыл курьер с кустами и саженцами, которые она привезла из Италии, и как только Сиком сообщил ей об этом -- я как раз кончал завтракать, -- кузина Рейчел в кружевной шали, повязанной вокруг головы, спустилась вниз, готовая выйти в сад. Дверь столовой была отворена, и я видел, как она идет через холл. Я вышел поздороваться. -- Если я не ошибаюсь, -- сказал я, -- Эмброз говорил вам, что нет такой женщины, на которую можно было бы смотреть до одиннадцати часов. Что же вы делаете внизу в половине десятого? -- Прибыл посыльный, -- объяснила она, -- и в половине десятого последнего утра сентября я не женщина. Я садовник. У нас с Тамлином много работы. Она была весела и счастлива, как ребенок в предвкушении угощения. -- Вы намерены заняться подсчетом растений? -- спросил я. -- Подсчетом? О нет, -- ответила она. -- Мне надо проверить, сколько растений перенесло путешествие и какие из них можно сразу высадить в землю. Тамлин этого не определит, а я определю. С деревьями можно не спешить, ими мы займемся на досуге, но кусты и рассаду я бы хотела посмотреть не откладывая. Я заметил, что на руках у нее грубые перчатки, крайне не соответствующие ее миниатюрности и изяществу. -- Уж не собираетесь ли вы копаться в земле? -- спросил я. -- Конечно собираюсь. Вот увидите, я буду работать быстрее, чем Тамлин и его люди. Не ждите меня раньше ленча. -- Но ведь днем, -- запротестовал я, -- нас ждут в Ланкли и в Кумбе. На обеих фермах намывают кухни и готовятся. -- Надо послать записки и отложить визиты, -- сказала она. -- Когда у меня посадочные радости, я ни на что не отвлекаюсь. Прощайте. Она помахала мне рукой и вышла на усыпанную гравием дорожку перед домом. -- Кузина Рейчел! -- позвал я из окна столовой. -- Что случилось? -- оглянулась она. -- Эмброз ошибался, говоря о женщинах! -- крикнул я. -- В половине десятого они выглядят совсем недурно! -- Эмброз говорил не о половине десятого! -- откликнулась она. -- Он говорил о половине седьмого и имел в виду отнюдь не нижний этаж. Я, смеясь, отвернулся от окна и увидел, что рядом со мной стоит Сиком; губы его были поджаты. Всем своим видом выражая явное неодобрение, он направился к буфету и знаком приказал молодому Джону убрать со стола. По крайней мере, одно было ясно: в день посадочных работ мое присутствие в доме не потребуется. Я изменил намеченный ранее распорядок дня и, приказав оседлать Цыганку, в десять часов уже скакал по дороге, ведущей в Пелин. Я застал крестного в кабинете и без околичностей изложил ему цель своего визита. -- Итак, -- заключил я, -- вы понимаете, что необходимо что-то предпринять, и предпринять немедленно. Если до миссис Паско дойдет, что миссис Эшли намерена давать уроки итальянского, через двадцать четыре часа об этом станет известно всему графству. Как я и ожидал, крестный был донельзя шокирован и удручен. -- Какой позор! -- согласился он. -- Об этом не может быть и речи. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Вопрос, конечно, крайне деликатный. Мне нужно время, чтобы обдумать, как взяться за это дело. Меня охватило нетерпение. Я знал осторожную дотошность крестного во всем, что касается законов. -- У нас нет времени, -- сказал я. -- Вы знаете кузину Рейчел не так хорошо, как я. С нее вполне станется сказать одному из наших арендаторов: <Не знаете ли вы кого-нибудь, кто хотел бы изучать итальянский?> И кем мы тогда будем? К тому же через Сикома до меня уже дошли кое-какие слухи. Всем известно, что по завещанию ей ничего не оставлено. Это необходимо немедленно исправить. Крестный задумчиво покусывал перо. -- Этот итальянский поверенный ничего не сообщил о ее обстоятельствах, -- проговорил он. -- К сожалению, я не могу обсудить с ним этот вопрос. Мы не располагаем никакими средствами, чтобы выяснить размеры ее личного дохода и имущественные права, оговоренные для нее в ее первом брачном контракте. -- Полагаю, все ушло на уплату долгов Сангаллетти, -- сказал я. -- Эмброз писал мне об этом. Она не успела уладить свои финансовые дела; еще и поэтому они не приехали домой в прошлом году. Уверен, что она и виллу поэтому продает. Не иначе как по первому контракту ей причитаются жалкие гроши. Мы должны что-нибудь сделать для нее, и не позднее чем сегодня. Крестный разбирал бумаги на столе. -- Я рад, Филипп, -- сказал он, взглянув на меня поверх очков, -- что ты изменил свое отношение к миссис Эшли. Перед ее приездом у меня было очень тревожно на душе. Ты заранее настроился на то, чтобы оказать ей холодный прием и ровным счетом ничего для нее не делать. Что привело бы к скандалу. Хорошо, что ты одумался. -- Я ошибался, -- коротко ответил я. -- Забудем об этом. -- Тогда, -- сказал он, -- я напишу миссис Эшли и в банк. И ей, и управляющему я объясню, какие действия мы намерены предпринять. Лучше всего открыть счет, с которого она могла бы каждые три месяца снимать определенную сумму. Когда она переедет в Лондон или в другое место, то соответствующие отделения банка получат наши инструкции. Через полгода тебе исполнится двадцать пять лет и ты сам займешься этим делом. Ну а теперь о сумме. Что ты предлагаешь? Я на мгновение задумался и назвал сумму. -- Это щедро, Филипп, -- сказал крестный. -- Пожалуй, даже слишком щедро. Едва ли ей понадобится так много. По крайней мере, сейчас. -- О, ради Бога, не будем скаредничать! Раз мы делаем это, то давайте делать так, как сделал бы сам Эмброз. -- Хм, -- буркнул крестный и нацарапал несколько цифр на листе бумаги. -- Ну что ж, она останется довольна. Сколь ни разочаровало ее завещание Эмброза, такая сумма должна искупить любое разочарование. С какой хладнокровной расчетливостью выводил он пером суммы и цифры, подсчитывая шиллинги и пенсы, которые мы можем выделить из доходов имения вдове его бывшего владельца! Господи, как я ненавидел деньги в ту минуту! -- Поспешите с письмом, сэр, -- сказал я. -- Я возьму его с собой. А заодно съезжу в банк и отвезу им ваше послание. Тогда кузина Рейчел сможет обратиться к ним и снять деньги со счета. -- Мой дорогой, вряд ли миссис Эшли настолько стеснена в средствах. Ты впадаешь из одной крайности в другую. -- Крестный вздохнул, вынул лист бумаги и положил его перед собой. -- Она верно заметила: ты действительно похож на Эмброза. На этот раз, пока крестный писал письмо, я стоял у него за спиной, чтобы точно знать, о чем он пишет. Моего имени он не упомянул. Он писал об имении. Имение желает выделить ей определенное содержание. Имение назначило сумму, подлежащую выплате раз в три месяца. Я, как ястреб, следил за ним. -- Если ты не хочешь, чтобы она подумала, будто ты приложил к этому руку, -- сказал мне крестный, -- тебе не стоит брать письмо. Днем я пришлю к вам Добсона. Он его и привезет. Так будет лучше. -- Отлично. А я отправлюсь в Бодмин. Благодарю вас, мой казначей. -- Прежде чем уехать, не забудь повидаться с Луизой, -- сказал он. -- Она где-нибудь в доме. Мне не терпелось отправиться в путь, и я бы вполне обошелся без встречи с Луизой, но не мог сказать этого. Она как бы случайно оказалась в малой гостиной, и мне пришлось пройти туда через открытую дверь кабинета. -- Мне показалось, что я услышала твой голос, -- сказала Луиза. -- Ты приехал на весь день? Я угощу тебя кексом и фруктами. Ты, наверное, голоден. -- Я должен срочно уезжать, -- ответил я. -- Спасибо, Луиза. Я приехал повидаться с крестным по важному делу. -- Ах, понимаю... Луиза перестала улыбаться, и ее лицо приняло такое же холодное, чопорное выражение, как в прошлое воскресенье. -- Как поживает миссис Эшли? -- спросила она. -- Кузина Рейчел здорова и очень занята, -- ответил я. -- Сегодня утром прибыли все растения, которые она привезла из Италии, и она вместе с Тамлином занимается их посадкой. -- Полагаю, тебе следовало остаться дома и помочь ей, -- заметила Луиза. Не знаю, что с ней случилось, но ее интонация привела меня в раздражение. Она напомнила мне выходки Луизы в те давние дни, когда мы бегали наперегонки в саду: в тот момент, когда я испытывал самое радостное возбуждение, она ни с того ни с сего останавливалась, встряхивала локонами и говорила: <В конце концов, я, кажется, вовсе не хочу играть>, глядя на меня с таким же упрямым выражением лица. -- Тебе отлично известно, что я полный профан в садоводстве, -- сказал я и, чтобы больнее задеть ее, добавил: -- Ты еще не избавилась от своего дурного настроения? Она вспыхнула и напряглась. -- Дурного настроения? Не понимаю, что ты имеешь в виду, -- быстро проговорила она. -- О нет, прекрасно понимаешь, -- возразил я. -- Все воскресенье у тебя было отвратительное настроение. Это слишком бросалось в глаза. Странно, что барышни Паско этого не подметили. -- Вероятно, -- заметила Луиза, -- барышни Паско, как и все остальные, были слишком заняты, подмечая кое-что другое. -- И что же? -- Да то, как легко светской даме вроде миссис Эшли обвести вокруг пальца молодого человека вроде тебя. Я круто повернулся и вышел из комнаты. Иначе я бы ее ударил. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ К тому времени, когда, посетив Пелин и заехав в город, я возвращался домой, моя лошадь покрыла расстояние миль в двадцать. В таверне у городского причала я выпил сидра, но ничего не ел и к четырем часам почти умирал от голода. Башенные часы пробили четыре раза; я направил лошадь прямо к конюшне, где, как назло, вместо грума меня поджидал Веллингтон. Увидев, что Цыганка вся в мыле, он щелкнул языком. -- Неладно это, мистер Филипп, сэр, совсем неладно, -- сказал он. Я спешился, чувствуя себя виноватым, как бывало, когда я приезжал из Харроу на каникулы. -- Вы же знаете, если кобыла слишком разгорячится, то недалеко и до простуды, а загоняете так, что от нее пар валит. Она не годится для того, чтобы скакать вдогонку за собаками, если вы этим занимались. -- Я не скакал за собаками. Я был на Бодминской пустоши, -- ответил я. -- Не валяйте дурака, Веллингтон. Я ездил по делу к мистеру Кендаллу, а потом в город. За Цыганку прошу прощения, но ничего не поделаешь. Думаю, все обойдется. -- Надеюсь, сэр, -- сказал Веллингтон и принялся ощупывать бока Цыганки, как будто я подверг ее испытанию вроде скачек с препятствиями. Я вошел в дом и направился в библиотеку. Кузины Рейчел там не было, но в камине ярко горел огонь. Я позвонил. Вошел Сиком. -- Где миссис Эшли? -- спросил я. -- Госпожа пришла вскоре после трех, сэр, -- ответил он. -- С тех пор как вы уехали, она все время работала в саду. Тамлин сейчас у меня. Он говорит, что не видел ничего подобного. Он поражен тем, как госпожа со всем справляется. Говорит, что она чудо. -- Наверное, она устала, -- сказал я. -- Боюсь, что да, сэр. Я предложил ей лечь в постель, но она и слушать не захотела. <Распорядитесь, Сиком, чтобы мне принесли горячей воды. Я приму ванну и вымою волосы>, -- сказала она мне. Я было собрался послать за племянницей -- негоже, чтобы знатная дама сама мыла себе волосы, -- но и об этом она тоже не захотела слушать. -- Пожалуй, пусть и мне принесут воды, -- сказал я Сикому. -- У меня был трудный день. К тому же я чертовски голоден и хочу, чтобы обед накрыли пораньше. Насвистывая, я стал подниматься наверх, чтобы скинуть одежду и поблаженствовать в горячей ванне перед пылающим камином. По коридору из комнаты кузины Рейчел брели собаки. Они с первой минуты ходили за ней по пятам. Увидев меня с площадки лестницы, старик Дон завилял хвостом. -- Привет, старина, -- сказал я, -- а ты, знаешь ли, предатель. Променял меня на даму. Пес виновато взглянул и лизнул мне руку своим длинным мягким языком... С ведром воды вошел молодой слуга и наполнил ванну. Я уселся по- турецки и в клубах пара стал с удовольствием тереть грудь, спину, руки, фальшиво напевая какую-то мелодию. Вытираясь полотенцем, я заметил на столике у кровати вазу с цветами. Среди них были зеленые ветки из леса, ятрышник, цикламены. В моей комнате никогда не ставили цветы. Ни Сикому, ни другим слугам это не пришло бы в голову. Должно быть, их принесла кузина Рейчел. Вид цветов еще больше поднял мое настроение. Она целый день возилась с саженцами и тем не менее нашла время поставить в вазу цветы. Все еще напевая вполголоса, я оделся к обеду и повязал галстук. Затем я прошел по коридору и постучал в дверь будуара. -- Кто там? -- откликнулась кузина Рейчел. -- Это я, Филипп. Я пришел сказать, что сегодня мы будем обедать раньше. Я просто умираю с голоду, и, судя по тому, что я слышал, наверное, вы проголодались не меньше меня. Чем же вы занимались с Тамлином, если вам пришлось срочно принять ванну и вымыть волосы? В ответ я услышал знакомые переливы заразительного жемчужного смеха. -- Мы, как кроты, рыли норы! -- крикнула она. -- И вы по самые брови в земле? -- С ног до головы, -- ответила она. -- Я приняла ванну и теперь сушу волосы. Я вся в заколках и имею вполне респектабельный вид -- совсем как тетушка Феба. Вы можете войти. Я открыл дверь и вошел в будуар. Кузина Рейчел сидела на скамеечке перед камином. Я не сразу узнал ее -- без траура она казалась совсем другой. Ее изящную фигуру красиво облегал белый длинный халат, на шее и на запястьях стянутый лентами; волосы, обычно расчесанные на прямой пробор, были высоко подняты и сколоты. Мне не приходилось видеть никого, кто менее походил бы на тетушку Фебу или любую другую тетушку. Я замер в дверях и, моргая, уставился на кузину Рейчел. -- Входите и садитесь. И не смотрите на меня с таким изумлением, -- сказала она. Я закрыл дверь, вошел в будуар и сел на стул. -- Извините, -- сказал я. -- Но дело в том, что я никогда не видел женщину в дезабилье. -- Это не дезабилье, -- возразила она. -- Это то, что я всегда ношу за завтраком. Эмброз называл это моей монашеской рясой. Она подняла руки и стала закалывать волосы шпильками. -- В двадцать четыре года, -- продолжала она, -- пора и вам увидеть, как тетушка Феба укладывает волосы. Зрелище вполне обыденное и даже приятное. Вы смущены? Не сводя с нее глаз, я скрестил руки на груди и положил ногу на ногу. -- Нисколько, -- ответил я, -- просто ошеломлен. Она рассмеялась и, вынимая изо рта шпильку за шпилькой, стала укладывать волосы валиком, который длинным узлом спускался на шею. Процедура заняла несколько секунд, во всяком случае, мне так показалось. -- У вас всегда уходит на это так мало времени? -- спросил я в изумлении. -- Ах, Филипп, сколь многое вам еще предстоит узнать! -- сказала она. -- Неужели вы никогда не видели, как закалывает волосы ваша Луиза? -- Не видел и не желаю видеть, -- поспешил ответить я, неожиданно вспомнив прощальное замечание Луизы перед моим отъездом из Пелина. Кузина Рейчел засмеялась и уронила мне на колено шпильку. -- На память, -- сказала она. -- Положите ее под подушку и обратите внимание на лицо Сикома во время завтрака. Она прошла из будуара в спальню и оставила дверь открытой. -- Можете сидеть, где сидите, и, пока я одеваюсь, кричать мне, -- громко сказала она. Я украдкой взглянул на небольшое бюро -- нет ли на нем письма крестного, -- но ничего не увидел. Интересно, что произошло, размышлял я. Может быть, оно у нее в спальне. Может быть, она ничего мне не скажет и отнесется к этому делу как к сугубо личному, касающемуся только ее и крестного. Я надеялся, что так и будет. -- Где вы пропадали весь день? -- громко спросила она. -- Мне надо было съездить в город, -- ответил я, -- и кое с кем повидаться. Про посещение банка я не упомянул. -- Я была совершенно счастлива с Тамлином и садовниками, -- сообщила она. -- Выбросить пришлось всего несколько растений. Знаете, Филипп, здесь еще столько работы... На границе с лугом надо вырубить мелколесье, проложить дорожки и весь участок отвести под камелии. Не пройдет и двадцати лет, как у вас будет весенний сад и со всего Корнуолла станут приезжать, чтобы взглянуть на него. -- Я знаю, что Эмброз этого и хотел. -- Необходимо все тщательно спланировать, -- сказала она, -- а не просто положиться на волю случая и Тамлина. Он очень милый, но его познания довольно ограниченны. Почему бы вам самому не проявить больший интерес к садоводству? -- Я слишком мало знаю, -- ответил я. -- Это не по моей части. Эмброз, тот знал. -- Но ведь есть люди, которые могли бы помочь вам. Можно пригласить художника из Лондона. Я не отвечал. Зачем мне художник из Лондона? Я нисколько не сомневался, что она знает толк в садах лучше любого из них. В эту минуту появился Сиком и в нерешительности застыл у порога. -- В чем дело, Сиком? Готов обед? -- спросил я. -- Нет, сэр, -- ответил он. -- Приехал Добсон, человек мистера Кендалла, с запиской для госпожи. У меня упало сердце. Должно быть, подлый малый остановился выпить по дороге, раз он так опоздал. Теперь мне придется присутствовать при том, как она читает письмо. Чертовски не вовремя. Я услышал, как Сиком постучал в открытую дверь спальни и подал письмо. -- Пожалуй, я спущусь вниз и подожду вас в библиотеке, -- сказал я. -- Нет, не уходите! -- крикнула она. -- Я уже одета. Мы спустимся вместе. У меня письмо от мистера Кендалла. Наверное, он приглашает нас в Пелин. Сиком скрылся в конце коридора. Я встал, с трудом поборов желание последовать за ним. Мне вдруг стало не по себе. Из спальни не долетало ни звука. Наверное, она читала письмо. Казалось, прошла целая вечность. Наконец она вышла из спальни и остановилась в дверях с развернутым письмом в руке. Она была одета к обеду. Я заметил, что она очень бледна, -- возможно, черное траурное платье в силу контраста оттеняло белизну кожи. -- Что вы делали днем? -- спросила она. Я не узнал ее голоса. Он звучал неестественно, напряженно. -- Делал? -- проговорил я. -- Ничего. А почему вы спрашиваете? -- Не лгите, Филипп, вы не умеете. Я с самым удрученным видом стоял перед камином, уставясь не куда- нибудь, а прямо в эти испытующие, обвиняющие глаза. -- Вы ездили в Пелин, -- сказала она. -- Ездили, чтобы повидаться с крестным. Она была права. Я проявил себя на редкость неумелым лжецом, во всяком случае -- перед ней. -- Возможно, и так, -- сказал я. -- И что из того? -- Вы заставили его написать это письмо, -- сказала она. -- Нет, -- сказал я и сглотнул. -- Ничего подобного я не делал. Он написал его по собственной воле. Мы обсуждали дела... всплыли некоторые юридические вопросы... и... -- И вы поведали ему, что ваша кузина Рейчел намерена давать уроки итальянского, разве не так? Меня бросало то в жар, то в холод. -- Не совсем, -- сказал я. -- Вы, разумеется, понимаете, что я просто шутила? Если она просто шутила, подумал я, к чему так сердиться на меня? -- Вы не отдаете себе отчета в том, что вы наделали, -- продолжала она. -- Вы заставили меня стыдиться самой себя. Она подошла к окну и остановилась спиной ко мне. -- Если вы желали унизить меня, то, видит Бог, способ выбран правильный. -- Не понимаю, -- сказал я, -- к чему такая гордыня? -- Гордыня? -- Кузина Рейчел повернулась и в упор посмотрела на меня; в ее огромных темных глазах горело бешенство. -- Как смеете вы говорить о моей гордыне? Я во все глаза смотрел на нее, поражаясь тому, что человек, кто бы он ни был, который мгновение назад смеялся вместе со мной, может вдруг прийти в такую ярость. И тут я с удивлением заметил, что мое волнение улеглось. Я подошел к кузине Рейчел и остановился перед ней. -- Я буду говорить о вашей гордыне, -- сказал я. -- Более того, о вашей дьявольской гордыне. Унижены вовсе не вы -- унижен я. Вы не шутили, говоря, что намерены давать уроки итальянского. Ваш ответ прозвучал слишком быстро, чтобы быть шуткой. Вы говорили, что думали. -- А если и думала? -- спросила она. -- Разве давать уроки итальянского -- позорно? -- Вообще -- нет, -- сказал я, -- но в вашем случае -- да. Для миссис Эшли давать уроки итальянского -- позорно. Подобное занятие бросает тень на мужа, который не дал себе труда упомянуть жену в завещании. И я, Филипп Эшли, его наследник, не допущу этого. Кузина Рейчел, вы будете получать содержание каждые три месяца и, когда станете брать в банке деньги, помните, что они не от имения, не от наследника имения, а от вашего мужа Эмброза Эшли. Пока я говорил, меня захлестывал гнев, не уступавший ярости кузины Рейчел. Будь я проклят, если допущу, чтобы женщина, какой бы хрупкой и крошечной она ни была, обвиняла меня в том, что я унижаю ее; и будь я проклят дважды, если она станет отказываться от денег, которые по праву принадлежат ей. -- Итак, вы поняли, что я сказал вам? -- спросил я. Какое-то мгновение мне казалось, что она ударит меня. Кузина Рейчел точно окаменела и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Вдруг на ее ресницы навернулись слезы, она отшатнулась от меня, бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь. Я спустился вниз, вошел в столовую и, вызвав Сикома, сказал ему, что миссис Эшли к обеду не выйдет. Я сам налил себе кларета и в одиночестве сел во главе стола. Господи, подумал я, так вот какие они -- женщины... Никогда я не был так изнурен и рассержен. Целые дни под открытым небом, работа с мужчинами во время сбора урожая, препирательства с арендаторами, задолжавшими арендную плату или затеявшими ссору с соседями, которую мне приходилось улаживать, -- ничто не могло сравниться с пятью минутами в обществе женщины, чье беспечное настроение в мгновение ока сменяется враждебностью. А слезы? Они всегда являются последним оружием. Женщины отлично знают, какое впечатление производят слезы на того, кто их видит. Я выпил еще одну рюмку кларета. Что касается Сикома, который высился рядом с моим стулом, то я всей душой желал, чтобы он был как можно дальше. -- Как вы полагаете, сэр, госпоже нездоровится? -- спросил он. Я чуть было не ответил, что госпожа не столь нездорова, сколь разъярена и, возможно, вот-вот позвонит в колокольчик и потребует экипаж, чтобы вернуться в Плимут. -- Нет, -- сказал я, -- у нее еще не высохли волосы. Пожалуй, вам следует распорядиться, чтобы Джон отнес обед в будуар. Вот что ждет мужчину, когда он женится. С шумом захлопнутые двери и молчание. Обед в одиночестве. Итак, аппетит, разыгравшийся после дня в седле, блаженное расслабление от ванны, мирная радость спокойного вечера, проведенного у камина, то замирающая, то разгорающаяся беседа, лениво-непринужденное разглядывание миниатюрных пальцев, занятых рукоделием, -- все рассеялось, как дым. С каким беззаботным весельем я одевался к обеду, шел по коридору, стучал в дверь будуара и увидел ее сидящей на скамеечке у камина, в белом халате и с высоко заколотыми волосами... Какое беззаботное и радостное настроение владело и ею и мной, создавая между нами некое подобие близости и окрашивая в самые радужные цвета перспективу этого вечера... И вот я один за столом, перед бифштексом, от которого не отличил бы подошву, настолько мне было все безразлично. А что делает она? Лежит на кровати? Свечи задуты, портьеры задернуты, и вся комната погружена во тьму? Или дурное настроение прошло, и она с сухими глазами степенно сидит в будуаре и ест с подноса свой обед, делая перед Сикомом вид, что все в порядке. Я не знал. Не хотел знать. Эмброз был прав, когда говорил, и говорил не раз, что женщины -- это особая раса. Мне было ясно одно. Я никогда не женюсь... Закончив обедать, я пошел в библиотеку и сел в кресло. Я раскурил трубку и, положив ноги на решетку камина, приготовился к послеобеденному сну, сладкому и безмятежному, но в этот вечер он утратил для меня всю свою прелесть. В кресле напротив себя я уже привык видеть кузину Рейчел: плечи слегка повернуты, свечи освещают рукоделие, в ногах лежит Дон. Без нее кресло казалось непривычно пустым... Да пропади все пропадом! Чтобы из-за какой-то женщины испортить себе весь вечер! Я встал, снял с полки какую-то книгу и полистал ее. Затем я, должно быть, задремал, поскольку, когда я снова взглянул на стрелки часов, было около девяти. Итак, в постель и спать. Я отвел собак в будки -- погода переменилась, дул сильный ветер, хлестал дождь; закрыв дверь на засов, поднялся к себе. Только я хотел бросить одежду на стул, как увидел записку, лежавшую около вазы с цветами на столике у кровати. Я подошел к столику, взял записку и прочел ее. Она была от кузины Рейчел. <Дорогой Филипп, -- писала она. -- Если можете, простите меня за грубость, которую я проявила по отношению к Вам сегодня вечером. С моей стороны непростительно так вести себя в Вашем доме. Мне нет оправдания, за исключением того, что последние дни я сама не своя: чувства лежат слишком близко к поверхности. Я написала Вашему крестному, поблагодарила его за письмо и сообщила, что принимаю выделенное мне содержание. Как трогательно и великодушно, что вы оба подумали обо мне! Доброй ночи. Рейчел>. Я дважды прочел записку и положил ее в карман. Значит, гордыня ее иссякла, гнев -- тоже? Растворились в слезах? У меня гора с плеч свалилась: она приняла содержание. Мысленно я уже успел представить себе следующее посещение банка, дальнейшие объяснения, отмену недавних распоряжений; затем разговоры с крестным, бесконечные доводы и, наконец, плачевный конец всей истории -- отъезд кузины Рейчел из моего дома в Лондон, где она будет жить в меблированных комнатах и давать уроки итальянского. Интересно, чего стоило ей написать мне записку? Перехода от гордыни к смирению? Мне стало жаль ее. Впервые с тех пор, как Эмброз умер, я был готов винить его самого в том, что произошло. Конечно, он мог бы хоть немного подумать о будущем. Болезнь или внезапная смерть может постичь любого. И ему следовало бы знать, что, не упомянув свою жену в завещании, он оставляет ее в полной зависимости от нас. Письмо домой, крестному, избавило бы всех от многих неприятностей. Я представил себе, как она сидит в будуаре тетушки Фебы и пишет мне записку. Интересно, она еще в будуаре или уже легла спать? После недолгого колебания я пошел по коридору и остановился перед дверью в комнаты кузины Рейчел. Дверь будуара была открыта, дверь в спальню закрыта. Я постучал в дверь спальни. Несколько мгновений все было тихо, затем она спросила: -- Кто там? Я не ответил: <Филипп>, а открыл дверь и вошел. В спальне было темно, и при свете свечи, которую я захватил с собой, я увидел наполовину задернутый полог кровати, а за ним очертания кузины Рейчел под одеялом. -- Я только что прочел вашу записку, -- сказал я. -- Хочу поблагодарить вас и пожелать вам спокойной ночи. Я думал, она сядет и зажжет свечу, но она не сделала ни того ни другого. -- Я также хотел сказать вам, -- продолжал я, -- что у меня и в мыслях не было выступать в роли вашего покровителя. Прошу вас верить мне. Из-за полога прозвучал спокойный, приглушенный голос: -- Я этого и не думала. Некоторое время мы оба молчали, затем она сказала: -- Я вполне могла бы давать уроки итальянского. Моя гордыня это позволяет. Но мне было невыносимо услышать от вас, что, поступая так, я брошу тень на Эмброза. -- Я говорю то, что думаю, -- сказал я. -- Но забудем об этом. -- Как мило с вашей стороны и как это похоже на вас, что вы ездили к вашему крестному в Пелин, -- сказала она. -- Наверное, вы сочли меня невежливой и очень неблагодарной. Не могу простить себе. В ее голосе слышались слезы, и это странным образом подействовало на меня. Я ощутил непривычное давление в горле и в животе. -- Уж лучше бы вы меня ударили, чем плакать, -- сказал я. Я услышал, как она пошевелилась в кровати, нащупала платок и высморкалась. Этот звук, такой обыденный и простой, прозвучав в темноте из-за полога кровати, привел меня в еще большее замешательство. Вскоре она сказала: -- Я приму назначенное мне содержание, Филипп, но я провела здесь целую неделю и не могу злоупотреблять вашим гостеприимством. Думаю, что в понедельник, если вам это удобно, я уеду... может быть, в Лондон. При этих словах я ощутил странную пустоту. -- В Лондон? Но почему? Зачем? -- Я приехала всего на несколько дней, -- ответила она, -- и задержалась дольше, чем входило в мои намерения. -- Но вы еще не со всеми успели встретиться, -- сказал я, -- сделали не все, что собирались. -- Какое это имеет значение? -- спросила она. -- Да и к чему, в конце концов? -- Я думал, вам доставляет удовольствие ходить по имению, посещать арендаторов. Каждый день, когда мы вместе обходили наши земли, вы казались мне такой счастливой! Или вы только делали вид из вежливости? Она ответила не сразу. -- Иногда, Филипп, мне кажется, что у вас нет ни капли сообразительности. Вероятно, так и было. Я почувствовал себя задетым, но мне было все равно. -- Хорошо, -- сказал я, -- если хотите уехать, уезжайте. Ваш отъезд вызовет много толков. Но не важно. -- По-моему, если я останусь, толков будет еще больше. -- Если останетесь? -- спросил я. -- Что вы хотите сказать? Неужели вы не понимаете, что находитесь здесь по праву, что, если бы Эмброз не был таким безумцем, ваш дом был бы здесь? -- О Господи! -- с внезапным гневом вырвалось у нее. -- Зачем же еще, по-вашему, я приехала? Я снова коснулся запретной темы. Грубо, бестактно вновь сказал то, чего не следовало говорить. Меня пронзило сознание собственной неполноценности. Я подошел к кровати, раздернул полог и сверху вниз посмотрел на кузину Рейчел. Она лежала высоко на подушках. На ней было что-то белое, украшенное рюшем, как стихарь мальчика из церковного хора; волосы были распущены и перевязаны лентой, как, вспомнилось мне, у Луизы в детстве. Я был удивлен и потрясен -- так молодо она выглядела. -- Послушайте, -- сказал я. -- Я не знаю, почему вы приехали, не знаю, чем руководствовались в своих поступках. Мне ничего не известно ни о вас, ни о других женщинах. Я знаю только одно: я рад, что вы здесь. И я не хочу, чтобы вы уезжали. Разве это так сложно? Она поднесла руки к лицу, будто хотела защититься от меня. -- Да, -- сказала она, -- очень. -- В таком случае вы сами все усложняете, -- сказал я. Я скрестил руки на груди и посмотрел на нее, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, хотя далеко не чувствовал себя таковым. Однако то обстоятельство, что я стоял, а она лежала в постели, давало мне некоторое преимущество. Я не понимал, как может сердиться женщина с распущенными волосами, женщина, вновь превратившаяся в девушку. Я видел, как вздрагивают ее ресницы. Она старалась найти предлог, какую-нибудь новую причину, которая объяснила бы ее отъезд. И вдруг меня озарило -- я нашел ловкий стратегический ход. -- Сегодня вечером вы говорили, что для разбивки сада мне надо пригласить художника из Лондона. Эмброз так и собирался сделать. Но дело в том, что я не привык к обществу художников и, если кто-нибудь из их братии окажется здесь, он будет безумно раздражать меня. Если вы чувствуете хоть самую малую привязанность к этому месту, то, зная, что значило оно для Эмброза, должны остаться на несколько месяцев и помочь мне. Стрела попала в цель. Кузина Рейчел сосредоточенно смотрела перед собой, вертя кольцо на пальце. Я поспешил укрепить свои позиции. -- Мне никогда не удавалось в точности следовать планам, которые часто строил Эмброз, -- сказал я. -- Тамлину тоже -- по его части. Я знаю, он творит чудеса, но только тогда, когда им руководят. В прошлом году он то и дело приходил ко мне за советом, и я всегда терялся, что ему ответить. Оставшись на осень, когда ведутся основные посадки, вы бы очень помогли всем нам. Кузина Рейчел водила кольцо вверх и вниз по пальцу. -- Наверное, мне надо спросить у вашего крестного, как он к этому отнесется. -- Крестный здесь ни при чем, -- возразил я. -- За кого вы меня принимаете -- за школяра-недоростка? Если вы действительно хотите уехать, я не могу задержать вас. Она ответила на удивление спокойным, тихим голосом: -- К чему спрашивать? Вы же знаете, что я хочу остаться. Боже милостивый, откуда мне было знать это? Она достаточно ясно намекнула на противоположное. -- Значит, вы останетесь... ненадолго, -- сказал я, -- чтобы обустроить сад? Решено? И вы не возьмете назад своего слова? -- Я останусь, -- сказала она. -- Ненадолго. Я с трудом сдержал улыбку. Ее глаза были очень серьезны, и я почувствовал, что, если улыбнусь, она изменит решение. В душе я ликовал. -- Прекрасно, -- сказал я, -- а теперь я пожелаю вам спокойной ночи и покину вас. А как с вашим письмом крестному? Вы не хотите, чтобы я положил его в почтовую сумку? -- Его взял Сиком, -- ответила она. -- Вы уснете спокойно и больше не будете на меня сердиться? -- Я не сердилась, Филипп. -- Нет, сердили