мужем, то ей некого винить, кроме себя самой. Услышав мои слова, она как-то странно взглянула на меня, хотела что-то сказать, но помедлила и заговорила совсем о другом. Я помнил, что наше венчание держалось в тайне от слуг; наверное, думал я, с тем, чтобы объявить о нем, когда истечет год со дня смерти Эмброза; возможно, она боялась, что я могу проявить неосторожность в присутствии Сикома, и потому держал язык за зубами. Через два месяца мы всем объявим о нашем браке, а до тех пор я запасусь терпением. Думаю, с каждым днем я любил ее все сильнее; да и она была гораздо более нежна и ласкова, чем когда-либо раньше. Когда я в первый раз спустился вниз и вышел из дома, меня поразило, как много она успела сделать за время моей болезни. Дорожка с террасами была закончена, будущий водоем нижнего сада рядом с дорожкой выкопан на всю его огромную глубину -- оставалось лишь выложить камнями дно и берега. Я стоял на возвышающейся над водоемом террасе и с непонятным самому себе чувством смотрел в разверзшуюся подо мной бездну, темную, зловещую. Работавшие внизу люди подняли головы и, улыбаясь, смотрели на меня. Тамлин, светясь от гордости (Рейчел отправилась навестить его жену), проводил меня в цветник, и, хотя камелии уже осыпались, еще цвели рододендроны, оранжевый барбарис и склоненные в сторону поля ветви ракитника роняли лепестки с поникших гроздей нежно-золотистых соцветий. -- На будущий год нам придется пересадить их, -- сказал Тамлин. -- При той скорости, с какой они растут, ветки протянутся слишком близко к полю и семена погубят скот. Он протянул руку к ветке, и я заметил, что на месте облетевших соцветий уже образуются стручки с мелкими семенами внутри. -- По ту сторону от Сент-Остелла один парень умер, поев их, -- сказал Тамлин и бросил стручок через плечо. Я забыл, сколько времени цветет ракитник, да и другие растения тоже, забыл, как выглядят их цветы, но вдруг вспомнил поникшее дерево в небольшом дворике итальянской виллы и женщину из сторожки, которая выметала такие же стручки. -- Во Флоренции, где у миссис Эшли была вилла, -- сказал я, -- росло дерево, похожее на это. -- Да, сэр? Как я понимаю, в тамошнем климате чего только не растет. Прекрасное, должно быть, место. Немудрено, что госпожа хочет вернуться туда. -- Не думаю, что у нее есть намерение вернуться, -- возразил я. -- Очень рад, сэр, -- сказал он, -- но мы слышали другое. Будто она только и ждет, чтобы вы поправились, а потом уедет. Уму непостижимо, как распространяются обрывки сплетен и слухов, и я подумал, что единственный способ остановить их -- это всем объявить о нашем браке. Но я не решался заговорить с ней на эту тему Мне казалось, что раньше, до моей болезни, у нас уже был такой разговор и она очень рассердилась. Однажды вечером, когда мы сидели в будуаре и я пил tisana, как всегда теперь перед сном, я сказал Рейчел: -- По округе ходят новые слухи. -- Что на сей раз? Рейчел подняла голову и взглянула на меня. -- Да то, что вы собираетесь вернуться во Флоренцию. Она не сразу ответила, только вновь склонила голову над вышиванием. -- У нас еще будет время решить этот вопрос, -- сказала она. -- Сперва вы должны поправиться и окрепнуть. Я в недоумении посмотрел на нее. Значит, Тамлин не так уж ошибался. В глубине души она не рассталась с мыслью поехать во Флоренцию. -- Вы еще не продали виллу? -- спросил я. -- Еще не продала, -- ответила она. -- Подумав, я решила вовсе не продавать ее и даже не сдавать. Теперь мои обстоятельства изменились, и я могу позволить себе сохранить ее. Я молчал. Я не хотел обижать ее, но мысль содержать два дома была мне не по вкусу. Я ненавидел самый образ этой виллы, который по-прежнему жил в моей памяти и который, как мне казалось, она теперь тоже должна ненавидеть. -- Вы хотите сказать, что намерены провести там зиму? -- спросил я. -- Вероятно, -- сказала она, -- или конец лета. Но сейчас рано говорить об этом. -- Я слишком долго бездельничал, -- сказал я. -- Мне не следовало бы уезжать из имения, не подготовившись к зиме, да и вообще не дело надолго покидать его. -- Возможно, и нет, -- сказала она. -- Откровенно говоря, я не решилась бы уехать, если бы имение не оставалось под вашим присмотром. Может быть, вы навестите меня весной, и я покажу вам Флоренцию. После перенесенной болезни я с трудом соображал, и смысл ее слов не дошел до меня. -- Навестить вас? -- спросил я. -- Вы так представляете себе нашу жизнь? Целые месяцы вдали друг от друга? Она отложила вышивание и посмотрела на меня. В ее глазах промелькнуло беспокойство, на лицо набежала тень. -- Филипп, дорогой, я ведь сказала, что не хочу говорить сейчас о будущем. Вы только что оправились после опасной болезни, еще не время строить планы. Даю вам слово, что не покину вас, пока вы окончательно не поправитесь. -- Но зачем вообще надо уезжать? -- настаивал я. -- Вы здесь своя. Это ваш дом. -- У меня есть еще и вилла, -- сказала она, -- много друзей и жизнь... там, далеко. Да, я знаю, она не похожа на здешнюю, но я к ней привыкла. Я провела в Англии восемь месяцев и чувствую, что мне снова пора сменить обстановку. Будьте благоразумны, постарайтесь понять. -- Наверное, я ужасный эгоист, -- медленно проговорил я. -- Я не подумал об этом. Значит, придется смириться с тем, что она пожелает делить время между Англией и Италией, и, поскольку я буду вынужден поступать также, надо заняться поисками управляющего, чьим заботам можно вверить имение. -- Может быть, крестный кого-нибудь знает, -- вслух подумал я. -- Кого-нибудь? Для чего? -- спросила она. -- Как для чего? Чтобы принять управление имением на время нашего отсутствия, -- ответил я. -- Едва ли это необходимо, -- сказала она. -- Вы пробудете во Флоренции не больше нескольких недель, если приедете. Хотя, возможно, она вам так понравится, что вы решите задержаться. Весной Флоренция прекрасна. -- К черту весну, -- сказал я. -- Когда бы вы ни решили отправиться, я поеду с вами. И опять на ее лице тень, в глазах -- смутное опасение. -- Мы вернемся к этому, -- сказала она, -- посмотрите, уже начало десятого, вы еще не засиживались так поздно. Позвать Джона или вы сами справитесь? -- Не надо никого звать. Я медленно поднялся с кресла -- у меня почему-то ослабели ноги, -- опустился рядом с ней на колени и обнял ее. -- Это просто невыносимо, -- сказал я, -- моя комната... одиночество... а вы так близко, в нескольких шагах по коридору... Может быть, сказать им? -- Сказать? О чем? -- спросила она. -- О том, что мы обвенчались, -- ответил я. Она сидела, замерев в моих руках, не вздрогнула, не шелохнулась. Казалось, она окоченела, словно жизнь и душа отлетели от нее. -- О Боже... -- прошептала она; затем положила руки мне на плечи и посмотрела в глаза: -- Что вы имеете в виду, Филипп? В голове у меня застучало, будто проснулось запоздалое эхо боли, мучившей меня последние недели. Удары раздавались все глубже, глубже, и с ними пришел страх. -- Скажите слугам, пожалуйста, -- попросил я. -- Тогда я могу оставаться с вами, и в этом не будет ничего неестественного, ничего предосудительного -- ведь мы обвенчались... Я увидел выражение ее глаз, и голос мой замер. -- Но, Филипп, дорогой, мы не обвенчались! -- сказала она. Что-то лопнуло у меня в голове. -- Обвенчались, -- сказал я, -- разумеется, обвенчались. Неужели вы забыли? Но когда это произошло? Где находится церковь? Кто был священником? Моя голова снова раскалывалась от боли, комната плыла перед глазами. -- Скажите, что это правда, -- проговорил я. И вдруг я понял, что это иллюзия и счастье последних недель не более чем плод моего собственного воображения. Мечта была разбита. Я уронил голову ей на колени и зарыдал; даже ребенком не плакал я так горько. Она крепко прижала меня к себе и, не говоря ни слова, гладила мои волосы. Вскоре я взял себя в руки и в полном изнеможении откинулся на спинку кресла. Она принесла мне что-то выпить и села рядом на скамеечку. Тени летнего вечера играли в комнате. Летучие мыши выползли из своих убежищ под крышей и кружили в сгущающихся за окнами сумерках. -- Лучше бы вы дали мне умереть, -- сказал я. Она вздохнула и коснулась рукой моей щеки. -- Если вы будете говорить так, -- промолвила она, -- вы убьете и меня тоже. Сейчас вам плохо, потому что вы еще слишком слабы. Но скоро вы окрепнете и увидите все другими глазами. Вы снова займетесь делами по имению, вам придется наверстать многое, что было упущено за время вашей болезни. Впереди целое лето. Вы снова будете купаться, ходить под парусом... По ее голосу я понимал, что все это она говорит с тем, чтобы убедить себя, а не меня. -- Что еще? -- спросил я. -- Вы хорошо знаете, что счастливы здесь, -- сказала она. -- Это ваша жизнь, и так будет всегда. Вы отдали мне имение, но я всегда буду смотреть на него как на ваше достояние. В каком-то смысле наши отношения могут быть отношениями доверенного лица и доверителя. -- Вы имеете в виду, что мы станем обмениваться письмами из Италии в Англию, месяц за месяцем, и так -- круглый год? Я буду писать вам: <Дорогая Рейчел, расцвели камелии>, а вы ответите мне: <Дорогой Филипп, рада это слышать. Мой розовый сад в полном порядке>. Именно такое будущее ждет нас? Я представил себе, как по утрам после завтрака в ожидании почты слоняюсь по подъездной аллее перед домом, отлично зная, что не получу ничего, кроме какого-нибудь счета из Бодмина. -- Вполне вероятно, -- сказала она, -- что я буду приезжать сюда каждое лето -- проверить, все ли в порядке. -- Как ласточки, -- заметил я, -- которые прилетают по весне, а в первую неделю сентября покидают наши края. -- Я уже предложила вам навестить меня весной, -- сказала она. -- В Италии вам многое понравится. Вы никогда не путешествовали... точнее, всего один раз. Вы совсем не знаете мир. Она говорила, как учитель, который успокаивает капризного ребенка. Впрочем, возможно, именно так она и смотрела на меня. -- То, что я видел, -- ответил я, -- отбило у меня охоту знакомиться с остальным. Что вы мне предложите? С путеводителем в руках околачиваться по соборам и музеям? Общаться с незнакомыми людьми, дабы расширить мой кругозор? Уж лучше предаваться размышлениям дома и глядеть на дождь. В моем голосе звучала горечь, я не мог сдержать ее. Она снова вздохнула, словно подыскивая новый довод, который убедил бы меня, что все хорошо. -- Еще раз говорю вам: когда вы поправитесь, будущее покажется вам совсем другим. Ведь, право же, ничего не изменилось. Что касается денег... Она сделала паузу и взглянула на меня. -- Денег? -- переспросил я. -- Денег на имение, -- продолжала она. -- Все будет поставлено на надлежащую основу, и вы получите вполне достаточно, чтобы содержать имение без потерь, я же возьму с собой столько, сколько мне необходимо. Этот вопрос сейчас улаживается. Что касается меня, то хоть бы она забрала все до последнего фартинга. Какое отношение имели подобные мелочи к моим чувствам к ней? Но она снова заговорила: -- Вы должны продолжить работы по имению, те, которые сочтете оправданными. Вы же знаете, что я не стану задавать лишних вопросов, можете даже не присылать мне счета, я полагаюсь на ваше суждение. Да и ваш крестный всегда поможет советом. Пройдет совсем немного времени, и все покажется вам таким же, как до моего приезда. В комнате сгустились сумерки. В окутавшем нас мраке я не видел ее лица. -- Вы действительно верите тому, что говорите? -- спросил я ее. Она ответила не сразу. К уже приведенным доводам в пользу моего присутствия в имении она искала еще один, самый убедительный. Но такового не существовало. И она отлично это знала. Она повернулась ко мне и подала руку. -- Должна верить, -- сказала она, -- иначе мне не будет покоя. За те месяцы, что я знал ее, она часто отвечала на вопросы, серьезные или не очень, которые я ей задавал. Некоторые ответы бывали шутливы, некоторые -- обтекаемы, но в каждом из них чувствовались женская уклончивость и недосказанность. И вот наконец прямой ответ, идущий от сердца. Ей необходимо верить, будто я счастлив, иначе ей не будет покоя. Я покинул мир иллюзий лишь затем, чтобы теперь в него вошла Рейчел. Не могут два человека жить одной мечтой. Разве что во тьме, как бы понарошку. Но тогда каждый из них нереален. -- Что ж, уезжайте, если хотите, -- сказал я, -- но не теперь. Подарите мне еще несколько недель, чтобы я сохранил их в памяти. Я не путешественник. Мой мир -- это вы. Я пытался избежать будущего и спастись. Но, обнимая ее, я чувствовал, что все переменилось: ушла вера, ушло самозабвение первого порыва. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Мы больше не говорили про ее отъезд. Мы оба старались не вспоминать о том, что он неизбежен. Ради нее я старался выглядеть веселым и беззаботным. То же самое она делала ради меня. С наступлением лета я быстро окреп, по крайней мере внешне; правда, иногда неожиданно и без видимой причины возвращались головные боли, хоть и не такие сильные, как раньше. Рейчел я про них не говорил -- к чему? Их вызывали не утомление, не слишком долгое пребывание на воздухе, а самые обыкновенные мысли. Толчком могли послужить даже вопросы, с которыми арендаторы приходили ко мне в контору; я становился рассеянным и был не в состоянии дать им точный ответ. Однако чаще это случалось из-за нее. Когда после обеда мы сидели перед домом у окна гостиной -- теплая июньская погода позволяла нам оставаться на воздухе часов до десяти вечера, -- я смотрел на нее и вдруг замечал, что стараюсь отгадать, какие мысли занимают ее, пока она, откинувшись на спинку стула и гладя, как сумерки подкрадываются к деревьям на краю лужайки, пьет свою tisana. Может быть, в глубине души она размышляет над тем, как долго ей еще томиться в этом уединении? Может быть, втайне от меня думает: <Он уже поправился, и на следующей неделе я могу спокойно уехать>? Вилла Сангаллетти, там, в далекой Флоренции, обрела для меня иные краски, иную атмосферу. Вместо тьмы за закрытыми ставнями, как во время моего единственного визита туда, я видел ее ярко освещенной, с распахнутыми окнами. Незнакомые люди, которых она называла своими друзьями, бродят из комнаты в комнату; везде веселье, смех, громкие разговоры. И дом и сад сияют огнями, бьют все фонтаны. Она подходит к одному гостю, к другому -- улыбающаяся, непринужденная, хозяйка своих владений. Да, то была жизнь, к которой она привыкла, которую любила и понимала. Месяцы, проведенные со мной, -- всего лишь интерлюдия. И, поблагодарив за них судьбу, она с радостью вернется домой, где ей все близко и дорого. Я рисовал себе картину ее приезда: Джузеппе и его жена широко распахивают чугунные ворота, чтобы впустить карету, и вот она в радостном возбуждении идет по комнатам, которые так давно не видела, задает слугам вопросы, выслушивает их ответы, вскрывает во множестве накопившиеся письма, спокойные, безмятежные, мириадами нитей вновь связывающие ее с тем существованием, которое мне не дано ни познать, ни разделить. Сколько дней и ночей, но уже без меня... не моих... Вскоре она начинала чувствовать на себе мой взгляд и спрашивала: -- Что случилось, Филипп? -- Так, ничего, -- отвечал я. И, видя, как на ее лицо набегает тень сомнения и тревоги, я ощущал себя обузой, которую она вынуждена терпеть. Уж лучше избавить ее от моей персоны! Я старался целиком, как бывало прежде, отдаваться делам по имению и самым обыденным занятиям, но и то и другое перестало интересовать меня. Что, если бы Бартонские акры высохли от недостатка дождей? Едва ли это взволновало бы меня. А если бы наши племенные быки получили призы на выставке и стали чемпионами графства, то-то было бы славно? Да, возможно, но -- в прошлом году. А теперь -- какое пустое торжество... Я видел, что падаю в глазах арендаторов, которые раньше смотрели на меня как на своего хозяина. -- Вы еще не оправились после болезни, мистер Филипп, -- сказал мне Билли Роу, фермер из Бартона, и в голосе его звучало нескрываемое разочарование тем, что я обманул ожидания старика и не проявил энтузиазма по поводу его успехов. Так было и с остальными. Даже Сиком озадачил меня. -- Похоже, вы еще не совсем выздоровели, мистер Филипп, -- сказал он как-то. -- Вчера вечером мы говорили об этом в комнате дворецкого. <Что с хозяином? -- спросил меня Тамлин. -- Молчит, как привидение в канун Дня всех святых, ни на что не смотрит>. Я бы посоветовал марсалу по утрам. Для восстановления крови нет ничего лучше стаканчика марсалы. -- Передайте Тамлину, -- сказал я, -- чтобы он занимался своими делами. Я совершенно здоров. К счастью воскресные обеды в обществе Паско и Кендаллов еще не возобновились. Наверное, бедная Мэри Паско, которая, как только я заболел, вернулась в отцовский дом, сообщила близким, что я сошел с ума. Когда я впервые после болезни приехал в церковь, она смотрела на меня с явным подозрением, а все семейство разглядывало меня с неуместной жалостью и осведомлялось о моем самочувствии приглушенными голосами и отводя взгляды. Приехал меня навестить и крестный с Луизой. Они тоже держались не совсем обычно -- непривычная смесь бодрости и сочувствия, подходящая для общения с больным ребенком; и я понимал, что их попросили не затрагивать тем, которые могли бы причинить мне беспокойство. Мы вчетвером сидели в гостиной, как абсолютно посторонние люди. Крестному, думал я, очень уж не по себе, он жалеет, что приехал, но почитает своим долгом навестить меня, тогда как Луиза каким-то непостижимым женским чутьем догадывается, что здесь произошло, и ежится при одной мысли об этом. Рейчел, как всегда, владела ситуацией и поддерживала течение беседы на должном уровне. Выставка в графстве, обручение средней мисс Паско, теплая погода, возможные перемены в правительстве -- общие слова, безобидные темы... Но если бы мы высказывали то, что у нас на уме... <Скорее уезжайте из Англии, пока вы не погубили себя, а заодно и этого мальчика>, -- крестный. <Ты любишь ее сильнее прежнего. Я вижу это по твоим глазам>, -- Луиза. <Мне во что бы то ни стало надо не позволить им волновать Филиппа>, -- Рейчел. И я: <Оставьте меня с ней, уйдите...> Вместо этого мы соблюдали учтивость и лгали. Когда визит подошел к концу, каждый из нас вздохнул с облегчением, и я, провожая взглядом экипаж, в котором Кендаллы, без сомнения довольные тем, что наконец покинули наш дом, катили по подъездной аллее, пожалел, что не могу, как в старых волшебных сказках, обнести имение высокой оградой и не подпускать к нему посетителей, а заодно и беду. Хотя Рейчел ничего не говорила, мне казалось, что она предпринимает первые шаги к отъезду. Однажды вечером я застал ее за разборкой книг; она перебирала их, как человек, раздумывающий над тем, какой том взять с собой, а какой оставить. В другой раз, сидя за бюро, она приводила в порядок бумаги, бросала в корзину ненужные письма, разорванные листки, а остальное перевязывала лентой. Стоило мне войти в будуар, как она сразу бросала свои занятия, брала в руки вышивание или просто садилась у окна, но обмануть меня ей не удавалось никогда. Чем объяснить неожиданное желание навести в будуаре порядок, кроме как не намерением вскоре оставить его пустым? В сравнении с тем, что было совсем недавно, комната казалась мне оголенной. В ней недоставало мелочей. Рабочей корзинки, которая всю зиму и весну стояла в углу, шали, которая прежде висела на подлокотнике кресла, карандашного рисунка дома, зимой подаренного Рейчел одним из ее посетителей и с тех пор всегда стоявшего на камине, -- всего этого больше не было. Представшая передо мной картина перенесла меня в детство, в те дни, когда я в первый раз собирался в школу. Незадолго до отъезда Сиком провел уборку в детской, связал в пачки книги, которым предстояло отправиться со мной, а остальные, те, что я не особенно любил, сложил в отдельную коробку, чтобы раздать детям из имения. Там же были сложены изрядно потрепанные курточки, из которых я давно вырос; помню, он уговаривал меня отдать их мальчикам помладше, кому не так повезло, как мне, а я возмутился. Мне казалось, будто он отнимает у меня мое счастливое прошлое. Подобная атмосфера царила теперь в будуаре Рейчел. Шаль... Она отдала ее, потому что в теплом климате она ей не понадобится? Рабочая корзинка... Наверное, разобрана и теперь покоится на дне какого-нибудь чемодана? Но самих чемоданов пока не видно. Они будут последним предупреждением. Тяжелые шаги на чердаке -- и по лестнице спускаются молодые слуги, неся перед собой коробки, от которых пахнет паутиной и камфарой. Тогда я узнаю худшее и, как собака, чье безошибочное чутье угадывает близкие перемены, стану ждать конца. И еще одно: по утрам она стала уезжать в экипаже, чего прежде никогда не делала. Она объяснила мне, что хочет кое-что купить и заехать в банк. Ни в том ни в другом не было ничего необычного. Я полагал, что на это ей хватит одной поездки. Но на одной неделе она уезжала трижды, с промежутком всего лишь в день, и дважды - - на следующей. В первый раз утром. Во второй -- днем. -- На вас вдруг свалилось чертовски много покупок, -- сказал я ей, -- да и дел тоже... -- Я все сделала бы раньше, -- ответила она, -- но не смогла из-за вашей болезни. -- Вы встречаете кого-нибудь, пока ходите по городу? -- О нет, никого, заслуживающего внимания. Ах да, вспомнила: я видела Белинду Паско и помощника викария, с которым она обручена. Они передавали вам поклон. -- Но вас не было целый день, -- настаивал я. -- Уж не скупили ли вы все содержимое мануфактурных лавок? -- Нет, -- сказала она. -- Вы и впрямь слишком любопытны и назойливы. Неужели я не могу распорядиться подать мне экипаж? Или вы боитесь утомить лошадей? -- Если хотите, поезжайте в Бодмин или в Труро, -- сказал я. -- Там магазины лучше и есть на что посмотреть. Она не проявила к моему предложению никакого интереса. Наверное, подумал я, ее дела сугубо личного свойства, раз она так сдержанна. Когда она приказала подать экипаж в следующий раз, Веллингтон повез ее один, без грума. У Джимми болело ухо. Выйдя из конторы, я увидел, что мальчик сидит в конюшне, прижимая руки к больному месту. -- Обязательно попроси у госпожи немного масла, -- сказал я ему. -- Мне говорили, что это самое подходящее лекарство. -- Да, сэр, -- жалобно ответил он, -- она обещала что-нибудь подыскать, как только вернется. Похоже, я вчера застудил его. На причале сильно дуло. -- А что ты делал на причале? -- спросил я. -- Мы долго ждали госпожу, -- ответил грум, -- так долго, что мистер Веллингтон решил покормить лошадей в <Розе и Короне>, а меня отпустил посмотреть на лодки в гавани. -- Значит, госпожа целый день ходила по магазинам? -- спросил я. -- Нет, сэр, -- возразил он, -- она вовсе не ходила по магазинам. Она, как всегда, сидела в кабинете в <Розе и Короне>. Я недоверчиво уставился на мальчика. Рейчел в кабинете <Розы и Короны>? Неужели она пила чай с хозяином гостиницы и его женой? Я чуть было не задал еще несколько вопросов, но передумал. Возможно, он проговорился, и Веллингтон выбранит его за болтливость. Казалось, теперь от меня все скрывают. Домашние объединились против меня в заговоре молчания. -- Ну ладно, Джим, -- сказал я, -- надеюсь, твое ухо скоро пройдет. И вышел из конюшни. Здесь явно крылась какая-то тайна. Неужели Рейчел так истосковалась по обществу, что ищет его в городской гостинице? Может быть, зная мою нелюбовь к посетителям, она снимала на утро или на день кабинет и приглашала своих знакомых навестить ее там? Когда она вернулась, я не стал говорить об этом, а только спросил, приятно ли она провела день, и она ответила, что да, приятно. На следующий день Рейчел не распорядилась заложить экипаж. За ленчем она сказала мне, что ей надо написать несколько писем, и поднялась в будуар. Я сказал, что пройдусь в Кумбе повидаться с арендатором фермы. Я так и поступил. Но, пробыв там совсем недолго, я сам отправился в город. По случаю субботы и хорошей погоды на улицах было много людей, съехавшихся из соседних городков; никто из них не знал меня в лицо, и я шел в толпе, не привлекая к себе внимания. Я не встретил ни одного знакомого. <Знать>, по определению Сикома, никогда не приезжает в город днем и никогда -- в субботу. Придя в гавань, я облокотился на невысокий парапет рядом с причалом и увидел, что мальчишки, удившие с лодки рыбу, запутались в лесках. Вскоре они подгребли к ступеням причала и выкарабкались из лодки. Одного из них я узнал. Это был парень, который прислуживал в <Розе и Короне>. На бечевке он нес трех или четырех окуней. -- Хороший улов, -- сказал я. -- Пойдут на ужин? -- Не на мой, сэр. -- Парень улыбнулся. -- Но ручаюсь, в гостинице им будут рады. -- Вы теперь подаете окуней к сидру? -- спросил я. -- Нет, -- ответил он. -- Это рыба для джентльмена из кабинета. Вчера ему подавали лосося прямо из реки. Джентльмен из кабинета... Я вынул из кармана несколько серебряных монет. -- Так-так, -- сказал я. -- Надеюсь, он хорошо тебе платит. На, возьми на счастье. И кто он, этот ваш постоялец? Парень криво улыбнулся. -- Не знаю его имени, сэр, -- ответил он. -- Говорят, итальянец. Из заморских краев. И он побежал по причалу; рыбины подпрыгивали на бечевке, перекинутой через его плечо. Я взглянул на часы. Было начало четвертого. Джентльмен из заморских краев, несомненно, обедает в пять. Я прошел через городок и по узкому коридору гребного вала дошел до сарая, где Эмброз держал паруса и такелаж парусной лодки, которой он обычно пользовался. К причальному кольцу была привязана небольшая плоскодонка. Я столкнул ее на воду, прыгнул в нее и стал грести в сторону гавани. На некотором расстоянии от причала я остановился. От судов, стоявших на якоре в гавани, к причалу и обратно двигалось несколько лодок; сидевшие на веслах люди не обращали на меня никакого внимания, а если и обращали, то принимали за обыкновенного рыболова. Я опустил в воду груз, сложил весла и стал наблюдать за <Розой и Короной>. Дверь бара выходила на боковую улочку. Ею он, разумеется, не воспользуется. Если он вообще придет, то войдет через главный вход. Прошел час. Часы на церкви пробили четыре. Я все ждал. Без четверти пять я увидел, что из парадной двери гостиницы вышла жена хозяина; она огляделась, словно ища кого-то. Постоялец опаздывал к обеду. Рыбу уже приготовили. Она что-то крикнула малому, который стоял у лодок, привязанных к ступеням причала, но слов я не разобрал. Он крикнул в ответ, отвернулся и показал рукой на гавань. Женщина кивнула и ушла в гостиницу. В десять минут шестого я увидел приближающуюся к ступеням причала лодку. На веслах сидел крепкий парень, а сама лодка, заново покрытая лаком, по виду была одной из тех, что нанимают приезжие, которые не прочь доставить себе удовольствие прокатиться по гавани. На корме сидел мужчина в широкополой шляпе. Лодка причалила к лестнице. Мужчина вышел из лодки, после непродолжительных препирательств расплатился с лодочником и направился к гостинице. Прежде чем войти в <Розу и Корону>, он немного помедлил на ступенях, снял шляпу и огляделся, будто оценивал все, что видит перед собой. Я не мог ошибиться. Я находился так близко от него, что мог бы швырнуть в него печеньем. Затем он вошел в гостиницу. Это был Райнальди. Я поднял груз, догреб до сарая, крепко привязал лодку, прошел через городок и по узкой тропинке зашагал к скалам. Думаю, что четыре мили до дома я преодолел минут за сорок. Рейчел ждала меня в библиотеке. Обед отложили до моего возвращения. Она в волнении подошла ко мне. -- Наконец-то вы вернулись, -- сказала она. -- Я очень беспокоилась. Где вы были? -- Развлекался греблей в гавани, -- ответил я. -- Прекрасная погода для прогулок. На воде куда лучше, чем в <Розе и Короне>. Испуг, блеснувший в ее глазах, окончательно подтвердил правильность моей догадки. -- Так вот, я знаю вашу тайну, -- продолжал я. -- Не надо придумывать лживых объяснений. Вошел Сиком справиться, подавать ли обед. -- Подавайте, -- сказал я, -- и немедленно, я не буду переодеваться. Я молча взглянул на нее, и мы пошли в столовую. Чуя неладное, Сиком был на редкость внимателен и услужлив. Как заботливый врач, он то и дело подходил ко мне, соблазняя попробовать блюда, которые ставил на стол. -- Вы слишком переутомляетесь, сэр, -- сказал он, -- добром это не кончится. Вы у нас опять заболеете. Словно прося поддержки, старик взглянул на Рейчел. Она промолчала. Как только обед, во время которого мы почти не притронулись к еде, закончился, Рейчел встала со стула и пошла наверх. Я последовал за ней. Войдя в будуар, она хотела закрыть передо мной дверь, но не успела -- я быстро шагнул в комнату и прислонился спиной к двери. В ее взгляде снова промелькнула тревога. Она отошла от меня и встала у камина. -- Как давно Райнальди остановился в <Розе и Короне>? -- спросил я. -- Это мое дело, -- сказала она. -- И мое тоже. Отвечайте. Видимо, она поняла: нечего и надеяться успокоить меня или обмануть очередными баснями. -- Что ж, я отвечу. Две недели назад. -- Зачем он здесь? -- Затем, что я попросила его приехать. Затем, что он мой друг. Затем, что мне нужен его совет, а зная вашу неприязнь к нему, я не могла пригласить его в этот дом. -- Зачем вам нужен его совет? -- Это опять-таки мое дело. Не ваше. Перестаньте вести себя как ребенок, Филипп, и постарайтесь хоть немного понять меня. Я был рад, что она встревожена. Значит, она оказалась в затруднительном положении. -- Вы просите меня понять вас, -- сказал я. -- Неужели вы думаете, что я пойму обман и смирюсь с ним? Вы не можете отрицать, что эти две недели каждый день лгали мне. -- Если я и обманывала вас, то не по злому умыслу, -- сказала она. -- Я делала это только ради вас самого. Вы ненавидите Райнальди. Если бы вы узнали, что я встречаюсь с ним, эта сцена произошла бы раньше, и в результате вы снова заболели бы. О Господи! Неужели я вновь должна пройти через все это! Сперва с Эмброзом, а теперь с вами! Ее лицо побелело, каждый мускул в нем напрягся, но трудно сказать -- от страха или от гнева. Я стоял у двери и смотрел на нее. -- Да, -- сказал я. -- Я ненавижу Райнальди, как ненавидел его Эмброз. На то есть причина. -- Боже мой, какая причина? -- Он влюблен в вас. Давно влюблен. -- Что за немыслимый вздор... Сжав перед собой руки, она стала ходить взад и вперед по маленькой комнате -- от камина к окну, от окна к камину. -- Он тот человек, который был рядом со мной во всех испытаниях и бедах. Который никогда не переоценивал меня и не старался видеть во мне то, чего нет. Он знает мои недостатки, мои слабости и не осуждает за них, а принимает меня такой, какая я есть. Без его помощи на протяжении всех тех лет, что я с ним знакома и о которых вам ничего не известно, я бы просто погибла. Райнальди -- мой друг. Мой единственный друг. Она замолкла и посмотрела на меня. Без сомнения, то, о чем она говорила, было правдой или настолько исказилось в ее сознании, что стало правдой -- для нее. Слова Рейчел не изменили моего отношения к Райнальди. Часть награды он уже получил. Годы, о которых, как она только что сказала, я ничего не знал. Остальное получит со временем. В следующем месяце, возможно, в следующем году -- но получит, и уже сполна. Терпения ему было не занимать. Не то что мне и Эмброзу. -- Отправьте его туда, откуда он явился, -- сказал я. -- Он уедет, когда закончит дела, -- ответила она, -- но если он будет мне нужен, то останется. Предупреждаю: если вы снова приметесь мучить меня и угрожать мне, я приглашу его в этот дом как своего защитника. -- Вы не посмеете, -- сказал я. -- Не посмею? Отчего же? Этот дом -- мой. Вот мы и дошли до открытой схватки. Ее слова были вызовом, который я не мог принять. Ее женский ум работал не так, как мой. Посылки были справедливы, но удары -- не по правилам. Только физическая сила может обезоружить женщину. Я сделал шаг в ее сторону, но она уже стояла у камина, держась рукой за сонетку. -- Остановитесь, -- крикнула она, -- или я позвоню Сикому! Неужели вы хотите краснеть перед ним, когда я скажу ему, что вы пытались ударить меня? -- Я не собирался вас ударить, -- возразил я и, обернувшись, распахнул дверь. -- Что ж, зовите Сикома, если желаете. Расскажите ему обо всем, что произошло здесь между нами. Если вам так необходимы насилие и позор, давайте вкусим их в полной мере. Она стояла рядом с сонеткой, я -- радом с открытой дверью. Она отпустила сонетку. Я не шевельнулся. Затем она посмотрела на меня -- в ее глазах стояли слезы -- и сказала: -- Женщина не может страдать дважды. Все это я уже испытала. -- И, поднеся пальцы к горлу, добавила: -- Даже руки у себя на шее. Это тоже. Теперь вы понимаете? Я смотрел поверх ее головы, прямо на портрет над камином, и молодое лицо Эмброза, вперившего в меня пристальный взгляд, было моим лицом. Она одержала победу над нами обоими. -- Да, -- сказал я, -- понимаю. Если вы хотите видеться с Райнальди, пригласите его сюда. Мне легче будет видеть его здесь, чем знать, что вы тайком встречаетесь в <Розе и Короне>. И, оставив ее в будуаре, я пошел в свою комнату. На следующий день он приехал к обеду. За завтраком я получил от нее записку, в которой она просила разрешения пригласить его; вызов, брошенный мне накануне вечером, без сомнения, был забыт или из соображений целесообразности отложен, чтобы успокоить меня. В ответной записке я сообщил, что дам распоряжение Веллингтону привезти Райнальди в экипаже. Он прибыл в половине пятого. Вышло так, что, когда он приехал, я был в библиотеке и Сиком по оплошности привел его ко мне, а не в гостиную. Я встал со стула и поздоровался. Он непринужденно протянул мне руку. -- Надеюсь, вы оправились от болезни, -- сказал он вместо приветствия. -- Откровенно говоря, вы выглядите лучше, чем я ожидал. Я получал о вас весьма неутешительные сведения. Рейчел очень беспокоилась. -- Я действительно совершенно здоров. -- Преимущество юности. -- сказал он. -- Что значит иметь хорошие легкие и хорошее пищеварение! Всего несколько недель -- и от болезни не остается и следа. Вы, разумеется, уже разъезжаете верхом и, разумеется, галопом. Тогда как мы, люди более солидного возраста -- вроде вашей кузины Рейчел и меня, -- ходим не спеша, дабы не утомиться. Я считаю, что короткий сон днем необходим людям среднего возраста. Я предложил ему сесть, что он и сделал, с легкой улыбкой оглядываясь по сторонам. -- Пока в этой комнате ничего не изменилось, -- сказал он. -- Наверное, Рейчел намерена оставить ее как есть, чтобы сохранить атмосферу. Что ж, это неплохо. Деньгам можно найти лучшее применение. Она говорит, что со времени моего последнего визита в парке уже немало сделано. Зная Рейчел, я вполне допускаю это. Но прежде чем высказать свое отношение, мне надо все увидеть собственными глазами. Я считаю себя доверенным лицом, призванным сохранить баланс. Он вынул из портсигара тонкую сигару и, не переставая улыбаться, закурил. -- Из Лондона я написал вам письмо. После передачи вами имения, -- сказал он, -- я отослал бы его, если бы не известие о вашей болезни. В письме почти не было ничего такого, чего я не мог бы сказать вам лично. Просто я хотел поблагодарить вас за Рейчел и уверить в том, что приму все меры, дабы вы не слишком пострадали от этого. Я буду следить за всеми расходами. Он выпустил облако дыма и устремил взгляд в потолок. -- Эти канделябры, -- сказал он, -- не слишком высокого вкуса. В Италии мы могли бы подыскать вам кое-что получше. Надо не забыть сказать Рейчел, чтобы она занялась этим. Хорошие картины, хорошая мебель, фарфор и бронза -- разумное вложение денег. В конце концов вы обнаружите, что мы вернем вам имущество, вдвое возросшее в цене против прежнего. Однако это дело отдаленного будущего. К тому времени вы, несомненно, успеете вырастить собственных сыновей. Рейчел и я -- старики в креслах на колесах... -- Он рассмеялся. -- А как поживает очаровательная мисс Луиза? Я ответил, что, по-моему, она поживает неплохо. Я смотрел, как он курит сигару, и вдруг подумал, что руки у него слишком холеные для мужчины. В них было что-то слишком женственное, не соответствующее его облику, а большой перстень на мизинце правой руки казался совершенно неуместным. -- Когда вы возвращаетесь во Флоренцию? -- спросил я. Он смахнул в камин пепел, упавший на сюртук. -- Это зависит от Рейчел, -- ответил он. -- Я вернусь в Лондон закончить дела, а затем либо поеду домой подготовить виллу к ее приезду и предупредить слуг, либо дождусь ее и мы отправимся вместе. Вам, конечно, известно, что она намерена уехать? -- Да, -- ответил я. -- Мне было приятно узнать, что вы не прибегли к давлению, с тем чтобы убедить ее остаться, -- сказал он. -- Я прекрасно понимаю, что за время болезни вы совершенно отвыкли обходиться без нее, да и она сама говорила мне об этом. Она всячески старалась щадить ваши чувства. Но, объяснил я ей, ваш кузен уже не ребенок, а мужчина. Если он не может стоять на ногах, то должен научиться. Разве я не прав? -- Абсолютно правы, -- ответил я. -- Женщины, особенно Рейчел, в своих поступках руководствуются эмоциями. Мы, мужчины, как правило, хотя и не всегда, -- рассудком. Я рад, что вы проявляете благоразумие. Когда весной вы навестите нас во Флоренции, то, возможно, позволите мне показать вам некоторые сокровища нашего города. Вы не будете разочарованы. Он выпустил в потолок еще одно облако дыма. -- Когда вы говорите <мы>, то употребляете это слово в королевском смысле, как если бы город принадлежал лично вам, или оно взято из юридического лексикона? -- поинтересовался я. -- Простите, -- сказал он, -- но я так привык действовать и даже думать за Рейчел, что не могу провести четкую грань между нею и собой и невольно употребляю именно это личное местоимение. Он искоса взглянул на меня. -- У меня есть все основания полагать, что со временем я стану употреблять его в более интимном смысле. Но это, -- он сделал жест рукой, в которой держал сигару, -- в руце Божией. А вот и сама Рейчел. Когда Рейчел вошла в комнату, он встал, я тоже; она подала ему руку, которую он взял в свои и поцеловал, и обратилась к нему по-итальянски. Возможно, оттого, что я наблюдал за ними за обедом -- его глаза, которые он не сводил с ее лица, ее улыбка, ее манеры, изменившиеся при его появлении, -- не знаю, но я чувствовал, что меня начинает тошнить. Все, что я ел, отдавало пылью. Даже tisana, приготовленная ею для нас троих, имела непривычный горький привкус. Я оставил их в саду и поднялся в свою комнату. Уходя, я слышал, что они сразу перешли на итальянский. Я сидел у окна в кресле, в котором провел первые дни и недели выздоровления, она -- рядом со мной; и мне казалось, что весь мир погрузился в пучину зла и внезапно пропитался желчью. Я не мог заставить себя спуститься вниз и попрощаться с Райнальди. Я слышал, как подали экипаж, слышал, как экипаж отъезжает от дома. Я продолжал сидеть в кресле. Вскоре Рейчел подошла к моей двери и постучала. Я не ответил. Она открыла дверь, вошла в комнату и, приблизившись, положила руку мне на плечо. -- В чем дело на сей раз? -- спросила о