а волосы цветным шелковым носовым платком, который дал мне Дирек, из выхлопной трубы вырвался замечательный сексуальный звук. Мы помчались мимо светофоров по Главной улице, потом повернули и поехали вверх вдоль реки. В этот день мы прокатились до самого Брейя, он хотел похвастаться передо мной своей машиной. Мы мчались по узким улочкам, при этом Дирек делал совершенно ненужные манипуляции с разного рода рычагами на самых неопасных поворотах. Когда сидишь так низко, так близко от земли, даже при скорости 50 миль в час, создается впечатление, что летишь со скоростью по крайней мере 100, поэтому для начала я ухватилась за поручень безопасности, расположенный на приборной доске и стала уповать на лучшее. Но Дирек был хорошим водителем, вскоре я уже полностью доверяла его умению и дрожь в коленках прошла. Он привез меня в ужасно симпатичное местечко, в отель "Парижский", мы заказали копченую лососину, которая стоила дороже жареного цыпленка, и мороженое. Потом он нанял лодку с мотором на лодочной станции находившейся неподалеку, и мы тихонько поплыли вверх по реке, проплыли под мостом Мейденхед, нашли маленькую заводь, прямо на этой стороне шлюза Кукхэм, Дирек ввел лодку в прибрежные заросли, где нас никто не мог видеть. Он взял с собой переносной проигрыватель. Я перебралась на его конец лодки и мы сидели, а потом лежали рядом друг с другом, слушая пластинки, наблюдая за птичками, которые прыгали с ветки на ветку у нас над головами. Было начало прекрасного тихого вечера, мы целовались, но не более, и я успокоилась, поняв, что Дирек вовсе не считает, что со мной "все можно". Позже налетели комары, и мы чуть не опрокинули лодку, пытаясь вывести ее из заводи. Потом быстро поплыли по течению. Нам встречались еще много лодок, в которых сидели люди - парочками и целыми семьями, но я нисколько не сомневалась, что мы казались самыми веселыми и красивыми. На машине мы добрались до Итона, поужинали яичницей и кофе в ресторанчике под названием "Дом под соломенной крышей" - Дирек знал это заведение - а после этого он предложил пойти в кино. Кинотеатр "Роялти" находился на Фарквар Стрит, на маленькой улочке, ведущей от Замка к Эскот роуд. Кинотеатр был плохонький, там шли два вестерна, мультфильм и так называемые "Новости", в которых показывали, что делала Королева месяц тому назад. Я поняла, почему Дирек выбрал этот кинотеатр, когда он заплатил двенадцать шиллингов за ложу. Таких лож было две, по обе стороны зрительного зала, каждая была площадью в 6 квадратных футов, темная, с двумя стульями. Как только мы вошли, Дирек придвинул свой стул ко мне, и начал целовать и ощупывать меня. Сначала я подумала: "О, господи, неужели он их приводит сюда?" Но через некоторое время я немного оттаяла. Его руки продолжали скользить по моему телу, руки были нежными, и, видимо, умелыми. И вот они оказались там, я спрятала лицо ему в плечо, закусила губу, затрепетала и тогда все это кончилось: я почувствовала, как теплота охватывает меня, слезы покатились непроизвольно из глаз и намочили ворот его рубашки. Он нежно поцеловал меня и прошептал, что любит и что я самая замечательная девушка в мире. Я выпрямилась, отодвинулась от него, вытерла слезы и постаралась сосредоточиться на том, что происходило на экране. Я подумала о том, что потеряла невинность, или что-то вроде этого, и что теперь он уже больше не будет уважать меня. Но наступил перерыв, он принес мне мороженое, положил руку на спинку моего стула и сказал шепотом, что это был самый замечательный день в его жизни, и что мы должны его повторить еще не раз. И тогда я сказала себе: "Не будь дурой. Это все проявление нежности. Все так делают". К тому же ощущение было удивительно приятным, а ребенка у меня от этого не будет. У ребят всегда есть желание кого-то ласкать, а если я буду сопротивляться, он найдет другую девушку, более уступчивую. Когда опять выключили свет, руки его снова стали ласкать меня и мне уже показалось совершенно естественным, что они коснулись моей груди, и что я почувствовала при этом возбуждение. Поэтому, когда он прошептал, что теперь я должна так же поласкать его, я позволила ему взять мою руку и положить ее туда, куда ему хотелось. Но я не знала, что делать дальше, мне было ужасно стыдно, я почувствовала себя неуклюжей и ему пришлось мне помочь... Скоро он тяжело задышал мне в шею и выдохнул: "О, детка!" Я почувствовала внезапное возбуждение, потому что заставила его испытать такое же приятное ощущение, какое испытала сама. Теперь, когда мы оба сделали это, будто исчез какой-то барьер, нас разделявший, у меня появилось прямо-таки материнское чувство к нему, я его поцеловала и с этого момента возникли совершенно другие отношения. Он отвез меня на вокзал к последнему поезду в Лондон и мы договорились в следующее воскресенье встретиться в это же самое время. Он долго стоял на платформе и махал мне, пока я могла видеть его при свете желтых огней этой маленькой и такой милой теперь моему сердцу станции. Так начался наш настоящий роман. Все всегда было так же, как в тот первый день, разве что обедали мы в разных местах. Река, проигрыватель, маленькая ложа в кинотеатре, но теперь прибавилось особое возбуждение, возбуждение от физической близости, и всегда, в лодке ли, в машине или в кинотеатре, мы касались друг друга руками и по мере того, как лето двигалось к сентябрю, наши прикосновения становились все более продолжительными и искусными. Когда я вспоминаю эти дни, мне всегда представляется одна и та же картина: солнечный день, ивы склоняются к воде, чистой, как небо. Лебеди скользят по водной глади в тени деревьев. Ласточки стремглав бросаются вниз и, коснувшись воды, вновь взмывают в небо. Темза медленно несет свои воды от Королевского острова, мимо шлюза Бовени и плотины Куку, где мы обычно купались, вниз через Брокасские луга к Виндзорскому мосту. Наверняка, бывали тогда и дожди, и около реки толпились веселые и шумные люди, наверняка не все шло гладко и во время наших уединенных лыжных прогулок, но если что и было, я ничего этого не помню. Недели плыли одна за другой, яркие, сверкающие, полные очарования. И вот наступила последняя суббота сентября. И, хотя до сих пор мы старались даже не думать об этом, теперь предстояло открыть новую главу в наших отношениях: в понедельник возвращалась Сьюзен, мне представилась возможность получить работу, а Дирек возвращался в Оксфорд. Мы делали вид, что все останется по-прежнему. Я все объясню Сьюзен, будут выходные, я смогу ездить в Оксфорд или Дирек будет приезжать в Лондон. Мы в общем даже ничего не обсуждали, как бы подразумевалось само собой, что роман наш будет продолжаться. Дирек и раньше считал, что я должна встретиться с его родителями, но он никогда на этом не настаивал, и потом по субботам у нас было множество других, более приятных занятий. У меня, вероятно, возникал вопрос о том, почему у Дирека не находилось для меня времени в течение недели, но я утешала себя тем, что он много играл в крикет и теннис и у него была куча друзей, которые, впрочем, по его собственным словам, были ужасно скучными. Я не хотела вмешиваться в эту сторону его жизни, по крайней мере, до поры до времени. Я была счастлива, что он целиком принадлежал мне один, наш день в неделю. Я не хотела делить его с другими, в присутствии которых испытывала бы чувство неловкости. Так что продолжалась полная неопределенность, и я не заглядывала в будущее дальше следующей субботы. В этот день Дирек был особенно нежен и вечером повел меня в отель "Бридж", мы выпили по три джина с тоником, хотя обычно почти не пили. Потом он настоял, чтобы за ужином мы выпили еще и шампанского. И к тому времени, когда мы добрались до своего кинотеатрика, мы оба были здорово навеселе. Я радовалась, потому что в этом состоянии меньше думала о завтрашнем дне, который положит конец нашим милым встречам. Но когда мы очутились в своей ложе, Дирек вдруг помрачнел. Он не обнял меня, как обычно, а сел в стороне, закурил и стал смотреть фильм. Я придвинулась к нему и взяла его за руку, но он продолжал смотреть прямо перед собой. Я спросила, в чем дело. После паузы он упрямо произнес: "Я хочу спать с тобой. Я имею в виду по-настоящему, как положено". Я была шокирована. Особенно меня поразил его грубый тон. Конечно, мы уже об этом заговаривали, но всегда сходились на том, что это будет "потом". Теперь я пыталась привести те же самые аргументы, но была очень расстроена и нервничала. И что это ему пришло в голову испортить наш последний вечер? Он настойчиво приводил свои аргументы. Я была, по его словам бессердечной девушкой, цепляющейся за свою невинность. Он считал, что это ханжество и это было вредно для его здоровья. В конце концов, мы были любовниками, так почему же не вести себя так, как ведут себя любовники? Я ответила, что боюсь забеременеть, он сказал, что этого легко избежать. Есть такая штучка, которую он может надеть. Но почему сейчас? - спросила я. Не может же это произойти здесь? Почему нет? Места много. И он настаивает на том, чтобы это случилось до того, как он отправится в Оксфорд. Это как бы сделает нас мужем и женой. Обуреваемая страхом, я отметила тем не менее, его последний довод. Возможно, в этом что-то было. Пусть это станет чем-то вроде печати, скрепляющей нашу любовь. Но я боялась. Нерешительно я спросила, есть ли у него эта "штучка". Он ответил, что нет, но в городе есть аптека, работающая круглосуточно, он пойдет туда и купит. Он поцеловал меня, быстро поднялся и вышел из ложи. Я сидела, тупо уставившись на экран. Теперь я уже не смогу отказать ему! Он вернется и все будет отвратительно; на грязном полу, в этой мерзкой маленькой ложе, в этом мерзком захудалом кинотеатре, мне будет больно, а потом он станет презирать меня за то, что я не устояла. У меня возникла мысль подняться, убежать на станцию и ближайшим поездом вернуться в Лондон. Но он разозлится. Это ранит его самолюбие. Я перестану для него быть "своим парнем", и дружба, приносившая радость нам обоим, рухнет. В конце концов, было ли это справедливо по отношению к нему так долго заставлять его терпеть? Может, и правда, это воздержание было вредно для его здоровья? Во всяком случае, рано или поздно должно было этим кончиться. Для таких вещей не выбирают самого подходящего момента. Притом, кажется, ни одна девушка не испытывала удовольствия, когда это происходило в первый раз. Может, даже лучше поскорее пройти через это? Все, что угодно, только бы не разозлить его! Что бы ни случилось, это лучше, чем конец нашей любви! Открылась дверь и свет из вестибюля проник в ложу. Затем он оказался рядом со мной, запыхавшийся и взволнованный. "Купил, - сказал он шепотом. - Было ужасно неловко. За прилавком стояла девушка-продавщица. Я не знал, как это назвать. Наконец, я сказал: мне нужна такая штучка, чтоб не было детей. Понимаете? Она и бровью не повела. Спросила только какого качества, я сказал - лучшего, конечно. Я чуть было не подумал, что дальше она спросит какого размера". Он засмеялся и крепко прижал меня к себе. Я слабо хихикнула в ответ. Лучше уж быть "своим парнем" и не делать из всего этого драму. Это не соломенно. Иначе мы оба окажемся в неловком положении, особенно он. Его прелюдия была столь небрежной, что я чуть не расплакалась. Он отодвинул стул в сторону, снял пальто и положил его на деревянный пол. Потом он велел мне лечь, опустился рядом на колени и сдернул с меня трусики. Он сказал, чтоб я уперлась ногами о стенку ложи, я так и сделала, но мне было так неудобно в этой неловкой позе, что я взмолилась: "Нет, Дирек! Пожалуйста! Не здесь!" Но он уже оказался надо мной, неуклюже обнимая меня, а я инстинктивно всячески старалась помочь ему, чтобы он испытал удовольствие и не сердился на меня. А потом произошло нечто ужасное. Возник луч желтого света, и близкий голос откуда-то сверху негодующе произнес: "Чем это вы здесь занимаетесь в моем кинотеатре? Ну-ка, вставайте, мерзкие свиньи". Не знаю, как я не потеряла сознания! Дирек поднялся, лицо у него было белым, как мел, он торопливо застегивал брюки. Я с трудом поднялась на ноги, ударившись при этом о стену. Я стояла и ждала, когда меня убьют. Темный силуэт в дверном проеме показал на мою сумку, лежавшую на полу, и белый комочек трусиков рядом. "Подбери все это!" Я быстро наклонилась, как будто меня ударили, сжала трусики в руке, пытаясь спрятать их. "А теперь убирайтесь!" Он стоял в дверях, загораживая нам дорогу, а мы как побитые собаки протискивались мимо. Хозяин с шумом захлопнул дверь ложи и стоял перед нами, думая, как я полагаю, что мы бросимся бежать. Двое-трое зрителей с задних рядов зрительного зала вышли в фойе (голос хозяина должно быть слышал весь дом). Я задрожала при мысли, что все сидящие под нами могли все слышать, в том числе и инструкции Дирека о том, что я должна делать. Билетерша вышла из своего помещения, один-два прохожих, которые до этого внимательно изучали афишу, теперь столь же внимательно смотрели на нас. Хозяин был полноватый, темноволосый мужчина в плотно облегающем костюме и с цветком в петлице. Покраснев от ярости, он смотрел на нас сверху вниз. "Мерзкие жалкие ублюдки". Он повернулся ко мне. "А я видел тебя здесь и раньше, ты самая обычная проститутка. Вот вызову-ка я сейчас полицию. Непристойное поведение. Нарушение спокойствия". Эти ужасные слова легко слетали у него с языка. Должно быть, он произносил их и раньше в этом своем грязном домике с его располагающей к уединению темнотой. "Ваши имена?" Он вытащил из кармана блокнот и помусолил огрызок карандаша. Он смотрел на Дирека. Дирек произнес, заикаясь: "Э-э, Джеймс Грант", - в фильме заглавную роль исполнял Кэри Грант. - "Э-э Акакиа роуд, 24, Нетлбед". Хозяин поднял глаза. - В Нетлбед нет никаких роуд. Только Хенли Оксфорд роуд. - Дирек настаивал: "Нет, есть. На окраине, - и неуверенно добавил, - что-то вроде переулка". "А ты?" - Хозяин подозрительно посмотрел на меня. У меня пересохло в горле. Я сглотнула слюну: "Мисс Томсон, Одри Томсон. Дом 24". - Я поняла, что назвала тот же номер, что и Дирек, но ничего другого мне не пришло в голову. - "Томас роуд", - я чуть было не повторила "Томсон" Лондон. - Район? Я не знала, что он имеет в виду и беспомощно уставилась на него. - Почтовый район, - сказал он нетерпеливо. Я вспомнила Челси: - "Эс Даблез 6", - тихо произнесла я. Хозяин кинотеатра захлопнул свой блокнот: "Хорошо, убирайтесь отсюда, оба". Он указал на улицу. Боком мы прошли мимо него, он шел вслед за нами, продолжая кричать: - И чтоб ноги вашей не было в моем заведении! Если увижу хоть одного из вас, вызову полицию!" На нас смотрели осуждающие глаза, в спину нам раздались смешки. Я взяла Дирека за руку (почему не он взял меня?) и мы вышли на улицу, где ужасно ярко светили фонари. Не раздумывая повернули направо и пошли вверх по косогору, чтобы как можно быстрее уйти с этого места. Не останавливаясь, дошли до боковой улицы, прошли по ней и медленно направились туда, где на вершине холма, у подножия которого стоял кинотеатр, была припаркована машина Дирека. Дирек не произнес ни слова, пока мы не подошли совсем близко к машине. Тогда он вдруг деловым тоном произнес: "Нельзя, чтобы они узнали номер. Я пойду к машине, выведу ее со стоянки, подберу тебя напротив кондитерского магазина "Филерз" на Виндзор Хилл. Минут через десять". Затем он отдернул руку и пошел по улице. Я стояла и смотрела, как он шел, высокий и статный, с гордо поднятой головой. Потом повернулась и пошла назад, к тому месту, где параллельно Фарквар стрит какая-то небольшая улочка вела к Замку. Обнаружив, что все еще сжимаю в кулаке свои трусики, положила их в сумку. Остановившись под уличным фонарем, я достала зеркало. Выглядела я ужасно. Лицо было белым, с зеленоватым оттенком, а глаза - как у затравленного зверька. На затылке волосы спутались, а губы вспухли от поцелуев Дирека. Меня передернуло "Мерзкая свинья!" Так оно и есть! Я была грязная, униженная, падшая. Что теперь с нами будет? Проверит ли хозяин кинотеатра наши адреса и сообщит ли в полицию? Конечно, кто-нибудь, кто видел нас сегодня или в одну из предыдущих суббот, нас опознает. Кто-нибудь запомнил номер машины Дирека, какой-нибудь маленький мальчишка, который запоминает номера машин для забавы. Всегда на месте преступления находится кто-нибудь не в меру любопытный. Преступление? Да, конечно, это одно из самых тяжких преступлений в пуританской Англии - обнаженное тело, непристойное поведение. Я представила себе, что мог увидеть хозяин кинотеатра, когда Дирек поднялся. Ух! Я содрогнулась от отвращения. Но сейчас Дирек ждет меня. Насколько было возможно, я привела в порядок лицо, взглянула на себя в зеркало в последний раз. Больше ничего сделать нельзя. Я поспешила обратно по улице и свернула на Виндзор Хилл. Я жалась к стене, мне казалось, что люди будут поворачиваться и показывать на меня пальцем. "Вот она!" "Это она!" "Омерзительная свинья!" 4. "ДОРОГАЯ ВИВ" Но на этом памятный летний вечер еще не кончился для меня. Напротив магазина "Фуллерз" рядом с машиной Дирека стоял полицейский, он о чем-то спорил с Диреком. Дирек повернулся и увидел меня: "Вот она, офицер. Я же сказал, что она вот-вот подойдет. Ей нужно было, э-э-э, попудрить нос. Правда, дорогая?" Опять неприятности! Опять ложь! Не дыша, я произнесла "да" и села в машину рядом с Диреком. Полицейский хитро улыбнулся мне и сказал Диреку: - Хорошо, сэр. Но в следующий раз знайте, что на этом месте на Виндзор Хилл стоянки нет. Даже для такой крайней необходимости, как эта. Он подкрутил свои усы, Дирек включил зажигание, поблагодарил полицейского и подмигнул ему, давая понять, что он понял его грязную шутку. Мы наконец тронулись. Дирек не произнес ни слова, пока мы не свернули у светофора направо. Я думала, что он подбросит меня до станции, но он продолжал ехать по Дотчет роуд. "Фью", - выдохнул он с облегчением. - Ну и вляпались же мы! Думал крышка. Хорошенькое было бы дело, если бы мои родители прочитали об этом в завтрашних газетах. В Оксфорде я бы имел бледный вид!" - Это было ужасно. Я произнесла это с таким чувством, что он посмотрел на меня, скосив глаза: "Ну ладно, нелегок путь к истинной любви и так далее". Он был снова легок и беспечен, уже полностью оправился. А когда приду в себя я? "Конечно, ужасно стыдно, - продолжал он, как ни в чем не бывало. - И как назло, как раз в тот момент, когда все было на мази. - Сказал он с еще большим энтузиазмом, стараясь и меня заразить своим настроением. - Вот что, до поезда еще час. Почему бы нам не погулять по берегу реки? Это известное в Виндзоре место, где гуляют все парочки. Совершенно уединенное. Жаль идти на попятный: и время, и прочее у нас есть и ведь теперь мы, главное, уже решились!" Я подумала, что "прочее" означало "штучку", которую он купил в аптеке. Я была в ужасе и сказала торопливо: - О, но я не могу, Дирек! Я просто не могу! Ты даже не можешь себе представить, как ужасно я себя чувствую из-за всего, что случилось! Он быстро взглянул на меня: - Что ты хочешь сказать этим "ужасно!" Ты чувствуешь себя нездоровой или это что-то другое? - Нет, совсем не это. Просто все было так ужасно. Так стыдно. - Ах, это, - в его голосе послышалось презрение. - Но мы же выкрутились, ведь так же? Ну, давай, будь умницей! Опять! Но мне так хотелось, чтоб он меня успокоил, хотелось почувствовать его руки, обнимающие меня, быть уверенной, что он меня все еще любит, несмотря на то, что все так неудачно для него складывается. У меня начали дрожать ноги при мысли, что мне предстоит еще раз пройти через все это. Я сжала колени руками, чтобы унять дрожь, и тихим голосом произнесла: - Ну, хорошо... - Вот и молодчина! Мы пересекли мост и Дирек съехал на обочину. Он помог мне выбраться из машины, и, обняв за плечи, повел через поле по узенькой тропинке, мимо плавучих домиков, пристроившихся под ивами. - Жаль, что у нас нет такого домика, - сказал он. - А что если взломать дверь в каком-нибудь из них? Прекрасная двуспальная кровать. Может, и в баре найдется что выпить? - О, нет, Дирек! Ради бога! И так уже достаточно неприятностей! - Я представила себе громкий голос: "Что здесь происходит? Вы владельцы этой лодки? Ну-ка, выходите, дайте взглянуть на вас!" Дирек рассмеялся: - Может, ты и права. Во всяком случае, трава тоже достаточно мягкая. Разве тебя это не возбуждает? Ты увидишь. Это замечательно. Мы будем настоящими любовниками. - Да, конечно, Дирек. Но ты обещаешь не быть грубым, да? Боюсь, у меня ничего не получится в первый раз. Дирек еще крепче обнял меня: - Не волнуйся, я тебя всему научу! Я почувствовала себя лучше, не такой слабой. Приятно было идти рядом с ним в лунном свете. Но впереди вырисовывалась небольшая рощица, и я в страхе смотрела на нее. Я знала, что это произойдет именно там. Я должна, должна сделать так, чтобы ему было легко и хорошо! Не нужно быть такой дурой! Я не должна реветь! Тропинка вела через рощицу. Дирек оглянулся. - Вон туда, - сказал он. Я пойду впереди. Опусти голову. Мы пробирались, раздвигая ветки. Конечно, появилась небольшая полянка. Тут уже кто-то побывал. Валялись пачка от сигарет и бутылка из-под кока-колы. Листья и мох были примяты. У меня было такое ощущение, что это была постель в публичном доме, на которой побывали сотни, а может и тысячи любовников. Но обратного пути не было. По крайней мере, значит, эта поляна была подходящим местом, раз ею уже пользовалось так много других. Дирек был полон решимости и нетерпения. Он расстелил свой пиджак, чтобы я села на него, и сразу же его руки стали лихорадочно ощупывать меня. Я пыталась расслабиться, но все мое тело было напряжено, руки и ноги были как деревянные. Мне хотелось, чтоб он что-то сказал, что-нибудь приятное и любовное, но он целеустремленно шел к цели и обращался со мной почти грубо, я была для него словно большая неуклюжая кукла. "Бумажная кукла" - так я сама себя определила. Опять "Кляксы". В ушах у меня звучал густой бас Хоппи Джоунза и нежное сопрано - контрапункт Билла Кенни, до такой степени нежное, что сердце разрывается на части. И все это на фоне пульсирующего ритма гитары Чарли Фуквуа. На глазах у меня выступили слезы. О, господи, что же это со мной происходит? Затем неожиданная острая боль, короткий крик, который я с трудом подавила, и он всей тяжестью опустился на меня: грудь вздымалась, а сердце тяжело билось мне в грудь. Я обняла его, и почувствовала, что его рубашка мокра. В таком положении мы лежали несколько долгих минут. Я смотрела как сквозь ветви деревьев пробивается лунный свет и старалась остановить слезы. Итак, свершилось! Великий миг. Миг, которого мне не ощутить более никогда. Я стала женщиной, девушки больше нет! И не было никакого удовольствия, только боль, как мне и говорили. Но что-то все же осталось. Мужчина, которого я обнимаю. Я прижала его к себе еще сильнее. Теперь я принадлежала ему, только ему, а он - мне. Он будет заботиться обо мне. Мы ведь составляли одно целое. Теперь я никогда не буду одна. Нас стало двое. Дирек поцеловал меня в мокрую щеку и поднялся на ноги. Он протянул мне руки, я одернула юбку, и он помог мне подняться, заглянул в лицо и в его полуулыбке проскользнуло смущение. - Надеюсь, тебе было не очень больно? - Нет. А тебе было хорошо? - Да, вполне. Он нагнулся и подобрал свой пиджак. Взглянул на часы: "Послушай. До поезда осталось только 15 минут. Нам нужно спешить!" Мы выбрались на тропинку и пока шли к машине я вытащила расческу, причесалась, отряхнула юбку. Дирек молча шел рядом со мной. При свете луны лицо его выглядело замкнутым, и когда я взяла его под руку, я не почувствовала ответного пожатия. Мне хотелось, чтоб он был нежным, говорил о нашей следующей встрече, но вместо этого я вдруг почувствовала его холодность, он весь ушел в себя. Я еще не знала, какими бывают в эти мгновения лица мужчин. Я винила себя. Получилось, наверное, недостаточно хорошо. Я ревела. Я ему все испортила. Мы подошли к машине и молча поехали к вокзалу. Я остановила его у входа. Освещенное желтым светом, лицо его было напряженным, глаза избегали встречаться со мной взглядом. Я сказала: "Не ходи к поезду, дорогой. Я найду дорогу. Как насчет следующей субботы? Я могла бы приехать в Оксфорд. Или лучше подождать, когда у тебя все прояснится?" Словно оправдываясь, он сказал: "Дело в том. Вив, что в Оксфорде все будет по-другому. Нужно подумать. Я напишу тебе". Я пыталась понять, что выражает его лицо. Это расставание было так не похоже на наши обычные расставания. Может быть он устал? Только богу было известно, как устала я! Я сказала: "Да, конечно. Но напиши побыстрее, дорогой. Мне интересно, как у тебя идут дела". Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Его губы никак не отреагировали на мой поцелуй. Он кивнул. "Пока, Вив", и, скривив губы в улыбке, повернулся и пошел к своей машине. Только через две недели я получила от него письмо. Я уже дважды писала ему, но ответа не было. Я даже позвонила в отчаянии. Человек на другом конце провода пошел, вернулся назад и сообщил мне, что м-ра Моллаби нет дома. Письмо начиналось так: "Дорогая Вив, это письмо будет трудно написать". Как только я это прочла, я пошла в спальню, заперла дверь, села на кровать и собрала все свое мужество. Дальше в письме говорилось, что прошедшее лето было прекрасным, и что он никогда меня не забудет. Но теперь в его жизни произошли перемены, ему придется много работать и для "девочек" нет времени, ни места, ни сил не останется. Он рассказал обо мне своим родителям, но они нашего "романа" не одобрили. Они сказали, что нечестно продолжать встречаться с девушкой, если ты не собираешься жениться на ней. "У них полно предрассудков. Боюсь, им не чужды и глупые мысли об "иностранках", хотя, бог видит, для меня ты ничем не отличаешься от любой английской девушки, и ты знаешь как меня умиляет твой акцент". Родители намерены женить его на дочери одного из наших соседей. "Я никогда тебе об этом не говорил, теперь я понимаю, что это было не очень честно с моей стороны, но так у ж случилось, что мы с ней фактически как бы обручены. Нам с тобой так чудесно было вместе, ты была такой умницей, что я не хотел все испортить". Дальше он выражал надежду, что когда-нибудь мы опять случайно встретимся, а пока он заказал в "Фортнуме" дюжину бутылок розового шампанского, "самого лучшего", чтобы их доставили мне, в память о нашей первой встрече. "И я очень надеюсь, что это письмо не сильно тебя расстроит, Вив, так как я действительно считаю тебя самой замечательной девушкой, слишком хорошей для такого человека как я. С любовью и счастливыми воспоминаниями, Дирек". Итак, потребовалось всего десять минут, чтоб разбить мое сердце, и около полугода, чтоб вернуть его к жизни вновь. Слушать о чужих болях и страданиях совершенно неинтересно, так как они одинаковы у всех, так что я не буду вдаваться в подробности. Я даже ничего не рассказала Сьюзен. Теперь, оглядываясь на все случившееся, я видела, что с самого начала вела себя как проститутка, потому что позволяла обращаться с собой как с проституткой. В этом узком, закрытом английском мире я была канадка, иностранка, чужой человек - легкая добыча. То, что я не понимала, что со мной происходило, делало меня еще глупее. Словно вчера на свет родилась! Придется подумать, иначе будут обижать без конца! Но за этим фасадом мудрости и гордости открывалось слабое существо, которое выло и ежилось от страха. Некоторое время я плакала по ночам и молилась, опустившись на колени, богородице, к которой давно не обращалась, чтобы она вернула мне Дирека. Но, конечно, она не вернула его, а гордость не позволяла мне умолять его вернуться. Я написала ему коротенькую записку, сообщая, что письмо получила, а шампанское вернула в "Фортнум". Бесконечное лето кончилось. Остались лишь горькие воспоминания, "Кляксы", бередившие рану, и память о кошмаре в кинотеатре в Виндзоре, кошмаре, который я буду помнить всю жизнь. Мне повезло. Я получила работу, которую мне очень хотелось получить. Меня приняли по рекомендации друзей моих друзей. Здесь было в порядке вещей устраивать на работу через друзей твоих друзей, в знаменитую в районе газету "Челси Кларион", которая начиналась с небольших рекламных объявлений, но со временем превратилась в информационный центр для всех, кто интересовался арендой и покупкой помещений и наймом обслуживающего персонала в юго-восточной части Лондона. К рекламным объявлениям добавились несколько страниц редакционных материалов, посвященных, главным образом, местным проблемам: критиковались, к примеру, уродливые фонари, установленные на улицах, или плохая работа автобуса на маршруте N_11, рассказывалось о краже молочных бутылок - словом, журнал писал обо всем, что касается местных домохозяек - целая полоса журнала отводилась местным сплетням. Ее читали "все" и при этом газете удавалось как-то избегать привлечения к суду за клевету. В передовицах резко критиковались политика верноподданных имперцев, это было вполне в духе той политической атмосферы, которая царила в округе, причем они всегда были выдержаны в определенном стиле, свойственном ведущему этого раздела, некоему Харлинту, который каждую неделю (журнал был еженедельным) мастерски выжимал все, что можно, из нашего допотопного полиграфического оборудования, базировавшегося в Пимликб. Это была совсем не плохая газета, сотрудники ее были энтузиастами, работали за гроши, а то и вообще бесплатно, если рекламных объявлений не было или плата за них запаздывала, как это обычно было в августе или в период отпусков. Я получала пять фунтов в неделю, мы не входили ни в какой профсоюз: были недостаточно солидными, плюс комиссионные от каждого рекламного объявления, раздобытого лично мною. Итак, я запрятала глубоко внутрь осколки своего разбитого сердца и решила впредь обходиться без него. Я буду полагаться только на разум, силу воли и ноги, которые волка кормят, и покажу этим проклятым снобам - англичанам, что если уж ничего другого у меня здесь не получается, то по крайней мере деньги на жизнь я буду зарабатывать именно у них. Так я работала днем и плакала по ночам. Я стала в газете ломовой лошадкой, поскольку не могла сидеть сложа руки. Я готовила для сотрудников чай, организовывала похороны и составляла списки тех, кого нужно пригласить на похороны, писала едкие статейки для колонки "Слухи", отвечала за раздел "Конкурсы" и даже проверяла ответы на кроссворды прежде, чем они шли в печать. А в промежутках рыскала в округе, хитростью и лестью выбивая рекламные объявления из самых неуступчивых управляющих магазинами, отелями и ресторанами. Таким образом я увеличивала сумму своих комиссионных, составлявших 25%, счет которым вела суровая старая шотландка - бухгалтер. Вскоре я уже хорошо зарабатывала - от двенадцати до двадцати фунтов в неделю - и редактор подумал, что он сэкономит, если установит мне зарплату в 15 фунтов. Он посадил меня в уютную комнатку, рядом со своим кабинетом, и я стала помощником редактора, что, очевидно, подразумевало также и привилегию спать с ним. При первой же его попытке ущипнуть меня пониже спины я сказала ему, что обручена и что мой жених в Канаде. Произнеся это, я так зло посмотрела ему в глаза, что он все понял и оставил меня в покое. Во всем остальном он мне нравился, мы отлично ладили. Редактора звали Лен Холбрук, когда-то он был репортером в Бивербрук, крупном газетном концерне. Он заработал достаточно денег и решил открыть собственное дело. Он был из Уэльса, и как все уэльцы, был идеалистом. Он решил, что уж коли он не может изменить весь мир, он попробует изменить Челси. Он купил разорившуюся газету "Кларион" и начал борьбу. У него были кое-какие сведения об административном совете, еще что-то о местной организации лейбористской партии. Он обнаружил, что какой-то подрядчик получил контракт на строительство муниципального жилого дома и строил с нарушениями технологии - не добавлял в бетон нужное количество стали или что-то в этом роде. Общенациональные газеты вцепились в "Кларион" мертвой хваткой за эту историю: тут попахивало клеветой, но к счастью в этот момент, в опорах стали появляться трещины, их сфотографировали. Было проведено расследование, подрядчик потерял контракт и лицензию, а "Кларион" на первой странице стала печатать красной краской изображение св.Георгия и поверженного им Дракона. Были и другие компании, подобные этой, и со временем люди стали читать небольшую газету, она увеличилась в объеме и вскоре ее тираж достиг почти сорока тысяч, а общенациональные издания постоянно заимствовали в ней материалы и взамен время от времени делились с ней каким-нибудь материалом. И вот я уже в новой должности, помощника редактора и я могла больше писать и меньше бегать, а проработав в этой должности год, я стала выступать с авторскими статьями, "Вивьен Мишель" стала общественной фигурой, а зарплата моя выросла до 20 гиней. Лену нравилось, как я работаю, и то, что я не боюсь людей. И он многому научил меня в профессиональном плане, например, тому, что вниманием читателя надо завладевать с первых же строк, что надо употреблять короткие предложения, избегая слишком правильного английского языка, и писать надо - это самое главное - о людях. Сам он этому научился, когда работал в "Экспрессе", а теперь вбивал все это в голову мне. Например, он терпеть не мог 11-й и 22-ой маршруты автобуса и постоянно на них нападал в газете. Один из своих очерков об этих автобусных линиях я начала следующим образом: "Кондукторы на автобусах 11-го маршрута жалуются, что им приходится работать по очень уплотненному графику в часы пик". Лен прошелся своим карандашом по тому, что я написала: "Люди, люди, помни о людях!". Вот как надо написать об этом: "У Фрэнка Дональдсона, осмотрительного молодого человека 27 лет есть жена, Грейси и двое детей, шестилетний Билл и пятилетняя Эмили. Он очень обижен: "Я не вижу своих детей по вечерам с самых летних каникул, - рассказал он мне. Мы сидели в небольшой уютной гостиной в доме N_36 по Болтон Лейн. - Когда я попадаю наконец домой, после работы, они уже спят. Видите ли, я работаю кондуктором на автобусе 11-го маршрута и мы постоянно задерживаемся на лишний час, с тех пор, как ввели новый график движения". Лен замолчал. - Понимаешь, что я имею в виду? Есть люди, которые водят эти автобусы. Они интереснее, чем просто автобусы. И вот ты выходишь и находишь некоего Фрэнка Дональдсона, и твой рассказ становится очень естественным. Дешевка, я понимаю, сентиментальный подход, но такова журналистика, а я работала в этой области и я делала так, как он меня учил. Заметка вызвала поток писем - от Дональдсонов, живущих в округе, их жен и коллег по работе. Кажется, редакторы любят читательские письма. Если в газету приходят письма от читателей, значит, газету читают, любят и она приносит пользу. Я проработала в "Кларион" еще два года, пока мне не исполнился 21. К тому времени у меня уже были предложения из общенациональных газет, из "Экспресса" и "Мейл", и я решила, что настала пора из лондонской окраины переместиться в широкий мир. Я все еще жила вместе со Сьюзен. Она работала в Министерстве иностранных дел в каком-то отделе, который занимался "связями". Она о своей работе не распространялась. У нее был приятель из того же отдела, я знала, что очень скоро они обручатся и ей понадобится вся квартира. У меня не было никакой личной жизни - ничего не значащие дружеские отношения и полуухаживания, которых я сторонилась, и мне грозила опасность в случае успеха превратиться в энергичную девушку, делающую карьеру, которая выкуривает слишком много сигарет и пьет слишком много водки с тоником, а питается одними консервами. Моими богами, вернее, богинями (Кэтрин Уайтхорн и Пенелопп Джильятт были за пределами моей орбиты) были Друсилла Бейфус, Вероника Папворт, Джин Кэмпбелл, Ширли Лорд, Барбара Григ и Энн Шарпли - известнейшие женщины - журналистки - и все, чего я хотела - это быть такой же, как они, больше мне ничего в мире не было нужно. И тогда, на рекламном пресс-шоу, проводившемся на фестивале Барокко в Мюнхене, я повстречалась с Куртом Райнером из Ассоциации западногерманских газет (АЗГ). 5. ПТИЦА С ПОДБИТЫМ КРЫЛОМ Дождь продолжал лить как из ведра, нисколько не затихая, 8-часовые "Последние известия" продолжали сообщать о разрушениях и несчастных случаях - столкновения сразу нескольких машин на дороге N_9, наводнение в районе железной дороги в Скинектади, приостановлено движение транспорта в Трое, ожидается, что дождь не прекратится несколько часов. Штормы, снегопады и ураганы полностью нарушали обычное течение жизни в Америке. Когда в Америке автомобиль по каким-то причинам не может быть приведен в движение, жизнь останавливается, знаменитые расписания и графики нарушаются, американцы впадают в панику, осаждают железнодорожные вокзалы и отделения телеграфа, рассылая телеграммы во все концы страны. Они ни на секунду не выключают радио в надежде услышать хотя бы намек на улучшение ситуации. Я хорошо представляла себе неразбериху и хаос на дорогах и в городах, и с еще большим удовольствием упивалась своим уединением. Я почти допила все, что было в стакане, но чтоб стакан не был совсем пустым, бросила туда несколько кусочков льда, закурила еще одну сигарету и снова уселась в кресло. В это время ведущий радиопрограммы объявил получасовой концерт оркестра "Диксиленд". Курту джаз не нравился. Он считал его дурным вкусом. Еще он меня заставил бросить курить, не разрешал употреблять спиртное и пользоваться губной помадой и жизнь стала серьезным делом, наполненным посещением картинных галерей, концертных и лекционных залов. При том, что я пребывала в состоянии, когда жизнь моя казалась мне бессмысленной и пустой, это было приятной переменой образа жизни. Более того, педантичность немецкого характера нашла отклик в довольно-таки основательной серьезности характера канадского. АЗГ представляла собой независимое агентство новостей, которое финансировалось объединением газет западной Германии (нечто наподобие Рейтера). Курт Райнер был первым представителем ассоциации в Лондоне и, когда мы встретились, он искал себе помощника-англичанина, в обязанности которого входило бы прочитывать все ежедневные и еженедельные газеты, выискивая темы, представляющие интерес для немцев. Сам Курт выполнял всю работу, связанную с деятельностью высшего дипломатического корпуса и освещал всевозможные мероприятия. В этот вечер он пригласил меня пообедать в ресторан Шмидта на Чарлотт стрит, был очаровательно серьезен, говорил о важности своей работы и о том, какое значение она может иметь для англо-германских отношений. Это был хорошо сложенный, спортивного типа молодой человек, а его светлые волосы и честные голубые глаза делали его моложе, чем он был на самом деле: в действительности ему было тридцать лет. Он рассказал мне, что родом он из Аусбурга, неподалеку от Мюнхена, что он единственный ребенок у родителей - врачей, что оба его родителя были вызволены из концлагеря американцами. Их арестовали по доносу, что они слушают союзническое радио и препятствовали тому, чтобы их юный Курт вступил в ряды Гитлерюгенда. Образование он получил в Мюнхенской школе и в Университете, затем занялся журналистикой, был направлен в "Ди Вельт", ведущую газету Западной Германии, и именно оттуда был выбран для теперешней работы в Лондоне, так как он неплохо владеет английским. Он спросил меня, чем я занимаюсь, и на следующий день я отправилась в его двухкомнатную контор