дель Меркато. -- Но она расположена под дворцом, -- возразил я. -- Что они смогут оттуда увидеть? -- Зато они многое услышат, -- сказал Альдо, -- и отлично увидят последний акт, а он будет самым интересным. Кто-то постучал в дверь, ведущую из зала для аудиенций на галерею. -- Посмотрите, что там такое, -- сказал Альдо. Один из студентов, кажется Серджо, подошел к двери и обменялся несколькими словами с пажом, который впустил меня во дворец. Через несколько секунд он вернулся. -- Стражники привели парня, который шатался под западным порталом, -- сказал он. -- У него не было пропуска, и, когда они стали его допрашивать, он принялся их оскорблять. Они хотят знать, отпустить его или нет. -- Городской или студент? -- спросил Альдо. -- Студент. Э. К. Здоровенный наводчик, сам лезет на рожон. -- Если сам лезет, мы ему поможем, -- сказал мой брат и велел Джорджо привести незваного гостя. -- Может быть, это мой громила, -- сказал я, -- парень, который в понедельник хотел искупать меня в фонтане. Сегодня вечером я видел его в буфете, и он похвалялся, что ему наплевать на пропуск. Альдо рассмеялся. -- Тем лучше, -- сказал он. -- Он может нас развлечь. Всем надеть маски. Армино тоже дайте. Ко мне подошел Джорджо и протянул черную полумаску с прорезями для глаз, такую же, как те, что в субботу были на дуэлянтах. По примеру Альдо и двенадцати я надел ее, чувствуя некоторую неловкость. Затем огляделся и, увидев группу замаскированных мужчин, освещенных факелами, в центре погруженной во мрак комнаты, понял, что на постороннего такое зрелище должно произвести не слишком приятное впечатление. Вошли стражники, тоже в масках, волоча под руки пленника. На глазах у него была повязка, но я сразу узнал верзилу из университетского буфета. Альдо бросил на меня быстрый взгляд, и я кивнул. -- Отпустите его, -- сказал мой брат. Стражники развязали пленнику глаза. Студент заморгал и огляделся, потирая руки. Четырнадцать мужчин в старинных костюмах и масках -- вот все, что он увидел в темной, освещенной призрачным светом факелов комнате. -- Значит, ходим без пропуска? -- мягко спросил Альдо. Верзила во все глаза уставился на него. Возможно, подумал я, он впервые в жизни переступил порог герцогского дворца. Если так, то первое впечатление, скорее всего, приведет его в ужас. -- А вам какое дело? -- огрызнулся он. -- Если это очередной розыгрыш гуманитариев, то, предупреждаю, вы о нем пожалеете. -- Никаких розыгрышей, -- сказал Альдо. -- Здесь распоряжаюсь я. Никто не шелохнулся. Студент поправил воротник рубашки и галстук, сбившиеся во время потасовки, которую он затеял, чтобы избежать ареста. -- Что значит -- распоряжаетесь? -- злобно спросил он. -- Уж не думаете ли вы, что, напялив эти дурацкие костюмы, можете меня напугать? Мое имя Марелли, Стефано Марелли, и мой отец -- владелец сети ресторанов и отелей на побережье. -- Твой отец нас не интересует, -- сказал Альдо. -- Расскажи нам о себе. Вкрадчивый тон Альдо обманул студента, и он попался в расставленные ему сети. Он обвел всех снисходительным взглядом. -- Экономика и коммерция, третий курс, -- сказал он, -- и плевать мне, если меня исключат. Чтобы получить работу, диплом мне не нужен: буду управлять одним из отцовских ресторанов. Кстати, он еще и член синдиката, который владеет <Панорамой>, и всякий, кто меня выгонит под каким-нибудь вшивым предлогом, испортит отношения со многими влиятельными людьми. -- Какое несчастье, -- пробормотал Альдо. Затем повернулся к Джорджо: -- Он числится в списке добровольцев? Когда прозвучал этот вопрос, Джорджо как раз просматривал список. Он покачал головой. Студент Марелли рассмеялся. -- Если вы имеете в виду кутерьму, которую коммунисты устроили в театре в понедельник вечером, то меня там не было, -- сказал он. -- У меня было занятие поинтересней. В Римини у меня есть девушка, да и машина у меня что надо. Ну а выводы делайте сами. Несмотря на сильную неприязнь к нему, от его внешности до попытки искупать меня в фонтане, во мне проснулось что-то вроде сочувствия. Каждым словом он усугублял свою и без того незавидную участь. -- В таком случае ты не будешь участвовать в фестивале? -- спросил Альдо. -- В фестивале? -- отозвался студент. -- В этой клоунаде? Вот уж нет! На выходные я отправлюсь домой. Отец закатывает для меня шикарную вечеринку. -- Жаль, -- сказал Альдо. -- Мы могли бы устроить для тебя неплохое развлечение. Впрочем, нам ничто не мешает предложить его тебе авансом. Федерико! К нему подошел один из телохранителей. В масках они все были похожи друг на друга, но по гибкой фигуре и светлым волосам я догадался, что это один из субботних дуэлянтов. -- В нашей книге найдется такое, что подошло бы для Стефано? Федерико взглянул на меня. -- Об этом лучше посоветоваться с Армино, -- ответил он. -- Ведь он у нас эксперт. -- Федерико -- мой переводчик, -- объяснил Альдо. -- Он отмечает для нас разные фрагменты из немецкой истории. Родился в концентрационном лагере и очень способен к языкам. Тревога, которую я испытывал с самого появления пойманного студента, возросла еще больше. Я покачал головой. -- Я ничего не запомнил, -- сказал я. Альдо снова повернулся к Федерико. Тот справлялся с бумагами, которые вынул из кармана колета. Мы ждали, пока он молча читал их. -- Паж, -- наконец, сказал он. -- Для Стефано отлично подойдет эпизод с пажом. -- Ах да, паж, -- пробормотал Альдо. -- Наказание пажа, который забыл про освещение. Горящие угли на голову тому, кто окунает в фонтан тех, кто ниже его ростом. Достойный венец карьеры хвастуна. Позаботься об этом, хорошо? Увидев, что к нему приближаются два стражника и Федерико, студент Марелли отшатнулся. -- Нет, послушайте, -- сказал он, -- если вы собираетесь испробовать на мне один из ваших фокусов, то предупреждаю, что... Но ему не дали закончить. Стражники схватили его за руки. Федерико, казалось, задумался, поглаживая подбородок. -- Старая жаровня, -- сказал он, -- которая вместе с другим железом хранится в одной из комнат верхнего этажа. Она подойдет вместо короны. Но, может быть, сначала я прочту ему отрывок из книги? -- Он снова вытащил свои бумаги. Это были копии записей, которые в воскресенье я дал Альдо. -- <Однажды, -- прочел он, -- паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники герцога схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках>. -- Он снова засунул бумагу в колет и дал знак стражникам. -- За дело, -- сказал он. Студент Марелли, который всего две минуты назад хвастался своим богатством и влиянием, скорчился между стражниками. Его лицо вдруг посерело, и он стал кричать. Крики не смолкали, пока его выволакивали из комнаты, громким эхом отзывались под сводами галереи, летели над лестницей, ведущей на верхний этаж дворца. Никто не проронил ни слова. -- Альдо, -- сказал я, -- Альдо... Брат посмотрел на меня. Крики замерли, и наступила тишина. -- Человек Возрождения не знал сострадания. Чем мы лучше его? -- спросил Альдо. Внезапно меня охватил ужас. Во рту у меня пересохло. Я не мог сглотнуть. Альдо снял маску, остальные тоже. Их молодые лица были устрашающе серьезны. -- Человек Возрождения пытал и убивал, не испытывая при этом угрызений совести, -- продолжал Альдо, -- но обычно у него была на то причина. Кто-то несправедливо поступил с ним, и он был движим чувством мести. Причина, возможно, сомнительная, но об этом можно поспорить. В наше время люди убивали и пытали для собственного развлечения и ради опыта. Крики, которые ты только что слышал, вызваны единственно трусостью, а не болью, крики же истинного страдания и боли день за днем, месяц за месяцем звучали в Аушвитце и других лагерях военнопленных. Например, в лагере, где родился Серджо. Романо слышал их в горах, когда враг хватал и подвергал пыткам его друзей-партизан. Слышал их Антонио, слышал Роберто. Ты, Бео, тоже мог бы слышать их, если бы тебя бросили. Но тебе повезло, победители тебя пощадили, твоя жизнь не подвергалась опасности. Я сорвал с себя маску. Я вглядывался в их серьезные, без тени улыбки лица и одновременно прислушивался к звукам с верхнего этажа. Но там было тихо. -- Это далеко не одно и то же, -- сказал я. -- Ты не можешь подвергать студента пыткам на том основании, что такое случалось в прошлом. -- Никто и не собирается подвергать его пыткам, -- сказал Альдо. -- Самое большее, что сделает с ним Федерико, так это устроит на его голове фейерверк и выгонит отсюда. Неприятно, но полезно. Урок пойдет Марелли на пользу, и он призадумается, прежде чем купать в фонтане тех, кто меньше его ростом. -- Кивком головы он подозвал к себе Джорджо. -- Расскажи Бео подлинную историю нападения на синьорину Риццио. Джорджо был одним из телохранителей, которого я запомнил еще с субботы. Это он родился в окрестностях Монте-Кассино, это его родители погибли под бомбами. Крупный, широкоплечий парень с копной непослушных волос и в маске выглядел очень внушительно. -- Все было очень просто, -- сказал он. -- Девушки, которых мы заперли по комнатам, были разочарованы, во всяком случае, нам так показалось, ведь мы ничего им не сделали. Мы впятером подошли к комнате синьорины Риццио и постучали в дверь. Она открыла в халате, думая, что это одна из ее девочек. Увидела нас -- в масках и, конечно, очень опасных -- и сразу сказала, что ценностей при ней нет, она в общежитии их просто не держит. <Синьорина Риццио, -- сказал я, -- самая ценная вещь в общежитии -- это вы. Мы пришли за вами>. Из моих слов она наверняка заключила, что я собираюсь ее похитить, и тут же смекнула, с какой целью. Не моргнув глазом она сказала, что если мы хотим <этого>, то нам следует идти к девушкам. Девушки будут в восторге. Если мы оставим ее в покое, то можем делать с ними все, что нам заблагорассудится. Я повторил: <Синьорина Риццио, мы пришли за вами>. После чего она, к счастью, -- по крайней мере, для нас -- упала в обморок. Мы отнесли ее в комнату, положили на кровать и ждали, пока она не пришла в себя. Когда минут через десять она очнулась, мы все пятеро стояли у двери. Мы поблагодарили ее за щедрость и ушли. Вот так, Армино, свершилось поругание синьорины Риццио. Все остальное -- дело ее рук. Лицо Джорджо утратило всю свою серьезность, он смеялся. Остальные его поддержали. Я понимал смех, мог оценить розыгрыш, и все же... -- Эпизод с профессором Элиа тоже был частью этого представления? -- спросил я. Джорджо взглянул на Альдо. Тот кивнул. -- Не мой выход, -- ответил Джорджо. -- За него отвечал Лоренцо. Лоренцо, такой же миланец, как и декан факультета экономики и коммерции, был раза в два меньше человека, которого он помог раздеть донага. В его манере держаться чувствовалась неуверенность, а глаза походили на глаза невинного младенца. -- Некоторые мои друзья с факультета экономики и коммерции, -- пробормотал он, -- время от времени испытывали неудобства от излишнего внимания профессора Элиа. Как мужского, так и женского пола. Поэтому мы посоветовались с Альдо и разработали план кампании. Проникнуть в дом не составило труда: профессор Элиа сперва подумал, что студенты в масках -- это забавная игра перед обедом в <Панораме>. Но вскоре убедился в обратном. Итак, я был прав. За обоими случаями стоял мой брат. Я понимал, что и он, и эти мальчики убеждены: справедливость восторжествовала. Чаши весов приведены в равновесие согласно странным законам герцога Клаудио, законам пятисотлетней давности. -- Альдо, -- сказал я, -- вчера вечером я тебя уже спрашивал, но ты мне не ответил. Чего ты добиваешься? Мой брат посмотрел на своих молодых товарищей, затем перевел взгляд на меня. -- Спроси их, -- сказал он, -- чего они надеются достичь в жизни. Ты услышишь разные ответы. Каждый ответит в соответствии со своим темпераментом. Видишь ли, они вовсе не сторонники тоталитаризма, да и вообще далеки от какой бы то ни было идеологии. Но у каждого из них есть цель в жизни. Я посмотрел на Джорджо, который стоял ко мне ближе остальных. -- Избавить мир от лицемерия, -- сказал он, -- начиная со стариков Руффано, да и старух тоже. Они пришли в этот мир нагими, как и все мы. -- Пена собирается на поверхности пруда, -- сказал Доменико. -- Если ее убрать, увидишь чистую воду и в ней всякую живность. Убрать пену. -- Жить опасно, -- сказал Романо. -- Неважно, где и как, но с друзьями. -- Отыскать потаенное сокровище, -- сказал Антонио. -- Пусть даже на дне пробирки в лаборатории. Я студент-физик, и у меня нет предрассудков. -- Я согласен с Антонио, -- сказал Роберто, -- но пробирки не по мне. Ответ мы найдем во Вселенной, когда лучше ее изучим. Но я имею в виду вовсе не небеса. -- Накормить голодных, -- сказал Гвидо. -- Но не только хлебом. Идеями. -- Построить что-нибудь такое, над чем время не властно, -- сказал Пьетро, -- как люди Возрождения, которые построили этот дворец. -- Уничтожить существующие везде барьеры, -- сказал Серджо, -- барьеры, которые отделяют человека от человека. Да, лидеры, чтобы указывать путь. Но никаких хозяев и никаких рабов. Я ответил и за Федерико, мы с ним это часто обсуждали. -- Научить молодых никогда не стареть, -- сказал Джованни, -- даже если уже скрипят кости. -- Научить стариков, что значит быть молодым, -- сказал Лоренцо, -- а под молодыми я имею в виду маленьких, беспомощных и бессловесных. Ответы парней прозвучали быстро и четко, как пулеметная очередь. Только последний, Чезаре, казалось, колеблется. Наконец, он сказал, бросив взгляд на Альдо: -- Я думаю, мы должны сделать вот что -- заставить мужчин и женщин нашего поколения не быть равнодушными. Неважно, что их увлекает: футбол или живопись, люди или великие дела, но они должны увлекаться, увлекаться страстно и, если понадобится, забыть о своей драгоценной шкуре и умереть. Альдо посмотрел на меня и пожал плечами. -- Что я тебе говорил? -- сказал он. -- Каждый из них ответил по- своему. А тем временем этажом над нами Стефано Марелли занят только одной мыслью -- как бы спастись. Снова раздался крик и вслед за ним топот бегущих ног. Джорджо открыл дверь. Шаги с безумной скоростью спустились по лестнице и в поисках выхода метнулись в галерею. Мы прошли через комнату херувимов и остановились перед выходом на галерею, вглядываясь в темноту. К нам бегом приближался человек со связанными за спиной руками, на голове у него было надето разбитое ведро с испещренным дырами дном. Из дыр торчали шутихи, от них во все стороны рассыпались яркие искры. Бегущий споткнулся и, рыдая, упал вниз лицом у ног Альдо. Ведро скатилось с его головы. Шутихи вспыхнули в последний раз и погасли. Альдо нагнулся и молниеносным движением ножа, которого я раньше не видел, разрезал шнур, связывавший руки студента. Затем рывком поднял его на ноги. -- Вот твои горящие угли, -- сказал он, ударив ногой по ведру. -- Дети и то могли бы играть с ними. Студент, все еще рыдая, уставился на Альдо широко раскрытыми глазами. Ведро откатилось по полу галереи и застыло на месте. Воздух наполнился едким дымом. -- Я видел, -- сказал Альдо, -- как люди живыми факелами бегут от своих горящих самолетов. Скажи спасибо, Стефано, что ты не один из них. А теперь убирайся. Студент повернулся и неуверенно пошел по галерее в сторону лестницы. Свет факелов отбрасывал на стены его бесформенную, уродливую тень, похожую на гигантскую летучую мышь. Последовавшие за ним стражники направили его через двор, поскольку сам он утратил всякую способность ориентации, и выпустили через огромную дверь между башнями. Испуганные шаркающие шаги стихли. Ночь поглотила студента. -- Он не забудет, -- сказал я, -- и не простит. Он вернется и поднимет сотню таких же, как он. Он раздует эту историю до неузнаваемости. Ты действительно хочешь настроить против себя весь город? Я посмотрел на Альдо. Из всех нас только он не ответил на мой предыдущий вопрос. -- Этого в любом случае не избежать, -- сказал он. -- Расскажет Стефано своим приятелям или нет. Не воображай, будто я здесь затем, чтобы принести мир этому городу и университету. Я здесь для того, чтобы принести смятение и разлад, чтобы натравить одного на другого, чтобы всколыхнуть всю ожесточенность, все лицемерие, всю зависть и похоть и вывести их наружу, как пену на поверхности пруда, о котором говорил Доменико. Только когда он покроется пузырями и зловонной накипью, мы сможем его очистить. Именно тогда я окончательно утвердился в мысли, которую прежде гнал от себя из любви и преданности: Альдо безумен. Зерна безумия, которые в детстве и юности не давали всходов, теперь проросли под явным влиянием того, что ему довелось пережить за время войны и после нее: потрясение, вызванное смертью отца, исчезновением и предполагаемой смертью матери и брата, подорвало его интеллектуальные силы и пожирало их, как раковая опухоль. Пеной, поднимавшейся на поверхность, было его собственное безумие. Символом, который он избрал для мирового зла, была его собственная болезнь. И я ничего не мог предпринять, я не мог помешать ему разжечь в день фестиваля пожар, который, фигурально говоря, способен уничтожить весь город. Ватага преданных ему студентов, отмеченных неизгладимой печатью тяжелого детства, без колебаний пойдет за ним, ни о чем не спрашивая, ни перед чем не останавливаясь. Только один человек мог на него повлиять, синьора Бутали, но она, насколько мне было известно, еще не вернулась из Рима. Альдо снова повел нас в зал для аудиенций. Они еще некоторое время обсуждали подробности фестиваля -- пункты следования, распределение времени и другие технические детали. Я почти не слушал. Одна мысль не давала мне покоя: необходимо добиться отмены фестиваля. А в этом мог преуспеть только ректор. Около половины одиннадцатого Альдо поднялся из-за стола. На кампаниле только что пробил колокол. -- Ну, Бео, если ты готов, я подкину тебя на виа Сан Микеле. До встречи, мои храбрецы. Увидимся завтра. Он прошел в спальню герцога, а из нее -- в гардеробную. Там он скинул с себя колет, штаны в обтяжку и надел обычный костюм. -- С маскарадом покончено, -- сказал он. -- Переодевайся. Сюда, в чемодан. Джорджо за ним присмотрит. Я совсем забыл, что на мне вот уже больше часа золотистый парик и одеяние шафранного цвета. Альдо заметил мою растерянность и рассмеялся. -- Совсем просто, не так ли, -- сказал он, -- перенестись на пятьсот лет назад. Иногда я вовсе теряю чувство времени. В этом половина удовольствия. Одетый в обычный костюм, он выглядел таким же нормальным, как всякий другой. Мы прошли через комнату херувимов, через тронный зал и вышли на галерею. Там нас ждал паж с факелом, он освещал нам дорогу, пока мы спускались по лестнице и шли через двор к боковому выходу. Теперь он казался не более чем участником маскарада, да и сами стены герцогского дворца и безмолвный двор таили в себе не больше угрозы, чем пустой, погруженный во тьму музей. Мы вышли на мощеную дорогу к залитой светом прожекторов пьяцца Маджоре. <Альфа-ромео> был припаркован около центрального входа, и рядом, словно для того, чтобы наблюдать за праздношатающимися, стояли два карабинера. Я в нерешительности замедлил шаги, но Альдо направился прямо к машине. Карабинеры узнали его и отдали честь. Один из них открыл дверцу машины. Только после этого я последовал за братом. -- Все спокойно? -- спросил он. -- Все спокойно, профессор Донати, -- сказал человек, который открыл дверцу. -- Горстка студентов без пропусков, но мы с ними разобрались. Большинство из них оказались вполне благоразумными. Сказали, что в ближайшие два дня хотят развлечься. -- Развлечений у них будет более чем достаточно, -- рассмеялся Альдо. -- Доброй ночи и хорошей охоты. -- Доброй ночи, профессор. Я сел рядом с Альдо, и мы стали спускаться по виа Россини. На улице было почти так же тихо, как и в вечер моего приезда неделю назад. Но сейчас не шел снег и ничто не напоминало о минувшей зиме. Теплый воздух дышал влагой, долетевшей через горную цепь с Адриатики. -- Как тебе мои ребята? -- спросил Альдо. -- Они делают тебе честь, -- сказал я. -- Жаль, что и мне не выпала такая же удача. Когда я был студентом в Турине, за мной никто не присматривал, никто не готовил меня к роли телохранителя при фанатике. Перед въездом на пьяцца делла Вита Альдо сбавил скорость. -- Фанатик, -- повторил он. -- Ты действительно считаешь меня фанатиком? -- А разве это не так? -- спросил я. Город словно вымер. Кинотеатр был закрыт. Последние прохожие разошлись по домам. -- Я был им, -- сказал он, -- когда впервые разыскал и подобрал этих мальчиков из-за обстоятельств их рождения и детства. В каждом из них мне виделся ты. Ребенок, брошенный на какой-то проклятой горе, изрешеченный пулями или осколками бомбы. Теперь все иначе. Ко всему привыкаешь, хоть и не смиряешься. К тому же, как выяснилось, мои чувства были потрачены впустую. Ты выжил. -- Он свернул на виа Сан Микеле и остановил машину перед домом 24. -- Вскормлен тевтонами, янки, туринцами, с тем чтобы процветать в роли групповода при <Саншайн Турз>. Те, к кому благосклонны боги, живут долго. Меня снова охватило сомнение. Сомнение и смятение. Сомнение в том, что тот, кто так метко язвит, может быть безумцем. Смятение оттого, что все, сделанное им для этих обездоленных сирот, было сделано ради меня. -- И что теперь? -- спросил я. -- Теперь? -- отозвался Альдо. -- Нынешнее теперь или будущее? Сегодня ночью ты уснешь и, если тебя это волнует, увидишь во сне синьорину Распа с той стороны улицы. Завтра ты можешь при желании побродить по Руффано и посмотреть на приготовления к фестивалю. Обедаешь ты со мной. А там... а там посмотрим. Он вытолкнул меня из машины. Выходя, я вдруг вспомнил про письмо. Я вынул его из кармана. -- Ты должен это прочесть, -- сказал я. -- Сегодня днем я совершенно случайно нашел его. Между страницами книги из тех, что мы разбирали в новой библиотеке. Оно целиком о тебе. -- Обо мне? -- спросил Альдо. -- Что именно обо мне? -- Что ты не младенец, а само совершенство, -- ответил я. -- Слушай. Я его тебе прочту, а потом ты его оставишь у себя как память о твоем блестящем прошлом. Я облокотился о раскрытое окно машины и прочел письмо вслух. -- Трогательно, правда? -- сказал я. -- Как они гордились тобой. Он не ответил. Он сидел неподвижно, положив руки на руль и глядя прямо перед собой. Его лицо было безжизненно и очень бледно. -- Покойной ночи, -- вдруг отрывисто проговорил он, и, прежде чем я успел ответить, машина рванула вниз по виа Сан Микеле, свернула за угол и скрылась из виду. Я остался стоять, тупо глядя ей вслед. ГЛАВА 17 Почему письмо так подействовало на Альдо? Ложась в постель и проснувшись на следующее утро, я не мог думать ни о чем другом. Я не мог припомнить слово в слово содержание письма, но в нем говорилось про то, что <наш молодой человек> быстро набирает в весе и обещает быть настоящим красавцем. Отец благодарил Луиджи Спека за его доброту в тяжелое для них время, которое, к счастью, уже позади. Поскольку Луиджи Спека тоже поставил свою подпись в записи о крещении в Сан Чиприано, я рассудил, что он одновременно и крестный отец, и врач, присутствовавший при рождении Альдо, которое, наверное, проходило довольно трудно, если он едва не умер и наша мать, видимо, тоже. Это, конечно, и было то самое <трудное для нас время>, о котором упоминалось в письме. Но что могло так взволновать Альдо? Меня это письмо тронуло, но не настолько глубоко. Я ожидал, что он рассмеется или даже отпустит какую-нибудь шутку по поводу того, что его приняли за мертвого. Но вместо этого -- жесткое, неподвижное лицо и поспешный отъезд. На следующее утро я не торопился в библиотеку. Всех нас собирались задержать допоздна, поскольку днем студентам и их родственникам разрешили осмотреть новую библиотеку, официальное открытие которой должно было состояться после коротких пасхальных каникул. Завтракал я в одиночестве -- мои соседи по пансионату уже ушли. Как только я кончил завтракать, зазвонил телефон. Синьора Сильвани взяла трубку и тут же позвала меня. -- Кто-то по имени Джакопо, -- сказала она. -- Не пожелал ничего объяснять. Сказал, что вы его знаете. Я вышел в холл с сильно бьющимся сердцем. С Альдо что-то случилось. Случилось из-за письма, которое я дал ему вчера вечером. Я взял трубку. -- Да? -- сказал я. -- Синьор Бео? Голос Джакопо звучал ровно, волнения в нем не слышалось. -- У меня для вас сообщение от Капитана, -- сказал он. -- Планы на вечер изменились. Ректор, профессор Бутали, и синьора Бутали вернулись из Рима. -- Понимаю, -- сказал я. -- Капитан хотел бы увидеться с вами утром, -- продолжал он. -- Спасибо, -- сказал я и, прежде чем положить трубку, добавил: -- Джакопо... -- Да, синьор? -- С Альдо все в порядке? Его ничто не тревожит? Последовала короткая пауза. Затем Джакопо сказал: -- Мне кажется, Капитан не ожидал профессора Бутали так скоро. Они приехали поздно вечером. Когда около одиннадцати часов он проезжал мимо их дома, туда вносили багаж. -- Спасибо, Джакопо. Я повесил трубку. Письмо сорокалетней давности теперь стало последней из забот моего брата. Больной сам разобрался со своими врачами и вернулся, если и не с тем, чтобы взять бразды правления, то чтобы, по меньшей мере, быть под рукой для консультаций. Из столовой до меня донеслись шаги синьоры Сильвани, но я, не желая вступать с ней в беседу, поспешно вышел. Необходимо увидеться с синьорой Бутали до ее встречи с Альдо. Необходимо убедить ее использовать все свое влияние и постараться под любым предлогом остановить фестиваль. Было половина десятого. После долгого путешествия синьора, вероятно, будет утром дома -- десять часов, пожалуй, самое подходящее время для визита. Я свернул на виа Сан Мартино и стал подниматься по холму к виа деи Соньи. Солнце уже грело вовсю, на небе не было ни облачка. День обещал быть из тех, что я помнил с детства: далекие склоны и долины сверкают в голубоватой знойной дымке, и Руффано, гордо высящийся на двух холмах, властвует над лежащим внизу миром. Я подошел к калитке в стене нашего старого сада, прошел к двери дома и позвонил. Дверь открыла уже знакомая мне девушка. Она тоже меня узнала. -- Могу я увидеть синьору? -- спросил я. На лице девушки отразилось сомнение, и она сказала нечто вроде того, что синьора занята, -- она и профессор Бутали только вчера поздно вечером вернулись из Рима. -- Я знаю, -- сказал я. -- Но это очень срочно. Девушка скрылась на верхней площадке лестницы, и я, оставшись ждать в холле, заметил, что атмосфера в доме снова изменилась. Куда девалось ощущение гнетущей пустоты, царившей здесь в понедельник утром. \emph{Она снова дома}. Об этом говорили не только ее перчатки, лежащие на столике, пальто, брошенное на стул, но и витавший в холле едва уловимый аромат, знак ее присутствия. Только на сей раз она была не одна. Дом заключал в себе не только ее, отчего становился еще более таинственным, более соблазнительным и пробуждал в душе каждого посетителя, в том числе и моей, непонятное волнение -- теперь здесь находился и муж. Это был его дом, и он был хозяин. Палка в углу как некий тотем возвещала об этом миру. Пальто, шляпа, еще не разобранный чемодан, связки книг -- в доме чувствовался запах мужчины, чего не было раньше. Девушка сбежала по лестнице, и за ней я услышал звук голосов, звук закрывающихся дверей. -- Синьора сейчас спустится, -- сказала девушка. -- Прошу вас, входите. Она провела меня в комнату слева от холла, в кабинет, где раньше была наша столовая. Здесь тоже все говорило о присутствии мужа. Портфель на письменном столе, книги, письма. И слабый, но вполне ощутимый запах сигары, выкуренной вечером после приезда, запах, еще не развеявшийся в утреннем воздухе. Должно быть, я прождал больше десяти минут, покусывая костяшки пальцев, прежде чем услышал на лестнице ее шаги. Меня охватила паника. Я не знал, как и что сказать. Она вошла в комнату. При виде меня на ее лице, все еще измученном и усталом -- казалось, она постарела за эти четыре дня, -- но вместе с тем горящем нетерпением, отразились разочарование и удивление. -- Бео! -- воскликнула она. -- Я думала, это Альдо... -- Затем, быстро справившись со своими чувствами, она подошла и протянула мне руку. -- Вы должны меня извинить, -- сказала она. -- Я сама не знаю, что делаю. Глупая девочка сказала мне: <Синьор, который обедал здесь в воскресенье вечером>, и я в своем глупом нетерпении... -- Она не потрудилась закончить фразу. Я понял. В ее глупом нетерпении <синьор, который обедал здесь в воскресенье>, мог означать лишь одного- единственного мужчину. И отнюдь не меня. -- Мне нечего вам прощать, синьора, -- сказал я. -- Напротив, мне следует перед вами извиниться. Я услышал от Джакопо, что вы и ваш муж дома, что вы вернулись поздно вечером, и я не посмел бы беспокоить вас в первое же утро и в столь ранний час, не будь дело таким срочным. -- Срочным? -- повторила она. В музыкальной комнате наверху зазвонил телефон. У нее вырвался раздраженный возглас, и, почти шепотом извинившись, она собиралась выйти из комнаты, когда услышала над головой медленные шаги. Телефонные звонки смолкли, и до нас донеслись приглушенные звуки мужского голоса. -- Произошло именно то, чего я так не хотела, -- сказала она мне. -- Стоит моему мужу начать подходить к телефону и разговаривать сперва с одним, потом с другим... -- Она не договорила и стала прислушиваться, но сверху почти ничего не было слышно. -- Бесполезно, -- она пожала плечами. -- Он снял трубку, и я ничего не могу сделать. Мне было тяжело сознавать, что я доставляю ей неприятности. Более неподходящее время для визита трудно было бы выбрать. Темные круги у нее под глазами говорили об усталости и нервном напряжении. В воскресенье вечером их не было. В воскресенье вечером весь окружающий ее мир мог бы погибнуть. -- Как ректор? -- спросил я. Она вздохнула. -- Настолько хорошо, насколько это возможно в подобных обстоятельствах. То, что случилось в начале недели, было для него настоящим ударом. Но вам уже известно... -- Она вспыхнула, и краска пятнами залила ее от природы бледное лицо. -- Ведь именно с вами я разговаривала во вторник вечером, -- сказала она. -- Альдо мне сказал. Он потом мне звонил. -- За это я тоже должен принести вам свои извинения, -- сказал я. -- То есть за то, что положил трубку. Я не хотел вас смущать. Она перебирала письма на столе и стояла спиной ко мне. По ее жесту я понял, что продолжение этой темы было бы нежелательно. Моя миссия стала еще более затруднительной. -- Вы говорили, -- сказала она, -- что имеете сообщить мне нечто срочное? Голос наверху стал звучать громче. Слов мы не могли разобрать, но было совершенно очевидно, что начался долгий разговор. -- Наверное, мне стоит подняться наверх, -- озабоченно сказала она. -- За последние дни столько всего произошло. Профессор Элиа... -- Значит, вы уже слышали? -- спросил я. Она всплеснула руками и стала ходить взад-вперед по комнате. -- Сегодня утром в первом же телефонном звонке мужу представили крайне преувеличенный отчет о том, что случилось во вторник вечером, -- ответила она. -- Он узнал об этом не от самого профессора Элиа и не от профессора Риццио, а от одного из сплетников, которыми кишит это место. Но как бы то ни было, вред причинен. Муж страшно расстроен. Немного позднее сюда собирается прийти ваш брат, чтобы все ему объяснить и хоть немного успокоить. -- Синьора, -- сказал я, -- как раз об Альдо я и пришел поговорить с вами. Она вся напряглась, и ее лицо превратилось в маску. Лишь глаза предательски выдавали ее волнение. -- О чем именно? -- спросила она. -- Фестиваль, -- начал я. -- Я слышал, как брат говорил со студентами о фестивале. Он стал для них такой же реальностью, как и для него, что очень опасно. Я думаю, фестиваль надо отменить. Беспокойство исчезло из ее глаз. Она улыбнулась. -- Но ведь в этом все дело, -- сказала она. -- Это всегда так. Ваш брат сочиняет сценарий. Он делает его таким живым и реальным, что каждый участник чувствует себя подлинным историческим персонажем. В прошлом году так было со всеми нами. И результат был просто великолепен. Вам это скажет любой. -- В прошлом году меня здесь не было, -- сказал я. -- Но я знаю, что в этом году все будет иначе. Во-первых, действие будет разворачиваться не в герцогском дворце, а на улицах. Студенты будут сражаться на улицах. Все еще улыбаясь, она смотрела на меня с явным облегчением оттого, что я не затронул тему ее отношений с Альдо. -- В прошлом году мы тоже шли процессией по улицам, -- сказала она. -- Точнее, шел мой муж, изображавший папу Клемента, со своей свитой. Я была среди дам и кавалеров, которые ожидали его во дворе герцогского дворца. Обещаю вам -- не будет ничего такого, чего следовало бы бояться. Полицейские к этому привыкли, все пройдет спокойно. -- Разве восстание может пройти спокойно? -- спросил я. -- Разве студенты, а им, как говорят, будет выдано всевозможное оружие, могут контролировать свои действия? Она всплеснула руками. -- Они и в прошлом году были вооружены. И уж конечно, если кто-нибудь из них слишком увлечется, его быстро остановят. Не сочтите меня слишком черствой, Бео, но мы уже три года устраиваем в Руффано такие фестивали. То есть мой муж устраивает с помощью вашего брата. Они знают, как проводить подобные мероприятия. Все было бесполезно. Моя миссия потерпела неудачу. Точнее, была напрасной. Ничто ее не убедит, кроме прямого предательства Альдо с моей стороны. Рассказа о том, что я услышал из его собственных уст накануне вечером. Но то был запрещенный прием. -- По-моему, Альдо изменился, -- сказал я, пробуя сыграть на другой струне. -- Стал более мрачным, более циничным. Смех и веселая болтовня сменяются внезапным молчанием. -- Вы не виделись с ним двадцать два года, -- напомнила она мне. -- Это тоже надо принимать во внимание. -- Взять хотя бы вчерашний вечер, -- не сдавался я. -- Только вчерашний вечер. Я показал ему старое письмо нашего отца, которое случайно нашел в одной из книг библиотеки. Письмо к крестному отцу и врачу Альдо, в котором говорится, какой он прекрасный малыш. Я думал, Альдо будет приятно. Я прочел ему письмо. Он не сказал ни слова и уехал. Ее терпеливая, почти соболезнующая улыбка сводила меня с ума. -- Возможно, он был слишком растроган, -- сказала она, -- и не хотел, чтобы вы это заметили. Он был привязан к вашему отцу, а ваш отец очень гордился им? Во всяком случае, я всегда так думала. Да, пожалуй, я понимаю, почему он забыл с вами попрощаться. Возможно, Бео, он и кажется вам несколько циничным, но это только на поверхности. На самом деле... Она замолкла: внезапно вырвавшиеся наружу чувства не оставили и следа от ее кажущейся холодности и сдержанности. Наверное, подумал я, именно так она выглядела в воскресенье вечером, когда Альдо, пожелав мне доброй ночи, вернулся в музыкальную комнату; в тот вечер, когда мотороллеры с ревом объезжали город, а замаскированные студенты врывались в женское общежитие, чтобы учинить шутовское насилие над синьориной Риццио. <Жена наиболее уважаемого гражданина пала жертвой любострастия>. Вставал вопрос -- которого? В ответе я не сомневался. -- Прошу прощения за то, что я отнял у вас столько времени, -- сказал я. -- Когда увидите Альдо, пожалуйста, не говорите ему о моем визите. Но попросите его быть осторожным. -- Непременно, -- ответила она. -- К тому же мой муж захочет подробнее узнать программу фестиваля, хотя, возможно, состояние здоровья не позволит ему самому принять в нем участие. Послушайте... Телефонный разговор наверху закончился. В комнате, а затем на площадке послышались шаги. -- Он идет вниз, -- сказала она. -- Ему нельзя спускаться и подниматься по лестнице. -- Она быстро подошла к двери и обернулась. - - Он не знает, кто вы. -- Ее щеки порозовели. -- Я имею в виду ваше родство с Альдо. Я сказала ему, что кто-то пришел по делу, я и сама не знала точно, кто именно. Ее чувство вины передалось мне. Я последовал за ней к двери. -- Я пойду, -- сказал я. -- Нет, -- возразила она. -- Не сейчас. Мы вышли в холл. Ректор уже прошел половину лестницы. Это был мужчина неопределенного возраста от пятидесяти пяти до семидесяти пяти лет, широкоплечий, среднего роста, седовласый, с прекрасными глазами, не утративший красоты, которой он отличался в молодости, хотя цвет его лица и говорил о недавно перенесенной болезни. Сразу было видно, что это один из тех людей, которые с первой же встречи вызывают симпатию, уважение и даже привязанность. Я почувствовал себя еще более виноватым. -- Это синьор Фаббио, -- сказала жена ректора, когда тот, увидев меня, замедлил шаги. -- Он пришел с сообщением из библиотеки, где работает ассистентом. Он как раз собирался уходить. Я понял, что ей не терпится, чтобы я поскорее исчез. Я поклонился. Ректор поздоровался со мной наклоном головы. -- Надеюсь, не мое появление послужило причиной вашей спешки, синьор Фаббио, -- сказал он. -- Прошу вас, останьтесь. Мне бы хотелось услышать про новую библиотеку, разумеется, если вы можете и мне уделить несколько минут. Я снова поклонился, следуя вдруг пробудившемуся во мне инстинкту групповода. Синьора Бутали покачала головой. -- Гаспаре, врачи говорят, что тебе не следует ходить по лестнице, -- возразила она. -- Я слышала, как ты подошел к телефону. Надо было позвать меня. Он спустился в холл и встал между нами. Не сводя с меня испытующего взгляда своих прекрасных глаз, он пожал мне руку, после чего повернулся к жене. -- Мне все равно пришлось бы взять трубку, -- сказал он. -- К сожалению, новости не из приятных. Я хотел идти, но ректор протянул руку и сказал: -- Не уходите. Дело не личное. Прискорбный несчастный случай с одним студентом, которого сегодня утром нашли мертвым у ступеней театра. У синьоры Бутали вырвался крик ужаса. -- Звонил комиссар полиции, -- продолжал ректор. -- Он только что услышал о моем возвращении и должным образом информировал меня о случившемся. Кажется, -- он повернулся ко мне, -- по причине известных событий на прошлой неделе вчера вечером был объявлен комендантский час, и всех студентов, за исключением тех, кто имел пропуск, предупредили, чтобы после девяти часов они не покидали своих общежитии и квартир. Этот юноша, а возможно, и не он один, нарушил приказ руководства. Должно быть, он увидел патруль, испугался и побежал кратчайшим путем, которым оказалась эта проклятая лестница. Споткнулся и, скатившись с самого верха, сломал себе шею. Ректор протянул руку за палкой, и синьора Бутали подала ее ему. Он медленно направился в комнату, из которой мы только что вышли. Мы последовали за ним. -- Это ужасно, -- сказала синьора Бутали. -- И именно сейчас, перед самым фестивалем. Уже было официальное сообщение? -- Оно появится в первой половине дня, -- ответил ее муж. -- Такие вещи невозможно замалчивать. С минуты на минуту комиссар будет здесь, чтобы все обсудить. Синьора Бутали подвинула к столу кресло. Рек