меня? -- прошептала она. -- Что я вам сделала? Вы изменились в лице. Я пытался придумать, что еще я могу отдать ей. Ей принадлежали имение, деньги, драгоценности. Ей принадлежали моя душа, мое тело, мое сердце. Имя? Но и его она уже носила. Ничего не осталось. Разве что страх... Я взял из ее руки подсвечник и поставил его на выступ над лестницей. Я положил пальцы ей на горло и сцепил их кольцом; теперь она не могла пошевелиться и только смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Казалось, я держу в руках испуганную птицу, которая, если я чуть сожму пальцы, немного побьется и умрет, а если ослаблю -- вырвется на волю и улетит. -- Не покидайте меня, -- сказал я. -- Поклянитесь, что не покинете... никогда... никогда... Она попыталась пошевелить губами в ответ, но не смогла. Я выпустил ее. Она отшатнулась от меня, прижимая пальцы к горлу. По обеим сторонам жемчужного колье, там, где только что были мои руки, проступили две красные полосы. -- Теперь вы выйдете за меня? -- спросил я. Вместо ответа она попятилась от меня по коридору; ее глаза не отрывались от моего лица, пальцы по-прежнему закрывали горло. Я увидел на стене свою тень, чудовищную, бесформенную, неузнаваемую. Я видел, как Рейчел скрылась под сводом. Слышал, как захлопнулась дверь и ключ повернулся в замке. Я пошел в свою комнату и, случайно заметив в зеркале собственное отражение, остановился и внимательно посмотрел на него. С каплями пота на лбу, без кровинки в лице, передо мной стоял... Эмброз? Я пошевелился и снова стал самим собой; я увидел сутулые плечи, слишком длинные, неуклюжие руки и ноги, увидел нерешительного, простодушного Филиппа, позволившего себе мальчишескую выходку, которую Рейчел просила Кендаллов простить и забыть. Я распахнул окно, но луны в эту ночь не было. Лил дождь. Ветер откинул портьеру, растрепал альманах, лежавший на каминной доске, и сбросил его на пол. Я наклонился, поднял книгу, вырвал из нее лист и, скомкав, бросил в огонь. Конец моему дню рождения. Конец дню всех дураков. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Утром, когда я сидел за завтраком, глядя невидящими глазами на ревущую за окном непогоду, в столовую вошел Сиком с запиской на подносе. Я увидел ее, и сердце мое екнуло. Может быть, она просит меня подняться в ее комнату... Но писала не Рейчел. Почерк был крупнее и более округлый. Записка была от Луизы. -- Ее только что принес грум мистера Кендалла, сэр, -- сказал Сиком, - - он ждет ответа. Я прочел записку. <Дорогой Филипп. Я очень огорчена тем, что произошло вчера вечером. Думаю, я лучше отца понимаю, что ты пережил. Прошу тебя, помни: я твой друг и всегда им буду. Сегодня утром мне надо съездить в город. Если ты чувствуешь потребность с кем-нибудь поговорить, я могла бы встретиться с тобой у церкви незадолго до полудня. Луиза>. Я положил записку в карман и попросил Сикома принести перо и бумагу. Кто бы ни предлагал мне встретиться, моим первым побуждением всегда, а в то утро особенно, было набросать слова благодарности и отказаться. Однако когда Сиком принес перо и бумагу, я решил поступить иначе. Бессонная ночь, агония одиночества неожиданно пробудили во мне стремление отвести с кем-нибудь душу. Луиза была мне ближе всех. Итак, я написал ей, что приеду утром в город и отыщу ее в церкви. -- Отдайте это груму мистера Кендалла и скажите Веллингтону, чтобы он оседлал Цыганку к одиннадцати часам, -- сказал я. После завтрака я пошел в контору, привел в порядок счета и написал письмо, начатое накануне. Мозг мой работал вяло, как в тумане, и я, скорее в силу привычки, чем по необходимости, отмечал факты, цифры и выписывал их на листок. Покончив с делами, я прошел в конюшню, торопясь уехать из дома и оказаться подальше от всего, что было с ним связано. Я не поехал по аллее через лес, полный вчерашних воспоминаний, а свернул в сторону и напрямик через парк поскакал к большой дороге. Моя лошадь, резвая и нервная, как молодая лань, испугавшись непонятно чего, насторожила уши, встала на дыбы и бросилась в кустарник. Неистовый ветер на славу потрудился над нами обоими. Ненастье, обычное для наших краев в феврале и марте, наконец наступило. Не было больше мягкого тепла последних недель, гладкого моря, солнца. Огромные хвостатые тучи с черными краями неслись с запада и время от времени с неожиданной яростью обрушивали на землю потоки града. Море в западной бухте кипело и билось о берег. В полях по обеим сторонам дороги кричали чайки, усеявшие свежевспаханную землю в поисках взлелеянных ранней весной зеленых побегов. Нат Брей, которого я так быстро выставил прошлым утром, стоял у своих ворот, укрывшись от града свисающим с плеч мокрым мешком; он поднял руку и прокричал мне приветствие, но ветер отнес звук его голоса в сторону. Даже на большой дороге я слышал шум моря. На западе, где мелкая вода едва покрывала песок, оно отливало от берега, взбивая пушистую пену, на востоке, перед устьем, катились огромные длинные валы; они обрушивались на скалы у входа в гавань, и рев бурунов сливался с воем колючего ветра, который сносил живые изгороди и гнул долу покрытые почками деревья. Я спустился с холма и въехал в город. Людей на улицах почти не было, а те, кого я видел, шли, согнувшись под ветром, с покрасневшими от холода носами. Я оставил Цыганку в <Розе и Короне> и по тропинке поднялся к церкви. Луиза пряталась от ветра на паперти между колоннами. Я открыл тяжелую дверь, и мы вошли в церковь. После ненастья, бушующего за стенами, она казалась особенно тихой; на нас дохнуло знакомой прохладой, гнетущей, тяжелой, и запахом тления, какой бывает только в церквах. Мы сели у лежачей мраморной фигуры моего предка в окружении фигур рыдающих сыновей и дочерей, и я подумал, сколько Эшли рассеяно по нашей округе -- одни лежат здесь, другие в моем собственном приходе, -- как они любили, страдали, как обрели последний приют. В церкви стояла тишина, и мы инстинктивно заговорили шепотом. -- Я давно переживаю из-за тебя, -- сказала Луиза, -- с Рождества и даже раньше. Но я не могла сказать тебе этого. Ты бы не стал слушать. -- Напрасно, -- ответил я, -- до вчерашнего вечера все шло очень хорошо. Я сам виноват, что сказал лишнее. -- Ты бы и не сказал, -- возразила она, -- если бы не верил, что это правда. Она притворялась с самого начала, и сперва, до ее приезда, ты был к этому готов. -- Она не притворялась, -- сказал я, -- до последних часов. Если я ошибся, то мне некого винить, кроме самого себя. Внезапный ливень с шумом обрушился на южные окна церкви, и в боковом приделе с высокими колоннами стало еще темнее. -- Зачем она приехала сюда в сентябре? -- спросила Луиза. -- Зачем проделала весь этот путь? Чтобы разыскать тебя? Она приехала в Англию, в Корнуолл, с определенной целью. И добилась своего. Я повернулся и взглянул на Луизу. Ее серые глаза смотрели открыто и прямо. -- Что ты имеешь в виду? -- спросил я. -- Теперь у нее есть деньги, -- сказала Луиза. -- Ради этого она и отправилась в путешествие. Когда я учился в пятом классе в Харроу, мой классный наставник однажды сказал нам, что истина -- это нечто неуловимое, невидимое; иногда, сталкиваясь с ней, мы не узнаем ее, и обрести и постичь ее дано только старикам на пороге смерти либо очень чистым душой и очень молодым. -- Ты ошибаешься, -- сказал я. -- Ты ничего о ней не знаешь. Она -- женщина импульсивная, эмоциональная, ее настроения непредсказуемы и странны, но, видит Бог, не в ее натуре быть иной. Порыв заставил ее покинуть Флоренцию. Чувство привело ее сюда. Она осталась, потому что была счастлива и потому что имела право остаться. Луиза с состраданием посмотрела на меня и положила руку мне на колено. -- Если бы ты не был так уязвим, -- сказала она, -- миссис Эшли не осталась бы. Она посетила бы моего отца, заключила бы с ним сделку и уехала. Ты с самого начала неправильно истолковал ее побуждения. Я бы скорее смирился, подумал я, вставая, если бы Луиза ударила Рейчел, плюнула ей в лицо, вцепилась в волосы или в платье. В этом было бы что-то примитивное, животное. Борьба шла бы на равных. Но сейчас, в тишине церкви, слова ее звучали почти кощунственно, как клевета. -- Я не могу сидеть здесь и слушать твои слова, -- сказал я. -- Я хотел найти у тебя утешение и сочувствие. Если в тебе нет ни того ни другого, оставим этот разговор. Она тоже встала и взяла меня за руку. -- Неужели ты не видишь, что я стараюсь помочь тебе? -- взмолилась она. -- Но это бесполезно: ты слеп и глух ко всему. Если строить планы на несколько месяцев вперед не в характере миссис Эшли, почему она всю зиму посылала деньги за границу -- из недели в неделю, из месяца в месяц? -- Откуда ты знаешь? -- спросил я. -- Такие вещи нельзя скрыть, -- ответила она. -- Отец на правах твоего опекуна обо всем узнал от мистера Куча. -- Ну и что из того? -- сказал я. -- У нее были долги во Флоренции, я всегда знал о них. Кредиторы требовали уплаты. -- Из страны в страну? -- спросила Луиза. -- Разве такое возможно? Не думаю. Не вероятнее ли, что миссис Эшли надеялась сколотить определенную сумму к своему возвращению и провела здесь зиму лишь потому, что знала, что ты вступишь во владение деньгами и имением в тот день, когда тебе исполнится двадцать пять лет? Отец уже не будет твоим опекуном, и она сможет выманить у тебя все, что захочет. Но этого не понадобилось. Ты подарил ей все, что имел. Мне не верилось, что у девушки, которую я знал, которой доверял, такой дьявольский ум и, самое ужасное, что своей логикой и простым здравым смыслом она способна изничтожить такую же женщину, как она сама. -- Ты сама до этого додумалась или говоришь с голоса своего отца- законника? -- спросил я. -- Отец здесь ни при чем, -- сказала она, -- тебе известна его скрытность. Он почти ничего не рассказывает мне. У меня есть собственное мнение. -- С первой вашей встречи ты настроила себя против нее, -- сказал я. - - В воскресенье, в церкви, разве не так? За обедом ты не произнесла ни слова и сидела с надутым видом. Ты сразу невзлюбила ее. -- А ты? -- спросила Луиза. -- Помнишь, что ты сказал о ней перед самым ее приездом? Не могу забыть твоей враждебности по отношению к ней. И не беспричинной. Рядом с клиросом со скрипом отворилась боковая дверь, и в нее проскользнула маленькая, похожая на мышь, Элис Табб с метлой в руке. Она украдкой взглянула на нас и скрылась за кафедрой, но уединение было нарушено. -- Бесполезно, Луиза, -- сказал я, -- ты не можешь мне помочь. Луиза посмотрела на меня и выпустила мою руку. -- Значит, ты так сильно любишь ее? -- спросила она. Я отвернулся. Она была девушка, и младше меня, она не могла понять. И никто не мог бы, кроме Эмброза, который был мертв. -- Что ждет вас обоих в будущем? -- спросила Луиза. Мы шли по проходу между скамьями, и шаги наши глухо отдавались под сводами церкви. Слабый луч солнца на мгновение осветил нимб над головой святого Петра и тут же погас. -- Я попросил ее выйти за меня замуж, -- сказал я. -- Просил раз, второй. Я буду просить еще и еще. Вот мое будущее, если оно тебя интересует. Я открыл дверь, и мы вышли на паперть. На дереве у церковной ограды, не обращая внимания на дождь, пел дрозд, и проходивший мимо мальчишка -- подручный мясника, с подносом на плече и фартуком на голове -- подсвистывал ему за компанию. -- Когда ты просил ее об этом последний раз? -- спросила Луиза. Я вновь почти физически ощутил знакомую теплоту, увидел зажженные свечи, услышал дорогой мне смех. И никого рядом, только я и Рейчел. Будто в насмешку над полночью церковные часы били полдень. -- Утром в мой день рождения, -- сказал я Луизе. Она дождалась последнего удара колокола, громко прозвучавшего над нашими головами. -- Что она тебе сказала? -- Между нами вышло недоразумение, -- ответил я. -- Я думал, она имеет в виду <да>, тогда как она имела в виду <нет>. -- К этому времени она уже прочла документ? -- Нет. Она прочла его позднее. Позднее в то же утро. Вдалеке за воротами церкви я увидел грума и догкарт Кендаллов. При виде хозяйской дочери грум поднял хлыст и спрыгнул на землю. Луиза надела на голову капюшон и застегнула накидку. -- Значит, она не стала терять времени и, прочтя документ, поехала в Пелин повидаться с моим отцом, -- сказала Луиза. -- Она не совсем поняла его, -- сказал я. -- Она поняла его, когда уезжала из Пелина, -- сказала Луиза. -- Я отлично помню, когда ее уже ждал экипаж и мы стояли на ступенях, отец сказал ей: <Клаузула относительно замужества, возможно, не совсем приятна. Вы должны остаться вдовой, если хотите сохранить состояние>. Миссис Эшли улыбнулась ему и ответила: <Меня это вполне устраивает>. Грум, неся в руках большой зонт, поднимался по тропе. Луиза застегнула перчатки. Еще одна черная туча стремительно неслась по небу. Деревья гнулись под шквалистым ветром. -- Этот пункт внесли, чтобы гарантировать имение от посягательств постороннего человека и не дать ему промотать состояние, -- сказал я. -- Если бы она стала моей женой, он потерял бы силу. -- Ошибаешься, -- сказала Луиза. -- Если бы она вышла за тебя замуж, все снова перешло бы к тебе. Ты не подумал об этом? -- Но даже если и так? Я бы делил с ней каждый пенни. Из-за одного этого пункта она не отказалась бы выйти за меня, если ты это имеешь в виду. Серые глаза Луизы внимательно смотрели на меня. -- Жена, -- сказала Луиза, -- не может пересылать деньги своего мужа за границу, не может вернуться туда, откуда она родом. Я ничего не имею в виду. Грум коснулся рукой шляпы и поднял зонт над ее головой. Я спустился за ней по тропе и усадил в двуколку. -- Я не помогла тебе, -- сказала она, -- ты считаешь меня безжалостной и жестокой. Иногда женщина бывает проницательнее мужчины. Прости, что я причинила тебе боль. Я хочу только одного -- чтобы ты снова стал самим собой. -- Она наклонилась к груму: -- Ну, Томас, мы возвращаемся в Пелин. Лошадь тронула, и они стали подниматься по склону холма к большой дороге. Я пошел в <Розу и Корону> и уселся там в небольшой комнатке. Луиза была права, она не помогла мне. Я пришел за поддержкой и утешением, но не нашел их. Одни сухие, холодные факты, искаженные до неузнаваемости. Все, что она говорила, имело бы смысл для того, в ком сильна жилка законника. Я знал, как скрупулезно взвешивает подобные вещи крестный, не принимая во внимание человеческое сердце. Не вина Луизы, если она унаследовала его рассудительность и трезвость. Я лучше ее знал, что встало между Рейчел и мною. Гранитная плита в лесу над долиной и все те месяцы, что не я был рядом с Рейчел. <Ваша кузина Рейчел, -- сказал Райнальди, -- женщина импульсивная>. Под влиянием порыва позволила она мне полюбить себя. Под влиянием порыва оттолкнула. Эмброз испытал это, Эмброз понимал. И ни для него, ни для меня не могло быть другой женщины, другой жены. Долго сидел я в холодной комнате <Розы и Короны>. Хоть я и не был голоден, хозяин принес мне холодную баранину и эль. Наконец я вышел из таверны и остановился у причала, глядя, как поднявшаяся вода плещется на ступенях. Рыбацкие суденышки раскачивались у своих буев, какой-то старик вычерпывал воду со дна лодки; он сидел спиной к ветру и не видел, что брызги, летящие с каждым новым буруном, делают напрасными все его усилия. Тучи опустились еще ниже, и плащ густого тумана окутал деревья на противоположном берегу. Если я хотел вернуться домой, не промокнув до нитки и не простудив Цыганку, следовало поспешить, пока погода не стала еще хуже. Вокруг никого не было видно, все попрятались по домам. Я вскочил в седло, поднялся на холм, чтобы сократить путь, свернул к перепутью Четырех Дорог и вскоре выехал на аллею, ведущую к дому. Здесь мы были более или менее укрыты от ветра, но не успели преодолеть и сотни ярдов, как Цыганка вдруг споткнулась и захромала. Из опасения лишних слухов я не заехал в сторожку, чтобы извлечь камешек, застрявший между копытом и подковой, а спешился и осторожно повел лошадь к дому. Ураган разбросал по тропе обломанные ветви; деревья, еще вчера застывшие в сонном покое, раскачивались из стороны в сторону, отрясая мелкие капли дождя. Из болотистой долины поднималось белое облако тумана; я задрожал и только теперь понял, что весь день, весь этот бесконечный день, меня трясло от холода -- и в церкви, пока я сидел там с Луизой, и в комнате с погасшим камином в <Розе и Короне>. Со вчерашнего дня мир изменился. Я вывел Цыганку на тропу, по которой шел вчера с Рейчел. Вокруг берез, там, где мы собирали цветы, еще были видны наши следы. Пучки первоцвета, грустные, поникшие, сиротливо лежали на мокром мху. Казалось, дороге не будет конца. Цыганка заметно хромала, и я вел ее под уздцы. Моросящий дождь попадал за воротник моей куртки и холодил спину. Подходя к дому, я чувствовал такую усталость, что, даже не поздоровавшись с Веллингтоном, молча бросил ему поводья и ушел, оставив его смотреть мне вслед вытаращенными от удивления глазами. Видит Бог, после вчерашнего вечера я не имел ни малейшего желания пить ничего, кроме воды, но я слишком устал и промок и подумал, что глоток коньяка, пусть и невыдержанного, может согреть меня. Когда я вошел в столовую, молодой Джон накрывал стол к обеду. Он вышел в буфетную за рюмкой, и, ожидая его, я заметил, что на столе стоят три прибора. Когда он вернулся, я показал на них рукой: -- Почему три? -- Мисс Паско, -- ответил он, -- она здесь с часу дня. Госпожа поехала навестить их утром, вскоре после того как вы ушли. Она привезла с собой мисс Паско. Она приехала погостить. Ничего не понимая, я уставился на молодого Джона: -- Мисс Паско приехала погостить? -- Да, сэр, -- ответил он. -- Мисс Мэри Паско, та самая, которая преподает в воскресной школе. Все утро мы занимались тем, что готовили для нее розовую комнату. Она сейчас с госпожой в будуаре. Он продолжал накрывать стол, а я, забыв про коньяк, поставил рюмку на буфет и поднялся к себе. На столе в моей комнате лежала записка, написанная Рейчел. Я развернул ее. Обращения не было, только дата: <Я пригласила Мэри Паско погостить у меня в качестве компаньонки. После вчерашнего вечера я не могу оставаться с вами вдвоем. Вы можете присоединиться к нам в будуаре до или после обеда. Я должна просить вас соблюдать учтивость. Рейчел>. Не может быть! Это неправда... Как часто мы вместе смеялись над девицами Паско, особенно над не в меру болтливой Мэри, вечно занятой вышиванием и посещением бедняков, которых лучше оставить в покое, Мэри -- наиболее дородным и примитивным изданием своей матери! Шутки ради - - да, Рейчел могла бы пригласить ее шутки ради, но не больше чем на обед, чтобы с противоположного конца стола наблюдать за угрюмым выражением моего лица; однако записка была отнюдь не шутливой. Я вышел на площадку лестницы и увидел, что дверь розовой спальни открыта. Никакой ошибки. В камине горел огонь, на стуле лежали туфли и оберточная бумага, по всей комнате были разбросаны совершенно чужие расчески, книги и разные мелочи, а дверь в комнаты Рейчел, обычно закрытая, была широко распахнута. Я даже слышал приглушенные голоса, долетавшие из будуара. Так вот оно, мое наказание! Вот она, моя опала! Мэри Паско приглашена, чтобы служить барьером между Рейчел и мной, чтобы мы больше не могли оставаться наедине, как она и писала в записке. Сперва меня захлестнул приступ гнева, я не знал, как удержаться от того, чтобы не войти в будуар, не схватить Мэри Паско за плечи, не велеть немедленно собираться и тут же не отправить ее с Веллингтоном к себе домой. Как Рейчел посмела пригласить ее в мой дом под предлогом, будто она больше не может оставаться со мной вдвоем, предлогом надуманным, жалким, оскорбительным? Неужели я обречен на общество Мэри Паско в столовой, Мэри Паско в библиотеке и в гостиной, Мэри Паско в парке, в саду, Мэри Паско в будуаре Рейчел, обречен всегда и везде слушать бесконечную женскую болтовню, которую я терпел только на воскресных обедах, и то в силу давней привычки? Я пошел по коридору; я не переоделся и был во всем мокром. Я открыл дверь будуара. Рейчел сидела в своем кресле, Мэри Паско -- на скамеечке, и они вместе разглядывали огромный том с гравюрами итальянских садов. -- Так вы вернулись? -- сказала Рейчел. -- Ну и день вы выбрали для верховой прогулки! Когда я ехала к дому викария, экипаж чуть не сдуло с дороги. Как видите, мы имеем удовольствие принимать Мэри у себя в гостях. Она уже почти освоилась. Я очень рада. Мэри Паско хихикнула. -- Это был такой сюрприз, мистер Эшли, -- сказала она, -- когда ваша кузина приехала забрать меня! Остальные позеленели от зависти. Мне просто не верится, и все же я здесь. Как приятно и уютно сидеть в будуаре... Даже приятней, чем внизу. Ваша кузина говорит, что вы всегда сидите здесь по вечерам. Вы играете в крибидж? Я без ума от крибиджа. Если вы не умеете играть, я с удовольствием научу вас обоих. -- Филипп не увлекается азартными играми, -- сказала Рейчел. -- Он предпочитает сидеть и молча курить трубку. Мы будем играть с вами вдвоем, Мэри. Она посмотрела на меня поверх головы мисс Паско. Нет, это не шутка. По ее серьезному взгляду я понял, что она все как следует обдумала. -- Могу я поговорить с вами наедине? -- резко спросил я. -- Не вижу в этом необходимости, -- ответила она. -- При Мэри вы можете спокойно говорить все что угодно. Дочь викария поспешно поднялась на ноги. -- Ах, прошу вас, -- сказала она, -- я совсем не хочу вам мешать. Мне нетрудно уйти в свою комнату. -- Оставьте двери открытыми, Мэри, чтобы услышать, если я позову вас, -- сказала Рейчел, не сводя с меня пристального враждебного взгляда. -- Да, конечно, миссис Эшли, -- сказала Мэри Паско. И прошмыгнула мимо меня, оставив все двери открытыми. -- Зачем вы это сделали? -- спросил я Рейчел. -- Вы отлично знаете, зачем, -- ответила она. -- В записке я вам все объяснила. -- Сколько времени она здесь пробудет? -- Столько, сколько я сочту нужным. -- Больше одного дня вы не выдержите ее компании. Вы доведете себя до безумия. И меня тоже. -- Ошибаетесь. Мэри Паско -- хорошая, безобидная девушка. Если я не буду расположена к беседе, то не стану с ней разговаривать. Во всяком случае, ее присутствие в доме позволит мне чувствовать себя в известной безопасности. Кроме того, пришло время поступить так. По- старому продолжаться не могло бы, особенно после вашей выходки за столом. Об этом сказал мне и ваш крестный перед отъездом. -- Что он сказал? -- Сказал, что мой затянувшийся визит породил немало сплетен, которые едва ли утихнут после ваших хвастливых заявлений о нашем браке. Не знаю, с кем вы еще говорили о нем. Мэри Паско заставит замолчать досужих болтунов. Я позабочусь об этом. Неужели причиной такой перемены, такой жестокой враждебности было заявление, которое я позволил себе накануне вечером? -- Рейчел, -- сказал я. -- Подобные дела не обсуждаются наспех при открытых дверях. Молю вас, выслушайте меня, позвольте мне поговорить с вами наедине после обеда, когда Мэри Паско уйдет спать. -- Вчера вечером вы угрожали мне, -- сказала она. -- Одного раза достаточно. Нам нечего обсуждать. А теперь можете уйти, если хотите. Или оставайтесь играть в крибидж с Мэри Паско. И она снова склонилась над книгой о садах. Я вышел из будуара. Ничего другого мне не оставалось. Вот оно, наказание за краткий миг, когда прошлым вечером я сжал пальцами ее горло. Поступок, о котором я тут же пожалел, в котором раскаялся, был непростителен. И вот она -- расплата. Мой гнев угас так же быстро, как вспыхнул, и на смену ему пришли тяжелое отупение и отчаяние. О Боже, что я наделал?! Еще совсем недавно, всего несколько часов назад, мы были счастливы. Ликование, с каким я встретил свой день рождения, прошло; я сам спугнул волшебный сон, приоткрывший мне двери. Когда я сидел в холодной комнате <Розы и Короны>, мне казалось, что через несколько недель я, возможно, и сумею добиться согласия Рейчел стать моей женой. Если не сейчас, то впоследствии; если не впоследствии, то какое это имеет значение, пока мы вместе, пока мы любим друг друга, как в утро моего дня рождения. Ей решать, ей выбирать, но ведь она не откажет? Когда я вернулся домой, надежда еще жила во мне. И вот посторонний, третье лицо, и все то же непонимание. Стоя в своей комнате, я вскоре услышал приближение их голосов в коридоре, затем шорох платьев по ступеням лестницы. Чуть позже я подумал, что они, наверное, переоделись к обеду. Я знал, что сидеть с ними за столом свыше моих сил. Пусть обедают одни. К тому же я не был голоден; я очень замерз, ноги и руки одеревенели. Видимо, я простудился, и мне лучше остаться в своей комнате. Я позвонил и велел молодому Джону передать мои извинения за то, что я не спущусь к обеду, а сразу лягу в постель. Как я и опасался, внизу забеспокоились, и ко мне поднялся Сиком. Лицо его было встревожено. -- Вам нездоровится, мистер Филипп, сэр? -- спросил он. -- Могу я предложить горчичную ванну и горячий грог? Вот что значит выезжать верхом в такую погоду! -- Ничего, Сиком, благодарю вас, -- ответил я. -- Просто я немного устал. -- И обедать не будете, мистер Филипп? Сегодня у нас дичь и яблочный пирог. Все уже готово. Обе дамы сейчас в гостиной. -- Нет, Сиком. Я плохо спал эту ночь. Утром мне станет лучше. -- Я передам госпоже, -- сказал он. -- Она очень огорчится. По крайней мере, оставаясь в своей комнате, я, возможно, увижусь с Рейчел наедине. Может быть, после обеда она зайдет справиться о моем самочувствии... Я разделся и лег в постель. Должно быть, я действительно простудился. Простыни казались мне ледяными, я откинул их и забрался под одеяло. Я весь окоченел, в голове стучало -- никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я лежал и ждал, когда они кончат обедать. Я слышал, как они прошли через холл в столовую, не переставая разговаривать -- хотя бы от этого я был избавлен, -- затем, после долгого перерыва, вернулись в гостиную. Где-то после восьми часов я услышал, как они поднимаются по лестнице. Я сел в кровати и накинул на плечи куртку. Быть может, она выберет именно этот момент, чтобы зайти ко мне. Несмотря на грубое шерстяное одеяло, мне все еще было холодно, ноги и шея ныли, голова горела как в огне. Я ждал, но она не пришла. Очевидно, они сидели в будуаре. Я слышал, как часы пробили девять, затем десять, одиннадцать. После одиннадцати я понял, что она не намерена заходить ко мне. Значит, пренебрежение -- не что иное, как часть наказания, которому меня подвергли. Я встал с кровати и вышел в коридор. Они уже разошлись по своим комнатам: я слышал, как Мэри Паско ходит по розовой спальне, время от времени противно покашливая, чтобы прочистить горло, -- еще одна привычка, которую она переняла у матери. Я прошел по коридору к комнате Рейчел. Я положил пальцы на ручку двери и повернул ее. Но дверь не открылась. Она была заперта. Я осторожно постучал. Рейчел не ответила. Я медленно вернулся в свою комнату, лег в постель и долго лежал без сна. Согреться мне так и не удалось. Помню, что утром я оделся, но совершенно не помню, как молодой Джон разбудил меня, как я завтракал; запомнилась лишь страшная головная боль и прострелы в шее. Я пошел в контору и сел за стол. Я не писал писем. Ни с кем не встречался. Вскоре после двенадцати ко мне вошел Сиком сказать, что дамы ждут меня к ленчу. Я ответил, что не хочу никакого ленча. Он подошел ближе и заглянул мне в лицо. -- Мистер Филипп, вы больны, -- сказал он. -- Что с вами? -- Не знаю, -- ответил я. Он взял мою руку и ощупал ее. Затем вышел из конторы, и я услышал в окно его торопливые шаги через двор. Вскоре дверь снова открылась. На пороге стояла Рейчел, а за ее спиной -- Мэри Паско и Сиком. Рейчел подошла ко мне. -- Сиком сказал, что вы больны. В чем дело? Почти ничего не видя, я поднял на нее глаза. Происходящее утратило для меня всякую реальность. Я уже не сознавал, что сижу за столом в конторе, мне казалось, будто я, окоченев от холода, как минувшей ночью, лежу в постели в своей комнате наверху. -- Когда вы отправите ее домой? -- спросил я. -- Я не причиню вам вреда. Даю вам честное слово. Она положила руку мне на лоб. Заглянула в глаза. Быстро повернулась к Сикому. -- Позовите Джона, -- сказала она, -- и вдвоем помогите мистеру Филиппу добраться до кровати. Скажите Веллингтону, чтобы он немедленно послал грума за врачом. Я видел одно только побелевшее ее лицо и глаза. Как нечто нелепое, глупое, неуместное почувствовал на себе испуганный, потрясенный взгляд Мэри Паско. И больше ничего. Лишь оцепенение и боль. Снова лежа в постели, я отдавал себе отчет в том, что Сиком закрывает ставни, задергивает портьеры и погружает комнату во тьму, которой я так жаждал. Возможно, темнота облегчит слепящую боль. Я не мог пошевелить головой на подушке, мышцы шеи казались натянутыми, застывшими. Я ощущал ее руку в своей. Я снова сказал: -- Я обещаю не причинять вам вреда. Отправьте Мэри Паско домой. Она ответила: -- Молчите. Лежите спокойно. Комната наполнилась шепотом. Дверь открывалась, закрывалась, снова открывалась. Тихие шаги крадучись скользили по полу. Узкие лучи света просачивались с площадки лестницы, и снова -- приглушенный шепот, шепот... и вот мне уже кажется -- должно быть, у меня начался бред, -- что дом полон людей, в каждой комнате гость, и сам дом недостаточно велик, чтобы вместить всех; они стоят плечом к плечу в гостиной, в библиотеке, а Рейчел плавно движется между ними, улыбается, разговаривает, протягивает руки. <Прогоните их, -- снова и снова повторял я. -- Прогоните их>. Потом я увидел над собой круглое лицо доктора Гилберта с очками на носу; значит, и он из той же компании. В детстве он лечил меня от ветрянки, с тех пор я редко с ним встречался. -- Так вы купались в море в полночь? -- сказал он мне. -- Какой безрассудный поступок! Он покачал головой, словно я был напроказившим ребенком, и погладил бороду. Я закрыл глаза от света, слыша, как Рейчел говорит ему: -- Я слишком хорошо знаю этот вид лихорадки, чтобы ошибиться. Я видела, как во Флоренции от нее умирали дети. Сделайте что-нибудь, ради Бога... Они вышли. И снова поднялся шепот. Затем послышался шум экипажа, отъехавшего от дома. Потом я услышал чье-то дыхание у полога кровати. Я понял, что произошло. Рейчел уехала. Она отправилась в Бодмин, чтобы там пересесть в лондонский дилижанс. В доме она оставила Мэри Паско следить за мной. Слуги, Сиком, молодой Джон -- все покинули меня; осталась только Мэри Паско. -- Пожалуйста, уйдите, -- сказал я. -- Мне никто не нужен. Чья-то рука коснулась моего лба. Рука Мэри Паско. Я сбросил ее. Но она снова вернулась -- крадущаяся, холодная. Я громко закричал: <Уйдите!> -- но рука крепко прижалась ко мне, сковала ледяным холодом и вдруг обратилась в лед на моем лбу, на шее, превратив меня в пленника. Затем я услышал, как Рейчел шепчет мне на ухо: -- Дорогой, лежите спокойно. Это поможет вашей голове. И постепенно она перестанет болеть. Я попробовал повернуться, но не смог. Значит, она все-таки не уехала в Лондон? Я сказал: -- Не покидайте меня. Обещайте не покидать меня. Она сказала: -- Обещаю. Я все время буду с вами. Я открыл глаза, но не увидел ее, в комнате было темно. Ее форма изменилась. Это была уже не моя спальня, а длинная и узкая монашеская келья. Кровать жесткая, как железо. Где-то горела свеча, скрытая экраном. В нише на противоположной стене -- коленопреклоненная мадонна. Я громко позвал: -- Рейчел... Рейчел... Я услышал торопливые шаги, и вот она, ее рука в моей руке, говорит: -- Я с вами. Я снова закрыл глаза. Я стоял на мосту через Арно и давал клятву уничтожить женщину, которую никогда не видел. Вздувшаяся вода, вскипая бурыми пузырями, текла под мостом. Рейчел, девушка-нищенка, подошла ко мне, протягивая пустые ладони. Она была обнажена, и только на шее у нее мерцало жемчужное колье. Вдруг она показала на воду: там со сложенными на груди руками покачивался Эмброз. Он проплыл мимо нас вниз по реке и скрылся, а за ним медленно, величественно, с поднятыми вверх прямыми окоченелыми лапами плыло тело мертвой собаки. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Дерево за моим окном было покрыто густой листвой -- первое, на что я обратил внимание. Я смотрел на него в замешательстве. Когда я лег в постель, почки едва набухали. Листва показалась мне очень странной. Правда, портьеры были задернуты, но я хорошо помню, что, когда утром в мой день рождения я выглянул из окна и посмотрел на лужайку, почки были совсем тугими. Голова больше не болела, скованность прошла. Должно быть, я проспал много часов подряд, возможно, день или даже больше. Если в доме кто-нибудь болен, времени просто не замечаешь. Конечно же, я много раз видел бородатого доктора Гилберта и того, другого, тоже чужого. Комната постоянно во тьме. Теперь было светло. Я чувствовал, что лицо у меня заросло щетиной -- надо обязательно побриться. Я поднял руку к подбородку. Неужели я сошел с ума? Ведь у меня тоже борода! Я уставился на свою руку. Она была белая и тонкая, с длинными ногтями; я слишком часто ломал их во время поездок верхом. Я повернул голову и рядом с кроватью увидел Рейчел, которая сидела в кресле -- в ее собственном кресле из будуара. Она не знала, что я вижу ее. Она вышивала. Ее платье я не узнал: темное, как и все ее платья, но с короткими, выше локтя, рукавами, из легкой ткани. Разве в комнате так тепло? Окна были открыты. Камин не затоплен. Я снова поднял руку и потрогал бороду. Она была приятной на ощупь. Я неожиданно рассмеялся, Рейчел подняла голову и посмотрела на меня. -- Филипп... -- сказала она и улыбнулась; и вот она уже стоит рядом со мной на коленях и обнимает меня. -- Я отрастил бороду! -- сказал я. При мысли о такой нелепости я не мог сдержать смеха, но смех вскоре перешел в кашель; она немедленно поднесла к моим губам стакан и, заставив меня выпить какую-то невкусную жидкость, осторожно уложила на подушки. Ее жест пробудил во мне слабое воспоминание. Несомненно, все это время в мои сны навязчиво вторгалась рука, держащая стакан; она заставляла меня пить его содержимое и исчезала. Я принимал ее за руку Мэри Паско и всякий раз отталкивал. Пристально глядя на Рейчел, я протянул к ней руку. Она взяла ее и крепко сжала. Я водил большим пальцем по бледно- голубым жилкам, которые всегда проступали на тыльной стороне ее ладони, поворачивал кольца. Некоторое время я молчал, затем спросил: -- Вы отослали ее? -- Кого? -- Как же, Мэри Паско, -- ответил я. Я слышал, как она затаила дыхание, и, подняв глаза, увидел, что улыбка сошла с ее губ, а на лицо набежала тень. -- Она уехала пять недель назад. Не думайте об этом. Хотите пить? Я приготовила вам прохладительный напиток из свежего лайма. Его прислали из Лондона. После горького, невкусного лекарства питье показалось особенно приятным. -- Наверное, я был болен, -- сказал я. -- Вы едва не отправились на тот свет, -- ответила она. Рейчел сделала движение, будто собиралась уйти, но я удержал ее. -- Расскажите, -- попросил я. -- Меня гложет любопытство: что происходило в мире без меня? Как Рип ван Винкля\footnote{Рип ван Винкль -- герой одноименного рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783--1859), отведавший чудодейственного напитка и проспавший двадцать лет.}, который проспал много лет. -- Только если вы захотите, чтобы я вновь пережила волнения и страхи всех этих недель, -- ответила она. -- Вы были очень больны. Этого вполне достаточно. -- Что со мной было? -- Я не слишком высокого мнения о ваших английских врачах, -- ответила она. -- На континенте мы называем эту болезнь менингитом, здесь о ней никто не знает. Просто чудо, что вы остались живы. -- Что меня спасло? Она улыбнулась и крепче сжала мне руку. -- Думаю, ваша лошадиная выносливость, -- ответила она, -- и некоторые вещи, которые я уговорила их сделать. Прежде всего -- пункция позвоночника, чтобы выпустить лишнюю спинномозговую жидкость. А позже -- введение в кровь экстракта из сока трав. Они называют это ядом. Но вы выжили! Я вспомнил, как она готовила лекарства для наших арендаторов, которые болели зимой, и как я подшучивал над ней, называя повитухой и аптекарем. -- Откуда вы знаете такие вещи? -- спросил я. -- О них я узнала от матери, -- ответила она. -- Мы, римляне, очень древние и очень мудрые. При этих словах вновь что-то шевельнулось в моей памяти, но я не мог вспомнить, что именно. Думать мне было еще трудно, оставалось лежать в постели, держа ее за руку. -- Почему дерево за моим окном покрыто листвой? -- спросил я. -- Так и положено во вторую неделю мая, -- сказала она. Неужели я провалялся в беспамятстве несколько недель? Я не мог вспомнить, из-за чего я слег. Рейчел на меня рассердилась, но причина ее недовольства стерлась из моей памяти; она пригласила в дом Мэри Паско, но почему? То, что мы обвенчались перед моим днем рождения, не вызывало сомнений, но я не помнил ни церкви, ни церемонии, хотя и знал твердо, что крестный с Луизой и маленькая Элис Табб были моими свидетелями. Я помнил, что был очень счастлив. И вдруг -- беспричинное отчаяние... Затем я заболел. Но теперь это уже не важно, теперь все снова хорошо. Я не умер, и на дворе май. -- Думаю, я уже достаточно окреп, чтобы встать, -- сказал я. -- Ни в коем случае, -- возразила она. -- Возможно, через неделю вы немножко посидите у окна. А еще через некоторое время пройдетесь до моего будуара. Может быть, к концу месяца мы спустимся вниз и посидим на воздухе. Но это мы еще посмотрим. И верно, мои силы восстанавливались не быстрее, чем она говорила. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким увальнем, как в тот день, когда впервые после болезни сел на кровати и спустил ноги на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. По одну сторону от меня стоял Сиком, по другую -- молодой Джон, и я сидел между ними -- слабый, как новорожденный младенец. -- Боже мой, мадам, он снова вырос! -- произнес Сиком с выражением такого ужаса на лице, что мне пришлось снова откинуться на подушки -- теперь уже от смеха. -- В конце концов, можете показывать меня на бодминской ярмарке, -- сказал я и вдруг увидел себя в зеркале, исхудалого, бледного, с каштановой бородой, -- ни дать ни взять апостол. -- Отправлюсь-ка я проповедовать по округе, -- сказал я. -- За мной пойдут тысячи. Как вы думаете? -- Я предпочитаю, чтобы вы побрились, -- серьезно сказала Рейчел. -- Принесите, пожалуйста, бритву, Джон, -- сказал я; но когда с бритьем было покончено и мое лицо вновь стало голым, я почувствовал, что в чем-то утратил былое достоинство и снова низведен до положения школьника. Как упоительны были эти дни выздоровления! Рейчел всегда со мной... Разговаривали мы мало -- беседа быстро утомляла меня и вызывала легкую головную боль. Больше всего я любил сидеть у открытого окна своей комнаты; чтобы развлечь меня, Веллингтон приводил лошадей и пускал их кругами по широкой подъездной аллее перед домом, как на манеже. Когда ноги у меня немного окрепли, я стал приходить в будуар; туда приносили еду, и Рейчел ухаживала за мной, как заботливая нянька за ребенком. Однажды я даже сказал, что если ей до конца жизни суждено ходить за больным