еремонией. К тому же, вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид. Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили... В течение нескольких месяцев, предшествующих свадьбе, у нас была масса дел, - нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне. Она твердо верила в соблюдение этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызывал во мне особого восторга - ее жених был слишком толст и у него была слишком красная физиономия, - на мой вкус, можно было подумать, что он собирал для Сен-Венсенского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре. В предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, - из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы. Осенью восемьдесят седьмого года я почувствовала в нем некоторую озабоченность, это стало особенно заметно в ноябре, когда мы все трое - Франсуа, Мишель и я - были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным. - Что такое с Мишелем? - спросила я у Франсуа. Мой будущий муж, в свою очередь, был в некотором замешательстве, казался несколько расстроенным. - Мишель угомонится, - сказал он, - когда мы будем жить все вместе и заботиться о нем. Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой. - Мсье Мишеля постоянно нет дома, - быстро ответила она. - Я имею в виду, по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха-сестра, пока я не отправила ее восвояси. Я знала братьев Пелажи, это были дикие неотесанные мужики, знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля. - Все наладится, - добавила мадам Верделе. - Когда вы обоснуетесь здесь навсегда, займете место хозяйки дома. Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф - на церемонию были приглашены только старшие мастера. Ведь кроме наших гостей должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много. Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка - в последний раз ей довелось играть роль хозяйки, ибо впоследствии хозяйское место должна была занимать я. Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем "доме" все обстояло благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того, как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от М.Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. "При существующих обстоятельствах, - говорилось в письме, - отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына". Матушка прочал письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений. - Я бы хотела знать, - сказала она, - чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи? Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел - так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца. - Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе, сколько вам угодно, - угрюмо отвечал Мишель. - Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются. - Какие, например? - спросила матушка. - П-пойдите в церковь и узнайте, - сказал Мишель и выскочил из комнаты. Матушка обернулась к Франсуа. - Вы можете что-нибудь к этому добавить? - спросила она. Франсуа был в замешательстве. - Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего я сказать не могу. - Очень хорошо, - проговорила матушка. Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви и ждал нас. Как это обычно случается в маленьком местечке, слух о нашем прибытии опередил нас. - Что там такое случилось с Мишелем? - спросила матушка, сразу же приступая к делу. Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей. - Прочтите это, мадам, - сказал он, - и вам все станет ясно. Запись гласила следующее: "Шестнадцатого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец - Дюкло, рабочий, крестная мать - дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре". Матушка застыла на месте. В течнние какого-то времени она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре. - Благодарю вас, - сказала она. - Больше здесь не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок? Прежде, чем ответить, кюре несколько помедлил. - Ребенок умер, - ответил он. - Это, наверное, к лучшему, во всяком случае, для него самого. А мать, насколько я понимаю, уже больше не живет со своими братьями, она перебралась к родственникам куда-то в другое место. Мы попрощались с кюре и пошли по дороге, ведущей на вершину холма, где располагался Шен-Бидо. Матушка долго ничего не говорила. Мы были уже на середине склона, когда она остановилась передохнуть. Я видела, что она глубоко расстроена. - Никак не могу понять, - задумчиво проговорила она, - почему мои сыновья попирают нравственные принципы, которые я ценю больше всего на свете, почему они губят себя. Я ничего не могла ей ответить. Не было никакой видимой причины, объясняющей их поступки, ведь все мы были воспитаны одинаково. - Мне кажется, - осмелилась я, наконец, заметить, - что у них не было дурных намерений, что бы они ни делали. Все они - Робер, Мишель, да и Пьер тоже - бунтари по натуре. Они как бы восстают против всех традиций, против всего того, что ценили вы с отцом. Если бы у вас был другой характер, не такой властный, возможно, все было бы иначе. - Возможно, - проговорила матушка. - Возможно... Мишель находился у печи, у него была смена, однако матушка не постеснялась немедленно за ним послать и тут же все ему выложила. - Ты злоупотреблял своим положением хозяина и опозорил свое имя, - сказала она ему. - Запись в приходской книге Плесси-Дорен останется здесь на вечные времена. Я даже не знаю, что внушает мне большее отвращение, банкротство Робера или твое поведение. Брат не оправдывался, не пытался свалить вину на братьев Пелажи или на их сестру. Только к одному человеку он испытывал ненависть, это был кюре, мсье Конье. - Он отказался п-похоронить р-ребенка, - говорил взбешенный Мишель, - он самолично распорядился, чтобы д-девушку отослали отсюда к каким-то родственникам. Для меня он больше не существует, как, впрочем, и все остальные попы, вместе взятые. Он вернулся на работу, не сказав больше ни слова, не пришел он и к ужину. На следующий день мы с матушкой вернулись в Сен-Кристоф, и потом были все время заняты приготовлениями к двойной свадьбе. К сожалению, позор, который навлек на себя Мишель, омрачил нашу радость. Казалось, что с цветов, украшающих весну наших надежд, облетели все лепестки. Как странно было мне устраиваться в Шен-Бидо в качестве жены одного из двух хозяев, заняв в нашей маленькой общине место, принадлежавшее прежде матушке. Помню, как она приехала в последний раз, чтобы забрать остатки своих вещей, обещая часто навещать нас, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы стояли у въездных ворот, ведущих на завод, наблюдая, как она садится в одну из заводских повозок, которая должна была отвезти ее в Турень. Веселая, улыбающаяся, она расцеловала нас троих по очереди, давая в то же время последние распоряжения Франсуа и Мишелю по поводу отправки партии товара, который она не могла оставить без внимания, поскольку он предназначался для одного торгового дома в Лионе, хорошо известного ей и моему отцу. Рабочие, свободные от смены, вместе с женами и детьми, выстроились вдоль дороги, чтобы ее проводить. У некоторых из них были на глазах слезы. Она высунулась из окна и махала им рукой. А потом кучер хлестнул лошадь, повозка скрылась из глаз и покатила вниз, к Пьесси-Дорен, оставив за собой лишь стук колес по каменистой дороге. - Так кончается эпоха, - заметил Мишель, и, взглянув на него, я увидела потерянный взгляд - он был похож на брошенного ребенка. Я тронула его за рукав, и мы все трое вошли в заводские ворота Шен-Бидо, чтобы начать нашу совместную жизнь. Это был не только конец царствования Королевы Венгерской, которая властвовала над нашей общиной, состоявшей из нескольких заводов в течение сорока лет, это был конец - он наступит еще только через год, пока мы об этом не знаем - старого режима во Франции, длившегося в течение пяти веков.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ВЕЛИКИЙ СТРАХ Глава седьмая Зима в тысяча семьсот восемьдесят девятом году выдалась удивительно суровой. Никто, даже самые старые люди в нашей округе не могли припомнить ничего подобного. Морозы установились необычайно рано, к тому же год был неурожайный, и местные арендаторы и крестьяне оказались в бественном положении. Нам, на нашем заводе, тоже приходилось нелегко: обледенвшие, занесенные снегом дороги стали почти непроезжими, и нам стоило больших трудов доставлять товар в Париж и другие крупные города. Это означало, что у нас на руках скопилась непроданная продукция, и было маловероятно, что мы сможем ее сбыть весной, потому что за это время торговцы закупят нужный им товар в другом месте, если они вообще будут делать какие-то заказы. В то время из-за беспорядков, прокатившихся по всей стране, наблюдалось общее падение спроса на предметы роскоши. Я и раньше слышала, как мои братья, и в особенности Пьер, рассуждали с матушкой об общем упадке нашего стекольного ремесла, да и остальных ремесел тоже, по той причине, что внутренние пошлины и многочисленные налоги значительно увеличивали стоимость производства, но только после того, как я сама стала женой мастера-стеклодува и хозяйкой на нашем маленьком заводе, я полностью оценила те трудности, с которыми приходилось сталкиваться на каждом шагу. Мы платили владельцу Шен-Бидо, мсье Манжену из Монмирайля, годовую ренту в двенадцать тысяч ливров, что само по себе было не так обременительно, но мы отвечали за состояние построек, и на нас лежал весь ремонт. Кроме того, мы платили налог на поместье и церковную десятину, и нам не хватало того леса, который разрешалось использовать для нашей печи. Мы платили штраф, если наша скотина оказывалась за пределами территории завода, а если кто-нибудь из наших людей пытался срубить дерево в охотничьих угодьях и попадался на этом, нас тоже штрафовали - приходилось отдавать по двадцать четыре ливра за каждого. По сравнению с тем временем, когда работал мой отец, рабочие получали гораздо больше, поскольку возросла стоимость жизни. Самые главные мастера - стеклодувы и гравировщики - получали примерно шестьдесят ливров в месяц; менее квалифицированным платили от двадцати до тридцати ливров; ученики и подмастерья получали пятнадцать-двадцать ливров. Но даже при этих заработках жить им было нелегко, поскольку они должны были платить подушный налог и налог на соль; однако самым тяжелым бременем для рабочих и их семей была цена на хлеб, которая за эти месяцы достигла одиннадцати су за четырехфунтовый каравай. Хлеб составлял их гланвую пищу - мяса они себе позволить не могли, - и человек, который зарабатывал примерно один ливр или двадцать су в день и должен был кормить голодную семью, тратил половину своего заработка на один хлеб. Только теперь я поняла, как много делала моя мать для жен и детей наших рабочих, и каких невероятных усилий ей стоило не дать им умереть с голода, удерживая в то же время стоимость производства на прежнем уровне, так, чтобы она повышалась как можно меньше. В эту суровую зиму просто невозможно было удержать рабочих от незаконных порубок в лесу или от браконьерства - они тайком охотились на оленей. Да у нас и не было особого желания этим заниматься, поскольку невозможность попасть в Ферт-Бернар или Ле-Ман из-за состояния дорог весьма осложняла нашу собственную жизнь. Рост цен вызывал недовольство, доходящее до озлобления, по всей Франции, однако мы, в нашем захолустье, были, по крайней мере, избавлены от стачек и прочих беспорядков, которые то и дело вспыхивали в Париже и других больших городах. И тем не менее, ощущение неуверенности и тревоги просочилось и в наши леса, куда различные слухи доходили в преувеличенном виде, просто в силу нашей уединенности. Пьер, Мишель и мой Франсуа в течение этого последнего года сделались масонами, вступив в различные ложи в Ле-Мане - Сен-Жюльен л'Этруат Юнион, ле Муара и Сент-Юбер соответственно. Здесь, пока дороги не сделались окончательно непроезжими, оба моих мастера-стеклодува встречались с прогрессивно мыслящими леманцами, среди которых были адвокаты, врачи и прочие представители интеллектуальных профессий, такие, как мой брат Пьер. Встречались там и аристократы, был даже кое-кто из духовенства, однако преобладал все-таки средний класс. Я не очень-то разбиралась в муниципальных делах и еще меньше знала о том, как управляется страна в целом - что, очевидно, и было предметом дискуссий на этих собраниях, - но я и сама видела, что налоги и всяческие ограничения все больше препятствовали нам, мешая заниматься нашим ремеслом, и что высокие цены на хлеб наиболее тяжким бременем ложились на беднейших рабочих, тогда как самые богатые, те, у которых было больше всего денег, то есть аристократия и духовенство, были освобождены от каких бы то ни было налогов. Между тем всеобщее мнение сводилось к тому, что сама Франция - точно так же, как мой брат Робер несколько лет тому назад, - находится на грани банкротства. - Я уже сколько лет об этом говорю, - заметил Пьер, приехав как-то нас навестить. - Нам необходима конституция, такая же, какую создали для себя американцы, где было бы написано, что все имею равные права, и нет никаких привилегированных классов. Наши законы и вся законодательная система устарели, равно как и наша экономика; а король ничего не может сделать. Он находится в плену у феодализма, так же, как и вся страна. Я вспомнила то время, когда он постоянно читал Руссо, раздражая этим моего отца. Сейчас он носился с ним еще больше, чем раньше, ему не терпелось претворять идеи Жан-Жака в жизнь. - Каким это образом, - спросила я его, - конституция, если она будет напечатана, может облегчит нашу участь? - А вот каким, - отвечал Пьер. - С упразднением феодальной системы привилегированные классы лишатся своей власти, и те деньги, которые они вынимают из наших карманов, пойдут на упрочение и оздоровление экономики страны. А в результате снизятся цены - вот тебе и ответ на твой вопрос. Все это казалось мне крайне неопределенным, как и все другие рассуждения Пьера. Система может когда-нибудь измениться, но человеческая природа останется прежней, и всегда найдутся люди, которые будут наживаться за счет других. А сейчас все были охвачены общей ненавистью к скупщикам хлеба, к тем торговцам и землевладельцам, у которых скопились громадные запасы зерна и которые взвинчивали цены на хлеб, придерживая его до того момента, когда цена достигнет наивысшей точки. Иногда банды голодных крестьян или лишившихся места рабочих нападали на хлебные амбары или же захватывали возы с зерном, направлявшиеся на рынок, и мы относились к ним с полным сочувствием. - Ед-динственное, что может подействовать, - говаривал Мишель, - это насилие. Вздернуть д-двух-трех т-торговцев зерном или землевладельцев, и цены на хлеб живо п-понизятся. Наши дела шли из рук вон плохо, нам пришлось сократить производство и уволить рабочих, которые проработали у нас много лет. Для того, чтобы не дать им умереть с голода, мы платили им пособие, всего двенадцать су в день, но что касается арендной платы, налогов и пошлин, то здесь нам не было никакого облегчения. Мы получали письма от Робера из Парижа, где постоянно вспыхивали бунты и забастовки. Дела у него, по-видимому, шли так же скверно, как и у нас. Стеклозавод с Сен-Клу перешел в другие руки и закрылся вскоре после того, как Робер попал в тюрьму, и теперь он жил только за счет того, что ему удавалось продать в лавке в Пале-Рояле - это были, в основном, предметы, изготовленные им самим; кроме того, у него было несколько учеников в маленькой лаборатории, которую он основал на улице Траверсьер в квартале Сент Антуан. В Париже он находился вблизи от центра политической мысли, поскольку был масоном и жил в Пале-Рояле и постоянно цитировал герцога Орлеанского - бывшего герцога Шартрского, - гостьей которого мне однажды случилось быть. "Великодушие и благородство этого человека выше всяких похвал, - писал мой брат. - В самые лютые морозы, когда Сена неделями была скована льдом, он каждый день раздавал хлеб парижским беднякам - больше, чем на тысячу ливров. Он оплачивал расходы рожениц - каждая женщина, рожавшая в нашей части Пале-Рояля, получала от него вспомоществование. Он нанял пустующие помещения в районе Сен-Жермена и устроил там кухни для бездомных, где стряпали и раздавали пищу его собственные слуги, одетые в ливреи. Герцог Орлеанский, несомненно, пользуется в Париже всеобщей любовью, больше, чем кто бы то ни было, что вызывает недовольство двора, где его терпеть не могут; говорят, что королева не желает с ним разговаривать. Лишь немногим уступает ему в популярности Некер, министр финансов, который, как говорят, отдал в казну два миллиона ливров своих собственных денег. Если страна продержится до Генеральных Штатов, которые должны собраться в мае, нам, возможно, предстоят большие перемены, в особенности, принимая во внимание то, что Некеру удалось добиться удвоения числа представителей от Третьего Сословия, так что теперь они будут превосходить по количеству голосов аристократию и духовенство. А пока посылаю несколько памфлетов, может быть, ты попросишь, чтобы Пьер распространил их в Ле-Мане, а Мишель и Франсуа - в Ферте-Бернаре и Мондубло. Их выпускает штаб-квартира герцога Орлеанского в Пале-Рояле, и в них содержатся все политические новости". Итак, Робер тоже следовал велению моды и все больше втягивался в политические события. Место придворных сплетен заняли министерские интриги, и вопрос: "Что есть Третье Сословие?" вызывал более жгучий интерес, чем то, что занимало все умы прежде, а именно: "Кто сейчас любовник королевы?". Так же, как и многие другие люди моего поколения, я никогда не слыхала о Генеральных Штатах, и снова Пьеру пришлось мне объяснять, что это депутаты, представляющие всю нацию, и что они разделяются на три отдельные группы: аристократия, духовенство и Третье Сословие, причем третья группа представляет все остальные классы общества. Все эти три группы должны были встретиться в Париже для того, чтобы обсудить будущее страны впервые с тысяча шестьсот четырнадцатого года. - Неужели ты не понимаешь, - говорил мне Пьер, - что Третье Сословие будет представлять именно таких людей, как мы с тобой? Делегаты из городов и сельских округов по всей Франции съедутся в Париж и будут говорить от нашего имени. Такого не бывало вот уже сто семьдесят лет. Он находился в состоянии чрезвычайного волнения, как, впрочем, и все остальные его друзья, в особенности адвокаты, врачи и прочие интеллигенты. - А чем кончилась эта встреча в тысяча шестьсот четырнадцатом году? Привела она к чему-нибудь? - Нет, - вынужден был признать Пьер. - Депутаты не могли ни о чем договориться. Однако времена изменились. На этот раз Третье Сословие, благодаря Некеру, получит гораздо больше голосов, чем все остальные. Он, Мишель и Франсуа с живейшим интересом читали памфлеты, присланные Робером, и то же самое делала за спиной у своего мужа Эдме - ведь мсье Помар был сборщиком налогов для монахов Сен-Винсенского монастыря, а эта профессия принадлежала к числу тех, что подвергались наиболее жестоким нападкам. В этих памфлетах также предлагалось, чтобы каждый приход составил перечень причиненных людям обид и прислал бы их депутатам, когда они будут избраны. Таким образом, будет представлено все население страны, и, когда Генеральные Штаты соберутся в Версале, им будут известны мысли и чаяния каждого. Идея новой конституции ничего не говорила нашим рабочим в Шен-Бидо. Единственное, чего они хотели, это отмены ненавистного подушного налога и налога на соль, да еще снижения цен на хлеб и чтобы у них постоянно была работа. Я старалась делать то же самое, что всегда делала матушка: навещала рабочих у них дома, выслушивала их жалобы, когда они рассказывали мне о своих невзгодах. Но прошли те времена, когда кувшин вина или супа, или же теплое одеяло из господского дома с благодарностью принимались как помощь и утешение во время болезни. У этих женщин не было хлеба, чтобы накормить детей; в каждом жилище меня встречали нищета, болезни и голод. Мне ничего другого не оставалось, как день за днем без устали повторять, что зима скоро кончится, производство наладится, цены снизятся, и, когда депутаты соберутся на совещание с королем, будет сделано что-нибудь и для них. Хуже всего приходилось старикам и детям. В нашей маленькой общине не было почти ни одного дома, куда не заглянула бы смерть. Легочные заболевания - всегдашний бич нашего стекольного ремесла - уносили теперь втрое больше стариков, чем прежде, в то время, как от голода и прочих лишений гибли дети, большие и совсем маленькие. Мне кажется, что самым ярким воспоминанием, сохранившимся у меня об этой зиме, был тот момент, когда я вошла в дом Дюроше, одного из самых квалифицированных наших рабочих, а он встретил меня на пороге с мертвым ребенком на руках и сказал, что похоронить ребенка невозможно, так как земля слишком замерзла, и он собирается отнести это крошечное тельце в лес и спрятать там под поленницей дров. - И еще я должен вам сообщить одну вещь, мадам Софи, - сказал мне Дюроше, на лице которого было написано отчаяние. - Вы знаете, я всегда был честным человеком, но сегодня мы с товарищами - все они такие же рабочие из Шен-Бидо - решили захватить обоз с зерном, который должен проследовать из Отона в Шатоден, и если возчики задумают драться, мы им все кости переломаем. Дюроше... Человек, которому матушка доверила бы завод и все свое имущество в любое время дня и ночи. - Пожалуйста, - сказала я Мишелю, - сделай что-нибудь, чтобы их остановить. Их сразу же узнают и донесут, куда следует. Дюроше мало чем поможет своей семье, если его бросят в тюрьму. - Н-никто на них не д-донесет, - отвечал Мишель. - Возчики не п-посмеют это сделать. Наших ребят в Шен-Бидо уже все знают, с ними шутки плохи. Мне известно, что Дюроше собирается захватить обоз. Он это делает с моего благословения. Я посмотрела на Франсуа, моего мужа, но он от меня отвернулся, и я поняла, что он выступает в своей привычной роли: за вожаком - куда угодно. - Не могу сказать, чтобы я не сочувствовала Дюроше в том, что он собирается сделать, - сказала я. - Но ведь это же нарушение закона. Каким образом это может нам всем помочь? - Эти законы для того и были придуманы, чтобы их нарушать, - возразил брат. - Ты знаешь, что сказал епископ на прошлой неделе? Это всем уже известно. Он заявил, что хлеба хватит на всех, если крестьяне побросают в реку своих детей. И вообще пусть едят траву и корни, ничего им не сделается. - Совершенно верно, - подтвердил Франсуа, видя мой недоверчивый взгляд. - Это был епископ то ли Ренский, то ли Руанский, не помню, который из них. Эти церковники - самые безжалостные скупщики, они заграбастали больше всего зерна. Всем известно, что их подвалы просто забиты мешками. "Всем известно" - это было все равно, что "говорят" былых времен, когда дело касалось придворных сплетен. Как жаль, что Мишель и Франсуа тоже стали разносчиками слухов. Что же до хлебного обоза, то Дюроше и его товарищи сделали то, что собирались. И никто не донес на них властям. В середине апреля, когда зима была уже позади, я вдруг получила письмо от Кэти, в котором она умоляла меня приехать в Париж. Она снова ждала ребенка, который должен был появиться на свет в конце месяца, и хотела, чтобы я была рядом с ней. Ее родители, по-видимому, всю зиму болели и были слишком слабы, чтобы взять на себя заботы о Жаке. Это был крепкий здоровый мальчуган, которому скоро должно было исполниться восемь лет. Что же до Робера, то он был занят в своей лавке в Пале-Рояле и в лаборатории на улице Траверсьер. Помимо этого, он теперь был тесно связан с герцогом Орлеанским и его окружением и постоянно пропадал на всяких политических сборищах. Я сама была беременна, уже на четвертом месяце, и у меня не было никакого желания ехать в Париж. Но в тоне письма Кэти было что-то такое, что меня насторожило, и я уговорила Франсуа меня отпустить. Робер встретил меня в конторе дилижансов на улице Булей, и, не задерживаясь особенно на здоровье Кэти, тут же стал говорить о самом главном событии дня - о том, что через несколько недель должны созвать Генеральные Штаты, что назревает общенациональный кризис, а весь Париж находится в состоянии политического брожения. - Я в этом нисколько не сомневаюсь, - согласилась я. - Но как поживает Кэти, как твой сын? Однако Робер был слишком возбужден, чтобы говорить на такие низменные темы как здоровье и приближающиеся роды жены или же день рождения его сына. - Понимаешь, в чем дело, - говорил он, подзывая фиакр и загружая в него мои вещи. - Если бы событиями руководил герцог Орлеанский, кризису скоро наступил бы конец. - Он обратился за подтверждением к кучеру фиакра. - Вот видишь, - обрадовался он, - все так думают... Уверяю тебя, Софи, когда живешь в Пале-Рояле, ощущаешь пульс страны. Мы, видишь ли, поселились в том же доме, где находится наша лавка, на втором этаже. Поэтому я всегда сразу узнаю, что происходит. "И тут же передаю дальше, разношу по городу, - подумала я, - преувеличивая и раздувая до невероятных размеров". - Мы в Пале-Рояле все патриоты, - продолжал он, - и получаем сведения из первых рук, в клубе Валуа, например, это здесь же, за углом. Не то, чтобы я был там членом, но многие мои знакомые состоят там. Он принялся перечислять, называя одно за другим имена высокопоставленных приближенных герцога Орлеанского, посвященных в дела его светлости, как личные, так и общественные. Лакло, автор книги "Les Liaisous Dangereuses"*, которую матушка не разрешала мне читать, был, по-видимому, правой рукой герцога и заправлял всеми его делами. - Есть еще сотня-другая мелкой рыбешки, - доверительно сообщил мне Робер, - тесно связанных с герцогом общими интересами. Лакло достаточно сказать слово и... - И что? - спросила я. Брат улыбнулся. - Я, как всегда, слишком много говорю, - сказал он, сдвигая набекрень шляпу. - Может, ты лучше расскажешь мне, что говорят в Ле-Мане. Я предпочла промолчать. В наших краях и без того было достаточно волнений, и ни к чему было возбуждать к ним интерес Робера. Я нашла Кэти усталой и неспокойной, но она так мне обрадовалась, что было жалко смотреть. Робер едва успел довести меня до дверей, как тут же снова исчез, легкомысленно сообщив, что его призывают "государственные дела". - Хотела бы я, чтобы это было так, - прошептала Кэти, но больше ничего не успела сказать, потому что в комнату ворвался мой маленький племянник, живой, белокурый и голубоглазый мальчик, точная копия Робера, и мне пришлось ахать и восторгаться игрушками, которые он получил в подарок по случаю дня рождения - ему исполнилось восемь лет. Вечером Кэти рассказала мне о своих опасениях. - Робер все свое время проводит с этими агентами и агитаторами герцога Орлеанского, - говорила она. - Их единственная цель - распространять слухи и сеять смуту. Робер получает от них деньги, я знаю это точно. - Но зачем же герцогу Орлеанскому, - возразила я, - сеять смуту и вызывать беспорядки? Ведь его так любит народ. А когда соберутся Генеральные Штаты, все уладится - так, по крайней мере, говорит Пьер. Кэти вздохнула. - Я ничего в этом деле не понимаю, - призналась она. - И готова поверить, если ты так говоришь, что сам герцог Орлеанский не собирается устраивать беспорядки. Виноваты те, кто его окружает. В последние несколько месяцев, сразу после того, как в Пале-Рояле повился мсье де Ланкло, атмосфера здесь изменилась. В садах и торговых галереях, куда раньше приходили, чтобы отдохнуть и развлечься, теперь люди собираются в кучки и шепчутся по углам. Я уверена, что большинство из них - шпионы. Бедняжка Кэти! Чего она только не придумает! И все из-за своего положения - это беременность сделала ее такой подозрительной. Ну откуда на парижских улицах возьмутся шпионы? У нас же нет никакой войны. Я пыталась отвлечь ее внимание, заговорив о будущем ребенке, о том, как обрадуется Жак новой сестричке или братику, но ничего не помогало. - Если бы только можно было уехать из Парижа! - говорила она. - И пожить у вас в Шен-Бидо. Я знаю, у вас там трудная жизнь, и зима такая суровая. Но вы, по крайней мере, не дрожите от страха, как мы, не боитесь, что каждую минуту может вспыхнуть кровавый бунт. Уже в течение следующей недели я начала в какой-то степени понимать ее страхи. Париж действительно изменился с тех пор, как я была там в последний раз четыре года назад. Люди на улицах и в лавках смотрели угрюмо и вызывающе, некоторые старались сохранять замкнутое, безразличное выражение, у других же были напряженно-испуганные, как у Кэти, лица. Но встречались и другие, возбужденные, взволнованные лица, на которых было написано ожидание - совсем, как у моего брата. Кэти была права: везде и всюду собрались кучки шептунов. Их можно было встретить в торговых галереях, на углах улиц, даже в садах Пале-Рояля. Однажды я даже видела герцога Орлеанского, вместе со своей любовницей, мадам де Бюффон, он ехал в карете, направляясь на скачки в Венсен. Он сильно растолстел со времен нашей встречи в театре, и когда его карета выехала из ворот дворца, и он помахал своей толстенькой ручкой собравшейся толпе почитателей, которая разразилась приветственными криками: "Vive le duc d'Orleans, vive le pere du peuple!"*, я испытала сильное разочарование. Я ожидала, что наш вождь - если он действительно станет нашим вождем, - гораздо живее отреагирует на приветствия своих сторонников, а не откинется лениво на подушки кареты, смеясь какому-то замечанию своей любовницы. Робер скажет только, что я провинциалка... И я решила не говорить ни одного слова, которое могло бы опорочить его идола. Но даже если бы я и сделала в тот вечер такую попытку, Робер все равно не обрати бы на мои слова никакого внимания. Он вернулся в лавку из лаборатории на улице Траверсьер под сильным впечатлением от речи, которую некий мсье Ревейон, богатейший обойщик, произнес на собрании избирателей в Сен-Маргерит, собственном приходе Робера. Этот обойщик разглагольствовал на тему о непомерно высоких производственных расходах и об их связи с заработной платой - он оплакивал те дни, когда работник довольствовался заработком в пятнадцать су в день. Теперь же, говорил он, повышение заработной платы является препятствием к развитию производства. - Совершенно правильно, - сказала я. - Такое же положение и у нас в Шен-Бидо, но если мы не увеличим заработную плату, наши рабочие будут голодать. - Согласен, - отвечал Робер. - Но когда такие вещи произносятся публично, это может вызвать нежелательные последствия. Ревейону следует остерегаться, как бы не пострадали его окна. Робера, по-видимому, весьма забавляла мысль, что его сотоварищ-промышленник испытывает те же самые затруднения, что приходилось испытывать ему самому всего несколько лет назад, и вечером он снова отправился на одно из своих таинственных собраний, то ли в какой-то клуб, то ли в свою масонскую ложу Гранд Ориент - мы не знали, куда именно. На следующее утро, когда я пошла на рынок, чтобы купить все необходимое для хозяйства, там только и говорили, что о каком-то богатом мануфактурщике в квартале Сент-Антуан, который собирается снизить заработную плату своим рабочим до десяти су в день, и одна толстенная рыбная торговка, сунув мне в руки купленную у нее рыбу, во всеоуслышание заявила: "Вот такие негодяи и грабят честного человека. Их надо просто вешать!". Но одно дело - жалеть о тех временах, когда не надо было платить рабочим так много и совсем другое - урезать их заработки, и мне было интересно, которая из этих двух версий верна. Я рассказала Роберу о том, что слышала на рынке, и он согласно кивнул головой. - В Париже ни о чем другом не говорят, - сказал он. - Этот слух обрастает все новыми, самыми невероятными подробностями. Кто-то мне говорил, что Анрио, мануфактурщик, который занимается изготовлением пороха, высказывает те же мысли, что и Ревейон. Не хотел бы я очутиться в их шкуре. Кэти посмотрела на меня и вздохнула. - Но, Робер, - сказала она. - Ты ведь, кажется, говорил нам, что мсье Ревейон только выразил сожаление о том, что было в старые времена, он ведь ничего не говорил о том, что собирается снизить заработки. - Верно, он сказал именно так, - пожал плечами брат, - но ведь всякий человек может трактовать его слова по-своему. По воскресеньям в лавке всегда бывало многолюдно, поскольку парижане любили погулять в садах Пале-Рояля и потолкаться в торговых галереях, но нам с Кэти показалось, что в воскресенье двадцать шестого апреля толпа была гуще, чем обычно; народ толпился перед дворцом, то подступая к нему, то, наоборот, откатываясь и устремляясь по улице Сент-Оноре к Тюильри. Великолепная выставка фарфора и хрусталя на полках и в витринах лавки Робера не привлекла ни одного покупателя, и в тот вечер он рано закрыл ставни и двери. В понедельник лавка не работала, в этот день Кэти и Робер обычно отправлялись, взяв с собой маленького Жака, на другой конец Парижа, чтобы повидаться с Фиатами, родителями Кэти, и погулять в Булонском лесу. Но сегодня Робер сказал нам за завтраком, чтобы мы сидели дома. Он велел держать лавку на запоре и ни в коем случае не высовывать носа на улицу. Кэти побледнела и попросила его объяснить, в чем дело. - Могут произойти беспорядки, - небрежно бросил он. - Лучше принять меры предосторожности. Я пойду в лабораторию и посмотрю, как там обстоят дела. Мы умоляли его остаться с нами и не подвергаться риску - мало ли что может случиться в толпе? Но он не желал ничего слушать, уверяя, что все будет хорошо. Я видела, так же, как и Кэти, что он очень возбужден и взволнован. За завтраком он едва мог проглотить чашку кофе и убежал, оставив запертую лавку на попечение своего подмастерья Рауля. Приходящая прислуга, которая обычно помогала Кэти по хозяйству, не явилась, и это лишний раз показало, что все идет не так, как обычно. Мы пошли наверх, в свои комнаты, и я пыталась развлечь Жака, который шумно жаловался на то, что в выходной день его держат взаперти. Через некоторое время меня позвала Кэти, которая находилась в своей спальне. - Я разбирала одежду Робера, - прошептала она. - Посмотри, что я нашла. Она протянула мне большую горсть мелких монет достоинством в один денье - двенадцать денье составляли одно су; на одной стороне монеты было изображение головы герцога Орлеанского и надпись: "Mgr le duc d'Orleans citoyen"*, а на обороте было написано: "Надежда Франции". - Лакло и все остальные раздают эти монеты народу, - сказала Кэти. - Теперь мне понятно, почему сегодня у Робера отопыривались карманы. Но кому это нужно? Чему это поможет? Мы молча смотрели на монеты, и в этот момент из соседней комнаты нас окликнул Жак. - На улице столько народа, и все бегут, - сообщил он. - Можно, я открою окно? Мы тоже услышали топот бегущей толпы и открыли окно, однако каменные выступы и арки галереи мешали нам видеть; мы только поняли, что звуки шли со стороны площади и улицы Сент-Оноре. Помимо грохота бегущих шагов был слышен рокот, который становился все громче и громче, превращаясь в рев стремительного речного потока; мне еще никогда не приходилось слышать ничего подобного - это был рев разъяренной толпы. Прежде, чем мы успели его остановить, Жак бросился вниз к Раулю, который отодвинул засовы, открыл двери лавки и выбежал на площадь Пале-Рояль, чтобы узнать, что происходит. Вскоре он вернулся, задыхающийся и взволнованный, и сообщил нам, что все рабочие в квартале Сент-Антуан, как объяснил ему кто-то из толпы, бросили работу и вышли на улицу; они направляются к дому какого-то мануфактурщика, который грозился снизить заработную плату. - Они сожгут все, что попадется им на глаза! - воскликнул подмастерье. Тут Кэти лишилась чувств, и, когда мы несли ее в спальню, чтобы положить на кровать, я поняла, что случилось худшее; мне стало ясно, что роды начнутся именно сегодня, возможно, в ближайшие несколько часов. Я послала Рауля за лекарем, который должен был принимать роды, и, пока мы его ждали, рев толпы, спешащей в Сент-Антуан, все усиливался. Когда несколько часов спустя Рауль вернулся, он сообщил нам, что лекаря, вместе с другими врачами, потребовали в тот район, где собрались бунтовщики. Я совершенно растерялась, потому что у Кэти уже начались схватки, и снова послала мальчика на улицу, чтобы он привел хоть кого-нибудь, кто может помочь при родах. Бедняга Жак был так же испуган, как и я, но все-таки я послала его вниз кипятить воду и рвать старые простыни, а сама сидела подле Кэти и держала ее за руку, стараясь успокоить. Прошла целая вечность - так мне, по крайней мере, казалось, на самом же деле не больше сорока минут. Рауль снова поднялся наверх, и с ним, к моему великому ужасу, пришла та самая толстенная торговка рыбой. Она, должно быть, заметила выражение моего лица, потому что засмеялась грубоватым, но добрым смехом и отрекомендовалась: "Тетка Марго". - Во всем квартале не найдешь сейчас ни одного лекаря, - сообщила она нам. - Народу, говорят,