-- отводкой и черенками. При первом виде размножения семена
высеваются в  грядки.  Весной,  как  правило  в марте, саженцы  высаживают в
питомник, где  они остаются до тех пор,  пока не достигают  соответствующего
размера, после чего их высаживают в отведенное для них место>.
     Внизу указывался источниковедении: <Новый ботанический сад>. Отпечатано
для Джона Стокдейла и Компании Т. Бауслеем; Болт-Корт, Флит-стрит, 1812.
     -- Здесь нет ни слова про яд, -- сказала Луиза.
     Я продолжал обыскивать  бюро. Я нашел письмо  из банка и, узнав  почерк
мистера Куча, небрежно развернул его.

     <Милостивая государыня,
     мы   чрезвычайно   признательны  за   то,  что   Вы  вернули  коллекцию
драгоценностей семейства Эшли, каковая, согласно Вашим указаниям и поскольку
Вы  вскоре покидаете  Англию, будет  храниться у  нас до  тех пор, пока  Ваш
наследник, мистер Филипп Эшли, не вступит во владение ею.

     Искренне Ваш Герберт Куч>.

     Я вложил  письмо в  конверт, чувствуя,  что внезапная  боль сжимает мне
сердце.  Как ни велико влияние Райнальди,  но этот последний поступок  -- ее
чувства, ее порыв.
     Кроме письма от мистера  Куча, в бюро  не было  ничего существенного. Я
внимательно  обыскал каждый ящик, обшарил все отделения для писем.  Либо она
уничтожила  письмо, либо носила его при  себе. Озадаченный и расстроенный, я
снова повернулся к Луизе.
     -- Его здесь нет, -- сказал я.
     -- Ты смотрел в бюваре? -- с некоторым сомнением спросила она.
     Я,  как  дурак, положил бювар на стул,  полагая,  что  тайное письмо не
может быть спрятано на самом видном месте.  Я взял бювар в  руки, раскрыл, и
из  листов  чистой  бумаги выпал конверт  из Плимута. Письмо все еще  лежало
внутри. Я вынул его и передал Луизе.
     -- Вот оно, -- сказал я, -- посмотри, можешь ли ты расшифровать его.
     Она взглянула на бумагу и вернула ее мне.
     -- Оно не на итальянском, -- сказала она. -- Читай сам.
     Я прочел письмо.  В  нем было  всего несколько строчек. Как я и ожидал,
Райнальди обошелся без формальностей, но не так, как мне это представлялось.
Он писал в одиннадцать вечера, письмо было без начала.

     <Поскольку Вы теперь более англичанка, чем итальянка, то я пишу  Вам на
языке,   который  Вы   приняли  в  качестве  родного.  Сейчас   чуть  больше
одиннадцати, а мы поднимем якорь в полночь. Во Флоренции я сделаю все, о чем
Вы  просили,  а  возможно,  и  больше,  хотя  и  не  уверен,  что  Вы  этого
заслуживаете. Во  всяком случае,  когда Вы  наконец  решитесь оторваться  от
любезных Вашему сердцу мест; вилла и слуги  будут  готовы к Вашему прибытию.
Не тяните слишком долго. Я  никогда  особенно не  доверял ни порывам  Вашего
сердца, ни Вашим чувствам. В конце концов, если Вам так  трудно расстаться с
этим мальчиком, привезите  его с собой. Однако советую Вам послушаться моего
предупреждения. Берегите себя и верьте вашему другу.
     Райнальди>.

     Я дважды прочел письмо. Затем отдал Луизе.
     -- Ты нашел доказательство, которое искал? -- спросила она.
     -- Нет, -- ответил я.
     Чего-то явно недоставало. Какого-нибудь постскриптума на клочке бумаги,
который она положила между другими листами. Я  поискал еще раз, но не  нашел
ничего,  кроме тонкого бумажного пакета. Я схватил его и сорвал обертку.  На
сей раз это было не письмо, не список трав или растений. Это был карандашный
портрет  Эмброза.  Подпись в углу была  неразборчива, но я предположил,  что
рисовал кто-то  из его итальянских  друзей, поскольку под инициалами  автора
было выведено:  <Флоренция>, а еще ниже -- дата: июнь года смерти Эмброза. Я
во все глаза смотрел на рисунок, отдавая себе отчет  в том,  что передо мной
последнее  изображение Эмброза. За  то время, что его не было дома, он очень
постарел. Вокруг рта и  в уголках глаз  лежали морщины.  Сами глаза смотрели
затравленно, словно у его плеча стояла чья-то тень и  он боялся  оглянуться.
На лице было выражение потерянности  и одиночества. Казалось,  он  знает про
уготованное ему несчастье. Глаза  просили любви, но в то  же  время молили о
жалости.  Под  рисунком  рукой  самого Эмброза была выведена  какая-то фраза
по-итальянски.  <Рейчел.  Non  rammentare  che  le  ore felici.  Эмброз>.  Я
протянул рисунок Луизе.
     -- И больше ничего, -- сказал я. -- Что это значит?
     Она прочла надпись вслух и ненадолго задумалась.
     -- <Запомни  лишь  счастливые часы>,  --  медленно  проговорила  она  и
вернула  мне  рисунок вместе с письмом Райнальди.  -- Она  не показывала его
тебе раньше? -- спросила она.
     -- Нет, -- ответил я.
     Мы молча смотрели друг на друга. Вскоре Луиза заговорила:
     -- Как по-твоему,  могли  мы  составить  о ней  неправильное  мнение? Я
говорю про ад. Ты же сам видишь, что доказательства нет.
     Я положил рисунок и письмо в бюро.
     -- Если  нет  доказательств, --  сказала  Луиза, --  ты не имеешь права
выносить ей приговор. Возможно, она  невиновна.  Возможно, виновна.  Ты не в
силах что-либо предпринять. Если она невиновна, а ты обвинишь ее, то никогда
себе  этого не простишь. Тогда  ты сам окажешься  виновным, а вовсе не  она.
Уйдем из этой  комнаты и спустимся  в  гостиную. Я жалею, что  мы трогали ее
вещи.
     Я стоял у открытого окна будуара, вглядываясь в дальний конец лужайки.
     -- Ты увидел ее? -- спросила Луиза.
     --  Нет,  -- сказал я,  -- она ушла почти полчаса назад и до сих пор не
вернулась.
     Луиза пересекла  комнату и  встала  радом со  мной. Она заглянула мне в
лицо.
     -- Почему у тебя такой странный голос? -- спросила она. -- Почему ты не
сводишь  глаз  с лестницы, которая ведет к дорожке с террасами? Что-  нибудь
случилось?
     Я слегка оттолкнул ее и пошел к двери.
     --  Ты знаешь колокольную веревку на площадке под башней? -- спросил я.
--  Ту,  которой пользуются в полдень, чтобы созвать слуг на  обед? А теперь
ступай и дерни ее изо всех сил.
     Луиза в замешательстве взглянула на меня.
     -- Зачем? -- спросила она.
     -- Потому что сегодня воскресенье, -- сказал я, --  и в доме либо спят,
либо вообще никого нет, а мне может понадобиться помощь.
     -- Помощь? -- повторила Луиза.
     -- Да, -- сказал я. -- Возможно, случилось несчастье... с Рейчел...
     Луиза  пристально  посмотрела  на  меня.  Ее  глаза,  серые, искренние,
изучали мое лицо.
     -- Что ты наделал? -- спросила  она, и  ее предчувствия превратились  в
уверенность.
     Я повернулся и вышел из комнаты.
     Я бросился вниз по лестнице, пробежал через лужайку и взлетел на тропу,
ведущую к дорожке с террасами. Рейчел нигде не было.
     Над  нижним  садом, радом с грудой камней,  извести и  штабелем бревен,
стояли две  собаки.  Одна, та, что  помоложе,  пошла  мне навстречу.  Вторая
осталась на месте, около  кучи извести. На песке, на строительном растворе я
увидел ее следы, увидел раскрытый зонтик, опрокинутый на одну сторону. Вдруг
со стороны дома донесся удар колокола. Удар следовал за ударом. День был тих
и безветрен, колокольный звон летел  через поля, спускался к  морю, и  люди,
удившие в бухте рыбу, наверное, услышали его.
     Я подошел к краю стены над  нижним садом и увидел то место, где рабочие
начали строить мост.  Часть моста еще висела  над обрывом, напоминая жуткую,
фантастическую винтовую лестницу. Остальное обрушилось в бездну.
     Я спустился туда, где среди камней и досок лежала она. Я взял в руки ее
ладони. Они были холодными.
     -- Рейчел, -- позвал я, и еще раз: -- Рейчел...
     Наверху залаяли собаки, еще громче ударил  колокол. Она открыла глаза и
посмотрела  на меня.  С  болью. Потом с замешательством, и  наконец, как мне
показалось, она узнала меня. Но и тогда я ошибся. Она назвала меня Эмброзом.
Я не выпускал ее ладони, пока она не умерла.

     В старину  преступников вешали на перепутье Четырех Дорог. Но это  было
давно.